Марат выдвинул один из ящиков в нижнем ярусе этажерки и уткнулся взглядом в ворох фотографий. Но, покопавшись в нём, не обнаружил на снимках Лоры. Однако всё-таки увидел знакомое лицо: рыжеволосая Жека, вытянувшая его из волн, над которой так жестоко подшутил вор, присутствовала на очень многих фотографиях. Вдруг из ходиков на стене с продолговатыми массивными гирями на длинных цепях показалась кукушка и прокуковала девять раз. Марат, державший в руках фото Жеки-подростка, летящей на тарзанке, которая была привязана к толстому горизонтальному суку разлапистого дерева (на обороте снимка стояла надпись «Вид с золота на золото»), торопливо бросил снимок поверх остальных и задвинул ящик. С последним «ку-ку» железной птицы за ширму проникла дочь Лоры с тарелкой крупных темно-сизых слив, подернутых дымчатой патиной. «Здесь прохладно», — прошептала она, ветром из-под выпяченной нижней губки обдувая разгоряченное лицо и волнуя свои одуванчиковые волосы. Девчонка явно желала продлить вчерашнее удовольствие и насладиться ролью избавительницы, сестры милосердия и хлебосольной хозяйки с тем машинальным бесстыдством, которое свойственно детям в распространении на себя заслуг родителей, хотя, по мнению Марата, дочь с матерью были неважными медсестрами и, по-видимому, даже не являлись хозяевами этого жилья, а просто снимали его на время летнего отпуска.

Учитывая то, как он бестолково шарахался между сундуком, ширмами и окном в момент пробуждения, Марат решил не суетиться и использовать то, что само шло в руки. Девчонку можно было незаметно для нее допросить, раз уж она своим приходом помешала более тщательному осмотру помещения. Она говорила шепотом, имея в виду, что мать спит, но этот же тон настраивал на проникновенный разговор, и Марат стал с ней шептаться, осторожно запуская зубы в мягкие сливы и плохо чувствуя их вкус опухшим ртом.

Для затравки он показал ей гладкий желтоватый голыш с продетым в узкое отверстие обрывком медной цепочки — вчера он обнаружил его зажатым у себя в кулаке. Видимо, отталкивая его от себя, Барабуля порвал ошейник, за который Марат удерживал длиннорукого соперника на короткой дистанции. Девочка объяснила, что такой камень с проточенной внутри него морем дырочкой называется «куриный бог» — он приносит удачу и встречается крайне редко. За три года, что они приезжают на море (он оказался прав!), ей такой ни разу не попался, хотя за три недели маминого отпуска, который уже подходит к концу, она насобирала на пляжах целую коллекцию отличных камешков и ракушек. Эти сведения, как и сами камешки, не представляли для Марата никакой ценности, еще менее в его планы входило знакомство с коллекцией девчонки, которую она, судя по всему, намеревалась перед ним разложить. Уловив в голосе девочки зависть, Марат прервал ее и равнодушно подарил ей трофей, жестом показав, что ответных даров не надо, и для дальнейшей разминки занялся ее именем. Девочку звали Эля. Марат, обучаясь в Учреждении более грубым дисциплинам, чем этнография и ономастика, не смог разобрать национальной принадлежности ее полного имени Эльвира (вполне возможно, оно было интернациональным), но, чтобы задеть ее за живое и вынудить оправдываться — а ведь именно в таком ключе следует вести допросы, — спросил, не еврейка ли она. Эля, однако, не обиделась. Нет, она не еврейка. Ее вычурное имя — дань экзотике, к которой тянется ее мать, скучая в Салехарде. А к чему еще может тянуть молодую красивую женщину, которая весь год, кроме трех недель на курорте, проводит в тундре, в городе, который расположен прямо на Полярном круге? Хотя мать можно понять, Эля своему имени не рада. В школе к нему цепляются, и в душе она отчасти согласна с этими придирками: имя действительно отдает ливерной колбасой. Людей, чтобы не осложнять им искусство жизни, надо называть просто: Оля, Коля… В заключение она неожиданно прибавила, сочувственно глядя на Марата:

— У тебя тоже плохое имя.

— Да, запоминающееся, — неопределенно ответил он, зная, что она не поймет.

— А почему тебя так назвали?

— Слишком много детей было в семье. Все нормальные имена достались тем, кто появился до меня. Зато я знаю имя еще неудачнее наших, — равнодушно сказал Марат.

— Какое же? — с любопытством прошептала Эля.

— Адик.

Она улыбнулась и энергично помотала головой:

— Это не имя, а кличка. На самом деле его зовут Владилен — в честь Владимира Ильича Ленина. Но, конечно, такое имя хуже всякого другого, потому что лучше Ленина всё равно не будешь и равным ему тоже. Адик еще и в тюрьме сидел — вот он и взял кличку. Кому же понравится быть хуже своего имени!.. Но спрашивать прямо его нельзя, — добавила Эля, — он отшучивается, говоря, что его полное имя Ад.

Разговор вошел в нужное русло, и Марат быстро получил от Эли полезные сведения, не вызвав у нее никаких подозрений, потому что вопросы типа «за что сидел?» в сложившейся ситуации были естественным проявлением любопытства в процессе непринужденной беседы. Очень ценно было то, что Эля делилась не столько собственными детскими наблюдениями, сколько информацией, подслушанной из разговоров матери с квартирной хозяйкой.

Лора с дочерью три года подряд останавливалась тут, в полуподвальчике квартирной хозяйки бабы Шуры. Они даже обменялись адресами и посылали друг другу письма, из которых Шура узнавала о времени приезда постояльцев, а Лора — о том, что на этот срок для нее будет освобождено полкомнаты. Хотя Адик все эти годы отсутствовал, отбывая срок, его личность нередко становилась предметом пересудов, так как Шура недолюбливала его мать, Раису, за спесь и высокомерие, но, учитывая, что они были соседями (Раиса жила этажом выше), хозяйка переходила на зловещий полушепот. При этом Лора прикрикивала на ужинавшую рядом дочь, чтобы она не слушала разговоры взрослых, а быстрее ела и шла спать. Но тут-то Эля и ловила каждое слово. Она довольно отчетливо запомнила то, что из года в год заочно шептала баба Шура заинтригованной элегантными преступлениями Адика Лоре. И хотя Эля в тщеславном стремлении рассуждать по-взрослому забавно путалась в специальной терминологии и говорила «фасовщик» вместо «фарцовщик», Марат не перебивал ее, на ходу восстанавливая то, что в действительности стояло за ее словами. Иногда, увлекшись случайно затронутым по ходу беседы предметом, Эля уклонялась в сторону от ее главной темы — и тогда Марату приходилось терпеливо и незаметно для ребенка возвращать допрос в нужное русло, мирясь с неизбежными на окольных путях потерями времени. В конце концов Марат составил об Адике приблизительное представление.

В свои неполные тридцать лет Адик нажил много врагов, но нацеливать на него кого-то из них не имело смысла, потому что любой из них в отдельности был, очевидно, слабее его, и только в совокупности у них хватило бы сил упрятать его за решетку. (Рецидивист Юсуф был, конечно, из друзей Адика, и Марат не решился бы затеять интригу, чтобы как-нибудь столкнуть их лбами.) Пять лет — это был его первый срок — Адик получил в совокупности за мошенничество и спекуляцию фирменными вещами, которые доставал у приезжающих в город-курорт туристов из соцлагеря и западных немцев. Ему грозил более длительный срок — его подозревали в валютных махинациях, но при обыске ничего не обнаружили: ни немецких марок, ни американских долларов, ни польских злотых, ни чехословацких крон, ни даже советских рублей. Кроме того, нашелся еще целый ряд смягчающих обстоятельств. И хотя ни одно из них официально нельзя было принимать во внимание, фактически они всё-таки расположили суд в пользу обвиняемого.

Отец Адика был инвалидом войны. (Марат отметил, что Эля называла его по-свойски — «дядя Коля», — в то время как про мать Адика говорила «Раиса», равнодушно копируя речь взрослых.) То, что он присутствовал на суде с боевыми наградами на груди, хотя даже 9 мая надевал лишь орденские планки, служило лишь трогательным проявлением его озабоченности судьбой сына. Этот работяга-фронтовик находился поблизости и в то же время бесконечно далеко от шикарных гостиниц и центральных набережных курорта, где отдыхали интуристы, включая граждан когда-то побежденной им Германии. Сам дядя Коля про это, может, мало думал. Но большинство местного населения, к которому, естественно, принадлежали разбиравшие дело Адика юристы и народные заседатели, относились к немцам с некоторой долей раздражения. Дело было не в зависти к их одежде — чего ж тут плохого, если человек имеет возможность носить добротные модные вещи, — а в том, что они в чужой стране нисколько не желали поступаться своими привычками. Например, у взрослых мужчин была манера носить в общественных местах шорты. Среди советских граждан это позволяли себе только мальчики пионерского возраста, не считая, конечно, отдельных выскочек и эксцентриков. По этим шортам и другим приметам фарцовщик за версту видел иностранца, еще до того, как тот раскрывал рот и произносил что-нибудь по-немецки. Вот такому-то Клаусу с торчащей из-под шорт рыжей шерстью на ногах Адик и показал фокус, про который долго рассказывал весь город после того, как слухи о нём просочились из правоохранительных органов в общественное мнение. И даже сами блюстители социалистической законности наверняка в душе усмехались, хотя вслух, квалифицируя преступление Адика, употребляли такие слова, как «дерзкое» и «особо циничное».

Марату это дело, насколько он мог судить по рассказу Эли, показалось изящным, но не слишком мудреным. Втеревшись в доверие к одному из западных немцев и убедившись, что Клаус не искушен в вопросах православной обрядности, Адик предложил ему купить древнерусские иконы из его якобы частной коллекции, которые он временно выставил в храме. Перед службой введя немца в полупустой храм, Адик предложил ему выбирать иконы, а сам подошел к попу и сказал, что убедил своего знакомого, протестанта из Германии, обратиться в православную веру. Батюшка подошел к немцу и ласково кивал, когда тот указывал на ту или иную икону. Немец, таким образом, в присутствии «хозяина коллекции» ставил попа в известность о том, какие иконы заберет после покупки, а священник думал, что протестант восхищается их красотой, и Адик в этом смысле переводил его реплики. Между интуристом и настоятелем храма был языковой зазор, и аферист виртуозно сыграл на их взаимонепонимании. Когда началась служба и поп ушел в алтарь, Клаус расплатился с Адиком валютой и даже получил скидку. Правда, тот напоследок попросил его об одном пустяке: из уважения к чувствам верующих не снимать иконы со стен до конца богослужения. Пока немец торчал в храме, сторожа приобретенные им предметы культа, русский сел в ожидавшее его такси и умчался в аэропорт — билет до Москвы был куплен заранее. Видимо, тяга Адика к броским эффектам была неистребима даже в ущерб безопасности. Расстояние от приморского курорта до Москвы и даже до Владивостока не могло защитить его от карающей десницы правосудия.

Компетентные органы быстро разобрались, какими мотивами руководствовался то ли обнаглевший, то ли свихнувшийся империалист, когда среди бела дня на глазах у возмущенных свидетелей принялся снимать иконы со стен храма. И, может, именно время вылета рейса из города (и оставшийся в аэропорту корешок авиабилета с фамилией Адика), поскольку аэропорт регистрировал всех пассажиров, включило Адика в круг подозреваемых. Как бы то ни было, его вычислили и привлекли к ответственности. Состоялся странный суд, на котором потерпевший иностранец отсутствовал, а тайные симпатии всех, за исключением служителей культа и группки их приверженцев, были на стороне обвиняемого. И чем тоньше было идеологическое чутьё юриста, тем отчетливее он понимал, что своими противоправными действиями беспартийный Владилен Зотов фактически отстаивал завоевания социализма. Об этом нелегко было говорить всерьез и вслух, но из-под его мошенничества просвечивали и утонченный советский патриотизм, и воинствующий атеизм самого ядовитого толка. Адик разом выставил на посмешище и наших попов с их ребяческой верой в очевидное превосходство православия над остальными религиями, и западный мир чистогана, где даже ученый-биолог, учуяв запах наживы, забывает про бабочек, ради которых приехал на Кавказ, садится не в свои сани и теряет элементарный здравый смысл. Как выяснилось из показаний самого Клауса, он остался глух даже к глумливым предупреждениям самого афериста о готовящемся обмане: куражась и набивая иконам цену, Адик датировал их девятым веком, словно они могли быть написаны до принятия на Руси христианства. Словом, сын продолжал дело отца на незримых фронтах «холодной войны», как едко выразился в кулуарах судебного заседания некто Голубев, следователь по особо важным делам. Кроме того, что Адик утер немцам нос, он, встав на путь фарцевания, адресно повышал благосостояние населения. Владилен не был даже комсомольцем, но из его дел вытекало, что он смотрел на туристов из капстран, как Ленин на буржуазию, и эта преемственность, хоть и странная до карикатурности, тоже умеривала прокурорский пыл самых строгих судей. Во всяком случае, Марат на их месте не мог бы всего этого не понять.

Марат, сидя на полу рядом с Элей, хмуро грыз ногти. Она заметила, что это дурная привычка, но он перебил ее и рассказал Эле вчерашнее происшествие с Жекой на пляже. В своих наблюдениях он характеризовал Адика саркастически и присовокупил к ним догадку, на которую его натолкнули многочисленные улики, что именно Адик подарил Жеке растворяющийся купальник. Но для того, чтобы так жестоко оскорблять девушку перед всеми, надо быть или идиотом — но Адик не идиот, — или иметь веские основания. А откуда они могли взяться, если Адик только что освободился? Скорее всего, в их отношениях была какая-то предыстория. Что могло их связывать еще пять лет назад? Это тем более интересно, что Жека намного младше Адика. Сжато изложив свои соображения и убедившись, что маленькая сплетница впитывает каждое слово, широко распахнув серые глаза и машинально облизываясь, Марат поинтересовался, не знает ли она, что за птица эта рыжая-конопатая Жека…

Конечно, Эля ее прекрасно знала. Она внучка бабы Шуры и соседка Адика этажом ниже. Значит, сейчас Марат с Элей беседуют, сидя на полу того самого полуподвала, где Женя Лунегова и живет (правда, на лето они с бабушкой перебираются в сарай, а жильё сдают отдыхающим). Таким образом, поскольку Жека с Адиком росли в одном дворе, они были хорошо знакомы и, видимо, дружны. Не всякая школьница решится прийти на суд, а Женька на суде Адика была. Хотя она у кого-то раздобыла туфли на безумной шпильке, ярко накрасила губы и надела темные очки, ее узнали и донесли об этой сумасбродной выходке бабе Шуре. Поскольку старуха воспитывает внучек без родителей (есть еще Тоня, младшая Женина сестра, — наверное, он ее видел вчера) и отвечает за них одна, то она встревожилась не на шутку: все эти годы со страхом ждала возвращения Адика и даже с Лорой, Элиной матерью, шепталась о том, как охладить нездоровый интерес внучки к великовозрастному дружку-уголовнику. Было даже придумано некое средство… Тут Эля замолчала, видимо, решив, что сболтнула лишнее, а от прямого ответа, какое же всё-таки это средство, уклонилась. Когда Марат попытался осторожно нажать на девочку, она вовсе замкнулась и погрузилась в какие-то свои мрачные раздумья, время от времени пробегая по лицу Марата тревожным и недоверчиво-колючим взглядом. Не так уж она была наивна, эта девочка-одуванчик. Теперь она показалась Марату старше своих лет — может быть, она просто не вышла ростом, как он, и ей вовсе не девять, а все двенадцать? Во всяком случае, присущая младшим школьницам жгучая страсть тайком выбалтывать чужие секреты у нее имела свои границы. Возможно, потому, что сейчас дело впрямую касалось ее матери? Теперь эта малолетняя свидетельница могла в любую секунду фыркнуть и упорхнуть обратно за ширму, из-за которой появилась, так и не дав Марату никакой зацепки, которая помогла бы найти подход к Адику. Тогда все усилия, потраченные на допрос, пойдут насмарку.

Чтобы вывести Элю из дурного настроения и вновь завладеть ее вниманием, Марату пришлось срочно устроить небольшое представление: он заявил, что у него вдруг жутко разболелся палец и сейчас он его оторвет. Марат оттопырил вверх большой палец левой руки, забрал его в горсть правой и принялся качать и крутить, в то же время незаметно сгибая его фаланги внутри горсти. Когда он наконец со зверской гримасой отнял кулак правой руки от левой, на месте большого пальца несколько обескураженная Эля (нет, всё-таки ей всего только девять) увидела гладкое место. Марат показал ей секрет фокуса — палец (теперь он был согнут вниз) прятался от глаз за тыльной стороной ладони. Хотя оба понимали, что трюк примитивен, Эля улыбнулась, мир был восстановлен, и они вновь стали шептаться. Теперь Марат тщательно следил, чтобы разговор вращался вокруг привлекательных для девочки тем. С интересом он выслушал ее рассказ о том, что она сама может сшить себе платье — в самом деле, это очень полезное умение. Ее научила кроить и шить Тоня вначале, когда они только приехали. Теперь Тоня говорит, что занята, и Эля совершенно самостоятельно, без чужой помощи, сшила себе ситцевую юбку в горошек. Она даже вскочила, намереваясь сбегать за ширмы, чтобы предъявить ему юбку, но Марат, кивнув в сторону спящей Лоры, приложил палец к губам: «Разбудишь…»

Эля помотала головой:

— Да нет! Спать будет до обеда. Она всегда так, когда с Адиком засидится допоздна…

— А где он сейчас? — бесстрастно спросил Марат.

— Спит, конечно. — Эля ткнула пальцем в потолок. — Он недавно от нас ушел.

Они посмотрели на ходики на стене.

Минутная стрелка уже отщелкала три четверти круга. Девочка широко раскрыла глаза и, ойкнув, сказала, что ей пора, скоро начнется фильм, который она давно мечтала посмотреть, — «Дубравка», про девочку, живущую у моря. Может, и Марат с ней пойдет… Выяснилось, что Жека работала кассиром в том же кинотеатре, где Раиса, мать Адика, была контролером. Очевидно, Эля имела возможность бесплатно смотреть кино, быть может, даже вечерние сеансы, и в полной мере ею пользовалась. И, продолжая добровольно принятую на себя, в отсутствие матери, роль опекунши, решила и Марата приобщить к благам бесплатного кинопросмотра. Приезжая маленькая девочка оказалась большой патриоткой недавно построенного местного кинотеатра. Здание современной архитектуры с залом на четыреста мест представлялось ей лучшим в городе, и его исключительность лишний раз доказывало то, что оно единственное в городе, где скоро состоится премьера фильма «Долг чести платежом красен». При этих словах Марат насторожился. «Может быть, это экранизация какой-то пьесы Островского?» — соображал он и не спеша стал разворачивать бумажную пилотку в газету. После вчерашних передряг она совершенно истрепалась и расползлась на сгибах, Марат, пробежав глазами афишу, удостоверился, что, во-первых, фильма с таким названием в ближайшие дни не планировалось, а во-вторых, любая лента крутилась сразу или по очереди в нескольких разных кинотеатрах — иное в разгар летнего сезона было бы непрактично. Марат не стал делиться с Элей своими сомнениями — глупо терять время в спорах с ребенком, — а, согласившись на поход с ней в кино, на ходу поинтересовался, откуда новость. Ага, оказывается, накануне, когда Марат уже спал, Эля слышала, как за ширмой Адик сообщил ее Лоре. Кроме того, он сказал, что после премьеры состоится розыгрыш лотереи: обладателя билета на определенное место ждет ценный приз. Когда она это говорила, ее глаза распахнулись в предвкушении чуда. Но она не знала о разговоре, который Марат подслушал вчера на катере, когда вор и Краб выясняли отношения. «Долг чести платежом красен» — что это всё-таки означает, шут его возьми!..

— Какой ряд? Какое место? — быстро спросил обескураженный Марат, отбросив церемонии, и так сжал Элин локоть, что она громко ойкнула.