Время ночного полета над океаном кончилось. Иван Сохатый вел свой корабль домой. Кромешная тьма до предела обострила зрение, и ему казалось, что он сейчас не просто смотрит в ночь, а различает самые тонкие ее оттенки. Вглядываясь в темноту через лобовое стек-до фонаря, он подметил, что аспидно-черное небо с яркими звездами неуловимо изменялось. Всходила луна…

Агатово-темная пустота вокруг самолета стала заполняться дымчатой серостью. Померкли звезды. Вскоре луна заполнила все видимое пространство холодным серебристым светом, от которого, казалось, загустел воздух и, округлившись, приблизился наблюдаемый горизонт.

Ночь, потеряв прозрачность, показывала теперь экипажу мир через дымчатый хрусталь воздуха, который лишал прибрежные световые ориентиры четкой контурности.

Ночное светило поднялось в зенит. Оно до блеска вычистило дюраль бомбардировщика, покрыло зеркальными пятнами бликов и матовой пленкой остекление кабины.

От разлившегося вокруг сияния в кабине стало темнее, и Сохатый увеличил яркость подсветки приборов, чтобы читать их показания без напряжения. Лампы загорелись в полный накал, и работать стало приятней. Но ультрафиолетовый кабинный день вступил в соперничество с лунной ночью, соперники сошлись в лобовую на остеклении, отчего оно окончательно потеряло свою прозрачность. Только переднее стекло летчика, защищенное специальным козырьком от попадания на него кабинного освещения, по-прежнему оставалось незамутненным окном в дымящуюся лунным светом ночь.

Самолет плыл в дымке света, от которой Сохатому видно за бортом стало хуже. Не прибавил ему тепла и комфорта этот свет для поэтов и влюбленных, увы, мешающий работе летчика. Лунное серебро достигало земли и отражалось обратно от белого ее покрывала вверх, создавая под самолетом волнующуюся голубоватую глубину. Разглядывая открывшуюся внизу белую пустыню, Иван понял, что летят они над облаками. Фосфоресцируя ледяными кристалликами и капельками воды, они лежали однообразные, без теневых островов и волн. Эта спокойная обманчивость была знакома Ивану: так всегда видится сверху висящая над землей сплошная облачность, когда нет под ней ни тепла, ни ветра.

Уловив опасность, Сохатый настороженно рассматривает расстилающийся под самолетом белый саван, а мысль сопоставляет факты: "Что это? Туман или низкая облачность? Если не туман, то, видимо, близко к этому ― смотришь как будто на каток… Туман мог появиться только после того, как мы ушли в полет. И вероятнее всего, появился неожиданно, потому что нам о нем до сих пор ничего не успели сообщить… А может, и знают о нем, но не стали передавать, чтобы раньше времени не волновать… Теперь одна надежда: может быть, нижний край облаков сносный и удастся спокойно сесть…"

Иван рассуждает пока про себя. Не торопится начинать разговор с экипажем о погоде. Ждет, пока штурман или радист сами обратят на нее внимание: встревожить людей можно быстро, только пользы от этого не будет.

Еще раз осмотрев небо и убедившись в отсутствии признаков какого-либо фронтального атмосферного раздела, он приходит к выводу: "Облака или туман местного происхождения. Результат выхолаживания приземного слоя воздуха. Такое часто бывает в этих местах осенью… Зародившийся туман частенько путешествует по воле ветра вдоль рек, он неожиданно врывается из одной долины в другую, набрасывается на аэродромы, похищая у людей звезды, солнце, простор и спокойствие".

Да, метеорологические станции и служба штормового предупреждения иногда не успевают разгадывать коварство погоды, и она ставит людей перед свершившимся фактом. Потому и гарантии прогнозов частенько сомнительны.

Выход гражданская авиация находит в десятках тонн резервного топлива, возимого в самолетах, что позволяет обеспечить полет на запасные аэродромы, отстоящие иногда от места планируемой посадки на сотни километров… Это хорошо и правильно, только не всегда применимо у военных летчиков, потому что задачи и самолеты тут другие. А неожиданности те же самые… Вот как сейчас: возвращался на аэродром без всякой тревоги, с полной уверенностью в ясной погоде при посадке, а природа решила по-своему.

― Радист, с кем связь держишь?

― С аэродромом посадки, командир. Передали, что будут информировать о погоде и сообщат какое-то их решение.

― Понял… Штурман, как твои дела?

― В норме. Только облачность под нами пошла не по плану.

― Какое ваше мнение?

― Думаю, что плохо… Низкая она. И все ближние аэродромы в долине будут ею закрыты. До Хабаровска топлива нет. Проситься надо на Владивосток. Может, там нас примут?

― Спасибо. Мудрейший вы человек!

Сохатый иронизирует ― сейчас это единственное средство для поддержания рабочего тонуса. Говорит, а сам наперед знает, что Лапшин обязательно найдет способ отплатить ему за подковырку… "Ну и пусть. Зато так интересней. Шутка товарища ― эликсир для души в трудных условиях. Ожидание же подвоха заставляет быть настороже, чувствовать себя "по-бойцовски".

― Считай, командир, что тебе повезло: с умным штурманом летаешь.

― Молодец, от застенчивости не умрешь.

― Так штурманам иначе и нельзя: на земле нами все командуют. Одно спасение ― воздух; здесь чувствуешь себя на коне и даже право голоса имеешь.

― Не прикидывайся "рязанской сиротой". Кто вас обидит, тому и дня не прожить.

― Если бы так было, то в авиации давно остались бы только одни штурманы.

― Сдаюсь! Твоя взяла.

Лапшин смеется. Ивану же не хочется больше поддерживать этот шутливый тон: в словах штурмана немалая доля истины. В голове вертится: "Здесь чувствуешь себя на коне…" Слова эти вырвались, конечно, случайно, но они в какой-то степени отражают сложившуюся обстановку.

"Трудно ему, герою войны, привыкать к теперешним условиям службы. Началась новая эпоха ― время радиокомпасов и радиомаяков, дальномерных и инерциальных навигационных систем, бортовых локаторов и счетных машин. Они изменили людей. Молодых летчиков и штурманов уже не интересует, как нас прежде, самолетовождение по магнитному компасу и земным ориентирам. Когда мы рассказываем им, как летали в Отечественную в снегопады и дождь при облачности в сто ― триста метров над землей, молодежь слушает с недоверием…"

Память переносит Сохатого на Волгу, в мемориальный музей Валерия Чкалова. Он вновь переживает встречу с мужеством людей, пролетевших через Северный полюс в Америку на АНТ-25… "Шедевр тридцатых! Как ты далек и удивителен из наших дней, неправдоподобно стар, очень прост для непросвещенного взгляда и невероятно сложен для полета!… Новые возможности оттеснили, отодвинули на второй план старые летные истины. Век радиоинженерной навигации изменил штурмана и его службу, но не их роль и значение. Упростилось отношение людей к небу, оно сделалось доступней человеку. Однако эта "легкая" досягаемость по-прежнему очень обманчива. Слишком доверчивые дорого платят за свои ошибки".

Сохатый прослушал по радио информацию о метеообстановке. Она была неутешительна: всюду туман.

Туман опередил их прилет на двадцать минут, а прогноз ― на целый час, превратив небо в пространство без надежной жизненной опоры, невидимые границы которого теперь для Сохатого определялись только остатком керосина в баках самолета. И это пространство в форме замкнутого круга с каждой новой минутой полета все больше сокращало свой радиус, отгораживая чертой недоступности аэродромы с хорошей погодой.

Земля закончила передачу.

В наушниках тишина: вблизи нет других самолетов. Нет разговоров и в экипаже. Штурман и стрелок-радист молчат… Сохатый ищет выход из безнадежного, кажется, положения. Ему сейчас не время думать о себе: он не имеет на это права, пока не придумает что-нибудь приемлемое для всех.

Иван Анисимович торопливо перебирает в памяти названия ближайших аэродромов. Вспоминает отличительные особенности каждого из них, пытаясь найти там холмы, леса, может быть, городскую жизненную теплоту, которые могли бы задержать распространение тумана или растопить его. Мысль, закончив исследование одного объекта, быстро перебрасывает свои цепкие щупальцы на другой, но все время помнит людей, находящихся рядом.

― Сто второй, я ― "Ракета", вы погоду приняли?

Земля спрашивает, скрывая свою тревогу, не выдержав молчания экипажа. На аэродроме волнуются больше находящихся в воздухе. Оно и понятно: метеослужба гарантировала погоду, а когда она начала портиться просмотрели и поэтому опоздали ему сообщить, лишив таким образом Сохатого возможности сманеврировать и временем полета над океаном, и выбором места посадки.

― Принял, принял погоду. И понял, что плохая. Но мне идти больше некуда. Топлива на сорок минут. До вас пятьдесят километров. Давайте думать вместе. Начал снижение.

― Сто второй, посадку разрешить не могу. Нет условий. Придется прыгать.

― Парашютом воспользоваться никогда не поздно. Растолкуйте-ка лучше поточнее погоду. Что все же за туман? Какой он?

― Туман сплошной. Выносит его с озера. Пока суша теплее воды, поэтому туман приподнимается над землей и плывет над аэродромом на высоте метров двадцать ― тридцать. Видимость под ним ― километр-полтора.

От услышанных слов Ивану становится легче. Сердце мгновенно отзывается на проблеск надежды, еще неосмысленной, смутной, и начинает с силой пульсировать в висках.

― Эх ты, "Ракета"! Разве можно так давать погоду? Хоть и маленький просвет над посадочной полосой, но ведь есть?… Запрещаешь посадку ты правильно, по закону. А я на свою ответственность хочу попробовать сесть. Сделаю первый заход пристрельный. Если шансы будут, со второго раза попробую садиться… Оборудование на борту все включено, приборы работают нормально.

― Сто второй, не могу вам этого разрешить. Чем такие попытки заканчиваются, всем известно.

― Мне это ведомо не хуже. Сейчас посоветуемся и сообщим наше решение… Экипаж, слышали обстановку? Над аэродромом приподнятый туман. Конечно, между землей и небом малюсенькая щелка, меньше нормы в три раза, но попробовать можно. Чем ошибка может закончиться, наверное, представляете, так что неволить не могу. Если не согласны попытаться, то будете прыгать. Это безопасней и надежней…

― Раз так, то давай, командир, постараемся. Я согласен.

― Позиция штурмана определилась… Как радист?

― Подчиняюсь большинству.

Ивану приятно единодушие боевой ячейки. Где-то в глубинах самолюбия затронута и профессиональная гордость летчика: "Ведь не случайно же они доверяют мне свои две жизни".

― Хорошо, товарищи мои! Спасибо за доверие… А теперь всем за работу!

Предстоящая посадка заставляет Сохатого спешно заняться арифметикой. Он начинает соединять воедино секунды полета и снижения со своим уменьем, чтобы определить наличные жизненные резервы.

"Допустим, туман от земли двадцать, а снижение три метра в секунду, что же в таком варианте получится?

Кабина расположена на высоте четырех метров от земли, начало посадки с семи, пока пойму, что вышел из тумана, нужна хотя бы секунда… В резерве остается шесть метров, или две секунды, на принятие решения о посадке и исправление возможных ошибок при заходе на полосу… Две-три секунды, после которых можно еще успеть увидеть бросившуюся тебе навстречу смерть или бесконечно долгую в секундном исчислении жизнь".

Иван Анисимович стремится посмотреть на себя с нейтральных позиций, хотя их существование, по его убеждению, вообще-то сомнительно. Молчание в остром споре, так же, как и демонстративный нейтралитет, ― тоже позиция, которая активно отражает точку зрения человека… Но на размышления внимания уже не хватает: самолет и работа с ним не оставляют свободного времени… "Примеряться надо с полным старанием. Теперешний заход предопределит окончательное решение", ― эта мысль вытеснила из головы все, не относящиеся к быстро бегущим секундам.

…Выпущены колеса и посадочные закрылки. Машина планирует в молочную белизну. Когда до земли остается сто двадцать метров, а до начала полосы два километра, самолет встречается с верхним краем тумана и окунается в него.

"Туман только начинается, ― размышлял Сохатый. ― При нормальной погоде я должен был бы на этой высоте уже выйти из облаков и видеть перед собой посадочные огни аэродрома. А в этом заходе ― все не так… Опасно нырять в воду, не зная дна. Смотри, не сломай шею!"

Высота пятьдесят метров… От красных огней, размещенных перед посадочной полосой, туман окрасился в кровавый цвет.

В наушниках голос стрелка-радиста:

― Командир, огни приближения по левому борту! Заговорил и штурман:

― Идем правильно. Выше нормы пять метров!

― Понял. Смотреть за высотой. Уходим на второй круг с двадцати метров. Определить нижнюю границу тумана.

Сохатый бросил взгляд на секундомер. "Проговорил шесть секунд потерял двадцать метров".

― Командир, двигатели!

― Пошли! Штурман, смотреть на землю! Иду по приборам!

Сохатый двинул сектора управления двигателями от себя и почувствовал, как с ростом оборотов они плавно потащили машину вперед… Скорость двести пятьдесят ― двести восемьдесят километров.

― Увожу корабль вверх.

― Командир, полоса под нами! ― доложил штурман.

"Ему хорошо. Штурман сейчас смотрит вертикально вниз. А у меня такой возможности нет: расположение кабины не позволяет и нельзя оторвать взгляда от приборов, если не хочешь попасть в рай".

― Лапшин, как прошли?

― Точно по центру полосы, командир!

Доклад штурмана обнадеживает Сохатого. Вытерев рукавом куртки взмокший лоб, он старается сбросить с себя излишки напряжения, продышаться… Бомбардировщик вырывается из белой пелены в дымчатое небо, и Сохатый кладет его в разворот для выхода на обратный посадочному курс.

― Что же будем делать дальше, товарищи экипаж?

Иван говорит это будничным голосом, слушает сам себя, и ему кажется, что так необходимая сейчас обыденность интонации получилась. Важно, ох как важно быть сейчас уравновешенным и уверенным. Надо утвердиться в спокойствии самому и вселить его в штурмана и стрелка-радиста. Если кто-нибудь из них не выдержит напряжения последних секунд, сорвется на крик, который отвлечет внимание летчика от главной работы, ― тогда пиши пропало, труды окажутся напрасными.

― Как самочувствие, командир? Устал?

― Ничего, до выхода на посадочный курс передохну.

― Если сумеешь повторить такой же заход ― сядем…

― "Ракета", я ― сто второй. Еще одна попытка, теперь с посадкой!

― Вас наблюдал. Заход был правильный. Повторяю: посадку разрешить не могу, не имею права!

― "Ракета", мы же добиваемся у тебя не разрешения, а докладываем о наших действиях. Ты дал команду прыгать. Мы ее приняли. Безопасность наша на моей совести… Включай огни на полный накал. Боковые посадочные прожектора не зажигать, а продольный луч опусти пониже, чтобы он не засвечивал нижнюю границу тумана.

Иван надевает кислородную маску. Туго усаживает ее на лицо и открывает полностью вентиль аварийности подачи кислорода. В рот врывается тугая, пахнущая морозцем струя. Он не успевает ее полностью расходовать, и от этого под маской создается небольшое избыточное давление. Вдох делается легким, а прохладный кислород пробирается глубоко в грудь, разливается бодростью по телу и осветляет голову.

…Скоро разворачиваться для нового захода на посадку. Иван прислушался к своему самочувствию: нервы отдохнули от предыдущего напряжения, он ощутил спокойную собранность. В голове, не нарушая рабочего оптимизма, бродит география летных происшествий, случавшихся в подобных случаях, вспоминаются тамошние ошибки… Пока есть свободная минутка, Иван эти мысли не прогоняет ― такое самообразование накоротке не во вред делу: оно настраивает на осторожность и предельное внимание, позволяет лучше понять подстерегающую опасность.

Сохатый снимает маску и на всякий случай закрывает вентиль кислородных баллонов ― так безопасней.

― Штурман, начали разворот! Все внимание ― высоте. На планировании, начиная с четырех километров, дальность до полосы давать через каждые тысячу метров, только без лишних слов…

― Есть! Буду говорить одни цифры в последовательности: дальность, скорость, высота.

Секундная стрелка отпрыгала по циферблату беззаботным кузнечиком восемь кругов. Осталось ― две минуты.

― "Ракета", сто второй на прямой. К посадке готов! Радиооборудование аэродрома и мои приборы работают нормально. Дальность ― двенадцать километров.

― Понял. Прожектор включен. Погода без изменений.

― Принял!… Экипажу подтянуть привязные ремни. Поставить их на стопор! ― А про себя подумал: "В трех семьях семеро ребятишек…"

По приборам Сохатый видел, что идет левее оси посадочного курса метров на сорок, но специально не доворачивал машину. Рассчитывал, что самолет поднесет ветерком к оси посадочной полосы, стрелка курса тогда сама подойдет к нулевой отметке.

"Важно удержать взятое направление, не уплыть с одной стороны полосы на другую. По ветру неточность в заходе исправить всегда намного проще, нежели наоборот".

Самолет вторично опускается в туман…

― Командир! Два, двести пятьдесят, сто!

― Слышу, левее тридцать! "Еще двадцать пять Секунд. Из них решающие десять…"

Сохатый прижимает бомбардировщик штурвалом вниз, чтобы побыстрее пройти уровень высоты в пятьдесят метров. После них, если самолет окажется выше глиссады, ― снижение может увеличить только безумец. Качнул самолет вправо, увеличил курс на один градус с надеждой: "Если выдержу идеально поправку, то с гарантией выйду на посадочную полосу".

― Километр, двести пятьдесят, пятьдесят! Уменьшай скорость!

― Левее двадцать. Нельзя… С малой скорости не уйдем на второй круг.

Самолет летит в ореоле рубинового тумана.

Иван чувствует, как мышцы спины начинают каменеть от напряжения, но расслабиться не удается. Хорошо, что руки в рабочем состоянии: слушаются и чувствуют рычаги управления самолетом.

Все внимание: курс, крен, высота!…

Накрениться на крыло ― значит, уйти с курса.

Глаза, мозг, руки, ноги ― спаялись в одно целое.

Курс, крен, высота!

Рассматривать каждый прибор нет времени ― взгляд Сохатого охватывает их все сразу, а мозг тут же осмысливает показания: годы работы, вложенные в доли секунды.

Курс, крен, высота!

Даже не высота, а потеря ее в секунду.

Курс, снижение, крен…

― Командир, высота тридцать, дальность пятьсот.

― Курс, глиссада по нулям!

Левой рукой Сохатый осторожно берется за сектора управления двигателями. Бросает взгляд на радиовысотомер. Стрелка его подрагивает между вторым и третьим делениями ― каждое по десять метров.

Только бы не лопнули нервы. От напряжения больно челюсти.

― Командир, полоса! ― Голос штурмана громкий, торжественный.

Космы туманного пламени оторвались от фонаря и метнулись вверх. В кабине потемнело.

Иван поднимает глаза от приборов к лобовому стеклу… Накрытые низкой розовой крышей тумана два ряда желто-белых огней несутся прямо на него.

Он убирает обороты двигателей… Сажает самолет. Стелющийся по земле луч посадочного прожектора освещает им дорогу в жизнь.

* * *

Самолет на стоянке. Двигатели выключены. Сохатому не хочется открывать фонарь, выходить из кабины. Он не слышит в себе желаний. Только одна усталость.

В тишине неторопливо плывут мысли.

"То, что ты сейчас сделал, ― смертельно опасная дерзость… Нет, это не безрассудство, а риск на грани возможного!

Он рассчитан и обоснован. У меня в резерве было около пяти секунд… В скором времени, когда заходить на посадку будут не вручную, а в автоматическом режиме, ― такая посадка, наверное, станет обычным явлением.

…Надо будет попросить Лапшина и Золочевского не говорить женам об этой посадке. Зачем их заставлять волноваться задним числом? Наше молчание нельзя сравнивать с обманом. В молчании ― наша любовь…

А риск ― служба!"