Разбег самолета ― начало полета.

И как бы серьезно ни готовился пилот к полету, сколько бы раз ни поднимался ввысь, каждый раз, едва машина тронется с места, чтобы, разбегаясь, опереться на воздух и обрести крыло, могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. Если говорят, что улицы полны неожиданностей, то взлет ― тем более.

Перед первым своим полетом Сохатый уже знал, что при разбеге может лопнуть правое, но с такой же вероятностью и левое колесо. Это может случиться и в самом начале взлета, когда скорость еще мала, и перед самым отрывом самолета от земли.

Если лопнет правое колесо, а ветер дует в левое крыло ― поведение самолета будет одно. Если же лопнувшее колесо и ветер будут с одной стороны ― как тогда?

Случатся неприятности на маленькой скорости ― в соответствии с рекомендациями надо прекратить взлет и постараться удержать машину от разворота, иначе ее начнет опрокидывать на бок сила инерции прямолинейного движения, и тогда поломаешь крыло или, еще хуже, снесешь шасси ― оно не рассчитано на большие боковые нагрузки.

Однако колесо может заставить пилота решать задачку и на большой скорости, когда самолет уже почти готов уйти в небо. И тогда самое правильное ― продолжать взлет.

Конечно, летчик, выруливающий самолет для взлета, всегда уверен в исправности колес, надежности мотора и оборудования. Но разве может кто-нибудь утверждать, что на разбеге или после отрыва самолета от земли не откажет, не остановится мотор?

Всем этим возможным отказам и неожиданностям необходимо противопоставить ум, знания, опыт и волю, умение почти мгновенно из тысяч возможных действий выбрать единственно верное.

Взлет…

Бешено вращающийся пропеллер, не считаясь с неровностями травяного аэродрома, все быстрее тащит самолет вперед, и нужно предупредить попытки машины развернуться, накрениться. Отдавая ручку управления вперед, летчик должен придать самолету необходимое взлетное положение.

Подсказывая себе, что надо сделать, проверяя, как сделал, летчику надо еще успевать думать: "А если… то как?"

На первых взлетах, начиная разбег, Иван переставал на какое-то время видеть неисчислимые оттенки утреннего, дневного и вечернего неба, затушеванный голубоватой дымкой или чистый горизонт, весеннюю яркость зелени и осеннюю желтизну травы. Все это милое сердцу разнообразие природных красок растворялось в его и самолета напряжении: они оба работали на полную мощность.

Разбегаясь, самолет набирал скорость, а Иван, работая ногами, сдерживал рулем поворота всякие его попытки рыскнуть вправо или влево, оставляя машине одну возможность движения ― только прямо вперед. Если фюзеляж этого норовистого "скакуна" не поднять над землей до горизонтального положения, машина начнет по-вороньи отскакивать от любых земных бугорков, грозя уйти в воздух на малой скорости и там, потеряв земную опору, выйти из подчинения. Не по нраву машине и "передранный" хвост. Разогнавшись, самолет со злостью начинал биться колесами, словно нетерпеливый копь копытами, о землю, как бы говоря: "Да отпусти ты меня в небо. Неужели не слышишь, что мне уже давно пора отрываться от земли? Посмотри скорость, наездник!" Иван знал: если не воспринять этого важного сигнала, то хвост "коня" мог все больше подниматься до тех пор, пока винт не зацепится за аэродромное поле. Тут уж беды не миновать.

Секунды разбега ― и самолет в воздухе!

Вероятно, это напряжение чем-то сродни чувствам летающих лыжников: разгоняясь с трамплина, они тоже борются с собой, лыжами, ветром и напряженно думают о предстоящем прыжке-полете, который уже невозможно отменить со всеми его неожиданностями.

Сравнивая свои первые самолеты с современными реактивными машинами, имеющими тормоза и третью точку опоры впереди центра тяжести, что позволило еще до начала полета расположить фюзеляж горизонтально, Сохатый радовался за теперешних летчиков: происшедшие изменения значительно упростили выдерживание направления на взлете.

В его летной юности нередко можно было услышать на старте такие слова, сказанные в мегафон: "Внимание на старте! Товарищи курсанты и командиры, взять в руки табуреты и скамейки. Сейчас курсант Сохатый будет вылетать самостоятельно!" И никто не смеялся. Все понимали, что говоривший не шутит. Сохатый или Петров должны, обязаны были взлетать прямо, но и не исключен был разворот даже на сто восемьдесят градусов. И тогда могла пригодиться команда: "Взять скамейки!" Все разбегались в разные стороны, а курсант, продолжая старательно выдерживать направление, взлетал. Помочь такому летчику советом никто не мог ― радио в те годы еще не вошло в авиационный быт.

* * *

Прошло два года. За это время Сохатый почти триста раз поднимался в небо. Колеса и мотор работали безотказно, самолет повиновался. Не было особых неприятностей и у товарищей по учебе. Иван уверовал в надежность машины, в свой летный опыт.

Каждодневные однообразные вопросы инструктора по различным отказам техники на предполетной подготовке набили Ивану оскомину. И все же летчики-инструкторы по-прежнему были неумолимы.

― Лопнуло левое колесо, твои действия?

― Прекратил взлет, а впереди дом, что предпримешь?

― Оторвался от земли, высота двадцать метров, "сдох" мотор?…

Отвечать надо было быстро, потому что на рассусоливание времени в аварийной ситуации нет.

Чем дальше, тем заковыристей становились вопросы: из Сохатого и его друзей делали летчиков.

…Заволжская степь, расставшись со снегом, зазеленела, а потом враз вспыхнула красным пламенем цветущих тюльпанов, радуя красотой вечно обновляющейся жизни.

Уже третью курсантскую весну встречал Сохатый. Он становился взрослее и опытнее, хотя рядом с серьезностью бродил в сердце хмель юности, а деловитость уживалась с бездумной детской радостью. Разглядывая иногда однокашников и себя из теперешнего далека, генерал всегда ощущает наплыв теплых чувств. С улыбкой вспоминаются трудные марш-броски на десять и пятьдесят километров с полной солдатской выкладкой в два пуда. В короткие часы отдыха ― игры в босоногий футбол "сто на сто", когда в суматохе бывала и куча мала из десятков молодых разгоряченных тел, в то время когда мяч уже давно находился у других ворот.

Небо, собрав в казарму родственные души, наложило на всех свою печать, сделало их даже внешне похожими друг на друга, далекими от мирской суеты…

Предстоял последний экзамен ― полеты на скоростном бомбардировщике. Но прежде нужно было перешагнуть промежуточную авиационную ступеньку ― освоить самолет Р-6…

Большой, двухмоторный металлический моноплан с кабиной пилота на уровне второго этажа вызывал у Сохатого некоторую робость. Честно говоря, ему жаль было расставаться с маленьким самолетиком-разведчиком Р-5 ― он привык к нему. Вымытый и насухо вытертый, Р-5 светился живым блеском, источая олифо-ацетоно-лаковый аромат. Если же обшивка оказывалась грязной, то запахи перегоревшего масла и моторной копоти вызывали у летчика чувство вины перед машиной: так она воспитывала в нем ответственность.

Приходя на полеты, Иван здоровался с самолетом, а уходя ― прощался с ним, как с живым существом. Гладил рукой туго натянутый барабан перкали, обжигающе холодный зимой и ласково-теплый летом: "Здравствуй, "Эр", и, пожалуйста, не будь со мною на "ры"… Ну, "Эрик", будь здоров. До завтра!" Иван, как доктор больного, мог выслушать машину и сказать, все ли в ней в норме. На легонький удар ладошкой перкаль обшивки откликалась чистым звуком. Можно было простукать ее всю и убежденно сказать, что силовой набор, прошивка и проклейка в идеальном порядке. Летом "голос" конструкции был чистым и звонким, а зимой понижался, бывал с хрипотцой.

К Р-6 товарищеской нежности и теплоты у Ивана не находилось. Гофрированный, с торчащими над обшивкой заклепками, поблескивающий масляной краской дюраль не отвечал на прикосновение его руки. Надо было крепко стукнуть кулаком по крылу или огромному квадратному фюзеляжу, чтобы получить хоть какой-нибудь ответ, зарождающийся где-то в глубинах его железной утробы.

Удар кулаком:

― Здравствуй, Эр!…

А в ответ:

― ууууу!

Разговор мог быть на любую тему, а в ответ слышалось одно басовитое "ууууу"… Никакой утонченности. Металл оставался металлом.

Р-шестой в самолетной табели о рангах значился уже не новой машиной. Но он открывал для Ивана новую эпоху: полеты на бомбардировщике, сделанном из дюраля больших скоростей.

…После вывозных полетов Сохатый начал летать на Р-6.

Гудят моторы, ветер врывается через козырек в кабину. И кажется, что потрескивает конструкция да прогибается крыло при побалтывании на восходящем воздушном потоке. В огромном самолете с ним было небо и больше ни души. На рабочих местах штурмана и воздушных стрелков преспокойно лежали под привязными ремнями балластные мешки с песком для центровки.

Теперь такой методике летной подготовки ученые дали конкретное название ― "морально-психологическая". А тогда старший лейтенант Калашников, отправляя курсанта Сохатого на большом самолете одного в небо, хлопнул его легонько по спине, как бы подтолкнув к высокой стремянке, что стояла у борта кабины: "Ну давай, Сохатый, взрослей!"

Взрослей!…

Позже, когда Сохатый сам стал учить новичков полету, учить управлять собой, многое вспомнил из своего авиационного детства и проникся еще большей благодарностью к своим учителям. Они не только учили, но и умели тонко понять его внутреннюю готовность к такому испытанию: сразу остаться одному с небом, машиной и собой.

Трудно понять чувства летчика-инструктора человеку, не побывавшему на его месте, не ощутившему такой же ответственности за судьбу и жизнь пилота, которому он говорит: "Давай, взрослей!" Ведь после того, как ученик вырулил на взлет и стартер, махнув белым флажком, дал ему разрешение на полет, все остается позади. Рубикон ― старт, обозначенный линией белых флажков, перейден. И Калашников, как и десятки других инструкторов, мог быть после этого только зрителем, пришедшим на известную ему пьесу уже не в первый ,раз, но не знающим новой ее трактовки режиссером.

Инструкторы всегда провожали своих курсантов в воздух взмахом руки. А потом оказывались на посадочной полосе в том месте, где твой взгляд скользил по траве в момент приземления самолета.

…Запрашивая разрешение на взлет, Сохатый поднял левую руку ладонью вперед высоко над бортом кабины, как бы приветствуя своего учителя, а вместе с ним землю, небо и солнце.

Курсант, выполняющий обязанности стартера, посмотрел вокруг и, убедившись, что нет поблизости самолетов, мешающих очередному взлету, опустил вниз красный флажок, поднял белый и резко вытянул с ним руку в направлении взлета.

Старт разрешен.

Взревели моторы на полных оборотах, и корабль Сохатого, все больше раскручивая колеса, стал набирать скорость. Иван отдал штурвал от себя. Набегающий поток воздуха, упираясь в стабилизатор и отклоненные рули высоты, начал поднимать хвост, отчего передняя часть фюзеляжа ― штурманская кабина ― пошла вниз, открывая летчику обзор впереди…

Момент перехода самолета с трех точек опоры на две ― колеса ― всегда напоминал Ивану разбег и взлет большой птицы. Независимо от того, где разгоняется птица ― по воде или на земле, ― она все больше вытягивает шею, превращая голову в весовой аэродинамический балансир, который перед подъемом в воздухе наклоняет тело почти параллельно земле. Наконец скорость набрана, крылья раскрыты, еще один шаг ― и птица в воздухе. Ноги вытягиваются далеко назад, смещая туда же и центр тяжести живого планера, не давая ему перейти на нос и удариться о землю.

…Распластав широкие крылья, Р-6 послушно бежал вперед. Еще немного и разбег сменится полетом. Иван приготовился взять штурвал немного на себя, чтобы поднять машину в воздух. Но в этот момент его чем-то ударило по лицу, по летным очкам, стекла стали мутными.

Молнией сверкнула мысль: "Ослеп! Ничего не вижу!" И тут же почувствовал, что в рот попала какая-то жидкость. Проглотив ее, Иван сделал вдох и через удушье понял: "Бензин! Откуда?" Сорвал левой рукой очки. Струей бензина ударило по глазам ― как обожгло.

Сквозь бензиновый душ, бьющий в лицо, сквозь едкие слезы он все же смутно увидел нос самолета и небо, но положения машины в пространстве не понял. Быстро взглянул влево через борт: земля оказалась далеко внизу.

"Что с машиной: задрала нос к небу или опустила до земли хвост? Как быть? Если ничего не придумаю ― убьюсь… Моторам обороты убрать нельзя, и так лететь дальше невозможно. Сейчас Эр потеряет скорость и повалится на крыло или на нос. Тогда всё…"

Время, нужное на прочтение этих всплесков мысли, ― целая вечность в сравнении с искрами анализа опасности, хлестким ударом тока по нервам, уже передававшим рукам и ногам не оформленное через категории понятий действие.

Тысячи проработанных с инструктором и заученных "если" и сотни выполненных полетов дали Сохатому такой запас летных навыков, приспособленности и стойкости, что позволили прорваться сквозь молнию испуга и, еще не осмыслив в деталях случившегося, принять правильное решение. Иван отдал от себя штурвал, принуждая этим самолет опустить нос.

"Послушается ли?…"

Послушался! Нос пошел вниз. Иван не увидел это, только почувствовал: привязные ремни ухватили его за плечи, вновь приковывая к пилотскому сиденью. Через мгновение Сохатый явственно увидел: нос идет вниз.

"Что же дальше? Надо брать штурвал на себя, иначе самолет наберет такую инерцию, что повалится носом к земле, как прыгун с вышки, и тогда его из ямы не вытащить уже никакой силой".

Нижняя часть штурманской кабины начала приближаться к линии горизонта. Сохатый тянет штурвал на себя, а нос опускается ниже. Иван понял: эффективности рулей не хватает, чтобы погасить инерцию.

"Эх, была не была! Одна осталась надежда ― двигатели… Моторам форсаж! Может, вытянете меня из могилы?"

Штурвал ― полностью на себя. Моторы ревут что есть мочи. А нос самолета все наклоняется к земле.

"Если не ударюсь носом…, Пусть колеса примут на себя удар, тогда все будет почти нормально… Секунды, доли секунд… Какие они длинные и мучительные!"

Кабина штурмана замерла на прицельной линии к земле. Миг, только один миг равенства жизни и смерти… Наконец кабина пошла вверх. Фюзеляж, как перекладина- аптекарских весов, перекосился в сторону жизни.

Теперь только бы успеть парировать штурвалом задир машины вверх, вернуть самолет в горизонтальное положение…

Штурвал снова от себя. Сколько? На ощупь… Получилось! Подумав о чем-то своем, машинном, Эр начал неторопливо набирать скорость. Теперь можно дать моторам отдохнуть…

"Спасибо, моторчики, вытянули, выручили! И тебе, Эрушка, низкий поклон за послушание. Пойдем в зону выполнять задание. Делать виражи будем. Успокоимся и разберемся, что к чему и откуда…"

Брызги бензина продолжали летать в завихрениях воздуха, заполняя кабину смрадом, Иван потрогал себя: весь мокрый.

"Откуда? Бензин от кабины далеко, а здесь только бачок для заливки моторов перед запуском. Наверное, из него".

Так и оказалось: виной всему был заливной бачок. Безобидный трехлитровый резервуарчик с плунжерным насосом заливки и двумя трубками, по которым бензин зашприцовывался в цилиндры. Из-за приборной доски торчала оборвавшаяся от вибрации заливная магистраль. Для устранения неисправности на земле и заполнения бачка новым бензином нужно затратить не более тридцати ― пятидесяти минут, и самолет вновь будет исправен, очередной курсант уйдет на нем в небо. На других же самолетах техники осмотрят эти трубки и доложат своим командирам: "У нас все нормально. Можно летать".

* * *

После посадки, зарулив Р-б на заправочную и выключив моторы, Иван не торопился вылезать из кабины. Ему хотелось побыть одному, посидеть в тишине. Он не чувствовал обиды на самолет за столь суровый экзамен. Наоборот, ему показалось, что они стали лучше понимать друг друга.

Наконец он услышал, что его зовут:

― Сохатый! Ты там живой? А ну вылазь из кабины и спускайся сюда!

Голос Калашникова был строгим, но без злости. Видимо, в душе он уже почти простил курсанту ошибку на взлете: парень действовал отлично.

Прежде чем уйти из кабины, Иван погладил рукой широкую спину фюзеляжа, но не ощутил под ладонью железа. Ему показалось, что пальцы ощупывают не гофры обшивки, а человеческие морщины ― следы долгой и трудной жизни. Дюраль на солнце согрелся, и его теплота была словно бы человеческой. А перегоревшая на солнце и ветру масляная краска шелушилась и свертывалась в маленькие чешуйки, как кожа от чрезмерного загара.

― Будь здоров, Эр! Неплохо мы с тобой сработали, теперь и отдохнуть можно.

Взволнованный встречей с юностью, Сохатый старается подольше побыть в далеком и чудесном времени, надеясь вспомнить еще что-то забытое, способное оказаться и теперь очень важным. Но вскоре память перебрасывает его в другую пору. Он видит себя уже командиром полка, выполняющим очередной учебный полет.

…Темно, ветрено, снежно.

Не торопясь, подрулил Сохатый свой реактивный бомбардировщик к старту. Как обычно, перепроверил в третий раз работу всего кабинного хозяйства, убедился в готовности экипажа и запросил у руководителя полетов разрешение занять взлетную полосу.

Взлет вначале ничем не отличался от сотен других и не вызывал у Сохатого никаких волнений, требуя лишь обычной сосредоточенной внимательности. Машина послушно набирала необходимые ей километры скорости, а он смотрел на все быстрее мелькающие по бокам ограничительные огни и готовился к подъему в небо. Но спокойную рабочую обстановку нарушил тревожный голос штурмана:

― Командир, указатель скорости не работает! По времени разбега прибор должен показывать сто двадцать ― сто пятьдесят километров, а стрелка на нуле.

Сохатый скосил взгляд на прибор и увидел злополучную стрелку, застывшую в вертикальной неподвижности. Тело его враз облило жаром. Мгновенно мелькнула мысль: "Прекратить взлет!" И с этим намерением он вновь посмотрел через лобовое стекло вперед…

Прекращать взлет было уже поздно.

― Донцов, взлетаем! Если сейчас убрать двигатели, то на заснеженной полосе машину не удержать. В овраге будем. ― С этими словами Сохатый оторвал самолет от земли и перевел его в набор высоты. ― Обнаруженный своевременно отказ прибора не столь опасен. А вам, товарищ подполковник, в голосе слышался сарказм, ― штурману полка, если я не ошибаюсь, в такую погоду, когда возможно обледенение, надлежит своевременно включать электрообогрев приемника воздушного давления.

― Товарищ полковник, ― Донцов уловил тон командира и тоже перешел на официальный язык, ― обогрев ПВД включен еще на выруливании, сразу, как только техник снял чехол с трубки.

― Проверить предохранитель надо. Займитесь этим! А с аппаратом тяжелее воздуха я один справлюсь.

Сохатый не стал убирать шасси: уходить с круга аэродрома без прибора скорости на полигон за сотни километров было бы безрассудством, а работу, которая бы только усложнила полет переменными скоростями, делать не захотелось.

Он набрал пятьсот метров высоты, по памяти установил необходимые для горизонтального полета обороты двигателям и, смирившись с происшествием, повел самолет! по стандартной коробочке аэродрома.

― Стрелок-радист, у вас прибор скорости работает? Что-нибудь показывает?

― Нет! Все барометрические приборы по нулям. Сижу в кабине, как в мешке.

― Штурман, что у вас?

― Электроцепь обогрева в порядке. Дело не в ней. Командир, может быть, перейдем на аварийное питание приборов?

― Можно. Но зачем? На бомбометание лететь на аварийной системе питания не хочется. Не война, слетаем в другой раз. А переключим систему, можем неисправность "потерять". Радиовысотомер, авиагоризонт и обороты двигателей вполне заменяют своими показаниями высотомер и указатель скорости полета… Подработаем топливо, чтобы полегче машине было, и сядем.

Окончательно успокоившись, Сохатый послушал, как другие экипажи докладывали по радио о ходе и месте своего полета, после чего и сам связался с землей.

― "Тобол", я ― "Иртыш" ― первый. На полигон не иду. Неисправность обнаружилась небольшая. Сделаю три круга над аэродромом и буду садиться.

…Сорок минут слепой облачной темноты: жизни в движении, жизни на скорости, которую невозможно определить привычным методом, хотя от знания этой скорости зависит управляемость самолета, несущая способность крыла и в конечном итоге благополучие экипажа, ― показались Сохатому несоизмеримо длиннее многих его дальних полетов. Он старался пилотировать бомбардировщик с ювелирной точностью, исключающей малейшие отклонения, подбирая оборотами такую желаемую скорость полета, которая бы находилась достаточно далеко от минимальной допустимой, грозившей лишить самолет опоры в воздушной среде, превратить его в инородное, беспорядочно падающее тело.

Летая по кругам, Иван перебрал в уме сотни посадок, выполненных в таких же примерно условиях, натвердо определился в нужных режимах работы двигателей на снижении и продиктовал цифры Донцову, чтобы садиться, как он часто говорил, в две руки и четыре глаза. В эти же непростые минуты он пытался представить все разъемы, перегибы и сочленения системы питания прибора скорости, чтобы найти наиболее вероятное место повреждения, но так и не смог прийти к определенному выводу.

Иван решил после посадки не говорить инженерам и техникам об отказе до утра, чтобы при солнышке с большей достоверностью отыскать причину неисправности.

― Штурман и радист, для всех до утра неисправен бомбардировочный прицел. Если скажем об отказе прибора, то в ночной спешке специалисты могут испортить исследование редчайшего случая.

…Полет закончился благополучной посадкой. Освободив полосу, Сохатый облегченно вздохнул, хотя еще и не избавился полностью от напряженности, слишком свежи были в памяти ощущение подстерегающей опасности, выматывающая силы борьба с собой, желающим во что бы то ни стало добавить двигателям обороты, поставить их больше, чем определял разум и опыт.

Утром причина отказа была найдена: в динамическое отверстие приемника воздушного давления, куда при полете набегает встречный поток воздуха, попал осколок кирпича. Красный цилиндрик по диаметру совпал с размерами отверстия без малейшего зазора.