Мысль была вот какая. О ее причастности к отравлению. В те первые минуты, когда скорбный голос Раисы, говорившей по телефону, умолк и Марат оглянулся на события последних суток, проступивших в новом безжалостном свете, он увидел только главное — то, что у Краба был мотив (и еще какой!) избавиться от Адика. Истец заложил такой вираж, какого и Марат от него не ожидал. Главное и принципиальное затмило от Марата даже то, что он видел воочию. А воочию две серии подряд он видел перед собой затылок Краба. Поэтому сам подменить бутылку во время сеанса Фирсов не мог, а загодя это сделать нереально. Значит, либо отравление — не его рук дело, либо он провернул его чужими руками. И кто мог лучше всех исполнить роль сообщницы, чем незнакомка, с которой Марат только что встретился в квартире Краба и так опрометчиво завел речь о бутылке? Это объясняет и то, что в кинотеатре она сидела отдельно от Краба, и ту неестественную веселость, с которой обращалась с Глухим, — ведь такой убогий кавалер ей не пара, и в этом смысле радоваться ей было нечему, и уж тем более выставлять эту радость напоказ. Так он думал, направляясь к причалу, где собирался отыскать Краба, но у кинотеатра новая, еще более ошеломительная мысль бурей налетела на Марата, так что он скрипнул зубами и провернулся вокруг себя.

Из чего он, собственно, вывел, что Краб и Фирсов — одно лицо? Из одной морской кокарды и приблизительно совпадающего возраста. (Впрочем, сомнение изначально грызло его.) А потом Марат попал в вихрь закрутившихся вокруг Краба событий, так что не имел времени и возможности проверить сделанное на пляже предположение. И до сих пор он рабски руководствуется этим допущением и зашел довольно далеко, если готов впрячься в самостоятельное расследование убийства. Между тем, когда попадаешь в речную воронку, то, по словам старшего узника Петрика, самоубийственно поначалу бесплодно расходовать силы на сопротивление — наоборот, лишь в конце, когда суживающийся водоворот уже потянет тебя ко дну, надо изо всех сил нырнуть в сторону из его струи и под водой выплыть из опасной зоны. Не наступил ли такой момент и в деле Краба, в которое Марат безрассудно погрузился с головой? Теперь, когда он рисковал влипнуть в лучевую паутину дела «трех звездочек» и убийства Адика, самое время было нырнуть из одной версии в другую. Устанавливать виновность или невиновность Краба было непозволительной роскошью, если истец не он, а предположим… Глухой, которого ни долг чести, ни смерть Адика явно никак не касались. Если сегодня в квартире по адресу Фирсова хозяйничает женщина, то, вероятно, тот мужчина, который вчера водил ее в кино и с которым она так по-свойски обращалась, и есть искомое лицо! Какой бы смехотворной ни показалась такая мысль вчера, сегодня ее логика была неумолима. Глухота была веской причиной для списания моряка на берег, после чего он мог возненавидеть саму морскую форму и заняться сугубо сухопутным делом, которое бы никак не напоминало прежнюю профессию. Таким образом, истец — в прошлом морской волк — в настоящем мог превратиться в тугоухого ловца бабочек. Какое бы ни питал Марат предубеждение против такой метаморфозы, Краб при всей его морской выправке был еще более одиозной карикатурой на роль истца. Марат не хотел бы бороться с человеком, опозорившим себя неуплатой долга чести, — это обесценивало победу и усугубляло поражение в предстоящей схватке. Из того, что Марат считал глухого верзилу неуклюжим, чудаковатым типом, еще не следовало, что и другим он казался смешон. Эта женщина такая пройдоха — с любым в кино не пойдет! И впечатление, что на том сеансе она высокомерно Глухим помыкала, было мнимым в свете ее сегодняшней расторопности. Она так ревностно делала уборку, что бисеринки пота блестели на ее матовой, отмеченной родинкой коже, когда она распахнула перед Маратом дверь. Недаром эта ловкая особа ничего не ответила на его вопрос — о том, «зачем она пошла в кино с другим». Не с другим, а с тем самым! Это он, Марат, — олух царя небесного, шут и болван, а женщина — настоящая пиковая дама.

Он пошел было обратно, но быстро опомнился и хлопнул себя по лбу. Ведь Глухой был свободен от подозрения в отравлении Адика, и тут уже не следовало пороть горячку, открыто выведывая о нём сведения у его сожительницы. Марат и так слишком неосторожно рисовался перед этой хитрюгой, чтобы после вопроса, здесь ли проживает Фирсов, заявиться еще с уточнением: а не глух ли он? С каким великолепным непобедимым равнодушием — теперь его смехотворность была как на ладони — слушал Марат Элин щебет, когда она рассказывала ему о Глухом, а он, в мыслях о Крабе и в полном пренебрежении ко всему остальному, не поощрил ее рассказ ни одним заданным хотя бы из вежливости вопросом, не узнал имени-отчества субъекта, который даже случайным прохожим показался ходячей энциклопедией. По счастью, у Марата машинально отложилось в памяти, что Глухой работает садовником в санаторском парке. И поскольку иного санатория, кроме военного, рядом с домом предполагаемого истца, да и вообще на курорте Марат не знал, он принялся расспрашивать прохожих, как ему пройти в парк санатория имени Ворошилова. Однако полученные ответы его озадачили. От него требовали уточнить, какой парк: верхний или нижний. Тут все были заражены гид-ством и превращены в ходячие путеводители. А один пенсионер, с абсолютно белыми, как у детской куклы, седыми волосами — видимо, он не знал, чем себя занять, — прочел Марату целый доклад о том, что в этом городе-саде зелень улиц плавно переходит в парки, которые, сливаясь друг с другом, образуют сплошное зеленое ожерелье курорта. Не тратя больше даром времени на выслушивание советчиков (разве не были они такими же приезжими, как и он, только притворялись сведущими!), Марат свернул с дороги и пошел напролом в заросли.

Вскорости он действительно подошел к парковой решетке и, втянув живот и выдохнув из грудной клетки воздух, боком протиснулся между ее растянутыми кем-то прутьями. По мере того, как дорожки, пересекающиеся, разбегающиеся в разные стороны, уводили его всё дальше в глубь территории, Марат хмурился всё сильнее, понимая, что попал в настоящий город внутри Города, где отнюдь не просто будет ориентироваться.

Санаторий утопал в пышной зелени, однако ее буйство причудливым образом сочеталось со строгим, почти военным порядком. Газоны были ровно пострижены, нижние усыхающие вайи пальм аккуратно обрезаны, так что их приземистые, бочкообразные стволы под раскидистыми веерами крон казались воткнутыми в траву гигантскими кедровыми шишками. Сходство усиливалось тем, что кроны раскинулись высоко над землей, а их корни были обложены кольцами дикой речной гальки, и стволы поднимались из них, как из каменных кадушек. А кустарникам вдоль дорожек садовыми ножницами была придана идеальная форма зеленых шаров или ограненных четкими прямыми углами шпалер. Если все эти формы создал один человек, то это был труд титана. Но как ни ограничивали зелень, ее наросло столько, что сквозь нее с трудом просматривались белые корпуса санатория, а извивы дорожек, кроме неожиданно открывающихся изящных скульптур и фонтанов, преподносили досадные сюрпризы в виде обнимающихся на скамейках парочек, так что Марат резко откашливался и кряхтел перед каждым укромным закоулком обширного парка.

За одним из поворотов Марат вдруг налетел на шедшую ему навстречу властную осанистую женщину в белом халате со сверкнувшим на груди под солнечным лучом фонендоскопом, которая бесцеремонно загородила дорогу, заявив, что ей не нравится его кашель, а когда он вежливо, но сухо от нее отстранился, взяла с него слово обследоваться у врача-фтизиатра. Раз уж она сама с ним заговорила, Марат невзначай поинтересовался, где он может найти садовода Фирсова. Нет, она не знала — ведь тут, шутка ли сказать, всесоюзная военная здравница, где на армию отдыхающих приходится полк медиков да полк хозперсонала, здесь и врачи не все знают друг друга по фамилиям, разве что в лицо — и она, не удержавшись, постучала костяшками пальцев по его груди и, наклонившись, приложила ухо, уколов плоскость против сердца золотой сережкой. Да, здесь, на вершинах системы, это были совсем другие медики — более зоркие и чуткие, чем те, к которым Марат привык в Учреждении. Если он назовет ей свою фамилию, продолжала между тем медичка, она забудет ее через минуту и припомнит только в том случае, если ее спросят о пациенте с признаками общего истощения организма и ярко выраженным дефектом левого голеностопа. Цепляясь за ее последние слова, в надежде, что ей запомнился недуг, Марат пояснил, что ищет глухого, на что она совсем уж непонятно ответила: «Разве я могу знать всех глухих садовников?»

После этой встречи Марат решил двигаться не к центру санатория, где сгущались его постройки и работали в многочисленных кабинетах ненужные ему врачи, а идти по периметру территории, наоборот, удаляясь к ограде. И это было верное направление — свежие следы работы озеленителей виднелись повсюду, Марат заметил даже брезентовые рукавицы, явно только что сброшенные с потных рук для прожарки под солнцем, — но неудачное время: очевидно, эти люди работали утром и вечером, пережидая послеполуденный зной где-нибудь в тени и прохладе. Где-то у них была подсобка — там они обедали, играли в домино, а после работы коротали поздний вечер за вином. Это была знакомая Марату жизнь.

А за воротами гаража он попал в совсем уже привычный мир. Здесь помещался непохожий на солярный курортный рай неухоженный мир солярки, знакомый еще по Сибири темными пятнами смазки на пыльной, утрамбованной земле вокруг вытащенного из-под капота двигателя, запахами бензина и забрызганных маслом досок высоких ворот. Сейчас их створки были распахнуты, а большинство ангаров, где стояла техника, пустовали. Впрочем, печать курорта всё же лежала и на гараже: Марат увидел большой автобус, где ветровое стекло защищало только место шофера, пассажирский салон переоборудовали в открытую палубу, где вместо окон были оставлены только стойки каркаса; на нём крепился парусиновый полог на случай дождя.

Водители или ремонтники курили в беседке, далеко от фильтров держа черными пальцами сигареты, чтобы не пачкать губы. С ними повторилась почти та же история, что с медичкой, правда, с существенной разницей: про глухого садовника они знали, а на вопрос Марата, как же к нему обращаться, резонно ответили, что обращаться можно хоть «товарищ адмирал», но при этом, пока не хлопнешь по спине, Глухой всё равно не откликнется.

Один из сидящих, обращаясь не столько к Марату, сколько к приятелям, вспомнил, как вывозил на самосвале из парка вывернутые смерчем туши редких деревьев: американский клен, кажется, или пробковый дуб, и Глухой возился рядом — подбирал и откладывал в сторонку обломанные сучья, будто надеялся таким образом натаскать запас дров на зиму. Другой из сидящих в беседке подтвердил, что Глухой носит валежник и берёт только ценные породы: вероятно, он режет из них мелкие сувениры, а не использует сучья как дрова. Третий из шоферов утиным носом, насмешливым прищуром и выражением глаз был похож на Барабулю — наверное, отец. И Марат во время беседы поглядывал по сторонам: не появится ли сынок? В каникулы он мог ошиваться рядом.

Но все досужие россказни благодушных от послеобеденной сытости мужчин только отнимали время, нимало не приближая Марата к цели. А на его прямой вопрос, где найти Глухого, собеседники сначала пожимали плечами и зевали, но вдруг на лицах появилось ехидство, и мужики со смешками указали на глубокую тень внутри гаража, где в этот момент вдруг взревел, а потом так же резко стих мотор, и посоветовали поинтересоваться у Паши.

Машина, к которой направили Марата, была хлебо-возным фургоном. Но сейчас она пахла только бензиновой гарью, утопая в едких клубах выхлопных газов. Водитель, стоя на бампере, нырнул головой под капот и что-то регулировал в двигателе, прибавляя и убавляя обороты.

Пашей, к неудовольствию Марата, оказалась молодая крепкая женщина с плотно очерченной под лямками рабочего комбинезона грудью, хотя короткая прямая стрижка, полускрытая грязной кепкой, широкие замасленные руки с остриженными ногтями, двусмысленное имя и мужеподобная фигура могли бы сбить с толку. Ее, видимо, слабо пеленали в младенчестве и, пока кости мягкие, не придали ножкам девочки ровную форму. Теперь колченогость, вероятно, ее не красила, но устойчивости добавляла точно.

Предубеждение против нее рассеивалось с каждым словом и жестом, которыми Марат с ней обменивался. На вопрос о Глухом Паша кивнула и без разговоров повела Марата за собой. В дальнем и самом грязном углу гаража она наклонила тяжелую металлическую бочку, наплескав из нее полведра черной маслянистой жидкости. Так же без слов она потащила Марата через двор гаража к выходу, хотя он уверял ее, что ей незачем шататься по солнцепеку, тратя на него столько времени. Он достаточно понятлив, чтобы найти Глухого, если она на словах обскажет ему дорогу. Но вскоре выяснилось, что провожала она Марата для того, чтобы уже за оградой гаража, когда они вышли из поля зрения сидящих в беседке, вручить ему ведро с отработанным маслом. По ее словам, Глухой давно просил ее раздобыть какой-нибудь жидкости поядовитей, но потом, судя по тому, что не приходит, видимо, забыл. И она, по пословице «хлеб за брюхом не ходит», не собирается за ним бегать по парку — у нее и времени нет. Но раз уж Марат всё равно к нему направляется, то пусть захватит попутно и ведро с отработкой. Ничего более гадкого в гараже, пожалуй, нет. Можно было бы еще попробовать тосол. Но его не нашлось даже на складе. Ведь климат у моря такой мягкий, что в систему охлаждения двигателя тут круглый год заливают воду. Смывать ее зимой на ночь приходится только на неделю или две — дольше морозы не держатся. Закурив, Паша детально (чувствовалась шоферская хватка) рассказала дорогу через парк к будке садовника. Но едва Марат скрылся за первым поворотом указанного пути, как она, тяжело дыша, нагнала его и велела передать Глухому, чтобы не забыл вернуть ей ведро. При этом в ее голосе звякнуло ожесточение, которого грязная покореженная посудина — Марат, кособочась, нес ее на отлете, чтобы не замаслить брюки, — не заслуживала.

Находя причину за причиной, а когда они кончились, просто молча Паша довела Марата почти до цели. Ничего существенного из беседы с ней он не узнал. А на вопрос об имени-отчестве — Марат сформулировал его неуклюже именно потому, что хотел задать как можно непринужденнее — она ответила, что Глухой ей не завгар, чтобы называть его по отчеству. Он уже не знал, как отделаться от нее, тем более что шагала она быстро, даже и не подумав взять из рук Марата ношу, которую на него взвалила. При ее комплекции она могла нести такое ведро как перышко. И машинально считала, что и Марату легко. Но ему, хоть он и не жаловался, было тяжело, а извилистый путь в гору через огромный парк оказался долог. Только в виду каморки садовника, когда уже вроде и поздно было разворачиваться, Паша отстала, перейдя прежде на шепот, словно в избушке прятался не глухой, а чрезвычайно чуткий и бдительный человек. Она даже укрылась за деревом.

— Ты, наверное, тоже натуралист какой? — неприязненно спросила она напоследок.

— Почему вы так подумали? — рассеянно отозвался Марат, даже не глядя на женщину. Он уже пристально рассматривал жильё Глухого.

— A y кого еще может быть к нему дело? Рядом с ним всегда как на экскурсии, — пробормотала она.

— Я не зеленый патруль, — ответил Марат. Он уже ее не слушал, а шел сквозь заросли к ветхому зданьицу с осыпающейся штукатуркой и мхом на шиферной крыше. Растения теснили домик отовсюду. Присоски плюща, протянувшиеся до крыши, впивались и в растресканный фундамент, и в жесть водосточной трубы. За домом возвышался мрачный частокол темно-зеленого бамбука — такого толстого, что удилище из него мог удержать разве что какой-нибудь исполинский рыбак. Перед домом, прямо из-под окна уходила ввысь серая колонна магнолии. Ее мощные корни взломали бетонную отмостку и, видимо, уже под фундаментом здания продолжали свой разрушительный рост. Дерево было налито соками жизни до самых кончиков упругих глянцевых листьев, и только в чашах огромных мертвенно-белых цветов, широко раскрытых, их давление, казалось, находило выход. В большое растворенное окно выглядывала пожелтевшая пятнами побелка на стенах. А в центре оконного проема чернела шевелюра Глухого. Он стоял затылком к Марату и, тыча пальцем куда-то вниз, мерно, по слогам выговаривал слова на иностранном языке, как будто старался их заучить.

Подтянувшись, уперев локти в подоконник и заглянув в помещение, Марат увидел, что Глухой в комнате не один. За столом сидела девушка и, перелистывая страницы альбома, быстро записывала то, что диктовал садовник, указывая пальцем на пришитые к страницам цветы и листья. Видимо, он диктовал в гербарий латинские названия растений, на память определяя их виды. В отличие от возвышающегося под потолок мужчины, девушка за столом сидела лицом к Марату, и, когда почувствовала его взгляд и подняла голову, Марат узнал Тоню. Положительно, город был нашпигован жильцами двухэтажного домика! Он успел еще разглядеть, что к стенам прислонены грабли, лопаты, тяпки, опрыскиватели, на гвоздях висят секаторы и другие ножницы для подрезки; один секатор, надетый на бамбуковое удилище, протянулся на полу вдоль стены. Это напоминало арсенал с грудой оружия, которое брали в руки, чтобы отбиваться от наступающей со всех сторон зеленой массы. В углу, у приоткрытой входной двери (напротив была еще одна, запертая дверь, ведущая в соседнее помещение), висел на гвозде щегольский зонт яркой расцветки на длинной деревянной ручке.

Не говоря ни слова, Тоня сразу поднялась со стула, хотя Марат не сделал ей никакого знака, и плавно направилась к двери. А Глухой стал поворачиваться к Марату, и, то ли подхватив его движение, то ли подчинившись общей перемене поз, Марат мягко спрыгнул под окно, ловко приземлившись на здоровую ногу. Тоня уже стояла перед ним.

— Я к садовнику, — отчеканил Марат.

— Я за него, — парировала девушка. Возможно, баба Шура на полставки оформила ее помощницей садовода, и теперь она так кичилась своей работой, что возомнила себя главным садовником центрального военного санатория. Забавно было, с какой уверенностью она заявляла на Глухого права. Может, она решила, что способна остановить Марата, если он решит обратиться к садовнику в обход нее? Конечно, откуда ей было знать, что на этом пути он проходил и сквозь стены? А может, эта сердечница с синюшной кожей полагала, что он перед ней в неоплатном долгу — ведь рубашка Петрика с изнаночным швом, который она так ловко прострочила, и сейчас сидела на нём как влитая, а Эля, видимо, передала ей его отзыв о мастерстве портнихи. Кроме того, она подверглась атаке Адика, заподозрившего ее в том, что она подслушала его разговор с Лорой о «долге чести», который «платежом красен», в результате чего у Тони подскочило давление. Впрочем, всё это вчерашний (или даже позавчерашний) день, вор мертв, и разговоры о поднявшемся давлении по меньшей мере несерьезны. Подумав, Марат решил всё же не настаивать: разумнее дождаться, когда Глухой останется один. Ведь, окажись он истцом, им лучше общаться с глазу на глаз, без лишних свидетелей, и в этом смысле поручение Паши было удобным предлогом, за которым Марат мог временно спрятаться и прикрыть истинную цель визита.

— Я принес яд, — сказал он, а когда она в недоумении наморщила лоб и сузила глаза, добавил: — Разве садовники не пользуются ядами?

— Где? — спросила она и только тут обратила внимание на ведро. — Что за гадость?

— Про это вам, милая девушка, расскажет Паша из гаража. Она просила вернуть ей ведро. А когда вы к ней пойдете, раз уж вы за садовника, то при встрече она вам всё и расскажет. Мое дело было только доставить яд по назначению.

Уходя, он слышал, как Глухой из окна расспрашивал Тоню о его визите. И хотя она ничего не кричала в ответ, он, судя по возгласам, получал ответы и без слов. Марат оглянулся и рассмотрел, как она объяснялась с ним жестами. Одну руку положив себе на грудь, другой Тоня крутила баранку, изображая женщину-шофера. И по киванию и гоготу Глухого было понятно, что он понял, о ком речь. Марата покоробило, что девчонка объяснялась со взрослым человеком как с младенцем.

Удалившись от дома на такое расстояние, чтобы не терять крыльцо из поля зрения, Марат стал ждать ухода Тони. Однако она, по-видимому, никуда не торопилась. Наверное, и впрямь устроилась работать помощницей садовника, и теперь они ждали вечерней прохлады, чтобы засучив рукава взяться за работу.

И в самом деле, через некоторое время оба вышли из будки и принялись копошиться у корней магнолии. Поскольку они своими спинами полностью заслонили суть дела, Марату пришлось незаметно приблизиться и сместиться в сторону, чтобы наблюдать сбоку. Увиденное его обескуражило. Трава в приствольном круге была примята — оказывается, она скрывала узкие глубокие отверстия, просверленные в магнолии у самой земли. Теперь Тоня поочередно приставляла к ним широкую цинковую воронку, через которую Глухой заливал из принесенного Маратом ведра в корень дерева черную отработку. Так вот он что за садовник! На глазах Марата совершалось тайное медленное убийство, и он не собирался молча ему потворствовать.

— Как ваша фамилия?! — воскликнул он, выходя к ним, стараясь, чтоб его услышал мужчина. Тоня, вздрогнув, отняла от ствола воронку, и Глухой по инерции вылил черную лужицу масла на траву.

— Зачем тебе его фамилия? — отозвалась девушка, медленно выпрямляясь, и Глухой вслед за ней встал во весь свой огромный рост.

— Разговаривать будем в другом месте! Я не собираюсь равнодушно смотреть, как деревья в этом прекрасном парке губят сами же его работники! Что это за подрывная деятельность?! Мое дело — узнать только фамилию вредителя. А уж компетентные органы разберутся, что к чему.

— Ты же не местный, — проговорила девушка. — Этот город для тебя — только глянцевая открытка, а мы тут живем. Твое дело — загорать на пляже, а не шпионить за коренным населением и совать свой нос в чужой вопрос, сути которого не понимаешь.

— Что же тут непонятного? Вы тайно губите редкие деревья!

— Редкие! — передразнила Тоня. — Разумеется, в какой-нибудь занюханной Малой Пурге, из которой ты явился, такой бдительный, вечнозеленые вообще не растут. А тут магнолий и за глаза хватает.

— Хватает или не хватает — это не мне решать и не вам, — настойчиво возразил Марат. — А фамилию садовника, тем более он такая колоритная фигура, я всё равно выясню. Запираться бесполезно!

Когда Марат вышел из своего укрытия, Глухой каким-то детским в своей наивной беспомощности жестом попытался поднять и прижать траву к стволу, словно так можно было загладить причиненное дереву зло или скрыть вредоносные следы. Потом, пока Марат с Тоней пикировались, он переводил взгляд с одного на другого, улавливая смысл спора по губам, гримасам и взмахам рук. Наконец положил обоим на плечи большие ладони, словно одним жестом хотел их подружить, а также как бы призывая выслушать и его:

— Я знаю: со стороны это выглядит жестоко и даже варварски. Но эта магнолия просто не оставила нам иного выхода. Хотя неизвестно, как она тут появилась, кто посадил дерево прямо под стеной постройки, и вряд ли на это было официальное позволение. Но теперь я годами не могу добиться разрешения ее спилить. Кто ж возьмет на себя такую ответственность в отношении экзотической садово-парковой культуры на территории санатория? И вот, пользуясь таким всеобщим покровительством — любой прохожий, как и ты, не задумываясь, принимает их сторону, — эти деревья вытворяют тут что хотят. От дома моих родителей остался только холмик наподобие могильного — там теперь парковая зона и растут американские ладанные сосны, поэтому я вынужден ютиться в этой будке: она и служебка, и склад инвентаря и удобрений, и мастерская, и лаборатория, и мое единственное жилище. Но посмотри, как магнолия запускает всё глубже под фундамент рычаги корней, чтобы сковырнуть дом с лица земли! Хотя условия для магнолии тут не совсем благоприятные — тесное затененное место, — вырос прекрасный мощный экземпляр, но тем хуже для соседей, в данном случае — для меня и моей избушки. Однако магнолии просто ангелы по сравнению с веерной пальмой!

Садовник проворно отошел в сторону, нагнулся в густую тень под кустом и выдернул из земли маленький раскидистый росток с острыми рифлеными листьями.

— Иногда ее зелень кажется мне то ли картонной, то ли жестяной, — продолжал он, тыча росток чуть ли не в лицо Марату. — О, это жестокие пришельцы! Посмотрите, какая теневыносливость! Веером раздвинет полог и поднимется над ним. Пока они ростки, их еще можно выполоть без лишнего шума. Но едва зазеваешься — они вырастают в издали заметные экземпляры, и тогда вокруг них смыкается кольцо добровольных защитников, зеленых патрулей, юннатов и даже бюрократов, которые не дадут экзот в обиду, просто чтобы перестраховаться: вдруг их заподозрят в нерачительном отношении к зеленому наряду курорта.

— Но кто же их сажает, если не сами садовники? — нетерпеливо перебил Марат. Его утомили эти смехотворные сетования на бессловесных зеленых тварей. Ему бы такие заботы!

Садовник умолк и мигал глазами, будто ждал, пока восклицание Марата просочится в его заложенные ватной глухотой уши.

— Я же тебе говорила, что ты пришлый и зря пытаешься сунуть нос в наши запутанные дела! — воскликнула Тоня, пользуясь паузой и вклиниваясь в разговор. — Но если тебе так уж неймется, то слушай и вникай. Эта пальма-китаянка далеко не проста. Просты наши черные дрозды. А колхидский плющ и вовсе слеп. Он лиана, ему без разницы, за какую опору цепляться, чтобы виться вверх, к солнцу. Что рядом, то ему и ладно: груда битого кирпича, стена дома. Если ты будешь стоять тут столбом у нас над душой и глазеть на нас, он и тебя обовьет. А о деревьях и говорить нечего, ему всё равно: что бук, что дуб, что пальма! Я сама видела у морвокзала, как плющ обвил пальму до вершины. А фокус в том, что ягоды плюща оказываются совсем рядом с гроздьями плодов пальмы. Они и по виду похожи. А поскольку плющ дикорос, живет тут миллионы лет, его семена привыкли клевать другие местные жители — черные дрозды. Ну, и уж раз костянка веерной пальмы висит рядом, они распробовали и ее, причем за какие-то полвека, ну, сотню лет — с тех пор, как пальмы в здравнице начали высаживать в открытый грунт. По меркам эволюции это полсекунды и секунда. А еще через секунду благодаря слепоте плюща и простоте дрозда, а также ретивым защитникам вроде тебя от китайцев тут проходу не будет. Этого ты добиваешься?!

— Погоди! — запротестовал Марат. — Во-первых, я защищал магнолию, а не пальму. Ее вы сами приплели и припутали. Но и в деле пальмы ты доказала мне лишь то, что дрозды ее клюют, то есть истребляют.

— Тебе разжуй, да еще в рот положи! — желчно сказала Тоня. — Птицы переваривают только мягкую оболочку ягоды, а косточка проходит навылет, как пуля. Дрозд роняет ее вместе с пометом. А что может быть случайнее птичьего кала? Прыгая, летая и сидя на ветках, дрозды сеют пальмы, как зубы дракона, — и они проклевываются из земли в самых непредсказуемых местах!

Пока она оправдывалась, а Марат старался не потерять нить рассуждения, поскольку эта сфера была ему мало известна, к ним незаметно подошла Эля. Она вертела в руках лист ежевики, низко опустив лицо. Это не понравилось Тоне, и она, не переставая объясняться с Маратом, приказала девочке поднять голову. Та сделала отрицательный жест, но, не удержавшись, шмыгнула носом и выдала себя каплей, щелкнувшей по светлой изнанке листа. Тоня взяла ее за подбородок и силой подняла вверх заплаканное лицо. Ни нотки сочувствия — напротив, колючее, странное высокомерие услышал Марат в тоне, которым она спросила:

— По какому поводу слёзы?

— Ни по какому! — в тон ей ответила Эля, высвобождая подбородок из чужой руки и отворачиваясь. Тогда Глухой, приобняв ребенка за плечи и присев на корточки — но и тогда ему не пришлось склонять голову набок, чтобы заглянуть девочке в лицо, — слово за слово выяснил, что Элина мать решила безотлагательно возвращаться в Салехард и уже уехала на вокзал менять билеты.

— Вот как! — фыркнула Тоня, забывшая про Марата и настырно прислушивающаяся к шепоту девочки. — Она сама не знает, чего хочет! То рвалась вон из города, а теперь ей надо задержаться, хотя осталось три дня до запланированного срока отъезда. А, Эля?! Бессердечная девчонка! Уж не похороны ли ее привлекают? Как перчик вдобавок к тридцати трем удовольствиям курорта, которыми она пресытилась. Может, она в Салехарде это видела, но, конечно, в зоне вечной мерзлоты хоронят совсем не так, как среди субтропической флоры, и теперь, готовясь к траурной процессии, она репетирует слёзы.

Была ли в этих словах уличающая Элю доля истины, но только она глубоко вздохнула и сухо сказала:

— Я пришла забрать свой гербарий перед отъездом и заодно показать дяде Гере новый листок. Вот! — И она помахала листом перед Тониным носом.

И, то ли ухватившись за этот повод с такой ловкостью, чтобы поменять тему разговора, то ли испытывая неподдельный интерес к находке, Глухой с увлечением принялся объяснять, что этот довольно банальный листок интересен темным следом, который прочертила на нём муха-минер. Отложив внутри листка яйцо, насекомое «заминировало» его, потому что выведшаяся личинка мухи стала питаться листовой тканью, прогрызая внутри извилистый ход. Вслепую она двигалась между верхней и нижней поверхностями тонкой, как бумага, листовой пластины, но тем не менее была погребена внутри нее не менее надежно, чем шахтер в недрах земной коры.

Марат, холодея сердцем, слушал его и уже не слышал, удрученный собственной колхидской слепотой. Как он мог даже при тысяче косвенных улик принять за истца эту глухую тетерю! Когда Эля назвала его Герой и стало ясно, что это слово не могло быть производным от фамилии-имени-отчества истца, доподлинно известных Марату, сделанное им допущение предстало во всей своей несуразности. Как бы мог этот угловатый верзила, похожий на поджарого кузнечика, устоять в шторм на мокрой палубе корабля на своих непомерно длинных ногах? И еще меньше, чем на моремана и игрока, он был похож на истца. Вряд ли этот рохля дерзнул бы хоть пальцем кого-нибудь тронуть, кроме бесчувственного дерева, да и на то посягнул лишь после того, как оно уже село ему на голову и выживало из дома, грозя развалить его, раскачивая своей тушей в ветреные ночи. А что касается людей, то сейчас Марат сам видел, как Глухой мечется в треугольнике между ним, Тоней и Элей, пытаясь снимать напряжение, как только оно возникало, и стараясь каждого примирить с каждым.

Разве так были устроены истцы? Разве обращали они внимание на мышиную возню вокруг, мелкие распри и споры, когда вынашивали в душе разящие доводы исковых заявлений, облекая их в блестящие, неотразимые формулировки? Нет, они высоко возносились над бытовой суетой. И даже близкое присутствие ответчика, его домогательства, попытки заглянуть в глаза и даже уцепиться за отстраняющую его руку не могли поколебать истца в принятом им решении.

И, разумеется, эта жестокая необходимость откидывать сантименты и принимать суровые решения бросала отсвет на весь облик и поведение истца. А в Глухом Марат не заметил ни блика этого грозно-холодного сияния. Теперь не имело никакого значения, как звали садовника полным именем: Герасим, либо как-то еще, и была ли у него собачонка, которую он утопил, главное — что он был не-Захар не-Трофимович не-Фирсов.

— Вы меня убедили! — воскликнул Марат, глядя в черные воспаленные отверстия в комле магнолии. — Можете сию секунду спилить это дерево. Я слова никому не скажу.

Он ушел не прощаясь, не оглянувшись — так опостылели ему эти лица. Впрочем, и они ни слова не сказали ему вдогонку.