Передав истребитель инженерам и техникам для подготовки к новому вылету, Сохатый мог отдыхать.

Но разве до отдыха, если весь ты еще во власти только что законченного полета, а вскоре вновь предстоит подняться в небо?

…Сохатый вместе с другими летчиками сидит в предстартовом домике, в маленькой столовой. С добрым интересом посматривает на пилотов, слушает их негромкие разговоры: о подробностях полета и о погоде, об успехах и промахах. Словно летчики не ужинают, а продолжают все вместе лететь…

Такое чаепитие подвижно-текуче. Оно подчиняется общему ритму аэродромной жизни. Команды руководителя полетами, раздающиеся из репродуктора селекторной связи, поднимают из-за стола иногда по одному, а чаще сразу по нескольку человек, и летчики, сразу посерьезнев, уходят в пасмурную ночь, а им на смену появляются другие, разгоряченные, только что вернувшиеся из неба.

В лейтенантах и капитанах, сидящих за соседними столиками, Иван Анисимович видит не только подчиненных, но и самого себя, свою молодость. Кое-кто из этих парней уже успел по-настоящему вжиться в небо, держится в нем уверенно, а некоторые только подошли к его ночному краю и нуждаются в помощи более опытных пилотов.

Сидящим рядом с Сохатым летчикам не исполнилось еще и по тридцать пять. Он же в течение этих десятилетий бороздил небо, облачался в летные доспехи. Рассматривая одежду молодежи, да и свою со стороны, Иван вспоминал летное снаряжение прошлых лет.

Легкий летный шлем тридцатых годов, защищавший голову только от ветра, врывавшегося в открытую кабину самолета… Как память о заре авиации и своей молодости он хранил дома такой шлем с вставным металлическим "ухом", к которому подсоединялся резиновый переговорный шланг. Случалось, летчик-инструктор или штурман забывали второй его конец заткнуть пробкой от шума тогда можно было обалдеть. Конечно, чаще всего пробками в полете не пользовались, но щадя друг друга, обычно переговорный раструб прятали в комбинезоне на груди или засовывали поглубже в бортовую сумку.

В сороковых годах появилась застекленная кабина, мягкий шлемофон обеспечивал не столько звукоизоляцию, сколько радиосвязь, без которой теперешнее поколение авиаторов не мыслит полетов.

В стремлении летать "быстрее, выше, дальше" возникли новые проблемы по обеспечению безопасности пилота в аварийных ситуациях. Это вынудило надеть на шлемофон металлический защитный шлем с воздухоотбойным стеклом-фильтром. Но и таких мер вскоре оказалось мало.

Сохатый посмотрел на свой стол, где рядом со стаканом чая лежал его стальной гермошлем с поднятым толстым стеклянным забралом. Иван ощутил на теле туго затянутый специальный высотный костюм ― сродни водолазному, хотя он и предназначен для защиты не от воды, а от вакуума стратосферы.

Отхлебывая чай маленькими глотками, Сохатый мысленно увидел весь арсенал шлемов, комбинезонов, курток, высотных вентиляционных и обогревательных костюмов, масок, обуви и перчаток, которыми приходилось ему теперь пользоваться в полетах. И от этого видения еще обостренней почувствовал стремительность бега времени, одевшего водолаза, летчика и космонавта в родственные одежды.

Закончив чаепитие, Иван Анисимович поддел на локтевой сгиб, как на крюк, гермошлем и пошел в комнату отдыха, где было потише. Устроившись в кресле, он прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться на предстоящем полете, и стал ждать готовности самолета и свое время взлета.

В небе руководитель полетов поддерживал строгий порядок: для самолетов с теперешними скоростями оно, как улица современного города для автомобиля, временами оказывалось тесным. От быстроты смены обстановки и самолетной тесноты полеты становились все сложнее. Но дневное небо для истинного летчика ― только разминка перед ночными трудностями. Сохатый любил звездное, безлунное небо. Он не уставал говорить молодым: "Ночь дана людям для отдыха, а мы, пилоты, наперекор своей природе ночью можем выполнить работу не хуже, чем днем: прилететь, куда надо, отыскать в кромешной тьме цель и поразить ее. Вдумайтесь ― мы все можем. А ведь даже птица ночью не каждая летает".

Ему иногда хотелось еще добавить: "Рыцари неба, гордитесь своим делом и мастерством, только не зазнавайтесь". Но таких слов произнести им было нельзя: летчики не признают высокопарный "штиль", стесняются и избегают его.

― Сто второй! Контроль первого полета положительный. Безопасность соблюдена. Самолет ― борт номер сорок пять ― исправен. Готовность к вылету!

* * *

Услышав свой позывной и оценку предыдущего вылета, Сохатый улыбнулся, убрал в наколенный карман планшетку с записями и поднялся с кресла.

Ему нравился такой вот авиационный демократизм. В нем курсант и капитан, майор и генерал ― все были равны перед небом единством категорий мастерства и объективностью оценки за свое личное уменье, потому что ни самописцы, ни самолеты глаз не имеют, погон не видят и тонкостям субординации не обучались, а признают лишь летчика.

Сохатый взлетал…

Двигатель выдохнул ярким пламенем, и ракетоносец рванулся вперед. Боковые огни взлетно-посадочной полосы, чиркнув светящимися шнурами по краям кабины, остались позади. Самолет оторвался от земли и, поджав шасси под треугольное крыло, преобразился: стал подобен стреле, выпущенной в небо.

Всего ничего, малюсенькую житейскую минутку назад, которая для иных людей ничего не значит, самолет и генерал Сохатый стояли на тверди. А теперь, разогнавшись до тысячи километров в час, истребитель уносил пилота все дальше от земли. Счет времени в минутах не очень-то подходил для перехватчика. Его летная минута, состоящая из шестидесяти секунд, всегда была строго распределена на неотложные и первостепенные дела.

Взлет взял от минуты пятнадцать секунд. Но если перечислить все, что делал Сохатый за это время, видел, оценивал, поправлял и успевал чувствовать, ― получился бы маленький справочник по авиационной технике, механике, метеорологии и психологии. По прочтении его непременно возник бы вопрос: где предел твоих возможностей, человек?

Еще десять секунд ― и самолет ворвался в облака, а летчик успел задрать его нос на сорок градусов, чтобы подобно брошенному из пращи камню улететь как можно дальше.

Летчики-перехватчики привыкают в наборе высоты работать полулежа. И тело Сохатого не замечало каких-либо неудобств, он спокойно занимался привычным делом ― управлял машиной, посматривая на высотомер, торопливо отмеривающий тысячи метров. Прибор как будто боялся отстать от бегущей по циферблату часов стрелки секундомера. Напряженная спринтерская гонка была в разгаре: каждые десять секунд ― новая тысяча метров высоты. Бешеный ритм полета.

Ночь и самолет. С ними наедине, в согласии и противоборстве летчик…

Летчик и самолет ― внешне слаженный дуэт. Как будто бы и в трио небо, самолет, летчик ― все его участники тоже равноправны. Но так кажется только при первом рассмотрении.

В этом содружестве человек ― самый младший.

Летчик ― вечный ученик. Только через уменье приходит к нему ощущение кажущегося равноправия, силы. Учиться, конечно, приятно, если хочешь и умеешь учиться, но иногда бывает и обидно, что отметки-то за выученный урок определяют неодушевленные ― небо и самолет, а люди лишь формально их регистрируют.

Небо строптиво. Оно всегда может наказать летчика и самолет за фальшиво взятую ноту.

Самолет тоже способен предъявить иск пилоту. И живет с ним в мире, безропотно подчиняется ему только до тех пор, пока человек приказывает ему в рамках самим же заложенных в машину законов.

…Высота пять тысяч метров. Семь…Девять…Форсажное пламя двигателя, как раскаленная пика, прожигает облака и все выше проталкивает в них боевой наконечник ― истребитель. Пламя пульсирует. От его тепла облака словно плавятся, и Сохатый видит себя внутри раскаленного шара, стенки которого, совсем рядом, дышат огнем и переливаются всеми цветами радуги. Скорости в тысячу километров оказывается мало, для того, чтобы догнать и проткнуть носом самолета эту призрачную стеклоподобную сферу, она все время летит с ним рядом.

Девять тысяч…

"Миг" врывается в темноту, как в пустоту. Иван Анисимович понимает, что окружившая его темень ― признак отсутствия облаков. Пламени форсажа не на что больше опереться, не от чего отразить свой трепещущий свет. Он понимает это, но все равно в глубине сознания мелькает настораживающая мысль: "Не потух ли форсаж?" Сохатому хочется уменьшить угол набора высоты, но взгляд тут же скользит по приборной доске вправо вниз, туда, где расположены приборы контроля работы двигателя: надо убедить себя в ложности восприятия…

Да, форсаж, как и прежде, горит…

Убедившись в исправности, Сохатый оставляет на короткое время приборы, чтобы взглянуть на застывший в ночи звездный мир.

Правее самолета он видит тонкий медно-белый серпик луны, который ничего не освещает, а лишь присутствует на черном бархате небосвода, как бы доказывая вечное постоянство Вселенной. Лунный месяц нарождался, и светлый его серп повернут горбушкой наискосок вниз, как будто для того, чтобы при своем движении по небу загребать встречающиеся на его пути звезды.

От взгляда на луну угол, под которым истребитель идет вверх, кажется Ивану еще больше, и ему невольно в шутку или всерьез думается: "Самолетик, куда же ты меня, чертушка, несешь? Луна-то уже ниже нас, а мы с тобой все куда-то торопимся?"

Одиннадцать тысяч…

Сохатый выводит машину в горизонтальный полет и выключает форсаж. Двигатель с воющей высокой ноты переходит на добродушную воркотню, освобождая летчика от стартового напряжения.

― Земля, я ― сто второй. Зону дежурства занял!

― Сто второй, выполнять правый вираж!

Теперь от пилота требуется повиновение командному пункту, который своими локаторами просматривает воздушную даль на сотни километров. Вначале земля найдет в безбрежном океане темноты несущуюся песчинку ― "самолет врага", потом наведет на него дежурящий на высоте истребитель. Зона позволяет перехватывать цель на максимальном удалении от охраняемого объекта.

Сохатый делает вираж. Звездный хоровод катится влево. Крен на развороте увеличивается ― звезды набирают скорость. Крен уменьшается ― небо заметно успокаивается, и сонмы искрящихся миров плывут плавно, струятся по фонарю не торопясь. Вираж перед атакой для Сохатого подобен ожиданию команды на выстрел.( когда рука уже на спусковом крючке. Иван Анисимович весь внимание ― ждет указаний КП и слушает, как в эфире на его радиоволне появляются новые голоса ― взлетевшие за ним летчики докладывают о своей готовности к бою. Им придется атаковать условного противника вслед за их командиром. Все, как на войне: первый не сбил, бьет второй, третий. Но "враг" должен быть уничтожен. А уж потом, на земле, как говорится: "Кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки". Никто без оценки не останется.

― Сто второй! Курс триста градусов.

Сохатый разворачивает "Миг" на заданный курс, а сам чувствует, как поджимаются мышцы и обостряется внимание.

― Сто второй, включить форсаж: высота пятнадцать тысяч!

― Форсаж включен!!

Внешне это просто: рычаг оборотов двигателя повернуть до предела, нажим пальцем на гашетку ― и у тебя в подчинении мощность почти двух двигателей.

Работа реактивного двигателя ― пламя. В камерах сгорания ровный огненный поток, нагревающий воздух, который идет через РД сотнями кубометров, являясь главным рабочим телом. Полет на пламени, на энергии управляемого пожара, которая рождается в реактивном сопле. Кто из летчиков его возраста в тридцатые и сороковые годы думал или надеялся дожить до нового века в авиации, когда полет на энергии реактивной струи станет привычной повседневностью!

"Форсаж включен". Через рев двигателя и свист обтекающего самолет воздуха, преодолев толстое стекло фонаря кабины, изоляцию гермошлема, доносится громкое "пуф", затем ― толчок в спину. И машина рывком бросается вперед.

Огненная стихия обычно устрашает и завораживает человека своей почти неподвластной силой. А сейчас у него в руках укрощенный взрыв, взрыв не мгновенный, а растянутый во времени не на секунды, а на минуты, десятки минут по желанию пилота, было бы только топливо.

Работа двигателя на форсаже всегда казалась Сохатому прекрасной, потому что в этот момент РД отдает себя полностью огню, скорости и пилоту, напрягается до крайнего предела. Огонь, взнузданный разумом, загнанный в металл форсажного раструба и подвластный летчику, его воле!

Форсаж и все убыстряющийся полет вызывают новые ритмы вибраций. Они нарастают и учащаются. Стрелки приборов скорости ползут вправо, потом чуть затормаживаются, подрагивая, и самолет на какое-то мгновенье "замирает", будто решая, как поступить: разгоняться еще или нет?…

И вот свершается то, к чему в прошлом стремились многие авиаторы: преодоление звукового барьера. Стрелки приборов, судорожно качнувшись, прыгают, показывая, что рубеж звука пройден. Теперь "Миг" летит плавнее, как будто его окружает уже не воздух, а плотная маслянистая жидкость, гасящая дрожь конструкции и заглушающая шум полета.

Но тише стало только в кабине. А по земле следом за истребителем катится грохот сверхзвукового полета. Кто-нибудь там, внизу, может быть, даже поругивает авиацию и летчика, которому "и не спится, и дома не сидится". Он, этот ворчун, вряд ли думает о том, что в небе не просто летчик, стерегущий небо. Что пилот ― человек, находящийся в данный момент внутри крылатого снаряда, летящего со скоростью шестьсот ― семьсот метров в секунду. Правда, в космический век это не так уже много, но и немало, если учесть, что многие артиллерийские снаряды, а тем более мины, имеют на траектории гораздо меньшие скорости…

С ростом скорости полета у Сохатого все сильнее бьется сердце и он слышит в себе новую радость и силу.

― Скорость!

Он любит наблюдать картину и слушать ритмы сверхзвукового полета. Особенно любит он такой полет в ясный день, если смотрит из кабины под солнце. Когда скорость машины подходит к двум тысячам, воздух над крылом и впереди самолета, косыми струями уходящий назад, становится зримым, а накрывающий голову фонарь начинает дымиться, будто с его нагревающейся от трения поверхности испаряется невидимая жидкость. Это зрелище всегда заново захватывает Сохатого, ему всякий раз начинает казаться, что он ― сама скорость! Скорость!

Человек приручил копя и морскую волну, придумал колесо и парус, сделал лыжи и велосипед, изобрел уйму разных машин, главное назначение которых скорость.

Мы торопимся… Человечество, разогнавшись до второй космической, и не думает останавливаться, наоборот ― испытывает все большую неудовлетворенность малостью этой скорости, пытаясь достичь большего.

― Сто второму, левым разворотом на курс сто сорок градусов!

― Выполняю маневр!

Самолет начинает описывать в черном небе огромную дугу. И чтобы сократить ее длину, сэкономить на развороте время, Сохатый накреняет истребитель на крыло под восемьдесят градусов, берет ручку управления на себя, заставляя "Миг" выполнять разворот круче, с минимально возможным радиусом.

Управляя, Сохатый делает только часть работы. Просто полет сам по себе никому не нужен. У перехватчика задача одна ― доставить оружие на рубеж открытия огня. Иван разворачивает машину, а сам в это время включает радиолокационный прицел в боевой режим. Ему надо успеть проверить его работу до обнаружения цели и убедиться в готовности ракет… Все можно было бы, конечно, сделать и раньше, но он всегда оставляет эти важные и нужные манипуляции на последний момент, чтобы "противник" не мог его обнаружить своими бортовыми средствами радиоразведки. Обнаружив, начнет маневрировать, что усложнит атаку или ответными техническими средствами сделает ее невозможной. В мирном небе учатся-то сразу две противные стороны; одна нападает, а вторая обороняется.

― Сто второй, на курсе сто сорок. Цель вижу. К работе готов. Оружие на боевом.

Бортовой локатор истребителя нашел в темноте неба самолет "врага", и теперь он яркой меткой сверкает на зеленоватом экране.

― Сто второй, высота цели двадцать тысяч метров, после атаки уход вниз! Атака разрешена!

Летчик, имитирующий врага, увидел Сохатого своими радиоглазами и начал маневрировать из стороны в сторону. Усложняет ему обстановку, идет на малой скорости.

"Ну что же, посмотрим, что у него из этого получится. Главное вовремя распознать хитрости противника, не выпустить его с индикатора обзора".

Перехватчик летит то в правом, то в левом развороте, гоняется за "врагом". Цель пока выше его на целые километры.

"Пора! Двигателю полный форсаж!" ― решает Сохатый.

― Земля, я ― сто второй, атакую на горке!

Генерал поднимает машину вверх… Прицел захватывает "противника" в режим стрельбы. Ракеты тоже "учуяли врага". В наушниках гермошлема появляются сигналы: "Готовы к пуску!"

― Можно! Наблюдаю!

Сохатый нажимает боевую кнопку…

― Пуск! ― Нажимает еще раз. ― Второй пуск!…

― Земля, сто второй атаку закончил.

Пуски сделаны: первый в предельной дальности, второй ― почти в упор. Сбит "враг" или нет, можно будет определить только на земле.

Перехватчику надо уходить вниз ― освободить воздух для летчиков, идущих следом.

Иван выключает форсаж, выпускает воздушные тормоза, поворачивает "Миг" на спину и берет ручку на себя, чтобы уйти под самолет-цель. Если этого быстро не сделать, то можно столкнуться с "противником".

Резкое торможение. Создается впечатление энергичного кульбита через голову, а чуть позже ― крутого пикирования.

Сохатый проходит верхнюю часть горки в положении "вверх колесами". Но полета вниз головой не чувствует: перегрузка прижимает его к сиденью. И только силуэтик самолета в окошечке авиагоризонта, повернутый "лапками" шасси к верхней части кабины, убеждает в том, что все же он летит в положении "наоборот".

Верх и низ, земля и небо сейчас для Сохатого были довольно абстрактны. Видимый им мир "упростился": за фонарем безмерная темнота с немигающими фонариками звезд, в кабине ― густой красный свет, заливающий приборы. И только на них ― земные категории понятий.

Летчик отклоняет ручку управления влево: "Миг" крутнулся вокруг продольной оси и теперь летит, как и положено ему, нормально.

…Сохатый снижался. Стратосфера осталась выше. Но это снижение можно было бы назвать управляемым падением: "Миг" терял по двести пятьдесят метров высоты в секунду, тогда как пассажирский лайнер мог себе позволить лишь двадцать… Но для Сохатого такое привычно, как привычны огромные скорости и небесные пространства. "Миг" снарядом шел к земле по одному слову офицера командного пункта: "режим". Слова "расчетный режим снижения" не произносились, так как вместе они слишком длинны. "Режим" ― значит, скорость, высота, двигатель, курс полета расчетные, в соответствии с планом полета.

"Привык я и к одиночеству в небе, ― думал Сохатый. ― Если бы не радиосвязь, доносящая голоса земли, то можно было бы сравнить себя с блуждающим во Вселенной астероидом".

Меняя курс и высоту полета по командам земли, он размышлял о том, что новая техника, расширив пространство ведения боя, уменьшила зависимость людей от погоды и времени суток. Минуты полета стали емкими, "глаза" дальнозоркими, "руки и ноги" длинными.

Примером тому и сегодняшний полет: бой закончен, и Сохатый почти уверен, что выиграл его. "Противник" уничтожен, хотя ни перехватчик, ни поверженный "враг" ― оба не видели друг друга в обычном понимании этого слова. Огромные скорости, дальнобойность и всепогодность оружия несоизмеримо с прошлым повысили нервную нагрузку летчика. Возросла расплата .и за ошибку: допущенный просмотр, дающий "врагу" в руки внезапность, хотя бы право на первый выстрел, чреват еще более серьезными последствиями, чем в прошлую войну. Чтобы искать врага за десятки километров от себя, зная, что и он способен ударить по тебе ракетой, от которой почти невозможно увернуться, нужно быть не только мужественным, но и хладнокровным, расчетливым. В небе возможны самые непредвиденные стечения обстоятельств, которые могут склонить чашу весов не в пользу перехватчика.

* * *

Сохатый иногда вспоминает один свой вылет на перехват. Даже не целый полет, а лишь заключительный момент атаки, чуть не стоивший ему жизни.

…Летняя южная ночь мало сказать ― темная. Небо и земля, казалось, пропитались разлившейся кругом черной тушью. И в этой всеохватывающей черноте надо было найти бомбардировщик, пробирающийся к цели, на предельно малой высоте. Найти и "сбить" его.

Бой складывался удачно: командный пункт помог тогда быстро найти "противника". Всего два с половиной десятка минут поиска цели, и Сохатый в атаке!

"Враг" маневрировал, прижимался к земле. Прицеливаясь, Иван все время старался быть чуть повыше "противника", памятуя о том, что у него сейчас не один, а три врага: атакуемый бомбардировщик, невидимая, но близкая земля и воздушный поток, оставляемый за собой целью. Воздух, встревоженный полетом бомбардировщика, был грозен и мог наделать серьезных бед сзади идущему.

Иван догнал "противника". Выполнил первый пуск ракеты. Произвел второй. Готовился к третьему… И в этот момент его самолет резко бросило в сторону. По показаниям авиагоризонта он понял, что машину вращает через крыло.

В голове вспыхнула быстрая, как электрическая искра, мысль: "Попал в спутную струю!… Лишь бы хватило эффективности стабилизатора удержать "Миг" в горизонтальном полете! Только бы не перевернуло носом к земле!"

Еще через какую-то долю секунды Сохатый увидел, как силуэтик самолета за стеклом прибора перевернулся на спину.

"Времени терять больше нельзя! Если удержусь на спине, то самолет в перевернутом положении пойдет вверх и выскочит из струи. Если же опоздаю, машина перевернется к земле боком. Тогда уж не миновать клевка вниз".

Каким способом мозг в ничтожно малые отрезки времени успевает перебрать массу противоречивой информации, управляется найти наиболее подходящий вариант действия, отдать распоряжение?!

Сделал! Сохатый резко отдал ручку управления от себя. Застопоренные намертво привязные ремни больно врезались в плечи. А вскоре различил в смотровом окошечке авиагоризонта не коричневую, а голубую окраску силуэтик и самолет дружно и согласованно шли в небо.

До испарины на теле обожгло радостью: "Жив, Ваня! Выбрался! Спутная струя уже ниже! Ушел все же от земли!"

Сохатый хорошо помнит, как он со вздохом облегчения поворачивал истребитель спиной вверх. Прижав голову к заголовнику кресла, включил автопилот и долго смотрел в высокую даль, в прозрачности которой мерцали спокойные звезды. От их неподвижности ощущение вращения прошло, вернулись спокойствие и обычный темп работы.

У Сохатого не было обиды на экипаж бомбардировщика: "противник" защищался как умел. Для него направление спутной струи на перехватчика законный оборонительный маневр. Атакующий же обязан обезопасить свой самолет от струи. А он тогда допустил две ошибки: без нужды близко подошел к бомбардировщику и оказался ниже его. Упустил вверх отметку на экране прицела, за что и был сразу наказан. Был бит, но, к счастью, не убит. "А за одного битого двух небитых дают".

* * *

Снижаясь, Сохатый проваливался в темноту, как в преисподнюю. Высотомер и прибор скорости с бездумной легкостью сбрасывали с трудом завоеванные километры. Наконец за бортом вспыхнул лохматый ореол облаков.

― Земля, сто второй на снижении в облаках! Высота ― восемь. Подтвердите.

― Сто второго наблюдаем. Высоту читаете правильно.

* * *

И вот на перехватчик уже несутся огни аэродрома,. Колеса касаются бетона. Сохатый выпускает тормозной парашют и рукояткой зажимает тормоза.

"Миг" от такого насилия над ним зло приседает на амортизаторах стоек шасси, будто готовясь к новому прыжку в небо. Но сил на это у него уже нет. Смирившись со своей судьбой, потеряв инерцию, он спокойно катится в дальний конец полосы.

Полет закончился…

Секундная стрелка на циферблате часов скакала на своей единственной ножке сорок пятый круг.

Освобождая взлетно-посадочную полосу, Сохатый снял привязные ремни со стопора и, наклонившись вперед, ослабил их натяжение. Теперь можно и отдохнуть.

Как-то Иван Анисимович услышал фразу: "Человек в основном состоит из привычек…" Было вначале желание не согласиться с такой упрощенной формулой, но промолчал, решив разобраться наедине. Поразмыслив, он наконец вынужден был признать, что и в его "я" привычке принадлежит многое… С немалым трудом мы отказываемся от своих плохих и хороших, нужных и вредных навыков, тяжело расстаемся с известными нам догмами и со скрипом принимаем новые истины.

Молодость ума с его подвижностью восприятий легче и быстрее находит перекидные мостики к новому рубежу знания, безболезненнее разрушает одни и приобретает другие навыки. Начав летать на перехватчике уже немолодым летчиком, Сохатый внимательно изучал себя и множество раз убеждался, что привычное не уходит из его жизни без боя, без рецидивов, победить которые нужны были и силы, и время. Он прочувствовал на себе, что перехватчик ― это не самолет, а прежде всего человек, летчик особого склада, высокой выучки и большой смелости… Эта профессия захватывает человека всего без остатка, превращает его не только в военного, но и в смелого, тренированного спортсмена, любящего свое трудное и порой опасное дело.