Середина мая.

Без малого год идет Великая Отечественная. Без малого год сражается в огненном небе войны лейтенант Сохатый. Закаляется его воля.

Немецко-фашистское командование сумело остановить наступление войск Юго-Западного фронта и нанесло неожиданный контрудар. Позже Ивану Сохатому и его однополчанам станет известна директива ОКБ No41, изданная в апреле 1942 года. Гитлер требовал: "…на южном фланге фронта осуществить прорыв на Кавказ". В ней же одной из целей наступления был назван Сталинград, что и предопределило направление главного вражеского удара. В кровопролитных боях на земле и в небе войска фронта пытались остановить рвущиеся на восток фашистские части.

Редкий вылет летчиков полка на боевое задание обходился без потерь. Пробоины в "Илах" от огня, зенитной артиллерии и пушек "мессершмиттов" были обычным явлением, хотя к этому "обычному" человеку привыкнуть невозможно.

Полк, как воск на огне, таял в боях. Все меньше оставалось на аэродроме летчиков и самолетов. А пригодные для боя машины были в ранах и латках от снарядов, пуль и осколков, от вынужденных посадок. Полк сражался с врагом, истекал кровью, но стремился сохранить, как только мог, самолеты в строю: промышленность не успевала восполнять потери.

Машину Сохатого тоже не облетел стороной снаряд врага. "Ил" с трудом дотянул до аэродрома и стоял теперь на серьезном ремонте. А Иван, оказавшись "безлошадным", был переведен на положение пилота связи и выполнял обязанности авиапосыльного, что было отнюдь не так просто: фашистская авиация господствовала в воздухе.

Середина жаркого дня. Сохатый летит на У-2 к линии фронта. Во второй кабине у него пассажир ― старшина Курыжов. Летят они на место вынужденной посадки, где техники полка ремонтируют штурмовик Ил-2. У каждого летчика свое задание от командира полка: Сохатому привезти Курыжова, а последнему перегнать восстановленный самолет на аэродром.

Лететь было опасно, и Сохатый вел У-2 низко, пряча его в земной пестроте. Со стороны бреющий полет, наверное, больше походил на прыжки и подлеты пугливого кузнечика, пробирающегося к только ему одному известной цели. Истребители врага то в одном, то в другом месте рыскали в воздухе. И чем ближе подлетал Сохатый к фронту, тем больше раздваивалось его внимание, все чаще в голове возникал тревожный вопрос: "Как там за хвостом?" Отвлекаясь от наблюдения за землей, он все чаще поворачивался назад, чтобы видеть, что делается за самолетом… Голова его крутилась на все триста шестьдесят градусов.

На войне шутки плохи: просмотришь врага ― ошибку не исправишь. Не умеющего смотреть за небом бьют сразу, в упор и наверняка, потому что вторую прицельную очередь атакующему выполнить иногда в десять раз труднее. Обстановка может сложиться и так, что вторая атака и вовсе не состоится.

Сохатый пробирался на запад, выбрав маршрут подальше от дорог. Дороги с войсками, как магниты, притягивали к себе вражескую авиацию, которая порой штурмовала то одну, то другую колонну, а попасть "под горячую руку" Иван не хотел.

Чувство тревоги не покидало. После стального "Ила" для него уже стал непривычным легкомысленный вид связной стрекозы: ни брони, ни пушек, ни пулеметов, да и скорость мизерная. Вся надежда на маскировку да собственную изворотливость.

Уже три года летал Сохатый на боевых машинах, за плечами уже бои и госпитали, в какой-то степени они вытеснили из его памяти У-2. И теперь Иван как бы вновь узнавал его, видел по-новому. Летел и удивлялся прозорливости Поликарпова, который сделал такую простую машину, надежную и нужную ― ничего лишнего, и все есть, чтобы летать…

Легонький У-2, безропотно подчиняясь Ивану, шел ниже столбов, прятался за деревенские сады и редкие островки деревьев на полях. В самолете жарко. Казалось, что ниже не земля, а раскаленный радиатор. Горячий воздух врывался в кабины, восходящими потоками безжалостно трепал "кузнечика" за крылья. Самолетик подбрасывало и било о невидимый воздушный кочкарник, как телегу на булыжной мостовой да еще с ухабами.

Линия фронта все ближе: впереди дымы пожарищ, но что горит ― издали разглядеть невозможно. Сохатый и Курыжов все старательнее крутят головами, обшаривая глазами небо в поисках неприятеля. Говорить не хотелось, да и не было для этого оборудования. Перекричать же сто двадцать лошадиных сил, вращающих винт, почти невозможно. Уговор один: кто первым увидит врага, тот и подает сигнал опасности.

Когда до предполагаемого места посадки осталось километров пять, Сохатый наметил впереди хорошо заметный ориентир ― церковь, чтобы от нее начать поиск где-то тут спрятанного маскировкой штурмовика. Иван знал эти места и не сомневался, что найдет самолет, лишь бы враги не сожгли его.

Но поиск временно пришлось отложить: Курыжов ударил Сохатого по плечу. Услышав сигнал опасности, Иван торопливо обернулся и увидел, что выше их тысячи на полторы метров идет юркая восьмерка осоподобных фашистских истребителей. Мелькнула обнадеживающая мысль: "Пока не видят…" Иван сразу положил машину в левый разворот, выносивший самолет в мертвую зону обзора для неприятеля, прятавший его под вражескими самолетами.

"Обошлось. Разошлись мирно. Надолго ли? ― думал Сохатый. ― Наверное, патрулируют отведенный им район, ходят вдоль линии фронта над чужой территорией, чтобы не пропустить к себе наши самолеты".

После мирной встречи с "мессершмиттами", еще несколько минут напряженного полета ― и вот наконец они в районе вынужденной посадки.

Однако "Ила" не видно. Выполнил вираж влево, вираж вправо, чтобы побольше осмотреть площадь, но безуспешно. Тогда Иван обернулся к старшине и показал жестами: "Гляди!"

Курыжов закивал в ответ. Снова два виража. Смотрят уже в четыре глаза, но ничего нет. Иван переместил У-2 западнее еще на километр. Снова восьмеркой виражи поиска. А вот и самолет! Вернее, копна на хлебном неубранном поле. Около соломенного бугра стоят знакомые люди, машут, приседают с разведенными в сторону руками ― просят идти на посадку. Кто-то отбежал в сторону и, задрав голову к небу, не торопясь поворачивается кругом ― смотрит, все ли вверху спокойно, нет ли близкой опасности.

Надо садиться. Первая посадка вне аэродрома!… Прошел над полем. В каком направлении идут борозды ― не понял, а не узнав этого, садиться было нельзя ― мог перевернуть самолет через мотор на спину. Приказав старшине Курыжову наблюдать за воздухом, Иван вернулся к замаскированному самолету, сделал над ним крутой вираж, мотая головой, размахивая левой свободной от управления самолетом рукой, изображая мимикой, что не понимает обстановку.

Наконец воентехник I ранга Григорьев догадался, в чем дело. Отбежал в сторону и показал направление посадки.

…Сели. После приземления Сохатый уперся ногами в педали руля разворота, приподнялся над сиденьем так, чтобы нос самолета не закрывал ему землю, и стал внимательно смотреть вперед, стараясь не проглядеть канаву или яму. Смотрел, а про себя твердил, как будто У-2 мог его услышать: "Останавливайся скорее! Останавливайся, хватит бежать". Ему казалось, что У-2 бежит долго. И был доволен, что ничего с ним не случается. Наконец, потеряв инерцию, самолет остановился метрах в двухстах от замаскированного "Ила". Иван сразу же выключил зажигание, но перегревшийся мотор продолжал работать на самовоспламенении. Пришлось вновь включить магнето. Мотор, остывая, еще работал на малых оборотах, а техники подбегали уже к самолету с охапками соломы для маскировки, потому что на желтоватом поле зелененький самолет любой злой глаз мог увидеть издали и тогда пропадет "стрекоза": сожгут.

Выпрыгнув из кабины, Сохатый еще сильнее почувствовал знойную духоту. Сверху лился испепеляющий, ослепительный солнечный свет. Временами на горячую тишину волнами накатывался грохот артиллерийской стрельбы, как будто кто-то невидимый в выцветшем от жары небе катал пустые бочки. И когда пушки особенно неистовствовали, начинала мелко вибрировать земля.

Прошло минут двадцать… Над замаскированными самолетами прошла восьмерка "мессеров", вслед ей еще две пары истребителей. Затем пролетела группа бомбардировщиков врага с истребительной охраной. "Юнкерсы" шли спокойно, будто летели над своей территорией. Миновав желтое, ничем не приметное поле, вражеские машины развернулись на пыльный шлейф колонны, и через некоторое время до группы ремонтников докатился громоподобный обвал взрывов, затряслась в лихорадке земля.

Советских самолетов в небе по-прежнему не было. Может быть, они и летали на другом участке фронта, где еще тяжелее было сдерживать наступление фашистских войск, но здесь от их отсутствия Сохатый почувствовал себя сиротой, на сердце копилась обида на кого-то, да и на себя тоже, потому что ничем он сейчас не мог помочь тем бойцам и командирам, которые только что пострадали от удара "юнкерсов" по колонне.

Иван представил, что делается сейчас на дороге, если бомбы попали в цель… Криво и зло усмехнулся, догадываясь, какие могли говориться слова в адрес летчиков, допустивших безнаказанный удар врага.

Сохатому еще не приходилось самому перегонять самолеты с мест вынужденных посадок, и этот прилет был для него интересен новизной обстановки, необычностью рабочих условий для восстановительной бригады, наконец, ответственностью решения на взлет. Если бы не риск оказаться под огнем танков и пехоты врага…

Выполняя обязанности разнорабочего, он воочию убедился, что мало знать машину и технологию ремонта. Надо быть житейски опытным, смекалистым, находчивым, изобретательным человеком: никто заранее не определит объем работ, которые следует провести на месте, и характер недоделок, с которыми все же можно перелететь на свой аэродром.

Трудности начались сразу, с первого шага…

Самолет лежит на фюзеляже с убранным шасси. Сначала надо поднять машину и поставить "на ноги" без подъемного крана. Для этого под крыльями необходимо вырыть траншеи и выпустить в них шасси, после чего выкатить самолет, спрятать его, утрамбовать вырытую землю, чтобы не осталось следов. Снять погнутый пропеллер и поставить другой без использования обычных приспособлений. Осмотреть и опробовать мотор и убедиться, что он дотянет до дому. Если "Ил" полз после посадки на "животе", то надо заменить и водомасляный радиатор.

Надо…

Надо снять, надо найти, надо заклепать, надо поставить… Все ― надо. И так ― от выпуска шасси и до выбора площадки для взлета, на которую с множеством ухищрений еще следует перетащить самолет. И выходит, что вся работа состоит вначале из сплошного продумывания нестандартных решений, а потом наступают новые волнения: "Взлетит ли? Полетит ли? Долетит ли?"

Надо сделать! И как можно быстрее! А земля в это время от близкой артиллерийской стрельбы и разрывов снарядов дрожит под ногами. В уши назойливо лезут звуки, от которых хочется втянуть голову в плечи и залезть в глубокий окоп. Но в окопе отсиживаться ― ремонта не сделаешь.

Саша Григорьев был профессором по восстановлению подбитых и поврежденных при посадках самолетов: прошел науку от моториста до техника звена. Самым главным делом считал ремонт. Собрав таких же энтузиастов, как и он сам, в группу "скорой технической помощи", он носился по фронтовым дорогам от одной вынужденно севшей машины к другой и определял, что с ними делать. Одну "лечили" на месте. Другую, добывая транспорт у пехотинцев, танкистов или артиллеристов, отправляли ремонтироваться на аэродром. Если же самолет не мог вернуться в строй, Григорьев был к нему безжалостен. Все, что можно было с такой машины снять и использовать еще раз, немедленно перекочевывало в кузов полуторки. Для Саши не было тайн в ремонтных работах. Казалось, дай ему времени побольше, он со своей бригадой в четыре человека соберет новый самолет в полевых условиях.

Где и что его люди ели, когда отдыхали, было для полка загадкой. Но все давно убедились, что если григорьевцы говорили: "Полетит", то самолет взлетал и вновь участвовал в боях. Если же летчик все-таки сомневался в машине, Григорьев беззлобно ворчал:

― Не взлетит, говоришь? Взлетит обязательно! Если бы я сам мог летать, то и не обращался бы к тебе за помощью. ― И предлагал: ― Давай полетим вместе. Имей в виду: я человек семейный, постарше тебя лет на пятнадцать. Мне еще к своей Алексеевне и деткам вернуться надо. А с тобой лечу потому, что уверен в тебе и нашей работе… Лезь в кабину ― и поехали!

После такого монолога сомнений быть не могло. "Ил", разбежавшись по ухабистой стартовой дорожке, устремлялся ввысь.

* * *

Вечерело. Небо очистилось от вражеских самолетов, и Григорьев заторопился. Он сбросил маскировку со штурмовика, чтобы опробовать еще раз мотор, теперь уже вместе с летчиком…

Надежды техников оправдались: "Ил" ушел на аэродром. С Курыжовым улетел и Григорьев. Сохатый тоже решил возвращаться. Посадив в заднюю кабину двух техников, он поднял самолетик в воздух.

Курс ― домой. Самолет неторопливо уходил в густую синь быстро темнеющего неба, навстречу черноте бегущей по земле ночи, а Иван все больше волновался. Через пятнадцать минут темнота обволокла машину мягкой непроглядностью, спрятав от Сохатого землю и горизонт, так нужные ему для определения положения самолета в пространстве. Небо украсилось далекими и бесполезными сейчас для него звездами. Они светили, не давая света, а лишь показывая себя, глядели друг на друга, не заботясь о том, что ему, Ивану, плохо, ― в кабине-то стало совсем темно. Сохатый включил реостаты кабинного освещения, чтобы подсветить приборы, но светлей от этого не стало. Полетной карты не видно. Приборы фосфоресцируют едва-едва, кое-как видно стрелки и цифры. Земля полностью скрылась в черноте ночи.

Иван лихорадочно искал выход: "Как быть? Сесть? Но куда? Земли не видно, и в кабине темень… Может, аккумулятор отсоединен?"

Добавив мотору обороты, он поднялся на пятьсот метров. Теперь только высота обеспечивала безопасность, исключала столкновение с землей, деревьями и домами.

Иван, изловчившись, открутил зажимы крышки аккумуляторного контейнера, снял крышку и осторожно, опасаясь, как бы ее не вырвал из рук поток воздуха, передал техникам. Посмотрел в кабину: под приборной доской, в контейнере, там, где обычно находится аккумулятор, было пусто.

Сердце застучало тревожней. От нахлынувшей, только теперь понятой им полностью опасности ночная прохлада стала душной, во рту пересохло.

"Не послушал Григорьева, дурак! Надо было сидеть на месте до рассвета. Что из того, что немцы совсем рядом? Ночью они не воюют, спят. Что теперь ты будешь делать? Тоже мне ночник… Первый в жизни ночной полет и, наверное, последний… Ну, сам убьешься ― и поделом тебе. А при чем техники? По своей глупости ты и их погубишь. Почему ― по глупости? Нет, это не глупость, а самонадеянная неопытность. Тебе очень хотелось домой, чтобы утром с товарищами вновь лететь в бой… Спокойно, Иван!… Зажми нервы в кулак и работай".

Компас, пионер, высотомер, скорость.

Компас, пионер, высотомер, скорость, обороты мотора.

И снова компас…

Глаза напряженно ощупывают приборы, вглядываются в них. Иван постепенно убеждается, что самолет слушается его ― летит! Это дает хоть и маленькое, но успокоение, из которого вырастает надежда.

"Ничего, может, обойдется! Только не сдаваться… Уже немного пообвык, приспособился, лишь бы чего-нибудь не прозевать… До реки Оскол лететь минут двадцать. Ее бы не просмотреть. Может, луна взойдет, с ней легче будет".

Иван обернулся. Над бортами кабины две головы. Лиц не разглядеть, но ему показалось, что он уловил их немой вопрос: "Что же с нами будет?" Он понимал техников: они тоже впервые в ночном небе и, наверное, вначале, как и он, растерялись. Когда сообща решали, лететь или нет, никто из троих не представлял, какой опасности они себя подвергают. Думали лишь о том, как быстрее попасть на свой аэродром.

"Все трое авиационные несмышленыши. Особенно ты, летчик,… Даже не поинтересовались, есть ли аккумулятор. То, что ты оказался без карты, полбеды. По памяти долетишь. К приборам приспособился. Но вот дела: аэронавигационные огни не горят, и тебя наверняка все, кто слышат, считают чужим. Если по звуку мотора признают за "хеншель", стрелять будут…"

Наконец Сохатый увидел, как на востоке розовато засеребрилось небо, и через несколько минут в отблеске лунного света более темной линией обозначился горизонт. Лететь стало легче. Он разогнул замлевшую от напряжения спину, откинулся на спинку сиденья и успокоенно подумал: "Теперь-то уж обязательно долечу, а посадить машину луна поможет. Подсветит немного землю".

Впереди закачались лучи прожекторов, а немного погодя появились огненные вспышки разрывов в небе.

"Значит, в небе и враги. Хорошо, что они меня опередили, нарвались на нашу батарею. А если бы мы там оказались? Попробуй докажи, что ты свой. Ночью-то все кошки серы".

… Луна и У-2 торопились навстречу друг другу. Ночное светило быстро поднималось. Вскоре лунный свет перестал бить в глаза; подсвечивая землю, он серебром струился вниз. Стали видны дороги, белые хаты, заблестевший лентой мелких изгибов Оскол.

Но радоваться близости дома оказалось рано: от реки навстречу самолету кинулся рой цветных светлячков ― стреляли с переправы. Сохатый отвернул У-2 в сторону…

Через десять минут самолет был уже в районе аэродрома. С высоты пятисот метров земли почти не было видно, и Сохатый сомневался, что находится над своим аэродромом. Однако неуверенность рассеялась, как только он опознал блестящее в лунном свете огромное квадратное зеркало крыши ангара, построенного прошлой зимой немцами. Иван тут же с досадой подумал, что такой заметный ориентир может оказаться подспорьем и для фашистских летчиков.

"Надо будет доложить командиру, чтобы замазали чем-нибудь крышу".

…Круг над аэродромом. Внизу тихо. Люди, видимо, затаились, ждут, что будет дальше. Гадают: свой или чужой?

"Наверное, принимают за чужака. Стрелять не хотят и себя обозначить ракетой не желают. Для них я ― кот в мешке… Как же дальше? Над домом, но не дома. До утра бензину не хватит. Садиться придется ночью. Только как?"

Сохатый развернул самолет, чтобы зайти через крышу ангара на аэродром. Когда крыша ушла под крыло, Иван прибрал обороты мотора, перевел У-2 на планирование и стал кричать что есть силы:

― Эй, на земле! Чего молчите? Отзовитесь! Свои мы! Помогите сесть! Эй, свои мы! О-бе-спечь-те по-сад-ку!!

"Надо уходить на второй круг и попытаться договориться. Не может быть, чтобы они не видели меня".

Новый заход…

У-2 снова снижался на малых оборотах. Кричали уже втроем. Кричали вразнобой. Результат прежний: земля молчала, не проявляя признаков жизни.

"Буду садиться. Все равно всю ночь не пролетаешь. Помощи, по всему видно, не будет. Они нас не ждут, а за себя, наверное, боятся; совсем рядом немцы бомбят Валуйки и переправы через Оскол… Увижу землю метров с трех-пяти, что-нибудь придумаю… Только бы не попасть на самолетные стоянки".

Сохатый выполнил еще один круг над аэродромом. Припомнив, как располагается длинная сторона аэродрома относительно ангара, вывел У-2 на прямую левее блестящей крыши ангара и начал снижать машину.

Самолет, лопоча на малых оборотах, снижался, а Иван подбирал потихоньку ручку управления на себя, чтобы уменьшить скорость полета. Когда стрелка на приборе скорости остановилась на цифре "восемьдесят", сказал себе: "Пока довольно". Поравнявшись с ангаром, подумал: "Высота у него метров семь, пойду еще ниже. Теперь уже недолго до финиша. Испытаем, как говорят некоторые, цыганское счастье. Что-нибудь да увижу".

Подобрал вновь ручку на себя. Скорость уменьшилась до семидесяти километров. "Меньше, Ваня, не сметь, ― подумал, как отдал приказ, ― а то малютка рулей перестанет слушаться".

Наконец он увидел землю, но точное расстояние до нее определить не смог. И все же решил садиться: "Как только колеса стукнутся о землю, выключу мотор".

Долгожданный толчок о землю ожег его радостью. Сохатый перевел переключатель магнето на ноль. Мотор чихнул два раза и заглох. А самолет отскочил в воздух и завис над аэродромом. Завис надолго. Ивану показалось навсегда. Тело его напряглось в ожидании повторного удара о землю, который мог получиться и не таким легким, как первый. Напряженную тишину прыжка, нарушал только шум винта. Продолжая по инерции вращаться, он громко щелкал коромыслами клапанов и крутил внутри мотора шестерни с каким-то скрипучим шелестом.

Наконец, У-2 с грохотом упал на землю. "Как будто не сломался. Бежит!"

В ночной тишине хвостовая опора скребла по земле оглушающе громко, а пустой фюзеляж, как резонатор, еще больше усиливал этот звук. И вот остановились. ― .Жив! Живы! ― с трудом поверил Сохатый.

Отпустил управление. Снял шлемофон и устало вытер рукавом комбинезона мокрый лоб. Руки и ноги противно, мелко дрожали.

Из влажной ночной тишины послышалась недалекая артиллерийская стрельба и разрывы бомб. Затем на них стал накладываться гомон человеческих голосов и топот бегущих ног. У самолета ― толпа. Дружеские приветствия, восклицания, вопросы.

― Целы?

― Ничего не поломали?

― Вот чудеса! Вечером нас бомбили. Весь аэродром в воронках.

― Вылезайте, друзья! ― Сохатый повернулся к задней кабине. ― Прибыли!

Иван вылез не налево, как обычно, а через правое крыло. Осмотрелся. Под ногами земля была непривычно мягкая, как вата, и стоял он на ней не особенно устойчиво, ноги продолжали дрожать. Постояв какое-то мгновение, он молча растолкал людей и ушел в ночь.

Никто не стал его догонять. Видимо, люди почувствовали, как не просто у него сейчас на душе.

Сохатый не пошел на КП полка. Не хотел сейчас объясняться, решив, что лучше разговор отложить на утро. Закуривая, подумал: "Счастливый ты, Ваня… Будет тебе завтра разнос! Ну да ничего. Если даже и плеть в придачу ― все равно мало!…"