Поднявшись над горизонтом, солнце стало менять свою утреннюю, красно-оранжевую, одежду на дневную, слепяще-желтую. Из вишневого неба навстречу свету выплыли громады Австрийских Альп. В яркой прозрачности раннего утра их снежные вершины казались Сохатому совсем рядом, хотя до них было более ста километров.

Полюбовавшись утром, он посмотрел на часы: "Пора!"

Взяв со столика руководителя полетов заранее приготовленные сигнальные пистолеты, Сохатый взвел курки и послал в безмятежно чистое голубое небо две зеленых ракеты. Дымные шнуры ракетных траекторий еще не успели раствориться в воздухе, как тишина враз рухнула под шумом заработавших авиационных моторов. И в их реве постепенно исчезало очарование утренней свежести, а горы из экзотических нагромождений превращались в давно запретный район учебных полетов, как бы охраняющий от случайного нарушения демаркационную линию, за которой находились войска С1БА, Англии и Франции.

Аэродром жил: самолеты взлетали, производили посадку, рулили к старту, чтобы уйти в лазурную даль, заруливали на стоянку, окончив программу.

Управляя по радио этим шумным и пыльным тарарамом, Сохатый никак не мог избавиться от чувства сожаления по нарушенному утреннему покою, по уничтоженному машинным зловонием чистому и влажному запаху травы. Неожиданно вспомнилась пасека деда, и он увидел себя мальчишкой, лежащим в траве рядом о ул.ьем, наблюдающим, как пчелы улетают за взятком и возвращаются назад. Пахло лугом и медом. Тишина заполнялась пчелиным гудом. "К чему это вспомнилось?" И тут же Иван нашел причину: самолеты, как и те, давнишние, пчелы, тоже на первый взгляд разрозненно и неорганизованно улетали и прилетали обратно. Иван улыбнулся. Он образней представил огромное пространство, в котором летчики полка сейчас летели по маршрутам и тренировались в пилотажных зонах, бомбили и стреляли на полигоне.

Год полетов в мирном небе. Полеты без постоянного напряженного поиска врага, без ощущения опасности, находящейся рядом, ожидания удара из-за "угла". Стрельбы и бомбометания по целям, именуемым мишенями, без необходимости прорываться к ним через завесы зенитного огня и заслоны истребителей. Бескровные полеты после жертв и невосполнимых потерь. Полеты ради уменья и сохранения навыков. Полеты в условиях сокращения армии, когда то и дело узнаешь, как одна за другой соседние дивизии расформировываются, а часть их летчиков прикомандировывается временно к твоему полку. И всякий раз приход "новеньких" порождает один и тот же вопрос: "Кто следующий? Когда наша очередь?" Сотни тысяч солдат и офицеров думали о своей судьбе, о мирной жизни, а находились сейчас как бы на пересадочной станции, не зная, куда и когда поедут.

Примерно так размышлял двадцатипятилетний подполковник Сохатый, разговаривая по радио с летчиками и наблюдая за их действиями. Он не разобрался еще полностью в противоречивых мыслях о своем месте в новой жизни, ощущал в себе тревогу, постоянно ждал перемен в своей судьбе, в судьбах подчиненных ему людей.

Через всю войну пронес он уверенность в победе. Эта убежденность в самые тяжелые дни приглушала горечь поражений, помогала побеждать страх. И вот теперь, когда Иван радовался тому, что вышел из войны живым и непокалеченным, спокойствия не было: будоражили мысли о завтрашнем дне, о том, какую дорогу выбрать. Через собственное неспокойствие смотрел он и на дисциплину в полку, на полеты и поступки летчиков, на работу механиков некоторые из них уже восьмой год жили по землянкам и казармам без семей, которыми давно уже была пора им обзавестись.

…Учебный "Ил" совершал посадку. Самолет, как птица перед приземлением, тормозился большим углом встречи крыла с воздухом и уже приготовился встретить лапами шасси землю, но в самый последний момент кто-то из летчиков резко дал газ. Мотор взревел и с трудом потащил машину вперед. "Ил", покачиваясь с крыла на крыло, не торопился уходить в небо, как бы раздумывая ― грохнуться ли о землю и сгореть или все-таки взлететь, сохранить жизнь себе и людям.

Уход на повторный круг с недопустимо малой высоты и с малой скорости серьезное нарушение. Возникновение опасности было настолько неожиданным, что Сохатый вскочил со стула, ему хотелось немедленно отругать летчика. Но все же сдержал себя: нового пилота проверял командир эскадрильи и ему в кабине сейчас было виднее, что делать.

Наконец мотор вытянул машину из неопределенности, и она стала набирать высоту.

Сохатый, облегченно вздохнув, включил радиопередатчик:

― Тулков, доложи, что случилось!

― Все в порядке, командир! Только спина сопрела. ― Голос злой, прерывистый. ― На земле скажу.

― Хорошо. Работай по плану. Только больше не выдумывай.

Полеты продолжались. Руководство ими требовало постоянного внимания: летчики докладывали, спрашивали и Сохатому надо было что-то разрешать или запрещать им, принимать уточняющие решения, выговаривать за промахи и хвалить за успехи. Вылет за вылетом, час за часом в напряжении у рации и телефонов.

Сохатый работал, но Тулков не выходил из головы. Подполковник размышлял, поворачивая случившееся к себе разными ракурсами, пытаясь найти причину увиденного.

"Что это ― нарушение, идущее от недисциплинированности, или ошибка?… На недисциплинированность не похоже, комэск человек старательный… Может быть, зазнайство? Летчик опытный и посчитал, что все умеет? Да, у Тулкова около двух лет фронта. Воевал хорошо, способный парень. Обучает же летать других только первый год. Весь его опыт, наверное, укладывается в четыреста часов, проведенных в воздухе. Летчик же, с которым он летает, ― еще моложе… Нет, зазнайство вроде не просматривается. Напортачили хлопцы. Сами, небось, напугались. Переживают, ждут нахлобучки".

Черноволосый, широкоскулый, плотный капитан Тулков, хмурясь, стоял перед подполковником Сохатым.

― На кого сердишься: на меня или на себя? ― Сохатый, продолжая разглядывать командира эскадрильи, улыбнулся и достал папиросы. ― Садись. Если хочешь ― кури и рассказывай, как ты пытался сегодня к праотцам дорогу отыскать?

Тулков сел, но курить не стал.

― Старший лейтенант Хохоня устроил аварийную ситуацию.

― Не хочу знать никакого старшего лейтенанта. Ты летал инструктором, тебе и отвечать. Мало ли что неумеха может выдумать. ― Сохатый замолчал, сердито поглядывая на потупившегося капитана. ― Не умеешь ― не берись. Такое наше правило… Рассказывай подробно!

― Товарищ подполковник, не пойму я его. ― Голос звучал искренне. Воевал он, имеет три ордена, был старшим летчиком в расформированном полку, а у меня такое впечатление, что он никакого понятия о полете на штурмовике не имеет.

― Ну-ну, интересно!

― Самолетом управляет, точно пьяный: ни скорости постоянной, ни высоты, ни курса полета. Не летит, а плавает в проруби… Заходит на посадку, а мне в самолете сидеть противно. Я ему и говорю: "Уходи на второй круг! Снова зайдешь. Постарайся!" Молчит. Рулями не работает, а шурует, как метлой по тротуару. Пять раз сказал: "Уходи на второй круг!" Никакой реакции: продолжает издевательство над самолетом. Взорвался я, кричу: "Черт с тобой, садись!… Поломаешь самолет, морду набью! Под суд пойдешь!" Когда я был уже в полной уверенности, что садимся, он ни с того ни с сего молча дает газ и пошел на второй круг. Когда это случилось, я ему приказал: "Не трогать самолет! Я управляю!" Если бы не послушался, не знаю, чем бы все кончилось… После вдвоем летели. Одному больше не доверил.

― Какой же вывод? ― Сохатый задумался. ― Может, с ним что-нибудь случилось? Спрашивал?

― Не спрашивал, но догадываюсь. Оставаться в армии не хочет. Вот и симулирует неуменье. Небось настроился на гражданку. Вы ведь знаете, многие хотят уйти. В ГВФ, в полярную авиацию. Экзотику ищут. Начитались про Чкалова, Громова. Новыми знаменитостями желают стать. А тут какой-то штурмовик: полет по кругу, на полигон, в зону. Войны нет ― ни славы, ни орденов.

― Злой ты сегодня, Тулков. А может, всегда такой, да не высказывался? ― Сохатый прищурился, разглядывая его в упор.

― Будешь злой. Из-за дурака чуть в ящик не сыграли. Полвойны отлетал, а в таком идиотски-беспомощном состоянии бывать не приходилось.

― Не зарекайся. Может, и не раз еще придется. Авиация штука сложная.

― Ладно, командир. Не злой я и не плохой. Только еще дурак по молодости.

― Ишь ты, как повернул. Молодец… Где Хохоня?

― Велел подождать ему на улице. Там, наверное.

― Позови, в разговор не лезь. Слушай.

…Доклад летчика о прибытии по вызову Сохатый слушал вполуха. Внимательно глядел на рослого и белобрысого офицера, пытаясь понять его. В словах, в интонации Сохатому слышался какой-то неуловимо-знакомый акцент, как будто давно встречавшийся и позабытый.

― Садитесь, старший лейтенант… Разговаривать желательно откровенно, чтобы расстаться со взаимным уважением. Согласны?

― Согласен, товарищ командир!

"Волнуется. Напряжен. Надо его расположить на разговор", ― подумал Иван Анисимович.

― Скажите, откуда и что означает фамилия ваша? Не думайте, что обидеть хочу.

― Кировский я, вятский. Фамилия наших краев. А означает, ― летчик ухмыльнулся, подняв глаза на командира, лицо порозовело. ― Хохоня ― значит щеголь.

― Ишь ты, ― Сохатый улыбнулся. ― Подходит она к вам: и одеты форсисто, и парень симпатичный. Слышу слова пришепетываете, а не пойму, откуда знакомо. Бывал я в тех краях. ― Помолчал немного, согнал улыбку с лица. Только вот полеты не по фамилии, тут рассогласование получилось. Как же так: воевали, ордена имеете, а "горбыля" чуть не разбили? Объясните, если можете!

― Волновался да подзабыл. Давно не летал.

Хохоня замолчал. Сохатый с продолжением разговора не торопился. Стал закуривать… Летчик молчания не выдержал:

― Два ордена я заработал воздушным стрелком, а пилотом стал только в конце сорок четвертого.

― Сколько же вы не летали и почему?

― Месяцев пять… Посадку плохую сделал. Отругали вместо того, чтобы поучить. Когда стал проситься летать, сказали, что сейчас не до меня. Расформирование подошло… И в новом полку скоро месяц, как по нарядам специализируюсь.

― Наряд ― тоже служба. А с полетами, действительно, плохо. В полку сейчас летчиков и самолетов больше, чем бывало в дивизии. Где размещать и куда ставить ― не знаем. На полеты летчики становятся в очередь. Вот и подумайте, почему вы месяц не главным делом занимаетесь… ― Сохатый помолчал. А потом спросил громко:

― Летать-то хотите?

Брови у Хохони тревожно взлетели вверх. Он поднял голову и внимательно посмотрел на командира. На лице, в глазах изумление и оскорбленность.

― Конечно, хочу. Кто не хочет ― тот не летчик.

― Всяко, Хохоня, бывает. Иной человек на войне значился, но от нее, злодейки, убегал, хитрил, чужой спиной или грудью прикрывался. Попробуй назови его правильным словом, крик подымет. Так и летчики: иной уже летать не хочет, а прямо об этом сказать еще стесняется, надеется без заявления демобилизации дождаться. Случится такое, и он со слезой в голосе речь прощальную скажет и с почетом уедет строить свою новую жизнь… Значит, хотите летать? А где? В армии или в гражданской авиации?

― Товарищ командир! ― Летчик встал. ― Оставите ― служить буду. До генерала трудно, а до ваших чинов постараюсь, ― улыбнулся открыто.

― Хвалю за откровенность. Не от меня зависит. Но желание запишем. Вопросы есть?

― Нет.

― Готовьтесь летать! Сначала с Тулковым, потом со мной. Можете идти.

Хохоня вышел.

Тулкову было стыдно. Он ждал нагоняя, сам теперь удивляясь, как он мог полететь с подчиненным, даже не поговорив толком с ним, не изучив личного дела и летной книжки.

Сохатый решал, как ему поступить с Тулковым. "Парень совестливый и понятливый. По всему видно, сам себя осуждает. Пощажу самолюбие ― духом воспрянет и в другой раз не промахнется. Шумом командирству не научить, а уверенность и самостоятельность подорвешь".

― Вот что, Тулков, я тебе скажу. Ошибки фронтового демократизма и недоученность наша в боях ― на войну списывались… Теперь же гибель людей и разбитые самолеты только на свой счет записывать будем. Все понятно?

― Дошло, товарищ командир.

― Составить план ввода в строй новых летчиков эскадрильи и доложить. Другие командиры то же сделают. Можешь идти.

Оставшись один, Сохатый задумался, недовольный и собою, и командиром эскадрильи, и летчиком. Разговор получился какой-то обтекаемый. И вышел от него Хохоня вроде победителя. "Не умею. Ну и что? Я в этом не виноват. Вы научить должны". Обрадовался как будто искренне предстоящим новым полетам…

"Тулков тоже хорош. Как машинист на паровозе. Тот смотрит, главным образом, на дорогу, а назад, на вагоны, только для проверки: все ли? Пассажиров в них не видит, они для него ― все на одно лицо. Так и Тулков сажал в кабину не летчика, а пассажира… Виноват, конечно. Но если по-честному посмотреть: кто его или меня учил премудростям инструкторской работы и методике? Научили летать из второй кабины, а все остальное постигалось своим умом через хомут ответственности, через свои ошибки, совесть и отношение к делу. Нас учили воевать ― войне учили мы. А неспособных "пропалывали" бои и погода. Теперь ― другое дело… Видать, не случайно командира полка сразу забрали на курсы: будут учить авиационным заботам уже мирного времени…"

* * *

Иван Сохатый усаживался в заднюю кабину учебного штурмовика, чтобы проконтролировать готовность старшего лейтенанта Хохони к самостоятельным полетам на боевом самолете. Надев парашют, он заученными движениями подтянул привязные плечевые ремни. И они вдавили его в сиденье. Прежняя учебная машина была разбита нерадивым летчиком при посадке еще в войну, и с тех пор их выручала самоделка. На войне легче было достать боевой самолет, чем спарку, поэтому инженер полка и техники выбросили из боевого самолета один топливный бак, пулемет воздушного стрелка, смастерили в освободившемся пространстве рабочее место инструктору. Удобств было мало да и обзор плохой, но все же второе параллельное управление мотором, самолетом и кое-какие приборы давали возможность командиру оценить возможности летчика, а при необходимости и показать ему, как надо управлять машиной. Работать в самодельной кабине приходилось в неудобной позе, и поэтому прозвали ее "дыбой". Молодежь смеялась: "Если хочешь быть командиром ― вначале освой "дыбу". Сохатый половину своей летной жизни проводил в этой "мышеловке", как он позволял только про себя называть вторую кабину, ― пообвыкся в ней, приспособился и порой даже видел в самоделке некоторые преимущества перед заводской.

Между инструктором и летчиком практически не было перегородки. Если отказала внутренняя связь, можно дотянуться до ученика рукой, заставить его оглянуться или отклониться в сторону. Тогда Сохатый мог увидеть, что показывают передние приборы и что делается в кабине с ее оборудованием.

Закончив свою подготовку и наблюдая, как готовится к вылету летчик, подполковник думал о Хохоне и докладе Тулкова. Думал не впервые и всегда с противоречивостью в понимании этих люден. Летая с Хохоней, командир эскадрильи всякий раз ругался и доказывал, что новый пилот летать не хочет и его надо при первой возможности демобилизовать. Хохоня же в разговоре с глазу на глаз и в присутствии Тулкова уверял, что летать хочет, но у него не получается так, как от него требуют, потому что никто раньше "летать по инструкции" его не заставлял.

"Кто же из них прав? Если Тулков объективен, то Хохоня ― артист. Не может летчик не уметь и не научиться заново летать после стольких вывозных полетов… Но ведь просится!"

― Товарищ командир, старший лейтенант Хохоня готов к полету. Разрешите запускать мотор?

― Запрашивай разрешение и действуй. Считай, что меня в самолете нет. Сохатый отпустил кнопку внутреннего телефона, убеждая себя, что надо предоставить летчику полную свободу действий, если они не будут угрожать безопасности полета.

"Надо набраться терпения, иначе невозможно понять, что он умеет и что хочет. Погода хорошая, помех от нее не будет, и ты можешь получить эксперимент в чистом виде".

…Хохоня вел самолет с набором высоты в пилотажную зону. А Сохатый, как и на взлете, продолжал неслышно для летчика держаться за управление: изучал реакцию и движения пилота. "Взлетел ты не очень прямо, но в рамках допустимых зигзагов", ― думал он.

Открывшийся его взору мир радовал: зелено-синие Альпы мягкими волнами вершин и хребтов уходили вдаль, и где-то за пределом видимости Ивану представлялись Италия и Югославия; на юго-восток озеро Нойзидлер Зее, как зеркало огромного прожектора, возвращало солнечный свет в небо, и это сияние, как маскировочный полог, укрывало землю Венгрии.

Ближе к горной части ландшафта, как разноцветный ковер, лежала Вена, Окаймленная петлей Дуная, она из своей низины не видела его, и только монастырь, как знаменитое крымское "Ласточкино гнездо", нависал с горного обрыва над рекой, любуясь ее стремительным бегом и открывающейся до самой Чехословакии долиной.

― Товарищ командир, пришли в зону. Буду работать.

― Давай! Только постарайся! ― Сохатый засмеялся. ― Наш самолет сейчас одновременно из трех государств видно. Разумеешь?

…Хохоня терзал машину на крутых виражах, имитируя прицеливание, бросал ее в пикирование, затем уводил вверх горкой или боевым разворотом. Закончив один комплекс фигур, сразу начал второй.

Быстрые изменения положения "Ила" в пространстве нравились Сохатому, но летчик управлял машиной резко, рвал ее, и это грубое обращение с самолетом порождало одну ошибку за другой. Сохатому было тяжко сидеть в кабине. Большие перегрузки сменялись невесомостью, по кабине носилась пыль, лезла в нос и попадала в глаза, но он терпеливо молчал, ничем не проявляя своего отношения. К третьему набору пилотажных фигур у Сохатого все явственнее стала складываться мысль, что неумение Хохони ― симуляция. Сквозь смелость и резкость все больше проглядывалось нахальство и расчетливое хамство. Виделись и тщательно скрываемые навыки. Ни одна фигура по своей чистоте не была выполнена с положительной оценкой. Но и отклонения от нормы, ошибки не вырастали в опасность для самолета. "Расчет, видимо, на то, что в мозги к нему командирам не забраться, а внешне ― смелый, да только неумелый. Хитрость или дурость?"

― Товарищ командир, закончил задание. Можно снижаться?

― Дан мне управление, я тоже потренируюсь!

Иван покачал самолет с крыла на крыло, подвигал ногами, проверяя управление рулем поворота, и, убедившись, что Хохоня ему не мешает, начал пилотаж. Он выполнял фигуры быстро и старательно, как будто вязал шарф, нанизывая петли одну на другую. Пилотировал и думал при этом, что сдает экзамен, пожалуй, самый трудный за летную свою жизнь, потому что надо было попытаться своим умением заставить человека подумать о себе, вызвать в нем чувство стыда за хамство, за обман Тулкова и командира полка.

Заставив "Ил" сделать все, что разрешалось ему инструкцией, Иван мысленно похвалил себя: "Ничего получилось. Не стыдно и в глаза поглядеть другому летчику".

― Хохоня, с меня хватит. Летай дальше сам. ― Сохатый качнул самолет. Посадка на твоей ответственности. ― Подержал рычаги рабочей хваткой еще пару секунд, пока не услышал, что ручка управления зажила по воле другого человека.

После пилотажной круговерти полет на аэродром воспринимался Сохатым как отдых. По своей простоте возвращение на аэродром не представляло какой-либо трудности для летчика, умеющего и желающего летать. Но Хохоня не захотел ― теперь Иван уже был уверен в этом ― выполнить возвращение наилучшим образом. Сохатый это нежелание "слышал" через рули ― на них не приходили от Хохони нужные распоряжения. Ручка управления, переместившись в новое положение, надолго замирала в неподвижности, как будто летчик отвлекался чем-то посторонним и у него не хватало внимания следить за постоянством скорости, высоты и курса. Но положение головы Хохони убеждало Сохатого в том, что глаза летчика, если они открыты, охватывают своим взглядом приборную доску, "Если не засыпает, ― усмехнулся Сохатый, ― то наблюдает изменение режима полета. Но не реагирует ― выжидает, пока отклонение режима нарастет на видимую для меня величину… Ну что же, посмотрю дальше, поиграем в прятки, прикинусь легковерным простачком".

Догадка Сохатого о ложном неумении Хохони, зародившаяся в пилотажной зоне, после окончания полета превратилась в уверенность.

"Артист! Летать умеет, все видит, сукин сын, ― говорил себе подполковник, ― но не хочет. Ошибки при выполнении захода на посадку и в самой посадке за эти дни он показал нам в разных вариантах. И все со счастливым финалом".

…Сохатый сидел невдалеке от самолета, курил и смотрел, как мотористы заправляют спарку бензином, а механик осматривает самолет. Да, надо полететь еще раз в зону, чтобы после этого принять окончательное решение. Ивана волновал не новый подъем в воздух, а разумность собственного поведения при разборе только что выполненного полета. Не торопясь, покуривая, Сохатый старательно вспоминал детали разбора и уточнял к ним свое отношение.

Хохоня говорил о полете спокойно. И как часто бывает у большинства пилотов, что-то видел, а что-то и пропустил. Сами по себе слова о том, что он видел ошибки, но не сумел их исправить своевременно, звучали правдиво. Но от сказанного летчиком убеждение Сохатого в обмане не рассеялось.

"Что мне его поучать? Парень по возрасту старше меня, пятнадцать лет учился ― институт за плечами. Я, небось, в его понятии несмышленыш, а по общим знаниям ― человек каменного века. Для него устройство "Ила", наверное, проще велосипеда. Правильно ли все же я сделал, что не стал нажимать на полный разбор и не высказал своего отношения к его пилотированию?… Ладно, пусть считает, что я ему верю и все принимаю за чистую монету. А может, в показной доброжелательности ― мой просчет. И теперь он не знает, как поступить дальше. Хамы ждут окрика, возмущения, в этом случае они знают, как им себя вести и что делать. А доброта, невозмутимость их выбивают из привычной колеи".

Подготовка самолета к повторному вылету закончилась, и Сохатый пошел к машине.

…Минуты через три после взлета Иван понял, что Хохоня не разгадал его мыслей, не учуял своего разоблачения.

Самолет приближался к зоне. Сохатый, предчувствуя новую пытку, устраивался в кабине с максимально возможным удобством, туго подтянул привязные ремни.

― Товарищ старший лейтенант, ошибки свои вы знаете и правильно разобрали. Говорят, что познание собственных недостатков ― первый шаг к их исправлению, поэтому постарайтесь для своего и моего удовольствия.

Сохатый произнес эту фразу спокойно, вежливо. С нарушителями порядка и дисциплины он привык разговаривать на "вы". И этот прием срабатывал всегда безошибочно: действовал, как ушат холодной воды; Но не только к этому стремился Иван. Он постоянно ощущал в себе стремление не давать воли раздражительности, и чем неприятней был ему провинившийся человек, тем весомей, выдержанней звучало "вы". "Ты" у него было в ходу только с хорошими, может быть, даже близкими ему по духу людьми, которых он мог отругать за провинность, без оскорблений и унижения, иногда даже с крепким словцом. Старожилы полка еще в войну уловили эту его особенность. Опасались оказаться в шеренге вежливо опрашиваемых.

― Понял, командир! Начинаю задание!

И началось… Если в первом вылете Сохатый внимательно изучал летчика, пытался проникнуть в мысли и поступки Хохони, то сейчас он выяснял механизм возникновения и нарастания ошибки, старался представить себя в пилотском кресле старшего лейтенанта и как бы планировал его действия, ожидая появления очередного трюка. "Прогнозы" оправдывались, и это все больше злило Сохатого. Артистическое увлечение игрой в неуменье делало симуляцию слишком очевидной. Хохоня начал уже последний комплекс фигур, а Сохатый все думал о том, как заставить летчика раскрыть свое истинное уменье летать, искал средство или способ, искал условия, в которых бы у летчика была отобрана любая возможность баловства с машиной, оставались бы только единственно необходимые и правильные действия. Нужна была какая-то грань, острие ножа, отделявшее миг игры от мира естественных поступков.

После пикирования старший лейтенант начал боевой разворот с набором высоты. "Ил" выполнял разворот тяжело и неохотно, с заносом хвоста, но Хохоня упорно не хотел уменьшать отклонение руля поворота. Сохатый осторожно попробовал ногами педали управления: они оказались зажатыми летчиком.

"Вот она, та ситуация, ― подумал он. ― Если Хохоня не уменьшит задир самолета вверх и не убавит отклонение руля поворота в конце разворота, будет пред-штопорное состояние. Если чуть-чуть увеличить ошибку ― машина сорвется в штопор. Летчику деваться тогда некуда: надо будет выводить, действовать правильно и быстро".

Иван посмотрел на высотомер: без малого две тысячи метров. Для штопора маловато. Но для срыва и вывода из него достаточно. Посмотрим, как это у .него получится.

Машина лезла вверх последние метры. Скорость упала уже ниже нормы, но прямой опасности падения пока не было, и, видимо, это понимал старший лейтенант, так как не уменьшал отклонение педали руля поворота.

"С нами чертова сила!" ― подумал Иван и, пересилив не ожидавшего его действий Хохоню, двинул педаль управления рулем поворота вперед на всю длину ноги. И задержал ее.

Подчиняясь рулю, "Ил", как стреноженный конь, заваливаясь в крен и опуская нос, сбрыкнул хвостом н пошел с вращением к земле.

― Хохоня, выводите! Я управление не держу!

Ответа не последовало.

Сохатый посмотрел вперед и удивился. Голова и плечи летчика были необычно низко опущены. Через лобовое стекло передней кабины Иван хорошо видел землю.

"Не смотрит на землю. Не видит штопора, ― мысль Сохатого работала стремительно. ― Надо выводить самому".

Сохатый взял управление и хотел поставить рули на вывод, но рычаги оказались зажатыми намертво. Сил у Ивана не хватило.

― Хохоня, выводи из штопора!

Летчик молчал.

― Брось управление, я выведу!

В ответ ― ни слова. Иван снова попробовал рули ― зажаты.

Мелькнула злость на себя за эксперимент, на Хохоню за его испуг. Иван понял, что Хохоня сейчас не играет, а на самом деле испугался. Остолбенел, парализован, в шоке. И если он сам не выведет летчика из этого состояния, то они погибнут оба, или ему надо прыгать с парашютом.

Изловчившись, Сохатый дотянулся до передней кабины и что было силы ударил Хохоню кулаком по правому плечу. Ударил еще раз по спине, между лопаток.

― Брось управление!

Миг ― и Сохатый услышал свободу педалей и ручки управления. Враз поставил рули на вывод и посмотрел на высотомер.

― Сидите тихо! Не мешайте мне. Высоты хватит.

Машина послушно перестала вращаться, и Сохатый, передвинув педали в нейтральное положение, расслабил напряжение ног. В пикировании самолет понесся к земле. Торопиться выводить в горизонтальный полет теперь уже не рекомендовалось, надо было набрать побольше скорость, чтобы вывод из пикирования получился спокойным и надежным, обеспечивающим уход от земли боевым разворотом вверх.

Машина пикировала, а Сохатый с удивлением слушал своими ногами дрожь педалей управления. Дрожали они не сами по себе, а передавали испуг Хохони, у которого дрожали ноги.

Иван пощадил самолюбие летчика, как ни в чем не бывало заговорил:

― Внимание! Выводим из пикирования на высоте сто метров. Так! Делаем вместе боевой разворот и восходящую спираль, пока не наберем три тысячи метров. На высоте берете управление и самостоятельно выполните с прямолинейного полета срыв в штопор. Времени до этого момента много еще. Рассказывайте, как будете вводить машину в штопор и выводить.

Хохоня не ответил.

― Что молчите, старший лейтенант?

― С мыслями собираюсь. Хочу правильно сказать и точно приказ выполнить. Не штопорил ни разу. Подумать надо…

На высоте три тысячи метров Сохатый убрал обороты мотора.

― Делайте, как рассказывали!

― Выполняю, выполняю, командир!

Летчик слова сказал быстрее обычного, скороговоркой и напряженно. Иван уловил вновь появившееся возбуждение, за которым прятался страх. Самолет летел без снижения, и от этого нос его поднимался вверх, а скорость полета быстро уменьшалась. Сохатый не торопил летчика, давая ему возможность собраться с духом… На педалях управления опять появилась дрожь: "боялась" какая-то нога Хохони, а может, и обе сразу. "Что же он тянет? Если сейчас не даст ноги, то машина перейдет на нос и начнет набирать скорость самостоятельно… Так! Все же решился!"

"Ил", повинуясь воле летчика, как хорошо дрессированный конь, послушно выполнил полученную команду, пошел, как приказала ему подрагивающая правая педаль.

Сохатый, считая про себя секунды, заинтересованно ждал. Прошло около семи секунд, и рычаги управления переместились в положение вывода из штопора. Все было сделано правильно, и самолет ответил на грамотные действия полным послушанием.

― Выводите, Хохоня, из пикирования. Набирайте высоту прежнюю и сделайте это же самое с виража.

― Может быть, товарищ командир, хватит! Отдохнуть бы маленько надо. Непривычно очень.

― После полета отдохнете. Пользуйтесь моей добротой. Когда я еще разохочусь на штопора в другой раз, неизвестно. Вам же их прочувствовать по-настоящему следует, чтобы коленки не дрожали. Вы не обижайтесь ― у меня тоже в свое время на штопорах озноб появлялся. Привычка и уверенность, как и уменье, ― великие помощники нервишкам. Так что не стесняйтесь…

Закончившийся полет ничего нового в понимании Хохони Сохатому не дал. Испуг, как проявление человеческой слабости, был не в счет: любой человек боится неизвестного. Второй и третий штопоры оказались для летчика легче, потому что хотя и вынужденно, но сознательно шел на них и победил в себе этот страх. На разборе полета Иван убедился окончательно, что Хохоня летать может, да только не хочет. Играет в полете роль неумеющего, а на земле чистосердечную наивность.

Двуличие летчика было противно Сохатому, но он все же сдержал себя, решив подумать и еще раз проверить свои выводы.

― Товарищ старший лейтенант, разбираете вы полет и ошибки в нем достаточно полно и правильно. Думаю, что эти два обстоятельства дают мне право надеяться на вас как на пилота. Летали же до этого на войне, и все было нормально. На завтра командир эскадрильи запланирует вам четыре полета по кругу, а потом и в зону полетите. Вы-то уверены в себе? Справитесь?

Предложение оказалось для Хохони неожиданным и привело его в полную растерянность. Молчание угнетающе затянулось, и Сохатый повторил свой вопрос:

― Старший лейтенант Хохоня, да или нет?

― Товарищ подполковник, растерялся я. Сколько раз летал с капитаном Тулковым, так он ругал меня самыми последними словами. Вы же ни одного плохого слова мне не сказали, даже когда я на штопоре опозорился, а выпускаете завтра в полет без провозного. Вот у меня мозги и не встанут никак на место.

― Не ругал, наверное, потому, что со мной лучше слетали… Так как с мозгами, встали на место? ― Сохатый улыбнулся. Мелькнула смешинка и у летчика.

― Полечу, товарищ командир! Только, может быть, все же лучше провозной?

― Не надо. Так справитесь!

Оставшись один, Иван задумался над судьбой только что ушедшего от него человека… То, что допуск к самостоятельным полетам для него оказался неожиданным, Хохоня признался сам. Отказаться от полета он не смог. И теперь остается только ждать, куда он полетит завтра: в демобилизацию или в армию. Только после этих полетов и определится окончательно ― как и о чем с ним беседовать.

Почему же Хохоня настроен уйти из армии, хотя получил по собственному желанию профессию летчика и офицерское звание? Видимо, надеется как-то иначе построить свою жизнь. Для летчика он и правда староват. Сейчас командиры эскадрилий и полков моложе его ― и он, видать, не уверен, что тут ему удастся быстро пробиться вверх. Расчет простой: даже не расформирование части, а только приведение численности ее к норме предполагает перевод менее подготовленных пилотов в резерв и последующую их демобилизацию. Вот и надеется как плохой летчик попасть в число заштатных.

В армии-то все равно служить все не смогут. Увольняют и будут увольнять еще миллионы. И уход из армии, из авиации, как и оставление в кадрах, не у всех совпадает с их желанием, с их планами.

"Выходит, в желании Хохони демобилизоваться ничего предосудительного нет и ты выступаешь только против метода? ― спросил он себя. И ответил: Да, совесть моя противится подлости. Ничего, время есть, двадцать часов могут в мыслях и планах Хохони многое изменить. Подожду, может быть, армия и небо победят корысть?"

Думая о летчике, Иван все это время видел за его спиной себя, как бы в полете: Хохоня ― в передней кабине, а он ― в задней. И это позволило увидеть свои действия со стороны.

Размышляя об импровизированном штопоре, Сохатый думал теперь, что он поступил опрометчиво, заставив машину падать. Появилось недовольство собой: "Мальчишка! Не поинтересовался, что пилот знает о штопоре и как умеет с ним бороться, поставил себя и его в сложнейшую ситуацию. Если бы летали на заводской марке, где передняя кабина отделена наглухо от задней, то не было бы и возможности вывести летчика из шока".

Концовка полета увиделась ему самая неутешительная: яма и обломки машины, рядом потрясенные люди, среди которых ни себя, ни Хохони он не разглядел…

Отругав себя за поспешность, он стал размышлять о том, что не имеет права скрыть от командиров эскадрилий, да и командира дивизии, случай со штопором. Не в наказании суть… Основная "ценность" случившегося в том, что он, Иван, увидел. Испуг и зажим управления… Неизвестно, как часто бывает это у пилотов наедине с собой и непослушной машиной, ― оставшиеся в живых об этом вряд ли говорят громко, а погибшие ― вечные молчуны.

Разбор случившегося он решил отложить до завтрашних полетов Хохони, чтобы не отобрать у себя право выпустить его в небо. Он понимал, что с формальной точки зрения в этом есть определенная вольность, но не видел пока другого пути докопаться до истины. Он не сомневался в том, что старший лейтенант справится с полетами, если полетит. Уверен был и в том, что тот не посмеет разбить самолет на взлете или посадке при всех, своих фокусах.

* * *

Первая группа самолетов ушла на полигон… Там, где разбегались при взлете "Илы", многоцветное сверкание росы в лучах солнца оказалось нарушенным. И машина Хохони, идущая в полет за ними следом, казалось, вырулила не на взлетную полосу, а на широкую и прямую, темно-зеленого цвета, только что вымытую и не успевшую обсохнуть дорогу. Самолет старшего лейтенанта остановился в начале полосы, где обычно летчики проверяют исправность машины и готовятся взлетать.

Сохатый представил, как Хохоня выполняет необходимые манипуляции, как быстро у него бегут последние предстартовые секунды и не остается возможности для отступления, для новой хитрости. Он должен сейчас или взлететь, или своими действиями разоблачить себя.

Время подготовки истекло, но Хохоня молчал. Молчал и Сохатый, решив не торопить старшего лейтенанта. "Как-никак, ― думал он, ― человек определяет свою судьбу!" И очередной летчик, ждавший, когда освободят ему полосу для взлета, оказался тоже терпеливым. Наверное, помнил, что перед ним взлетает пилот самостоятельно первый раз, в новом для него полку да еще и после длительного перерыва в полетах.

Наконец Хохоня запросил разрешение на взлет, и Сохатый, сдерживая голос, дабы не пропустить в эфир нотку своей радости, дал разрешение.

Посмотрев взлет, Иван удовлетворенно подумал: "Что же, ушел в небо хорошо. Через минут десять посадка. Она и прояснит наши с ним отношения".

Занимаясь другими самолетами, он все время посматривал за идущей по кругу машиной Хохони: летчик шел на правильном удалении от аэродрома, сделал, где полагается, предпоследний разворот. Только когда самолет летел уже на посадочном курсе, у Сохатого появилось ощущение тревоги, потому что чем ближе подводил Хохоня машину к полосе приземления, тем больше запаздывал с потерей высоты. Лишняя высота вынуждала его увеличивать угол снижения, от этого росла скорость, которая становилась помехой для нормальной посадки. Настала пора вмешаться в действия летчика, и Сохатый включил передатчик:

― Хохоня, посадку запрещаю! Уходи на второй круг. Последний разворот сделай на пятьсот метров дальше, и все будет в порядке.

Старший лейтенант улетел на повторный заход. А к подполковнику спокойствие больше не вернулось. "Случайная ошибка или преднамеренная? Ждать восемь минут…"

…Новый заход: летчик увел самолет дальше, чем нужно, и начал рано терять высоту. Сохатый решил помочь:

― Не снижайся, Хохоня. Пройди семь, десять секунд в горизонтальном полете, а потом планируй!

Летчик совета не послушался. Машина провалилась вниз.

"Наверное, теперь не видны и посадочные знаки. Зацепится за что-нибудь, красавец".

― Хохоня, запрещаю посадку. Уйди на второй круг… Ты знаешь, что такое артиллерийская вилка недолет-перелет. Вот теперь и делай расчетный разворот между первым и вторым разом. Понял? Ответь!

― Понял, командир! Выполняю.

Хохоня летел, а Сохатый корил себя: "Неужели я такой болван, что не мог разобраться в летчике, не сумел отличить нежелание от неумения? Если это так, то дрянной из меня руководитель… Нет, не может быть у меня ошибки. Он же продолжает игру, паршивец: артиллерийскую вилку показал уже на практике. Значит, видел первый перелет и сделал на втором заходе большой недолет… Только бы не переиграл".

― Всем, кто летает по кругу, набрать шестьсот метров, наблюдать друг за другом и ходить молча. Кто идет с полигона, занять девятьсот метров и ждать над аэродромом команды…

― Хохоня, как слышишь?

― Хорошо слышу!

― Выполняй мои команды. Делай третий разворот.

― Выполнил.

― Вижу. Снижение два метра в секунду. Выполняй четвертый разворот. Установи заданную скорость и правильные обороты мотора. После разворота выпусти закрылки.

― Сделал.

― Наблюдаю тебя. Идешь правильно. Обороты чуть меньше. ― Сохатый шепотом выругался. ― Я тебе сказал: меньше обороты! Чего молчишь? Ответь! Заело, что ли?!

Летчик не ответил. Самолет опять не успевал с потерей высоты. Надо было угонять пилота на новую попытку.

― Хохоня, на повторный круг. Выполняй, тебе говорят!

"Ил" прогудел над головой Сохатого, и ему послышалась в реве мотора насмешка. Он, казалось, явственно слышал, как Хохоня кричал ему из кабины: "Маленько еще полетаю! Бензин-то есть! Посмотрим, у кого нервы крепче!"

"Вот, Ваня, твоя психология: ты с добром, а он тебе фигу. Глотай, молодой командир, только не подавись. В войну такого никогда не было и быть не могло. А вот теперь… Знакомься с новым видом увольнения из армии. А начнешь ругать, тут же скажет: "Моей вины тут нет. Я же просил у вас еще провозной, а вы мне отказали. Старался, да не получилось".

― Хохоня, как слышишь?

― Хорошо слышу, командир!

― Делай все, как в последнем полете, только чуть меньше обороты после четвертого разворота.

― Понял, выполняю!

"В голосе и волнения, ни боязни, ни радости, ― решил Сохатый. Значит, играет, нахал, в дурачка. Если угадал, то сам сядет. Жить-то хочет. Подскажу только в крайнем случае".

Сохатый закурил, чтобы как-то отвлечься и успокоиться, но услышал за спиной шум автомобиля. Обернулся на звук. Подъезжала полуторка: рядом с шофером подполковник Зенин, в кузове, навалившись на кабину грудью, капитан Тулков. Шофер затормозил, и оба офицера быстренько оказались рядом.

Глядя на них, Сохатый глубоко вдохнул в себя горячую дымную струю и закашлялся: пересохшее горло ободрало, точно наждаком. Со злостью швырнул под ноги папиросу, наступил на нее каблуком.

― Чего приехали? Помогать или сочувствовать? Тулков стушевался и промолчал. Зенин же на грубость не прореагировал.

― Помогать ― только мешать. Волнуемся, вот и приехали. Репродуктор на стоянке не нас одних всполошил. Радиообмен-то слышно. Летчики и механики стоят, как гусаки на страже, шеи повытянули, только что не шипят.

― Ладно уж, не волнуйтесь. Сядет он. Надоест разыгрывать идиота ― и приземлится. Прав капитан Тулков оказался: не хочет этот парень ни с нами, ни с военной авиацией знаться. Навострил лыжи на гражданку, добивается, чтобы уволили. Но не по его личному желанию, а по сокращению штатов. Так ему сподручней новую жизнь начинать.

…Хохоня вновь планировал на посадку. И опять шел выше положенного. Сохатый прикинул, где может приземлиться самолет при такой ошибке. Получался метров на пятьсот перелет. Посмотрел на дальний край аэродрома: "Должно хватить места для пробега".

― Садитесь, Хохоня.

Тулков заволновался, дернулся к Сохатому, открыл рот, собираясь что-то сказать, но подполковник жестом руки остановил его.

― Не надо. Пусть приземляется. Места хватит.

Летчик выравнивал самолет, подпускал его к земле все ближе, и вместе с ним "делал" посадку замполит: по мере снижения "Ила" приседал все ниже, как будто кто-то невидимый придавливал его к земле. Когда после приземления машина немного отделилась от земли, Зенин синхронно с ее движением тоже дернулся вверх, а потом вновь присел.

Подскочив на полметра, "Ил" плюхнулся на землю и покатился вдоль, постепенно теряя скорость. Посадку и полет теперь можно было уже считать законченными. И убедившись в этом, Зенин распрямился, шумно вздохнул:

― Дьявол окаянный, а не летчик. Привлеку к партийной ответственности за фокусы.

― Ничего ни тебе, ни ему это не даст. Приборов, записывающих полет, у нас нет. Вместо фактов ― моции. Скажет, что не справился с заданием. Командиры вместо того, чтобы учить, торопили, а сейчас оговаривают его. Избавиться хотят. Лишних много. Тут и конец критике… Тулков, поезжай на стоянку. Высади его из самолета, и чтоб никаких разговоров. Закончим полеты, потом разберемся…

Вечером старший лейтенант Хохоня в присутствии подполковника Зенина и капитана Тулкова признался Сохатому, что хочет уйти из армии. И подал рапорт на демобилизацию…