Вчера железнодорожный состав увез на фронт последнее имущество и людей наземных служб полка. А сегодня уходил на запад и воздушный эшелон.

Осипов своим звеном взлетел последний, и теперь их замыкающая четверка «илов», выполнив прощальный круг над аэродромом, шла следом за виднеющейся впереди такой же группой. Погода была ясная, и видимость ориентиров более десяти километров создала у Матвея благодушное настроение. Делать было вроде бы и нечего: самолет летел как бы сам по себе, самостоятельно, и он стал вспоминать вчерашнее вручение ему карточки кандидата в члены партии.

Событие это вызвало у него праздничное ощущение и даже тревожное сердцебиение. Слова благодарности за доверие прозвучали у него напыщенно и очень громко, что не осталось незамеченным Мельником.

Он улыбнулся доброжелательно. И неофициально, по-дружески, сказал ему:

— Ты, Матвей, хотя и не казак, но карточку получаешь из рук донского казака. И с моим же поручительством. Так что я тебя считаю теперь донским казаком. А у нас обычай: когда бы и сколько бы казак ни пересекал Дон, вброд или вплавь, на коне, в лодке, на пароме, он всегда отдает Дону монету. Хоть копейку, но бросает в воду. Имей теперь это в виду.

Матвей не забыл наказ и запасся медным пятаком, он потяжелее других денежек. И теперь ждал свидания с рекой, готовясь исполнить положенный ритуал. Слева от самолетов на зеленоватых холмах проплыла Пенза с белыми дымками из паровозных труб. А потом показалась железная дорога, вдоль которой предстояло им лететь. Железные ниточки рельсов вначале ушли на юг от линии пути, а потом вернулись к самолетам, чтобы вновь убежать в сторону. Затейливо петляя в хаосе долин и холмов, дорога как бы сопровождала «илы» в их движении на запад. И когда самолет Осипова вновь пересек ее полотно, он усмехнулся: «Это тебе не в авиации: соединил на карте пункты вылета и посадки прямой линией, и вперед. Ни ухабов, ни мостов, только сам не заблудись». Определив, над какой точкой на местности они находятся, Матвей сказал по радио: «Пилоты, отметьте на карте место, где мы идем». И вновь стал рассматривать землю, стараясь запомнить увиденное.

Вскоре впереди появился лесной массив, протянувшийся полосой с юга на север, а за ним еще по-весеннему полноводная и задумчивая, прикрытая тенями леса река Цна.

Под правым крылом остался Моршанск, и ландшафт внизу быстро приобрел другой характер. По берегам безымянных речушек и оврагов вытянулись рядами домов деревни, а сама земля выровнялась, и вскоре в степной дали показался Мичуринск — первая и последняя посадка перед фронтовым аэродромом.

Быстрая заправка — и снова в воздух. Теперь самолеты пошли на юго-запад: за хвостом остались Липецк и Воронеж, потом показался капризный, весь в замысловатых завитушках изгибов, открытый ветрам и солнцу Дон. Осипов снизил группу, прижал ее поближе к земле. И когда самолеты оказались над водой, он в открытую форточку фонаря выбросил пятак, рассчитав, чтобы он попал по назначению.

Снова высоту набирать не стал, чтобы незаметно подойти к месту посадки. У земли скорость полета стала виднее, и навстречу помчались холмы, овраги, перелески, деревни с паутиной проселков. Потом как-то неожиданно из-за бугристого горизонта вырвалась Косторная, а за ней конечный пункт перелета — фронтовой аэродром.

Вечерело. Осипов собрал свое звено.

— Наш полк вошел в состав штурмовой авиационной дивизии. Отступать больше не будем: пора и совесть знать. Под Москвой и Ростовом дали фрицам жару, и под нами земля, на которой были фашисты. Капониры для самолетов и землянки построены руками русских людей под дулами немецких автоматов, а доски взяты с разрушенных домов. Враг использовал наш лес для своих нужд. Оставил здешних людей без крова, многих лишил жизни. Это первый наш аэродром на освобожденной земле. Еще раз проверьте, все ли у вас в порядке на самолетах. Завтра готовность к боевому вылету с рассветом. И еще: командир разрешил по очереди звеньями облетать район, чтобы мы могли приспособиться к полетам и ориентировке в условиях магнитной аномалии, когда компас не всегда будет другом в нашем деле. Летать будем с полным боекомплектом реактивных и пушечных снарядов, пулеметов и подвеской четырех фугасных соток. Никто из нас с такой загрузкой «ила» не взлетал и не садился, поэтому такая тренировка не помешает, да и готовность самолетов к бою не снижается.

…Утро выдалось тихое. И командир полка разрешил изучение района базирования с воздуха, но перед обедом Наконечному самолетом связи доставили боевой приказ, а вместе с ним и фотопланшет большого немецкого аэродрома. Когда уже заканчивалась подготовка летчиков к боевому вылету, на аэродром прибыли командир дивизии с командиром истребительного полка, который должен был обеспечить штурмовиков прикрытием при проведении этой операции. Командиры расписали боевые группы и уточнили их задачи по фотопланшету, а потом обговорили с летчиками все вопросы взаимодействия с истребителями и зенитной артиллерией на линии фронта.

«…Наконец-то первый раз боевой вылет будет осуществлен под прикрытием истребителей. Как оно выйдет: блином или комом?…»

Матвей не впервой думал о совместных будущих полетах на боевые задания в составе смешанной группы, в условиях визуального и тактического и огневого взаимодействия. И сегодня, то есть завтра, мечта его могла осуществиться. Как? «Мы же идем с Борисом замыкающей четверкой. Если «мессеры» прорвутся, то нашей спиной будет закрываться от атак врага идущий впереди полк. Нам первыми с ними драться. Надо их будет увидеть, понять их замысел и обыграть».

Первый штурмовой вылет, впервые один, без человека с пулеметом и глазами за спиной. Как взаимодействовать с прикрытием? Связь у них только между собой, так как у нас передатчики и приемники на другой частоте. Мы, значит, не можем друг другу подсказать, попросить, предупредить друг друга. Почему же начальники не договорились? Может, это не в их власти? Дивизии-то разные.

Рассвет застал Наконечного и его летчиков в кабинах самолетов. Командир испытывал желание как можно быстрее приступить к выполнению задания, но вынужден был ждать данных новой разведки аэродрома, на которую ушла пара истребителей ЛаГГ-3. Улетели они позже, чем планировалось, и от этого Гавриил Александрович нервничал, понимая, что ожидание в кабинах самолетов тяжело для летчиков. Командир дивизии, дав ему готовность к вылету с рассветом, изменил план, тянул время, осторожничал, видимо, хотел убедиться, что утреннего тумана не будет. Наконец стало известно, что немецкие самолеты пока на своих местах, погода хорошая, и аэродром ожил.

На старт вынесли знамя полка.

Первым на взлет пошел командир полка с эскадрильей Горохова, второй взлетела эскадрилья Русанова. На земле из пилотов остался один Митрохин — заместитель командира полка. Он стоял на взлетном поле и взмахом флажка отправлял в бой каждый очередной самолет.

Последними взлетели пары Шубова и Осипова, которым предстояло выполнять задачу подавления зениток противника на аэродроме врага, а если будет угроза, то и сорвать первую атаку фашистских истребителей. Летчиков успокаивало то обстоятельство, что обеспечивающие «лагги» должны были выйти на аэродром врага раньше штурмовиков за минуту, чтобы отвлечь огонь зениток на себя и не допустить взлета вражеских истребителей.

Наконечный, верный своей старой тактике, вел полк в тыл врага на малой высоте. Двадцать «илов» шли колонной четверок над поймой реки, стараясь как можно ниже прижаться к земле, чтобы не выдать себя.

Промелькнула под самолетами еще сонная линия фронта. Впереди курилась белым паром речка, виднелось пустынное шоссе… Низко стоящее над горизонтом солнце ярко светило летчикам в спину и прятало самолеты в своих лучах.

Сейчас успех решала внезапность. Надо было застать фашистские самолеты на аэродроме и выйти на него неожиданно.

Симметрию полета ударных четверок нарушали две пары, которые шли по флангам последней группы, то расширяя, то свертывая фронт построения полка. Маневрируя, Осипов и Шубов осматривали воздушное пространство позади группы. При этом траектории полета их пар, как лезвия раскрытых ножниц, перекрещивались.

Полет самолета с одной стороны боевого порядка на другую, в непосредственной близости от других машин, вызывал в Осипове напряженную настороженность из-за боязни столкновения с ними, но и одновременно вселял уверенность, что их не смогут неожиданно атаковать фашистские истребители. Он знал по своему опыту, что внезапная атака всегда опасней. И опасна она особенно сегодня в далеком стокилометровом тылу противника, когда большинство летчиков выполняют свой первый боевой вылет.

Поглядывая на горбатые силуэты «илов», Матвей сравнивал их с Су-2 и при этом испытывал чувство гордости. Сейчас его товарищи летели на врага не на деревянно-стеклянном бомбардировщике, а в бронированном летающем танке, вооруженном пушками, пулеметами, реактивными снарядами, начиненном бомбами. И все это через считаные минуты обрушится на вражеский аэродром. Ему было приятно, что бронестекла толщиной в шестьдесят миллиметров защищают его от пуль и осколков, придают уверенность и даже какое-то спокойствие, хотя он и знал, что снаряд все равно сильнее брони.

Матвей слышал в себе знакомую взволнованность и представлял, что сейчас переживает летящий в последней четверке Ловкачев, но был уверен в успехе, тем более что свои истребители получили задачу не допустить взлета «мессершмиттов». Но чем ближе была цель полета, тем меньше оставалось в Осипове оптимизма, острее становилось ощущение надвигающейся на него опасности. Он понял, что это чувство пришло к нему вместе с воспоминанием его последнего вылета, который закончился госпиталем.

«А ну-ка, Матвей, сосредоточься… Война — это тяжелая работа». И эти слова, сказанные самому себе, сняли с него напряжение и избавили от ненужных сейчас мыслей.

В воздухе было спокойно. Но вот в наушниках шлема послышался голос Наконечного:

— До цели три минуты. Начинаем разгон.

Осипов дал мотору почти полные обороты и пошел в развороте с правой на левую сторону строя, чтобы еще раз тщательно посмотреть, что делалось позади группы. В это же время пара Шубова пошла ему навстречу, пересекая его маршрут.

— Командир, сзади спокойно. Можно выполнять маневр.

— Добро. Смотреть внимательно. Справа под тридцать градусов аэродром, ориентируетесь по разрывам зенитных снарядов. Бьют по нашим истребителям.

Последние слова Наконечного о зенитном огне хлестнули Осипова по нервам, подобно кнуту. Он еще больше напрягся и подумал: «Тоже мне нашел ориентир! Чтобы его во веки веков не было!…» Мысль оборвалась новой командой: «…Приготовились… Горка…»

«Илы», задрав носы и заваливаясь в правый разворот, пошли ввысь. Сверху, поперек курса последней четверки, теперь уже справа налево шел Шубов и скороговоркой докладывал:

— Матвей, у меня норма. За тобой чисто.

— Хорошо. Я пошел низом. Хвосты почищу.

Врага за хвостами группы не было. И Осипов, поглядев на ведомого, резко потянул свою пару вверх, чтобы самому выйти на высоту начала пикирования и в это время осмотреть землю, уточнить, где же батареи зенитной артиллерии.

Наконечный набрал триста метров и увидел аэродром. Все было как на фотоснимке, только перед взлетной полосой находилось несколько рулящих бомбардировщиков.

Враг еще не обнаружил выходящих в атаку самолетов.

— Последняя группа, какая высота?

— Командир, — ответил Русанов, — у замыкающего четыреста метров. Дотянем до шестисот.

— Добро. Атака с шестисот. Разойдись по своим целям. Я пошел на взлетающих.

И в это время зенитчики увидели штурмовиков. Эрликоны сразу суматошно «замахали» своими снарядными трассами. Но было уже поздно. Симметрия копья распалась: четверки пошли по своим объектам. Еще мгновение, и поплавки фюзеляжей повернулись толстыми своими концами к земле: «илы» начали свое грозное пикирование. Теперь каждый на земле, кто хотел жить, должен был пасть ниц и надеяться, что в него не попадет снаряд, пуля или бомба.

Осипов увидел-таки «свою» батарею и, положив «ил» на крыло, пошел на нее. Поймал в прицеле орудия и ударил из пушек, пулеметов, ракет. Выходя из атаки, взглянул направо — ведомый рядом — и снова вверх.

— Шубов, где ты?

— Я на своей стороне. Не лезь на аэродром. Сейчас замедление кончится и бомбы будут рваться.

— Хорошо. Я только короткий боевой и по аэродрому зайду, у меня еще бомбы целы.

— Давай. Я тебя вижу.

В наушниках послышался голос Наконечного:

— Я — Сотый, ухожу. Замыкающие, я — Сотый, ухожу.

— Понятно, — ответил Шубов. — Мы сейчас тут подчистим и тоже домой.

Выйдя на исходную позицию для атаки, Матвей Осипов увидел пару Шубова, которая прокладывала себе дорогу огнем и пикировала на дальнюю окраину аэродрома. Матвей быстро посмотрел вокруг: разрывов и истребителей врага рядом нет. Довернулся на пикировании. В прицеле двухмоторный бомбардировщик с работающими двигателями. Вновь ударил из пушек, пулеметов и ракет. «Юнкерс» взорвался. Осипов вывел свой «ил» из атаки над дымами взрывов и, когда нос самолета уперся в топливный склад севернее аэродрома, бросил серию соток.

Взгляд вправо назад. Ведомый на месте.

— Борис, уходим. Как ты?

— Уходим! Уходим!

Матвей развернулся вправо на солнце: оно теперь было и главным маскировщиком, и главным поводырем. Курс на него — это курс домой.

— Борис, ты меня видишь? Борис?…

Сделал змейку вправо, влево… Не видно.

Ввел машину в крутой разворот, чтоб осмотреть воздух вкруговую. Шубова не увидел, но услышал его короткую фразу:

— Матвей, «мессера».

Вираж заканчивался, и он решил уходить от аэродрома на восток, на солнце. Еще раз осмотрелся и увидел на подходе к нему, выше, цепочку немецких истребителей, идущих парами.

Истребителей увидел, а Шубова нет. Но он и не мог его увидеть, так крутил свою пару около аэродрома, а друг уходил следом за полком.

«Что делать? Если пойду на восток, то подставлю свою спину. Сразу собьют. Надо не от них, а на них. Все равно уйти без боя не дадут. Так хоть задержим. Полк уйдет».

— Володя, немцев видишь? Пойдем в лоб. Пушки перезаряди. Держись за меня зубами!

Оглянулся на ведомого. Тот качнул крыльями: «Готов!»

Матвей добавил мотору мощности и пошел на немцев с набором высоты. Мгновение, и он, поймав самолет ведущего в прицел, дал длинную очередь из пушек

…Не попал. Немцы шарахнулись в разные стороны и вверх. Первый этап боя он выиграл.

Осипов проскочил под истребителями и круто развернулся им в хвост. Но враги уже разобрались в обстановке и выше «илов» стали в круг, чтобы каждому по очереди можно было идти в атаку.

Четыре пары фашистов наверху, а под ними только два его «ила» в крутом вираже.

Матвей посмотрел на ведомого:

— Бензин, снаряды есть?

Самолет качнул крыльями.

«Что делать? Сейчас немцы разберутся и начнут бить. Надо уходить».

Быстро взглянул на землю. Над фашистским аэродромом стоял сплошной дым, из которою вырывались вверх языки пламени. Удовлетворенно подумал: «Хорошо поработали».

И в это время пара «мессершмиттов», находящихся за хвостом, свалилась в атаку.

«Илы» сманеврировали. А когда немцы стали проскакивать вперед, Матвей поймал немецкого истребителя в прицел и нажал на гашетки… Пушки молчали.

В атаку пошла вторая пара. Он быстро перезарядил пушки и пулеметы.

Атака пришлась на ведомого, «ил» загорелся и, сменив сторону разворота, стал уходить к востоку, на лес.

Теперь уже Осипов оказался на месте ведомого и, закладывая немыслимые развороты, старался не давать бить горящий самолет товарища и себя.

Пушки и пулеметы по-прежнему молчали. Он перестал нажимать гашетки, понял, что боеприпасов нет, но этого нельзя было показать врагу. Маневрируя, бросаясь в атаку, он делал все, чтобы дать возможность ведомому отойти от аэродрома и сесть теперь уже где придется.

Попало и самолету Осипова: очередь прошила раскаленными иглами фюзеляж и крыло.

…Новая атака. Впереди сверкнул огненный шар: у напарника взорвался бензиновый бак «Ил» ведомого, развалившись на части, упал на землю. А Володя не выпрыгнул.

Матвей положил машину в глубокий вираж над местом падения своего товарища. И как только перед носом самолета показалось солнце, резко вывел самолет на прямую, прижал его к самой земле и пошел на восток.

Выждал секунд тридцать. Быстро поразворачивал самолет из стороны в сторону: сзади, с дымком за хвостом, шел один Me-109 — догонял. Бой еще не был закончен…

Одна, вторая, третья атака. Немец стрелял экономно, короткими очередями. Знал, что, если первыми снарядами не попал, остальные тоже пойдут впустую.

Me-109 заходил вновь. Матвей видел через заднее бронестекло его желтый мотор. Видел, как немец водил носом самолета, уточняя прицеливание. Ждал, когда надо сманеврировать, но не успел. Вражеский огонь опередил его. Что-то стукнуло, звякнуло в самолете прежде, чем он успел дать ногу и выйти из прицела.

Глянул на крыло — новые дырки, посмотрел назад через бронестекло: понял, что звякнуло на том месте, через которое он смотрел на истребитель, вместо трех слоев брони остался один.

И так семьдесят, восемьдесят километров.

Сзади идущий прицеливается, передний маневрирует и обманывает: тащит заднего за собой на церковную колокольню, столбы около дорог, ныряет за бугры и перелески, рассчитывая, что, увлекшись прицеливанием, немец просмотрит препятствие и врежется в него, потому что на солнце смотреть трудно. Однако немец оказался опытный и, видимо, тоже в светофильтровых очках.

Игра в «кошки-мышки» продолжалась, но немец больше так и не мог попасть в штурмовик ни одной очередью.

…Промелькнула линия фронта, и немец ушел назад с разворотом вверх.

«Вот когда кончился бой», — подумал Осипов, сориентировавшись по солнцу, довернул самолет в сторону аэродрома. Жить пока еще было можно: горючее есть и мотор исправен. Матвей прикинул, сколько времени ударная группа была над аэродромом врага, и удивился: с подходом к цели и уходом от нее не более минуты. А они с Шубовым оставались над целью около трех минут. Все знания, умение и ненависть к врагу были вложены в этот малюсенький отрезок войны. Годы учебы и секунды атаки.

Осипов подошел к своему аэродрому, быстро осмотрел его и отметил, что все самолеты на своих местах. Не будет только одного — Володиного.

После посадки к капониру подъехал на полуторке майор Митрохин, не торопясь вылез из кабины и стал молча осматривать самолет.

Обошел кругом, потом спросил:

— А где ведомый?

— Товарищ майор, во время воздушного боя ведомый был подожжен, самолет взорвался в воздухе.

— Садись в кузов. Поедем к командиру объясняться.

Разговор у командира полка закончился быстро.

Осипов на листочке бумаги нарисовал все, что он делал в воздухе, и рассказал, как был сбит ведомый.

— Зачем же ты полез парой в эту волчью стаю?

— Товарищ командир! Если бы я повернулся к ним сразу спиной, было бы хуже не только мне, но и Шубову, и всему полку. Я думаю, что они от нашей атаки просто обалдели от неожиданности и все восемь остались при мне.

— Похоже, что так, — откликнулся Наконечный. — Значит, говоришь, ведомый твой наверняка погиб?

— Жаль, но так. Я же рядом был. А взрыв случился на высоте метров двадцать. Тут ничего не сделаешь.

— Подождем донесения партизан. Ладно. В вину мы это тебе не ставим. Если все так, то и поблагодарим. Иди отдыхай. А на разборе вылета расскажешь летчикам, как маневрировал. Ошибочка, конечно, вышла, но более чем потом исправился: не удача, а умение твое видно, раз за семьдесят километров немец тебя не мог сбить. Комиссар! А ведь прав Осипов. Если бы не его разумная дерзость, то могли бы и нас догнать.

— Могли. Мне думается, что немцы от жадности торопились и при атаках мешали друг другу. А когда поняли это, он уже уходил, поэтому послали вдогонку только одного, чтобы сподручней было «добить».

— Начальник штаба! Этот эпизод в донесение. Посмотрим контрольный фотопланшет. Если налет получился хороший, а я в этом уверен, то через денек представим Осипова к ордену. Нет возражений?… Митрохин, разбор боевого вылета вечером. А сейчас первую эскадрилью в готовность к новому полету, второй эскадрилье отдыхать.

— Есть!… Товарищ командир, разрешите подготовить проект приказа и поздравить полк с успешным началом боевых действий, а тем, кто сегодня выполнил первый боевой полет, объявить благодарность.

— Не возражаю. А как комиссар?

— Согласен. Добро. Быть по сему.

Матвей не первый раз видел, как погибают самолеты и люди в бою. Но сегодня он никак не мог избавиться от чувства вины перед Володей, перед полком. Если он себя рассматривал в третьем лице, то был прав. Но как только переходил на «я», у него сразу возникало множество вопросов к себе, которые обобщались одним: а все ли ты сделал, чтобы вернугься с задания вдвоем? И тут его начинали осаждать разные варианты маневров и собственного поведения, которые теоретически «обеспечивали» уход из боя без потери ведомого.

Угрюмость у Матвея не проходила. Стремление Маслова и Горбатова вывести его из этого состояния не помогло.

Тогда Маслов пошел к Русанову и привел его с собой.

— Осипов, ты чего нос повесил? Жаль ведомого?

— Угу!

— А ты думаешь, нам не жаль? Жаль. Но ты себя казнить не имеешь права. А тебя никто не обвиняет. Ты сделал все правильно. Сделал во имя других.

Матвей молчал.

— Ну чего ты набычился?

— Афанасий Михайлович, в теории все верно, а сердцу не прикажешь. Поймите — первая потеря в первом вылете, да еще моя. А первое всегда тяжелей.

— Хоть первая, хоть последняя потеря, а кого-то нет. Нет человека — друга, товарища, однополчанина. К этому не привыкают.

— Вот-вот. Какой палец ни режь, все равно больно.

— Знаешь что? Снимаю тебя с дежурства. Пойди погуляй, развейся. А успокоишься — придешь.

Весна и на фронтовых землях полностью вступила в свои права. Но летчики мало видели на полях яркой зелени озимых, да и свежая пахота тоже была нечастой. По обе стороны фронта земля пустовала: или пахать было некому, или пахать было нельзя.

Май принес долгожданную весть — части Красной Армии под Харьковом перешли в решительное наступление.

Затишье закончилось, и не только в районе боев, но и на Брянском фронте. Воздушная разведка стала докладывать о том, что немецкие войска по шоссейным и железным дорогам устремились на юг — к Харькову.

Обстановка накалялась. Теперь полк Наконечного вместе с другими полками дивизии делал в день по два-три вылета на колонны врага.

…День был уже на исходе, когда Осипов из боя привез и последние разведданные о передвижениях фашистских войск. Во время доклада Матвея на командном пункте полка появился Михаил Маслов со своими летчиками — очередная группа на боевой вылет. Летчики уселись за стол подготовки, а Маслов подошел к карте командира и, когда Осипов закончил доклад, сказал:

— На этих дорогах в августе прошлого года мы били танки Гудериана. Тогда они шли на Москву. Теперь, выходит, наоборот: дороги те же, но головы колонн повернули на юг. Неплохо. В сорок первом тут тяжело было, делали до пяти вылетов в день.

— Ну, наверное, и сейчас не легче будет, — ответил Наконечный и добавил: — Маслов, времени у нас в обрез, вот-вот стемнеет, быстро готовь группу, пойдешь на эти две колонны. Восточная дорога основная, западная — запасная.

— Есть, командир. Я готов. А порядок в воздухе я разберу у самолетов. Разрешите ехать?

— Добро. Поезжай.

Через несколько минут эскадрилья Маслова взяла курс на запад. Солнце готовилось уходить за горизонт и слепило летчиков. Маслов посмотрел в сторону: видимость отличная, а впереди как будто стена поставлена из света. Взглянул вверх — чистое голубое небо с белыми нитями облаков на большой высоте, а ниже отдельные простыни слоистых. А на земле зелень — многоликая, неисчислимых оттенков от солнечного света. Весенняя цветная молодость природы принесла ему в кабину запахи свежести и чистоты.

В одно мгновение пронеслись воспоминания о поездках с женой и детьми к матери в деревню и тут же сменились ощущением жгучей боли в сердце. Он задержал от боли дыхание, а потом осторожно и глубоко вздохнул. Дышать стало легче. Но через эту боль Маслов заново перечувствовал безвозвратность случившегося и как-то по-новому понял, что ни жене, ни девочкам уже ничего не надо. Все его существо прошило одно чувство: ярая, всепоглощающая ненависть к врагу.

Он сжал зубы, отчего на скулах заходили желваки, и приготовился к тому, что для немцев все эти весенние краски будут сейчас заменены дымом пороха, грохотом пушек и взрывом бомб, завыванием реактивных снарядов. Жизнь будет заменена смертью.

Маслов посмотрел на местность и на карту: скоро появится нужная дорога. Куда за этот час ушли немцы? Теперь, наверное, голова колонны уже километров на двадцать южнее. Довернулся влево и увидел впереди узкую полосу деревьев — дорога. Покачал самолет с крыла на крыло: «внимание» и пошел в набор высоты.

Солнце больше не слепило. Ушло под крыло. И Маслов увидел танки и автомашины, стоящие по четыре-шесть в ряд. Дымились походные кухни, около них толпились людские очереди — солдаты ужинали перед ночным маршем.

Маслов еще раз осмотрел небо:

— Никаких истребителей нет. Идем в атаку!

Доворот командира на цель сразу перестроил пеленг восьмерки в колонну. Небо из лобового стекла ушло вверх, а в прицеле показалась косо бегущая под самолет, разбухшая от людей и техники дорога.

Немцы увидели штурмовики и стали разбегаться от кухонь. Эрликоны выбросили навстречу пикирующей группе огненный веер снарядов.

Но куда можно убежать от самолета и снаряда? Маслов, не меняя прицеливания для сброса бомб, дал две короткие очереди из пушек и пулеметов, пустил два реактивных снаряда — удар по психике зенитчиков, — и «эрликоны» захлебнулись.

Скомандовал:

— Первая атака — бомбы!

…Вышел из пикирования. Дал мотору полную мощность и полез правым разворотом вверх, чтобы уже со стороны солнца завершить начатое.

Взглянул назад: ведомые самолеты, накренившись на правое крыло, тянулись за ним. Осмотрел небо. Истребителей врага нет. Смотрел больше за небом и подчиненными. Цель потерять было невозможно: там, где раньше были видны стройные ряды танков и автомобилей, стояли дым и пыль, из которых вырывалось клокочущее пламя.

…И снова вниз — новое пикирование. Опять в прицеле бешено несущийся на самолет враг. Ушли реактивные снаряды, чтобы вновь посеять на дороге смерть.

…Мотор опять ревом тащил самолет вверх, а Маслов смотрел, как его ведомые один за другим по-ястребиному падали на врага, чтобы перед выходом из пикирования послать на вражескую колонну новый залп снарядов.

Затем штурмовики, подставив спину солнцу правым разворотом, вновь набирали за командиром высоту, чтобы оттуда снова устремиться на фашистов.

Огонь и дым захватили новую площадь в стане врага.

Маслов выбрал другую точку прицеливания. И вновь ему навстречу неслись машины и мечущиеся солдаты.

Грохотали пушки, со злым визгом работали пулеметы. И самолет зло содрогался от этих очередей…

Высота минимальная. Пора выходить из пикирования.

Маслов потянул ручку управления самолетом на себя и над самыми деревьями и горящими машинами вышел из атаки.

— Конец атаке. Идем домой.

Кто-то торопливо ответил:

— Командир, давай еще раз!

— Хватит! Всем ко мне!

А сам довернулся на самолеты, выходящие из огня и дыма. Это сразу уменьшило расстояние между ним и замыкающими летчиками.

Осмотрелся назад, вправо, влево: в воздухе, кроме его группы, никого не было. На этот раз обошлось без воздушного боя и, видимо, без потерь.

Через несколько минут солнце ушло за горизонт. За спиной полыхал пожаром закат. Самолеты летели навстречу надвигающимся сумеркам.

Вечерняя пора обычно настраивает человека на задумчивый, умиротворенный лад. Но сейчас природа была бессильна: возвратившиеся летчики, возбужденные боем, веселой гурьбой шли к командному пункту полка, громко разговаривали и смеялись, наперебой делились впечатлениями от вылета, о виденном и сделанном.

Радость за успех, гордость за бескровную победу омрачил майор Митрохин, который после доклада Маслова в чашку меда вылил ложку дегтя:

— Товарищ командир, а ведь Маслов над целью действовал не по боевому уставу. Такой способ атаки документами не предусмотрен. Фактически все летчики действовали над целью без строя, почти самостоятельно. А если бы в это время пришли немецкие истребители? Что осталось бы от группы? Как бы мы потом отчитывались перед вышестоящими начальниками?

Лицо Маслова стало красным, а на лбу выступила испарина.

— Разрешите?

Наконечный немного помолчал и отрывисто бросил:

— Давай оправдывайся.

— Мы на земле этот вариант боя разработали: каждый сзади идущий защищает переднего своим огнем, а моя обязанность защищать последнего, если появится необходимость. В этом случае все самолеты встали бы в такой круг, а потом уже змейкой уходили бы домой.

Однако Митрохин с доводами Маслова не согласился:

— Если каждый будет делать все, что ему взбредет в голову, то мы тогда и летчиков не наберемся.

— Но мы же не выдумывали, а посчитали хорошо и делали это не без ведома командира эскадрильи. Это же неново. Самолет одноместный, и на нем бой надо строить так же, как на истребителе, — не сдавался Маслов.

— Ты, старший лейтенант, меня не поучай, иначе моя должность, да и я сам тут, наверное, буду тогда полку не нужен. Если что-то надумал, то извольте доложить и получить разрешение. А это самоуправство. Я еще комэску за это всыплю.

— Вот что, Маслов, — заговорил Наконечный, — в этом Митрохин прав. Есть у тебя рациональное зерно: без поиска бой и жизнь выиграть трудно. На шаблоне долго не проживешь. Но в экспериментах должны быть система и законность, хотя бы определенные командиром полка. Так что ты учти это на будущее.

Но все же вылет по-настоящему удался. И когда через несколько дней от партизан стало известно о больших вечерних потерях немцев, то Маслов и его летчики неприятный разговор на докладе уже восприняли более доброжелательно, как неизбежную и нужную нахлобучку, сделанную для их же пользы.

Маслова радовало и то обстоятельство, что Наконечный, еще раз отчитав его за самовольство, заставил на полковом разборе боевых действий рассказать и нарисовать все маневры, которые он делал над целью. Новый способ атаки в полку получил право гражданства.

Вылет группы Маслова на боевое задание оказался для полка последним на этом фронте. Командир дивизии получил приказ перебазировать свои полки на другое направление.

Отправив тылы и техническую службу железной дороги, Наконечный улетел. Вылет же эскадрилий командир разрешил с таким расчетом, чтобы они прибыли на новое место перед вечером, когда у немецкой воздушной разведки меньше шансов их обнаружения и последующего немедленного нападения на аэродром.

На этот раз вместе с летчиком в самолете летел и техник, который был помещен в технический люк, предназначенный для осмотра управления самолета. Лететь там было неудобно: ни сиденья, ни связи с летчиком. А в случае воздушного боя обстановка еще более усложнялась, так как техник был не только без всякой защиты, но и без парашюта. Это обстоятельство отбирало моральное право у летчика на использование и своего парашюта в случае крайней необходимости. Риск был велик, но оправдан. Самолет и экипаж после прихода на новый аэродром были сразу боеспособны.

Однако комиссар полка Мельник не слышал ни одной жалобы на это нововведение, а, наоборот, убедился, что люди довольны этим решением, так как оно давало большой практический выигрыш. Ну а риск? Риск, конечно, был, но ведь в любом большом деле, а особенно на войне, без разумного риска не обойтись.

Эскадрилья Русанова летела в кильватере звеньев. Командир вел своих летчиков на высоте пятьдесят-сто метров вдоль поймы реки Оскола. Осипову хорошо было видно, как передние самолеты, используя левый, более ровный берег, распластав свои широкие крылья, стремительно неслись вперед. Вдоль реки, повторяя ее изгибы, тянулись железная и шоссейная дороги, плотно забитые эшелонами и колоннами войск. Осипов внимательно рассматривал обгоняемые железнодорожные поезда — все старался найти «свой» эшелон, в котором двигались имущество и люди полка, но потом убедился, что это невозможно: составы были похожи друг на друга, как близнецы, потому что везли они подразделения, тоже сделанные по стандарту, по единой схеме. Матвей начал навскидку определять, сколько в каком составе вагонов и платформ, что на них погружено.

И «превращать» составы в танковые и стрелковые подразделения. Он трудился старательно, считая, что такая тренировка пригодится ему в разведывательных полетах над территорией противника.

Наконец лесистый бугор зажал реку в узкую долину. Самолеты пошли вверх, и Осипов увидел Валуйки и железную дорогу, по которой они осенью сорок первого добирались в запасной полк…

Судьба — на полетной карте у него опять появился Харьков. Приказ, как бумеранг, вернул людей Наконечного через год в печально знакомые места.

Матвей не нашел «свой» эшелон. Но начальник штаба и люди полка, находящиеся в эшелоне, видели в небе своих. Они с радостью заметили белую стрелу на фюзеляжах — опознавательный знак полка. Посчитали, сколько прошло мимо них самолетов, и узнали, что улетели все. Самолеты вначале летели бесшумно, а потом эшелон догонял рокот моторов, сила которого нарастала по мере того, как горбатые самолеты выходили на траверз состава. Звуковые волны прибоя возвещали появление каждой группы и провожали затухающим гулом отлива. И когда рев моторов достигал наибольшей силы, радость встречи в эшелоне достигала высшего своего проявления и вагон во все свое многоголосое горло кричал «Ура!».

Самолеты ушли, и Сергеев вновь занялся своими штабными делами. Перестук вагонов «Е-дем, е-дем, куда, ку-да? Е-дем, е-дем, ку-да, ку-да?» заставлял его писать под этот ритм. Так было удобней. Буквы выходили из-под пера ровными и без всяких каракуль. Но через какое-то время его ухо уловило новый звук: гул работающих авиационных моторов. Находящиеся вместе с ним в вагоне командиры еще ничего не слышали.

А он сказал:

— Спокойно, идут чужие самолеты.

Высунулся из вагона наружу: солнце было низко над западными буграми берега, и вагоны бежали около ломаной границы тени от них. Посмотрел вверх и сразу увидел блестевшие животами на солнце немецкие «юнкерсы», которые перестраивались в длинную колонну.

«Значит, бомбы каждый штурман будет бросать самостоятельно», — подумал он.

— Бомбить будут! Дежурный, дать сигнал «воздух»!

Над эшелоном понесся торопливый звон колокола, а машинист, уже не надеясь выскочить из-под бомб, начал тормозить. Состав, сбавив скорость, продолжал идти вперед, но в случае необходимости его можно было и сразу остановить. Машинист знал, что от такой скорости потерь по его вине в людях не будет, даже если бомба попадет прямо в вагон или на полотно дороги.

Надежда на «может, пронесет» кончилась: с переднего самолета посыпались бомбы… Грохот, пыль, звон и треск. За первым ударом новый, за ним еще. И обязательно кажется, что разрывы совсем рядом, а очередная бомба падает на тебя.

Эшелон остановился. Люди стали разбегаться от вагонов в разные стороны. И Сергеев с горечью подумал, что теперь ими уже командовать невозможно, да и нет смысла. Тело его напряглось до предела. Тоже хотелось куда-то бежать, но он, стиснув кулаки и зубы, заставил себя лежать у насыпи дороги. Оставалось только ждать, что же будет дальше. Самолеты, сделав круг, снова стали заходить на эшелон. Тогда он крикнул оказавшимся вблизи людям:

— Чего стоите, лезьте под вагоны и ложитесь. Теперь это самое безопасное место.

Вновь начали рваться бомбы. Его обдало горячим вонючим воздухом, боком стукнуло о колесо вагона. В ушах стоял звон, и он почувствовал, как у него дрожит все тело, а к горлу подкатывается тошнота.

Затихли разрывы, и он вылез из-под вагона. Ноги были чужие, ватные. К мокрой спине противно прилипла гимнастерка.

Поднял голову вверх: где самолеты? «Юнкерсы» делали новый заход и начали снижаться на эшелоны.

Горло пересохло. Превозмогая нервную дрожь, заорал:

— Под вагоны! Сейчас стрелять будут!…

Над головой с воем неслась смерть, и в ее реве он слышал пулеметные очереди, цоканье и щелчки пуль.

…Налет кончился. Сергеев подошел к паровозу:

— Машинист, как дела?

— Локомотив исправный. И вроде бы крыши вагонов все на месте. Видимо, прямых попаданий бомб нет. Помощник побежал смотреть колеса и сцепку… Собирайте людей. Если у меня все будет в порядке, скоро поедем.

Машинист скрылся в темном проеме окна, и над громадой паровоза появилось белое облако пара. Сиреневая тишина заполнилась долгим призывным гудком.

Разбежавшиеся начали собираться к стоящему поезду. Шли к головным вагонам, где размещались санчасть и штаб. Вели раненых, несли убитых.

Пока Сергеев давал распоряжения по проверке людей и подготовке эшелона к движению, полковой врач с фельдшером и двумя медицинскими сестрами вступили в свои права. И вскоре паровоз потащил за собой вагоны, наполненные новым горем и страданиями, дальше на юг.

Наконечного на новом аэродроме ждали.

— Товарищ командир, майор Орлов — командир батальона обслуживания, поступаю в ваше распоряжение.

— Добро. Подполковник Наконечный — командир полка. Будем служить и воевать теперь вместе. Кто тут до нас был?

— Был полк бомбардировщиков на Су-2, но он ушел в тыл на переформирование. Ничего у них из самолетов и летчиков не осталось.

— Ну что ж, давайте, командир, транспорт, да объедем быстро владения, чтобы я мог дать указания подчиненным. А по дороге и доложите все вопросы.

…Аэродром был опален огнем войны: часть построек разрушена, по стенам других — россыпь осколочной ряби, подсвечиваемой снизу битым оконным стеклом, земля густо посечена оспинами от разрывов бомб, на дальней окраине — бесформенные остовы сгоревших самолетов; южнее аэродрома — позиции зенитной артиллерии, закопченная пожарами железнодорожная станция, мост через речушку.

Оглядев всю эту неприглядную картину, Наконечный озабоченно спросил:

— Где, Орлов, думаешь людей располагать? На аэродроме, вижу, небезопасно, да и отдохнуть немец не даст.

— Предлагаю, как и предыдущему полку, в поселке. Его еще ни разу не бомбили. Он в центре от военных объектов, но и не близко к ним.

…Летчиков и техников разместили на первом этаже школы. На втором и третьем этажах занимались дети, а на ночь приезжали на короткий отдых военные, — никто друг другу не мешал.

…Матвею не спалось. Закурив папиросу, он не торопясь вышел в коридор. У наружной двери на тумбочке горела большая керосиновая лампа, а на стуле сидела девушка с книгой в руках. Услышав шаги, она подняла голову. И Матвея словно кто в грудь толкнул: на него внимательно и выжидающе смотрели такие до боли знакомые, огромные голубые глаза. Чувство испуга и какого-то радостного удивления приковало его к месту. Вспомнив, что он без гимнастерки, Матвей еще больше растерялся. «Стою, как парализованный, надо хоть голос подать…» — подумал он.

— Здравствуйте! А вы что, будете нас ночью охранять? — кое-как преодолев смущение, спросил Матвей. И в ответ мягкий певучий голос:

— Нет. Охраняют вас красноармейцы с винтовками, но они на улице стоят. А я здесь за порядком слежу…

«Она Светлана! Я не могу ошибиться! Но увы! Меня не узнают. Надо начинать все сначала…» — принеслось в голове.

— Понятно. Давайте знакомиться — Матвей Осипов, летчик. — Он улыбнулся: — А вы — Светлана.

Девушка улыбнулась:

— Верно. Только пока я Светлана, и всё.

— Это как же понимать?

— А вот так: профессии у меня еще никакой нет. В этом бы году десять классов закончила, а тут был фронт. Страх, что творилось, да и сейчас бомбят все время.

— Не горюй, Светлана, теперь вот наши наступают. Так что на следующую зиму опять будешь учиться.

— Хорошо бы…

— Что, сомневаешься?

— Почему же? Верю. Но пока пошла в БАО работать, а дальше видно будет.

Матвей вел этот ни к чему не обязывающий разговор, а в душе росла обида: неужели Светлана не помнит ни его лица, ни фамилии, ни имени? Ему страстно захотелось, чтобы прошлая весна не затерялась в девичьей памяти навсегда, но и напоминанием о встрече боялся поставить девушку в неловкое положение.

«Как поступить?… Если не сказать сейчас, то не говорить вообще. — Наморщив лоб, он лихорадочно искал решение. — Зачем же врать?… Нам было весело. Почему же она была должна запомнить нас?… А письмо?… Это что — девичья шутка? Просто решила подурачиться?…»

В этих рассуждениях с собой он совсем потерял нить разговора, и девушка, испытывая неловкость в обществе молча стоящего Матвея, вывела его из глубокой задумчивости вопросом:

— Вы меня слышите?… Что-нибудь случилось?

— Случилось, Светлана, случилось! — Он улыбнулся и сделал к ней еще шаг. — Мне вдруг вспомнился Киев. Девушка с туфлей в руке и два молодых летчика…

С каждым новым словом глаза Светланы приобретали какое-то удивленно-виноватое выражение. Но через растерянность и стеснительную улыбку на лице все явственнее проступала радость ничем не омраченных, приятных воспоминаний. Она встала.

— И вот я спрашиваю себя, — продолжал Матвей, — не мы ли это были?… Я — это Матвей! А вы — Светлана! Саша отсутствует. Воюет в другом полку.

Матвей замолчал, лукаво улыбаясь. Он был рад, что ему удалось превратить выяснение отношений в шутку.

— Вы меня, Матвей, простите! Я очень хорошо помню тот день и часто его вспоминала. Но встретиться здесь, в такое время, когда все рушится… Это невероятно!…

Они наперебой стали вспоминать киевское совместное путешествие, послание гимназистки, как Светлана назвала свое письмо, и смеялись, закрывая рты ладонями, чтобы кого-нибудь не разбудить ненароком.

Матвею не хотелось уходить, но он понимал, что разговор надо заканчивать, что пора поздняя.

— Светлана, а когда кончается ваша смена?

— Завтра вечером.

— Если мы успеем приехать с аэродрома, можно я вас провожу домой?

— Как-то непривычно. Меня, кроме мальчиков из нашей школы, никогда никто не провожал.

— Но я и есть мальчик из вашей школы. Мы же здесь живем.

Они засмеялись.

— Вы, Матвей, идите спать. А то ведь вставать рано.

— Хорошо. Спокойного дежурства, Светлана.

— А вам спокойной ночи.

Матвей повернулся и пошел. Он чувствовал, что вслед ему смотрят огромные голубые глаза. Матвею хотелось оглянуться, но он почти вслух приказал себе: «Не оглядывайся!» — и сдержал себя.

Провожающий взгляд Светланы заставил его подтянуться, расправить плечи. Ему хотелось идти широким военным шагом, и только сознание того, что многие уже спят, удержало его от этого мальчишеского поступка.

Совинформбюро еще передавало о наступлении советских войск в районе Харькова. Но на самом деле наступающие войска уже исчерпали свои возможности. Осипов, как и многие, не угадал. Наступление закончилось без победы. Фашистское командование, оправившись от неожиданности, смогло произвести крупную перегруппировку своих войск и подготовило страшной силы контрудар. В создавшейся обстановке судьба частей Красной Армии, находящихся на Барвенковском плацдарме и южнее Харькова, была предрешена. Только ввод в сражение новых крупных оперативных резервов мог исправить ошибки и просчеты командования Юго-Западного фронта. Но резервов не оказалось.

Из района Славянск — Краматорск в направлении на север и северо-запад ударная группировка армейской группы «Клейст» в составе одиннадцати дивизий обрушилась на коммуникации наступающих. Из района Волчанска части 6-й немецкой армии устремились на юг. И через несколько дней в районе Балаклеи захлопнулись клещи. Советские войска, находящиеся западнее реки Северский Донец, были отрезаны.

Лето вновь превратилось в период тяжелейшего испытания армии и народа, тыла и фронта.

Июльским утром четырнадцать немецких дивизий и крупные силы фашистской авиации из районов Волчанска и Чугуева были брошены в наступление.

Оказалось, что командованию Юго-Западного фронта противопоставить лавине немецких войск, устремившихся на восток, в излучину Дона, нечего. У фронта в резерве сил не было.

Уже после нашей победы, после окончания Великой Отечественной войны историкам стало известно, что Военный совет ЮЗФ обратился в Ставку Верховного Главного командования с просьбой срочно усилить войска фронта за счет стратегических запасов, находящихся в ее резерве. Однако просьба была невыполнима.

Стало известно и письмо Верховного, направленное в адрес командования ЮЗФ, в котором говорилось: «…Вы неоднократно убеждали нас в успехе наступления ЮЗФ по освобождению Харькова, Полтавы и дальнейшего продвижения на Запад. Мы согласились с Вами. А теперь Вы просите резервы!

У нас нет резервов. Есть всего не полностью сформированных два стрелковых корпуса. И мы их отдаем Вам…»

ЮЗФ рухнул. Немецкие войска в полосе от Волчанска до Ростова-на-Дону устремились на восток и Северный Кавказ.

Только взятие И.В. Сталиным ответственности за трагическое положение ЮЗФ на себя (Ставку), выраженную словами: «…Мы согласились с Вами…», спасло командование (Тимошенко, Баграмян, Хрущев) от повторения судьбы руководства Белорусского округа в 1941 году.

Это новое кровавое сражение было только частью обдуманного плана, который определялся директивой Гитлера №41:

«Как только условия погоды и местность будут благоприятствовать, немецкое командование и войска, используя свое превосходство, вновь должны захватить в свои руки инициативу и навязать противнику свою волю. Цель состоит в том, чтобы окончательно уничтожить живую силу, остающуюся еще в распоряжении Советов, лишить русских возможно большего количества важнейших военно-экономических центров. Для этого будут использованы все войска, имеющиеся в распоряжении германских вооруженных сил и вооруженных сил союзников… Первоначально необходимо сосредоточить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке фронта с целью уничтожения противника западнее реки Дон и в последующем захватить нефтяные районы Кавказа и перевалы через Кавказский хребет».

Авиации Юго-Западного фронта, как и полку Наконечного, выпала тяжелая доля: в условиях громадного превосходства сил врага на земле и в воздухе надо было помочь вырваться из окружения своей пехоте. Вместе с артиллеристами и танкистами остановить новую лавину немецких танков, для которых здесь, в степи, везде была дорога.

…Сегодня в первом вылете Наконечный сам повел летчиков в бой. Перед ним на многие километры вокруг расстилалось штилевое море степи, на котором островами были разбросаны населенные пункты. Эскадрилья, построившись пеленгом, шла на малой высоте, а где-то выше, в лучах жаркого солнца, шли истребители прикрытия. Видели они штурмовиков или нет, но старания Наконечного отыскать их ничего не дали: или солнце мешало, или были они далеко. Командир понял, что от такого прикрытия пользы будет мало и рассчитывать надо только на собственные силы. Оставалось лишь надеяться, что эти «лагги» придут в район цели своевременно и возьмут на себя часть огня «мессершмиттов».

…Впереди показалась дымная линия фронта, а за ней и пыльные ленты дорог, забитые вражескими войсками. Немцы начали стрелять, и подполковник отвернул группу чуть дальше от дороги. Колонна была сейчас только запасной целью. Ему нужно было найти переправу. Вдали, на ровном степном горизонте, стал вырастать пенистый зеленый вал леса — показался правый высокий берег Северского Донца, а чуть позже заблестела и сама река. Это и был его рубеж атаки.

— Я — Сотый, приготовились. Впереди река, сейчас пойдем на юг. Ищем мосты! Оружие приготовить!

Он прикинул, откуда, примерно, должны начинаться виденные им дороги с войсками, и, не доходя до реки три-четыре километра, повел группу вдоль восточного берега. Посмотрел, нет ли близко врага в воздухе, проверил еще раз, как идут за ним его подчиненные: Осипов, как и раньше, рядом слева, а правее со звеном — Русанов, заместитель на этом полете. Показалась цель — переправа. Наконечный снял бомбовооружение и эрэсы с предохранителя, облизнул высохшие сразу губы и, качнув самолет с крыла на крыло, начал доворот на мост с набором высоты.

Находясь в развороте, Наконечный увидел, как с берегов у моста поднялась пыль. Стреляли, наверное, в них, но из чего — не разобрать. Он вывел самолет в направлении моста и, хотя стреляющие батареи были еще за дальностью действительного огня, дал длинную очередь из пушек — сигнал для группы о начале психической атаки на зенитчиков. Еще раз охватил взглядом переправу и танки на ней, берега реки, по которым прыгали огненные зайчики от выстрелов, и стал наводить свой самолет на левый обрез моста, чтобы дать место для прицеливания идущим справа. Подождал, пока подошла расчетная дальность сброса бомб, и нажал кнопку. Бомбы серией пошли вниз, падая на землю в двадцати метрах друг от друга.

— Я — Сотый, еще заход.

Прижал машину поближе к земле, чтобы быстрее выйти из зенитного огня. Посмотрел влево — ведомый на месте, вправо — одного не хватало. Значит, «остался» над переправой.

— Я — Сотый, семь секунд прошло. Бомбы взорвались, разворот на мост.

И начал разворот, рассчитывая пойти в атаку метров с трехсот.

Мост сначала появился сбоку, а потом и по курсу. У восточного берега, куда он сбросил бомбы, понтонов не было. Они сделали свое дело, и Наконечный решил эрэсами добить целые понтоны.

— Я — Сотый, эрэсы по мосту, и уходим!… Атака!

И сам пошел в пикирование, но в это время в самолет попало что-то тяжелое. Наконечный подумал, что его чем-то сильно ударило по голове. В прицеле сразу пропали и река и мост. Показалось, что от удара потемнело в глазах, а может быть, он и сам неожиданно зажмурился. Гавриил Александрович напряг все мышцы лица, чтобы поднять веки — и слепота прошла. И от того, что он увидел и ощутил, молнией сверкнула мысль: «Вращает. Надо прыгать…» Но тут земля приняла его в свои объятия.

…Осипов видел в прицеле мост и краем глаза справа самолет командира. Видел, что по ним били эрликоновские пушки. Направил машину на них, дал длинную очередь и пустил два эрэса. Вновь быстро довернулся на мост, но командира впереди не было. И тут же он заметил ниже падающую стальную птицу без крыла. Нервный спазм сжал горло.

Матвей помнил, что сзади справа идет звено Русанова, он положил машину в левый крутой вираж, чтобы окончательно убедиться в том, что произошло.

Теперь для него никакой огонь с земли не существовал. Развернув самолет на обратный курс, Матвей сразу увидел место гибели своего командира.

С восточного берега реки по нему стреляли. Проглотив слюну и комок в горле, он вновь развернулся на зенитные пушки и пошел в атаку; две длинные очереди из пушек и пулеметов, залп четырьмя эрэсами — и батарея замолчала.

Осипов вышел из атаки, дал мотору полные обороты, потом форсаж и, опустив машину почти на самую землю, стал догонять Русанова. Впереди показалась дорога с войсками на ней. Он потянул машину вверх, набрал сто метров, чтобы можно было прицелиться снова к земле. В прицеле большой грузовик с пушкой на прицепе. Матвей сжал зубы до боли в челюстях. Дал залп из четырех стволов, и на земле полыхнул взрыв.

Самолет подбросило вверх, чем-то сильно стукнуло, а Матвея обдало жаром и дымом. Довернулся вдоль колонны: в прицеле небо, потом машины, снова небо — опять машины, вверх набор высоты, вниз — стрельба. Он стрелял и стрелял, пока пушки и пулеметы не замолчали — снаряды и патроны кончились. «Кровь за кровь. За око — два ока. И так будет до последнего живого захватчика на нашей земле».

Митрохин, закончив разбор боевых действий за день, вместе с комиссаром, начальником штаба и летчиками отправился на ужин. В столовой было тихо. Когда сели за столы, четыре прибора оказались свободными.

Митрохин встал:

— Товарищи, мы сегодня прожили тяжелый день войны. Не все сейчас здесь с нами. Нет и командира полка Наконечного. И хотя мы солдаты и труд наш кровавый — к этому не привыкают. Мне и вам тяжело. Еще раз почтим память погибших.

Матвей сегодня впервые выпил фронтовые сто граммов. Водка была теплая и противная, как горькое лекарство. Выпил, потому что так делали на поминках по умершим. И когда в голове появилась какая-то тяжесть, обратился к Русанову:

— Товарищ командир, а мне все же думается, что нашего подполковника не эрликоны сбили.

— А кто же?

Летчики за столом насторожились.

— Ну, теперь в нас здесь все стреляют: минометы и танки, винтовки и автоматы. Степь-то как стол. Нас на бреющем за десять, а то и за пятнадцать километров видно.

— Конечно, постреливают, только попасть очень трудно.

— Трудно, но можно. Не эрликоновским же двадцатимиллиметровым снарядом крыло оторвало. А ведь ни на первом, ни на втором заходе крупной зенитки я не заметил. Разрывы были только эрликоновские.

— Ну, мог и не видеть их.

— Мог. Но когда я на обратный курс над переправой развернулся, так за вами тоже, ничего подозрительного не обнаружил.

— Может, эрликоном в снарядный ящик или бомбы попали и это вызвало взрыв.

— Да нет, бомбы он уже сбросил. На первом заходе.

— Тогда почему крыло оторвалось по самый фюзеляж?

— Может, и дикий случай, но, кажется, из танковой пушки в самолет болванкой бронебойной попали.

— Домысел твой, Осипов, конечно, лихой, только опровергнуть его я не могу, а ты доказать не в силах. Но на войне всякое бывает. Закончим этот разговор. А подумать над ним стоит. — И, обращаясь к остальным, закончил: — Давайте есть, а то ужин остынет. Конечно, после всего случившегося жевать трудно, но надо. Ведь завтра будет новый день. Нужны и новые силы.

Дежурство закончилось. В школе Светлане делать больше было нечего, но домой она не торопилась. Стемнело, а летчики все не появлялись, и от этого ей становилось все тревожней. Наконец, как-то неожиданно, один за другим вышли пилоты. И в этой непривычно молчаливой группе людей Светлана сразу увидела Матвея. Сердце у нее вдруг гулко застучало, и какое-то неизведанное до этого чувство пронзило все ее существо. Она смотрела на Матвея широко открытыми глазами, в которых отражались и радость, что вот он здесь, рядом, живой, и затаенная боль от неуверенности за его жизнь…

«Будет ли он всегда возвращаться к тем, кто его ждет? — подумала Светлана. — Ведь перед моими глазами прошел уже не один полк, в котором никого из летчиков не осталось. Что-то будет с Матвеем, его товарищами? Из боя не все возвращаются. Сегодня же их пришло на отдых меньше. Где они, что с ними?»

Матвей уловил ее напряженный ожидающий взгляд и, повинуясь ему, быстро умылся, переоделся и выскочил в коридор.

Светлана стояла около дежурной комнаты и что-то говорила женщине, пришедшей ей на смену. Чтобы не мешать разговору, Матвей вышел на крыльцо и, сев на ступеньки, закурил. Мглистая вечерняя тишина окружила его. Неожиданно ее нарушил звук работающих моторов, и Матвей определил, что идет «юнкерс». Поднял лицо к почерневшему небу, на котором уже зажглись звездочки, но самолета не нашел. И тут послышался звук каблучков, на ступени лег белый квадрат света. Дверь закрылась, и темень еще более сгустилась.

— Здравствуй, Светлана.

Светлана стояла, привыкая к темноте.

— Матвей, ты?

— Да.

— Вот теперь я тебя вижу.

— Светлана, я провожу тебя, хорошо?

— Может быть, уже поздно, тебе ведь завтра опять рано вставать.

— Ничего. Я быстренько посплю — и на аэродром.

— Ну, хорошо. — В голосе была слышна улыбка. — Я живу недалеко, так что быстро вернешься и не заблудишься.

— А я этого не боюсь.

— Не надо обижаться, я это просто так сказала. Идем.

В небе снова возник звук летящего на восток самолета.

— Это уже второй. Бомбить идут.

— А немцы тут почти каждый вечер бомбят.

— Свирепствуют…

Осипову было приятно идти рядом с девушкой. Он слышал свои шаги, Светлана же бесшумно ставила ногу на землю, и от этого у него появилось ощущение ее воздушности. Темнота еще больше усиливала появившееся представление.

В молчании они прошли несколько шагов.

— Мне показалось, что вы все в последние дни, да и сегодня, какие-то очень грустные?

— Будешь грустный: командир полка погиб… и не один он.

— Вот беда-то… Мой папа и брат тоже где-то воюют. Мы с мамой так боимся… И когда все это кончится?

— Я думаю, не скоро еще. Немец опять начал наступление. Вам бы лучше уйти отсюда…

— Мама не хочет. Говорит: «В своей хате буду и мужа, и сына ждать. Будь что будет». Да и я теперь работаю… Так что мамино решение остается в силе.

Светлана взяла Матвея за руку:

— Скажи, а тебе страшно там?

Матвей не ожидал такого вопроса. А до этого момента и не ставил его перед собой. И теперь думал: как же все это на самом деле выглядит? Что он думает и ощущает в бою? Ему захотелось найти правду в своем, человеческом поведении и ответить на вопрос по-честному, без бравады.

Светлана, видимо, поняла его затруднение, отпустила руку Матвея и шла теперь молча.

— Света, может, я и не все в этом понимаю правильно, но, наверное, надо ответить так: когда получаешь задание на вылет — всегда волнуешься, а в воздухе и над целью — работаешь. С тобой опыт и ненависть к врагу; если ты его не убьешь — он убьет тебя. В это время бояться некогда. Потом, после вылета, когда остаешься наедине с собой и начинаешь вновь вспоминать вылет и бой, то бывает и страшно до озноба, а по спине мурашки ползают… Иногда во сне воюешь, и тут тоже бывает не до смеха: на тебя нападают, а ты никак из-под а таки вывернуться не можешь и маневрируешь до того, что во сне устаешь, а проснуться не можешь. Вот тут уж по-настоящему страшно бывает, даже вспотеешь, как в настоящем бою… Был у меня не так давно, на другом фронте, боевой вылет на немецкий аэродром, в котором погиб мой ведомый летчик. Тяжело было, немец гнался за мной почти сто километров, стрелял. Два раза попал в самолет. Но я все же выбрался из этой передряги. Как видишь, живой. Так вот, когда мы с немцем играли в «кошки-мышки», страха не было! Все время думал, как его обмануть. А позже… Несколько ночей воевал во сне. И так бывает не только со мной. Ребята иногда тоже ночью дневные бои видят.

Какое-то время шли молча. Стал слышен прерывистый гул моторов очередного немецкого бомбардировщика. Где-то южнее в небе бесшумно шевелились щупальца прожекторов. Их безмолвные лучи были пусты и холодны. Вверху для них не было никакой опоры, и они пропадали бесследно в вышине.

— Спасибо за правду, Матвей. Наверное, на войне у всех так.

И снова пошли молча.

Сердце девушки наполнилось теплотой к этому совсем незнакомому пареньку, который вместе с ее отцом и Миколой выполняет тяжелую солдатскую работу. Ей страшно захотелось, чтобы все пули и снаряды пронеслись мимо самолета Матвея, чтобы он не пострадал на войне, которая уже многим и многим принесла горе, страдания и смерть… Если бы она верила в бога и могла молиться?

Матвей думал о случайности встречи. Он благодарил эту вторую случайность: на его пути еще не встречалось такого необыкновенного человека, который бы излучал вокруг себя столько света и тепла. Их сегодняшнюю встречу его сердце отмстило радостно-тревожным перестуком. Оно уловило, вероятно, предназначенные ему лучи, идущие от Светланы, и теперь, как подсолнух к солнцу, тянулось к ней…

— Какое у тебя прекрасное имя, — как бы отвечая своим ощущениям, сказал Матвей. — Светлана, Света, Светик… Когда ты рядом, и на душе светлей становится.

— Правда, Матвей? Тебе нравится мое имя? Это меня так отец назвал…

Светлана остановилась.

— Вот наша хата.

Матвей сразу загрустил. Он стоял так близко от Светланы, что чувствовал запах ее волос. Ему нестерпимо захотелось взять эту хрупкую, беззащитную девушку на руки и унести подальше от свиста пуль, от падающих бомб…

Пытаясь заглушить нахлынувшие на него чувства, Матвей прервал затянувшееся молчание:

— Света, ваш дом рядом со станцией, и это небезопасно.

— А у нас погреб есть…

— Погреб? — Матвей усмехнулся. — Хочешь, расскажу тебе, что с нами было, как только мы сюда прилетели?

— Я слушаю тебя. — Она взяла его за руку, словно боясь, что рассказ быстро окончится и он уйдет от нее в неизвестность…

Вздрогнув от этого нежного прикосновения, Матвей с трудом заставил себя говорить:

— Самолеты нашей эскадрильи поставили в самом южном углу аэродрома. От стоянок речка и железнодорожный мост через нее в километре. Собралось нас несколько человек, летчиков, и попросили мы разрешения у нашего командира Наконечного пойти на речку выкупаться. Метрах в двадцати от моста разделись и прохлаждаемся. Шутим, и никто не услышал, как за облаками к этому месту подошли «Юнкерсы-88». Наверное, летели со снижением на убранных моторах, чтобы шуму было меньше. Когда они вышли под облака, кто-то из ребят как закричит: «Братцы! «Юнкерсы» на мост заходят!»

А мы все голышом. Куда от бомб бежать? Как я додумался, не знаю, только диким голосом заорал: «Всем под мост!» — и сам, что есть духу, к нему. Оглянулся, ребята бегут за мной… Добежал. С размаху животом на землю. Прижался к бетонной береговой опоре. А ребята за мной падают, кто рядом, кто на приятеля, как блины, шлеп, шлеп… Если есть душа, то не знаю, где она у нас в это время была. Только слышу коротенький свист, словно кто сверло на больших оборотах ввинчивает. А потом началось: грохот, звон, вонь, пыль, сажа. Било нас воздухом о землю и из воздуха землей. Потом сразу все стихло. Слышу, зенитки тихонько, как собачонки из подворотни, тявкают… Ушли немцы. Две девятки их было. А мост стоит. Посмотрели мы друг на друга: черти, а не люди. Посмеялись! Рады, что живы остались. Одежонку собрали, выстирали, сами вымылись. Техники с аэродрома собрались идти наши останки собирать, а мы живехонькие им навстречу.

— Зачем же вы побежали под мост, если догадались, что его бомбить будут?

— Тут, Светланочка, наверное, моя прошлая профессия сказалась. Я раньше летал и воевал на бомбардировщике и изучал закон рассеивания бомб как элемент вероятности попадания в цель. Вот, видимо, и сработал в голове у меня этот закон. Бомбе ведь легче рядом упасть, но не в цель. А если бы побежали от моста — побили бы нас начисто, видишь, как бывает, а ты говоришь — погреб…

Матвей замолчал. Светлана тоже какое-то время стояла в задумчивости.

— Как странно бывает на войне, — почти шепотом заговорила Светлана. — Случайность может распорядиться человеческими жизнями. Спасибо тебе, Матвей. Пора прощаться. Тебе надо хоть немного поспать. — Она, как дуновение ветерка, коснулась губами его щеки. — Спокойной ночи, Матвей.

— Спокойной ночи, Светлана…

Шел обратно неторопливо: не хотелось стереть ощущение не поцелуя, а горячего прикосновения к щеке. Неторопливо текли мысли. Нет, не мысли, а, скорее, озвученные ее певучими словами, звуковой тональности голоса, может быть, сохраняющегося в нем запаха ее жизни.

Почему-то вдруг вспомнилось далекое теперь детство. Школа. Девочка из соседнего четвертого класса, при виде которой у него кружилась голова. Память вскрыла ему только ощущение того его состояния, но он не мог вспомнить сейчас ее имя, а ее облик расплывался в какой-то неопределенности и воздушности.

Он всегда старался быть где-то близко около нее, идти следом, но так ни разу и не поговорил. Только старался быть лучше.

Что это было?… Влюбленность?… Наваждение?…

Другая школа. Другие девчонки в ней были ему неинтересны. Посетившее его состояние блаженного головокружения постепенно исчезло.

И вот теперь, через годы, новое повторение забытого старого. Радостно-тревожное состояние души и сердца.

* * *

Наступление немецких войск продолжалось. Переправы теперь уже не являлись основными целями. Главные силы врага находились на восточном берегу реки, и нужно было их бить, пока они шли в колоннах к линии фронта.

Сразу с рассветом на разведку вражеских колонн с одновременной их штурмовкой ушли шесть «илов» во главе с комэском Гороховым. Все летчики ждали результатов этого вылета, чтобы, получив свежие сведения о противнике, вновь обрушить на него свой огонь.

Расчетное время полета окончилось, но группа с задания не возвращалась. Митрохин нервничал, но старался не показывать вида. На командном пункте полка было тихо. Ведущие групп, находившиеся у командира полка, боролись с волнением каждый по-своему: Русанов играл сам с собой в шахматы, Маслов уткнулся в карту обстановки и что-то на ней старательно изучал. Тишина накалялась растущей тревогой. Долгое молчание оказалось не под силу начальнику штаба. Он встал из-за своего стола с телефонами и закурил.

— Товарищ командир, разрешите, я позвоню в дивизию, а потом доберусь и до истребителей.

— Потерпи еще минут пять. Бензин пока есть.

И когда казалось, что все уже кончено, через открытую дверь в землянку проник звук летящего самолета.

Митрохин, а за ним и остальные выскочили наружу; Ил-2 заходил на посадку.

Штурмовик был далеко, но Сергеев сбегал за биноклем и сказал:

— Двадцать пятый бортовой. Шубов пришел.

При посадке самолет, коснувшись земли, как обычно, тремя точками, сделал попытку «пойти на нос», но летчик этого не разрешил, и пробег закончился вполне благополучно.

Сергеев, глядя в бинокль, прокомментировал:

— Оба колеса разбиты. Машина в пробоинах. Видать, непросто было домой добраться. Мотор выключен.

Митрохин и командиры полезли в зелено-камуфляжную обшарпанную «эмку», а по аэродрому, опережая их, уже бежали люди. Пока ехали, Шубов открыл фонарь и, поставив ноги на крыло, сел на край кабины. Он снял шлемофон, но, увидев машину командира полка, опять его надел и спрыгнул на землю.

— Товарищ командир, младший лейтенант…

— Хорошо. Где остальные?

— Нет остальных. Я один.

— Как нет?

И тут Борис сорвался на крик

— Сволочи, а не истребители! Разве так прикрывают? Мы сами по себе, они сами по себе.

— Подожди, Шубов, успокойся. Что, всех сбили?

— Нет, я еще остался пока живой.

— Не ерепенься, отвечай! — прикрикнул Митрохин.

— Всех.

— Садись в машину. На, покури и помолчи… Приедем, доложишь толком. Инженер, машину убрать, осмотреть и доложить. Людей с поля по местам…

— Начальник штаба, доложите в дивизию, что из шестерки Горохова пришел один, разведданные и о потерях передадите повторно. Шубов, садитесь. Сначала разведданные, а потом разберете вылет… Рассказывайте!

— Сначала мы пошли к Волчанску. Восточнее его все дороги забиты немецкими войсками. Куда ни брось бомбы, куда ни стреляй — везде цель. Зенитного огня много. Командир выбрал колонну погуще, и мы сбросили бомбы. Направление движения колонны не так, как несколько дней назад: не на юг и юго-восток, а на восток в направлении на Валуйки. Линия фронта уже изменилась: сбили наших с позиций. После бомбежки пошли на юг, в сторону Чугуева. Здесь набросились на нас «мессершмитты», наверное, более двадцати штук, и началось…

— Подожди. Давай сначала наземную обстановку.

— А больше я ничего на земле не видел, не до этого было.

— Майор Сергеев, передайте разведданные. Теперь, Шубов, всё о вылете: от встречи с истребителями прикрытия и до возвращения домой.

— Пришли к ним на аэродром. Взлетела шестерка, показалась нам. Поговорили с командиром по радио и вместе пошли по заданию. А дальше все по-старому: чем ближе линия фронта, тем «лагги» лезут выше. Мы животы ободрали о землю, а они — парят в поднебесье. Линия фронта, а истребители кричат: «Потеряли вас, «горбатые», дайте свой маршрут!» Командир им передал, а они в ответ: «Идти с вами не можем, ведем бой с немцами». Пойди разберись. Ведь они с нами еще ни одного совместного боя не провели. Бьемся каждый сам по себе. Наверху, конечно, воевать легче. Я сейчас докладываю одно, они — другое. Нам надо высоту полета поднимать: им будет виднее, а нам легче маневрировать. Все равно тут, в степи, на бреющем от врага не спрячешься.

— Ну, это уже теория. Давай о вылете.

— Когда развернулись на юг, то успели атаковать еще одну колонну эрэсами. Командир увидел немецких истребителей вовремя. Дал команду сначала на уход, а когда они нас начали догонять, то построил группу в круг. Только шести самолетов для этого мало. Все время находишься в крутом вираже, чтобы видеть хвост впереди идущего. Как отвлекся на атаку по немцу, сразу оборона нарушается, а этим они и пользуются: тут же другая пара бьет твоего подопечного. Много было немцев, и за каждым не усмотришь. У них тактика простая: идут парами в атаку сразу на несколько самолетов. Мы защищали друг друга. Но не поймешь сразу, кто из них делает ложную атаку, чтобы тебя за собой утянуть. Атакуешь, а другая пара в это время бьет тебя. Вертелись вначале успешно, а когда двух сбили, круг стал невозможен. Вначале между нами связь была, а потом от вибраций при стрельбе настройка приемников ушла. Снова подстроить волну уже не было возможности. Отбивались и на виражах, и лобовыми атаками, ходили змейкой и ножницами. Не поймешь — где командир, а где подчиненный. Крутились долго, пока я один остался. Думал, если не убьют, то упаду у них без горючего. Но вот выбрался. Что я там выделывал, сейчас мне трудно представить. Как сам не убился, пока еще не пойму.

— Ну, хорошо. Только вас били или и вы сдачи давали?

— Видел двух сбитых «шмиттов», и одного еще я, наверное, срезал. Хорошо попал: «пух» с него посыпался. Куда он делся, смотреть было некогда.

— Сбитые «илы» садились, падали или летчики прыгали? На своей или чужой территории?

— Не видел. К себе я вышел один. Что горит в этой суматохе, не разберешь: пожаров на земле много.

— Хорошо, Шубов. Подумай, что вспомнишь — доложить. Пока отдыхай. Точнее, иди в эскадрилью, а там посмотрим. Начальник штаба, донесение оформить. Я сейчас о безобразном поведении истребителей буду говорить с командиром дивизии. Но они не его подчиненные. Наверное, нельзя их обвинять в коллективной трусости. Это, вероятнее всего, неумение и непонимание нашей тактики. Однако нам от этого не легче, и выход надо искать.

Вошел инженер.

— Что с самолетом?

— Крылья, фюзеляж, винт избиты до такого состояния, что ремонтировать нельзя. Цела только бронекоробка, в которой находится летчик, мотор и бензобаки.

— Понятно. Вот это машина! В другой не было бы и Шубова… Командиры, отправляйтесь сейчас к себе в эскадрильи! Русанову всех летчиков собрать вместе. Бой и обстановку разобрать. И побеседуйте по вопросам, которые затронул Шубов. Но сами понимаете: мнение мнением, а закон законом. Мне думается, что время подошло к тому, чтобы нам, начальникам, определиться и сказать свое слово.

— Правильно! Мне хотелось бы тоже побыть с пилотами, но боюсь, что у Афанасия Михайловича тогда разговор не получится, могут постесняться. — Мельник встал. — Займусь лучше я парткомом и техниками. У них положение не простое: ремонт и эвакуация битых самолетов, обеспечение боевой работы — не спят сутками. А самое главное — очень переживают за исход каждого вылета, за каждого невернувшегося летчика. Мне думается, что их угнетают не только потери. Ведь летчики-то моложе техников на пять, а то и на десять лет. У пилотов звания сержант, старшина, младших лейтенантов и старше всего несколько человек. А техники — воентехники второго и первого рангов. Вот и получается, что «отец» посылает в бой «сына», а сам сидит за его спиной. Они в этом не виноваты. Дело в профессии. Но какова моральная тяжесть их положения при каждой потере: видеть, как льется кровь, и при этом не иметь возможности самому ухватить врага за горло, схватиться с ним насмерть.

— Сложно вы думаете, Фрол Сергеевич, да, наверное, немного и усложняете проблему. Но крамолы я в этом не вижу. Раз зашел об этом разговор, то надо поручить и майору Сергееву работу: собрать всех механиков, мотористов и рассказать им что нужно. Пусть он разберется и с новыми оружейниками — девушками. Ведь они впервые у нас настоящими солдатами служить будут. А тут сразу на их голову такая трагедия. Не поддержим — сломаться могут.

Митрохину разговор с командиром дивизии успокоения тоже не принес. В ответ на претензии к истребителям из-за плохого прикрытия он получил нагоняй за понесенные полком потери, а в конце ругательного разговора понял, что они всех так прикрывают. Разговор о новой тактике не получился. Старший начальник запретил при ведении боевых действий полет к цели на высоте, а уход — по обстановке, закрывшись от эксперимента официальными документами и личным опытом войны в Подмосковье осенью и зимой сорок первого.

Отругал, «запретил», но все же пообещал попытаться на день высвободить полк из боевой работы, чтобы люди могли разобраться в случившемся. И сдержал слово. Митрохин же был накрепко связан последними указаниями полковника Горлова. Любой эксперимент мог теперь расцениваться старшим как прямая недисциплинированность, сознательное игнорирование его указаний и невыполнение боевых документов.

…Разбор обстоятельств гибели группы Горохова ничего неожиданного не дал. Старые пилоты, имеющие боевой опыт сорок первого года, высказывались против непрерывного бреющего полета. Малая высота здесь, в степи, не прятала самолеты от глаз врага.

Чтобы довести разбор обстоятельств гибели группы до конца, командир полка на свой страх и риск послал Русанова, после его разговора с летчиками, к истребителям, с надеждой найти с ними общий язык: объяснить, что нужно штурмовикам, и понять трудности и возможности летчиков с «лаггов». Митрохин очень надеялся, что заместителю как-то удастся примирить интересы сторон и найти приемлемое решение.

Комиссар полка высказался за то, чтобы поднять высоту полета. Это облегчило бы истребителям наблюдение за «илами», создало бы предпосылки к тому, что до цели они смогут идти общей группой, сумеют помочь друг другу. Ну а если общий бой не получится, то «мессершмитты» вынуждены будут делить свои силы на две части — на «илов» и на истребителей, — что ослабит удар и по истребителям, и по штурмовикам.

Матвей Осипов после гибели Наконечного и от горя, и от все усиливающейся жары почернел, лицо его осунулось и совсем утратило юношеские округлые черты. Разговорчивость сменилась сосредоточенной молчаливостью. Напряженная работа мысли требовала уединения, и он искал его. Оставшись один, он то и дело вытаскивал свой блокнот, читал прошлые записи, возвращался к прежним своим соображениям. Делал новые пометки по горячим следам.

Только одна Светлана, ее вид, ее присутствие выводили его из раздумий, заставляли на какое-то время как бы отойти от обрушившихся на полк невзгод. На миг расслабиться, размагнититься.

Разбор воздушного боя, в котором погибли Горохов и его летчики, вновь обострил в нем желание понять пружины, приводящие в движение врагов его народа. Враг наступал. И все время над всем главный вопрос: когда же наступлению будет положен конец? В воздушном бою не было неясностей. Его исход решали прежде всего численное преимущество фашистских летчиков, лучшие маневренные качества «мессершмитта». В этом и только в этом — правда: бомбардировщик или штурмовик всегда был и будет менее поворотлив, нежели самолет-истребитель. Бой — частность. Его же прежде всего сейчас интересовали враги как люди: солдаты и офицеры, главное — летчики, которые были, наверное, его же возраста и не образованнее пилотов его полка.

Матвей опять и опять вытаскивал свой обшарпанный портфельчик, хранивший разные сообщения, которые он начал собирать еще в госпитале.

Он искал газету «Красная Армия» за октябрь прошлого года, которая, как ему казалось, могла помочь в его размышлениях. И вновь стал перечитывать отчет об антифашистском митинге, состоявшемся в Москве. Его обращение «К молодежи всего мира».

Слова, обращенные к советской молодежи, были понятны, мысли знакомы, казались совершенно естественными. И он был убежден, что они также близки молодежи полка, комсомольцам его Родины.

«…Молодежь Германии!

Несмываемым позором легли на тебя слезы и кровь детей, женщин и стариков. Никогда немецкая молодежь не играла такой преступной роли, которую навязал тебе Гитлер. И до тех пор, пока ты играешь эту роль, только презрение и смерть являются твоим уделом. Уже миллионы немецких солдат погибли…»

Читать Матвей дальше не стал…

«Способен ли понять сейчас молодой немец то, что здесь написано? — думал он. — Вероятнее всего, прочитав или услышав, он не усомнился в своих действиях, а тем более в Гитлере. У их ног побежденная Европа. Фронт под Москвой, Ленинградом, в Донбассе, и мы вновь отступаем… Нет, обстановка не для критического размышления. Чтобы заставить немца усомниться в Гитлере, его надо крепко, очень крепко побить. Мы убеждены в правоте нашего дела и не мыслим себя без социализма. Враг же за линией фронта: армия, немцы, молодежь в Гитлерюгенд поверили Гитлеру и приняли фашистские бредовые идеи «мирового господства». Немцы верят, что они «высшая раса», призванная управлять миром. Они, немцы, и молодежь в частности, верят в правоту своей войны и действий.

Вера?… Много это или мало?…

Мало, чтобы убедить другие народы в их неполноценности, в необходимости рабской покорности перед завоевателем. Вера — это и не так мало, чтобы идти в огонь. Во имя веры убивать и жечь, завоевывать и гибнуть самим. Вера! Религия основана на вере, на слепой догме. И в нее столетиями верят миллиарды людей. И не просто верят, а под религиозными лозунгами и знаменами уничтожали и уничтожают друг друга в войнах, сжигают себя на кострах. Надо заставить немцев усомниться в их фюрере! В их вере. В идеях. А для этого есть только один путь — их поражение! Но кто в Германии усомнится раньше: молодежь или пожилые люди? Исполнители или руководители?…»

Мельника вызвал комиссар дивизии. Фрол Сергеевич ехал с плохим настроением: догадывался, что разговор будет по его последнему политдонесению. Зная наперед о предстоящих неприятностях, он уже несколько раз вспоминал все им написанное и приходил к выводу, что вопрос изложен правильно, ничего выдуманного нет. Пока доехал — стемнело, и это немного успокоило его: сегодня уже вылетов не будет. Он всех своих утром увидит вновь.

Комиссар встретил Мельника сдержанно и подчеркнуто официально: из-за рабочего стола не вышел и руки не подал. Такой прием насторожил и разозлил Фрола Сергеевича: он не чувствовал за собой никакой вины и к тому же не терпел чиновничьего пижонства.

— Мельник, вы последнее донесение серьезно писали или впопыхах, с эмоциями?

— Серьезно и без спешки.

— Почему же вы, капитан, осуждаете все и всех? Оказывается, вы один все видите и все понимаете, а мы и старше нас — зеленые и неразумные. По вашему мнению, надо отменить боевой устав и всем дать возможность действовать только по собственному разумению.

— Я так не считаю, и в полку у нас вопрос так не стоит. Только нам виднее в бою, как и что. Тактика, как живое дело, по законам диалектики явление подвижное. А из-за косности мы несем лишние жертвы.

— Опять поучаете. Ваше дело не бузотерить, не выискивать виновников, а стоять на страже приказов старших и заставлять людей лучше воевать.

— Летчиков заставлять воевать не надо. Они летают не за страх, а из любви к Родине, верят в наше правое дело и в неизбежную победу. Вместе с ними и комиссар полка летает как летчик. Нас ведет в бой ненависть к врагу и честь за погибших.

— Комиссару летать часто совсем не обязательно.

— Ну, это кто как понимает свое дело.

— Не дерзи. Ты же не рядовой летчик Ну, пошел в бой, когда надо, когда нужно воодушевить людей, когда трудно.

— А теперь каждый раз трудно; вылетая, не знаешь, придешь ли обратно. Но отказов идти в бой не было ни одного… Летчиков осталось мало, уже меньше половины полка, поэтому, если бы и не хотел лететь, так надо. Иначе никакой политработы не получится.

— Командир-то в бой ходит?

— Редковато, но летает. У него дел много. А на маленькие группы у него, наверное, и нет нужды себя наряжать на вылет.

— Однако ты же летаешь… Мой тебе совет: хоть ты и комиссар, а летай пореже. И пока молод, не мешало бы тебе прислушиваться к старшим по возрасту, званию и должности. А то гребем в разные стороны.

— У Горького, например, выживают те люди, которые гребут против ветра, то есть ищут и побеждают. А авторитет, мне думается, надо создавать не кровью, а победами. Нас вам трудно понять. Не потому, что вы плохой, а потому, что в армии не служили и наш бой и его психологию не представляете.

— Ну, это ты уж слишком, товарищ Мельник Я к тебе с уважением, по-отечески, а ты меня плетью. Так не годится… Ну да ладно… Не будем считаться. Прощаю тебе за твою молодость и храбрость. С донесениями поаккуратней: что написано пером, не вырубишь топором. Очертя голову в огонь не лезь, не горячись. Войны еще впереди много, успеешь. Людям надо разъяснить смысл законности, не забывай про митинги и общие собрания. Что касается нас с командиром, то мы постараемся принять по истребителям меры. Но только вам могу сказать, что дальше будет еще труднее…

— Работу мы проводим, разъясняем. Люди всегда готовы идти в бой и работают без отдыха сутками. Но трудно объяснять смысл боевого устава, когда жизнь требует другого. А как в других полках?

— Вообще-то задавать вопросы старшим не положено. Но так и быть, скажу: плохо, тоже большие потери. На этом участке фронта наступает армейская группа «Вейхс», что-то около двенадцати-пятнадцати дивизий, а поддерживает ее вся авиация Четвертого воздушного флота. И мне думается, что вскоре будет нам еще тяжелее. Возможно, фронт не удержим. Есть еще какие-либо вопросы? Нужна моя помощь?

— Нет, все ясно.

— Ну, тогда учти мою критику и выполняй указания. Успехов тебе в полку.

Удовлетворения Мельнику разговор не принес. Но определил суть отношений, приоткрыл перспективу ближайших событий. Начальник не хотел получать откровенных донесений, идущих вразрез с официальными воззрениями, так как их нужно было докладывать дальше уже с его собственными выводами и предложениями, к чему он, видимо, не готов и боится откровенных, справедливых суждений. А раз так, то облегчения не предвиделось: с одной стороны — летчики, с другой — начальник, относящийся недоброжелательно, который может запретить летать, оторвать его от живого дела, от людей. Но служебные неприятности тонули в опасности предстоящего: «Возможно, фронт не удержим». Мельник спрашивал себя: «Куда же еще отступать? Украина вся за линией фронта. У врага! На севере тоже не лучше». Мельник опять вспомнил заученные навечно слова Фрунзе, с которыми, как он понимал теперь, полководец обращался не только к юношам и девушкам: «…будущая война явится для нашего Союза решающим испытанием, ибо основными, глубокими являются те интересы, которые будут брошены на чашу весов. Нам нельзя рассчитывать на то, что война, которую нам придется вести, будет легкой войной, что она может быть кончена без больших усилий, без больших жертв…»

Слова Фрунзе перелились в собственные мысли Мельника, в новые вопросы. Он с огорчением думал о том, что эти мудрые слова подтверждаются, а сказаны они были за шестнадцать лет до трагедии.

Русанов вернулся в полк уже в сумерки и теперь докладывал Митрохину результаты своего полета:

— Обвинять истребителей в том, что они уклоняются от боя, нельзя. Потери у них тоже немалые. Воздушные бои ведут они почти в каждом полете. Но беда в том, что они дерутся в одном месте, а нас бьют в другом. Как только немцы навязывают бой, они нас теряют на фоне земли. Я им говорю: идите ниже, рядом с нами, тогда будет легче смотреть. А они: «Не можем». И правы в этом по-своему. Самолет-то деревянный, тяжелый, не как у нас. Там каждая пуля бьет навылет. Но и не в этом дело. Они говорят, что огонь с земли еще не самая главная опасность. ЛаГГ-3 разгоняется долго. И если им идти с нами рядом, на малой скорости, то они с «мессершмиттами» ничего не сделают и будут биты. Вот они и лезут вверх, а там скорость держат больше и за счет моторов, и за счет использования высоты. Самолет-то делали не для боя у земли. Просят одно — поднять высоту вашего полета. Требование справедливое, на мой взгляд. Какая у нас будет новая опасность? А никакой. Практически ведь немцы до линии фронта на нас нападать не успевают. Нам же легче будет ориентироваться, лучше организовывать взаимодействие с истребителями, цель искать проще. А огонь с земли далее менее опасен, так как нам маневрировать свободней. Атака же с пикирования намного эффективней.

— Все ты правильно говоришь, капитан, и люди за это. Но полковник Горлов категорически запретил. Мельник за «ересь» и строптивость вызван в дивизию к своему начальству. Мне думается, что ему там сейчас несладко.

— Товарищ командир! Ну, вспомните Наконечного, ваше перед ним выступление в сорок первом. Ведь тогда убедили командира на эксперименте высотой. Получилось. А потом другие полки стали летать более свободно. Выбирали, что лучше.

— Ладно. Иди отдыхать, а я подожду комиссара. Если он ничего нового не добился, то денек потерпим, а там будем, наверное, на свой страх и риск пробовать. Лишь бы остались силы на пробу. Завтра я сам первым слетаю по старой тактике. Еще раз посмотрю…

Митрохин закурил, вызвал к себе дежурного по штабу:

— Тут должен быть лейтенант Ловкачев. Пусть он сейчас принесет отчетные схемы воздушных боев, которые ему поручал чертить начальник штаба.

Ловкачев у Митрохина был «своим» человеком. Ему нравился этот высокий и стройный блондин с первого дня прихода в эскадрилью. В первый год воевать он его не торопил. Теперь его любимец выходил на широкую дорогу: был в строю. Летал в бой, тренировался на штабной работе. Митрохин был уверен, что им все сейчас сделано для продвижения его по службе. Лишь бы глупая «случайность» не внесла свои коррективы.

Вошел Ловкачев:

— Товарищ командир…

— Не надо. И так вижу. Давай схемы и садись. Пока их смотрю, расскажи, что ты думаешь и что слышал о последних боях. Как настроение у людей?

— Настроение среднее. Все понимают, что обстановка тяжелая, и думают о том, как лучше сделать, чтобы своих потерь было меньше. Злы на истребителей. По себе скажу, что когда идешь на вылет, то нервы натянуты, как струны. Знаешь, что любой промах будет последним.

— Ну, это ясно и так. А что говорят о нашей тактике?

— Пожалуй, все против непрерывного бреющего полета. А наиболее активно против него выступают Маслов, Шубов, Осипов, Пошиванов, да и другие, кто уже разобрался в войне и составил какое-то свое мнение. Русанов свою точку зрения прямо не высказывает, но вопросы, которые он задавал на диспуте, были такие, что можно сделать вывод: он проверял именно эту идею.

— Ну, а все же поконкретней что-нибудь скажешь?

— Например, Шубов и Пошиванов. Они воевали больше всех, к ним и прислушиваются. Шубов прямо заявил, что на бомбардировщике уход от земли в сорок первом уменьшил свои потери и улучшил условия бомбометания. Маневр же высотой расширил тактические возможности — облегчил боевую работу. Маслов и Осипов примкнули к Шубову и заявили, что в рассуждениях спорщиков видят здравый смысл, но опыта таких полетов еще не имеют, дескать, воевали до этого на малых высотах, но в другом районе — над лесисто-болотистой местностью, где бреющий полет себя оправдывал.

— Ну, а ты что думаешь?

— Вообще-то бомбы можно бросать и с бреющего, а перед стрельбой из пулеметов и пушек, да и эрэсами все равно надо набирать какую-то высоту. Бреющий нас не прячет, бьют по нам все, только что палки не бросают. Истребителям с нами на бреющем трудно.

— Хватит. А то как «Отче наш» читаешь. Еще к тебе один вопрос: как принято увеличение бомбовой нагрузки?

— Очень хорошо. Все с удовольствием подвешивают шестьсот килограммов, а на взлете и в воздухе поведением самолета довольны.

— Ладно. Схемы я посмотрел. Сделано хорошо. За наблюдательность и слова тебе спасибо. Можешь идти спать.

Митрохин тоже встал. Потянулся до хруста в суставах и пошел к начальнику штаба. Сергеев лежал на топчане. Спал. Рядом, за столом с телефонами, положив голову на раскрытый журнал приема телефонограмм, спал дежурный командир. Лампа, сделанная из гильзы, горела маленьким огоньком, не коптила.

Митрохин вернулся на свою половину, снял ремень с пистолетом, сапоги и тоже прилег на солдатскую кровать. Хоть и устал, но сон сразу не пришел: мысль снова вернулась к разговору с Ловкачевым… А когда она в полусонной дреме начала путаться, подумал: «Надо лейтенанта назначить командиром звена, вместо вчера погибшего». До утра оставалось три часа…

Солнце в своем вечном движении по небосводу не смогло начать день раньше летчиков. Когда оно появилось над горизонтом, они были уже в самолетах…

Осипова включили в боевой расчет на этот вылет ведомым у командира полка, и теперь он сидел в кабине, ждал ракеты — сигнала на запуск мотора. Солнце поднялось сбоку и осветило мокрую, росой умытую травку. Воздух наполнился дымкой, которая размывала очертания самолетов на другом краю аэродрома, делая их невесомыми, как бы парящими в воздухе, потому что там, вдалеке, зеленый цвет травы постепенно переходил в белесо-голубой у земли, а выше сливался с чисто-голубым сиянием неба.

Осипов оторвался от созерцания этой мирной картины, перевел взгляд в кабину, но не смог сосредоточиться на ее осмотре. Глаза выхватили из всех предметов его рабочего места только верхний прямоугольник ручки управления самолетом, а посредине его гашетки пушек, пулеметов, у реактивных снарядов и красный колпачок, закрывающий кнопку сброса бомб.

В груди стало холодно от мысли о дикости предстоящего, совершающегося каждый день. Он закрыл глаза, откинулся на спинку сиденья и тут услышал голос техника:

— Командир, уснул?

Матвей открыл глаза. Петров стоял у передней кромки крыла. Одной рукой он держался за ствол пушки, а другой взялся за указатель выпущенного положения шасси. Осипов не успел ему ничего сказать, как тот был уже на крыле у кабины.

— Нет, не сплю. Думаю.

— О чем, если не секрет?

— Да так, о разном. О том, что вот взошло солнце, осветило землю и греет мне голову и щеку. Так было, и так будет: рассвет, день, ночь. А нас может не быть… У тебя, Петров, дети есть?

— Нет, — несколько удивленно ответил Петров.

— А хоть одно дерево ты когда-нибудь посадил?

— Не пришлось.

— Может, и не придется.

— Не сложно ли, командир, перед боевым вылетом?

Петров положил руку Осипову на плечо и, чтобы скрыть нахлынувшее волнение, нагнулся в кабину, стал осматривать, чисто ли лобовое стекло. Через тонкий комбинезон его ладонь ощутила жесткое, костистое плечо летчика. Плечо молодого по возрасту, но рано повзрослевшего в огне войны человека. Он был рад неожиданной откровенности своего командира, но с радостью появилось и беспокойство: как же он сейчас пойдет в бой, когда в голове у него сплошные вопросы и мысли о смерти?

— Хватит, Матвей. Давай перестраивайся, думай о полете.

— Да я все продумал. Командир дал подробные указания, как действовать будем. Не беспокойся. Одно другому не мешает. Будет ракета, и, пока запустим мотор, все эти мысли вылетят из головы и останется только работа.

Митрохин повел восьмерку на железнодорожную станцию. Все, о чем говорили в эти дни, вновь было перед глазами, как при повторном просмотре кинофильма: взлет и сбор группы, приход на аэродром истребителей, полет с ними к линии фронта. Он поглядывал наверх, где шли «лагги», видел повторение давно знакомого: чем ближе была линия фронта, тем выше уходили истребители, и у него все меньше оставалось шансов на совместный с ними бой.

Проскочив линию фронта, командир повел самолеты еще ближе к земле, чтобы затеряться в ее пестроте. До цели оставалось около сорока километров — почти восемь минут полета. Это могло быть и мало, и очень много: все зависело от того, встретят ли они, а точнее, успеют ли их встретить до станции немецкие истребители. Раннее утро как будто создавало благоприятные условия — неожиданность. Но все может быть и наоборот. Матвей посмотрел назад, вверх: «лагги» хоть и высоко, но шли его маршрутом. Стало веселее. Навстречу летели поля и пыльные от движения врага проселки. Наискось унеслась назад маленькая речушка. Промелькнули сбоку разноцветные светлячки снарядов. Неожиданно из-за густой дорожной посадки, прямо под самолетом, появился полевой немецкий аэродром, и Митрохин вздрогнул от увиденного: по зелени невспаханной земли, вдоль дороги взлетали немецкие истребители, а еще больше их стояло в стороне. Стрелять по ним без сложного и длительного маневрирования было невозможно. Он их проскочил. С горечью подумал: «Вчера этого аэродрома никто не видел. Теперь быть беде — до цели-то еще далеко, а от них так просто не уйдешь».

Митрохин взглянул вверх: «лагги» всей четверкой через огонь зенитной артиллерии падали на взлетавших «мессеров». Нажал кнопку передатчика и, сдерживая волнение, нарочито спокойным голосом передал:

— «Горбатые», я — Митрохин, первых отсекут. А дальше пойдем сами.

Он попытался увидеть, что делается позади группы, но близость земли, опасность столкновения с ней не давали ему оглянуться.

Помог понять обстановку и подстегнул нервы голос Русанова:

— Командир, шестерка «сто девятых» догоняет.

— Далеко? Успеем дойти до цели?

— Наверное, успеем.

Еще минута полета, и через несколько секунд от красных станционных зданий, что показались между деревьями, брызнули сполохи огня, зенитчики защищали себя и станцию.

Митрохин довернулся на центр станции и стал прицеливаться, готовясь сбросить бомбы. Пушками и эрэсами пытался прижать зенитчиков к земле, но те оказывались уже с боков, и самолетный огонь был им не страшен. Станция неслась навстречу, и он подал команду:

— Приготовились! — Наконец «ил» вышел на расчетную дальность. Он крикнул: — Бомбы! — Нажал кнопку сброса. Его и летчиков серии из шести «соток» пошли к земле.

Разворот к земле, и домой!

Отдал распоряжение, а сам уже знал, что развернуться ему будет трудно: педали руля поворота болтались свободно — огнем с земли перебили тросы управления.

— Русанов, у меня с управлением непорядок. Уводи группу.

— Вместе пойдем.

— Приказываю — уводи. Осипов останется.

— Понял.

Матвей посмотрел на уходящие самолеты и увидел, как после прекращения с земли огня на них бросились немецкие истребители. Резко развернул машину и верхом пошел на другую сторону самолета командира, чтобы посмотреть, что же делается за их парой. Оглянулся назад, и сердце забилось тревожно: за ними тоже увязалась четверка желто-зеленых смертельно жалящих стрекоз. Камуфляж был непривычный — больше желтого, чем зеленого. «Появилась, видимо, какая-то новая часть. Откуда они? С опытом или новички? Этого аэродрома вчера не было».

Митрохин потихоньку разворачивался вслед уходящей вперед группе, а Матвею нужно было опять идти в змейку — иначе ничего не увидишь, что делается за хвостом. А не увидишь — собьют первой же очередью.

Немцы не торопились с атакой, наверное, договорились, что и как делать. И это их спокойствие говорило об уверенности в исходе предстоящего боя.

Осипов воспользовался предоставленным временем, перезарядил пушки и пулеметы.

Наконец первая пара пошла в атаку сразу на два «ила». И Матвею надо было решать, что делать: сманеврировать самому — значит оставить Митрохина без защиты. Тогда его сразу собьют. Маневрировать он же не может. Такой расклад не годился.

Определив, какой самолет атакует подбитого, Осипов пошел на него. Немец на близком расстоянии попал Матвею в прицел. Он увидел на фюзеляже нарисованную игральную карту — пиковый туз.

Белый кок его винта черными рисованными линиями ввинчивался в воздух.

Матвей нажал на гашетки — от машины немца что-то оторвалось. Немец дернул самолет вверх и пропал из поля зрения.

Сзади по самолету Матвея хлестанула очередь, и он рванул машину в сторону. Вывернул! «Где командир?»

Митрохин буквально полз по земле. За самолетом тянулся белый дымок — выливалось или горело масло. Мотор же без масла долго работать не сможет.

От злости на себя Матвей задохнулся: как же так, на самолете врага видел все заклепки, не промахнулся, а он не взорвался. Улетел, но думать дальше было не время.

Посмотрел назад через прозрачную броню — в атаке два истребителя и собираются бить только его. Матвей убрал обороты мотора и круто развернулся на дальнего, третьего немца. Маневр спас его. Над головой пронеслись огненные трассы — мимо. Впереди диск вращающегося винта тянул за собой песочного головастика к машине Митрохина. Матвей подвернулся — и самолет врага закрыл собой стекло кабины. Мотор «сто девятого» коптил. Матвей дал длинную очередь, и от кабины и мотора полетели клочья. И в этот же момент по самолету Осипова вновь застучало молотом железо, выброшенное пушками врага, в кабине что-то хлопнуло.

Новый разворот, чтобы посмотреть, что за хвостом. Врагов осталось только двое.

А командир? «Ил» Митрохина продолжал полет над самой землей. Вид у него был как у старьевщика, несущего на спине мешок с барахлом. В разных местах, на крыльях и фюзеляже болтались какие-то тряпки и палки. Значит, ему еще раз попало.

Сверху проскочил «мессершмитт», дал на пикировании очередь по Митрохину и ушел вперед. Что же он собирается делать?

А сзади новая атака по Матвею. Он сманеврировал, и очередь прошла мимо.

Немец сменил цель и пошел на Митрохина.

Осипов довернулся на истребителя, подбирающегося к самолету командира, и открыл заградительный огонь. Немец рисковать не стал и крутым маневром вышел из атаки, вверх и назад. Матвею за ним смотреть было некогда.

Передний немец, забравшись повыше, сделал разворот на Митрохина и с пикированием пошел ему в лоб.

Матвей понял: сейчас будет стрелять, если попадет — убьет! По полету атакуемого было видно, что Митрохин огнем врагу ответить не сможет — нет скорости. Мотор его коптил из последних сил. Скорость чуть-чуть только держала самолет в воздухе.

Немец пикировал сверху, самолет его стремительно рос в размерах.

Осипов поймал мотор немца на вертикальную черту прицела, чуть подождал и со злостью нажал на гашетки. Пушки и пулеметы вновь послушно рявкнули на длинном выдохе. И Матвей понял, что попал и опередил немца с открытием огня. На желто-зеленом поле крыльев у немца что-то блеснуло, и самолет, резко повернувшись вокруг оси, пропал сзади.

Новый разворот — теперь позади только один истребитель врага, и опять он в атаке. Матвей сманеврировал. Очередь прошла мимо. Немец прошел над «илом» Матвея верхом и крутым разворотом ушел в набор высоты назад.

«Как только бедный «илюха» все это безобразие терпит, летит и не разваливается».

Матвей ходил над Митрохиным в крутой змейке. Опасался, что демонстративный выход немца из боя мог быть обманом, тактическим маневром перед неожиданной в таком случае атаке, атаке в упор, если у него еще есть боезапас.

Крутясь над Митрохиным, Матвей уже понял, что двух-то он сбил, а третий, с тузом, по которому он стрелял вначале, видимо, тоже не летает. Поэтому оставшийся четвертый — злой и мстительный — просто не уйдет.

И еще думал, что истребители эти, видимо, только что прилетели откуда-то. Опыта боев со штурмовиками не имели. Пренебрежительно отнеслись. Не думали, что напарник подбитого командира будет вести активный бой и рисковать собой. Действовали они в общем-то правильно. Атаковывали одновременно и ведомого, и ведущего. И если бы он, Матвей, был на любом другом самолете, а не на бронированном «иле», то их первая атака должна была быть для него и последняя.

И еще он думал о том, что, вероятно, «мессершмитты» были вооружены не пушками, а крупнокалиберными пулеметами, поэтому броня у него и выдержала.

«Буду считать, что везенье и уменье сложились в положительную сумму, в мою пользу».

Внизу промелькнула огненная и пыльная линия фронта, и сразу «ил» Митрохина запахал землю, вначале хвостом, а потом и мотором. Не упал, а сел без шасси на фюзеляж. Осипов положил машину в крутой вираж. Смотрел на самолет командира. Ждал, что будет делать Митрохин…

Открылся фонарь, и командир махнул ему рукой… На сердце стало у Матвея легче: «Не побился, не ранен».

А немец? Где он? Еще раз осмотрел воздух, чтобы не допустить неожиданной атаки. Убедился, что рядом ни знакомца, ни новых нет. Покачал машину с крыла на крыло, чтобы командир понял его решение: «Ухожу домой».

…Матвей заходил на посадку. Когда решил выпускать шасси, то не надеялся на удачу, потому что оба крыла были в пробоинах. Но оказалось все в порядке: зашипел воздух в системе и шасси вышло.

Колеса коснулись земли, и самолет затрясло. Он понял, что резина пробита, и выключил мотор. Самолет, пробежав метров сто пятьдесят, начал разворачиваться влево. Попытка удержать его на прямой ничего не дала. Тормоза не работали. Теперь Матвею оставалось только ждать, когда машина сама остановится, препятствий вблизи не было. Тревожило одно: выдержат ли стойки шасси, а то можно и перевернуться.

Пятнадцать-двадцать секунд пробега показались ему очень долгими. Самолет описал на разбитых колесах полный круг и затих.

В наступившей тишине слышалось только жужжание гироскопических приборов в кабине самолета да что-то шипело внизу.

Пока к самолету бежали люди, Матвей вылез из кабины, спрыгнул на землю и быстро обошел вокруг «илюхи». Посмотрел, что с ним: обшивка крыльев и фюзеляж походили на решето; винт продырявлен в нескольких местах; оба колеса разбиты. Целы только броня мотора и кабины. Он погладил рукой броневые обводы мотора. Прижался к ним щекой. Сталь, как кожа живого существа, разгоряченного боем, была горячей.

— Спасибо, дорогой. Еще поживем и повоюем. Давай держись.

Подбежал Петров. Обнял Осипова:

— Цел, командир? А Митрохин?

— Я-то цел. А командир на вынужденную сел на нашей территории. Остальные-то все пришли?

— Нет. Горбатов не прилетел.

Подошла полуторка. Разговор оборвался. Пришлось ехать на КП полка.

Митрохин прилетел в полк вечером на У-2. На вынужденную он сел сразу за своими окопами. Ему повезло: ни ранений, ни синяков, ни шишек, а «ил» пропал. Убрать его в тыл под огнем было невозможно. Пехота в этом месте стала отходить и сама подожгла самолет, чтобы не оставлять противнику.

После разговора с командующим ВВС фронта, пока ожидал «кукурузника» и добирался домой, Митрохин многое передумал. Вновь проанализировал свои полеты, полеты командиров эскадрилий и звеньев, вспомнил потери и как они описывались в донесениях. Настроение было тревожное. Необходимость какой-то смены в тактике пришла в противоречие с законностью. Командир дивизии требовал одно, а жизнь диктовала другое. Нельзя было отказываться от малых высот полностью, но варьировать высоты полета было необходимо. На этом настаивали все его подчиненные, и в их правоте он еще раз убедился сегодня. Постоянный бреющий полет превращал воздух из трехмерного пространства в поле с двумя измерениями, что значительно облегчало прицеливание зенитчикам и другим стрелкам. Он вспомнил слова Шубова, который вгорячах сказал: «…Но ниже-то некуда. Земля уже вместо помощника превратилась во врага: только и смотришь, чтобы не зацепиться». Верно ведь: ни маневрировать толком, ни прицеливаться нельзя. В сорок первом они все же убедили Наконечного в необходимости поднять высоты полета и бомбометания, а за ним пошли и друтие.

Подлетая к аэродрому и продолжая еще спорить с собой, он все решительнее склонялся к новому поднять высоту полета метров до шестисот. Земля недалеко, а полет, маневр, прицеливание, да и прикрытие «лаггами» будут лучше. Только еще не знал, как это ему удастся узаконить. Но надеялся, что с комиссаром Мельником они этот орешек разгрызут.

«Кукурузник», как бабочка, порхал над самой землей, перепрыгивал через столбы, провода и деревья, прятался в балках, едва не задевая колесами землю.

Чем ближе подлетал Митрохин к аэродрому, тем тревожнее билась мысль: как без него прошел этот длинный день? Все ли живы? Существует ли полк?

Наконец они поднялись над последними деревьями, и майор увидел ширококрылые зелено-коричневые «илы». Не успел их подсчитать, а У-2 уже катился и подпрыгивал по земле. Самолетик остановился. Пилот повернул к нему голову и крикнул:

— С прибытием домой. Мне побыстрее надо обратно, а то стемнеет!

Митрохин понял, что лейтенант не собирается подруливать к командному пункту, и быстро вылез на КрылО:

— Спасибо за доставку. Счастливого пути!

…Кончился разбор боевого дня. Осипов пребывал в состоянии радостного смущения.

Утром, даже не заслушав доклада, его скоропалительно отругал начальник штаба полка за то, что он «бросил» командира полка в бою, в трудной обстановке и прилетел домой. Матвей знал, что в «бросил» никто не верит, но настроение и радость возвращения из боя были испорчены.

Незаслуженные подозрения больно задели самолюбие, и он не стал докладывать о воздушном бое и сбитых им самолетах, а, показав точку на карте, где сел Митрохин, ушел на самолет, чтобы избавить себя от возможных новых оскорблений и вопросов. Горечь незаслуженной обиды была еще сильнее от того, что «погиб» Горбатов — однокашник, хороший товарищ, добрый и спокойный в трудной обстановке человек

Матвей издали увидел машину, поднятую на козелки, со всех сторон окруженную техниками и механиками. Каждый из них что-то резал, пилил, клепал, снимал, тащил, и ему показалось, что буквально через несколько минут от самолета ничего не останется.

К нему подбежал Петров:

— Командир, повезло нам! — Радостная улыбка на лице. — Все жизненные и силовые элементы целы. Винт и колеса заменим, а остальное, наверное, за сутки сделаем!

Не дождавшись ответа, заметив безразличие на лице пилота, техник посерьезнел и уже тише:

— Что-нибудь с Митрохиным случилось?

— Ничего с ним не случилось. Целый приедет. Попало мне. Начштаб отлаял, как с цепи сорвался, даже рта не дал открыть. Кричит: «Бросил командира!» А я в бою двух «шмиттов» сбил и одного, наверное, подбил, потому что он пропал после моей очереди и больше в бою не участвовал. Защищал его, сколько мог.

— Ну а потом как? Ты сказал об этом?

— Не сказал я. Ну его к ядрене фене. И ты молчи.

— Ах он, сука такая! Я это так не оставлю.

— Не лезь ты не в свое дело. Приедет майор, разберется. Он-то, наверное, видел. Сейчас ляпнешь сгоряча, а он не подтвердит. Тогда как?… Спасибо тебе за добрую весть. Давай клепай! Я на КП, может, опять лететь придется.

Петров вскоре после его ухода прибежал на КП и притащил в своей пилотке бронебойные сердечники и осколки снарядов, которые собрал в фюзеляже у бронеплиты, прикрывающей задний бак самолета. В нарушение всех правил заскочил в землянку, где находились летчики и командиры за подготовкой к очередному вылету, и высыпал из пилотки все на стол начальнику штаба.

— Вот, посмотрите, почему Осипов живой. А то «бросил»! — И, не дожидаясь ответа, выскочил из землянки.

Перед Сергеевым на бумагах лежало около полукилограмма разной формы осколков, от которых на КП запахло порохом и боем. Матвей почувствовал, как по спине просквозил холодный ветерок, напряглись и мышцы ног.

Неловкость и тишину прервал Мельник:

— Ну, не будем усложнять ситуацию. Погорячился сначала начальник штаба, а теперь техник самолета. И одному, и другому было больно… На войне всякое бывает, а люди остаются людьми… Осипов, забирай свой металлолом и распоряжайся им как знаешь. А взаимные обиды надо забыть…

Сделанные им после этого еще два вылета так и не смогли вывести Матвея из состояния раздражения: обида не проходила.

И вот только теперь, когда сам Митрохин разобрал их совместный полет, при всех сказал ему «спасибо» и объявил, что он его представляет к высокой награде за верность службе, мастерство и смелость, Осипов был рад, что справедливость восторжествовала, но стеснялся перед товарищами. Стеснялся не за свои действия, а за то, как они были оценены командиром полка. В своем поступке он ничего героического не видел и был уверен, что любой из сидящих на разборе пилотов вел бы себя точно так же.

Поздравления ребят с предстоящей наградой породили у него чувство вины перед ними, потому что они воевали нисколько не хуже. И если уж награждать, то они все этого тоже заслуживают.

Однако признание правильности его действий, сознание того, что он представляется за этот вылет к правительственной награде, искренние поздравления товарищей-пилотов, которые не очень-то щедры на похвалу, пробудили в его душе, кроме радостного смущения, и другое чувство, чувство гордости. Оно было порождено не зазнайством, не ощущением своего превосходства над другими. Нет, он по-человечески гордился тем, что ему удалось справиться с собой и с «мессершмиттами» в таком непростом бою. И радовался, что не только он, но и самолет выдержал тяжелое испытание. А наедине все мысленно прокручивал перипетии воздушного боя, выписывая плюсы и минусы, особенно минусы, в маневрировании и прицеливании. Он знал, что этот бой никогда не забудет, но все же придирчиво записал его в свою тетрадку заметок о тактике боевых действий, в которой негласно фиксировался фронтовой опыт полка.

Осипов был увлечен Светланой. Он каждый раз переживал радость встречи как бы впервые. И не хотел, и не умел этому праздничному ощущению сопротивляться, хотя понимал всю призрачность дальнейших встреч, продолжения их дружбы. Он знал, что любой день, а может быть, и следующий вылет могут внести в их жизнь, в отношения печальный разрыв. Матвея непрерывно влекло к этой милой девушке, в которой он видел доброту и целомудрие. Когда Матвей смотрел на Свету, то все окружающее куда-то пропадало, растворялось, а была только она в своем скромном платьице. Взгляд ее больших голубых глаз не искал собеседника, не останавливал его, не испытывал над ним свою власть. Обращенный в себя, он был кроток и мягок… Матвей хотел уловить, в чем же заключается прелесть ее лица: оно поражало его, видимо, не красотой и определенностью черт и линий, а чем-то совсем другим, что обычно называют обаянием и пленительностью. И чем больше он смотрел на нее, тем очевидней ему представлялось, что она ему давно знакома и напоминает кого-то, кого он хорошо знает.

Матвей не видел Светлану уже несколько дней. За ужином, опять отдав товарищам свои сто граммов, он наскоро выпил стакан чаю и теперь, отпросившись у командира, торопливо шел к школе.

Светлана! Матвей еще издали увидел ее фигурку на крыльце школы, где он впервые ждал ее вечером. Начавшиеся сумерки уже немного затушевывали определенность очертаний, красок, и на фоне стены выделялся только силуэт Светланы. Совсем вблизи он разглядел, что она улыбается ему, а широко раскрытые глаза ждут.

— Света-цветочек, здравствуй! Я быстро умоюсь и…

— Здравствуй, Матвей, а я предлагаю другое.

— Что же?

— Бери полотенце, и пойдем к речке. А там решишь, просто умыться или искупаться.

— Вот здорово! Я — «за». Хорошо придумала!

Ни ждать, ни торопиться теперь уже было не нужно — они были вместе и теперь медленно, вдоль дороги, шли к реке. Скрывшееся за горизонт солнце еще ярко подсвечивало западную часть неба. На его бордово-желто-голубом, просветленном из глубины фоне черными горбами резко выделялся далекий правый берег Оскола. Улица оборвалась, и вместо горклого запаха дорожной пыли, жилья и придорожной полыни повеяло луговым воздухом. Запахло водой, зеленью и егце чем-то прелым. В тишине слышалось кваканье лягушек, а издалека негромко доносился звук работающих автомобильных или танковых моторов да своеобразный бочкообразный гул понтонного моста, по которому двигались войска.

— Ох и благодать! Света, а где купаться? Ведь до реки еще километра два.

— Мы туда не пойдем. Недалеко есть протока. Еще метров двести.

— Ладно. А ты будешь купаться?

— Я — нет. А тебе надо. День-то был не только длинный, небось и трудный.

— Да, как всегда. Утром встали рано, а будет ли вечер — не знаешь.

— Летали сегодня?

— Летали все. Без этого нельзя.

— Я каждый день так волнуюсь и переживаю! Ведь не бывает дня, чтобы кого-то не досчитались. Просто страх. Ну, когда все это кончится?

— Да, неважные пока у нас дела. Наверное, не удержимся, и отступать снова придется. Вам с мамой надо уходить. Езжайте на Урал. Я дам свой адрес. Там моя мама с родственниками что-нибудь придумают, устроят.

— Мама не хочет. Говорит, все растеряемся, если уедем, потом не найдем друг друга… Матвей, вот здесь мы купаемся. Вон мосток Раздевайся на нем — и в воду. Тут неглубоко.

Протока была неширока. Небо опрокинуло в зеркало реки оба берега с деревьями и густым кустарником. Плотные тени у берега углубляли дно, а на середине, где течение было быстрее, тени дробились блестящей чешуей мелкой ряби, вода светлела. Протока как бы мелела. Матвей взглянул благодарно на Светлану и, спустившись по короткой тропинке, оказался на двоившемся в реке мостике. Снял ремень с оружием, расстегнул гимнастерку и оглянулся. Девушка засмеялась:

— Ну, хорошо, я отойду, а залезешь в воду — крикнешь.

Матвей сначала проверил дно, а потом окунулся с головой. Вода за день нагрелась, пахла тиной и рыбой.

Радостно крикнул:

— Я в воде!

И поплыл к другому берегу. Но там течение было медленнее: дно заросло водорослями, которые цеплялись за руки, ноги, щекотали грудь, и Матвей повернул обратно.

Света сидела на пригорке берега, четко вырисовываясь на светлом еще небе. К бодрости и свежести, охватившим Матвея, прибавилось чувство новой радости оттого, что самая красивая, самая умная (самая-самая) сейчас смотрит и ждет его.

Светлана смотрела на купающегося Матвея со сложным и смешанным чувством. То ей казалось, что на светлом плесе между тенями барахтается в воде ее старший брат, а то вдруг Матвей представлялся ей маленьким сыном, нуждающимся в ее ласке, заботе и участии. Потом она вспоминала, что это же совсем чужой человек, которого она узнала всего несколько дней назад, да и видит его только вечерами и всего по нескольку минут. Она спросила себя: «Почему же я так волнуюсь за него, когда он уходит на аэродром? Я знаю всех летчиков и командиров в лицо и по имени, но мне становится страшно, если я начинаю думать, что он сегодня не придет. Каждый день в их общежитии появляются все новые свободные постели, а сердце и думы возвращаются к Матвею. Почему он мне стал роднее других? Почему мне кажется, что я знаю его с самого детства?»

— Матвей! Хватит уже, а то простынешь.

— Пока не холодно. Ох и хорошо, будто заново родился!

— Вылезай быстро! Уже поздно.

Когда Матвей подошел, Светлана сидела к реке спиной.

— Света, я готов. О чем ты задумалась?

— Смотрю, как всходит луна. Вот давеча ты кричал: «Ох и хорошо, как заново родился». А что мы помним о том, как родились? Говорим эту фразу часто, а если вдуматься, так полная бессмыслица: никто не помнит, как он родился и что он чувствовал в это время.

— Ну, уж это критиканство.

— Почему? Просто я так думаю. А виновата в этом луна. — Матвей сел рядом.

— Луна?

— Восход для нас ее рождение. Сейчас она огромна, а поднимется над горизонтом и примет свой обычный вид, как по размеру, так и по внешности. Человек же родится беспомощный и малюсенький, хотя, наоборот, его возможности огромны. Луна взошла по своим законам. Человек родится тоже по своим законам, но каким светилом будет он на небосводе своей жизни: великим или неизвестным, сильным или слабым, счастливым или несчастным — никто при рождении сказать не может… Да еще эта война. Где сейчас тату и Микола? Живы ли? Говорят: «На роду написано». Разве тем, кто сейчас находится на фронте, было заранее определено, что ему надо будет воевать, быть убитым или остаться живым?

— Если в это поверить, то надо верить в бога или еще в какую-нибудь чушь. Вот, например, у нас никто не хотел брать самолет с номером тринадцать, говорят — «чертова дюжина», «несчастливый номер». Разобрали все самолеты, пока я был дежурным по части. А когда освободился и пришел на аэродром, то остался свободным только этот тринадцатый номер. И пришлось его брать, хотя, откровенно скажу, мне тоже не хотелось. А теперь думаю, может, меня и самолет не бог, а черти берегут?

Света улыбнулась:

— Ну, Матвей, это все выдумки. Пойдем домой, а то уже поздно. Тебе надо отдыхать.

— Да я успею.

— Нет-нет! Если ты не выспишься, я буду еще больше волноваться и ругать себя. Лучше пойдем.

Светлана встала, Матвей уловил колебание теплого воздуха, нагретого и настоянного запахом ее тела, и удивился неожиданно появившемуся желанию обнять и поцеловать девушку, а потом испугался этой мысли, подумав, что обидеть человека легко, но оправдаться перед ним и своей совестью будет трудно.

Шли молча. Их захватило величие восхода луны, которая, накалившись до оранжевого свечения, уже подняла свой диск над горизонтом. Неслышное движение тепла от земли вверх размывало четкость ее круга, а далекие нити облаков черными штрихами разрезали чуть дрожащее тело светила на самые неожиданные и все время меняющиеся дольки. Луна поднималась все выше, цвет ее непрерывно менялся от оранжевого к бело-голубому, а лучи, освещавшие землю, становились холоднее. Небо стало черным, а на нем ярко, холодно мерцали в беспорядке разбросанные фонарики звезд. Наконец воздух и все вокруг засияло бело-голубым леденящим светом. И хотя было еще тепло, но уже не верилось, что прошел день с его горячим и ослепительным солнцем, с зеленью травы, золотом пшеничного колоса и щебетанием птиц.

— Матвей, это как колдовство. Все изменилось за какие-то минутки. К добру или к несчастью эта дикая и холодная красота лунной ночи?

— Мне думается, что к добру. На это надо надеяться, в счастье верить и за него бороться.

— Да-да! Мама и я, мы надеемся и верим сразу обе и каждая в отдельности.

Она взяла Матвея за руку у запястья, и он через гимнастерку почувствовал ее горячие пальцы и ладошку. Ему было приятно прикосновение Светы, и он шел осторожно, стараясь идти в ногу, чтобы не спугнуть ее ласковость. Они уже прошли весь поселок, но почти не видели домов, деревьев, заборов и дороги, а плыли в лунном сиянии, как по морю, не чувствуя под ногами земли.

Хата Светы появилась неожиданно для них, а они, обескураженные этим, остановились у калитки и растерянно посмотрели друг на друга. Преодолев смущение, Матвей растерянно взял руки Светы в свои, привлек ее к себе. Девушка доверилась и прижала свой лоб к его груди. От волос струился услышанный им на реке теплый запах жизни. От нахлынувших чувств земля под ногами Матвея словно бы качалась. А потом Света подняла голову, и он увидел ее огромные глаза прямо перед своими и так близко, что от неожиданности отпрянул назад. И тут ему чем-то обожгло щеку, а когда он понял, что это поцелуй, девушки с ним рядом не было. Она стояла за калиткой.

— Матвеюшка, надо идти спать.

— Света!

— До свидания. Иди отдыхай. Я буду ждать тебя всегда.

— Света, но я не хочу уходить. Это несправедливо.

— И я не хочу. Но надо. Уже поздно.

— Спокойной ночи, Света-цветик.

Матвей подчинился. Щека горела, словно от ожога. Взволнованное сердце радостно и громко стучало в груди. Забыты были все невзгоды, хотелось петь, но он сдержал себя.

Второй поцелуй! Матвея никто и он еще никого не целовал. А из детства сохранил в памяти только один поцелуй матери при встрече после долгой разлуки. Он не знал, кто в жизни счастливей: тот ли, который от частых поцелуев не знает им счета, или он, уральский парень, которому достались в жизни лишь три поцелуя.

…Осипов пришел в общежитие, разделся и лег. Хотя уснуть не мог, и это не расстраивало его. Тихая радость тоже была отдыхом. Ему, молодому и сильному, сейчас спать было и не обязательно. Он вспомнил весь сегодняшний вечер, снова пережил счастливую волнующую необычность. Немного обиделся на себя за то, что не решился поцеловать Свету, а потом сказал себе шепотом: «Молодец, и правильно сделал». Затем почти бездумно закрыл глаза и попытался уснуть, но тут кто-то вошел в комнату, кашлянул:

— Пилоты, пора вставать… — Матвей узнал голос начальника штаба полка.

Митрохин все же решился на пробу новой тактики. Однако после вынужденной посадки, а может быть, и оттого, что пришлось пережить в последнем вылете, спина болела. Радикулит донимал по-настоящему. Поэтому не он, а комиссар повел утром в бой оставшуюся в полку сборную эскадрилью. Выруливая для взлета, Мельник с грустью осмотрел пустой аэродром и вспомнил Киев и Днепр сорок первого. Последний вылет Наконечного, смерть Чумакова. Проводы Русанова при развернутом полковом знамени и прощальные рукопожатия с убывающими в другой полк.

Воспоминания и сравнения прошлого с настоящим испортили ему настроение — желание лететь пропало. Но он переборол себя и, пока летчики устанавливали за ним свои самолеты для взлета, немного успокоился, рассудив, что теперь с ним идут опытные бойцы, поэтому больше шансов вернуться с победой. Сегодня у них все новое: высота полета, боевой порядок, способ атаки и маневрирования. А главное, это все неожиданно для противника.

В воздухе волнение улеглось. Не относящиеся к полету мысли ушли, и Мельник уловил в себе обычный деловой ритм. С ними сейчас были истребители, которые зигзагами ходили над «илами». Это еще больше укрепило в нем уверенность в благополучном исходе полета.

Триста метров, на которых он вел свою группу, представлялись ему большой высотой. Казалось, что его сейчас видят за добрую сотню километров, и у него в голове боролись два мнения — лучше или хуже? Впереди появились дымы войны, и комиссар перевел группу в набор высоты.

В наушниках шлемофона послышался щелчок (кто-то включил передатчик), а за ним и голос командира истребителей:

— Вы что, низом не пойдете?

Мельник ответил:

— Нет, работать будем с пикирования. Если обстановка позволит, сделаем два захода. Пошли вверх!

— Ладно. Вам и нам будет лучше. А то у земли уже все животы ободрали.

На тысячу метров ниже самолетов показалась линия фронта. Огня с земли не было. Наверное, немцы не разобрались, чьи машины над ними, или посчитали, что нет необходимости стрелять, раз их не бьют. Земля спокойно плыла навстречу, а хорошая видимость позволила Мельнику еще издали заметить определенную ему для штурмовки дорогу. В десяти километрах от линии фронта она была сплошь занята войсками, которые шли на восток тремя колоннами.

Комиссар перестроил самолетный клин в пеленг и приготовился к атаке. Но немцы опередили его, поставив между ним и собой стену заградительного огня. Начинать пикирование было рано, и Мельник повел самолеты выше разрывов. До начала атаки еще оставалось несколько секунд. Осмотрелся. В воздухе только свои, «илы», четверка «лаггов» сзади и выше его летчиков. Он остался доволен обстановкой и вновь бросил взгляд вниз. Теперь уже никакой огонь с земли не мог заставить его свернуть с курса. Мельник нажал кнопку передатчика, выждал, пока лампы нагреются.

— Атака по дороге! Прицеливание самостоятельное! Второй заход правым разворотом! Пошли!

Комиссар ввел самолет в пикирование и про себя отметил, что времени на прицеливание из такого положения уйма, все видно, особенно зенитные пушки. Нажал для острастки пару раз на пулеметные гашетки, а потом, когда дорога пришла на угол сброса, отправил бомбы немцам на голову. Снижаться дальше было нельзя — бомбы с мгновенным взрывателем, и он вывел машину из пикирования. Посмотрел через правое плечо назад: «илы», косо перечеркнув небо и горизонт, углом шли к земле, зенитного огня не увидел. И когда последний сбросил бомбы, Мельник дал мотору полные обороты и полез вверх. Самолет карабкался на высоту, а он перенес взгляд в левую форточку, но ничего не увидел. Крыло и кабина закрыли почти все небо. Земли же не было вовсе. С этой стороны он и его летчики были слепыми.

— «Маленькие», смотрите слева по развороту, а то нам ничего с этой стороны не видно.

— Смотрим. Давай поторапливайся, «худые» появились.

— Далеко?

— Если покруче разворот — успеем.

Мельник посмотрел вправо, но «илов» не увидел. Взглянул в заднее бронестекло, они шли у него в хвосте, чтобы не отстать. Да, так и им, и ему было удобнее маневрировать… Вновь в прицеле появилась дорога, в дыму и огне от сброшенных бомб.

— Атака! Уход змейкой! «Маленькие», прикройте замыкающих!

— Давай-давай! Поможем!

Пошли в ход эрэсы, пушки, пулеметы… А потом начались многократные развороты, именуемые змейкой. Он был спокоен за летчиков. Знал: опытные пилоты не оставят без защиты впереди идущего, а его главная задача все время идти встречным курсом к последнему. Развернув свою машину носом на замыкающего, взглянул на этажерку: «илы» внизу. «Лагги» чуть выше замыкают их кордебалет. «Мессершмитты» вверху и ныряют, атакуя по очереди то одного, то другого. Наблюдая за боем и руководя им, Мельник понял, что немецкие летчики боятся попасть кому-нибудь в прицел и поэтому огонь ведут с больших дистанций и углов пикирования. Это уже выигрыш.

Наконец Мельник выбрался на свою территорию. Me-109 отстали, а «лагги» «закричали», что нет горючего, и сразу пропали — ушли на посадку.

На душе у комиссара был праздник бой остался позади, удар по колонне получился, все возвращаются назад. Пусть мы ни одного не сбили, но перед нами стояла другая задача. А раз так, то это уже победа.

Ему было жарко, Фрол Сергеевич откатил назад сдвижной фонарь, поставил его на стопор. В кабину ворвался свежий воздух, дышать стало легче. Оглянулся на товарищей. Пилоты, сделав то же самое, отдыхали. Открытие фонаря — нарушение. Но промолчал, тем более что первым нарушителем оказался он сам. Немного отдышался, захлопнул фонарь и посмотрел назад — самолеты шли с закрытыми фонарями.

Улыбнулся весело:

— Молодцы, спасибо!

Радость успеха не могло омрачить и ранение Ловкачева в голову. Действительно, сегодня всем сопутствовала удача. Рослый летчик сидел в кабине высоко, и осколки снарядов от задней наклонной бронеплиты бензобака рикошетом вошли в щель фонаря и попали в кабину. Мельник радовался: «Жилистый парень! Надо же такому быть — располосовало голову в двух местах, а он не упал и не жаловался. Выправляется!»

Спросил:

— А как ты терпишь?

— А что делать? Жить захочешь, вытерпишь, может, и больше.

— Ну-ну. Я очень рад за тебя. Спасибо за терпение, а теперь давай на перевязку.

После доклада и разбора, когда остались втроем с командиром и начальником штаба, Мельник в раздумье спросил Митрохина:

— Как докладывать о новой тактике будем?

— А чего о ней докладывать. Из пушек, пулеметов и эрэсов по земле разве можно по-другому как-то прицельно стрелять, кроме пикирования или планирования? Нет, нельзя. Надо идти носом вниз, а хвостом держаться за небо. Но для этого нужно сначала набрать высоту. А где ее набирать? В приказах, в боевом уставе не сказано.

И командир засмеялся, довольный своей изворотливостью, юмором, возвращением Ловкачева и тем, что сегодня первый вылет получился как нельзя лучше.

Для Осипова и еще троих летчиков отдых оказался коротким. Нужно было снова идти в бой. Цель та же — колонна. Матвей понимал, что теперь их туда так просто не пропустят. Поэтому, получив задание, спросил у Русанова:

— Как вы думаете, что сейчас лучше? Поставить на бомбы замедление и бросать с бреющего или повторить с пикирования?

— Я думаю, мелкого огня там очень много. Давай сверху, только повнимательней, чтобы истребители раньше времени не поймали.

— Постараюсь.

Матвей шел к самолету с тревожным чувством. Его машина с чертовой дюжиной на фюзеляже в последнем вылете была побита и теперь стояла на ремонте. Лететь же на чужой явно не хотелось. Он спрятал от других свою тревогу, но сам себя спросил: «Что это — привычка или суеверие?» Усмехнулся и решил ответа на «или» пока не давать. Беспокоил и малый состав группы — две пары. Что ими можно сделать? Ни воздушного боя с толком не провести, ни по земле ударить с чувством. Однако силы в полку были на исходе, а пехота требовала помощи. Надо было лететь.

Линия фронта последние дни вплотную приблизилась к аэродрому. Полет на задание стал занимать всего двадцать минут времени. Двадцать минут, если удастся проскочить зенитные завесы и фейерверки, а потом обмануть немецких истребителей.

Петров оказался уже на самолете Русанова, который выделили Матвею, — пришел проводить в полет. В полку сложилась традиция, что летчика в бой всегда провожает свой техник. Поэтому техник Русанова, доложив Осипову, что самолет готов, отошел. Он стоял у крыла, ревниво наблюдая за происходящим в кабине самолета, готовый помочь, если в том появится необходимость.

— Командир, ремнями поплотней притянись. Застегни нагрудный ремень. Что мы — зря его делали? — сказал Петров.

— Давай твой ремень. Чем черт не шутит.

— Черт не черт, а в случае чего лоб о прицел не разобьешь.

— Ну, все, давай запуск.

Осипов оказался над аэродромом истребителей неожиданно, так как иначе их поведение объяснить он не мог: четверка штурмовиков выполнила один, второй, третий круг над ними. Но никто на сопровождение не взлетал. Наконец в наушниках послышалось:

— Хватит ходить, давай ложись на курс. С тобой пойдет пара.

— Хорошо. Тогда поехали. Цель старая.

Матвей посмотрел на аэродром: две пыльные ниточки, тянувшиеся по земле, оборвались, а на их конце, как две иголки, заблестели зеленью остроносые истребители.

— «Маленький», твой позывной?

— Сто пятнадцатый и Сто двадцатый.

— А мой — Семьсот девятый.

— Ладно. Как пойдем: верхом, низом?

— Бомбы без замедления.

— Понял.

Подготовка к совместному полету и бою была закончена. Будущий успех или поражение теперь определялись многими составляющими. Выход на цель и прорыв через зону огня лежали полностью на совести Осипова. Успех же в воздушном бою определится соотношением сил противников, единством действий летчиков и умением разгадать замысел врага. Свой план боя может оказаться несостоятельным, и тогда потребуется экспромт, импровизация с той лишь принципиальной разницей, что нотными строчками на небесном полотне будут пушечные и пулеметные трассы, а вместо нот на них — самолеты.

Жизнь и смерть встретятся в контрапункте, и может оказаться так, что заключительным аккордом этой какофонии войны станет удар одного или нескольких самолетов о землю. И гибель каждого из них воспримется солдатами, всеми, кто увидит падающий самолет, по-разному: будет падать самолет с крестом — ликующая радость вызовет непроизвольный крик «Ура!», придаст новые силы красноармейцу; упадет самолет с красными звездами — фашистская сторона испытает чувство удовлетворения и с еще большим остервенением полезет вперед.

Победа или поражение, жизнь или смерть, печаль для одних и радость для других — реальная дикость войны — сейчас летела на группу Осипова со скоростью около ста метров в секунду. И если бы летчики не несли сейчас в своих сердцах уверенность в победе и надежду на жизнь, любовь к Родине и ненависть к врагу, которые утверждали в них жизнь, то вряд ли нашлись бы у них силы переступить огненную черту.

…Линия фронта. Она вновь сдвинулась на восток и теперь своим острием перерезала железную дорогу, идущую из Волчанска на Купянск. Горели хаты и скирды старой соломы, горели машины, а местами и сама земля. Дым сносило к югу разноцветными хвостами, которые вдали от огня растрепывались ветром вширь, становились прозрачными, и сквозь них было видно, что делается внизу. К фронту тянулись вдоль дорог пыльные шлейфы.

Матвей, осмотревшись вокруг и убедившись, что в воздухе врага близко нет, добавил скорости и пошел наискось через пылящие дороги. На глаза попалась речушка с двумя рядом стоящими мостиками. Западный берег был запружен войсками, которые подходили быстрее, чем переправлялись.

Немцы тоже увидели самолеты и открыли заградительный огонь, пытаясь сбить их с курса.

Матвей положил группу в змейку, а сам лихорадочно думал, что делать: бить мосты или войска? Мосты соблазнительнее. Но если не попадешь, бомбы уйдут впустую. Лучше войска, тут промаха не будет.

Приготовились. Бомбы серией на войска. Проскочил еще один огненный частокол и пошел в пикирование. Бросил быстрый взгляд назад: «илы» висели рядом, опустив свои железные носы к земле.

И снова глазами в прицел: машины и танки быстро росли в размерах. Наконец угол прицеливания и высота сброса совпали.

— Приготовились! Бомбы!…

Вышел из атаки, дал мотору полную мощность и боевым разворотом вверх, чтобы ударить по фашистам еще раз.

— Семьсот девятый, закругляй. Я тебе помочь уже не могу. Со мной четыре «шмитта».

— Не вижу. Теперь уже надо доделать атаку.

— Смотри, подо мной еще четыре, на тебя пошли.

Матвей посмотрел, но «мессеров» не увидел. Если немцы не ждут от них новой атаки и построят свой маневр на их уход, то он успеет без помех выполнить вторую атаку.

Передал:

— Разворот покруче. Залпом все эрэсы, потом к земле и змейку парами. — Снова посмотрел назад: не видно сверху. Подумал: «Плохо. Если они сзади и под нами, побьют на пикировании или при выходе из него».

Впереди показалась дорога, и он повел штурмовиков вниз. Прицеливаясь, Осипов отметил про себя, что огня с земли нет, значит, «мессершмитты» где-то рядом.

Но сделать что-либо по-другому было уже нельзя. Теперь все решали секунды. Переставил прицел на стрельбу, дал залп из всех видов оружия. Взвизгнув, словно огненный бич, ушли эрэсы, зарычали пулеметы, загрохотали пушки. Самолет от их работы дрожал. Начал вывод из атаки, и в это время чем-то гулко ударило сзади. Смотрегь назад было некогда. Резкое движение ногами, и машину юзом вынесло из очереди в сторону.

— Ниже к земле! Я пошел верхом направо.

Он положил самолет в разворот и оглянулся. Вторая пара целая, а он один. Еще круче разворот. Напарника нет, а на хвосте четыре «мессера»: двое за ним и двое за ведомыми. Вторые оказались перед ним боком, но прицелиться Матвей не успел. Дал длинную очередь. Немцы дрогнули и вышли из атаки. Теперь быстрее влево. Но сзади опять хлестнуло. «Пока жив!» И снова наискось к Осипову неслись два штурмовика и пара «мессеров» за ними. Он почти в лоб открыл огонь. Немцы отвернули. А теперь разворот в обратную сторону! Не разворот, а дикость! Руль поворота ногой до отказа — и самолет каким-то немыслимым пируэтом занес хвост в сторону и понесся в новом направлении, а очередь врага — мимо. Еще раз вышел в лобовую. Поймал-таки одного «109-го» с большим упреждением в прицел и с остервенением нажал на все гашетки. «Мессершмитт» неуклюже дернулся, перевернулся животом вверх, точно оглушенная рыба. Сзади показалось пламя.

Осипов на какой-то миг засмотрелся на горящего и сразу был наказан: в «ил» впились огненные струи. Машину затрясло и потащило вверх. Матвей отдал ручку от себя — никакого эффекта. Тогда он убрал обороты мотора, самолет стал выравниваться. И тут только до него дошло, что управление перебито. Сообразил, а «ил» уже шел носом к земле. Осипов сунул сектор газа вперед: мотор взвыл, и нос начал подниматься. Еще одна очередь сзади. Земля совсем рядом. Дал мотору форсаж, и «илюха» послушался: в лобовом фонаре кабины показался горизонт. Подсознательно отметив, что до земли метра два-три, он выключил мотор. Все. Что будет? Повезет или нет? Матвей бросил ручку управления — она теперь не нужна. Уперся руками в головку прицела и приборную доску. Потянулись длинные-длинные секунды. «Ил» вновь начал опускать нос и пошел к земле.

Мгновение! Какое оно было? Матвей не видел.

Глаза Осипова закрылись помимо его воли, и он полетел вперед. Удар он «услышал» и «почувствовал» позже, когда его окружали темнота и жужжание гироскопических приборов в кабине. Они и «разбудили» его. В голове шевельнулась мысль: «Жив?… Где я?»

Наконец Матвей разобрался, что он не перевернулся и лежит под приборной доской, раз нос упирается в ножную педаль управления рулем поворота. Привязные ремни лопнули, и его сюда засунуло. Уперся руками о колонку, в которой вращается соединительная тяга педалей, и боком выбрался на пилотское сиденье. Огляделся. Темнота в кабине усиливалась оттого, что фонарь был залеплен землей и засыпан травой. Расстегнул замки парашютных лямок, сбросил их с плеч, освободился от ножных обхватов и стал ощупывать себя: искать, где поломаны ребра и кости ног. Сначала действовал осторожно, а потом стал простукивать себя безжалостно и с удивлением… Нигде боли и хруста не слышал и все более убеждался — кости целы.

Решил выбираться из кабины. Сунул полетную карту за голенище сапога, вытащил из кобуры пистолет и прислушался. Стреляли, открыл форточки: стало слышней и видней. «Раз стреляют, значит, где-то свои рядом». Осипов огляделся: степь, никого не видно. Стреляли с двух сторон, но не в него. Посидел, слушая бой, и понял, что оказался он на «ничьей» земле, а раз так, то скоро им заинтересуются фашисты. «Надо уходить. Куда?…» Посмотрел на приборную доску: компас показывал, что нос самолета направлен на восток Там должны быть и свои. Решил открывать фонарь рывком и сразу через борт вываливаться на остаток крыла, а с него скатываться под мотор. Сделать это надо было быстро, чтобы не подстрелили.

Скорчившись, сел с ногами на сиденье. Напрягся весь. Приготовился. Обеими руками взялся за рукоятку открытия фонаря и сильно дернул ее на себя, рассчитывая одним движением откатить фонарь назад. Но… Ручка отошла, а фонарь ни с места. Рванул что было силы. Рукоятка оборвалась, а фонарь не сдвинулся. «Заклинило!… Придется вылезать по-змеиному. Ударился о землю на скорости километров триста пятьдесят. От другого самолета и от меня собирать бы было нечего. А тут фонарь заклинило, а кабина и я — целы. Чудо!» Сунул руку в форточку, за ней плечо и голову… Поторопился — другое плечо не проходило. Как улитка, втянул себя обратно в кабину. «Надо попробовать по-другому». Снял ремень с кобурой, вложил в нее пистолет и отправил снаряжение и шлемофон наружу. Примерился еще раз и полез в форточку боком сразу двумя руками вперед. Высунул их до локтей, вытянул вдоль, сколько мог, сцепил пальцы в замок, чтобы зажать покрепче меж руками голову, и стал протаскивать себя дальше, упираясь ногами в противоположный борт кабины, зная, что назад уже хода нет. «Протолкну голову и остальное пройдет. Когда фонарь делали, наверное, думали, чтобы человек мог пролезть».

Получилось, просунулся. Вытолкнул себя по пояс на воздух. Нашел ногами ручку управления самолетом, оттолкнулся от нее еще раз и вывалился наружу. Отдышавшись после тяжелой работы, пополз под мотор. «Только бы шальной пулей не убило и на минное поле не попасть. Теперь у меня с трех сторон враги: впереди, позади и снизу. Если выползу, еще повоюю…»

И тут услышал:

— Давай, летчик, давай. Только не торопись. Ползи плотнее. Сейчас мы тебя прикроем.

Над головой застукал «максим», а потом левее редкими очередями, как отбойный молоток, заработал «Дегтярев».

Матвей не выдержал, приподнял голову, бросил взгляд вперед и метрах в ста пятидесяти увидел бруствер окопа. Это была уже жизнь… Глаза защипало, а горло сдавило так, что стало трудно дышать.

Светлану будто током ударило известие: «Матвей не прилетел!» Искра нервного потрясения молнией пронеслась от головы через сердце к ногам и оглушила ее. Бессмысленно смотрела она на Шубова, который продолжал говорить, но слов его не было слышно.

Борис же, увидев, как розовое лицо девушки заливает бледность, а широко открытые глаза смотрят куда-то мимо него, понял, что она сейчас его не слышит, и растерянно замолчал. Он стоял перед Светланой и не знал, что ему делать: уйти, побыть с ней, говорить о возможном возвращении Матвея или просто молчать.

Неловко переступив с ноги на ногу, Борис пожалел, что сказал о Матвее, и мысленно выругал себя за прямой ответ на ее вопрос. Только теперь, увидев, как огромные глаза наполняются слезами, он понял жестокость своих слов. Шубову стало стыдно перед девушкой, как будто бы его уличили сейчас в чем-то нехорошем. И он понял: нехорошее то, что он просмотрел отношения Светланы и Матвея и не увидел глубины их чувства. Светлана стояла вполоборота. На неподвижном лицо не было выражения страдания, но слезы, заполнившие ее глаза, капля за каплей скатывались по щекам, оставляя мокрые дорожки.

Борис молча пододвинул стул, не говоря ни слова, взял Светлану за плечи и так же молча усадил. Потом принес воды, которую она безропотно выпила.

— Светлана, вы раньше времени не волнуйтесь. Еще, может, все обойдется.

— Не надо. Боря… Я пойду…

— Я провожу вас.

— Нет, нет. Я одна.

Светлана шла, как старушка, не поднимая и не сгибая ног. Борис, решив все же проводить, вернее, присмотреть за ней, шел в отдалении, стараясь в темноте не потерять ее из виду. И теперь, оставшись наедине с собой, он удивлялся своей житейской близорукости. Он вспомнил, как однажды она поразила его своей привлекательностью и ярко проявившейся на лице радостью. Он тогда шутливо обратился к ней:

— Светланочка, здравствуй! У меня такое впечатление, что внутри у тебя солнышко светит.

А девушка тоже шутливо ответила:

— Светит, потому что я Света, — и счастливо засмеялась.

Оказывается, то был свет любви, свет радости жизни, а он в ее ответе, кроме игры слов, ничего не увидел. И вот теперь оглушил ее горем. «Гибель Матвея тяжело ранила ее. Я — балда, нанес ей своей бездумностью тяжелую душевную рану».

«…Надо подумать…» Но в голове у Светланы была тяжелая пустота, которая вытеснила мысли, оставив какие-то их обрывки.

Калитка…

Крыльцо…

Двери…

Свет от лампы в глаза.

Мама у стола. Добрый и самый родной с детства человек.

Светлана подошла, молча опустилась на пол. Она охватила мамины ноги и молча положила голову на колени. И тут девушку обожгла боль непоправимой утраты.

— Ма-мо! Ой, лихо мне!

И женщина — мать солдата, жена солдата — испугалась. Сердце куда-то упало вниз, а потом бросилось вверх и тревожно застучало.

— Доча? Что случилось, родная? — прошептала она. — Микола? Тату?

Она попыталась справиться с волнением, но голос дрожал.

— Говори скорее, что случилось, а то сердце разорвется.

— Матвей не вернулся. Улетел на задание и не прилетел.

В голове матери тугими толчками забилась мысль:

«Не то, не то, чего испугалась. — А потом: — Что ты, сумасшедшая баба? Дочь плачет. Парубка убили, а тебе не то. Ведь беда случилась».

Сказала вслух:

— Света, может, он живой? Может, только самолет?… Приходили же другие пешком, приезжали машиной, кто в госпиталь попадал. Сама же говорила.

Мать положила руки дочке на голову и стала гладить, перебирать волосы. «Пусть поплачет, облегчит душу… Парубок был хороший, добрый да скромный, даже не верилось, что он на войне летает… Ох, дочка, дочка. Взрослая ты стала. Полюбила в несчастье, бедная ты моя горлица. Не став женой, овдовела».

…Светлана затихла. От матери шло тепло и спокойствие, тихая уверенность и надежда. Натруженные руки ее были легкими, нежными и такими домашними. И показалось ей, что она вновь маленькая, что нет никакой войны и сейчас мама будет рассказывать сказку или говорить о том, что она сегодня делала и что еще осталось сделать…

Так и сидели, не меняя позы. Мать боялась вспугнуть наступившее успокоение. Пальцы, не торопясь, перебирали волосы, разделяли их на прядки, передвигали от одной ладони к другой. Ее руки сейчас жили самостоятельной жизнью, а в голове текли привычные мысли: «Где же Микола? Что с чоловиком? Живы ли? Так давно нет писем…» Она глубоко вздохнула.

Светлана подняла с колен голову и посмотрела в глаза матери.

— Доченька, вставай, родная, а то снизу холодом тянет.

— Ничего, мамо, не холодно… Как же теперь?

— Не торопи судьбу, надейся. Я, что ни день, одно думаю и надеюсь. Мне еще твоя бабушка говорила: «Не каждый, кто с войны не пришел, мертвый…»

Матвей попал в окопы к обстрелянным, знающим войну людям, которые не боялись смерти, но и не искали ее. Осипов хотел остаться на передовой, чтобы достать парашют из самолета, но комбат Ахмет Юсупов, воевавший с первого дня войны, уже выработал свои правила поведения.

— Знаешь, летчик, ты наш гость, и желание гостя — закон. Но у нас дела пехотные, а тебе надо в небе летать. Башка цела, кости тоже, живи сто лет, поэтому давай на вторую позицию и там передохни.

— Да я лучше с вами здесь до вечера повоюю. А стемнеет — сползаю к самолету.

— Ну, нет, дорогой. За желание помочь спасибо, но мы тут сами справимся, а то зацепит тебя ненароком шальная пулька или осколок, мы себе не простим этого. Нет, давай на отдых. Вот тебе сопровождающий. — Он показал на красноармейца.

Матвею пришлось подчиниться обстоятельствам. Капитан и летчик на прощание обнялись и по-братски поцеловались.

Вскоре Осипов оказался на командном пункте командира полка. Его поздравили со вторым рождением и вспомнили русское гостеприимство. Пехотные командиры, руководители боев, и Матвей, выполняя приказ старшего, в одиночестве выпил из солдатской кружки водку, закусил салом, хлебом и луком, запил теплой водой. Расторопный начальник штаба подготовил справку с полковой печатью, в которой говорилось о том, что они, наблюдая воздушный бой, видели, как Осипов сбил немецкий истребитель. Однако просьба Матвея разрешить ему остаться с ними до вечера, чтобы попытаться спасти парашют, ни к чему не привела. Командир полка был неумолим:

— Эх, летчик! Что теперь значит твой парашют, когда кругом все рушится, люди гибнут тысячами. Я за парашютом к самолету, вернее, к тому, что осталось от него, никого не пущу. Жертв и так хватает… Давай маршируй к себе на аэродром да бей немцев сверху покрепче.

Матвей согласился с этой житейской и солдатской мудростью:

— Хорошо, командир. Спасибо за гостеприимство, а если все же парашют будет у красноармейцев в руках, так смотрите на него, как на подарок. Шелку там много, пригодится.

— Вот это другой разговор!

…Вечерело. Небо успокоилось. Освободилось от самолетов. Затихли за спиной и артиллерийские громы — линия фронта осталась позади. Ежедневное недосыпание, дорожная сутолока, пережитые волнения и выпитая на передовой водка сделали свое дело. Матвею страшно захотелось спать. В стороне от дороги он увидел копну прошлогодней соломы. Разгреб ее до чистого желтого цвета и соорудил постель. Лег на спину, оглядел уже темнеющее небо и подумал: «Отдохну немного и по холодку пойду дальше».

Он проснулся под утро. Хотел встать, но от неожиданной боли вскрикнул и удивленно остался лежать. Болело все: руки, ноги, спина.

«Что же случилось? Вроде бы и не замерз?» Он вспомнил вчерашний день и мгновение перед ударом о землю. Именно это мгновение, потому что самого удара он не ощутил от огромного нервного напряжения, ведь в этот миг решался вопрос жизни и смерти.

«Вот оно как. Напоминание, почему ты жив. Спасибо техникам за нагрудный ремень. А то бы…»

Матвей с трудом приподнялся и сел. Стал растирать себя. Став на ноги, отряхнулся, немного размялся и заковылял к ожившей по-утреннему дороге. Ступни, колени и мышцы ног, принявших через педали управления удар на себя, пронизывала острая боль. Кое-как добрался до перекрестка, где был регулировочный пост дорожной комендатуры, рассказал старшине, в чем дело.

…Через полчаса Матвей сидел в кузове полуторки вместе с ранеными. Машина быстро катила по пыльной дороге. Скоро должна была показаться речка Оскол, а за ней и аэродром полка. Откуда-то с востока послышался отдаленный гром, Матвей удивленно осмотрел ясное небо. Кто-то из раненых сказал:

— Опять где-то бомбят. Вот, сволочи, сыплют. Хоть бы наши им давали сдачи почаще да побольше.

— Даем сколько можем, — ответил Матвей, — да не всегда получается как надо и где надо.

Настроение у Осипова улучшалось, как у всякого путника, который после долгих дорожных мытарств предчувствует конец пути. Навстречу поднималось солнце, и Матвей, закрыв глаза, подставил ему лицо. Сквозь шум работающего мотора и погромыхивание кузова он услышал гул немецких самолетов. Еще не увидев их, Матвей определил, что самолетов много. Машина остановилась.

«Юнкерсы» летели метрах в пятистах от земли, а над ними ходили парами «мессершмитты». Воздух наполнился низким прерывистым звуком их моторов. Потом к чужому гулу примешался высокий и звонкий рев моторов И-16. Четыре «ишака», лобастые, коротенькие, прижимаясь к земле, шли наперерез «юнкерсам». Вот они догнали строй немцев и враз пошли вверх, показав свои зеленые спинки, коротенькие закругленные крылья и скошенные под лепесток ромашки хвосты.

Сердце Осипова тревожно застучало в виски. Нервы напряглись, и он ухватился за борт кузова. «Глупость! Что они делают: смелость отчаяния или тупость самоубийцы? Лезут прямо под немцев. Сейчас на горке потеряют скорость, а «мессеры» выше, да еще на хорошей скорости ходят. Пропадут «ишачки» из-за своей бесшабашности. Беда! Вместо риска — авантюра!»

Матвей услышал выстрелы авиационных пушек, рычание скорострельных пулеметов ШКАС и ответное, дробное, волнообразное выстукивание очередей немецких пулеметов.

«Ишачки» снизу вверх проскочили строй последней семерки «юнкерсов» и, накренившись на правое крыло, опрокинулись на спину, блеснув на солнце синью фюзеляжа и крыла. «Мессершмитты», как испуганная стая воробьев, разлетелись в разные стороны, а потом, разобравшись в обстановке, бросились вниз.

Матвей, сжав зубы и кулаки, наблюдал за боем. В голове была только одна мысль: «Успеют или не успеют немцы выйти на дистанцию огня до того, как И-16 повторно атакуют «юнкерсов»?» Осипов понял замысел командира своих истребителей. Его тактика основывалась на внезапности. Он собирается вести оборонительный бой только после удара по основной группе. «Ишаки» открыли огонь раньше, чем «мессершмитты», и, закончив атаку, «нырнули» под бомбардировщиков. Немцы за ними. Матвей стучал рукой по борту кузова и кричал: «Разворот! Разворот вправо! Разворот круче!»

И его словно бы услышали. Юркие коротышки круто легли в разворот. Но враги все же успели дотянуться до них своим огнем. Рокот немецких пушек еще не закончился, а один И-16, вспыхнув оранжевым пламенем, кинулся вверх. Дыхание у Матвея остановилось: «Убит или сам тянет?…» Самолетик все больше и больше задирал нос кверху и закручивался на правое крыло, а за ним хищно тянулась пара «мессеров». Наконец И-16 лег на спину, и из него выпал черный комочек. Длинные секунды ожидания, и вот на солнце блеснул белый шлейф шелка, а потом раскрылся серебряный зонт парашюта. Только теперь Матвей выдохнул, смог видеть и слышать остальное. Тройка И-16 в сумасшедшем вираже носилась друг за другом, выше их шестерка «мессеров» ходила парами и выбирала выгодный момент для удара. Там, где свои истребители сделали первую атаку, поднимался к небу столб черного дыма — упал «юнкерс». Горящий И-16 врезался в землю, летчик на парашюте приземлился, а девять самолетов продолжали свою двухъярусную карусель. Изредка параллельность вращения нарушалась, немцы пикировали на истошно ревущих моторах наших истребггтелей. И тогда один или сразу два коротеньких торопыг и устремлялись гга пикирующих, которые тотчас прекращали атаку и снова взмывали вверх.

— Ну что, летчик, выкрутятся твои хлопцы? — спросил раненый сержант.

— Если горючее есть, то, может, и обойдется. Немцы, по моему расчету, должны раньше уйти. Они же с задания. Это наших и выручит.

Вскоре «мессершмитты», перестроившись клинообразной шестеркой, исчезли в голубом мареве неба.

«Ишаки» сбавили обороты моторов — звук их работы понизился, ослабел. Огги успокоенно сделали круг над районом боя, снизились над местом приземления своего товарища и ушли на восток.

А на дороге был праздник. «Дорога» считала бой выигранным. Хоть и маленькая, но все же победа. И хотя до летчика, приземлившегося на парашюте, было не менее трех километров, многие устремились туда. Матвей был бы рад тоже броситься вперед, но машина тронулась. Он не стал спрыгивать, не мог: ноги болели.

Через час машина уже спускалась с холмов правого берега Оскола. Под кручей дорога упиралась в понтонный мост через реку, берега которой буйно заросли ракитником и кустами. За ней старицы, луг, утопающие в зелени садов белые хаты и красная школа, их общежитие. А дальше виднелись две железнодорожные станции и между ними аэродром, на котором стояли самолеты.

Но тут радость сменилась тревогой: южная станция подозрительно дымилась, и постройки около нее выглядели как-то необычно. Осипов понял, что станцию недавно бомбили. И тут уловил связь между последними событиями: далеким громом среди ясного неба, двумя группами «юнкерсов», идущими с востока воздушным боем у него над головой. Шофер не торопясь вел полуторку вниз, отчего берега Оскола как бы поднимались вверх, закрывая окружающее, и Матвей не успел увидеть домик, в котором жил самый дорогой для него человек.

Неизвестность волновала все больше. Хотелось бежать туда, где среди зелени вишен и яблонь стояла хата Светланы. Однако нужно было сначала явиться в штаб, доложить командиру полка о своем последнем вылете. Ему еще предстояло отчитаться за потерю ведомого летчика. Неизвестна была ему судьба летчиков второй пары «илов», хотя пехота и говорила ему, что ведомые им летчики ушли в тыл. Хотя за ними крутились два немецких истребителя, но настойчивости особой в атаках «мессершмиттов» они не наблюдали. Вдруг его обвиняют в этом? И чем ближе был аэродром, тем тревожнее становилось на сердце. Чувство вины за неудачу в последнем вылете заслонило радость возвращения. Осипов задумался и не заметил, как машина подошла к шлагбауму, перекрывающему въезд на аэродром.

— Летчик, приехали!

— Да-да. Это мой аэродром. Спасибо за помощь… Счастливой вам дороги!

Как только Матвею открылось поле аэродрома, он сразу посчитал самолеты своей эскадрильи: на стоянке было четыре «ила». Не хватало только потерянных в его вылете.

Ноша виновности, давившая на совесть, чуть полегчала.

Доклад о результатах вылета Митрохин слушать не стал, сказав: «Летавшие с тобой пилоты отчитались за тебя и за себя; видели, как твоего напарника сбили зенитчики в начале пикирования. Обвиняют себя за отставание при маневре на повторную атаку цели: выход из атаки головной пары прикрыть не успели. Истребители же повторный заход на цель не обеспечили. Сообщили, что ведут бой. Между прочим, из того боя «лагг» один домой тоже не вернулся».

Митрохин прочитал докладную командира стрелкового полка о том, что они наблюдали воздушный бой трех «илов» с четырьмя «мессершмиттами», в котором ведущий группы сбил один немецкий истребитель. Улыбнулся:

— Ты, Осипов, похож уже больше на истребителя. Одним словом, специалист по «мессершмиттам»… Поздравляю. А теперь иди к Ведрову. Пусть доктор тебя хорошенько посмотрит. Счастливый ты! Выдержать такой удар. И пришел на своих двоих… Чудо! В твою и нашу пользу.

Когда Осипова отдали доктору, комиссар полка, потирая руки, радостно заявил:

— Конечно, теперь мне могут и не поверить, но я очень надеялся, что он вернется.

Митрохин посмотрел на присутствующих начальников:

— Мы всегда надеемся на возвращение, и твое желание не ново.

— Дело не в желании. Я техника расспрашивал, как Осипов готовился к вылету. Петров рассказал все, а потом говорит: «Товарищ комиссар, командир так привязался, что он из ремней ни в коем разе не выскочит». Вот я и ждал его.

— А что же молчал?

— События такие торопить нельзя. Пусть теперь он про эти ремешки, которые ему жизнь спасли, и расскажет всем летчикам.

Выйдя от командира, Осипов попал в руки к Ведрову. Полковой врач с пристрастием осмотрел и ощупал его. Не найдя ничего, кроме растяжений и ушибов, он перебинтовал ему ступни ног и решил отвезти его в госпиталь. Но Матвей уговорил Ефима Ивановича оставить его в части. Очень хотелось встретиться со Светой и оставшимися в живых товарищами.

Однако в школе было пусто. Светланы на работе не оказалось. Матвеем овладело тревожное желание немедленно увидеть ее, и он заковылял по знакомой улице.

Остро пахло пожарищем, едким, дерущим горло дымом сгоревшей взрывчатки и еще чем-то зловонным.

Повернув за угол. Осипов остановился пораженный и растерянный. Ноги вросли в землю. Перед ним было то, что раньше называлось улицей, а теперь не имело названия. Крупные бомбы сделали свое дело: поваленные деревья, какие-то дымящиеся обломки, горы вывороченной земли, а подальше закопченная станция с темными обгоревшими вагонами, между которыми сновали люди. Надо было идти. И он пошел.

Когда ноги Осипова оказались на бруствере рыхлой земли, окаймляющем воронку, он вспомнил, что есть еще погреб. «Где же он?…» Нашел погребок Вход забросан свежей землей и обломками саманного кирпича. Матвей спустился по ступенькам вниз, но никаких признаков жилья в погребе не нашел. Он вылез наверх и решил поискать кого-либо из соседей. Осмотрелся и только теперь увидел в конце разбитой бомбами улочки группу людей. Женщины, мужчины и ребятишки разбирали завалившуюся хату. Светы и ее матери среди них не было.

Железнодорожник, видимо старший команды, пошел навстречу:

— Здравствуйте. Кого командир ищет?

— Двух женщин. Вон там хата стояла.

— А кто вы им будете?

— Хороший знакомый.

— Плохи твои дела, товарищ летчик. Нету их совсем. Бомба прямо в дом угодила.

— Может, ушли куда?

— Нет, мы проверяли. Все, что можно было сделать, уже сделали. Помощников тут…

Выяснять подробности не имело смысла. Матвей повернул обратно. Едва передвигая ноги, он шел по земле, опаленной взрывами и обагренной кровью ни в чем не повинных людей. С горечью смотрел на воронки могилы и видел из сложенных деревьев и заборов кладбищенские кресты.

Прилетели две вороны, и их появление больно резануло по сердцу — почуяли смерть. Осипов взял палку, бросил в них. Птицы поднялись и бесшумно перелетели на другое место. Тогда он вытащил пистолет. Вороны, видимо, уже были знакомы с этим предметом, поднялись и полетели к станции. Ветерок донес до уха от ближней воронки какое-то бормотанье. Матвей подошел ближе и увидел на дне ее женщину в светлом, испачканном сажей и землей, порванном по подолу платье. Она перебирала скатывающиеся к ней сверху комочки земли и непрерывно и быстро говорила: «Детки, где вы? Идите скорей ко мне…» Матвею стало трудно дышать. Бессильный помочь этой раздавленной горем женщине, он пошел дальше, и ноги вновь привели его к тому месту, где земля была разворочена самой кровавой для него воронкой.

Обессиленный, Матвей сел, и тишина окружила его со всех сторон… Он не помнил, думал ли он о чем-нибудь. Время текло помимо него. Может быть, приходили люди, но он их не видел, а они по-житейски были мудры и не мешали ему.

Потом он услышал звук работающего мотора, погромыхивание и дребезжание кузова. Из-за поворота показалась видавшая виды санитарная машина. Подъехала и остановилась. Подошел Ведров:

— А я тебя ищу…

Положил руку на плечо, потом достал папиросы и молча дал закурить…

— Кругом теперь столько горя… Ты потерял и знаешь где. А я даже не знаю.

— Ефим Иванович, как же так? Почему?

— Мы с тобой солдаты. Надо ехать. Смотри, уже день к вечеру покатился. Приедем, я тебя еще раз ощупаю. Да и корсет надо тебе соорудить из брезента. Ходить, да и летать через денек-другой в нем будешь. Позвоночник беречь надо. Не пойму, как ноги и ребра твои выдержали. Я ведь был судмедэкспертом. Чего только не насмотрелся и всегда удивлялся, каким может быть крепким и сильным человек, но и, наоборот, до обидного слабым и уязвимым.

Никто Осипова в полку не ругал. Его появление было для всех приятной неожиданностью. По докладу прилетевших домой летчиков, Матвей «приказал долго жить».

Но и вернувшихся с задания «не казнили»: они сразу доложили, что не успели сорвать атаку немцев на ведущую пару. Бой-то начался для всех неожиданно. Были заняты землей, а «лагги» поздно увидели врага.

После возвращения в полк короткая летняя ночь показалась Осипову неимоверно длинной. Малейшее шевеление вызывало стреляющие боли по всему телу… Перед открытыми глазами белел потолок, и он видел на нем Светлану, сидящую на берегу, и яркую луну за ней. Огромные девичьи глаза стали надвигаться на него и оказались рядом с его лицом. Матвею почудилось дыхание Светланы, а потом он явственно почувствовал на щеке ожог поцелуя и услышал слова: «Я буду ждать тебя всегда». Он шевельнулся, и видение пропало…

Прошли долгие или короткие бездумные минуты, и Матвей увидел черные руины улицы, землю в воронках и узнал среди них самую страшную. «Не воронку — могилу. Как у летчиков: вместо холмика земли кратер от упавшего самолета, в котором тело летчика, подобно метеоритному веществу, больше испаряется, чем остается». Матвей прикрыл глаза рукой: «Она ждала меня. А я не мог прийти к ней на встречу. Я должен отомстить фашистам за нее, за всех, кого уже нет в живых, и за тех, которые еще погибнут. Мстить, пока ни одного оккупанта не останется на нашей земле».

Начало светать. Матвей больше не мог лежать. Он, превозмогая себя, поднялся и, стараясь не шуметь, вышел на улицу. Школьное крыльцо вновь напомнило Светлану, и ему захотелось еще раз побыть на улице горя, чтобы запомнить ее навсегда. Все еще спало. Но вот тишину нарушили петухи. Их звонкие «ку-ка-ре-ку» в предрассветных сумерках утверждали и пробуждали жизнь.

Он подошел к знакомому повороту. Запахло гарью. Дальше все было мертво. Тихо, как на кладбище. Матвей опустился на колени, взял горсть земли и высыпал ее в воронку. Она тонкой струей побежала по скату, несколько крупинок докатились до самого дна, а потом все опять успокоилось.

«Светланочка-цветочек, ты не умерла, ты на всю жизнь со мной… Прими мою клятву: я буду мстить, сколько хватит сил!… Прости! Мне пора!»

Линия фронта севернее аэродрома продвинулась к Воронежу, а южнее начала проваливаться в излучину Дона. Полк Митрохина потерял боеспособность — осталось всего пять ремонтируемых самолетов и с командиром полка и комиссаром семь летчиков.

Командир помнил, как в сорок первом, почти в такой же обстановке, старший начальник забрал из полка последние самолеты и летчиков. Он беспокоился о будущем полка. В живых остались летчики, прошедшие через огонь. Если их заберут, то с ними уйдет опыт войны. А без него новым людям бои будут стоить большой крови.

Однако волнения быстро кончились. К вечеру на аэродром приехал командир дивизии. И сразу начал с вопросов:

— Что командиру и комиссару лучше: отдать летчиков и самолеты в другой полк или наоборот?

Командир с комиссаром переглянулись.

— Мы обсуждали с Мельником создавшееся положение. Оставшихся летчиков от нас лучше не забирать. Пополнить нас самолетами, или мы отдадим самолеты и уедем с оставшимися пилотами за пополнением и новой матчастью.

— Что для вас лучше, комиссар?

— Первый вариант, но с дополнением.

— Каким?

— Начальников из летного состава других полков нам не надо. Командиры у нас есть свои. Но можно пополнить полк молодыми, точнее, рядовыми летчиками.

— Значит, своих отдавать не хотите, а к себе берете? Как же так?

— Я же предлагаю пополнить только рядовыми.

— Хорошо. — Полковник засмеялся: — Будем считать, что я угадал ваши думки. Решение-то у меня было. Только хотелось еще раз проверить: не ошибся ли?… Даю вам четыре самолета и двух рядовых летчиков. Итого получится эскадрилья. Не густо, однако воевать еще можно. В другом полку такое же положение. А третий — уходит в тыл. У него в наличии остались полковое знамя и техсостав.

…Русанов закончил подготовку группы на боевой вылет. Шел в этом вылете и Матвей. Он говорил себе: «Это мой первый вылет после воскресения».

— Товарищи летчики, вы видите, что аэродромы врага вплотную придвинуты к полю боя. Он готовится и дальше наступать. В приказе народного комиссара обороны 227 сказано: «Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Ни шагу назад». Так вот, мы должны сделать все, чтобы помочь нашей пехоте выстоять. Война, бои не могут быть без потерь и с нашей стороны. Сейчас на Гитлера, его армию работает почти вся Европа. Но фашистский тыл непрочен. Народы не могут долго переносить порабощение и издевательства. Уже идет разговор о втором фронте, на нашей земле создастся польская армия, и этот пример поддержат другие народы. У нас большие потери. Но мы — армия, народ — не уничтожены, стали опытнее, а значит, сильнее. Мы убедились, что можем бить врага на земле и в воздухе. Вместе с нашим героическим тылом мы отстоим жизнь нашего Отечества, народов, населяющих его просторы. Война с нами — это роковая ошибка фашистов. Их «блицкриг» уже не состоялся, — Афанасий Михайлович замолчал. Осмотрев внимательно взглядом сидящих на земле летчиков, понял, что говорил правильно.

— По самолетам!

Осипов в этот раз шел ведомым у Маслова. Страха, сомнения и напряженности не было, хотя такое иногда и случается в первом вылете после того, что с ним произошло. Он желал одного: быстрее увидеть и бить врага.

Показалась линия фронта, и в наушниках Осипов услышал голос Маслова:

— Матвей, смотри, не зарывайся. Одним вылетом всего не сделаешь. Держись пошире.

Осипов качнул самолет с крыла на крыло — понял. А сам отошел немного в сторону, чтобы свободнее было маневрировать и прицеливаться. Немцы не обратили внимания на высоко идущие самолеты — пропустили их в тыл без обстрела. Тыл сегодня исчислялся тридцатью километрами, а там немецкий аэродром. Он увидел его издали: пыль, самолеты на голой степи — и обрадовался, потому что искать другую цель было не нужно.

Передняя четверка развернулась на левую окраину аэродрома и ринулась вниз. Только теперь с земли увидели «илы», и по небу заметались эрликоновские красноватые трассы. Поздно. Уже ничего нельзя было изменить. Маслов повел свою четверку в пикирование. Матвей в прицеле увидел землю, а на ней близко стоящие друг к другу самолеты с прямоугольным крылом — Ю-87. Поймал в прицел одного «лапотника» и пустил два реактивных снаряда. И тут услышал строгую команду:

— Прекратить! Только бомбы!

Матвей со злостью выругался, перевел взгляд на машину командира. В это время от нее отделилась первая черная капля — «сотка». Перехватив ручку управления самолетом в левую руку, Осипов правой рукой что было силы рванул рычаг аварийного сброса — бомбы ушли на врага залпом: «Получайте, гады! Это только начало!»

Новый заход.

Матвей ничего не видел, кроме «юнкерсов» на земле. Молнии ненависти рвались из пушек и били по земле, где сейчас в страхе ползли, разбегались, падали грязно-зеленые фигурки людей — смертельных врагов его Родины.

— Матвей, выводи!

Осипов опомнился и вывел машину из пикирования. Быстро крутанул головой: все восемь на месте, а выше свои «лагги». «Это вам не сорок первый!» — подумал он.

Взрыв ненависти, как порыв творчества, только теперь его раскрепостил. Его жажда мести сейчас, в этот миг, была удовлетворена, и Матвей был по-своему счастлив.

Да, в тяжком горе, которое ему суждено нести через всю жизнь, длинную или короткую, он ощутил себя счастливым лишь в минуту возмездия.

Что же в таком случае счастье?

Счастье — это когда человеку становится лучше. А ему сейчас действительно было легче и радостней…