С лесной стоянки отряд выходил на лыжах, где по целине, где по занесенным снегом лесным дорогам. В общей колонне при помощи товарищей шли и раненые. Никто не захотел остаться для лечения в лесных деревушках. В числе их был и рядовой Махоркин, хотя его рана все сильнее давала о себе знать. Часто появлялось головокружение, мучила тошнота… На предложение командира отряда отлежаться в одной из надежных крестьянских семей до прихода наших наотрез отказался. Помогать ему в пути вызвался рядовой Хохлов, по-братски привязавшийся к Махоркину как к земляку и доброму веселому человеку, всегда готовому поделиться с товарищем последним сухарем, последней щепоткой табака, ну и, конечно, как к бойцу редкой отваги, которому он в глубине души по-хорошему завидовал.

Хохлов с грубоватой лаской опекал друга, тащил на себе все его нехитрые солдатские пожитки и порывался даже завладеть махоркинской снайперской винтовкой, от чего тот категорически отказался…

На пути к шоссе отряду попадались лесные деревушки. В одной из них к колонне подошел старичок в наброшенном на плечи ветхом кожушке. Глаза встревожены, в голосе дрожь:

— Это что же, служивые?.. Аль в отход опять? Аль духу не хватило?..

— Порядок, папаша! Все идет как полагается! — коротко ответил Шевченко, не имея времени вдаваться в долгие разговоры.

Старик с сомнением покачал головой, глядя на быстро скользящих мимо него разведчиков. Этого не мог стерпеть Хохлов. Оставив на минуту Махоркина, остановился и, делая вид, что поправляет лыжные крепления, он популярно объяснил старику обстановку:

— Драпают, батя, фашисты, как подскипидаренные. Не гулять немецким шмарам по московским бульварам. — И добавил вполголоса еще что-то, видать, столь заковыристое, что старик аж присел от неожиданности, сорвал с головы шапку, швырнул ее в снег и зашелся по-молодому громким хохотом. Лицо его просветлело, глаза засветились радостью.

Наблюдая эту сценку, комиссар не удержался от улыбки. «Молодец Хохлов, — подумалось ему. — Хорошо ответил… По форме, может, и не лучшим образом, но по существу здорово».

На пути встретилась и та деревушка, в которой отряд ночевал после боя на шоссе Клин — Новопетровское. И на этот раз колхозники тепло встретили своих знакомых, пригласили в дома, принялись угощать. Заходил в гости к своей хозяйке и Махоркин. У него еще было свежо в памяти, как после его ранения военфельдшер Увакин в этом доме промывал его рану и делал перевязку. Но особенно запомнилась бойцу сердечная материнская забота о нем со стороны хозяйки и ее молодой и красивой дочки Марины. Едва появился на пороге, как началось то же самое: «Ах, милый наш! Соколик, дорогой. Отдохни, погрейся, покушай. Молочка хоть выпей».

И эта ласка, обстановка домашней теплоты и сердечности так расслабили измучившегося от тяжкой раны бойца, что он почувствовал, как вдруг спало с него напряжение, державшее его на ногах, и он без чувств упал на пол, до смерти напугав и женщин, и Хохлова.

Пришло время отряду выступить из деревни, а Махоркина во взводе все не было. Исчез куда-то и Хохлов. «Что же случилось с ними?» — думал командир взвода и хотел было уже послать в дом, где они были, нарочного, но тут к командиру отряда подошла чем-то встревоженная пожилая женщина с дочкой лет восемнадцати.

— Дозвольте обратиться, товарищ командир.

— Обращайтесь, и не надо так официально.

— Просьба у нас с дочерью к вам. Сердечная…

— Слушаю вас.

— Хлопец тут у вас один… В голову ранен, в бинтах.

— Кто вас именно интересует, о ком речь? У нас раненых немало.

— Махоркин его фамилия.

— Васей звать, — смущенно добавила дочь, закрывая шалью покрасневшие щеки.

— Василий Махоркин? Имеется такой. А что?

— Ночевал он у нас в прошлый раз, когда вы обогревались. Так что старый знакомый…

Тут и комиссар заинтересовался разговором:

— Что случилось? Провинился он чем? Набедокурил?

— Нет, нет, — замахала руками женщина. — Не было такого. Нет. Он смирный малый. Правильный. Только вот… Сомлел он, в беспамятстве. С ним пока ваш красноармеец остался, а мы к вам. Нельзя ему такому хворому дальше идти. Помрет ведь. Оставьте его у нас. Мы его выходим, не сумлевайтесь. Мне он, как сын родной… Да и дочке он, видать, люб.

Девушка вспыхнула как маков цвет:

— Мама! Ну, зачем ты?.. Я же просила…

— А ты помолчи… Чего уж… Товарищи командиры сами что к чему понимают.

Шевченко с Огнивцевым отошли в сторонку, посоветовались накоротке. Позвали Увакина, успевшего сбегать к Махоркину и осмотреть его. Тот твердо сказал:

— Идти своим ходом Махоркин не может. Тащить его на волокуше очень опасно. Не выдержит он. Даже удивительно, как он до сих пор не свалился. Самое для него полезное сейчас — постельный режим и хорошее питание. Если разрешите его здесь оставить, я хозяйкам кое-каких медикаментов дам… на первый случай.

Командир обратился к комиссару:

— Ну, как Иван Александрович? Что скажешь по этому поводу?

— Я не против. Поскольку он сильно ослаб, можно и оставить его на недельку, а затем прислать за ним санитарную машину. Но как он сам? Не против? Его спросить надо.

— Хорошо. Пропустим отряд и зайдем к нему.

Командиры остановились на заснеженной дороге. Мимо них один за другим шли лыжники. Заметно поредел в схватках с врагом отряд. Он и так был невелик, а теперь и вовсе. Восемнадцать бойцов навек остались в подмосковных лесах, четверых тяжелораненых пришлось разместить в лесных деревушках до подхода наших войск, шестеро раненых двигались в строю.

Через несколько дней в восемнадцать семей придут похоронки, прольются слезы отцов, матерей, молодых вдов, осиротевших детей. Но что поделаешь! Безжалостна, жестока война. Василию Махоркину повезло. Смерть дохнула ему в лицо. Пуля пробороздила ему голову ото лба до подбородка. По докладу военфельдшера, она зацепила череп, но не пробила его. Ранение опасное, коварное. Оно по-всякому может проявиться. К тому же в горячке боя Махоркин перевязал голову наспех и потерял много крови. Вот это все сейчас и сказалось.

Командирам не пришлось идти в дом, где остался Махоркин. Он сам подошел к ним, пошатываясь и опираясь на Хохлова.

— Разрешите занять свое место в строю? — прерывающимся голосом обратился он к командиру отряда.

— А сможешь идти? — с сомнением спросил капитан Шевченко. — Ты ведь еле ноги переставляешь.

— Дойду, — выдавил из себя боец и попытался бодро вытянуться. Но его повело в сторону и он наверняка бы упал, не подхвати его под руку Хохлов.

— Вижу, каков ты молодец, — проговорил командир отряда и, чеканя слова, чтобы сразу же отбить у Махоркина охоту к возражениям, приказал: — Остаетесь на попечении этих женщин. Сразу же при соединении со своими пришлем за вами «санитарку». Все! — обрезал капитан, видя, что Махоркин хочет все же что-то возразить.

В разговор вступила женщина:

— Не противься, Васечка… Отлежишься, подлечишься… вернешься к своим.

— В госпитале подлечат. В медсанбате.

— А у нас чем плохо, Вася? Чистенько, опрятно. И покормить есть чем. Сальце, яички, картошечка… Коровку уберегли, бог дал, и курочек…

Командир нетерпеливо прервал:

— Ну вы тут с этим сами разберетесь. Нам идти пора. Спасибо вам, мамаша, спасибо, милая девушка, за доброту вашу. Спасибо!

К тому, что Махоркин остался в деревне, бойцы отнеслись в основном неодобрительно. Они понимали, что с его ранением идти дальше нельзя, но их обижало то, что он «окопался» у молодки, которая явно благоволила к нему и против которой было трудно устоять.

И в классе сельской школы, где отряд расположился на очередной привал, пошли разговорчики:

— Кранты теперь Асе. А распинался — любовь, дескать, и прочие такие вещи.

— Да-а… Неприлично получилось, нехорошо. Мы вот переживаем, как там девчата наши, у кого жены… Не глянут ли ненароком не в ту сторону. А оно и наш брат, мужик, тоже хорош. Только мордашка красивая попалась да юбка зашуршала и амба, спекся.

— Дело стоящее, — завистливо вздохнул усатый боец единственный в отряде «разведенец», которого товарищи недолюбливали за сварливый нрав и слишком уж циничные рассказы о неверности своей бывшей жены. — Девка-то что надо! И нога под ней точеная. А глазами так и стрижет, как фриц из шмайссера…

— Будя брехать-то, — оборвал усатого боец постарше. — Это у тебя башка верченая. Обжегся раз на одной, думаешь, и все такие. И вовсе она приличная девушка. И мать у ее, видать, самостоятельная…

— А она, друзья, убей бог хороша! Тихонькая, скромненькая и личико красивое и очень внимательна к Махоркину, — включился в разговор только что появившийся в школе Хохлов.

— Неужто влюбился? Но когда? Мы в деревне той одну лишь ночь ночевали.

— Долго ли умеючи?

— Ну и Махоркин! Парень жох. Не растерялся.

— Он и в бою был не промах. Видели, как фашистов щелкал на шоссе. Без промаха, на выбор.

— И все-таки дивно: когда это он околдовать дивчину успел? — гадал один из дотошных лыжников.

— Ге-е, «когда»? Ты без задних ног спал, а он с Мариночкой на кухне всю ночь ворковал.

В разговор включился сержант:

— Слушаю вас и думаю. Все вы люди серьезные, политически подкованные, а вот поди ж ты: поведению рядового Махоркина должную оценку не можете дать. Да это же позорный случай для красноармейца. Я бы сказал, бытовое разложение. Невеста дома осталась, ждет его, а он увидел смазливую девчонку, и все побоку.

Тут же в классе школы находился и комиссар Огнивцев. Ему не хотелось вмешиваться в разговор бойцов. Пусть выскажутся без помех. Но, услышав последние слова, решил открыть правду о Махоркине и Асе, о которой известно только ему.

— Зря осуждаете Махоркина, дорогие товарищи, — сказал с грустью комиссар. — Нет никакой Аси и не было. А была у Василия невеста. Елена, Леночка… Любил он ее, крепко любил. И она его. Да погибла она в первые дни войны. Бомба в ее дом попала. Когда узнал об этом Махоркин, едва руки на себя не наложил. Но отошел помаленьку, только гитлеровцев живьем видеть не может. Меня попросил — не надо, чтобы об этом ребята знали. Дескать, жалеть будут, сочувствовать. Для него это — что острый нож. А байки про Асю придумывал, чтоб не догадался никто о его тоске… Да и чтобы вас повеселить. Не замечали, как иной раз балагурит, а у самого едва не слезы на глазах? Большой силы воли человек, — заключил комиссар. — Может, хоть на этот раз повезет ему в жизни. Так что не спешите осуждать. Василия и пусть этот разговор останется между нами….

Наступила в классе напряженная тишина. Каждый по-своему осмысливал услышанное, проникаясь сочувствием и еще большим уважением к товарищу, о котором они, оказывается, так мало знали.

До шоссе Москва — Волоколамск оставалось не более восьми километров. Чем ближе была встреча со своими, тем учащеннее бились сердца лыжников, тем сильнее было их радостное волнение. Ведь каждый в отряде ждал этого события, как великого праздника, но не был уверен, доживет ли он до него. Мечтали о выходе к своим и те, кто не дожил до этого светлого дня, и о них невольно вспоминали сейчас многие, словно бы стыдясь своей радости.

Перед тем как оставить деревню и двинуться дальше, отряд построился на поляне перед сельской школой. К бойцам обратился командир:

— Заканчивается наш поход по вражеским тылам в Подмосковье. Более полумесяца в суровых условиях мы выполняли боевое задание командующего фронтом и не посрамили своей чести. В боях с проклятым врагом мы нанесли ему ощутимый урон. Понес потери и наш отряд. Вечная слава героям, отдавшим свою жизнь за освобождение нашей Родины от гитлеровцев! — Шевченко снял шапку-ушанку. Все последовали его примеру. — Этот привал, боевые друзья, — продолжал Шевченко, — последний привал перед встречей со своими. Но не расслабляться. Мы пока во вражеском тылу. Держать оружие наготове.