Раннее туманное утро. Затишье.

Эскадрилья капитана Сохатого ждала приказа на боевой вылет. Ожидание тоже работа: внутренняя напряженность, психологическая готовность к немедленным активным действиям.

Впереди длинный весенний день. И обязанность командира в том, чтобы не только подготовить своих подчиненных к предстоящему бою, но и не дать им устать от кажущегося безделья. Каждый ― и немало повоевавший летчик, и совсем молодой пилот ― живет мыслью: "Когда и куда?" И от того, насколько человек может подавить в себе ощущение надвигающейся опасности, зависит способность сохранить в себе силы для полета. Нужно суметь заставить себя поверить в победу. Еще не взлетев на задание, превозмочь сомнения, преодолеть самого себя.

Все тревоги, которыми сейчас живут на КП летчики, Сохатому близки и понятны. Но Ивану легче ― у него за плечами более чем двухлетний боевой опыт, война научила многому. Капитан прошел через безрассудную смелость неопытности в сорок первом, познал госпитальную жизнь, горечь потерь… Бравада давно сменилась у него спокойной расчетливостью, в бою он стремится теперь прежде всего понять ― кто против него, правильно оценить силы противника, предугадать его действия хотя бы на несколько ходов вперед.

Пилоты наносят на полетные карты линию фронта и прокладывают курсы на опорные, наиболее характерные ориентиры в районе возможных целей, а Сохатый незаметно изучает подчиненных. Ему хочется понять настроение каждого, понять, на что любой из них сейчас способен: как летчик ― в борьбе с врагом и как человек ― в преодолении собственных слабостей. Сохатый знал, что пытливый взгляд, направленный на человека, всегда раздражает и сковывает, поэтому старался рассматривать молодые лица, склоненные над рабочими столами, как бы между прочим. Пока это удавалось: никто его взгляда не почувствовал, все непринужденно занимались своими делами.

"Хорошие парни, дисциплинированные пилоты, ― думал Сохатый. ― Смело идут на любое опасное задание, хотя за плечами у каждого лишь полупустой рюкзак жизненного и боевого опыта. В свои неполные двадцать три года я среди них выгляжу патриархом, встречающим четвертое военное лето… Да, сложно нам прожить длинную жизнь и набирать фронтовую выслугу лет, взрослеть в огне и получать награды".

Сохатый еще раз окинул взглядом летчиков.

"Печальная истина: всего несколько человек кроме меня входят во второй фронтовой год. Отрадно только одно: самое трудное, видимо, уже позади, и пилотские жизни после Курской битвы и Днепра стали заметно удлиняться. Но кто знает, как для любого из нас может сложиться очередной боевой вылет, даже начавшийся, казалось бы, в самой простой обстановке…"

На командирском столике тренькнул телефон. Звонок стрельнул по нервам присутствующих ― враз оборвал сдержанные разговоры, заставил всех повернуться к командиру. На лицах ― ожидание и любопытство. Летчики знают, что по пустякам на КП дежурной эскадрильи не звонят, и поэтому с нетерпением ждут, что же будет дальше.

Под перекрестными взглядами Сохатый не торопится взять трубку: спешка ― признак нервозности, а секунды сейчас ничего не решают. Он долго приучал себя к такой сдержанности, так как за годы войны убедился: подчиненные должны постоянно видеть и чувствовать спокойствие своего командира. Его неторопливость в действиях и разговоре, ровный голос для нервного пилота что холодный компресс на ушибленное место. И вот сейчас, оттягивая на секунды взятие трубки, он знал, что если кто-то выбит из равновесия последними неудачами, то его, Ивана, невозмутимость действует успокаивающе.

― Капитан Сохатый у телефона. Понял вас, командир: вылета на задание пока нет, звонок по другому поводу.

Иван намеренно повторял слышимые им слова, говорил громко, чтобы слышали летчики, и наблюдал: интерес к его разговору на КП пропал, скованность у пилотов исчезла.

И все же телефонный звонок посылал Ивана в полет. Только это было самое обыденное задание, не связанное с какими-то сложностями. Для него, пилота, воздух давно стал привычной дорогой, а сам полет на самолете По-2 с юности освоенным способом передвижения. Перелет на этой машине вызвал у него, наверное, не большую озабоченность, чем у любого горожанина поручение жены: выйти из дома в магазин через дорогу и купить там пачку соли к обеду.

― Гудимов, Безуглый, подойдите ко мне!

И когда те подошли, Сохатый распорядился:

― Гудимов, я улетаю с лейтенантом Безуглым в политотдел дивизии. Вы остаетесь за меня. Дежурство с нас не снимается. В случае чего, на боевое задание пойдешь без меня шестью экипажами.

― Понял, мой капитан! ― заместитель доброжелательно улыбался.

Комэск принял его и шутливый, и уважительный ответ. Сохатый почувствовал, что заместитель доволен представляющейся ему возможностью слетать на задание во главе группы, рад, что сможет еще раз проверить свою зрелость, испытать в бою свои тактические хитрости и задумки.

― А тебя, Безуглый, после возвращения будем поздравлять с приемом в партию. Когда прилетим, может быть, покажешь комсомольцам свой партийный билет и что-нибудь скажешь по поводу данного события.

― Я, командир, заранее прошу вне очереди послать на боевое задание.

― Что ж, ты прав, коммунист проверяется в бою. Когда-нибудь ты скажешь детям или внукам, что стал коммунистом в годы войны. Я вот, например, горжусь, что вступил в партию под Сталинградом.

* * *

Весеннее солнце растопило туманную утреннюю серость, и под его теплом поле аэродрома, оттаивая, парило голубоватым дымком, блестело через травку влажным черноземом.

Прищурившись от бьющего в глаза света, Иван посмотрел в низину, где прятался их полковой "везделет": там ли механик? Трудяга был на месте. И Сохатый подумал, что, когда бы он ни приходил к По-2, всегда рядом со своей зелененькой пташкой находился ее хозяин ― механик, будто и не уходил от нее никогда.

Капитан и лейтенант шли к самолету не торопясь, наслаждаясь весной и душевным покоем. Влажная земля мягко пружинила под сапогами. Ивану вдруг захотелось идти долго-долго. Брести просто так, бездумно шагать в никуда, ощущая рядом надежное плечо товарища, чувствуя приятную упругость земли под ногами.

Невольно подумалось о предстоящих боях. Линия фронта все ближе к Государственной границе СССР. Но враг еще силен. А между тем в их армейской газете противника порой изображали глуповатым… С тем, как некоторые бравые корреспонденты оглупляли врага и затушевывали его коварство, за немецкой педантичностью старались не видеть беспощадности и опыта.

Иван был категорически не согласен и говорил об этом открыто.

Создаваемая в таких статейках видимость легких побед не одному молодому, не знающему войны летчику на первых тагах его на фронте, в первых его боях могла оказать печальную услугу.

Он-то, Сохатый, хорошо знал и помнил, как часто полки дивизии ― уже после Курска и Харькова, да и после Днепра, ― получали пополнение летчиков и новые самолеты… Иногда в ночной тишине, когда не спалось, когда особенно тяжело переживались недавние потери, Иван, загибая пальцы, начинал перечислять знакомых ему летчиков дивизии, которые воевали с первых дней войны. Но счет этот с каждым разом все быстрее обрывался. "Скольких же пережил ты, Иван?… ― думал он. ― Неужели суждено тебе остаться живым?… Если бы! Но только честным путем, чтобы перед живыми и погибшими товарищами, их детьми, внуками и правнуками совесть твоя навеки была чиста".

Мысли Сохатого снова и снова возвращались к молодым, необстрелянным летчикам, находящимся под его началом. Младшие лейтенанты были в чем-то похожи и болели, в общем-то, одной болезнью ― боялись опоздать на войну, но не очень к ней были готовы. Летая с ними, он безжалостно, каленым железом, насколько позволяли ему опыт и умение, выжигал из их голов легковерие в будущие их победы. А на молодежные запальчивые слова о слабости врага и своей готовности к бою Иван спокойно отвечал:

― Если хотите жить, помните: немец не тот, что был в сорок первом. Мы стали сильнее знанием, опытом, умением. Господство в воздухе уже на нашей стороне. Но опытные фашистские зенитчики, летчики и эскадры еще не перевелись. Они живут и воюют. Посмотрите внимательно на наш полк: много видите вы в нем летчиков со стажем войны в два года и более? Летчики не сами погибают. Их убивают… А кто? Так-то, молодцы ерши! Помните да на ус мотайте: сила ломает силу.

Насладившись минутами отдыха, Иван постарался согнать с лица благодушие ― надо было принимать рапорт.

― Товарищ капитан! Самолет готов к полету! ― доложил механик.

― Здравствуй, сержант! Если готов, значит, исправен. Так?

Механик услышал во фразе летчика дружескую шутку и ответил уже не по-уставному:

― Конечно, исправен, иначе разве может быть готов.

― Молодец, правильно отпарировал. Отстой бензинчика сливал?

― Сливал, командир. И мотор опробовал.

― Хорошо. Мы с лейтенантом Безуглым полетим в политотдел дивизии и скоро вернемся. Если у тебя есть дела, то можешь отлучиться с аэродрома часика на полтора.

Сохатый осматривал самолет, а сам невольно улыбался, сравнивая машину и механика. Обшивка По-2, подсушенная ветерком и солнцем, отсвечивала матовой строгостью чистоты, а веснушчатый механик как будто выкупан в масле и измазан сажей.

― Ты что же, Рыжков, около чистого самолета в такой грязной одежде ходишь? Запачкаешь машину. От нее и мы станем трубочистами. Как потом в боевой самолет полезем?

― Так ведь я же ее чищу, а на себя времени не хватает. ― На лице откровенная обида, даже оскорбленность: до чего же командир непонятлив.

― Так уж и не хватает? Ты это, милый человек, брось. Никто не сомневается в твоем пролетарском происхождении, и все знают, что хлопот у тебя с этой стрекозой предостаточно, потому как она летает больше всех… Времечко все же найди и для себя. Негоже гвардейцу походить на мазутную тару. Между прочим, имей в виду, что от механика до инженера всего один шаг, только если он правильный.

― Все шутите… Работаешь, работаешь, а вы все недовольны…

― Наоборот, самолетом доволен, твоей работой тоже, а вот внешним видом ― действительно, нет. Если сегодня же не отмоешься, пропитаешься маслом насквозь. И потом тебя лет десять ни одна дивчина не полюбит, к себе близко не пустит ― масло из тебя будет источаться.

― Еще как полюбит!

― За уверенность хвалю. Но это свершится только как исключение, лишь в случае, если под копотью девушка все же увидит, что ты человек с хорошим сердцем и добрым характером.

― Не упорствуй! ― вмешался Безуглый. ― Тебе дело говорят. Пойди на командирскую машину и посмотри на старшину. У Володи и самолет чистый, и сам он как будто только что из-под утюга и на танцы собрался.

― Буду исправляться, командир!

― В таком случае по рукам! Давай запускать?

…Сохатый выруливал для взлета с трудом. Колеса и костыль По-2 вязли в размякшем верхнем слое грунта, оставляя за собой глубокие следы. И все же выбрались на пуповину аэродрома, где стало посуше. Но и тут не обошлось без осложнений: взлетная полоса оказалась распаханной колесами "Илов", как лемехами плугов. Через глубокие колеи малютке По-2 перебраться было невозможно. Поэтому не только направление ветра, но и борозды эти диктовали направление взлета.

Приняв решение, Сохатый обернулся ко второй кабине:

― Безуглый, дальше нам не пробраться, взлетать будем вдоль борозд. Ты пристегнут?

― Привязался! За воздухом смотрю!

Капитан взлетал настороженно. Разбухшая земля хватала По-2 то за одно, то за другое колесо, отчего машина рыскала из стороны в сторону, как разыгравшийся жеребенок. Иногда оба колеса одновременно попадали в грунтовую мякоть, и тогда самолет кланялся мотором, грозясь зацепиться винтом за землю. Чтобы этого не случилось, Сохатый выполнял разбег по-вороньи, набирая скорость отрыва с полуопущенным хвостом, отчего самолет подпрыгивал на неровностях. Наконец оттолкнувшись всеми своими тремя точками от земли, По-2 оказался в воздухе.

После тычков, бросков, клевков, рывков и раскачки с крыла на крыло полет в спокойном воздухе на мгновение показался Сохатому висением. Но пропеллер тянул за собой: под крыло ушла граница аэродрома, потом землянка командного пункта эскадрильи, домик штаба полка… Самолет летел уже над деревенскими хатами, садами. Прозрачное небо, заполненное от края до края солнечным светом, казалось Ивану праздничным. Он радовался, что вырвался на простор, гордился ощущением своей силы; им с Безуглым теперь нипочем был и сырой аэродром, и разбитая в черную грязь дорога, на ухабах которой внизу мучились в повозках и на автомобилях люди.

Набрав около пятидесяти метров высоты, комэск перевел самолет в горизонтальный полет, и в тот же миг его ударил по нервам звук громкого моторного выхлопа: пуф-ч-и-х-в!… Звук показался ему вначале похожим на отдаленный пушечный выстрел, а чуть позже ― на визг рикошетирующей пули. И тут, поняв наконец, что случилось, Сохатый напрягся, как бы приготовясь к новому, еще более сильному удару, заранее представляя всю его опасность.

"Отказал мотор!"

Уши Ивана слышали шуршание вращающихся шестерен в моторе и перестук клапанов на его цилиндрах, Три-пять оборотов винта, и инерция вращения иссякла.

Мотор остановился. Винт неподвижен. Повисает непривычная, страшная тишина.

"В чем же дело?" Иван бросает быстрый взгляд на переключатель магнето… Убедился ― зажигание включено! "Может, бензин?" Перехватывает управление самолетом в левую руку, а правой рукой проверяет: открыт ли бензокран? Открыт! Крутит за рукоятку пусковое магнето, пытаясь запустить мотор… но вспышки нет.

"Все! Мотора нет! Осталось только земное притяжение! Придется садиться. Куда? Внизу дома!"

С крыш домов внимание мгновенно переключается на кабину. Сохатый смотрит на прибор скорости: стрелка подрагивает около деления девяносто километров. "В моем распоряжении остался запас скорости в двадцать километров и всего тридцать метров высоты! А потом? Будет ли "потом"?

Иван почувствовал, как судорожно ухватился Безуглый за рычаги управления самолетом. Сердиться на него и объяснять ему ситуацию было некогда, и, не оборачиваясь назад, Сохатый кричит:

― Брось управление! Если вдвоем попытаемся управлять ― обязательно убьемся! Держись лучше за борта кабины!

"Молодец! Послушался. На это нужна немалая воля!… Куда же? Куда направить самолет? Прямо перед нами ― дома! Ни в один сад и огород не попадаю.

Нет высоты!… Положить машину на крыло?… Поздно. Упадем на ближний дом и соседний еще прихватим!"

Он помнил, что слева, чуть позади самолета, улица. И решение созрело: Иван начинает разворачивать По-2 на нее… Разворачивает, а скорость полета уменьшается до восьмидесяти километров. Самолет за это время потерял почти двадцать метров высоты… Но летчик продолжает разворот. Любые другие решения исключены.

"Как дальше быть? Через какое-то мгновенье самолет пересечет улицу. Развернуться вдоль нее не успеваю: нет для этого высоты. Падать надо только в улицу. Любым способом, но только туда! За ней опять дома. Как падать? По прямой, на крыло ― места нет. Будем в хатах. Чтобы попасть на улицу, остается одно ― полностью погасить поступательную скорость полета, а уже потом валиться на землю!"

Опять взгляд в кабину: на приборе скорости всего семьдесят километров. По-2 летит чуть-чуть выше домов. И тут Сохатый принимает, как ему кажется, единственно возможное решение.

"Только бы не опоздать!"

Под крыло уходит крыша последнего дома. За ним ― улица, ширина ее метров тридцать.

"Пора! Места должно хватить!"

Иван что есть силы посылает левую педаль руля поворота до отказа вперед, а ручку управления самолетом берет полностью на себя. Так он еще в аэроклубе вгонял У-2 в штопор. Отрабатывали они тогда не столько ввод в фигуру, сколько последующий вывод из нее, чтобы не бояться возможного срыва машины в штопор из-за грубой ошибки при освоении пилотажа… Иван почувствовал под ногой дрожь педали. Дрожала, вероятно, не нога, а действительно, педаль, потому что в отклоненный до предела руль поворота упиралась струя воздушного потока и закручивала самолет, заносила его юзом в сторону, поэтому не только педаль ― весь По-2 трясло.

Самолет начало вращать, он завис над улицей, наклоняясь все больше мотором вниз… Сохатый полностью взял ручку управления на себя, надеясь удержать машину в горизонтальном положении хотя бы еще несколько секунд. Теперь их жизни зависели от того, на каком угле пикирования встретится машина с землей.

"Высоты уже нет. Возможно, самолет не успеет перейти на нос, и тогда ударимся о землю плашмя. Пусть бьется чем угодно: крыльями, колесами, хоть хвостом, но только не мотором. Удар мотором ― пожар и смерть".

До земли осталось метра три, от силы ― пять. Сохатый отталкивает от себя теперь уже бесполезную ручку управления самолетом. Успевает отклонить ее в сторону, чтобы при ударе не распорола ему живот или грудь. Левой рукой закрывает лицо, а правой упирается в борт кабины.

"Пусть сначала ломается то, без чего можно прожить, а уж потом голова, если не повезет… Вот и все!"

И в это время По-2 крылом цепляется за землю. Карусельным вращением центробежные силы тащат его по улице куда-то в сторону. Что-то с треском ломается, через головы пилотов летят какие-то детали. Сохатого бьет о борт, по голове и лицу течет влажное, липкое. Но сознание его отмечает: "Живой! Живой пока, раз слышу всю эту какофонию".

Вдруг он улавливает запах бензина: "Ну, что дальше? Пожар или нет?"

Еще несколько длинных секунд, и он с удивлением, с радостью ощущает, что жив. "Живой… Живой!"

― Безуглый? Ты цел?

― Норма, командир! Выскакивай быстрей!… Бензин!…

Сохатый обрадованно расстегнул привязные ремни сиденья и, чувствуя благодарность к немудрящему приспособлению, быстро сбросил их с плеч. Не первый раз ограждали они его от синяков, а точнее ― спасали жизнь.

Привычным жестом взялся за передний борт кабины, чтобы встать с сиденья. Неожиданная резкая боль заставила вскрикнуть и остаться на месте.

Ноги! Иван посмотрел вниз: чуть пониже коленок на ногах лежал оборвавшийся бензиновый бак. "Вот как! Сломаны или только придавил? Выбраться-то из кабины я не смогу…"

Он пошевелил пальцами ног. Пальцы слушались, и новой боли не ощутилось. Попробовал подвигать ступнями и сразу почувствовал боль выше голеностопов и ниже колен. "Видать, плохи мои дела, ― подумал. И тут же поправил себя: ― Не кощунствуй, ноги ― не жизнь. Срастутся. Радуйся, что не убился и не сгорел!" Поняв, что без посторонней помощи ему не выбраться, хотел позвать Безуглого, но тот опередил его.

― Командир! ― лейтенант заглянул Сохатому в лицо. ― Что-нибудь не так?

Интонация выдавала испуг летчика, Иван понял его. Пилот не говорит прямо, о чем думает, боится ошибиться.

― Ноги прищемило. Самому не вылезть… Вот, возьми, ― Сохатый вынул из-за голенища сапога охотничий нож. ― Режь поскорей фанеру с боков фюзеляжа. А там посмотрим.

Безуглый начал вырезать фанеру с левой стороны. Нож для нее оказался слаб, и дело продвигалось вперед с трудом. Пилот нервничал, а Сохатый ничем помочь ему не мог. Он успокаивал его и этими же словами успокаивал себя:

― Безуглый, ты руками фанеру не выламывай. Поранишь руки, но не ускоришь события. Я гляжу, как ты мучаешься, а сам думаю, что делаешь напрасную работу. До тех пор, пока не поднимем бензиновый бак, ноги мои не вытащить. Так что брось это пустое дело, дорогой. Теперь главное в том, чтобы никто рядом не закурил и не бил железкой о железку, а то вмиг спалят и обломки, и меня… Люди вон показались. Ты близко их не подпускай без разбору: нужны техники или инженер, чтобы меня вытянуть.

Лейтенант отошел встретить бегущих с аэродрома. А Иван, оставшись сам с собой, стал разглядывать обломки и жителей, вышедших из хат. "Не верится, что раньше все эти палки и тряпки именовались самолетом… Дышу, кажется, не воздухом, а одним бензином… Странное счастье, может, просто везение бензин при ударе выплеснулся на мотор и сейчас на него течет, а не горит… Деревенские, видать, от наделанного мною тарарама до того перепугались, что и сейчас никто из них не решается подойти спросить, как у меня дела. Может, мне помощь срочная нужна. Видят же, что не могу выбраться из обломков".

Люба сидела на крыле "Ила" и вытаскивала ленту из снарядного ящика. Одной выкладывать боекомплект в тридцать пять килограммов тяжело, но помощи она не ждала: механики и техники пешком отправились на склад за боеприпасами, потому что ни одна машина по весенней распутице на аэродром пройти не могла и мужчины подносили к самолетам на руках бомбы, бензин и снаряды. Девчат-оружейниц жалели, от этой работы освобождали. А сегодня они, воспользовавшись тем, что нет полетов, придумали постирушки и отпросились в общежитие.

Любе вначале хотелось быть с подругами, но она опасалась, что от вчерашнего дождя на лентах появится ржавчина и тогда при стрельбе возможен отказ пушек, а уж пулеметов тем более. Представив штурмовик над целью с молчащим оружием, когда на перезарядку у летчика нет времени, она переборола себя и осталась у самолета.

Подвешивать бомбы, заряжать пушки и пулеметы, снаряжать самолет реактивными снарядами было тяжело. Если полетов много, то через ее руки за день проходило несколько тонн железа и взрывчатки. К вечеру и особенно по утрам у Любы болела поясница и плечи, но она гордилась своей работой, своим участием в войне: она помогала летчикам бить фашистов. Люба не могла и в мысли допустить, чтоб по ее вине замолчали пушки или пулеметы хотя бы на один миг, ― позже ими летчик, может быть, никогда и не воспользуется…

Тишину аэродрома нарушил заработавший мотор По-2, и Люба, оторвавшись от дела, посмотрела в его сторону. Увидев в кабинах двух человек в шлемах, поняла, что мотор пробуют перед вылетом.

Люди на аэродроме всегда провожают улетающий и встречают садящийся самолет, сколько бы ни было дел. И Люба, как настоящий авиатор, отложила свою работу и, сидя на крыле, смотрела на выруливающий По-2. Она узнала командира эскадрильи и симпатичного лейтенанта, который недавно был назначен командиром звена.

Встав на колени, она неожиданно для себя помахала Сохатому зажатым в кулачке большим куском ветоши, как платком. Самолет прорулил равнодушно мимо, и Люба обиделась на командира, который не ответил ей. А потом сама себя осудила: "Иван Анисимович, ― так она мысленно его величала, ― не смотрел в мою сторону, значит, и не заметил меня. А кроме всего прочего я поступила легкомысленно: замахала. Хорошо, что никто этого не видел".

Она уже хорошо усвоила неписаные аэродромные правила: знала, когда надо оставить мужчин у самолета одних, как подойти к машине, вернувшейся раненой из боя, научилась пропускать мимо ушей случайно сорвавшееся у кого-то с языка в горячке работы соленое слово, сдерживать эмоции, а в героическом видеть обычное…

Высокопарных слов авиаторы не терпели, относились к ним иронически. И несмотря на то, что на стоянках самолетов и в батальоне обеспечения не было равнодушных к вылету людей в бой, взволнованность никогда не выплескивалась наружу, дабы не встретить охлаждающего взгляда, жеста или слова.

"Надо же, опростоволосилась-то как! Если капитан видел, то обязательно сделает замечание. Только бы одной, чтобы другие не слышали… Он же у нас умничка: отругает, но не обидит". Ей было стыдно, будто сделала что-то нехорошее.

Боевая машина командира эскадрильи была в другом звене ― это и огорчало, и радовало Любу: она все больше и больше волновалась за его жизнь. Ей хотелось быть рядом с ним, но одновременно она и боялась этого, потому что командир, хотя и полушуткой, не раз говорил девушкам, что прежде всего они ― солдаты на войне. А как-то, специально оставшись с ними наедине, просто и доверительно сказал, что ему по возрасту и жизненному опыту, наверное, рано учить девчат, как надо вести себя в мужском коллективе, но он очень просит их помнить об эскадрилье и думать о том, что всем им надо рассчитывать на жизнь до ста лет, поэтому торопиться некуда. Она хорошо запомнила и другие его слова: "Вы ведь не только оружейницы. Вы ― девушки, хотя и делаете на войне тяжелейшую мужскую работу. Я вам не столько командир, сколько старший брат. И если кому-нибудь из вас станет плохо, знайте: всем нам, летчикам, будет больно. Берегите себя. На земле сейчас и так много горя".

А потом вдруг извинился и, не попрощавшись с ними, ушел.

В тот вечер девчата были молчаливей обычного. Слова командира не вспоминали вслух, но думали о них все. Может быть, с того разговора Люба стала видеть в Сохатом не только командира. И чем больше его узнавала, тем сильнее влекло к нему. Но, встречаясь порой с капитаном, стеснялась, стушевывалась, спешила уйти. Старалась не попадать ему лишний раз на глаза, но не могла себя перебороть, все больше думала о нем.

Зная колкие язычки девичьей коммуны, Люба глубоко запрятала свои думы и переживания от подруг. И ей пока удавалось скрыть от них своего избранника, хотя девчата не раз спрашивали ее, кто ей больше всех нравится из ребят эскадрильи или полка. Им казалось странным, что для нее они все безразличны, просто товарищи по службе и не больше.

Люба смотрела на разбегающийся По-2 и не могла понять, почему так некрасиво взлетает ее командир. Ей было смешно. Самолет напоминал выпавшего из гнезда птенца, который еще не очень крепко держится на ногах, а уже пытается лететь.

"При встрече скажу капитану, что видела его странный взлет на По-2. Попрошу при этом не сердиться на мою глупость и объяснить причину. Тут уж сразу выяснится, видел или нет он мое размахивание тряпками".

Самолет убегал от нее все дальше и наконец прыгнул в воздух. "Улетел. Надо доделывать начатое, ― подумала она. ― Буду ждать, пока вернутся. Сразу и подойду, пока девчат и ребят нет". Но тут ей показалось, будто там, вверху, заглох мотор. Она задрала голову и посмотрела в небо: низко над голыми метлами деревьев и хатами разворачивался По-2, а потом круто повернулся и скрылся из виду. Люба вскочила с крыла на фюзеляж, на самое высокое его место впереди пилотской кабины, вытянулась столбиком вверх самолета не было видно. И тут она вспомнила, что впереди машины, когда та разворачивалась, она не видела привычного серебристого круга вращающегося пропеллера. Вместо него, только теперь она поняла, торчала черная палка неподвижный винт. "Значит, мотор не работал: капитан Сохатый и лейтенант Безуглый упали, может быть, уже погибли".

Любу обдало волной испуга. Она вскрикнула и не помня себя побежала к деревне. По осклизлой целине в теплых брюках, ватнике и кирзовых сапогах бежать было тяжело, сразу стало жарко, и она бросила ватник. Не хватало дыхания, но страх гнал вперед.

"Не опоздать! Успеть! Не опоздать!" ― сквозь слезы твердила девушка. Главным для нее сейчас было увидеть ― увидеть живого, пусть даже искалеченного, страдающего, и проводить в госпиталь; увидеть без прикрас, как есть, и сразу. В надежде быть первой, совсем запыхавшаяся, она выбралась из пограничного аэродромного овражка на деревенскую улицу. Но ее опередили: из-за домов наперерез ей бежали техники с механиками, те, что ушли на склады…

"Упали!"

Не зная, сколько еще бежать, Люба бросилась дальше, но через несколько десятков метров неожиданно наткнулась на людей. Она ткнулась в спины руками, надеясь пробраться вперед, но на нее никто не обратил ни малейшего внимания.

― Пустите! Чего же вы стоите! ― закричала Люба и со злостью, не видя лиц, начала бить этих людей по спинам, прокладывая себе дорогу вперед. Пустите же, наконец! Вы что, не понимаете?

Ей что-то говорили, пытались унять, но, убедившись в бесполезности увещеваний, расступились. В образовавшемся живом коридоре она сделала несколько шагов и увидела обломки самолета, а в них ― Сохатого. Не спуская с него глаз, увернувшись от широко расставленных рук Безуглого, Люба пробралась вплотную к кабине.

― Товарищ капитан! Иван Анисимович, как же вы? Вы по-настоящему живой? Целый? Ванечка, вылезайте скорее!…

От сумбура слов, от ощупывающих его рук Сохатый растерялся и никак не мог перебить этот ее полукрик-полуразговор и ответить что-то определенное. Перед его глазами мелькало испуганное, мокрое, расписанное слезными дорожками лицо девушки, но он никак не мог узнать ее и понять, откуда она тут взялась.

Изловчившись, он наконец поймал ее руки.

― Стоп! Что за паника?

Теперь, когда она стояла неподвижно, он узнал Любу. Спокойно, будто ничего и не произошло, заговорил:

― Люба, откуда вы тут взялись? И что за крик? Все хорошо. Только мне надо помочь выбраться из кабины, а для этого поднять бак с бензином, но это чисто мужская работа. Техники уже наготове и ждут, когда вы успокоитесь. Если нет возражений, вечером будем с вами танцевать. Мы с вами еще и не танцевали.

Говорил, а сам с удивлением смотрел на ее заплаканное, испуганно-радостное, покрытое бисеринками пота лицо и силился понять, почему она около него, а те, кто ему нужен сейчас прежде всего, ― стоят в стороне.

― Товарищ командир! Вы живы? Я так испугалась…

― Лю-ба! Не трусьте. Уже все позади. Отойдите в сторонку. Меня сейчас будут доставать из несуществующего корабля. А причину, если вам будет интересно, я потом объясню…

Иван отпустил ее руки. Но она по-прежнему, только затихшая, продолжала стоять у кабины и смотреть на него.

― Иди-те в сторонку! Хватит уже!

Ему стало неудобно перед однополчанами, которые могли подумать невесть что. "Вот чертова дивчина, ― подумал он, ― заварила кашу, теперь разговору не оберешься".

Девушка отошла, и Сохатый огляделся: собрались стар и млад ― чуть не весь полк и жители деревни окружили место падения плотным кольцом. Толпа шумела, говорила разом. Каждый, видимо, высказывал свою точку зрения по поводу случившегося.

"Наверное, большинство считает меня раззявой, ― подумал Иван, ― ругают про себя или вслух, рассматривая груду обломков. И одновременно, конечно, радуются за нас ― все же мы, человеки, остались живы".

― Безуглый, давай ко мне на помощь человек пять, у кого есть хотя бы плоскогубцы.

Объясняя техникам, как поднять бензиновый бак, Иван вновь посмотрел на стоящую невдалеке со страдальческим выражением лица Любу и улыбнулся, может быть, ей, а возможно, и своим мыслям: вид ее показался ему горестно-трогательным, отрешенным, как будто она была здесь одна.

Но тут Сохатый услышал шум автомобильного мотора, потом сигнал. Давая дорогу, люди расступились, и он увидел "виллис" командира ― на нем приехали майор, инженер, врач и санитары с носилками. Иван потерял из виду Любу.

Выломаны борта. Разрезаны накидные кожаные ремни педалей, стиснувшие ступни летчика. Приподнят бензиновый бак.

Сохатого за подмышки вытаскивают из кабины. Тело вроде бы не слышит большой боли, и ему хочется верить в невероятное. "Цел! Целехонек! Живы и невредимы оба!"

Ему было радостно и одновременно неловко перед людьми, которые несли его, как маленького, на руках. Он попытался освободиться, встать на ноги, но доктор опередил его:

― Не торопись, Сохатый! Вначале посмотрим, а уж потом поедешь на своих… ― И приказал санитарам: ― Давайте его на носилки… Теперь снимайте аккуратно сапоги. А ты, капитан, если будет больно, сразу говори, не стесняйся. Вдруг перелом. Если что, разрежем твои хромовые, после поправки новые получишь.

Сапоги сняли.

Сохатый сел.

Врач мял, тряс и поворачивал Ивану ноги, а тот блаженно улыбался от ощущения жизни, оттого, что ему не больно, что скоро он встанет, как все вокруг него, ногами на землю. Его не смущала кровь на брюках ниже колен, в том месте, где кромка бензинового бака прорубила голенища сапог, брюки и тело. Кости оказались крепче железа. Выдержали!

Доктор забинтовал раны прямо по брюкам:

― Обувайся, счастливчик. Поедем в лазарет на перевязку. Тут с тебя штаны не снимешь: все общество в сборе.

…Иван встал на ноги. Для начала сделал два осторожных шага.

― Как ноги? ― Командир не выдержал, стал торопить события.

Сохатый потопал ногами. Подпрыгнул несколько раз.

― Чудо, командир! Целы ходули! Еще, видать, помаршируем на своих и без помощников. ― Говорил, а сам верил и не верил своему счастью, везенью и еще черт его знает чему: "Был ли где-нибудь еще подобный случай? Со штопора треснуться и остаться живым!"

― Я рад, что обоим повезло. Это ваше второе рождение. ― Майор говорил искренне, улыбался доброй улыбкой.

Сохатому хотелось сказать командиру, что он с Безугльш не только заново родились, теперь они даже не побратимы, а настоящие братья-близнецы. Ивану хотелось по-братски обнять лейтенанта, но усилием воли он сдержал себя. И тут же кольнула другая мысль: "Первая волна радости сейчас у всех пройдет, в том числе и у командира, и мне придется отвечать перед ним и совестью за разбитый По-2."

Но майор не успел произнести традиционное: "Что случилось?" Подошел инженер полка, быстро разгадал загадку:

― Командир! Вода ― не бензин. Летчики не виноваты. В баке полно воды. А как она в него попала, надо разобраться.

― Не надо далеко искать причину. Залили ее из бочки, в которой бензин привозят к самолету. Немедленно проверь баки всех "Илов", чтобы там такое не повторилось.

― Командир, механик мне докладывал, что сливал отстой и воды в бензине не обнаружил… Я думаю вот что, ― сказал Сохатый. ― Стоянка По-2 была на скате овражка, поэтому хвост машины находился намного ниже обычного. Вероятно, вода скопилась в задней части бака и на слив не попала. Когда я после взлета перевел машину в горизонтальный полет, вода сразу оказалась в расходном штуцере.

― Умник. Взял бы и поднял хвост По-2, чтобы слить водичку с гарантией.

― До этого я только сейчас додумался… Никогда же не сливали отстой с поднятым хвостом. Может, и на "Илах" такое сделать?

* * *

Через два часа эскадрилья получила боевую задачу.

Сохатый снова взлетел с верой в жизнь, с надеждой: "Все будет хорошо". И почему-то вспомнил Любу: ее молитвенно сложенные руки и широко раскрытые, блестевшие карие глаза.

Собрав взлетевшие за ним штурмовики в группу, Сохатый развернулся и повел их к линии фронта.

Рядом с его "Илом" плыло крыло машины Безуглого.

Девятка штурмовиков ― одна воля.