Два главных парадокса лингвистики
( Неизвестная страница путешествия в Лагадо )
I.
Прошло уже несколько дней с тех пор, как Мьюноди, пользуясь своим высоким положением, добился для Лемюэля Гулливера разрешения посещать Великую Академию. Ректор Академии оказал ему благосклонный прием и препоручил путешественника одному из главных прожектеров.
Они уже побывали у изобретателя, который восемь лет разрабатывал проект извлечения солнечных лучей из огурцов, познакомились с ученым, занятым пережиганием льда в порох, побывали в сельскохозяйственном, астрономическом, математическом отделах. Сегодня они были приглашены в отделение языкознания. Хотя Гулливер свободно владел местным наречием, он на всякий случай захватил справочник по культуре речи.
В отделении проходила зональная ученая конференция, где заседали три профессора. Гулливер стал с любопытством прислушиваться к речам. Один предлагал проект сокращения разговорной речи путем сведения многосложных слов к односложным и упразднения глаголов и причастий, так как в действительности все мыслимые вещи суть только имена. Заместитель главного прожектера, сопровождавший Гулливера, шепнул ему, что докладчик — творчески ищущая личность — раньше предлагал более радикальный проект: он требовал полного уничтожения всех слов, ссылаясь на пользу для здоровья и сбережение времени. «Ведь очевидно, — рассуждал он, — что каждое произносимое нами слово сопряжено с некоторым изнашиванием легких и, следовательно, приводит «к сокращению нашей жизни. А так как слова суть только названия вещей, то автор проекта высказывает предположение, что для нас будет гораздо удобнее носить при себе вещи, необходимые для выражения наших мыслей и желаний. Это изобретение, благодаря его большим удобствам и пользе для здоровья, по всей вероятности, получило бы широкое распространение, если бы женщины не пригрозили поднять восстание, требуя, чтобы языку их была предоставлена полная воля...»
— Но разве удобно заменять слова вещами? — удивился Гулливер.
— Единственным неудобством является то обстоятельство, что в случае необходимости вести пространный разговор на разнообразные темы собеседникам приходится таскать на плечах большой узел с вещами. Но зато великим преимуществом этого изобретения является то, что им можно пользоваться как всемирным языком, понятным для всех цивилизованных наций.
Гулливер вспомнил, что этим методом он сам пользовался в разговоре.
В это время был объявлен перерыв. Заместитель главного прожектера обратился к собравшимся: «Уважаемые коллеги, позвольте представить вам нашего гостя, иностранного туриста мистера Гулливера, известного этнографа, знатока многих языков. Мистер Гулливер в- большой милости у королевы Бробдингнега».
Не зная, с чего начать разговор, Гулливер вдруг вспомнил знакомого журналиста и спросил: «Над чем работают ученые?»
— Совместно с электронно-техническим отделом мы разрабатываем проект карманного диктографа. Этот прибор преобразует устную речь в письменную, точнее — осуществляет письменную фиксацию устной речи.
— У нас его называют магнитофоном, — заметил Гулливер.
— Нет, диктограф — иное. Он заменяет машинистку: вы говорите и получаете отпечатанный на бумаге текст, — возразил один из профессоров. — Аппарат может быть использован и для записи чужой речи, например при слушании лекций.
Заинтересовавшись состоянием дел, Гулливер узнал, что с технической стороны все легко и просто, а главное — грамматика. Наша речь состоит из предложений. Аппарат должен улавливать предложения, а не отдельные слова, иначе получается бессмыслица. Но для этого необходимо четко, логически строго сформулировать, что такое предложение. Гулливер не мог скрыть своего удивления: ведь это так просто! Кто же этого не знает? Потрясенные его эрудицией, профессора попросили друга королевы Бробдингнега открыть им великую научную тайну — дать определение предложения.
— Предложение, — начал уверенно Гулливер, — это сочетание слов, выражающее законченную мысль.
— Как мудро и просто! — восхитились языковеды. — Сэр, вопрос можно будет окончательно решить, если только вы объясните, что такое «мысль» и «законченная мысль». Эти два термина не вполне ясны.
— Точно определить эти термины я несколько затрудняюсь, — смутился Гулливер, — но я поясню это вам на примерах. Допустим я говорю: «Друг приехал». Мысль ясна и закончена. Значит, это предложение.
— Так ли, коллега, — возразил один из профессоров (Гулливеру сразу не понравился его пронзительный взгляд). — Мысль, если то, что вы произнесли, можно назвать мыслью, легко продолжить; мне, например, неясно, чей друг, куда приехал, когда, зачем, на чем приехал, откуда приехал и т. д.
«Каруд, лёсо!» — выругался про себя Гулливер на языке блефуску, но понял, что в самом деле мысль Друг приехал нельзя считать законченной, если можно сказать Мой друг приехал вчера в Лагадо. Впрочем, и последнее высказывание можно развернуть — и так далее до бесконечности. Все молчаливо и заинтересованно смотрели на знаменитого интуриста. Надо было что-то сказать, и Гулливер прервал молчание:
— Предложение — это сочетание подлежащего и сказуемого, а также зависимых от них слов.
И вновь пронзительный взгляд потребовал объяснения терминов: подлежащее и сказуемое. Гулливер стал растолковывать: в предложении есть два самостоятельных главных члена, от которых зависят все остальные, т. е. второстепенные члены; один главный член — подлежащее — обозначает предмет речи, т. е. то, о чем говорится в предложении; другой — сказуемое — обозначает то, что сообщается об этом предмете. Например, в моем предложении слово друг — подлежащее, а о нем говорится, что он приехал — это сказуемое. Главные члены можно дополнить второстепенными, тогда получится распространенное предложение. «К тому же, — спохватился друг королевы, — надо знать, что подлежащее должно стоять в именительном падеже (оно чаще всего бывает выражено существительным), а в роли сказуемого может быть не только глагол, но и любая знаменательная часть речи при наличии глагольной связки. Впрочем, глагол в неопределенной форме бывает и подлежащим, и сказуемым».
Один из профессоров, все время упорно смотревший в потолок, с которого, как думал Гулливер, он и брал свои знания, стал вдруг рассуждать вслух, и Гулливеру сначала показалось, что он нашел союзника: «Если сказать Наш друг отличается глубокой ученостью, то существительное в именительном падеже друг — подлежащее, а отличается — сказуемое. В предложении говорится про друга — это субъект речи, и сообщается о некоторых признаках или качествах этого субъекта». Он запустил в слушателей еще несколько ученых слов, а Гулливер радостно кивал головой. Внимательно разглядывая трещины на потолке, профессор продолжал: «А если мы скажем — Нашего друга отличает глубокая ученость, — то субъектом по-прежнему окажется наш друг, но слово уже не стоит в именительном падеже. Или мы должны считать подлежащим ученость, хотя главное, о чем говорится в предложении — это наш друг. Здесь какое-то противоречие». Гулливер никак не ожидал подобного предательства. Он только собирался растолковать потолочному созерцателю, что грамматика, естественно, учитывает прежде всего грамматические показатели, что поэтому подлежащее в данном случае ученость, как его сбил пронзительный взгляд: «Коллега, а где главные члены в предложениях: Ученостью меня не обморочишь; Учености и в помине нет; Нам не до учености; Нашему другу за пятьдесят; Кругом ни звука?.. Где подлежащее, где сказуемое? Где именительный падеж, а где глагол?..»
Интурист совершенно растерялся и хотел было уже позорно бежать, как неожиданно на помощь к нему пришел третий профессор. Этот профессор оказался вовсе и не профессор, вернее профессор, но не «он», а «она». Можно было бы сказать «профессорша», но «профессорша» — это жена профессора, а жена профессора, профессорша, может и не быть профессором. Озабоченный поиском подходящего названия, Гулливер не услышал начала. Профессорица, или профессоресса, строго и четко произнося слова, просила коллегу согласиться с тем, что есть безличные предложения, что в безличных предложениях безличный главный член выражается безличным глаголом с безличным содержанием и безличной формой. Глядя на профессорессу внимательнее, Гулливер догадался, почему не сразу приметил в ней женщину: не только общий облик, но и лицо ее были безличны. Сверкая очками, она убеждала, что есть не только безличные предложения, но и неопределенно-личные, обобщенно-личные, номинативные и иные. Например, Светает, Это безличное предложение. Не кто-то или что-то светает, а просто светает, без лица, без субъекта. Или Не спится. И тоже лица, подлежащего, не требуется.
Страсти явно накалялись. Пронзительный взгляд сделался еще пронзительнее и позволил себе неслыханную бестактность: «Вы ошибаетесь, уважаемая коллега, — сказал он. — Не спится — всегда предполагает личность, а если не личность, то лицо. Если говорят Не спится, то из контекста обязательно явствует, кому не спится. А если неясно, то непременно будет специально указано: мне не спится, или ему не спится, или Саше, или Маше. Мне не спится — это совершенно то же, что и Я не могу спать (уснуть). Темнеет — что? Небо темнеет. Пахнет черемухой- безличное, а ведь это совершенно то же, что Черемуха пахнет. Жаль его огорчать — безличное? А кому жаль? — мне жаль, а я — это лицо. Разве не все равно сказать: Я тоскую, У меня тоска, Мне тоскливо. А вы, коллега, будете доказывать, что в первом есть подлежащее, а во втором и третьем нет (безличные). Вопреки всякой логике. Вопреки здравому смыслу. А стоит только допустить, что подлежащее возможно не только в именительном падеже, как все станет на место».
— Наоборот, тогда-то все окончательно и запутается, — прочитал на потолке его приятель, помолчал и продолжал: — Здравый смысл хорошо, но должна быть еще здравая грамматика. А грамматике нужно непременно опираться на какие-то формы, на четкие признаки. Возьмем, к примеру, так называемые неопределенно-личные предложения. В них нет подлежащего, а глагол в форме третьего лица множественного числа обозначает, что действие совершается неопределенными лицами — Говорят, что... А кто говорит — неясно. В книгах пишут... — А кто конкретно пишет, я не знаю, сказано неопределенно. Однако вот ведь какая хитрая вещь выходит: допустим, я говорю — Мне только что сообщили приятную новость. По грамматическим признакам — неопределенно-личное предложение, а по сути — определенное: ведь сообщили мне, сообщили сейчас, и я не могу не знать, кто сообщил. Или такой пример. Вчера в столовой мой друг вышел позвонить и предупредил: «Позови меня, когда подадут суп». Замечаете — подадут — неопределенно, да еще во множественном числе. А ведь он не хуже моего знает, что в столовой одна подавальщица, не только вполне определенная, а хорошо ему знакомая. Но ведь сказано правильно! Вот и посуди тут — определенно-личное или неопределенное. И уж вовсе ничего я не понимаю в таких случаях: скажем, мать кричит ребенку: Перестань шалить! Кому говорят! Вот это самое Кому говорят! — неопределенно-личное, если верить грамматике. А какая же тут неопределенность, если такое высказывание всегда принадлежит говорящему? Кому говорят! или Говорят тебе! всегда значит: Я говорю тебе, Я прошу тебя.
В крайнем удивлении перед такой загадкой он опустил глаза вниз, ко затем вновь стал разглядывать потолок. Никто не понял, куда он клонит. Все молчали. Наконец, заговорила профессоресса, заговорила голосом, напоминавшим звук разбитой чашки:
— Предложение есть всегда, когда налицо сообщение о факте, когда сочетание слов сообщает, говоря точнее, когда имеет место коммуникация (Гулливер едва устоял на ногах от этого сверхученого слова). К примеру, возьмем пять звуков: [п] — [о] — [ж] — [а] — [р]. Звуки как звуки. Возьмем слово пожар — что-то обозначает, но ни о чем не сообщает, коммуникации нет. А если я превращу посредством соответствующей интонации это обычное слово в предложение...
И тут она неожиданно резко, как будто ножом по стеклу, возопила: «Пожар!» Двери залы с шумом отворились, и в аудиторию влетело несколько человек: «Где?», «Что?», «Где горит?»
Профессоресса с удовлетворением закончила: «Коммуникация есть!»
— А как, коллега, — не унимался пронзительный взгляд, — Вы будете рассматривать отдельные слова в таком, например, употреблении: Ночь. Пожар. Приятно согревающий свет из окон. Громкие кличи...?
— Ничего необычного в Вашем примере нет, — дребезжала разбитая чашка. — Это ряд предложений, утверждающих наличие, существование предмета или явления. Ночь — наличие ночи. Пожар — существование пожара. Кстати, эти два предложения — я их называю номинативными — нераспространенные, а два следующих — распространенные. Главный член в них — существительное в именительном падеже.
— Подлежащее?
— Нет, сказуемое.
— А может быть, подлежащее, а сказуемое опущено, потому что настоящее время? Ведь в прошедшем — Была ночь.
— Все равно это сказуемое: именное составное.
Тут все зашумели, одни кричали «подлежащее», другие «сказуемое». Владелец пронзительного взгляда быстро задавал вопросы, его оппонентка быстро отвечала пронзительным голосом: «Тишина — нераспространенное номинативное?» — «Да». — «Тишина вокруг?» — «Распространенное». — «Тишина на улице?» — «Распространенное номинативное». — «На улице — тишина?» — «Двусоставное, если и подлежащее и сказуемое». — «Причина такого изменения?» — «Порядок слов». -'«Значит, если сказать Дом горит или Горит дом, то изменится характер предложения?» — «Нет, не значит, интонация! На улице — тишина. Другая интонация». — «Значит, синтаксическая природа предложения зависит от интонации?» — «Нет, не зависит!» — «Старик»? — «Односоставное». — «Старик в тулупе»? — «То же, добавление слов не изменяет тип предложения». — «Старик уже в тулупе». — «Это другое дело, здесь и подлежащее и сказуемое». — «Большой дом»? — «Односоставное». — «Дом большой»? — «То же, что дом был большой: двусоставное, есть и подлежащее и сказуемое». — «Значит, Дом стоит — двусоставное, а Стоит дом — односоставное?» — «Нет, не значит».
Вокруг шумели. Гулливер вспомнил споры лилипутов и блефускуанцев по яичной проблеме. Голова у него шла кругом. Заместитель главного прожектера успокаивал собравшихся и предоставил слово потолочному созерцателю, который, не спеша, стал рассуждать:
— Есть случаи, когда не знаешь, чему отдать предпочтение — смыслу или грамматической форме. Например, предложения типа Дело идет к развязке или Дело было осенью по форме как будто двусоставные, с подлежащим и сказуемым, а по сути они односоставные. Речь идет о..., Дело идет о..., Речь, Дело — это слова, которые как бы лишились смысла, то есть лексического смысла, а не грамматического. Задача оказывается сложной — просто значит задача сложна, а оказывается — чисто грамматический показатель. Злость берет — можете вы сказать, что здесь значит берет, определить значение этого слова? Или такое предложение: Дружба — вещь святая. Что здесь значит слово вещь? Ничего не значит. Или: Он человек умный. Подлежащее он. Что про него говорится? Что он человек? Нет, говорится, что он умный; а слово человек играет роль связки, какой-то вспомогательной грамматической формы. Возьму такие примеры: Наш друг — добрый человек, Наш друг отличается добротой, Нашему другу свойственна доброта — а все это значит 'Наш друг — добр'. А слова человек, отличается, свойственна ничего к смыслу высказывания не прибавляют.
Ведь вот никто же не скажет, что глагол лежать значит то же, что стоять. Друг лежит — это одно, а друг стоит — другое. И тем не менее все равно сказать туман лежит над городом, туман стоит над городом и даже висит над городом. Если можно и так и этак, если эти слова здесь взаимозаменяемы, значит, они ничего не значат, т. е. можно сказать обозначают, что туман есть, находится, наличествует, так сказать.
Его никто не перебивал, так как совершенно неясно было, к чему он клонит. Но он никуда не клонил, просто у него была такая манера вести разговор. Вообще-то это было очень удобно, так как никто ему не возражал и в споре он, таким образом, оказывался победителем. Взгляд его -неожиданно скользнул вниз:
— Вот я могу сказать сейчас: В зале много народу. Можно ли определить характер этого предложения? С одной стороны, вы можете утверждать, что оно двусоставное, т. е. состоит из подлежащего (много народу) и сказуемого (в зале), но, с другой стороны, в зале можно считать второстепенным членом, обстоятельством места, а все предложение окажется тогда безличным. И это легко доказать, стоит добавить: В зале много народу и душно. Много народу и душно однородные члены, но, разумеется, не подлежащие, а сказуемые.
Он пустился в еще более отвлеченные рассуждения, так что Гулливер окончательно потерял нить мысли, а только' слышал «с одной стороны», «с другой стороны...». Гулливер отошел в другой конец зала. Там тоже спорили. Худощавый блондин решал «глобальную проблему». Он доказывал, что отношения слов в грамматике точно отражают отношения людей в обществе. «Это неизбежно, — говорил он, — так как язык — общественное, социальное явление. Возьмем для примера любой язык, пусть нам почти неизвестный». И он спросил Гулливера: «С Луны свалился?» — «Нет, я из Европы», — с трудом выговорил Гулливер. «Вот видите, — торжествующе произнес швейцар. — А что мы находим в известных нам языках Европы? Сложные глагольные времена там образуются посредством двух вспомогательных глаголов быть или иметь. А ведь глаголы обозначают действия людей. К чему направлены эти действия? Одни стремятся к «быть», другие — к «иметь». Конечно, большинство стремится «иметь», и только меньшинство стремится «быть». Но ведь недаром это меньшинство называют «сильными глаголами». Это, как правило, глаголы движения, глаголы общественного движения, прогресса. Быть, а не иметь — вот их цель».
Гулливер еле-еле освободился от него и пошел бродить по коридору.
II.
В одной из комнат он увидел человека, очень похожего на настоящего ученого, — он был в очках и очень рассеян. Гулливер узнал в нем того профессора, который на конференции говорил о сокращении слов. Поздоровавшись, Гулливер спросил профессора, — что называется словом.
— Вот проблема, которою мы сейчас заняты.
— Но кто же этого не знает? Ведь это так просто! — удивился Гулливер. — Слово — это единица языка, которая служит для обозначения понятия, для передачи понятия.
— Далеко не всегда, — возразил ученый. — Например, собственные имена не передают понятий. С другой стороны, если следовать такому определению, то выражение геометрическая фигура, ограниченная тремя взаимно пересекающимися прямыми, образующими три внутренних угла должно быть признано за одно слово, так как оно выражает одно понятие и равно слову треугольник.
— Верно, верно, понятие не годится. Лучше скажем — значение. Тогда определение слова будет выглядеть так: словами являются звуки речи в их значениях. Или так: всякий звук речи, имеющий в языке значение отдельно от других звуков, являющихся словами, есть слово. Слова бывают короткие, даже из одного звука — [и] или [с], а бывают длинные — премногоуважаемый.
— Все это очень туманно и неопределенно, — не согласился ученый. — «Значение» в языке имеет все: корень — это тоже ряд звуков, имеющих значение, и суффикс — это звук или ряд звуков, имеющих значение. В языке все значимо и все осмысленно.
— А если мы сформулируем определение таким образом: слово — это, во-первых, то, что называет, и, во-вторых, имеет определенные фонетические признаки и легко выделяется в предложении. Каково?
— Увы! Это мы уже пробовали. Оказалось, что, во-первых, не каждое слово называет: ох, над, бы и многие другие выпали; во-вторых, слова не так-то легко вычленяются в связной речи, об этом говорят частые ошибки на письме малограмотных, которые, например, может быть пишут слитно; да и устойчивых фонетических признаков слово не имеет.
— Я думаю, что главное все-таки в том, что слова употребляются отдельно, а части слов самостоятельно не живут. Например, возьмем домик, слово домик. Дом можно сказать и без -ик, а само по себе -ис, просто -ик не бывает, в речи не встречается.
— Но тогда предлоги и союзы — не слова. Ведь предлог без существительного не употребляется. Попросите любого школьника сосчитать слова в предложении Дуб стоял позади дома, и он вам ответит, что здесь четыре слова. Или: Около дуба... — два слова.
— Или: Посредством лопат вырыли яму — четыре слова, хотя посредством — предлог.
— Сразу видно, что вы иностранец, — улыбнулся профессор. — Посредством лопат... — плохо сказано. Но дело, конечно, не в этом. Надо, чтобы диктограф понимал, что посредством — одно слово, а не два — по и средство. А еще есть такие слова, как времяисчисление. Это одно слово, пишется слитно, а части его время и исчисление могут быть сами словами. Или семяпочка — тоже одно слово, а части его семя и почка тоже полноправные слова.
— Меня весьма удивляют некоторые подобные факты в вашем языке, — заметил Гулливер. — Почему вы пишете во фразе уехал за границу все три слова отдельно, т. е. за считаете отдельным словом (и точно так же: был за границей), а в сочетании торговля с заграницей считаете за приставкой и пишете слитно, т. е. образуете одно слово — заграница? Я часто думаю также, почему подмышки — одно слово, т. е. под — приставка, пишется слитно, а если сказать: держал под мышкой, то под как бы предлог и пишется отдельно.
Профессор рассмеялся. Гулливер заметил: «Когда я только начинал учить ваш язык, я спрашивал, почему квас пишется слитно, а к вам отдельно, и люди смеялись. Теперь я понимаю, чему они смеялись, а вот чему вы смеетесь, понять пока не могу».
Профессор помолчал, затем сказал:
— Я прежде думал, что нашел вспомогательную закономерность: между словами можно вставить другие слова, а между частями слов ничего вставить нельзя. Но скоро увидел, что и между частями слова можно поместить другие части. Вот я вам приведу такой пример. Дева — здесь две части. Дев- и -а (окончание), а между ними я могу вставить -иц-: девица или -ушк-: девушка. Или -очк-: девочка. Другие примеры: никто и ни к кому, некому и не у кого. Один великий лингвист по поводу фразы Глухой глухого звал на суд судьи глухого писал, что каждый готов найти здесь семь или шесть (если на суд считать за одно целое) слов. Но, с другой стороны, глухой, глухого воспринимаются как формы одного и того же слова. Вот и решайте, что такое слово! Когда другого великого академика спросили, что такое слово, он воскликнул: «В самом деле, что такое «слово»? Мне думается, что в разных языках это будет по-разному. Из этого собственно следует, что понятия «слово вообще» не существует!» Ему было легко так говорить, он не занимался диктографом.
— Я придумал! — обрадованно возопил Гулливер. — Универсальное, всеобщее и окончательное правило: слова сочетаются только со словами, а части слов только с частями. Нельзя сказать: «красная дев», т. е. нельзя соединить целое слово с частью другого слова, даже если эта часть — корень. Это правило позволит диктографу легко отделить слова и неслова.
— Хорошо придумано... только... — ученый вновь погрустнел, — только аппарат должен тогда уже знать, что такое слово, а что такое часть слова. Мы же ему этого еще не сказали.
— Забудем диктограф, — сказал Гулливер.
— Но дело даже не в диктографе. Эту проблему решают ежедневно все школьники. Ученики все время спрашивают, как писать, слитно или раздельно, т. е. в одно слово или в два: вечнозеленый, засухоустойчивый, первобытнообщинный. Они задумываются над тем, почему в выражении густонаселенные районы прилагательное пишется слитно, а если сказать: густо населенные бедняками районы, то густо пишется отдельно: получается то одно, то два слова. А как писать (скоро) портящиеся (летом) продукты, как писать: (абсолютно) необходимые сведения, (жизненно) важное решение, (строго) логический вывод? Еще больше хлопот с наречиями. Приходится соблюдать особую осторожность: вдвое и по двое, сыграть вничью, на глазок, наполовину, с разбегу, в упор...
Курящий профессор
Профессор пытался закурить, но тщетно: по рассеянности он поджигал трубку с другого конца. Гулливер помог ему и заметил, что, по-видимому, проблема определения слова так и не будет решена.
— Нет, почему же, — возразил профессор, — есть обнадеживающие результаты исследований зарубежных лингвистов. Для меня представляется особенно интересным феномен — известного лингвиста Панова. Он вывел очень важную языковую закономерность, которую можно было бы сформулировать следующим образом: «Если в сочетании, состоящем из единиц АБ, смысловой элемент А не встречается в других единствах, то он теряет свое отдельное значение, свою индивидуальную семантичность, обессмысливается и сплавляется с другими в неразложимое фразеологическое целое. Если же смысловой элемент А существует в незамкнутом ряде сочетаний: АБ, АВ, АГ... то А полностью всю свою качественную определенность выявляет. Наконец, промежуточный случай очень важный: если элемент А встречается в немногих сочетаниях, если ряд их замкнут, то значение А не сведено к нулю, но и не является вполне и точно определенным».
— Ничего не понимаю, — чистосердечно признался Гулливер.
— Вот как объясняет этот закон сам ученый. Вы, вероятно, знаете уже такие выражения, как не видно ни зги, у черта на куличках. Что такое не видно, у черта знают все. А вот слова зга, кулички — бессмысленны, значения их неизвестны.
— А я где-то слышал, — возразил Гулливер, — что зга когда-то значило 'дорога', а кулички -'лесные поляны', кажется.
— Возможно. Но ведь это-то и показательно: полноценные, полнозначные когда-то слова обессмыслились. Понятно, что мы не знаем значений многих старых слов, которые забыты и сейчас не употребляются; но ведь эти слова мы употребляем. Но поскольку мы их употребляем только в одном единстве, в одном сочетании, то они и теряют свое значение. Смысл имеет 'целое сочетание, идиома, как мы называем. Вот скажите мне, что такое стречок?
— Не стречок, а стручок. Это бывает такой длинный и узкий плод с горошинками у некоторых растений.
— Нет, я не ошибся. Именно стречок. Не знаете? А зато выражение «дать стречка» вам, наверняка, известно. Значение глагола дать вы, конечно, хорошо знаете. И почему знаете? Потому что встречали множество разных сочетаний с этим глаголом. А вот других сочетаний со стречком вам не попадалось. Так ведь? Это два крайних случая — однократная сочетаемость и многократная. Теперь разберем промежуточный случай: слово встречается в ограниченном числе сочетаний. Например, мы говорим: страх берет. Берет здесь как будто имеет значение 'охватывать' (глагол брать здесь не совсем обычен, не то, что в выражении брать книгу). Можно сказать в том же смысле: тоска берет, зависть берет, сомненье берет. Но нельзя сказать «радость берет», «гнев берет», сочетать тот же глагол с другими существительными — удивление, удовольствие, упрямство и т. д. Хотя сравните: Его охватил гнев.
Профессор в рассеянности стряхнул пепел с трубки себе в карман и задумчиво продолжал:
— В наших словарях значение глагола потупить описывается таким образом: «Потупить — опустить в раздумье или под влиянием стыда, смущения». Это и так, и не так. Если бы это было так, то мы не могли бы сказать Она потупила взор. Но если бы это было так, то мы могли бы сказать «Собака потупила хвост» (виновато опустила). Объяснение в том, что глагол потупить сочетается только со словами голова, глаза, взор, взгляд. Мало того — потупить их может только человек, причем чаще всего — молодой человек, даже девушка, молодая женщина. Можно говорить, что эти сочетания также идиоматичны, это своего рода фразеологизмы. А в подобных сочетаниях значения отдельных частей утрачиваются. Смысл целого не складывается из суммы «смысловых кусочков», целое не столько определяется частями, сколько определяет их, всегда больше их. Это совершенно очевидно, если вспомнить любой как будто конкретный фразеологизм, например: надуть губы, махнуть рукой, держать камень за пазухой, взять быка за рога. Даже в них. А чего говорить про собаку съел или бить баклуши.
— А как же вы объясните такие идиомы, как втирать очки? Ведь и слово очки всем известно и употребительно в разных сочетаниях, и слово втирать или, может быть, протирать?
— А вы, однако, забавный молодой человек, — протянул ученый. — Выражение втирать очки не имеет никакого отношения к этой штуке (он снял с носа очки и показал их собеседнику). Это выражение возникло в среде игроков в карты. Очко — это значок на игральной карте, указывающий на ее масть. А втирали очки мошенники, обманщики, которые пользовались так называемыми порошковыми картами.
Слово собака все знают. Но смысл его в выражении собаку съел — загадка. Тут другая собака.
Затем, взяв с полки понравившийся ему ученый труд, профессор стал приводить оттуда разные примеры. Вот некоторые думают, что в устойчивом наименовании белый медведь прилагательное такое же, как и в сочетаниях белая бумага, белый снег. Но ведь оно обозначает не только цвет, но и другие признаки медведя. Белый медведь — это совсем не медведь белого цвета или с белой шерстью. Это — медведь Севера, живущий во льдах, умеющий плавать, питающийся рыбой. И все эти признаки появляются у медведя только тогда, когда мы присоединяем к нему слово белый. Но ведь слово белый не значит 'северный', 'умеющий плавать'. Этих признаков нет ни у «белого», ни у «медведя», но они есть у белого медведя. Таковы все идиоматизмы — особый смысл и устойчивость. Синонимические замены, перестановки исключаются. Из сочетания у него денег куры не клюют нельзя сделать, казалось бы, синонимическое куры у него не клюют денег. Они ни у кого не клюют денег. Вы чувствуете, как от изменения порядка слов вдруг получается как бы буквальный смысл? В выражении из мухи делать слона нельзя глагол делать заменить глаголом изготовить; слово муха нельзя заменить словом таракан.
Гулливер осторожно засмеялся. Игра ему понравилась. Почесав в затылке, где у него находился центр «острого ума», он подхватил: говорят еще про немузыкального человека — ему медведь на ухо наступил, но если сказать медведь ему наступил на ухо, то можно подумать, что речь идет про неудачливого охотника. Смешно, если сказать делить шкуру и мясо неубитого медведя или взять корову за рога (вместо быка за рога). Юмористы этим часто пользуются. Была у нас замечательная пьеса, герой которой хотел выглядеть образованным, часто вставлял в свою речь «крылатые слова», но при этом безбожно ошибался. Он, например, говорил: «Не боги на горшках сидят», «Пуганая корова на куст садится». Смешно было.
Медведь ему наступил на ухо
Гулливер очень хотел рассмешить профессора, но тот не смеялся, а в рассеянности обрывал пуговицы.
— Профессор, — остановил его Гулливер, — но мы отвлеклись и ушли слишком далеко от слова. Вернемся к своему предмету.
— Нет, мы никуда не ходили (Гулливер было подумал, что профессор по рассеянности понял его буквально, но, как оказалось, опасения его были напрасны). Мы все время обсуждаем проблему «слова». Я теперь уверен, что основное свойство слова — идиоматичность. Слово — произведение значимых элементов, целое всегда значит больше, чем сумма смыслов отдельных его частей (как и у фразеологизмов), перестановки, видоизменения частей, как правило, невозможны. Вот я вам прочитаю:
Если вы знаете значение слова ворота и суффикса -ник, скажите, что может значить слово воротник?
— Воротник? — удивился Гулливер. — Я думаю, сторож у ворот.
— А что может значить слово подписчик?
— Вероятно, это большой начальник, который подписывает разные бумаги? А может быть, это тот, кто подделывает чужую подпись? Или человек, делающий надписи к картинкам?
— Сейчас в нашем языке оно обозначает человека, имеющего подписку на какое-нибудь печатное издание. Но вы недалеки от истины; в древние времена глагол подписать имел два основных значения: 1) украсить живописью, изукрасить; 2) скрепить подписью. Соответственный смысл имело и слово подписчик. Так, в частности, называли свидетеля, скрепляющего своей подписью документ, сделку, тяжбу. Слово подписчик существовало задолго до появления прессы. Видите, смысл слова нельзя с точностью установить, даже если знать значение его частей. На этой основе можно дать точное определение слова.
— Значит, скоро появится диктограф? Проблема будет решена?
— До окончательного решения проблемы еще далеко.
Я не знаю, что делать с такими сочетаниями, как железная дорога, дом отдыха. Они устойчивы, идиоматичны. Но ведь состоят из двух слов? Или это одно слово?
В это время разговор их был прерван заместителем главного прожектера, который везде разыскивал потерявшегося интуриста.
Приложение для дотошных читателей:
I. Определения слова
«Слова... — это смысловые единства, части которых не составляют свободного сочетания» (М. В. Панов)
«Основными признаками слова как лингвистической единицы в целом являются следующие: 1) фонетическая оформленность, 2) семантическая валентность, 3) непроницаемость, 4) недвуударность, 5) лексико-грамматическая отнесенность, 6) постоянство звучания и значения, 7) воспроизводимость, 8) цельность и едино-оформленность, 9) преимущественное употребление в сочетаниях слов, 10) изолируемость, 11) номинативность, 12) фразеологичность» (Н. М. Шанский).
«Слово — это единица наименования, характеризующаяся цельнооформленностью (фонетической и грамматической) и идиоматичностью» (Д. Н. Шмелев).
II. Определения предложения
«Предложение — это грамматически оформленная по законам данного языка целостная (т. е. неделимая далее на речевые единицы с теми же основными структурными признаками) единица речи, являющаяся главным средством формирования, выражения и сообщения мысли» (В. В. Виноградов).
«Предложение — одна из основных категорий синтаксиса, противопоставляемая слову и словосочетанию по формальной организации, языковому значению и функциям... В узком, собственно грамматическом смысле — это особая синтаксическая конструкция, имеющая в основе своего построения грамматический образец и специально предназначенная для того, чтобы быть сообщением» (Н. Ю. Шведова).
Сколько частей речи в русском языке?
Сейчас любой школьник, наверное, без труда отличит прилагательное от существительного. Например, зелень листьев — зеленые листья. Смысл один, но зелень — существительное, хотя и обозначает цвет, а зеленые — прилагательное. Что их отличает? Формальные признаки, особое оформление слова. У прилагательных свои окончания. Золото волос — слово золото определяет предмет, указывает на его качество, цвет, как прилагательное, но по форме слова оно существительное. Посуда из серебра — то же самое, что серебряная посуда, но части речи разные. Быстрота — существительное, быстрый — прилагательное, также и белизна — белый, смелость — смелый и т. п.
Или, например, больной... Впрочем, здесь уже не так все просто, и не каждый школьник при грамматическом разборе сразу сообразит, в чем дело. И мы уже готовы спросить: «Котора дверь?», т. е. «Какой больной?» Просто больной или больной человек? У слов военный, рабочий, ученый и т. п. все, как у прилагательных, но они могут быть и существительными. Выходит, одно слово может быть и прилагательным, и существительным.
Всякое слово кажется простым, пока мы не заглядываем в него поглубже. Вполне обычно слово пропасть — существительное женского рода. Но живой язык и здесь задает нелегкие задачи. Вот три примера из классической литературы: 1. Направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки (М. Ю. Лермонтов). 2. Я нашила пропасть, да после траура все еще не решаюсь щеголять-то (А. Н. Островский). 3. — Тьфу пропасть! — говорит она, и тот дурак, кто слушает людских всех врак (И. А. Крылов).
С первым предложением все просто. Пропасть, как указывается в словаре, означает: 'глубокая, отвесная впадина на земной поверхности...' Во втором предложении слово пропасть не только изменило смысл (приобрело значение множества), это уже и не существительное. А что же — числительное? Наречие? В третьем предложении оно вообще не имеет как будто никакого значения, а просто оказывается восклицанием, выражающим досаду, раздражение, неудовольствие, другими словами, междометием.
Но, может быть, это редчайшие случаи в языке, когда существительное не является существительным? Не такие уж редкие. В примерах: Строгость — вещь хорошая, Дело было вечером, Воспитание — важный вопрос — слова дело, вещь, вопрос, как говорят лингвисты, «лексически опустошены». Они выполняют функции указательных местоимений. Нужно ли говорить о сотнях, тысячах случаев, представляющих для нас столько трудностей на письме: без толку и бестолковый, из дали и издали,со зла, сзади, до упаду и дотемна, навстречу и на встречу и др.
И такие «переходы», противоречия характерны не только для существительных. Попробуем решить проблему двух ах у Пушкина. Впрочем, кажется, что ах всегда ах — междометие, очень уж оно просто и определенно. В III главе «Евгения Онегина» описывается, как Татьяна ждет Евгения:
Ах! — это вскрикнула Татьяна. Здесь ах — междометие. Второй случай как будто ничем не отличается от первого. В V главе, в описании сна Татьяны:
Но вдруг сугроб зашевелился, И кто ж из-под него явился? Большой, взъерошенный медведь; Татьяна ах! а он реветь...
Академик Л. В. Щерба в отношении этого ах! писал: «Для меня ах относится к Татьяне и является глаголом, а вовсе не междометием». Да, оно обозначает действие, так же как и прыг в предыдущем примере.
Ученые, выделяя классы, группы слов и формы, стараются наиболее полно и точно описать структуры языка, но взгляды ученых меняются, наука развивается. Мы привыкаем к определенным классификациям, однако это условное деление; абсолютно строгое и четкое разграничение провести не всегда возможно: слова могут переходить из одной части речи в другую, в одних и тех же классах слов обнаруживаются грамматические признаки разных частей речи, границы между ними неустойчивые. Может быть, это недостаток языка? Нет, как уже отмечалось, это признак высокого развития языка, его способности выражать тончайшие оттенки мысли, это грамматическая основа гибкости языка.
Академик В. В. Виноградов начал свой капитальный труд «Русский язык. Грамматическое учение о слове» с известного высказывания: «Два дела особенно трудны — это писать словарь и грамматику».
А трудностей действительно много. Уж на что, казалось бы, ясная и определенная вещь — имя числительное! Но и здесь много противоречивых суждений. Трудности и противоречия начинаются буквально с самого начала, с числительного один. Я написал — числительного, а ведь это одна из возможных точек зрения. Другие лингвисты считают один прилагательным, третьи — местоименным прилагательным. И для этого есть серьезные основания: слово один обладает рядом таких грамматических признаков, которыми характеризуются прилагательные и которых нет у числительных. Многие лингвисты исключили числительные из разряда частей речи, распределили их отчасти среди имен существительных (например, пять — тот же тип, что лошадь), отчасти среди имен прилагательных (например, пятый — тот же тип, что красный). Даже ученый-лингвист А. П. Бо-голепов, написавший в защиту числительных прекрасную статью «Пропавшая часть речи», не считал один числительным, так как один «не обозначает число как совокупность однородных предметов, а обозначает только один предмет». Более того, по мнению А. П. Боголе-пова, «в своем значении оно оказывается даже лишним в языке: ведь сказать один стол и просто стол в смысле обозначения единичности названного предмета — одно и то же...» Конечно, значение единичности обозначаемого предмета выражается единственным числом существительных. Как же так, ведь 1 — это первая цифра, основная цифра? Но и здесь, отвечал А. П. Боголепов, слово один оказывается лишним, мы обходимся без него. Для обозначения цифры 1 употребляется слово единица. А разве не с него начинается счет?
А. П. Боголепов возражал: «При счете вместо один мы чаще говорим раз, так что ряд счетных слов у нас установился в таком виде: раз, два, три и т. д.; это в отвлеченном счете; а при конкретном мы просто начинаем счет с названия считаемого предмета, и постоянно можно наблюдать детей, которые в игре производят счет шагов так: шаг, два, три и т. д., или крестьян, считающих: мера, две, три и т. д. Так что и здесь можно обойтись без слова один».
Это все еще спор в области смысла и назначения слова; мы не говорили о главных, собственно грамматических, формальных особенностях слова. Так вот, если внимательно проанализировать формы слова один, то его никак нельзя отнести к группе числительных. Начнем с того, что слово один имеет формы рода: один, одна, одно. Вопреки всякой логике один имеет формы множественного числа. При таком нелогичном поведении оно, естественно, выскакивает из круга своего значения, не обозначает число. В саду одни яблони значит 'только яблони. Это не числительное, а частица. Склоняется один не как все числительные, а как местоимения (сам, тот, этот): одного — этого, одному — этому и т. д.
Впрочем, и по значению один часто напоминает неопределенные местоимения: встретил одного человека значит 'какого-то человека', встретил 'кого-то'. Итак, что же такое один — числительное, прилагательное, местоимение, частица? Ответ на этот вопрос непосредственно связан с практикой: орфографией, правильной устной речью.
В числительных немало трудных случаев, когда не знаешь, как сказать, как написать. Например, что выбрать: с тысячью рублями, с тысячей рублей, с тысячью рублей, с тысячей рублями? «С пятью рублей» — так мы не говорим.
Но когда слово тысяча стоит в творительном падеже, а существительное в родительном, есть веские ocнования не считать слово тысяча числительным. А чем же? Конечно, существительным. Как и все существительные, слово тысяча имеет не только категорию падежа, но и категории числа и рода. Легко возразить: но ведь оно обозначает число, и если мы один при счете можем заменить словом раз, то тысяча ничем не заменяется. Слово тысяча имеет числовое значение, и уже этого достаточно, чтобы отнести его к числительным. Достаточно ли? Тогда к числительным придется отнести и такие слова, как пара, десяток, дюжина, сотня. А что сказать в отношении слов треть, четверть, двойка, пятерка, десятина, пяток и др.? К тому же есть еще группа слов, обозначающих неопределенно большое количество чего-нибудь: пропасть, масса, бездна, уйма и т. д. Вопрос не так прост, как кажется.
А. П. Боголепов в названной выше статье так писал о словах тысяча, миллион, миллиард: «Системе форм у этих слов и их употреблению соответствует их значение, так как слова тысяча, миллион и т. п. обозначают не просто количество, а данное количество как единицу счета, следовательно, как предмет; тысячи и миллионы мы можем считать так же легко, как луковицы и огурцы: одна луковица — одна тысяча, две луковицы — две тысячи, пять луковиц — пять тысяч и т. д.; один миллион — один огурец, два миллиона — два огурца, пять миллионов — пять огурцов и т. д.».
Разобравшись в особенностях числительных, мы легко поймем, почему вопреки очевидной, казалось бы, логике глагол в предложении В обсуждении принял участие 41 человек стоит в единственном числе. Вот если бы речь шла о 39, 40 или 46, 48 участниках, глагол, как ему и положено в сочетаниях .с числительным, стоял бы во множественном числе. Другой пример: За один день выставку осмотрела тысяча человек. А если миллион? Глагол тоже будет стоять в единственном числе. Тот, кто незнаком с особенностями числительных, обязательно будет стараться в таких случаях употребить множественное число. Он будет руководствоваться здравым смыслом, прибегнет к аналогиям (сочетаниям глагола с другими числительными) — и ошибется.
Сопоставьте два слова: десять и десяток. Нельзя сказать «два десять», «пять десять», зато свободно мы говорим два десятка, пять десятков, потому что десяток — существительное, а десять — числительное. Числительные не предметы, а абстрактные числовые обозначения, и их нельзя считать, как луковицы или огурцы.
Кроме того, есть еще так называемые порядковые числительные. Почему «так называемые»? Да потому, что многие лингвисты считают их не числительными, а прилагательными. Обычно бойцами, воинами являются мужчины. Но если женщина одета в военную форму и несет военную службу, разве ее нельзя считать бойцом, воином, солдатом? Подобно этому и порядковые числительные «носят» форму прилагательных и ничем не отличаются от них в своем поведении. Конечно, порядковые числительные прямо соотносятся с соответствующими количественными (пять — пятый, шесть — шестой). «Считать третий, четвертый, пятый, шестой и другие порядковые определения числительными, — писал В. В. Виноградов, — то же самое, что находить в относительных прилагательных вчерашний, сегодняшний, завтрашний, послезавтрашний и т. п. наречия времени или отглагольные прилагательные на -лый (типа полинялый) называть глаголами прошедшего времени». Форма здесь сильнее значения. Если бы при выделении частей речи мы учитывали только значение слова, то никогда бы не выпутались из противоречий.
В самом деле, пять — пятый так же соотносятся, как тишь — тихий. Не считаем мы числительными и слова двойной, тройной, двойственный, двоякий и др.
Кроме того, есть группа неопределенно-количественных... вот только трудно сказать чего — числительных, наречий или даже прилагательных: несколько, мало, много, немного и др.
Кроме того, есть... но, вероятно, уже достаточно о числительных. Впрочем, необходимо заметить, что многое может быть объяснено исторически. Известный историк русского языка В. В. Иванов пишет: «Особенностью древнерусского языка по сравнению с современным было отсутствие числительных как особой части речи, которая есть в современном русском языке (речь идет о количественных числительных). Это не значит, что в языке не было слов, выражающих числовые понятия. Дело не в этом, а в том, что числительные не выделялись в особый грамматический класс со своими только им присущими категориями. Числительные до четырех по грамматическим своим свойствам сближались с прилагательными, а с пяти — с существительными».
Понятно, что если в этой как будто математически строгой, определенной и лингвистически относительно простой категории столько неопределенного и противоречивого, то что уж говорить о других частях речи! Если какие-то группы слов можно с равными (или почти) основаниями относить то к одной, то к другой категории, то, естественно, возникает вопрос: какие же критерии считать необходимыми и достаточными для распределения слов по частям речи? И как следствие другой вопрос: а сколько вообще частей речи в нашем языке?
Академик Л. В. Щерба в известной статье «О частях речи в русском языке» рассуждал: если мы данное слово относим к какому-то классу, к какой-то категории, то «само собой разумеется, что должны быть какие-то внешние выразители этих категорий». Внешние выразители, или, точнее, формальные признаки, могут быть весьма различными: окончания, суффиксы, приставки, а также интонация, ударение, порядок слов и др. «В фразе Когда вы приехали? ударение на когда определяет его как наречие, а отсутствие ударения в фразе Когда вы приехали, было еще светло определяет его как союз».
Но ведь один и тот же формальный признак может характеризовать разные категории: например, окончание -а в слове вода выражает именительный падеж существительного женского рода, а в слове стола — родительный мужского. Форма одна (-а), а значения разные. Следовательно, важно учитывать не только форму, но и значение, причем не лексическое, а грамматическое (скажем, в существительных — значение предметности, то самое значение, которое позволяет нам даже действия, качества (бег, доброта) представлять, мыслить как предметы; разные значения, выражаемые падежными формами, значения лица, наклонения, и др.).
Здесь, как и всегда, форма неразрывно связана с содержанием. Академик Л. В. Щерба так формулирует этот основной закон грамматики: «Существование всякой грамматической категории обусловливается тесной, неразрывной связью ее смысла и всех ее формальных признаков».
Определив критерии, Л. В. Щерба попытался распределить слова по группам, по так называемым «частям речи». Прежде всего он выделил «очень неясную и туманную категорию междометий». Междометия очень различны. С восклицаниями ах! ох! ура! эге! чу! все просто. А что такое горе! ужас! глупости! — существительное или междометие? А как отнестись к обычным в разговоре брось, валяй, давай? Повелительное наклонение? А целые предложения: Вот те раз! Была не была!
Вот так клюква! Ведь это цельные, устойчивые выражения, смысл их не складывается из значений отдельных слов, он оказывается не суммой, а, так сказать, произведением составляющих предложение элементов. И передает оно чувства, эмоции говорящего. Но, с другой стороны, новая сложность: если в предложении выражаются чувства, значит, оно междометие? Разве Как хороши, как свежи были розы! — тоже междометие?
Основной признак междометия — его обособленность, отсутствие связи с другими словами. Далее в той же работе называются слова знаменательные — существительные, прилагательные, глаголы и т. п. — и служебные.
Для тех, кто усвоил школьную грамматику, в классификации Л. В. Щербы много неожиданного. Так, ученый относит к «словам количественным», т. е. числительным, слова типа много, мало.
Причастия, которые обычно признаются глагольными формами, Л. В. Щерба заносит в разряд прилагательных, а деепричастия — в разряд наречий. И вот на каком основании. Известно, что причастия совмещают в себе признаки глагола и прилагательного. Большинство грамматистов считает, что причастие, сохраняя основные глагольные категории — залог, вид, время, теснее связано с глаголом. Но какие признаки сильнее, прочнее в причастии — признаки глагола или прилагательного? По мнению Л. В. Щербы, признаки глагола как бы временны в причастии, они могут исчезать, утрачиваться, тогда как признаки прилагательного устойчивы. Точно так же и деепричастие нередко теряет глагольность и легко превращается в простое наречие.
Л. В. Щерба считает неправильным распространенное определение глагола как части речи, которая выражает действие или состояние предмета. В глаголе «основным значением является только действие, а вовсе не состояние». Состояние выражает другая часть речи — категория состояния (так назвал ее Л. В. Щерба), это слова нельзя, можно, должен, рад, готов и др. Из этого определения глагола следовало, что связка быть не глагол, «потому что она не имеет значения действия». Она вообще незнаменательна. И ученый отнес связки к словам служебным и выделил их, как и предлоги, союзы, в особую группу, в особую часть речи.
Таким образом, Л. В. Щерба выделил четырнадцать частей речи, четырнадцать основных групп слов. А если подключить сюда претендентов на право называться самостоятельной частью речи (почему, например, не считать самостоятельными частями речи причастие и деепричастие? Потому что они совмещают признаки других частей речи? А разве наречие или местоимение не отличаются тем же? А частицы, приставки?), то, как отметил академик В. В. Виноградов, «число частей речи в русском языке перешагнет за двадцать». И продолжал: «Но с той же легкостью, с какой растет число частей речи в грамматических теориях одних лингвистов, оно убывает в концепции других».
Действительно, из выделяемых обычно грамматикой десяти частей речи числительные и местоимения легко распределяются между существительными, прилагательными и наречиями (например, количественные числительные часто относили к существительным, порядковые — к прилагательным; местоимения кто, кто-то, никто и др. имеют много общего с существительными, а местоимения мой, наш, какой, никакой и др. в грамматическом отношении почти ничем не отличаются от прилагательных). Так остается только восемь частей речи, но очевидна неравнозначность оставшихся групп слов.
Строго говоря, едва ли правомерно несамостоятельные, незначительные, вспомогательные слова возводить в ранг частей речи. Например, предлоги. Сами они обычно ничего не значат, указывают на отношения между словами, существуют они только благодаря существительному, на них даже не падает ударение! Претензии их на высокое звание части речи, их стремление стать в один ряд с существительными совершенно неоправданны. У приставки не меньше прав и достоинств, чем у предлога, однако она не считается самостоятельной частью речи.
Не пора ли исключить служебные слова и междометия из числа частей речи? В 30-е годы XX в. выдающийся французский лингвист Ж. Вандриес писал в книге «Язык»: «Классифицировать части речи настолько трудно, что до сих пор никто удовлетворительной классификации их не создал. По традиции, восходящей к греческим логикам, французская классическая грамматика различает их десять. Но эта классификация не выдерживает критики: ее трудно было применить даже к языкам, для которых она была создана; но еще труднее применить ее к языкам, к которым она совсем не подходит. Исследуя ее глубже, мы приходим к необходимости ее исправить».
И как раз больше всего сомнений у Ж. Вандриеса вызывало междометие, та самая категория, которая и Л. В. Щербе представлялась «туманной». Французский ученый предлагал: «Прежде всего надо исключить из частей речи междометие. Как бы ни было велико значение междометия в речи, в нем есть что-то, что его обособляет от других частей речи, оно — явление другого порядка. ...Вообще, оно не имеет ничего общего с морфологией. Оно представляет собой специальную форму речи — речь аффективную, эмоциональную или иногда речь активную, действенную...»
Итак, остались только четыре части речи — существительное, прилагательное, глагол и наречие. Пусть будет мало частей речи, но зато несомненных. Увы, сомнения не кончались. Академик В. В. Виноградов писал в этой связи: «Если лингвистический скептицизм простирается дальше, то подвергается сомнению право наречий на звание самостоятельной части речи. Ведь одни разряды наречий находятся в тесной связи с прилагательными... другие — с существительными, третьи не имеют ярко выраженных морфологических признаков особой категории». Вспомним, как много орфографических ошибок именно в наречиях, — следствие неопределенности этой категории.
Но и между прилагательными и существительными часто нет четких различий. Ж. Вандриес пришел к следующему выводу: «Между ними (прилагательными и существительными. — В. О.) нет четкой грамматической границы; их можно соединить в одну категорию — категорию имени. Продолжая этот отбор, мы приходим к тому, что существуют только две части речи — глатол и имя. К ним сводятся все остальные части речи».
История языка свидетельствует, что и генетически (т. е. по происхождению, в своих истоках) существительное и прилагательное близки. Выделять свойства предметов люди научились не сразу. Для этого требуется достаточно высокий уровень мышления, умение абстрагировать признаки. Тогда и возможно появление особой качественной категории в языке — прилагательного. «В связи с тем, что свойства предметов, — пишет В. В. Иванов, — раскрываются через другие предметы, то первоначально названия свойств — это не что иное, как название тех предметов, которые, с точки зрения говорящего, являются основными носителями этих свойств. Свойство твердого выражается сначала так же, как «камень», красного — как «кровь», голубого — как «небо». Поэтому ясно, что первоначально при развитии определения не могло быть речи об особой категории слов, которые бы выражали признаки предмета, — этим выразителем была все та же категория грамматического имени.
Именно поэтому с точки зрения происхождения все прилагательные были сначала относительными, т. е. производными от какого-то названия предмета, через отношение к которому характеризовались другие предметы. Качественные же прилагательные — это более поздняя и более отвлеченная категория: они возникают уже тогда, когда признак начинает мыслиться отдельно от предмета, когда он начинает мыслиться как таковой».
Обе категории вышли из общей категории имени. Эти следы старых отношений видны в таких словах: жар-птица, царь-девица, душа-человек и др.
Сколько все-таки частей речи в русском языке? В 30-е годы XX в. в очень популярной, выдержавшей множество изданий книге А. М. Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении» выделялись четыре основные части речи — существительное, прилагательное, глагол и наречие. Об остальных категориях было сказано глухо. В капитальном труде В. В. Виноградова «Русский язык» (изд. 1-е-1947 г., изд. 2-е, посмертное — 1972 г.) категории слов делились на части речи (существительное, прилагательное, числительное, местоимение, глагол, наречие, категория состояния) и частицы речи (частицы в собственном смысле, частицы-связки, предлоги, союзы); кроме того, самостоятельно выделялись две другие категории — модальные слова и междометия. Академическая грамматика 1952-1954 гг. установила десять частей речи: существительное, прилагательное, числительное, местоимение, глагол, наречие, предлог, союз, частицы, междометие. Академическая грамматика, вышедшая в 1970 г. под редакцией проф. Н. Ю. Шведовой, сохранила те же части речи. Но эта близость старой и новой грамматик кажущаяся. Сохранив количество разрядов, новая грамматика изменила их состав. Изменения весьма значительны. Так, в разделе местоимений остались только «местоимения-существительные» (он, кто, что, никто, ничто), а местоимения мой, твой, наш, какой, который, чей-нибудь, никакой и др. оказались среди прилагательных. В разряд прилагательных были отнесены порядковые числительные, которые в новой грамматике называются порядковыми прилагательными, бывшее числительное один и др.
Двухтомная академическая «Грамматика-80» также выделяет десять частей речи в современном русском языке.
Возможно, в будущих академических грамматиках многое будет расставлено иначе.
Как все просто и хорошо было в школе и как усложняют дело лингвисты! Не лучше ли оставить все по-старому и ничего больше не менять? «Оканчивая свое образование так называемых «частей речи» в русском языке, — писал в заключение своей статьи о частях речи академик Л. В. Щерба, — я начинаю слышать тот стон, который идет из учительских рядов: «Как все это сложно! Неужели все это можно нести в школу? Нам надо бы что-нибудь попроще, поотчетливее, непрактичнее...» К сожалению, жизнь людей не проста, и если мы хотим изучать жизнь, — а язык есть кусочек жизни людей, — то это не может быть просто и схематично. Всякое упрощение, схематизация грозит разойтись с жизнью, а главное, перестает учить наблюдать жизнь и ее факты, перестает учить вдумываться в ее факты».
Грамматика и языковые ошибки
Сколько падежей в нашем языке? Мы неоднократно сталкиваемся с этим вопросом в самых, казалось бы, обыкновенных случаях. Так, при разборе предложения Я сижу на берегу перед ученицей возникает чуть ли не неразрешимая задача — определить падеж существительного. Вопрос где? мало помогает. Ученица начинает мысленно (про себя) склонять: берег, берега, берегу, берег, берегом, о береге — и отвечает: дательный. Действительно, форма берегу ей встретилась только в дательном падеже. На ударение она не обратила внимания и удивилась, когда ей сказали, что это предложный падеж, ведь предложный — о береге.
Хотя девочка ошиблась, рассуждала она вполне логично. Как мы определяем падеж? Практически по вопросам. Но если к словосочетанию мечтал о лете вопрос о чем? закономерен, то к сочетанию сижу на берегу вопрос на чем? явно неестествен, а вопрос где? не связан обязательно с предложным падежом. По каким же признакам определяют падежи лингвисты? Ясно, что не по вопросам — падежей у нас шесть, а вопросов к словам можно поставить десятки.
Как уже было сказано, для выделения какой-нибудь грамматической категории нужны формальные признаки. Для падежа таким признаком будет окончание: земля — именительный падеж, земл-и — родительный и т. д. Но этого явно недостаточно, земл-е — одно и то же окончание в дательном и предложном; значит, если следовать формальному принципу, здесь один падеж. Зато в творительном два окончания -ей и -ею — два падежа? У разных слов разное количество окончаний (например, у слова путь -только три).
И. стол путь
Р. стола пути
Д. столу пути
В. стол путиь
Т. столом путем
П. о столе о пути
Следовательно, пришлось бы выделить и разное количество падежей.
Окончание — это именно формальный признак падежа, а ведь в каждом явлении, кроме формы, есть еще и содержание. Так в чем же смысл падежей? Сами падежи мы определяем все же не по окончаниям, а по вопросам. Что отражают эти вопросы — кого? чего? к е м? ч е м? и т. д. Они указывают на отношение предметов. Например, когда нам нужно указать на принадлежность какой-либо вещи определенному лицу, выразить значение принадлежности, мы используем родительный падеж — книга брата, проза Пушкина (кроме того, родительный падеж имеет и другие значения: указание на материал — мебель красного дерева; обозначение лица, обладающего названным свойством, признаком — смелость солдата, решительность матери и мн. др.); значение указания на лицо или предмет; к которому направлено действие, несет дательный падеж; выражение прямого объекта — функция винительного падежа. В зависимости от смысла и надо выделять падежи: один смысл — один падеж, другой смысл — другой падеж и т. д. Попробуйте, однако, сами определить смысл, значение какого-нибудь падежа. А какова роль этих смысловых различий? Мы замечаем их в трудных, спорных случаях, когда «грамматические тонкости» мстят нам за пренебрежительное к ним отношение, когда из-за них мы не можем понять смысл высказывания. А. Н. Гвоздев приводит такой пример: Помощь дивизии пришла вовремя — дивизия кому-то помогла или, наоборот, она воспользовалась чьей-то помощью? Этот разный смысл обусловлен разными значениями падежей — родительного и дательного. Другой пример: Он принес письмо матери — письмо чье? или кому?
Более того, разный смысл, разные значения могут быть у одного и того же падежа. Почему нельзя сказать: «Жизнь и ловля пресноводных рыб?» Десятки, сотни подобных словосочетаний не вызывают возражений: поиски и находки ученых, труд и отдых рабочих и т. д. Обычно отвечают так: жизнь рыб — это они сами живут, сами действуют, а ловля рыб — это не они ловят, а их ловят. Можно соединять два словосочетания, когда обозначаются действия, поступки одних и тех же существ. Следовательно, падеж один, а смысл разный. Впрочем, это не так уж редко случается. Вот еще примеры А. Н. Гвоздева: Преследование тигра окончилось ничем — тигр преследовал или тигра преследовали? Или: Рабочему приходилось многое объяснять — рабочий объяснял или ему объясняли?
Отчасти значение падежа можно вывести из его названия. «Родительный, — отмечал академик В. В. Виноградов, — получил свое имя от того, что он иногда обозначал род, принадлежность, происхождение. Дательный своим названием выражал одну из своих функций... (ср. употребление дательного падежа при глаголе дать — давать)». Творительный падеж ввел в 1596 г. один из первых русских грамматиков — Лаврентий Зизаний. Этот падеж связан по значению с глаголом творить, делать что-то при помощи какого-нибудь орудия, средства; поэтому основное значение творительного падежа орудное, инструментальное (работать топором, молотком и т. д.). Мелетий Смотрицкий в своей «Грамматике» (1619) дополнил русскую падежную терминологию еще сказательным падежом (ср. говорить — сказать о чем-нибудь), который потом Ломоносовым был переименован в предложный.
Идеальный принцип любой грамматической категории (связь смысла и формальных признаков) постоянно нарушается, когда мы имеем дело с категорией падежа. Любой падеж имеет не одно, а несколько значений. Например, наиболее характерно для творительного падежа 'значение орудия или средства, при помощи которого производится действие'. Но, кроме того, есть творительный времени — днем, вечером (это совсем не то, что писать пером); творительный способа и образа действия — шагом, боком; творительный сравнения — лететь стрелой и т. д. Так, если исходить из значения, только внутри творительного падежа можно выделить несколько падежей.
Итак, определить число падежей на основе формальных признаков нельзя, так как среди них нет единообразия, на основе смысла — тоже нельзя, так как нет предела для дробления значений. Сколько же падежей? Этот вопрос ставил еще академик А. И. Соболевский, он писал: «Сколько падежей? Ответ на этот вопрос не только труден, но прямо невозможен. Если принять за основание звуковую форму имени... то мы должны будем сказать, что одни имена (например, кость — только с 3 разными звуковыми формами единственного числа) имеют меньше всего падежей, чем другие ... и что число падежей неопределенно. Если же принять за основание грамматическое значение... то мы должны будем насчитать большое количество падежей... Тогда, например, форма хлеба в разных предложениях (я взял себе хлеба, мясо лучше хлеба, мягкость — свойство хлеба) будет представлять три падежа...»
Практически нас устраивают шесть падежей. Это оптимальный вариант, неустойчивая гармония формальных признаков и значений. Выделять, например, творительный пассивных, страдательных оборотов — Дом строится рабочими — мы бы не стали, так как у этого особого значения нет своих форм, окончаний. А если для какого-то определенного значения мы найдем особые формы — разве мы не вправе говорить об отдельном падеже? И это не просто предположение: подобные явления можно найти, подтвердить фактическим анализом языкового материала.
Академик В. В. Виноградов, подводя итог изучению падежей, писал в своей книге «Русский язык»: «В системе современного склонения имен существительных намечается восемь основных падежей: именительный, родительный, количественно-отделительный, дательный, винительный, творительный, местный и изъяснительный — предложный».
Откуда же взялись еще два падежа? Лингвисты обратили внимание на тот факт, что в предложном падеже многие существительные мужского рода имеют разные окончания: -у(-ю) или -е, например: танцевать на балу — думать о бале, победить в бою — вспомнить о бое, а также: в году — о годе, в долгу — о долге, в краю — о крае, в лесу — о лесе, в саду — о саде, на снегу — о снеге, в (на) шкафу — о шкафе и т. д. Формальное различие налицо. Различны и значения. Формы на -у(-ю) в основном обозначают место, пространство, где что-то находится (местное значение). Формы на -е обозначают преимущественно предмет, о котором говорят, думают (изъяснительное значение). Более того, различны и предлоги: местное значение сочетается с предлогами в, на, изъяснительное значение — с предлогом о. Вот почему в нашем примере со словом на берегу ученица не узнала предложный падеж. Многие лингвисты считают, что в современном предложном падеже механически объединены два разных падежа, что нет препятствий для выделения местного падежа, который, как и все остальные падежи, имеет и формальный признак, и специфическое значение. И разве не то же самое мы видим в нашем родительном падеже, где одни и те же слова могут иметь окончание то -а(-я), то -у(-ю): стакан чая — стакан чаю, кусок сахара — кусок сахару, причем формы на -у(-ю) имеют количественно-отделительное (часть целого) значение.
Учитывая все сказанное, мы могли бы, например, так просклонять слово мед:
1. Именительный падеж мед
2. Родительный падеж меда (вкус меда)
3. Количественно-отделительный падеж меду (попробовать меду)
4. Дательный падеж меду
5. Винительный падеж мед
6. Творительный падеж медом
7. Местный падеж меду(на меду, в меду)
8. Изъяснительный падеж меде(о меде)
Не все убеждены в самостоятельности двух новых падежей. Наблюдения показывают, что формы родительного падежа на -у(-ю) употребляются все реже, круг существительных с этими окончаниями узок и т. д. Поэтому, наверное, целесообразно сохранить шестипадежную систему, но научиться различать значения падежей.
Академик В. В. Виноградов писал: «Все конструктивные формы имени существительного — формы рода, числа и падежа — основаны на взаимопроникновении грамматических элементов и лексических значений. В имени существительном грамматика не подчиняет себе лексику целиком, а вступает с ней в тесное взаимодействие, как бы не преодолевая сопротивление материала и не вполне его формализуя».