Марат понимал, что дотошный следователь в конце концов раскроет его и отправит в сопровождении милиции в Учреждение. В этом городе дел у него фактически не осталось — так или иначе приходилось возвращаться в Юргу; эскорт милиционера обеспечивал гарантированно скорое, на пятые сутки, возвращение, а это одно ему сейчас и требовалось. Наверное, достать билеты в разгар сезона стоило труда. Впрочем, наверняка в железнодорожных кассах всегда имеется неприкосновенный запас для таких и подобных им случаев — так называемая бронь. Он собирался найти и допросить уволившуюся уже нянечку Учреждения, которая, получая открытки с юга от некой гражданки, дала ему в порядке частной инициативы адрес истца, а также снабдила в конце концов уликами: утраченными ныне открытками с видами города-курорта.
«Не надо быть и писцом, чтобы стать истцом». «Без истцов нет ответчиков, а без ответчиков нет Учреждения. Значит, в ком корень зла?» «Истцов не выбирают». «Истица суровей волчицы». Эти и подобные им пословицы и поговорки всегда были на устах старого сидельца Петрика. Учреждение не считало справедливыми все иски, по которым сидели ответчики. Но даже когда истцы и истицы желали отозвать иск, им говорили, что поздно. У человека в жизни должна быть великая цель, и в Учреждении их по-своему готовили к ее выбору и достижению. И Марат с раннего детства знал свою цель и тоже готовился к ее достижению, хотя он не хотел быть космонавтом, ученым, директором завода, народным артистом или даже капитаном дальнего плавания, но он тоже был пытливым идейным исследователем (в своем роде, конечно). Любая легенда была правдоподобнее того, чем он в действительности занимался, потому что это они имели с бессознательного возраста. Рослым слишком много и долго приходилось объяснять, поэтому не только их, но и его (главное — своей краткостью) устраивала формулировка «патологически лжив и склонен к бродяжничеству» — моральная ориентировка, которую дала Директриса и которую прочел сегодня следователь по особо важным делам Прохор Голубев. Марат нисколько не сердился на Директрису, давно простив ей даже «шкаф», — от истцов он стерпел бы и не такое. В какой-то раз, чтобы испытать себя, он вновь засел в том шкафу, предварительно выдернув из стены гвоздик, привязав к нему нитку, вставив в замочную скважину, развернув там гвоздь и натянув нить. Надзирательница долго тыкала то одним ключом, то другим — ключи не лезли в замочную скважину. Позвали пьяного слесаря, который, как ни старался, не смог открыть дверь и, уходя, злобно пнул мебель ногой. Марат слышал, как вызванная из кабинета Директриса говорит по ту сторону тьмы, что в конце концов прикажет бросить этот шкаф в Томь — он ей здесь не нужен: только место занимает да искушает младший контингент на нарушения порядка, вот прямо сейчас этим и займется. Со шкафом и впрямь некоторое время возились: кряхтя и пыхтя, ворочали, опрокинули навзничь, но Марат, выбрав верное направление, не ударился затылком. Он вцепился в деревянную штангу, на которую предполагалось вешать плечики с пальто и костюмами; некоторое время мебель несли на руках, наверное, облепив по периметру, как муравьи, но в узкой двери громоздкий шкаф застрял — и его, с трудом выдернув обратно, тут, у стены, и оставили. Марат перенес качку, точно моряк, посаженный в трюм за провинность, но вылез тогда, когда посчитал нужным. Он остался хромым, потому что беспокойно носил гипс и кость неправильно срослась. На повторную операцию класть не стали — из районной больницы он совершил свой легендарный побег на костылях и угон инвалидной коляски. Директриса сказала: «Хромой меньше бегать будет». И врач его поддержала: «Кроме того, нет гарантии, что он опять не сместит гипс». Обреченный обстоятельствами на временную обездвиженность, Марат тренировал руки: отрабатывал до автоматизма карточные фокусы. Игроком он стал не по желанию, а по необходимости. У него был врожденный дар памятливости. Но он не просто зарыл его, а извратил, развил в дурную сторону, прослыв среди надзирателей умственно отсталым, что было ему только на руку. Он страдал склерозом на их имена и лица, но две семерки треф в двух одинаковых колодах (если ими играли, конечно) были для него различными, потому что паутина тончайших трещинок и мельчайших дефектов была неповторима, как дактилоскопические линии на подушечках его пальцев, которыми он так остро чувствовал рельеф плоских карт. Карты в побегах-уходах-командировках давали самый безопасный из всех быстрых заработков. Не только рядовых членов Системы, но и некоторых ответственных работников азарт превращал в тайных сообщников Марата. Те, кого он по интуиции вовлекал в игру, считали своим долгом безропотно отдать все, что ставилось на кон. Возможно, в случае крупных проигрышей эти заложники чести не были бы так покладисты, но Марат без крайней необходимости не играл по-крупному. Он лишал их мелочи без серьезного ущерба для их карьеры и личной жизни. А ему хватало этих копеечных и рублевых взяток, потому что он привык довольствоваться малым. Он не поднимал шума в общественных местах и умел ускользать от внимания, а вот длительное безденежье грозило неминуемым крахом. Охотящаяся за ним Система только и ждала, что он проявит себя, когда нужда подтолкнет его на мелкую кражу или ничтожное вымогательство. При деньгах же он растворялся среди миллионов лояльных граждан, делающих мелкие покупки. Марат считал себя азартным игроком, но не в карты, поэтому при взгляде на дам и королей никогда не забывался настолько, чтобы зайти слишком далеко. Ну а угроза испорченной репутации мало волновала того, кто, путешествуя, менял компании, как колоды.
Другие узники извращали другие задатки. Например, сиделец Сундук так прятался, что раз его не нашли даже в карцере. В ответ на предварительное предложение надзирателей, хоть и полушутливое, направить его после освобождения во внешнюю разведку Сундук только презрительно ухмылялся. Кто-то ловко дрался, изучив приемы самбо: но не для того, чтобы побеждать в чемпионатах, к вящему удовольствию истцов, которые сочтут, пожалуй, что неволя пошла ответчикам на пользу.
Размышления Марата прервала темная фигура, внезапно выскочившая из зарослей. Марат уже выбрался за пределы Ворошиловского парка и поднимался по верхним маршам лестницы, памятной по первому вечеру в этом городе. Он невольно вздрогнул — ему показалось, что Барабуля со своей шпаной решили проучить его напоследок, хотя такая книжная закольцовка путешествия в реальности не могла, конечно, иметь место. Он узнал Жеку, которая сообщила, что сидела под ветвистым пологом саговника, прячась от людей и поджидая его. Марат, опережая вопросы кассирши, перехватил инициативу:
— Ты знала?
— Догадывалась.
— Как ты поняла?
— Произносились некоторые фразы: ты бы тоже догадался — глухарь ведь не только болтун, но и крикун, не захочешь — услышишь! Адик, когда вернулся с зоны и ничего не нашел, рассказал мне по пьяни, где был закопан портфель: пятнадцать шагов от комля «семи братьев», прямо под первой развилкой южного ствола, где висит тарзанка, — она и пять лет назад там висела, он меня на ней сфотографировал и подписал на обороте «вид с золота на золото», была бы умнее — сама бы догадалась, где копать. Глухой-то вон допетрил — всё понял по надписи: видел же фотку, сама ему, дура, показала, одно время верила ему, как Тонька! От тарзанки еще пять шагов вниз по склону: там Адик и стоял, на закопанной валюте, когда фоткал меня. Прямо капитан Флинт, а не Владилен Зотов, разрази меня гром! А об убийствах я, разумеется, ничего не знала! Подозревала, но не хотела верить! Какой позор! Теперь совсем на улицу не выйти — завтра же уволюсь, и если Стерх остается, я одна уеду. Мне всё равно! Я скопила немного денег — не всё же на лекарства Тоньке тратить, — на билет и на первое время хватит, если экономить. А на БАМе заработаю — не такая уж я белоручка. Поеду хоть в Тынду, хоть в тундру. С меня хватит! Экзотику и в кино можно посмотреть. А вот интересно: как ты оказался на пожаре первым? И о чём ты глухаря расспрашивал? И, главное, почему он тебе признался?!
— Ты устроила поджог?
— Еще чего! Ты что, не слышал, что пожарники заключили: возгорание произошло от неисправной проводки?
— Ладно, поверим. Пускай проводка виновата. Твой отец сказал, что уехал с экскурсанткой не двенадцать лет назад, а четырнадцать, — это правда? — Марат брал быка за рога.
— Что ты ко мне пристал? Я не помню: двенадцать, четырнадцать — какая разница, я маленькая была, главное, что он нас бросил!
— За мой счет, за твой расчет.
— Что-о?
— Вызывают недоумение постоянные охи совершенных, полноправных граждан: у вас всё есть, включая документы и деньги, — что еще нужно? Вы у своих семейных очагов, как в оранжереях. Внешним и внутренним можно общаться лишь как бы через стекло — намеками, знаками, словом, гадательно. В каких случаях и в какой момент не просто можно, но и нужно разбить стекло и впустить свежий воздух в вены ваших теплосетей? А в этом ведь и состоит жестокий талант.
— Хватит говорить загадками! А то ты как наш следователь-кинолюбитель: какую он цитату изобразил с комаром и пистолетом, ты заметил?
— К сожалению, я не большой знаток кино — растолкуй.
— Ну как же, есть такой вестерн: на Дикий Запад приезжает таинственный бродяга с лицом типичного сибиряка, играющий на губной гармонике, и… Нет, долго рассказывать, захочешь — сам посмотришь, и вот там в начале фильма нестерпимо-долгий план: бандит, ожидающий поезда, на котором должен приехать Гармошка, ловит дулом пистолета муху, так же, как наш Голубев сегодня — комара. Процитировал, причем с намеком. У кого что, а у нас тут «Однажды на Диком Юге»!
— Да, тут все задают свои загадки: художнические, кинематографические или по вопросам естествознания: даже следователь с напарником-комаром. Причем все с подковырками. А вот в этой книжке, — Марат поднял подарок кверху, — говорится, что преувеличенные жесты гусеницы олеандрового бражника — не просто театр, а театр античный. И в момент опасности гусеница-сфингид принимает позу сфинкса.
— Это же наша книжка — я ее днем на полке видела. У нас там всего-то десяток книг… Ты что — читал на пожаре?!
— Теперь моя. И не на пожаре, а после пожара; я потом свернул, сел на скамейку: от этих молочных шаров падает отличный свет — почему бы не почитать?
— Да тебя, смотрю, ничем не проймешь! Где только таких выводят?!
— А гид выводил сфингидов.
— Да. И змей еще. Ой, я представляю, как Раиса Яновна раскрывает ранец, а оттуда, вместо валюты-то, — зеленые рогатые черви, и у каждого — по паре лживых инопланетных глаз на затылке, в клеопатровой подводке, которые наивно вперились в нее, и каждый рогатый червяк при виде орущей тети Раи в ужасе принимает позу сфинкса! Эффект «домино», только задом наперед: костяшки домино падают одна за другой, а черви встают в строй один за другим. Ой, не могу! Ой, грешно смеяться! А Тоня говорит, что бабочка красивее всего в коллекции. Она, кстати, где-то полночи пропадала (не бабочка — Тонька, баба Шура уж вся извелась). Кто тебе книжку подарил? Антонина? Потом вернулась с нашим с ней портретом, который Стерх нарисовал, — я ему позировала, пришлось согласиться. Такой зануда! Поставила его на стол перед зеркалом и принялась любоваться. Бабушка чуть в обморок не упала! Заперла Тоню на ключ, когда все на пожар побежали. Стерх говорит, что надо и в жизни расставлять людей вокруг себя композиционно, как фигуры на картине. Но композиция этой картины ужасна, как он не понимает: тоже еще сюрреалист выискался на мою голову, вернее — на Тонькину! Вот возьму и изрежу холст!
В этот момент раздался визг, похожий на тот, который издавал Марат во время полумнимых-полунастоящих припадков, подслушанный им у юргинских псов, но на этот раз припадок случился у кого-то другого. Переглянувшись, они припустили к дому на склоне: именно оттуда доносился вой.
Марат из-за хромоты отстал, и Жека первой подбежала к «семи братьям». Над пропастью, на фоне посветлевшего, олеандрового на морском горизонте неба, растерявшего последние звёзды, висела фигура, наряженная в длинное белое платье. Она не схватилась руками за петлю тарзанки в отчаянной попытке, раскачавшись, перемахнуть пропасть и оказаться на той стороне; нет, в прочную петлю со следами сотен детских рук оказалась продета черная растрепанная голова, с немым укором свесившаяся набок; руки, бездействуя, висели по сторонам тела, одна ступня была обута в белую парадную туфельку, а другая, с накрашенными кармином ногтями, — жалко босая. Баба Шура стояла под деревом и без остановки вопила, протягивая к белой фигуре руки, а потом без чувств грохнулась на землю. Ветер медленно разворачивал фигуру на веревке и на миг обернул ее шутовски разрисованным лицом к стоявшим под деревом, у среза оползневой пропасти.
* * *
Сидя на нижней полке плацкартного вагона, рядом с Василием Сиротой, который угощал его сваренными вкрутую яйцами, Марат как бы отдельными кадрами кинохроники вспоминал прошлую жуткую ночь и тревожное утро.
То ему казалось, что опять он лезет по шершавому смолистому суку и, свесившись, перерезает ножом толстую натянувшуюся струной веревку, а одна, веером стоящая ветка, вся в маленьких голубоватых граненых шишках — грани разделены щелями, — пахнущая почему-то лимоном, мешает ему, тычась в лицо, точно живая. Внизу, схватив удавленницу за ноги и подтянув к себе, стоит каким-то образом оказавшийся поблизости Черкес, готовящийся поймать тело, чтобы не скатилось в обрыв, а уголовник с наполовину обожженным лицом страхует его. Да, это было уже телом — потому что ни попытки очнувшейся бабы Шуры оживить при помощи искусственного дыхания внучку, которую, сняв с тарзанки, положили под разлапистое дерево, ни усилия врача «скорой помощи», оснащенной реанимационной аппаратурой, ни к чему не привели. Доктор констатировал «смерть от удушья», Прохор Голубев поставил свой диагноз: самоубийство.
То Марату слышались горестные причитанья бабы Шуры, а порой вскрик: «Вот отец-подлец-убивец — до чего любимую дочь довел, от одного стыда в петлю полезла!» То он видел Жеку, перебирающую флакончики, баночки, пудреницы, кисточки, тюбики на гримировальном столе Тони; и вдруг рыжая сестра, забелив левую половину лица, приближает веснушчатую скулу к тройчатому зеркалу и метким движением наносит на верхнее припухшее веко изогнутую линию подводки и черную каплю слезы на щеку. То он рассматривал вместе с ней их общий с Тоней портрет — голый сфингид, застывший от ужаса в момент смертельной опасности.
В полдень Марат, выполняя обещание, подошел к подъезду дома предполагаемого истца, а проходя мимо квартиры 61, даже попытался открыть дверь, вначале потолкав ее, а после и позвонив — правда, безрезультатно. Как он и думал, Василий Сирота оказался тем самым круглолицым милиционером, от которого Марат прятался в подвальной утробе дома и который просто-напросто жил по соседству с Крабом. Сержант уже ждал его, хотя и не был, конечно, особенно доволен тем, что в законный выходной приходится отправляться в незапланированную десятидневную командировку куда-то на край Сибири — нести ответственность за беспокойного пассажира. Но Марат постарался произвести на спутника самое благоприятное впечатление своей готовностью отвечать на вопросы, когда спрашивают, и молчать всё остальное время; бегать за сигаретами в ближайший табачный киоск («обязательно «Яву» явскую, слышишь, никакую иную!»); ходить за постельным бельем и чаем к ленивому проводнику-армянину; по-солдатски, без единой складочки стелить постели (попробуй не разгладить простыни — надзиратели быстро покажут узнику, где раки зимуют, отгадка: в карцере!); выносить объедки в тамбур; начищать до блеска сержантские ботинки и т. п., — в результате чего милиционер уже в первые сутки совместного пути сменил гнев на милость и даже разговорился почти без усилий со стороны Марата — разве что он пробормотал, увидев за окном, на очередном привокзальном перроне кудрявого песика, что не любит домашних собачек, особенно пуделей. Как оказалось, Василий Сирота тоже терпеть не может этих мерзких шавок, которых, конечно, и сравнивать нельзя с восточноевропейскими овчарками — умнейшими и благороднейшими животными. А соседка милиционера, как назло, держит в квартире собачонку как раз такой породы; пудель лает по ночам и не дает сержанту уснуть, а утром-то — на службу. Соседке что — она пенсионерка и может отсыпаться хоть целый день, не имея никакого сочувствия к невыспавшимся милиционерам. Дальше Сирота перешел к обсуждению других своих соседей по площадке, которые, хоть и не держат в квартире собачек, зато устроили форменный притон; этот Фирсов, покерно говоря, в клетчатой рубашке родился: со страстишкой к картишкам. Игорный притон милиционер, конечно, прикрыл, и пусть сосед спасибо скажет, что не посадил его как хозяина заведения. Когда человек готов резаться хоть на пуговицы от мундира, хоть на кокарду фуражки — то понятно, что в конце концов доиграется до старшего матроса на катере, даже если плавал когда-то старпомом на пассажирском лайнере.
— Хотя не-ет, вру-у, нынче фортуна опять повернулась к нему передком (видать, хорошие знакомства имеет где надо): буквально на днях сосед устроился на теплоход «Адмирал Нахимов», самый большой в стране, чуть ли не старпомом опять — вот повезло мужику! И бабу свою поварихой пристроил.
— Жену? — безразличным голосом спросил Марат.
— Да какую жену — говорю: бабу. Женщина какая-то к нему недавно прикатила, такая милая женщина: красивая, ладная и молодая еще, а вот же… Зачем он ей… наплачется только с таким прощелыгой.
На юг Марат также ехал поездом: сел в Юрге, а проезд до города-курорта (вместо Новосибирска!), то есть 4730 км, что только по официальному тарифу стоит 30 рублей 30 копеек, выиграл в американку, искусно втянув проводника в игру на исполнение желания. Поскольку проводник-хохол считал, что проиграл дорогу без питания (и это было, конечно, справедливо), Марат почти ничего не ел в пути. По его просьбе проводник скупо выделял горькие огурцы, ведро которых опрометчиво схватил по дешевке на одном полустанке, и изредка забрасывал на третью полку лепестки черствого хлеба. По треугольной форме тонких ломтиков Марат догадался, что для чалдона хохол бесплатно брал в вагоне-ресторане хлеб, оставленный на столах клиентами. Но даже за эту жалкую снедь он назначал грабительские цены, а все доводы здравого смысла отклонял хладнокровной репликой «дорого — не бери». Он либо не верил, что денег у пассажира в обрез, либо твердо решил выучить его по одежке протягивать ножки и впредь не кататься на юга без достаточных средств. В результате они торговались, как два старых сквалыги, и всё-таки каждый кусок хлеба обходился Марату по цене буханки, а за один огурец он платил, как за килограмм. Накопленный перед побегом запас из двух рублей за четверо суток весь растаял. С пассажирами Марат общался осторожно. У курящих в тамбуре мужчин можно было попросить сигарету, но не вареную картофелину — вместе с сочувствием это привлекло бы ненужный интерес, за которым могла разразиться катастрофа выяснения личности. Глухой ночью, глотая теплый воздух кавказских предгорий, под гул и грохот колес, плещущий в вагон из низко опущенного окна, Марат поднял крышку ящика для мусора, развернул один из бумажных свертков и внимательно осмотрел его содержимое: огрызок яблока, голова рыбы, плохо обглоданное куриное крыло с прилипшей к нему яичной скорлупой, кусочки белой булки или батона — всё еще довольно свежее… Марат постоял над объедками, понюхал их и захлопнул крышку. Хорош мститель! Разве голод мог сравниться с теми лишениями, которые он уже перенес и которые еще ему предстояли?
Даже сейчас, при этом унизительном воспоминании, Марат брезгливо поморщился. За время пути он и проводник так озлобились и опостылели друг другу, как только могут два чужака, вынужденные долго ютиться в тесном помещении без возможности разбежаться в разные стороны или наброситься друг на друга. И всё же проводник обошелся с ним по-людски, пряча его от ревизоров в своем купе и чудом избежав разоблачения. На обратном пути никакие ревизоры Марату были не страшны — он ехал совершенно официально, по билету, с личным охранником.
Забравшись на вторую полку и подмяв под щеку подушку, Марат с удобством устроился у опущенного на четверть окна, откуда дул в лицо сильный, сухой полынный ветер русских степей, смешанный с запахом разогретых на солнце шпал и угольной паровозной топки. Запах дальней дороги. Биография Марата — это география побегов. Обычно он убегал, когда отрастали волосы, поэтому после бритья волос надзиратели на некоторое время теряли бдительность, чем он и воспользовался на этот раз.
Пресная жизнь, мирное небо, центральное отопление, гарантированные стол и кров — душно. Тринадцать лет — последний возраст малонаказуемости, при четырнадцатилетием сроке — усиленный режим изоляции от общества, в том числе и у примерных активистов, и в этом смысле Марат смеялся над их лояльностью. Он очень многое поставил на нынешнюю поездку к южному морю. Но, по сути, командировка, как выражался старый сиделец Петрик, оказалась безрезультатной: хотя и безопасной, но страшной и неудобной, как ночлег в трансформаторной будке (был у Марата и такой опыт). Краб с Селёдкой уплыли (проникновение на теплоход «Адмирал Нахимов» — дело будущего). Глухому грозит лет двадцать пять, если не вышка; это если предположить, исходя из сроков (родился Марат в первый день августа, если метрики не врут, а зачем бы им врать?), что истец — Герман Лунегов, а нянечка ошиблась, или та особа, что отправляла открытки с видами города-курорта, нарочно вводила всех в заблуждение или же сама заблуждалась (Марат, подумав, решил, что любительница эпистолярного жанра — одна из особо ревнивых дам Краба). Что касается одиозного проигрыша, из-за которого заварилась каша на катере и дальше, как в сказке «Горшочек, вари!», растеклась по всей Бытхе, то Марату, в сущности, всё равно, деньги какой доверчивой дамы червей в очередной раз проиграл Захар Фирсов. Возможно также, что ему как-то раз повезло: он много выиграл у какого-нибудь трефового барыги, а в другой игре, с Черкесом, всё спустил. Еще Марата занимала такая улика, как бутылка из-под гавайского рома, исчезнувшая из жилища Краба, но с ней, он решил, всё понятно: любой мог войти в незапертую квартиру, главное — знать, что по такому-то адресу имеется подходящая бутылка, из которой фарцовщику, помешанному на фирме, непременно захочется отхлебнуть.
Мщение, как постоянно твердил старший узник Петрик, должно быть адресным. Для этого надо выяснить, кто пошел в отказ, установить пол истца; а в данном случае Глухой, возможно, не только не выдвигал иска, но даже не знал о его существовании. И если Селёдка — истица, а Краб — не истец, то кто, в таком случае, прислал ему фирменный нож-складень с многозначительной гравировкой «Другу народа — от друга морей»? Тот, кому было по душе имя друга народа?! Возможно, Герман и впрямь долго скитался по морям, когда Селёдка его бросила, и Охотское море, которое охотится на людей, как он выразился, стало причиной его глухоты? Тогда всё сходится, и… Глухой — податель иска? Или нет, не так: скорее пройдоха Селёдка ввела Краба в заблуждение, в результате чего он выдвинул ложный иск против чужого ответчика; нож прислал он, но эта казавшаяся Марату неоспоримой улика ничего, по сути, не означает. Пустышка. Так следует понимать? А именем друга народа нарекла его истица, поскольку слышала от Германа о его якобинских пристрастиях (и значит, Марату категорически противопоказано принимать ванну, как сказал бы старший узник Петрик). И тогда главная и единственная улика: это сам Марат, его имя. Ну а фамилией его наградило Учреждение (да-да, он всем ему обязан!) — именно поэтому она ему претит. Так же, как последняя буква алфавита. Яканье, которое так распространено на юге, — от «я», как от печки, начинает плясать мысль всякого южанина. Точно на ежедневной поверке:
— Родин!
— Я.
Однажды он задал старому сидельцу Петрику провокационный вопрос: «Если человек человеку истец, не случится ли так, что и мы с тобой в будущем тоже станем для кого-то истцами?» Петрик, ни секунды не раздумывая, ответил, что, например, такой как Марат — универвун-деркинд, прошедший не только школу, но и университет борьбы с Учреждением, — никогда не станет готовить новый контингент для Системы. Но Марата не удовлетворил ответ старшего узника — во-первых, он напрягся, ожидая подвоха, когда инструктор для какой-то цели сделал ему дамский комплимент, потом в сердце засела заноза: такой, каким он знает себя сейчас, конечно, не станет истцом, но ручаться ни за что нельзя — вдруг с течением времени он переменится, другой станет его цель и всё то, что кажется важным сегодня, обесценится.
Марат рассеянно принялся листать дареную книжицу — и вдруг нащупал, что в одном месте страницы слиплись, причем ему показалось, что это не типографский брак: он никак не мог их рассоединить. Марат достал нож, выщелкнул лезвие и, поддев за края, разделил склеившиеся страницы. Оказалось, что внутри тайник: он обнаружил между страницами брошюры лист папиросной бумаги чуть меньшего, чем книжка, формата, исписанный с двух сторон бисерным почерком. Это был листок из дневника с разрозненными записями.
«Море советует мне устроить шторм под занавес биографии.
* * *
Лора как будто проглотила иголку от патефона — год за годом одно и то же. Честный олеандровый бражник умирает здесь. Эле с отцом будет лучше.
* * *
По примеру амазонок ампутировала бы обе своих непомерно больших сиськи. Фу, вымя!
* * *
Она сказала: «Месячные нужно подмешать в вино» — какая гадость! Разве это не садизм? Я ответила: «И всё-таки без внешних данных не обойтись». Но подумала, глядя на нее, совсем другое: «Бабочку надо сажать на булавку, пока у нее не обтрепались крылышки». Она никудышная мать. Она стоит на пороге старения. Это тело, полное самодовольства и эгоизма, такое безжалостное в своей правоте! Зрелые формы под платьем нарочно детского покроя.
* * *
Здоровый человек не поймет логику сердечника, пока не войдет в его положение. Дядя Коля починил швейную машинку (у нас старенький «Зингер»). Потом отремонтировал зонт — в ручке теперь упрятан штык-нож, как он говорит. Я просила сделать — сказала, что буду ходить в шторм с зонтом по волнолому и накалывать крабов и рачков. Это очень удобно: нажал на кнопку — штык выскочил. А потом я посмотрела на свой зонт и вложила пальцы в углубление на рукояти. Нет, это было не перо и не штык-нож, а что-то вроде круглой толстой металлической спицы-клюва, которая плавно переходила в длинное тонкое жало. Я думаю, у меня достанет сил.
* * *
Способ снять стресс: убить или умереть. Сердце загоняет меня в угол.
* * *
Раиса зажилась. Она притворяется больной, чтобы добиваться чего-нибудь от мужа. «Ты отравил сына моими таблетками нитроглицерина!» — совсем с ума сошла. А как она боится паучков — можно подумать, у нее в углу завелся бенгальский тигр! Сегодня сказала своим отдыхающим, что моя болезнь абсолютно не заразна!
* * *
Раиса — тоже звено цепи. Я наконец поняла: это три стадии развития сфингида. Адик — куколка, отсидевшая свое, Рая — типичная гусеница, Лора — бабочка. Все трое эфемерны. Правда, очередность перепутана: начать нужно было с контролера, но это ничего. Я тоже эфемерна — я дам им живую гусеничную подсказку.
* * *
Кого следующим вынесут из этого дома? Почему не меня? Я бы хотела вперед головой. Атакующий лежит на поле боя головой вперед.
* * *
Я чувствую, куда направляется стержневой поток событий, и просто помогаю им развиться до логического финала. Адик, утративший фарт. Лора, боящаяся старости. Но дядя Коля в тюрьме — это абсурд! Значит, теперь моя очередь. Но умереть от волнения на допросе — это пошло. А во-вторых, острастка ненавистных тем же приемом, когда стреляют над головой. Представьте, что вы сидите в кинотеатре, рядом с вами замертво падают люди, непонятно отчего, и нельзя встать. У всех животный страх смерти. Животные меньше живут и меньше боятся.
* * *
Вначале — приговор, а потом — преступление. Или по-другому: вначале — наказание, а потом — преступление. Русичка, ау? Будущее с прошлым поменялись местами».
И приписка сбоку, на свободном месте, другими — зелеными — чернилами, второпях, но прежним мушиным почерком: «См. на стр. 132, восьмая строка сверху». Марат открыл книгу в указанном месте и прочел: «Олеандр ядовит от корня до макушки: включая стебли, листья и цветы».
Поезд, с чугунным перестуком, подобным сердечной аритмии, везший пассажиров в раскаленных вагонах, под лебяжьими облаками, плывущими со скоростью едущего земного состава (так казалось Марату), неожиданно влетел под воронье крыло тучи. Воздух сгустился, потемнел, и полил яростный дождь, мгновенно остудив жесть вагона. По стеклу побежали, извиваясь, прозрачные ручейки, под потолком зажегся свет плафонов, и Марат, выставив наружу руку и голову, поймал несколько дождевых капель чуткими пальцами и губами. А потом увидел мелькнувший за окном, на дорожной насыпи вездеход с высоченным дорожным просветом. Под машиной сидели нахохлившиеся куры, пережидавшие дождь, — совсем как в Сибири. И вдруг, против воли и наперекор всем обстоятельствам, он ощутил толчок счастья под кадыком, как будто и его кровь потекла по венам вспять, в обратную сторону от жизни. Марат судорожно всхлипнул (он не мочил щек слезами с бессознательного возраста), но удержал рвущийся наружу вой юргинских псов. А состав уже выкатился из-под черной грозовой тучи и вновь мчался под белыми, ласкающими землю пальцами облаков. Поезд миновал полосу дождя.
Пожалуй, в дневниковом послании Тони содержится признание. Пожалуй, у него еще есть дело у южного моря. К тому же не всё ясно со смертью самой девушки. И кто-то же должен посадить красную камелию на могиле Антонины (камелия — родственница чайного куста, узнал Марат из подаренной книги) и тем самым завершить ее жизненный круг.
Спустившись с верхней полки — держась за ртутный столб-поручень, опустив опорную ногу на подставку для подошвы, — сразу в коридор, объединяющий боковые места с прямыми плацкартными, двигаясь мимо выбившихся из-под матрасов и повисших сероватыми волнами простыней, торчащих в проходе босых ног, мимо обрывков разговоров и чужих яично-куриных обедов, он честно отправился в туалет.
Но прежде, так как была очередь, остановился перед приклеенным к стене расписанием движения и остановок поезда: ближайшая станция — Лихая — показалась ему вполне подходящей. Нужно только рассчитать время.
Милиционер попросил принести чаю, Марат взял и себе стакан. Держал, продев большие пальцы в серебряные ушки железнодорожных подстаканников с гербом СССР и видом Кремля. Он стоял спиной к купе проводников (справа кипел титан), укрывшись за левым пристенком боковых мест, любуясь пустившимся в пляс при виде поезда, нарезающим обморочные круги зеленым лесом, и незаметно опустил в правый стакан несколько таблеток снотворного, которое обнаружил в полуподвале Лунеговых-Абросимовой. Таким потчевали нарыдавшуюся Элю, его дали, в конце концов, бабе Шуре, которая быстро, но всё всхлипывая, уснула в прошлое воскресное утро, с прижатой каблуком к сердцу белой туфелькой выпускницы школы земли. Марат решил, что может кое-чему поучиться у Тони.
Испив чаю, круглолицый милиционер прилег на нижнюю полку, которую самолично выбрал, с газетой «Труд» в руках, но вскоре уснул, редко всхрапывая. Марат осторожно убрал с его груди газету и взглянул на часы фабрики «Заря», надетые на запястье волосатой руки сержанта. Пора! Пассажирка на соседней полке углубилась в фантастическую повесть братьев Стругацких «Малыш»; девушка с верхней ушла флиртовать в тамбур со студентом из соседнего отсека; мужчина и женщина с боковых мест, устроив из нижней полки столик и два сиденья, играли в подкидного дурака по пять копеек. У него тоже оставалась еще мелочь, чтобы поставить на кон. Но не в этом вагоне. Колода карт, прихваченная в квартире Краба и лежащая в левом кармане, должна была сослужить свою службу.
Марат осторожно достал из-под лавки стоявшие в углу подле окна черные ботинки «прощай, молодость!» (поезд уже тормозил), прикрыл их газетой «Труд», схватил книжку «Эндемики и экзоты» с края верхней полки, сунул ее за пазуху, — соседка и бровью не повела, — и, небрежно похрамывая, отправился в последний прицепной вагон поезда (отцепят в Ижевске). Как только состав остановился и проводник открыл дверь, освободив траурные ступени, пассажиры, желающие глотнуть перронного воздуха, купить дынь или вяленой тараньки, посыпались из вагона. Марат затесался в середину. За кормой поезда он перешел рельсы и устремился к пустующей будке стрелочника, подле которой сидел до тех пор, пока поезд не показал зеленый, как у сфингида, хвост; тем временем аккуратно сложив ботинки и завернув их в газету, перевязал получившийся пакет выдернутыми шнурками, затем перешел чересполосицу рельсов и шпал и отправился на станцию, мелькавшую среди веретен-тополей, сматывающих шерсть кучевых облаков в нити летнего дождя, — чтобы узнать, когда будет поезд на Черноморское побережье. В запасе у него было достаточно времени: судя по Эле, проспавшей с вечера до обеда, снотворное неплохо действовало. Впрочем, на этот раз он планировал добираться до пункта назначения на перекладных.
Марат на всякий пожарный случай всегда держал в уме поучение старшего узника Петрика, отсидевшего в Учреждении восемнадцать лет, из них семь без права переписки, которое гласило: «Прежде чем куда-нибудь войти, подумай, как ты оттуда выйдешь».
