Ивану Сохатому снилось жаркое мирное утро, Люба и большое поле ромашек. Цветы чуть заметно покачивались, отчего по полю перебегала бело-желтая рябь, делавшая его похожим на воду, расцвеченную бесчисленными солнечными искорками. За пенными волнами цветочных венчиков обрывистым берегом поднималась ярко-зеленая березовая роща. Очарованные дивной в своей простоте красотой, они стояли молча, наслаждаясь теплом и плывущей от леса зелено-голубой тишиной. Иван почувствовал, как Люба взяла его руку, осторожно прижалась к его плечу и что-то тихо сказала. Но тут загрохотало в небе, дрогнула под ногами земля.

Сохатый проснулся. Он действительно услышал за стеною нарастающий грохот. Вскочил, подхватил стоящий у изголовья автомат, не зажигая света, подошел к окну и осторожно из-за косяка выглянул на улицу как раз в тот момент, когда мимо дома на большой скорости проходил танк, за ним еще и еще.

"Вот черти полуночные. Сами не спят и другим не дают. Чьи только?…"

Быстро подошел к полевому телефону, крутанул сердито ручку вызова.

На командном пункте полка не спали. Ответили сразу.

― Товарищ майор, все у нас нормально. Идут наши танки. Похоже, с севера на юг двигаются. Так что спите.

― Уснешь тут, когда они в трех метрах от окна гремят. Пришлите "козла", к вам поеду. Может, на аэродроме потише.

Одеваясь, злился, что не выспался. "Рановато, видать, тосты подняли и праздничные танцы устроили. Капитуляция Берлина и соединение с американскими войсками, оказывается, еще не победа. Видимо, воевать еще придется за горы, за Чехословакию. А где война, там все может быть".

Он с нежностью стал вспоминать вечер, доверчивую ласковость Любы и опять похвалил себя за трудную сдержанность, за то, что не стал торопить события. И тут же нахмурился: в памяти всплыли не раз виденные им попытки новеньких юнцов ухаживать за Любой и мерзкий слушок, пущенный кем-то о его отношениях с ней.

Хотя вспоминать недавний инцидент было неприятно, он все же опять подумал о нем и пришел к выводу, что поступил правильно и время удачное выбрал ― летчики все были.

После окончания разбора дневных полетов он попросил тогда у командира слова:

― Товарищи летчики, запомните и передайте другим, кого здесь нет: ухаживать за Любой Рысевой я вам запретить не могу, но кто ее обидит или всякую грязь будет языком трепать, берегитесь. Поимейте в виду ― побить могу. Говорю это в присутствии командира и замполита.

Летчики, переглядываясь, молчали, пытаясь понять, кому адресована угроза. Выручил и разрядил обстановку Зенин. Он весело засмеялся:

― А что, командир? По-мужски и по-честному. Только ты, Иван Анисимович, кулаками зря собираешься махать: люди у нас никого в обиду не дадут. Ежели кто и ошибся ― поправится!

Захватив автомат, Сохатый вышел на улицу, но автомобиль еще не подъехал, и он от нечего делать стал считать идущие мимо "тридцатьчетверки", пока мысль опять не вернулась к тихой ночи.

"Приснится же такое, ― усмехнулся Иван, ― Среди цветов загорать решил, да еще не один. Пляжились с ребятами последний раз в сорок втором, а женщин в купальниках видел на Днепре аж перед войной. Ведь сколько времени прошло, а не забыл, как они без сапог и прочей солдатской одежки выглядят…"

* * *

― Товарищи летчики, линия фронта нанесена на карте, которая вывешана перед вами. Потом на своих ее уточните. ― Подполковник Ченцов замолчал, неторопливо оглядел офицеров, собравшихся на командном пункте, но, кроме внимания, ничего на лицах не увидел.

― Довожу обстановку. О смысле перегруппировки наших войск объяснять, видимо, не надо. Слепой и то бы за эти дни понял, что лавина танков и артиллерии идет мимо нас не для прогулки. В Чехии восстание. В Праге на баррикадах идут бои. Славяне просят срочной помощи. В Чехословакии находится фашистская группа армий "Центр", что-то около пятидесяти дивизий и до тысячи самолетов. Помимо врага перед нами еще высятся Рудные горы. Старичкам рассказать молодежи о том, с какими трудностями встречался полк при ведении боевых действий в Карпатах. Подготовить карты. Район предстоящих боев изучайте. Прошу обратить внимание, что через горы на юг идет примерно двадцать дорог. Вот по этим долинам и ущельям и развернется последняя баталия. ― Ченцов опять замолчал, разглядывая людей, потом запустил пальцы в черные с проседью волосы и стал их лятерней расчесывать, как будто сейчас самое важное для него заключалось в шевелюре. Повернулся к Зенину. ― Владимир Николаевич, у вас по политической части есть что-нибудь?

― Есть, Семен Кириллович, ― майор подошел к столу, повернулся к офицерам. ― Товарищи! Надо будет? провести в эскадрильях открытые партийные собрания, на которых объяснить людям предстоящую задачу. Не забыть ни одного человека, внимание к каждому сейчас, как никогда, важно по двум причинам. Первая ― люди устали от войны. С падением Берлина ждали мира, а его нет; вторая ― близость окончательной победы может породить самоуверенность и, как следствие, ошибки и ненужные жертвы. Их надо избежать во что бы то ни стало. Очень важно, чтобы мы все помнили одно обстоятельство, о котором особенно предупреждает политуправление фронта: война переносится на территорию дружественной нам страны. Еще в прошлом году рядом с нашим полком сражался чехословацкий корпус и его летчики. Не забывайте это. Мы идем на помощь своим братьям. При боевых операциях, если есть хоть малейшая возможность не разрушать город, деревню, дом, то не разрушать…

Как только командир сказал про горы, мысли Сохатого вернули его к событиям почти годичной давности, когда надо было прийти на помощь участникам Словацкого восстания. Восстанавливая в памяти вылеты тех дней и результаты наступательных действий войск фронта, он с горьким сожалением пришел к выводу, что понесенные полком потери не очень-то соответствовали достигнутым результатам…

Слушая майора Зенина и соглашаясь с ним, он пытался представить Судеты и Рудные горы, их многокилометровые подъемы-тягуны, на которых будут рваться танковые сцепления, перегреваться моторы. Он помнил по Дукле очумевших от бессонницы механиков-водителей танков и шоферов, засыпающих за рулем. Тогда на глазах у него погибли идущие на скорости "студебеккеры" с боеприпасами; один шофер проворонил поворот горной дороги, и машина улетела в пропасть, за ней еще три, и только четвертый парень сумел развернуть свой ковчег правильно… Он мысленным взором увидел медленно взбирающиеся на подъемы танки, услышал натужный вой их моторов и представил, как по ним сверху начнут бить из пушек.

Подполковник Чепцов, нахохлившись, как мокрый грач, сидел на КП полка в окружении командиров эскадрилий. Он зло, словно на заклятого врага, посматривал на оперативного дежурного, на его телефоны и курил одну папиросу за другой. Особенно ненавистны сейчас подполковнику были телефоны. Требовались боевые вылеты, а погода была явно не пригодна для групповых полетов, да и в одиночку ― посильна не каждому. :

"Ну что я могу сделать, если нет погоды, ― думал Ченцов. ― Почему-то во всю войну хорошая погода чаще бывала в дни, когда не было острой потребности в авиационной поддержке войск".

Несоответствие потребностей и возможностей выматывало душу командира полка. Он злился на дождь, зарядивший с утра, на старших начальников, начинающих наступление в нелетную погоду, а теперь требующих от него и летчиков невозможного. Даже мысль о том, что в таком положении находится не он один, а большинство авиационных командиров, облегчения не приносила.

Ожил дивизионный телефон, и Ченцов, не дожидаясь приглашения, встал. Желтыми табачными пальцами раздавил в консервной банке-пепельнице окурок и подошел к дежурному. Не справшивая ничего, забрал у него из рук трубку:

― Подполковник Ченцов, слушаю! ― Замолчал надолго, переминаясь с ноги на ногу, продолжая прижимать телефонную трубку к уху. ― Я понимаю, товарищ генерал, что надо. Рад бы, но нет погоды. Могу я или майор Сохатый. Опытнее у нас нет… Лучше сам полечу. ― Через несколько секунд ответил недовольным голосом: ― Есть, послать заместителя. Нет гарантии, но попытается… Сейчас погляжу на карту, ― взял ее у дежурного. ― Так, так… Понятно… Вылетит через двадцать минут.

Положил трубку и повернулся к настороженно молчавшим командирам.

― Все на час свободны. Иван Анисимович, тебе лететь. Иди сюда.

Сохатый, выдернув из планшета полетную карту, подал ее Ченцову.

― Задание такое, просмотреть дороги от линии фронта в тыл, общее направление на Теплице. Это уже Чехословакия. Начнешь чуть западнее Эльбы, ширина полосы разведки ― километров пятнадцать, глубина ― до пятидесяти. Смотри за бензином, лети осторожно, за горы не зацепись. Командир корпуса на переднем крае. С ним связь держи.

Командир полка красным карандашом нарисовал на двухкилометровой полетной карте прямоугольник и отдал ее Сохатому.

― Вот погляди, площадь разведки тебе обозначил. Другие тоже будут пытаться работать, но в зоне твоей ответственности никого из них не будет. Твой район главный.

― Понятно, командир. Сейчас я по маршруту полета пересчитаю абсолютные высоты гор относительно нашего аэродрома, новые цифры распишу на карте ― и готов. Костелы беру высотой сорок метров, чтобы нигде на крест не наскочить, а то на них железа не экономили… Дежурный, ― Сохатый повернулся к оперативнику, ― у меня на самолете бомбы мгновенного взрыва. Пусть взрыватели поменяют и поставят замедление семь секунд, пока я тут арифметикой занимаюсь. И чтоб стрелок был на месте.

* * *

"Ил" Сохатого летел на юг. Обыкновенный на земле, средний дождь на скорости полета виделся Ивану ливнем. Потоки его бесшумно неслись параллельно движению, неистово бились в фонарь кабины. Лобовое стекло от образовавшейся на нем водяной пленки приобрело сине-стальной цвет и потеряло всякую прозрачность. Но это не очень беспокоило Ивана, так как до линии фронта местность поднималась незначительной высота полета гарантировала его от столкновения с каким-либо препятствием. Самолет шел вдоль прямого, как стрела, шоссе, которое дальше на юг рассекало район разведки почти на две равные части. Все внимание майора было сосредоточено на поиске закономерности подъема гор, и он, как ему показалось, уже высмотрел ее: от линии фронта горушки повышались уступами и на юге постепенно забирались выше его аэродрома на семьсот метров…

Проверив еще раз свои предположения, Иван карандашной линией соединил примерные равные цифры высот, и у него на карте образовалась лесенка. Удовлетворительно хмыкнув, он посчитал подготовку к разведке законченной и позвал стрелка:

― Пискунов, у тебя как дела?

― В порядке, командир. Прицел и пулемет готовы. Резервный боекомплект выложил на полу.

― За воздухом поглядывай, а то неровен час… Впереди я ничего не вижу, водой заливает, поэтому разведку будем вести боковым обзором, курс полета ― с запада на восток и наоборот. Если будет очень плохо, то придется открывать фонарь.

― Понятно, товарищ майор.

― Будь внимателен… Перехожу на работу с командным пунктом. "Гора", я ― двести двенадцатый, подхожу к вам, вызываю на связь! ― Сохатый пошевелил ручку настройки приемника влево, потом вправо и услышал звонкий и чистый, давно знакомый по радио женский голос:

― Я ― "Гора", я ― "Гора", двести двенадцатого приняла! Как меня слышно?

― Хорошо слышу. Район разведки имею. Жду указаний.

― Сохатый, ― говорил командир корпуса. Он не имел привычки пользоваться позывными, и в этом были свои плюсы и минусы: упрощался радиообмен, но зато служба радиоперехвата врага знала всех ведущих групп корпуса и могла вести не только учет их боевых действий, но и потерь. Посмотри, что там они делают. Главное: состояние дорог, что и кто на них, куда едут и идут. Доложи метеообстановку!

― Задание принял. Погода ― от самого аэродрома дождь. Высота нижнего края облаков двести ― триста метров, видимости впереди никакой, в стороны до двух километров. Группами летать, прицельно бомбить и стрелять невозможно.

― Принял погоду, работай!

…Каждый новый разворот псе дальше уводил Сохатого в глубь обороны врага. Он видел плохо, но и зенитчикам трудно было его найти ― льющаяся с неба вода загоняла их в блиндажи и под плащ-палатки ― искать они опаздывали.

Поняв, что враги его не ждут, а увидев, стрелять не успевают, потому что пушечные и пулеметные стволы не подняты, Сохатый откатил сдвижную часть фонаря. Одна минута на юг, три минуты полета на восток и одна на юг. И опять все сначала… Иван ворчал на дождь. Вымок. Но был и доволен относительной безопасностью в небе. С каждым новым "шагом" к югу облака все ниже и ниже прижимали его "Ил" к всхолмленной, поросшей перелесками, изрезанной глубокими оврагами и долинками местности. В глазах рябили дороги, от непрерывного бокового наблюдения кружило голову, как на карусели.

― Командир, ― стрелок не выдержал напряжения, ― я жду, когда вы меня треснете затылком о землю. Страшно смотреть, как всякая всячина из-под хвоста выскакивает.

― Разницы нет, лбом или затылком, хоть так, хоть эдак… Досмотрим отрезок до конца и полетим на север… Не мешай больше.

Минут через семь Сохатый вызвал командный пункт командира корпуса:

― Докладываю: дороги заняты примерно батальонными колоннами, есть гражданские толпы. Движение от фронта в тыл. На бегство не похоже. Конкретно по карте доложу через двадцать минут. Мосты, что видел, пока целы. Просмотрел район на глубину до тридцати километров. Южнее не могу, облачность до земли. Дождь непрерывный. Возможны одиночные полеты.

Улетая на свой аэродром, Сохатый запомнил необычно довольный голос комкора и думал: "Видимо, в радиодокладе услышал что-то новое и очень важное. Обычно не хвалит, чаще высказывает недовольство. А тут ни слова упрека за то, что не все посмотрел". Думая так, Иван не знал, что своей разведкой никакой неожиданности командиру корпуса не добыл, а лишь подтвердил добытые ранее пехотой сведения, что фашистские войска кое-где начинают отвод своих частей. Но сведения, разведанные Сохатым, отличались от сообщений командиров батальонов и полков, проводивших разведку боем, своей масштабностью. Он видел не частности, не обстановку на участке фронта в километр-полтора, а сразу на огромной площади, и это давало возможность командованию фронта достовернее проникнуть в тайны оперативного замысла генерал-фельдмаршала Шернера.

Для того, чтобы предотвратить планомерный отход сил врага, исключить его закрепление на выгодных .рубежах, разгромить его по частям и захватить горные перевалы, войска фронта, не закончив перегруппировку, на сутки раньше намеченного срока перешли в наступление.

Прага ждала помощи!

* * *

Погода вняла мольбам и проклятьям. Следующее утро выдалось ясное и тихое, и длинный весенний день обещал быть хорошим. Особенно радовались молодые летчики.

Аэродромы штурмовиков, истребителей и бомбардировщиков ожили: рев моторов на земле и напряженный гул их в воздухе; грохот пушек и трескотня пулеметов, пробуемых перед вылетами; шумная сутолока взлетов и посадок; торопливые рейсы бензозаправщиков, автомашин, развозящих боеприпасы и летчиков. Сотни самолетов, находящихся в воздухе, от рассвета до темноты в огне и дыму войны ― воздушная армия всей своей силой поддерживала наступление.

Цель для всех авиаполков, дивизий и корпусов одна: "Искать войска на дорогах. Не давать двигаться, бить без передышки и создавать пробки на дорогах из горящей техники, разбитых танков, самоходок, автомашин. Ни в коем случае не разрушать мосты, которые, как воздух, необходимы будут войскам своим".

…Сохатый вел эскадрилью штурмовиков вдоль наиболее удобной для движения тяжелой техники дороги к горным перевалам на границе Чехословакии. По сложившимся уже традициям ведения боя с ним шли "Яки" сопровождения. Они обязаны были не только оберегать его от возможных атак вражеских истребителей, но и уничтожать зенитные средства врага, которые могли оказаться на маршруте эскадрильи.

Перевалы были определены, как самый дальний рубеж полета, если не будет целей ближе. Поиск врага в обширном районе, а также самостоятельный выбор цели предоставляли Ивану полную инициативу, и он решил вести свою группу самолетов как можно дальше, чтобы найти и ударить по какой-нибудь колонне врага перед самым перевалом и, если представится возможность, ― в неудобном для объезда месте.

Достоверных сведений о линии фронта утром не оказалось: никто толком не знал, была ли она сплошной, где находятся передовые части, и поэтому Иван летел низко, чтобы сразу видеть не только войска, но и определять чьи они?

…На глаза попалось первое немецкое подразделение: колонна автотягачей с пушками на прицепах. Сохатый догадался, что немцы увидели его самолеты, потому что машины остановились, а солдаты, попрыгав на землю и стреляя из автоматов на ходу вверх, стали разбегаться. Иван засмеялся: стрельба их вразнобой, без всякого прицеливания напоминала ему спящего человека, отмахивающегося во сне от назойливой мухи. Опасности она не представляла.

― Внимание, группа, я ― двести двенадцатый, под нами немцы, пройдем влево, потом ― вправо, поищем своих.

Развернулся и увидел на соседней дороге, километрах в пяти от первой, своих. Решил пройти до следующей ― и там свои войска. Сделал пометки на карте и развернул эскадрилью обратно. Опять нашел артиллерийскую колонну фашистов, а потом севернее ее узнал свои танки вместе с автомобилями. Отмечая их место на карте, подумал: и наши, и фашисты на юг торопятся настоящее соревнование в скорости устроили: кто на перевалах первым окажется, тот и господин. Жаль только, что наши танки еще никак свою пехоту не обгонят, остерегаются, видать, засад у дорог и фаустпатронщиков.

Решил оставить пару истребителей, чтобы задержать колонну.

― Триста пятнадцатый, я ― двести двенадцатый, оставь пару "Яков" над артиллерией, чтоб не давали ей двигаться! Мы полетим дальше, а этих танкисты сделают.

― Понял, Ваня! Триста сороковой, останешься. Стопори их, но смотри за бензином.

Сохатый снова занялся передатчиком.

― "Гора", вижу дивизион немецкий на "моем" шоссе. Наши передовые танки от него в трех-четырех километрах. Оставил пару "Яков" над ними, чтоб задержали до подхода. Как поняли?

― Сохатый, понял тебя, ― говорил командир корпуса, ― иди дальше. Я танкистов сориентирую.

― Двести двенадцатый, пойду к перевалам!

Эскадрилья летела на юг. Под ней росли горы, их вершины становились ближе, отчетливее и острей, долины сменились ущельями, дороги и речушки, проваливаясь в них, виделись хуже. Чем ближе летел Сохатый к перевалам, тем плотнее кудрявились над горами облака, раскрашивая синими тенями землю, и в этой пестроте хуже отыскивались деревни и войска, труднее просматривались мосты и дороги.

Сохатый все чаще сверялся с картой, чтобы не пропустить момент выхода эскадрильи на чехословацко-германскую границу тридцать девятого года, но не ожидал, что природа отметит ее так приметно. На границе горы крутым откосом покатились вниз, а облака кончились. Небо сразу распахнулось над эскадрильей широко и вольно, без единого облачка. Его бирюза была столь чиста, что Иван невольно глубоко вздохнул, как человек, вышедший из подземелья на свежий воздух. К югу от границы, насколько видел глаз, раскинулась ярко-зеленая с пологими грядами холмов низина, от которой пахнуло на Сохатого обманчивой тишиной и спокойствием. Восставшая Прага просила помощи, и по этой яркой от вешних красок славянской земле через несколько часов загрохочут танки. Фашизм должен быть сметен навсегда.

Майор включил радиопередатчик:

― Ребята, посмотрите и запомните: идем вдоль границы. Разведку и прогулку закончили. Теперь ― работать.

Сохатый петлял над шоссе и рядом идущими дорогами еще минут двадцать. Мучил своих ведомых маневрами вверх и вниз, вправо и влево до тех пор, пока не нашел нужную ему цель ― немецкие танки, артиллерию и пехоту, двигавшихся одной колонной.

В трех атаках Иван израсходовал все боеприпасы. Уходя от разбитой вдребезги колонны, он был почему-то уверен, что часть немцев, оставшаяся в живых, воспользуется его налетом, разбежится по лесам и к пушкам и танкам своим больше не вернется.

Но уходил он от переставшей существовать цели не с удовлетворением, а с болью и горечью. Редкий, внезапно появляющийся и тут же пропадающий огонь эрликоновских пушек сделал свое черное дело: самолет старшего лейтенанта Терпилова не вышел из пикирования и врезался в лесную чащу невдалеке от дороги. Не стало Сережи и его стрелка. Не стало у двух матерей сыновей, появилась еще одна вдова, не успев родить так ожидаемого Сережей ребенка. Иван подумал о Кате, о неизбежном трудном разговоре…

Надо же такому случиться. Погиб, может быть, последний в этой войне экипаж. Погиб в их полку и в его любимой эскадрилье, которую он, может, последний раз водил в бой. И погиб не кто-нибудь, а друг и товарищ, с которым пролетал полвойны крыло в крыло. Знать, судьба не захотела, чтобы вышел Иван из великого испытания умиротворенным, ― уготовила горечь и непокой на всю остальную жизнь.

…Эскадрилья Сохатого летела к себе на аэродром, чтобы наполнить самолеты бензином, бомбами, снарядами и патронами для нового вылета, а навстречу ей в ясном небе одна за другой все шли и шли новые группы Ил-2 и Ил-10, Пе-2 и Ту-2, "Яки" и "Лавочкины". Летели красиво, спокойно, без шума и гама по радио, ощущая свою неодолимую силу и обреченность врага.

Густо идущие на юг самолеты, только что виденные им наземные войска, скоростью и огнем прокладывающие себе дорогу к окончательной победе, вдруг представились Ивану огромной океанской волной, которая чем ближе к перевалам, тем все больше вздымается, чтобы через какое-то мгновение, достигнув этой перевальной высоты, обрушиться с гор вниз, в долины. Разбить последнее, что осталось от третьего рейха, ― дивизии Шернера.

Показался аэродром, и Сохатый стал отдавать по радио необходимые распоряжения летчикам, определяющие порядок и последовательность посадки. Но смотрел на происходящее как бы издали и свои обязанности выполнял чисто механически. Перед глазами стоял Терпилов…

* * *

Дневные беды гибелью экипажа Сергея не кончились. Эскадрилья, которую утром Сохатый водил в бой, после очередного вылета на боевое задание на базу не вернулась. Телефонные розыски ее по аэродромам воздушной армии ничего не дали. Эскадрилья, как капля в море, канула бесследно. Подполковник Ченцов, враз похудев и потемнев лицом, пытался убедить генерала Аганова, что ничего страшного, наверное, не произошло и эскадрилья капитана Гудимова найдется. Пытаясь спасти честь полка, Ченцов просил разрешения продолжить боевую работу оставшимися эскадрильями. Но командир дивизии был неумолим: боевые вылеты полку запретил до выяснения обстоятельств гибели группы Гудимова.

Ченцов знал крутой нрав командира корпуса и представил, какой оборот может принять дело, если командир дивизии доложит о случившемся. Он растерялся, не зная как поступить.

― Зенин, подскажи хоть ты что-нибудь!

― Командир, я не верю, что все погибли. Сели где-нибудь. Заблудились и сели. Все группы докладывают, что пошла густая дымка, видимость в районах боев стала плохая. Представь: в этом "молоке" сотни самолетов сейчас ищут цели. Каждый командир группы в своем районе маневрирует, как считает лучше, и уходит домой тоже по сугубо своему рецепту. Удивительно, как только не сталкиваются друг с другом.

― Ну что ты меня просвещаешь! Ты не картинки рисуй, что и как там. Предлагай, что будем делать. Ведь голову нам с тобой оторвут, если столько людей погибло.

― Хочешь предложение, слушай! Лети сам и пошли еще Сохатого на поиски. Надо пойти маршрутом Гудимова. Возможно, не хватило горючего и сели на каком-нибудь поле все вместе.

Ченцов ожил, на щеках появился лихорадочный румянец. Он понимал, что надежда на быстрый успех сомнительна, но все же это было лучше, чем пассивное и томительное ожидание.

Разрешение было получено. Подполковник и майор улетели искать потерявшуюся эскадрилью. Над аэродромом повисла непривычная тишина, которая тяжело давила на людей. Майор Зенин, проводив командира с заместителем в полет, занялся похоронными делами: надо было привезти останки экипажа Терпилова на аэродром и с почестями похоронить погибших.

Пока Зенин собирал, инструктировал и отправлял поисковую группу к месту гибели самолета Терпилова, Ченцов и Сохатый успели вернуться домой. Но их поиски оказались безрезультатными. Пришлось это неутешительное известие докладывать генералу Аганову.

Ченцов взял телефонную трубку в руки с таким чувством, будто это был оголенный провод высокого напряжения. С трубкой в руке замер на какое-то время в неподвижности, а потом, видимо приняв решение, решительно крутанул ручку вызова.

― Товарищ генерал, осмотрели мы с Сохатым самостоятельно и по очереди район, где им была указана цель. Обратно к себе летели тоже разными маршрутами. Петляли "змейкой" по каждому, чтобы шире местность оглядеть, но… Нет нигде чего-нибудь похожего. Я уверен, что они не побились, но куда подевались ― ума не приложу… Конечно, виноват. Товарищ командир, я не оправдываюсь. Молчу. Хотите режьте, хотите ― бейте или стреляйте, но ведь от этого они враз все не появятся. Обождать еще разрешите. Может, кто прилетит? Поздно уже, через тридцать минут темно будет.

Ченцов долго еще слушал указания Аганова. Сохатый же смотрел на поведение подполковника у телефона и думал, что слова, скорее всего, были очень неприятными, так как Семен Кириллович то принимался ― пальцами свободной от трубки руки расчесывать волосы, то ерзал с возмущенным видом на табуретке. Наконец со словами: "Есть, товарищ генерал!" ― встал и отдал трубку дежурному.

― Уф! Вам бы, заместители мои боевые, так хоть раз один "отрегулировали зазоры". Вы бы тогда поняли, как непосредственно генералам подчиняться… Распушил до мелких перьев. Сказал напоследок следующее: ни он, ни командир корпуса командующему воздушной армией и во фронт о пропаже Гудимова не докладывали. Бережем, говорит, вашу и нашу гвардейскую ч?сть. Ищи хоть с лучиной, хоть мертвых, но найди. Не найдешь ― тогда на нас не обижайся и не апеллируй.

― О гибели старшего лейтенанта Терпилова и его стрелка генерал говорил что-нибудь? ― спросил Зенин.

― Очень сожалеет о случившемся. Ничьей вины в этом не видит. Приказал экипаж представить к орденам Отечественной войны второй степени, двоих посмертно. И механика. Пусть, говорит, хоть один за троих орден поносит. Помнить этот день будет всю жизнь, детям и внукам расскажет, какая она, война-злодейка.

* * *

Услышав натренированным ухом знакомый шум работающих в воздухе моторов, Катерина быстро отыскала в небе возвращающуюся эскадрилью Сохатого и сразу увидела, что одного самолета не хватало: вместо девятки летела восьмерка. Враз стало тревожно, по спине пробежали холодные мурашки, и она передернула плечами, как бы сбрасывая этих противных муравьев. С ней всегда так бывало, когда возвращались не все. "Ведущее звено ― целое, правое звено ― все, нет в Сережином звене кого-то. Кого? Ведущего или ведомого?" Сердце зачастило, ее бросило в жар, ноги задрожали, и она села у капонира на снарядный ящик. Самолеты садились, заруливали в свои "гнезда", а Катя неотрывно, со страхом глядела на два последних в очереди на посадку "Ила". "Кто? Кто?…" ― стучало в виски. Сел предпоследний ― она поднялась, готовая встретить, но машина оказалась с другим бортовым номером… Еще долгих тридцать секунд ожидания, ц она, вернувшись в капонир, не села, а рухнула на самолетные чехлы ― ноги не удержали…

"Что случилось? Что?… Где он?" Летчики бежали мимо нее на доклад, а Катя, глядя на них, думала, что они демонстративно торопятся, показывают свою занятость, чтобы не дать ей остановить кого-нибудь и спросить. И каждому бежавшему она шептала вслед, будучи уверенной, что кричит:

― Что?! Не молчи! Скажи сразу…

Летчики и стрелки скрылись в командном пункте полка, а механики и подружки-оружейницы занялись своими самолетами ― никто к ней не подошел.

За ее службу на фронтовых аэродромах Катя изучила психологию летчиков и всегда помнила, что они, если остается хотя бы один шанс из сотни, никогда не хоронят товарищей, а будут докладывать с обнадеживающим других и себя оптимизмом: "Не все потеряно, надо обождать…" Но почему никто к ней не подошел?

Аэродром, как всегда, жил напряженно, шумно и торопливо: улетали на задание и возвращались обратно группы "Илов"; обдав ее бензиновой гарью и пылью, ушла снова в воздух ее эскадрилья, а она все сидела на ящике. Заходящее солнце заглянуло наконец в широко открытый зев пустого капонира, и она огляделась, не понимая, что сейчас ― утро или вечер. Без самолета капонир казался осиротевшим домом. Она не плакала: сердце закаменело, душа продрогла от внутреннего холода, а мышцы от долгой неподвижности затекли.

Вдруг Катя испуганно ойкнула, оглянулась кругом, стараясь понять, кто это посмел в нее чем-то бросить. Но в это время ее снова неожиданно толкнуло в бок, и Катя наконец-то поняла, что тревога идет изнутри, что в ней сейчас впервые пошевелился ребенок. Она с настороженным любопытством вслушалась в себя. И ребенок поблагодарил ее за внимание к нему плеснулся, как рыбка, вызвав своим новым движением в теле Кати сладкие, неторопливо затухающие волны. От нахлынувших на нее совершенно новых чувств, от этих непривычных тревожно-радостных колыханий внутри она незаметно для себя беззвучно заплакала. Тыльной стороной ладони Катя отерла слезы и узнала подходящего к ней Сохатого и рядом с ним Любу. Катя хотела встать им навстречу, но ребенок опять стукнулся в бок, как будто попросил, чтобы она никуда не ходила, и Катя, зная, что не положено вести себя так солдату перед майором, осталась сидеть.

― Здравствуй, Катюша!

Сохатый осторожно положил ей руку на плечо, упредив этим жестом ее попытку встать, и присел на краешек патронного ящика. Люба молча обняла подругу, поцеловала в щеку и села с другой стороны.

Катерина догадалась и поняла: Сохатый и Сенько пришли к ней неспроста, пришли сказать, почему нет Сережи и его самолета… Она напряглась, замерла, дышать стало трудно.

― Катюша, ― начал Иван, ― ты только раньше времени не волнуйся, еще не все потеряно, может быть, и обойдется.

― Не тяни, говори, что случилось… Я столько времени ждала, чтобы мне сказали. Уже сил больше нет ждать…

― Сережа атаковал колонну немцев третьим замыкающим звеном. Зенитный огонь слабый, были отдельные, можно сказать, выстрелы. А "Ил" его после этой атаки в набор высоты больше не пошел. Сама понимаешь, я впереди, а он позади меня километра на два. Что случилось с ним, я не видел. Делали мы еще одну атаку на цель, лес, дороги, и я ничего не разглядел. А летчики в звене у него молодые, неопытные, толком ничего не могут сказать. Пожаров, кроме как на дороге, нигде не было.

― Ванечка, врешь ведь ты, ― Катя заплакала. Эти слезы не приносили облегчения, а скорее наоборот, вызывали удушье. Ей хотелось кричать, но Люба прижала ее голову к своей груди и потушила крик.

― Жа-ле-ешь ме-ня, вре-ешь! Ва-ня, ска-жи прав-ду-у!

― Катюша, честное слово даю, большего пока сказать не могу. Уехали люди туда, может быть, к утру вернутся или позвонят через кого-нибудь к нам. Тогда узнаем. Ты крепись. Держи себя в руках. Мне ведь тоже больно. Я тоже хочу знать правду. Мы не просто пролетали рядом два года ― как родные братья стали.

И тебя я, как сестру, люблю, родная ты мне. ― Сохатый обнял Катю, и рука его встретилась с рукой Любы.

― Катенька, ― голос у Любы дрожал, она сдерживала свои слезы. ― Ты поплачь, поплачь, и полегчает. Ваня не сказал, а ведь твоя эскадрилья во главе с капитаном Гудимовым вся со второго задания не прилетела. Командир и Сохатый оба летали ее искать и не нашли. Где сидят, целы ли, никто в армии не знает…

Сказанное Любой на миг заслонило Сергея.

― Как не прилетела?! Я все время была здесь и не помню, когда они улетели, не видела.

― Вот видишь, как бывает. Сидела посреди аэродрома и просмотрела, как из-под носа улетели девять самолетов. ― Люба поцеловала подругу в висок. А другие-то полеты видела?

― Какой-то шум в голове, а что было, не помню. О Сереже думала.

― Катенька, ― Сохатый решил воспользоваться сказанным ею случайно словом, ― ты сегодня сама убедилась, что значит напряжение. Так и летчики все внимание цели, а что рядом ― подчас и не видят…

Сохатый, не досказав мысли, замолчал, услышал звук низко летящего самолета. Не наблюдая еще машины, Иван по шуму уже точно определил: на посадку заходил какой-то "Ил". Майор быстро вышел из капонира, чтобы увидеть весь аэродром. И не ошибся ― по летному полю катился целый и невредимый штурмовик.

Сохатый повернулся к девушкам:

― Любаша, ты побудь, пожалуйста, с Катериной. Я на КП побегу ― нашлась одна пропажа, старший лейтенант Безуглый прилетел.

* * *

День только начинался. Он мог закончиться для Сохатого и бескровной победой, и бескровным поражением. Поражением необычным и унизительным…

Наскоро попив чаю, Сохатый готовился к полету. Лететь не хотелось, но сила приказа вынуждала торопиться: от успеха его миссии зависела судьба не вернувшихся домой летчиков Гудимова, честь их полка и дивизии, корпуса, да и воздушной армии тоже. Он проклинал Гудимова за то, что тот заблудился, и не мог представить, как можно было опытному летчику при возвращении не найти реку Эльбу, пусть даже при плохой видимости. За день воздушная армия сделала тысячи полетов и никто, кроме эскадрильи Гудимова, не сел у американцев. Ругая последними словами капитана, Сохатый злился и на себя, думая, что плохо проверил готовность группы к вылету и не посмотрел, в каком состоянии был ее командир.

"Ты ведь знал, дуралей, знал, что комэск стал выпивать, особенно после взятия Берлина, ― корил Соха-тын себя. ― Ты же дважды в последние дни высаживал его, выпившего, из самолета и летал вместо него. А тут не углядел. Вот тебе начальники и придумали наказание: прямо не обвиняют, в вину не ставят, а говорят: "спасай честь". Не хотят командира полка послать. Все хитрят. Вдруг не получится. Не уверены в успехе, поэтому и велели при орденах у американцев появиться, на психику союзническую надавить моими наградами".

Сохатому предстояло лететь за временную демаркационную линию, разделяющую советские и американские войска, садиться там на старый немецкий аэродром и вызволять оттуда эскадрилью. Никто не знал, как поведет себя сегодня американское командование: не будет ли чинить препоны для вылета, даст ли для, перелета бензин или, улыбаясь, нагромоздит цепь непреодолимых мелочных препятствий, которые задержат и эскадрилью, и Сохатого в их руках на неопределенное время.

Иван предполагал, что генерал Аганов не без ведома командира корпуса посылал его в эту экспедицию, наказывая вылететь оттуда со всеми как можно быстрее домой.

Одно успокаивало Ивана: отпустили американцы старшего лейтенанта Безуглого к своим и таким образом дали знать советскому командованию, что эскадрилья находится у них. Горе-парламентер доложил, что вылететь эскадрилья вся не может, нет на аэродроме бензина, но командир американской пехотной дивизии обещал привезти горючее. Факты эти на вчерашний день, казалось бы, подтверждали: у американцев не было помыслов задерживать эскадрилью. Но это было вчера. Изменились ли их намерения за последние двенадцать часов?

Сохатый проверил еще раз текст, удостоверяющий его принадлежность к части, в которую входит подразделение Гудимова. Документ давал ему полномочия на ведение переговоров с союзным командованием, а также право распоряжаться советскими летчиками на территории, занятой американскими войсками.

Текст, штамп, печать, число, подпись подполковника Ченцова ― все было правильно. "Только чин маловат для психической атаки… Что для них подполковник. У них таких своих полно: Надо бы генеральскую подпись, а ее нет, не дали тебе таковую, Иван".

…Самолет Сохатого летел по кругу над аэродромом предстоящей посадки: Иван рассматривал большой город, находящийся чуть южнее речушки, и никак не мог представить себе, каким образом эскадрилья сюда залетела, почему летчики решились здесь сесть, хотя местность эта не походила ни на один район, находящийся в тылу советских войск.

Восьмерка "Илов" стояла на аэродроме отдельным рядком, крыло к крылу, ровной линеечкой. Чуть поодаль находилось штук двадцать американских истребителей "Тандерболт". Тупорылые, пузатые и громоздкие, они показались Сохатому некрасивыми против изящных "Ил-2". Он представил "Тендерболты" в воздушном бою с немецкими "мессершмиттами" или "фокке-вульфами", самочувствие американских парней в кабинах, возможные потери и понял, почему на них летали в основном негры, ― шансов выиграть бой один на один у "мессершмитта" на этой летающей бензиновой бочке было мало.

…После посадки Сохатый открыл фонарь своего самолета и порулил к стоянке "Илов", решая, как ему вести себя с командиром и с летчиками. Экипажи ждали его, построившись в две шеренги. Подрулив к ним, Сохатый увидел на лицах людей неподдельную радость. Они были довольны его прилетом, надеялись, видимо, что бывший командир их эскадрильи лучше других поймет случившееся с ними несчастье, что он не бросит их на произвол судьбы. Но радость на их лицах казалась ему беспокойной, как у нашкодивших мальчишек. Им было стыдно, и они отводили глаза. Даже тугой на самокритику Гудимов улыбался виновато и заискивающе… И Ивану просто по-человечески, по-товарищески стало жаль летчиков, и он решил вопроса о их посадке у американцев не касаться даже после возвращения домой. Полностью довериться в разборе полета командиру полка и майору Зенину.

Поздоровавшись со всеми, он отпустил летчиков к самолетам и занялся подготовкой к вылету.

Сведения у Гудимова оказались неутешительными: официально их не задерживали, но и бензина не привезли. Горючее запаздывало по договоренному с американцами времени уже на пять часов.

― Да вон, товарищ майор, ― прервал свои объяснения Гудимов, ― на "виллисе" лейтенант их едет. Он русский знает, контакт с ним мы постоянно держим.

Сухопарый и долговязый, жующий свою жвачку офицер, увидев на груди Сохатого "Золотую Звезду" и ордена, вначале мычал что-то неопределенно-восторженное. Из последующих объяснений выяснилось, что бензин якобы уже везут, но будет он не скоро, поэтому летчиков и солдат он отправит сейчас пить кофе, а о прилете господина майора сообщит своему командиру. Сохатый попросил его доложить, что он хотел бы нанести визит вежливости начальнику гарнизона и предъявить ему свои полномочия.

Лейтенант стал связываться с кем-то по рации, а Сохатому ничего не оставалось, как ждать.

Он немного успокоился, узнав у Гудимова, что американской охраны у самолетов не выставлялось, а передвижение летчиков не ограничивалось. Незначительные на первый взгляд факты в сочетании с полным безразличием хозяев к его самолету, в котором не было недостатка в бензине, настраивали Сохатого на оптимистический лад: как будто осложнений не предвиделось.

Наконец переговоры по радио закончились.

― Господин майор, начальник гарнизона просил передать вам следующее: полномочий проверять он не собирается, так как уверен, что офицер, удостоенный таких высоких и многих наград, не может прилететь без прав и обязанностей. Генерал приглашает вас на чашечку кофе, чтобы извиниться за опоздание с топливом и выразить восхищение вашими личными боевыми заслугами в борьбе с общим врагом.

Принимая приглашение, Сохатый удовлетворенно думал о командире дивизии генерале Аганове, который ему сейчас казался не только опытным солдатом, но и дальновидным психологом: американцы на ордена "клюнули". Теперь-то он был почти уверен, что все они вернутся домой.

…Солнце прошло две трети своего дневного пути по небосводу, когда эскадрилья во главе с Сохатым вырулила на взлетную полосу аэродрома. Только теперь майор успокоился окончательно, поверил в успех.

Взлетели сразу девяткой, взлетели так, как должны были лететь на маршруте, ― клином. Сохатый сделал с группой небольшой прощальный круг над аэродромом и над летным полем, перевел машины в пикирование.

― Внимательно в строю. Выводим на высоте пятьдесят метров… Вывели… Делаем горку, угол двадцать градусов. ― Посмотрел, как идут "Илы". ― Хорошо идем, Приготовили оружие! Салют секундной очередью! Пли!

Восемнадцать пушек и двадцать семь пулеметов, выдохнув из себя разом огонь и железо, рявкнули и смолкли.

Эскадрилья взяла курс на свой аэродром…

* * *

Разбудили Сохатого врывавшиеся в открытые окна звуки артиллерийской стрельбы. Не вставая с полужесткого диванчика, на котором он спал, Иван прислушался: стреляли зенитные пулеметы ДШК, стреляли автоматы, и в них вплетались отдельные хлопки выстрелов из ракетниц, после чего на сером предрассветном небе появлялись цветовые трепещущие отблески.

Зазвонил телефон, и Сохатый взял трубку:

― Товарищ майор! ― в ликующем, громком крике Иван узнал голос оперативного дежурного с командного пункта. ― Победа! Германия безоговорочно капитулировала! Поздравляю вас с победой, товарищ майор!

Иван слушал слова дежурного, как торжественную мелодию фанфар, играющих сигнал: "Слушайте все". Сердце его забилось сильно, часто, радостно, и он почувствовал на глазах слезы. Сделал глотательное движение, чтобы расслабить спазм, сжавший горло.

― Спасибо, капитан! Вот обрадовал так обрадовал. И тебя поздравляю. Салютуют, как я понимаю, победе? Радуются концу войны? Трудно, но надо бы как-то прекратить фейерверк, перестреляют друг друга.

― И командир полка требует стрельбу прекратить, только как это сделать? Пока не расстреляют патроны и снаряды, что под рукой, ― не успокоятся.

― Ладно. Я сейчас приду. Вышли дежурных на стоянки, чтобы за самолетами смотрели, а то сожгут какой-нибудь случайной пулей или осколком!

Сохатый как был, в трусах, выскочил с пистолетом в руке на крыльцо, чтобы запомнить неповторимый миг стихийного людского ликования. Толком не сознавая, что делает, вдруг сам поднял пистолет и расстрелял всю обойму.

Стреляя, он явственно ощущал, как с него стекает напряжение, и сразу стал лучше понимать тех, кто палил вокруг. Стрельба эта теперь ему уже не казалась безобразием и недисциплинированностью. На его глазах кипящая человеческая страсть выплескивалась сейчас через край"солдатских душ, стрельба оказалась как бы формой единения людей, которые не могли в молчании пережить нервное потрясение победы. Стрельба стала как бы аварийным клапаном, спасавшим их от перенапряжения, от других, может, более неблагоразумных поступков, которые они могли совершить в радостном безумстве…

* * *

Кончились и торжественный полковой митинг, и праздничный завтрак по случаю победы, но, к сожалению, не кончилась война… Часть разбитых и окруженных фашистских дивизий, оставшись без управления штаба армии "Центр", сдаваться не захотела. Судьба Праги и восстания была неясной. Местонахождение наших частей, идущих на Прагу, точно не известно, радиосвязь с ними прервалась.

* * *

Майор Сохатый летел офицером связи в Прагу. Не зная обстановки в городе и на аэродромах, летел для того, чтобы разузнать и сообщить ее командованию фронта. Необычная ответственность задания волновала его: сведения, добытые воздушной разведкой, на сей раз не годились; нужно было садиться на какой-то аэродром, расположенный в городе или вблизи него, чтобы путем личного общения с кем-то из восставших или из своих командиров, если они уже в Праге, прояснить обстановку и немедленно передать ее по радио.

…Одинокий "Ил" в окружении восьмерки "Яков" шел над Дрезденом, и вид этого города на какое-то время отодвинул размышления Сохатого о посадке в Праге. Собственно города, его центра не было. Иван разглядывал обгоревшие, закопченные до черноты развалины, которые до налета английских и американских бомбардировщиков были дворцами, кирхами, конторами, магазинами и жилыми домами. Подумав о том, сколько десятков тысяч трупов находится еще под плывущими внизу развалинами, он представил Прагу с ее баррикадами и возможными уличными боями. "Город сохранит в целости только скорость нашего движения к нему, ― подумал он, ― только разоружение фашистских частей, иначе они в слепой злобе проигравших взорвут его, как готовились взорвать Краков".

Дрезден остался позади, и на Ивана надвинулись уже знакомые ему горы. Он взял крупномасштабную карту района Праги и стал рассматривать нанесенные на ней аэродромы, думая, где выгоднее и безопаснее сесть. Разглядывая реки Лабу и Влтаву, дороги, идущие к городу, он представил возможный путь наших танков и пришел к выводу, что выгоднее всего ему садиться западнее или северо-западнее Праги, так как в этих районах самая большая вероятность встречи со своими войсками. Принятое решение подействовало успокаивающе, и он занялся навигацией и организацией будущего радиомоста, помня, что связь для него сейчас равноценна жизни.

― Трехсотый, ― вызвал он командира истребителей. ― Как меня слышишь? Я ― двести двенадцатый!

― Двести двенадцатый, хорошо слышу.

― Слушать меня внимательно. Связь с аэродромом вылета и мною будем держать по цепочке: первая пара "Яков" дежурит над Дрезденом и держит связь с аэродромом вылета и со второй парой. Вторая ― южнее перевалов, город Усти, третья ― над аэродромом посадки, который выберу, высота всем ― пять тысяч метров. Последняя пара идет со мной и с высоты пятьсот метров прикрывает посадку, а в случае чего, обеспечивает и взлет. Если понял, ставь ребятам задачу, распределяй места!

…Как и три дня назад, на подходе к перевалам висели кучевые облака. Они втягивали в свои чрева нагревающийся от гор воздух, раздавались вширь и в вышину. Восходящими и нисходящими потоками "Ил" Сохатого подбрасывало, кидало вниз и валило с крыла на крыло. Иван, чтобы избавиться от болтанки, вывел самолет за облака. Но через несколько минут облака как ножом отрезало, и майор снова испытал ощущение зависания машины в безбрежном лазоревом, без единой облачной крапинки небе.

"Граница! Видимо, всегда было так, будет завтра и послезавтра, подумал он, ― пока не сдвинутся с места хребты и не затухнет солнце. Горы своей грудью будут закрывать Чехословакию от более холодного северного воздуха, давая ей возможность чувствовать себя южной страной".

― "Маленькие", иду ближе к земле. Буду смотреть, что там происходит. Меня не теряйте.

Сохатый прибрал мотору обороты и круто повел машину вниз, старательно рассматривая лежащую под ним местность в поисках признаков войны, ― пожаров и зенитного огня видно не было. Вскоре на дорогах заметил войска и еще больше снизился. Убедился, что видит своих. Солдаты и офицеры махали приветственно руками, кричали что-то радостное. Шли, ехали и указывали ему только в одну сторону ― на Прагу.

Праздничность настроения колонн передалась и Сохатому, отчего краски земли стали казаться ему ярче, а отражавшееся в водах Влтавы солнце словно сделало воду ее теплой.

…Под самолет уже летело частое переплетение дорог ― признак близкого города, и майор перевел машину в набор высоты, решив показать себя возможному врагу и посмотреть находящийся в этом районе аэродром. По привычке начал маневрировать.

"Не стреляют! Это хорошо. Если не прицеливаются. Посмотрим, как дальше дело пойдет". Он набрал еще метров триста высоты, и ему открылась Прага, лежащая в котловине. Над городом небо казалось мирным, явных признаков боев Сохатый не увидел. Он развернул "Ил" так, чтобы был виден весь аэродром. И как только стал различать самолеты на нем, сердце его тревожно забилось: на его стоянках виднелась не одна сотня фашистских машин ― истребителей и бомбардировщиков, но никто не взлетел, чтобы упредить его подход, навязать ему бой. Зенитная артиллерия молчала, хотя он и видел ее позиции. Людей около пушек не было.

Сохатый вывел свою машину в исходное положение для атаки, рассчитывая ее имитировать. "Если немцы на аэродроме, то обязательно начнут по мне стрелять".

Перевел самолет в пикирование ― огня по-прежнему не было… Позвал стрелка:

― Григорий, как за хвостом?

― Спокойно, разрывов нет. Пулемет наготове.

― Ладно!… "Маленькие", сейчас сделаю еще одну атаку со стрельбой по пустому месту. Посмотрим, какая будет реакция.

Сохатый сделал боевой разворот, вывел "Ил" вдоль большой стоянки вражеских самолетов и перевел его снова в пикирование.

― Пробую, ребята, длинной очередью вдоль стоянки, метров пятьдесят от нее.

Иван посмотрел в прицел, чтобы случайно не попасть в какой-нибудь самолет, и нажал на пушечные гашетки. "ВЯ" покорно отозвались, изрыгнув из себя пламя, сталь и гром. Нажал еще, еще и еще ― ответного огня с земли не увидел.

― Пискунов, как там у тебя?

― Порядок, командир! На земле и в воздухе спокойно. Садись давай.

― Больно ты прыткий. Вираж сделаю над посадочной полосой. Еще посмотрим.

Вираж закончился, а огня с земли по-прежнему нет. Нет и никакого движения на аэродроме, какого-либо сигнала, приглашающего на посадку. Сохатый включил передатчик:

― "Маленькие"! Тишина кругом. Сажусь. Передайте по цепочке о посадке и наблюдайте.

…Сохатый подрулил самолет к зданию с застекленной башенкой на крыше, догадываясь по его внешнему виду, что тут должна располагаться комендантская служба и узел связи аэродрома. Развернув к нему "Ил" хвостом, чтобы в случае осложнений можно было использовать турельный пулемет стрелка и сразу взлететь, не выключая мотора и не открывая броневого фонаря кабины, Сохатый ждал развития событий. Не прошло и минуты, как командир четверки "Яков" забеспокоился:

― Иван, долго будешь бездельничать? Мы же не можем долго ждать! Бензин-то уходит. Обратно, чего доброго, не долетим!

― Потерпи чуток, ― ответил Сохатый. ― У меня нет желания нарваться на шальную автоматную очередь. В здании вижу людей. Сейчас кто-нибудь выйдет.

Иван не ошибся. Буквально через несколько секунд открылась дверь вышли трое военных. Один из них под-пял в руке красный лоскут, а другой, самый рослый, побежал к самолету.

― Пискунов, погляди внимательней, кто он такой?

― Командир, я под Дуклой эту форму на чешских летчиках и на десантниках видел. Бежит без оружия, по форме ― их офицер.

Сохатый, взяв пистолет на изготовку, открыл фонарь и стал ждать парламентера. По действиям того было очевидно, что он ― человек авиационный, так как сразу подбежал к самолету с той стороны, где были ступенька и ручка.

Запыхавшись, поднялся на крыло.

― Советский самолет, русский летец, здравствуй! Почему не выключаешь мотор?

― Здравствуйте, майор. Не выключаю, потому что не знаю, кто хозяин аэродрома: немцы или чехи. Не знаю и какая власть в городе. Говорите кратко!

― Товарищ! Советские танки в Праге, немцы утикали. Аэродром в руках восстания. Нами охраняется.

― Хорошо. Спасибо! ― Сохатый помолчал немного, обдумывая услышанное, затем включился на передачу. ― "Маленькие", я ― Сохатый. Примите донесение: наши танки в городе, Прага и аэродром от немцев свободны. Если поняли, идите домой. Я через час-два привезу более точные сведения.

― Сохатый, спасибо! Счастливо оставаться! До скорой встречи!

Голос командира истребителей звучал празднично, громко и весело. Круто развернувшись, четверка "Яков" ушла на север.

Сохатый выключил мотор. Старательно перекрыл в кабине кран воздушной магистрали, чтобы ненароком не стравился воздух, необходимый при запуске двигателя. Снял парашют, не вставая с сиденья.

― Стрелок, быть неотлучно у самолета. Действовать в случае чего, как договорились.

Вылез из кабины на крыло.

― Господин майор, вы по-русски понимаете?

― Понимаю. Я был в Россия. Говорю плохо.

― Очень хорошо. Это уже удача… Я летчик Первого Украинского фронта, ― несколько торжественно начал Иван, ― майор Сохатый. Поздравляю вас с успехом восстания и освобождением от фашистского ига. ― Иван обнял чеха и по русскому обычаю трижды поцеловал. ― Прибыл по поручению командования фронта для установления связи с восставшей Прагой. Прошу вас представить меня как можно скорее своему командованию и связать меня с кем-либо из военачальников Советской Армии, находящихся в городе.

― Спасибо за поздравление, пан майор. Я поздравляю Советская Армия Руда Армада, народ с победой над Германией. ― Два майора опять обнялись. Приглашаю на нашу свободну и штястну ческу землю.

Чех первым сошел с крыла и, стоя внизу, широко раскинул руки, демонстрируя свою готовность принять Сохатого в дружеские объятия. Спрыгнув на землю, Иван достал пачку папирос "Казбек", и они закурили.

― Пан майор, вы не забыли мои пожелания быстрее встретиться с вашими и нашими начальниками?

― Нет, нет! Я думал, это невозможно. Из моя команда никто, даже я, не можем право покидать аэродром. Работает телефон ― будет хорошо. Народом полны улицы, мы никуда не приедем, не пустят. Вы тоже, как советский генералы, офицеры и солдаты, потеряетесь. Нельзя ехать. Надо быть под охраной.

Сохатый, потирая руки, радостно засмеялся:

― Вот это да! Гуляют, значит. Празднуют. Поэтому командующий войсками фронта никак по радио не дозовется и не знает, что Москве доложить.

― Никто не виновен. Народ, Прага гуляет. Без вина, без пива, без пища. Все магазин и склад закрыт на охрану. Голодный гуляет. Радость гуляет!

Представив разноликое всеобщее гуляние, танцы и песни, шумные многотысячные толпы празднично одетых людей, яркие, как цветочные клумбы, стайки молоденьких девушек в национальных одеждах, Сохатый на миг почувствовал себя несчастным, обойденным судьбою, ― ему за всю войну не выпало счастья увидеть ни одного народного гуляния: слишком много горя и развалин было в тех городах и мало людей, уцелевших под фашистским сапогом…

"Счастливый город и счастливые люди в нем. Вам повезло больше, чем Минску и Киеву, Ленинграду и Сталинграду. Я бы очень хотел сейчас быть среди вас и испытывать вашу радость. Пусть и за нас, и за меня погуляют, думал Иван. ― Нет на вас у меня обиды. Я радуюсь и нашей, и вашей победе".

Зашли в кабинет. Майор очень долго разговаривал сначала по одному, потом по другому телефону. Разговор Сохатому был непонятен, и он, подойдя к окну, стал рассматривать раскинувшийся перед ним аэродром.

Пересекаемая несколькими рулежными дорожками, бетонная взлетная полоса уходила к дальней границе летного поля и казалась бесконечной. Десяток целых ангаров хранил тайну за закрытыми воротами. На разных стоянках располагалось множество немецких самолетов, внешне исправных, с фашистскими опознавательными знаками.

Иван разглядывал их, думая, что на этом аэродроме единственная, наверное, в своем роде коллекция ― от первых "юнкерсов" до последних реактивных "мессершмиттов". Взлететь, вероятно, немецкие летчики не успели, а может быть, и лететь уже было некуда. Бежала былая воздушная германская мощь землей, не успев даже сжечь это богатство, созданное руками рабов двадцатого века.

Наконец комендант освободился.

― Господин Сохатый, все тебе узнал. Карту обстановка дадим. Кушать не могу угостить. Ничего нет. Кофе черный без сахара, будешь?

― Конечно, буду! Не важно, что и сколько. Важно, с кем и где. ― Иван весело засмеялся. ― В Праге чашечка черного кофе с другом ― это же ой как хорошо!

― Извини, мне надо дать приказ! ― Майор вышел и через несколько минут вернулся обратно с двумя чашками дымящегося кофе и картой под мышкой.

― Возьми карта: на ней части Красная Армия, ходивший на Прага с севера, востока и юга. Показан, где фашистский войско генерал-фельдмаршал Шернер.

Сохатый внимательно посмотрел нанесенную обстановку, и, хотя надписи ему были не все понятны, главное он смог усвоить: положение сторон было, видимо, нанесено с достаточной точностью. Большая часть сил и средств Шернера оказалась окруженной восточнее Праги.

― Спасибо, друг! Это то, что мне как раз было нужно. Теперь и улететь можно.

― Будем пить кофе, еще говорить, а ты записывай…

Отхлебывая горячий напиток и переводя рассказ чешского офицера на правильный русский язык, Сохатый писал: "На рассвете 9 мая советские танки с направления от Градчан вышли на окраину города. По Ходковой улице устремились к реке Влтава. Мосты прикрывались огнем немецких танков с противоположного берега. В дерзком броске на мосты под огнем врага, в коротком и яростном огневом бою фашистские танковые подразделения были разгромлены. Враги, оставшиеся в живых, бежали. Весть об успехе советских воинов мгновенно облетела баррикады восставших…"

― Господин Сохатый, я дал тебя карта, там все писано. Послушай радио, которое делал наш репортер, когда шел бой. Уже это миру передал наш радио. Мы записали на пленку исторически неповторимый момент. Пойдем слушать.

В помещении, оборудованном для управления полетами, было несколько человек. При появлении майоров люди встали, приветствуя советского офицера, по стойке смирно. Сохатый обошел всех, обнял каждого, поздравляя с победой.

― Будем слушать. Капрал, включи!

Закружились бобины магнитофона, и на Ивана обрушился рев танковых моторов, грохот артиллерийской стрельбы и разрывов снарядов, лязг железа и чей-то яростный крик. Потом в какофонию боя ворвался радостно-взволнованный мужской голос:

"…Так в ответ на призыв о помощи пришли наши братья! Еще сегодня утром Прага истекала кровью под ударами оккупантов, а теперь она торжествует и благодарит. И из уст людей несется ликующий возглас: "Да здравствует Победа!"

Улетая из Праги с приятными для своего командования новостями, Сохатый все же потратил несколько минут на осмотр города и его окрестностей с воздуха.

Взлетев, он отыскал замок Карлштейн и сделал над ним вираж: громада замка гляделась эффектно ― башни, крепостные стены на уступах скал. Уровень построек по высоте был неодинаков; отдельные строения, группируясь вместе, образовывали амфитеатр.

"Хорошо, что посмотрел. Спросят ― есть ответ. Замок цел, во всяком случае, при осмотре с воздуха".

Внизу был уже город: соборы, дворцы, дома и заводы, площади, парки и узкие средневековые улочки ― немые свидетели многовековой истории народа торопливо уносились под крыло самолета. С малой высоты полета Иван легко нашел Вышеград, который на чистом небе четко прорисовывался башнями и шпилями Пражского кремля. Развернувшись от мостов Влтавы на кремлевские холмы, Иван увидел улицы, заполненные ярким цветным ковром народного шествия. Люди смотрели на его самолет и приветственно махали руками. Отвечая им, Сохатый покачивал свой самолет с крыла на крыло, испытывая праздничную радость общения с тысячами идущих. Долетев до кремля, Иван включил форсаж и боевым разворотом взял курс на север.

…Сохатый не предполагал, что ему через год доведется сюда вернуться. В числе других генералов и офицеров Советской Армии в первую годовщину освобождения от фашистской оккупации Чехословацкая республика наградила его орденом.

* * *

Нет боевых заданий. Нет полетов. На аэродроме непривычная, звенящая тишина. "Илы" стоят не под маскировочными сетями, укрыты лишь чехлами. Над летным полем безбоязно кружат птицы, которых как будто и не было видно до этого.

Полк отдыхает. Выходной и у майора Сохатого. Праздное безделье для Ивана Анисимовича непривычно и переносится им хуже тяжелой работы. Слова "день отдыха", "выходной" для него еще в сорок первом потеряли смысл и сейчас звучали как-то по-иностранному и несли неопределенность. До сегодняшнего дня круг его жизни был замкнут определенными, тесно связанными между собой задачами: готовиться к войне и воевать; облетать отремонтированный самолет и определить его пригодность для войны; проверить умение летчика летать, метко стрелять, бомбить, использовать передышку в боях для того, чтобы лучше подготовиться к новым; спать и есть, чтобы появились новые силы для боевых вылетов, в которых надо постараться увидеть врага раньше, чем он тебя, и убить его, иначе он, враг, прикончит тебя.

Даже Люба Рысева и его отношения с ней не вырвались пока из жестко очерченного круга, где кровью его друзей и товарищей было написано: война. Иван тянулся к Любе уже давно и видел ее ответное чувство, но не позволял себе перейти грань, за которой кончается просто дружба.

Иван не мог забыть вчерашних набатно прозвучавших слов:

― Товарищи, война окончилась! ― Подполковник Ченцов замолчал, не спеша оглядывая строй. ― Во всяком случае, на сегодня и здесь!… Бомбы и реактивные снаряды с самолетов снять и сдать на склад боепитания. Пушки и пулеметы разрядить. Боекомплекты оставить в самолетах. Оружие солдат и сержантов сосредоточить в казармах, поставить в пирамиды и брать только в караул. Офицерам иметь пистолеты при себе с патронами на две обоймы. За пределы гарнизона и аэродрома не выходить…

Сердце и мысли Сохатого еще не освоились с мирной тишиной, он просто не успел переключиться на иное понимание смысла жизни, не определил еще какую-то иную линию поведения, не произвел переоценку ценностей.

В далеко летящей птице Ивану чудился еще самолет, совершенно непроизвольно он старался определить тип машины и дальность до нее. "Свой осторожность не мешает, чужой ― сколько секунд до открытия огня".

Блеснувшее под лучами солнца стекло в окне или в машине виделось пламенем прямого, в его сторону выстрела. И опять мозговой арифмометр самостоятельно, без хозяина быстро выдавал время до разрыва снаряда, а ухо ловило звук его полета.

Поворот дороги ― что за ним? Танки, засада, взорванный мост, мины? И хочется шоферу сказать: "Притормози".

Оттренированный за войну инстинкт самосохранения, постоянная настороженность ― что за спиной, кто за спиной? ― жили в нем по-прежнему, заставляли то и дело оглядываться. У Сохатого не проходило ощущение разоруженности, какой-то своей беззащитности из-за вынутого из ствола пистолета девятого патрона. Ведь этим девятым можно было стрелять сразу без перезарядки, если даже одна рука перебита.

Пройдут годы, десятки лет, но Сохатый так и не научится спокойно сидеть, повернувшись спиной к окну, к улице, к любому пространству, откуда может появиться что-то неожиданное. Спокойно он себя будет чувствовать спиной к стене, в пилотском кресле, и то лишь когда за хвостом своего самолета будет смотреть сам или лично обученный им воздушный стрелок-радист.

…Накатывался вечер. Солнце, облака, дремотно затихающая природа готовились к ночи.

Иван Анисимович сидел на балконе дома, принадлежавшего ранее начальнику немецкого авиационного гарнизона, и в бездумной отрешенности рассматривал небо!

Вот солнце спряталось за сине-белые, подернутые легкой дымкой облака, и края их, подсвеченные с обратной стороны, загорелись оранжево-золотистой бахромой, отчего сами облака как бы приблизились к Ивану. За первым облачным барьером, видимо, был и второй, и поэтому небо разделилось на две, по-разному освещенные половины: розово-голубую, теплую, еще дневную, и сине-холодную, которая воспринималась более плотной, отступившей вдаль.

Где-то невдалеке в тиши и полном безветрии застучали топоры, и Сохатый враз напрягся. Секуще-резкие удары показались похожими на очереди эрликоновских пушек. Но он отогнал это видение, вяло подумал: "Не пушки, милок… Не пушки. Строители чего-то рубят, не разрушают, а уже созидают. Началась новая жизнь. ― Усмехнулся: ― А все же похоже на пушки, если слушать их издалека. Что-то слышится от их собачьего тявканья"

Вздохнув глубоко, Иван взял лежащую на коленях гимнастерку и начал снимать с нее ордена, чтобы почистить их и прикрепить на новую.

"Не одному мне вас давали, не одного награждали, ― разговаривал он с орденами и с собой. ― За всех, кто не успел и кто уже не сможет ничего получить, тебе они достались, Ваня… Номер у полка один, а сколько полков, если посчитать погибших, через него прошло… Буду вас, побратимы, вспоминать по именам городов и рек, по годам войны и по полученным орденам. Орден на штифте ― первая половина войны, орден на ленте ― вторая. Скоро заменят им всем подвеску и станут они для стороннего взгляда безымянными, одинаковыми, как солдаты в шеренге, ― пока не спросишь, не узнаешь года службы. ― Иван задумался, потом собрал все ордена в пригоршню, покачал их несколько раз, взвешивая: ― Тяжелы вы, милые. Сколько за вами стоит пота, крови и смертей…"

Солнце опустилось уже совсем низко за облачные горы. Склоны их горели желтым пламенем, когда в небе послышался звук летящих самолетов.

Сохатый поднял голову и увидел три Ли-2, идущих на восток цепочкой друг за другом.

"Хорошо, когда звук, идущий с неба, не вызывает больше тревоги, не угрожает жизни. Впервые, наверное, сейчас я воспринял его как звук мирной жизни. Начинаю привыкать… А раз так, то можно и жениться… Будут сыновья, дам им имена погибших товарищей. Вырастут ― скажу, чью память они носят, чью жизнь на земле в имени продолжают. А какая фамилия твоя, Люба, будет, пока не знаю: Сохатая или Сохатова?…"