После ужина и небольшого отдыха в лесу южнее деревни Поспелиха отряд капитана Шевченко под прикрытием пурги и ночи прошел между деревнями Вертково и Кадниково около двенадцати километров на север и остановился бивуаком юго-западнее лесной деревушки Марфино.

На многие километры раскинулись здесь первозданные дебри, расплескавшиеся зеленым морем севернее шоссе Москва — Волоколамск. Пройдешь и час, и другой, и третий, а то и целый день и не встретишь ни деревеньки, ни души. Разве появится вдруг где-то на опушке одинокая сторожка лесника да на луговинах, полянах — бревенчатый сенной сарай. Сараи неказисты, грубовато срублены, но крепки и хорошо укрыты. Сложенное в них сено всегда сухо, духмяно и может храниться долго. В лесах кроме просек и едва заметных троп дорог нет, а глубокие овраги, заросшие густым кустарником, даже в летнее время практически непроходимы для одиночного всадника, а для автомобилей и подавно. В зимнее же время эти пути и вовсе недоступны для всех видов транспорта.

Поразительно, что в каких-то шестидесяти — семидесяти километрах от Москвы еще сохранялись такие нетронутые леса. Однако самое удивительное здесь — это деревни. Только в сказках можно встретить такое. Многие километры идешь лесами, где кажется, еще не ступала нога человека, и вдруг на крохотной, с пятачок, полянке появляется уютная деревенька домов в двадцать. Летом рядом с ней весело журчит говорливая речушка или зеркалом поблескивает дивной чистоты озеро, а зимой они закованы льдом и, как пушистым одеялом, закрыты толстой полостью снега. По их берегам — приземистые, с маленькими оконцами, баньки — где курные, а где и с печными трубами. Любят в них мыться и стар и млад. Ну, а про фронтовой народ говорить нечего.

После тяжелого лыжного перехода и, к сожалению, весьма скудного завтрака весело задымили наиболее просторные бани, затопленные радушными хозяевами. Они только этим и могли порадовать родных бойцов, не имея возможности толком покормить их после недавнего налета немецкой продовольственной «грабь-команды», подчистившей до зернышка, до последнего цыпленка крестьянские запасы.

Но бойцы не унывали. «Недоели, так попаримся всласть!» — говорили они, наслаждаясь теплом, горячей водой, которую привыкли скупо расходовать кружками да и то лишь для чая, не помышляя даже раздобыть ее для бритья. А тут благодать. Некоторые, особенно сибиряки, напаривались буквально до одури. Потом в чем мать родила выбегали на мороз, ныряли в снежные сугробы и вновь залезали в самое пекло, нещадно поддавая и поддавая крутого парку.

А в это время командир хозяйственного взвода старшина Кожевников с тревогой размышлял о том, чем ему впредь кормить личный состав. Была у него надежда на «НЗ», розданный бойцам несколько дней тому назад. Этот запас был рассчитан еще на двое суток. Но при проверке оказалось, что большинство разведчиков расправилось с ним раньше срока. Непорядок, конечно, но и понять людей можно. Лютый мороз, длительные лыжные переходы по глубоким снегам изматывали людей. Где уж тут экономию соблюдать… Делать нечего, придется об этом докладывать командованию отряда. Ведь те запасы продовольствия, которые были захвачены у немцев взводом Васильева в деревне Теплово и в немецком складе в Надеждине и которых хватило бы еще на 4—5 дней, остались спрятанными в лесу на прежней стоянке, откуда отряд был вынужден поспешно отойти.

Капитана Шевченко серьезно встревожил доклад старшины. В самом деле, голодные люди много не навоюют, да и большие физические нагрузки переносить будут тяжело. Командир отряда пригласил к себе комиссара и начальника штаба. Посоветовавшись с ними, принял решение отправить группу бойцов под командованием старшего лейтенанта Алексеева для заготовки продуктов в деревнях Власково и Захарово, где, кажется, еще не бывали оккупанты.

Тут же Алексеев с десятью разведчиками отправился на выполнение задания, но не вернулся, как предусматривалось, на место стоянки отряда, а прислал посыльного, который доложил:

— Товарищ капитан, фашистов во Власкове нет и вообще они там не появлялись. Местные жители обрадовались нашему приходу, а их бригадир — у них словно ничего и не менялось, хотя в любой момент к ним могут нагрянуть гитлеровцы — сказал, что в достатке снабдит отряд продовольствием. «В счет госпоставок», сказал он, — улыбнувшись, добавил посыльный…

Кстати, бригадир Максимов говорил это на полном серьезе. В деревне, в колхозном амбаре хранился запас муки, различных круп и других продуктов, которые предназначались для сдачи государству. Но обстановка на фронте сложилась так, что колхозники не успели этого сделать. И сейчас все от души радовались, что все это пойдет, что называется, по прямому назначению — фронтовикам. Но, взвесив старшине Кожевникову продовольствие и выделив ему на забой двух яловых коров, также подлежавших сдаче по госпоставкам, бригадир пришел к командиру отряда и попросил выдать ему «документ по полной форме» о получении продуктов Красной Армией.

— А ты, батя, бюрократ, — поддел его молоденький боец, провожавший Максимова к домику, где размещался капитан Шевченко. — Немцы, понимаешь, вокруг, а ты канцелярию разводишь.

— Теленок ты ишшо, — беззлобно ответил бригадир, жестом останавливая что-то хотевшего сказать капитана. — Воевать научился, а простой вещи не разумеешь. Немцы-то на час, не о них речь… В нашем государстве порядок должон быть. Ты ко мне в избу приди — я тебе что хошь отдам… окромя, конешно, дочки, на что ты нам такой — конопатый! А за народное добро все мы в ответе, понял, милай?

— Так точно, — гаркнул боец, как на строевом плацу, и приложил пятерню к ушанке.

— Понятливый, шельмец, — лукаво прищурясь, кивнул на него командиру отряда бригадир, — такого бы мне зятя, только б не конопатого.

— Да оставь ты, отец, мои конопушки, — взмолился боец и повернулся к командиру. — Разрешите идти, товарищ капитан.

— Не со мной разговор, а с товарищем Максимовым, — отозвался Шевченко, — у него и спрашивай…

— Ладно, ступай, вояка, — смилостивился бригадир и, не удержавшись, ворчливо добавил: — «Бюрократ», понимаешь. Учили их, учили, слов, что мы отродясь и не слыхали, понабрались, а простых вещей не понимают.

Но этот разговор состоялся позже, а отряд после прихода посыльного быстро собрался, с наступлением темноты стал на лыжи, совершил быстрый марш и в полном составе прибыл в уютную тихую лесную деревушку Власово. Бойцов развели по теплым избам. Загремели миски, кастрюли, зашумели самовары.

После ужина завязались оживленные беседы. А поговорить было о чем. Немцы в этой деревне еще не появлялись, но жители, знавшие об их зверствах в Волоколамске, Новопетровском и в других населенных пунктах, находились в постоянном напряжении. И их больше всего интересовало, когда же гитлеровцев отгонят подальше от Москвы. Но в одной из изб нашелся и скептик.

— Можа, зря на немца бочки катют, — осторожно, как бы прощупывая настроение собеседников, сказал довольно еще молодой мужик с бельмом на глазу, с лицом, заросшим буйной клочковатой бородищей, которую он специально отпустил, чтобы выглядеть глубоким стариком. — Можа, как говорится, не так страшен черт, как его малюют…

— Не так, говоришь, страшен, — не сдерживая возмущения, ответил старшина Шкарбанов, выбрасывая на стол рыжий ранец. — Вот глядите. Все глядите.

Шкарбанов перевернул ранец. Из него посыпались расписные украшения, рушники, дамское белье, два оторванных с мясом меховых воротника, детские распашонки…

— Ах, аспид окаянный, — раздались голоса, — это же надо, позарился кто-то даже на детское… К чему ж ему все это?

— В фатерлянд хотел послать. Своей фрау, — с сарказмом ответил старшина. — Да не успел. Укокошили мы его. А ранец вам вот на показ принесли. А ты вякаешь «можа, зря…»

Другой разговор шел с колхозниками в избе, где остановились командир, комиссар и начальник штаба отряда.

— Это правда бают, будто немцы из больших орудиев по Москве палят и вроде как Химки они взяли? — спросил дед Евлампий.

— Нет, это неправда, дедушка, — ответил Огнивцев. — Верно то, что они хотели этого. Под Москву была доставлена даже специальная артиллерийская батарея 300-миллиметровых орудий, которые действительно предназначались для обстрела города. Она получила приказ занять огневые позиции в Красной Поляне и открыть огонь по Москве. Но ничего у них не вышло. Тем орудиям не удалось сделать ни одного выстрела. Наши «катюши» накрыли своим огнем эту батарею, а сама Красная Поляна вскоре была освобождена от врага. Что же касается захвата фашистами Химок, то это чистая брехня. Им сейчас уже не до Химок.

— А как же так? — вмешалась в разговор сидевшая на печи бабка. — Вчера пришел из Москвы в деревню Хведька, «Хромой» по прозвищу. Так он говорит, что, дескать, сам видел разрушения в Москве от немецких снарядов.

Евлампий стукнул по столу кулаком:

— Цыц, старая! Стихни! Не мели с чужого голоса. Нашла кому верить — кулаку недобитому. Слухай, что добрые люди говорят.

Стариков очень волновала судьба Москвы. Правда, что называется, краем уха они слышали, что наши вроде начали наступление в Подмосковье, но до них доносились и иные слухи, вроде того, что разнес «Хромой», а кто говорит правду, кто от себя что сочиняет, бог их ведает. «Вот газетку бы свежую почитать, аль бы радио послушать»… Эту мысль старик, задумавшись, непроизвольно высказал вслух.

— Что ж, дедуня, можно, — улыбнулся командир и отдал вполголоса одному из бойцов какое-то распоряжение.

Через несколько минут раздался стук в дверь и в комнату, где находилось командование отряда, вошел с рацией за спиной радист старший сержант Родичев:

— Товарищ капитан, по вашему приказанию прибыл. Разрешите доложить: через несколько минут будет передано важное сообщение. Об этом уже дважды передавалось по радио.

— Ну, так давайте, давайте, сержант, разворачивайте свое хозяйство, — сказал командир. — Пусть и наши хозяева послушают новости из Москвы. А то у них в деревне разные кривотолки ходят…

Все подсели поближе к радиостанции. Комиссар вынул блокнот, карандаш и приготовился записывать текст сообщения. После знакомых всем позывных раздался торжественный голос Левитана:

— Внимание, внимание! Говорит Москва…

Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы.

Поражение немецких войск на подступах к Москве.

…6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери…

После перехода в наступление, с 6 по 10 декабря, частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше 400 населенных пунктов.

С 6 по 10 декабря захвачено: танков — 386, автомашин — 4317, мотоциклов — 704, орудий — 305, минометов — 101, пулеметов — 515, автоматов — 546.

В избе поднялся шум, все что-то кричали, обнимались, многие плакали. Один из стариков опустился на колени перед иконами и стал отбивать поклоны, часто крестясь. Старуха, лежавшая на печи, от радости растерялась, расплакалась и забормотала что-то, мешая слова молитв с проклятиями оккупантам и пожеланиями новых побед родным красноармейцам.

Командир, комиссар и начальник штаба крепко, по-мужски обнялись, не выбирая слов, от всей души начали поздравлять бойцов, колхозников с победой под Москвой.

Радость била через край. На столе, словно сам собой, появился небольшой графинчик с московской водкой. Дед Евлампий бережно и аккуратно разлил ее по всем, как он выразился, емкостям, которые нашлись в доме. Но выпивка досталась всем. Не больше чем по наперстку каждому. Да и не в ее количестве было дело. Главное, что можно было провозгласить тосты, которые рвались из груди. Первым поднял свою рюмку дед Евлампий:

— За нашу Красную Армию! За здоровье ее бойцов и командиров! Ура!

Потом чокались уже пустыми разнокалиберными рюмками, стаканами, алюминиевыми кружками, чайными чашками за Москву, за полную победу над фашистскими извергами, за погибель Гитлера со всей его сворой и вновь за своих родных защитников.

Ответное слово произнес комиссар:

— Большое спасибо вам, дорогие вы наши, за любовь к Красной Армии, за помощь нашему отряду. Гитлер хотел превратить наш народ в своих рабов, обречь на голодную смерть. Вот что нашли мы в портфеле убитого фашистского офицера… — Комиссар достал из полевой сумки листок с переводом приказа командующего четвертой танковой группы генерала Хюпнера. — Послушайте, друзья, какие порядки они хотели у нас установить: «Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью… Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения… В случае применения оружия в тылу армии со стороны отдельных партизан применять в отношении их решительные и жестокие меры. Эти мероприятия распространяются также и на мужское население с целью предотвращения возможных с его стороны покушений». Вот так-то! Думается, что нет нужды комментировать этот человеконенавистнический документ. Тех, кто издает такие приказы, и тех, кто их рьяно выполняет, мы будем уничтожать беспощадно, без устали, пока не победим. Смерть немецким оккупантам!

Седой старичок, внимательно прислушивавшийся к словам комиссара, ковшиком приложив ладонь к уху, часто закивал и удовлетворенно проговорил:

— Во-во, как раз то самое, что я нашим бабам толкую. Всем им смерть будет, как всяким там бонапартам, кайзерам, врангелям и прочей нечистой силе. Нехристи они, нелюди, таких не бить — грех великий перед Отечеством нашим.

— А немец-то, ребятки, уж не тот пошел, — заторопился, боясь как бы его не перебили, другой старик, — не тот, совсем не тот. По первости он гоголем, петухом этаким ходил. Хох тебе да хайль. Матка, яйка, курка, сало, дескать, гони. А как дали ему в зубы да по сопатке, да ишшо мороз поддал, так он и заскулил. Глянуть на него — и смех, и грех. Обут, одет, как пугало огородное, завшивел. В глазах — тоска. Уж не до хохов ему, хайлей, а «капут» бормочет, «клеб» ищет, а не курей. Так-то вот!

— Вот я ишшо что хотел спросить, — продолжал глуховатый старичок. — Отчего это в речах ваших все о дисциплине разговор. Что, не слушаются вас, али как? А то все об дисциплине, чисто тебе мужик о хлебе…

— Вы, папаша, сами и ответили на свой вопрос, — ответил Огнивцев. — Слушаться нас слушаются… Но о дисциплине, вы правильно сказали, у нас постоянная забота, как у мужика о хлебе. Без нее войско — не войско, а так, шаляй-валяй. Поэтому о дисциплине полководцы заботились во все времена. Для Кутузова это было превыше всего. Он особо подчеркивал: приказано стоять — стой, надо — умри, но не отступай.

Разговоры продолжались до глубокой ночи и не прекратились бы до утра, но Шевченко и Огнивцев понимали, что наутро отряду предстоят весьма серьезные дела и пора отдыхать.

— Ну что же, дорогие наши хозяева, — сказал командир отряда. — Время позднее. Спасибо за теплый прием, за любовь и ласку. Однако завтра у нас большая работа…

Колхозники начали нехотя расходиться. Они понимали, что бойцам и командирам надо отдохнуть перед новыми ратными делами.