Мягкое закатное солнце висело над траншеей. Учетчик слышал хруст камешков под шагами сантехника, звякание ключей в тяжелой сумке. Учетчик шел следом, держась за осыпающуюся стенку траншеи, другой рукой прикрывая глаза. Он опасался, что подвал петлями, крючьями втянет его обратно в пролом. С непривычки учетчик опьянел от света и воздуха.

Слесарь скоро остановился и сел в кружок ждавших его товарищей. Видимо, из их компании он ушел, когда в подвале открылся свищ. Его спросили, что случилось. Ремонтник пренебрежительно отмахнулся, дескать, работа отняла время, ни к чему отвлекаться еще и на разговоры о ней. Учетчик подумал, что Рыморь ответил бы так же, матерым загородным сезонникам была свойственна сдержанность.

Компания расположилась на дне траншеи вокруг заляпанного строительным раствором ведра. Его перевернули и накрыли дно газетой. При отсутствии излишеств стол ломился от яств: бутылка черно-красного густого портвейна, жирные перья зеленого лука, наломанный без ножа хлеб, горсть соли. На утлом ведерном донце все это весело, тесно громоздилось и свисало за край. Стакан был один. Сантехнику чинно налили полный, чтобы наверстал упущенное за время отлучки и стал вровень со всеми. Компания неукоснительно придерживалась неписаных норм. Прежде чем пригубить, сантехник решил развязаться с делами, чтобы не отравлять послерабочий покой. Он поднял голову и сказал наверх: «Сегодня горячей воды не будет, авария. Из сороковой пусть выносят вещи на просушку».

Мало-помалу учетчик приучил глаза к свету. Он стоял невдалеке, но на почтительном расстоянии от застолья. Проследив взгляд сантехника, он увидел, что слова адресовались молоденькому курьеру. Как раз в этот момент курьер с разбега перепрыгнул траншею и намеревался повторить смелый трюк. Но при словах сантехника моментально поменял планы. Для юнца с мизерным опытом серьезной работы поручение бывалого служащего было важнее детской забавы. Курьер сломя голову помчался исполнять.

На верху траншеи осталось скопище уличников. С птичьим любопытством, как зверя в яме, они бесцеремонно и зорко разглядывали учетчика. Он давно должен был привыкнуть к назойливости очереди, но всякий раз его коробило. Уличники перетаптывались на покатом валу вынутого из траншеи грунта и заглядывали далеко под стенку, рискуя обрушиться с рыхлого края на головы служащих. Пока что им удавалось держать равновесие, только камешки с легким шорохом сыпались вниз. Одни очередники тихо, оживленно беседовали, другие зловеще молчали.

К стенке траншеи прислонилась деревянная лестница. Велик был соблазн немедленно выбраться наверх. Однако при виде армии неприятелей, обсуждавших, кажется, только детали скорой расправы, учетчик решил пока не отдаляться от своего спасителя. Если бы не присутствие служащих, уличники давно посыпались бы на дно траншеи.

Между тем компания, скрытая от коллег и начальства (очередники в любом количестве были для штатников привычно пустым местом), не спешила расходиться. Разумеется, основное место работы этих хозяев города было где-то в лабиринтах коридоров и кабинетов солидных учреждений. Там они облачались в чистые костюмы и принимали важные решения. На ремонте они подрабатывали. Их странная, всеядная алчность, они не гнушались грязной работенкой, вызывала возмущение и зависть. За благодушной неразборчивостью чувствовался подспудный аристократизм. Только непостижимо устроенные штатные городские служащие, вознесенные над безработным контингентом на головокружительную высоту карьерных лестниц, могли с равной силой держаться за свои многообразные занятия и выказывать пренебрежение ими. И где было удобнее громко выражать недовольство, как не на дне ямы теплым летним вечером, расслабив утомленные мышцы, развязав вином языки, вдали от глаз и ушей вышестоящих инстанций! Рабочие с жаром доказывали друг другу правоту одних служебных решений и перемещений и необоснованность других. Учетчику все это было бесконечно чуждо. Не понимая и не надеясь понять хитроумную механику городского карьерного роста ввысь и вширь (один человек замещал полставки, другой мог с успехом занимать две и три должности, но не в любом сочетании, и т. д., и т. п.), учетчик в сторонке ворочал свои трудные мысли. Он обхватил голову, чтобы не потерять сознание, если кто-нибудь из осаждающих яму уличников в нетерпении столкнет на него камень.

Как ни радостны были события последнего часа, счастливо завершившиеся освобождением из подвала, учетчик не мог не признать, что победа одержана помимо его воли и разумения. Пока слесарь силой волок его к выходу, он по-овечьи таращился по сторонам, не понимая происходящего, не участвуя в борьбе.

Учетчик вышел на солнце, чтобы увидеть неотразимые доказательства своей беспомощности. Его порывы к свободе заводили в неволю. Опыт общения уже с тремя служащими свидетельствовал о сложившейся привычке достигать целей, противоположных намеченным. С первым, шофером, учетчик сказал несколько слов, и эти слова свились петлей, утянувшей его в подвал. С хозяйкой 26 кладовой он пытался вступить в переговоры, чтобы выторговать освобождение, а в результате едва не обрек себя на пожизненное подвальное заточение. И только сантехнику учетчик не сказал ни слова, ничуть на него не надеялся, но именно этот невзрачный мужичонка оказал учетчику неоценимую помощь. Следовательно, права очередь, избегающая разговоров со служащими. Так они понятнее и безопаснее.

Особняком стояла встреча в горсадовской столовой. Учетчик не вступал в общение с Зоей-пекаркой, держался нелюдимо, но это не уберегло его на речной переправе от шайки Кугута. Впрочем, Зоино влияние на учетчика не толковалось однозначно. Возможно, он не вышел тогда из города по своей вине: замешкался у реки, позволил Лихвину втянуть себя в ненужный спор. Возможно, Зоина обида была мнимой, учетчик знал о ней со слов Лихвина. Достоверно очередью было засвидетельствовано только то, что вечером того же дня 8 апреля во втором подъезде учреждения Ко.5, когда учетчик потерял сознание, Зоя его окликала. Зачем? Вряд ли для того, чтобы низринуть в подвал! А всякое иное развитие событий было для учетчика предпочтительнее.

Тягучий томный голос вывел учетчика из задумчивости, голос вплыл в траншею сверху и заполнил ее: «До начала вечерней смены час».

Над краем траншеи возвышалась холеная, одетая в щегольской мундир кадровичка. Крепко упирались в землю по-хозяйски расставленные ноги, руки покойно лежали на груди, голова уходила в сумеречное небо, где уже виднелась звезда. Не удивительно, что при появлении служащей в неотразимом блеске могущества уличников как ветром сдуло. Учетчик тоже оробел. К счастью, женщина обращалась не к нему.

Тот, кому она говорила, заерзал среди дружков. В попытке встать на ноги усталый хмельной сантехник схватил рукой воздух, и учетчик привычным движением подставил плечо. По шаткой лестнице они поднялись из траншеи и направились к первому подъезду учреждения. Уверенная, что они идут следом, кадровичка важно шагала впереди. Она чувствовала их спиной и, не оглянувшись, спросила рабочего: «Кто с тобой?» – «Мой приятель!» – развязно ответил тот и на всякий случай зажал рот учетчику, хотя он и не думал возражать. «Он проводит меня на службу», – добавил сантехник, его ободрило молчание спутницы. «Коллега, а вы в курсе, что творится на службе? – сказала женщина с ударением на официальное „вы“. – В очереди волнения. Начались в подвале и выплеснулись на этажи. На лестнице перед отделом сутолока. Похоже, очередь теряет над собой контроль. Вы же знаете, что за публика эти безработные, как быстро они переходят от мелкого вредительства исподтишка к прямому неповиновению и тогда уже берут нахрапом. Мне с трудом удалось открыть и запереть за собой дверь отдела и выйти из подъезда. У меня возникло нехорошее чувство, что если бы я попыталась спуститься в подвал, передо мной попросту не расступились бы». – «Женская мнительность! – снисходительно возразил сантехник. – Отсюда боязнь воображаемого бунта, очередь никогда на него не решится. Шум поднялся из-за того, что в трубе образовался свищ и в подвал пошел пар. Но после того, как я перекрыл горячую воду, причин для паники нет». – «А я думаю, сначала был шум, потом пар, – холодно сказала кадровичка. – Однако не будем спорить при соискателях. Иначе про нас подумают, что мы в простых вещах не можем придти к согласию, путая причину и следствие. Чего уж тогда говорить о деликатных вопросах трудоустройства! О соблюдении очереди. Об отличии соискателя от собутыльника, которого вы, коллега, зовете на службу в гости. Между тем до начала приемных часов очень мало времени, вам необходимо побыть наедине с собой и настроиться на работу. Пусть в голове одни хмельные мысли, но ведь и с ними надо собраться».

С этими словами служащая прошла в здание. Стремительно и широко распахнула она подъездную дверь, визгливо простонала пружина, несколько уличников из стоявших на крыльце спрыгнули на землю.

Когда женщина завела речь о волнениях в очереди, учетчик глаза боялся поднять. Лишь после ухода кадровички, с трудом веря, что избег разоблачения, он осторожно огляделся. Служащая была права, не пожелав объясняться во дворе: вокруг колыхалась огромная и продолжающая прибывать толпа зевак. Очередь роилась и обтекала сантехника, пряча лица и жадно стараясь ничего не упустить. В глазах рябило от уличников. Поверх голов в окне первого этажа стояла девочка. Поднявшись на цыпочки на подоконнике, она выставила голову в форточку и зачарованно смотрела во двор. Она забыла вынуть палец изо рта, так захватило ее происходящее. В наблюдательнице учетчик узнал Тасю. 8 апреля сантехник, он же начальник 1 отдела кадров, вытолкал ее из окна и объявил, что в его отделе исключительно мужские вакансии. Тогда Тася ухитрилась вернуться внутрь через другое окно, открытое женщиной. Значит, Тася до сих пор держалась на плаву, проходила сложные и опасные процедуры проверок, освидетельствований, комиссий, предваряющих трудоустройство или отказ в нем. Теперь учетчику стала понятна непотопляемость соискательницы, ей покровительствовала влиятельная служащая, только что она сделала внушение самому начальнику отдела. Сантехник тоже заметил Тасю. «У, проклятая, – процедил он и заговорщически шепнул учетчику: – Мы еще заставим их стирать наши рубашки!»

Они взошли на крыльцо. Очередь сделалась более вязкой, уже не расступалась перед ними загодя. Учетчик видел ощеренные рты. Глаза уличников горели яростью. Ближние тянули к учетчику хищно скрюченные руки, но в последнюю секунду разжимали пальцы и отдергивали руки. Слесарь грубо расталкивал очередь. У самой двери он сшиб первоподъездного сверщика, поджарого старика в железных очках. Не будь за спиной стены, тот упал бы. От жестокого удара в грудь старик переломился в глубоком поклоне, и в этом была покорность, но в надсадном кашле хрипел протест. Путь был свободен. В тот момент, когда кадровик взялся за ручку двери, чтобы потянуть ее на себя, и учетчик почувствовал, что спутник перенес вес тела и не висит на его плечах, он вывинтился из-под руки служащего и сбежал с крыльца в толпу уличников. «Все-таки она тебя испугала, – разочарованно сказал сантехник, из распахнутого подъезда за ним доносилась глухая борьба. – Но я тебя запомнил». И непонятно было, что означали его последние слова, обещание отомстить за неблагодарность или вновь придти на помощь учетчику. Или служащий надеялся со временем привлечь его на свою сторону в борьбе с засильем женщин в 1 отделе?

Служащий скрылся в подъезде. В наступившем безмолвии томительно тянулись секунды, учетчик встал спиной к телефонной будке, готовясь встретить врагов, когда на него кинутся. Однако уличники не спешили атаковать, в них чувствовалось смущение, странное при подавляющем превосходстве в силе. Старик-сверщик, наконец, справился с кашлем и завладел общим вниманием. Он встал рядом с учетчиком и глухо сказал: «Все видели?» Двор убито молчал. Только рабочие, поднявшиеся из траншеи, лениво обменивались короткими фразами. Они грузили в телегу инструмент, по обыкновению занятых людей не глядя на безработных. Запряженная в телегу старая коммунальная лошадь стояла неподвижно, как изваяние.

«Все видели, как твердо он отказался от проникновения в отдел кадров без очереди? – возвысил слабый голос старик и в волнении глотнул услужливо поднесенную воду. – На наших глазах он отклонил приглашение, открывавшее прямой путь к трудоустройству на мужскую вакансию через 1 отдел. А после трудоустройства для учетчика канули бы в безвозвратное прошлое все тяготы и лишения очереди, все планы нашей страшной мести. Наших проклятий он просто бы не услышал. Он начисто забыл бы о нашем существовании, как забывают все счастливчики. И вот от таких-то благ он добровольно отказался! Так мог поступить только человек чести. Думаю, никому не надо объяснять, что сам этот факт начисто снимает с учетчика подозрения в измене очереди, в попытках занять в городе теплое местечко в обход установленного порядка. Но почему же раньше мы допускали такое предположение? Почему верили в вину учетчика, в то, что только страх перед разоблачением придал ему прыти и помог укрыться в подвале от гнева улицы? Да потому, что об этом твердили второподъездники, наши соседи по двору, а доверие необходимо для поддержания добрососедских отношений. Мы думали, кроме того, что они сами наведут порядок в своих рядах и поставят на место ставший одиозным для всего города номер Ко.5,II-970. Еще пять минут назад сверщик второго подъезда убеждал меня, что 970 вернулся во двор не по своей воле, что его вытолкали из подвала через пролом как вклинившегося в очередь без очереди, что его единственное спасение повиснуть репьем на добром от вина служащем. А минуту назад коллега Кугут вместе со всеми увидел, как ошельмованный им учетчик, рискуя навлечь на себя гнев служащего, решительно отказался пройти в здание без очереди, причем не куда-нибудь, не в подвал, а прямо за порог отдела кадров, в средоточие наших чаяний. Такая несгибаемая воля и сила духа решают все сомнения в пользу учетчика. Если он и совершил мелкие проступки в первый день пребывания в городе, когда только занял очередь, то не кроется ли их причина в лютой опеке товарищей по очереди? Он же был в городе зеленый новичок и мог сделать отчаянные, необдуманные шаги под натиском Кугута и его команды, гонявшихся за учетчиком по всему городу!»

«А что я? – из дальних рядов толпы испуганно крикнул Кугут. – Я только выполнял указания сверху, полученные снизу через подвального секретаря!» Общий смех, негодующее шиканье были ответом на жалкие оправдания. Симпатичные лица обступивших учетчика уличников, сплошь незнакомых, светились дружеским участием. Кугута не подпускали и близко, а слышал он все, потому что каждое слово первоподъездного сверщика легким шелестом из уст в уста летело в разные концы людского моря. У старика была слабая грудь, он говорил с жаром, но тихим надтреснутым голосом, и так же полушепотом закончил внезапное чествование: «Очередь сурово карает отступников, готовых ради скорейшего достижения цели увильнуть в подлые разовые очереди и в конечном счете ввергнуть город в хаос, когда вакансии будут замещаться не по порядку, а по пронырливости. Но в равной степени не должен остаться без награды и подвиг отречения от соблазна, пример скромности и величайшего самообладания. Таков поступок учетчика. На таких, как он, держалась и держится очередь. Качать его!»

Множество сильных рук бережно подхватили учетчика. Бесполезно было сопротивляться, но он страшно напрягся. После стольких горьких уроков мог ли он принять за чистую монету льстивые речи! Чем восторженнее похвалы, тем меньше веры. Не издёвка ли за ними? И, все выше взлетая под одобрительный гул толпы, учетчик мучительно ждал подвоха. Он отчетливо представлял, как по условному сигналу качающие дружно уберут за спину руки и с любопытством будут глядеть, как он грянется оземь, хрипя и корчась от боли. Само ожидание удара таило опасность: окаменевшее, закрепощенное тело хрупче раскрепощенного, мягко налетающего на препятствие ветошками расслабленных мышц при внезапном ударе. С такими мыслями учетчик падал вниз.

Когда же он летел вверх под окна третьего этажа, он рисковал попасть на глаза знакомым, враждебно настроенным служащим. Главную опасность представляла Рая-архивщица, похоронившая учетчика в подвале. Он мог лишь надеяться, что ее не привлечет пышное чествование, что она не увидит его в окно и не скомандует вернуть беглеца под землю. Шофер и Зоя-пекарка волновали меньше: вряд ли они узнАют в учетчике учетчика, преображенного подвалом до неузнаваемости со времени встреч с ними. К счастью, в окнах учреждения мелькали только незнакомые служащие. Они без интереса глядели мимо учетчика. В здании одна соискательница Тася далеко вытягивала тонкие руки из форточки первого этажа и слала учетчику воздушные поцелуи. А сидящие на ветках деревьев уличные наблюдатели, те, что ночью с луной заглядывают в окна темных кабинетов, подбрасывали в воздух шапки. Правда, кричать «ура» они отваживались шепотом.

Когда учетчика поставили на ноги, у него качались перед глазами освещенные окна и приветливые лица. Чтобы учетчик чувствовал себя увереннее, старик-сверщик дружески обнял его и предложил покровительство первого подъезда. Он объяснил, что так бывает: не врос в одну очередь – врастешь в другую. Иногда разумнее заново начать городскую жизнь с нового номера. На втором подъезде свет клином не сошелся, пусть там находится хваленый 19 отдел кадров во главе с Зоей Движковой. Кстати, ее персональный интерес к учетчику штука обоюдоострая: может выйти для него и триумфом, и крахом. Первый подъезд предпочтительнее для новой жизни уже тем, что ему учетчик принес пользу, еще не успев занять очередь. Инспектор 1 отдела кадров противилась его посещению, он уловил протест, не пошел в гости, чем предотвратил разлад между кадровиками, в будущем учетчику это зачтется. Сверщик доверительно шепнул, что в 1 отделе все решает женщина-инспектор, а вовсе не замухрышка начальник, как бы он ни пыжился. В водопроводе он разбирается лучше, чем в тончайших кружевах кадровой работы. Что касается очередников первого подъезда, для них честь заполучить в товарищи такого несгибаемого стояльца, как учетчик. Правда, несмотря на все заслуги, ему придется встать в очередь, конечно же, крайним, иначе нарушится основополагающий принцип очереди. А учетчик за него пострадал и его незыблемость своим последним благородным поступком подтвердил.

При последних словах сверщика первоподъездники с облегчением рассмеялись. Как ни велико было их дружелюбие и восхищение, может, они до утра готовы были чествовать учетчика, однако никто не хотел пускать в очередь перед собой лишнего человека. Учетчик не забыл, как смертельно рискованно объяснять городским, что не нуждаешься в очередях. Он вежливо поблагодарил за предоставленную возможность, сказав, что воспользуется ей несколько позже. Сейчас же ему необходимо придти в себя, развеяться от подвальной тьмы и узости, размять затекшие мышцы, надышаться чистого воздуха, напиться воды из щедрых уличных колонок. Не мешает и на звезды взглянуть, в общем, побаловаться тем, чего он был лишен в подвале и что доступно любому уличнику в часы между перекличками. Уличники это мало ценят, поскольку у них еще впереди подвальные скученность, жажда, мрак. Когда учетчик это сказал, первоподъездники посерьезнели и съежились. Видно, он попал в точку тайных страхов перед неотлучным стоянием, на словах они жаждали скорейшего продвижения в очереди, а в душе трепетали.

Старик-сверщик щелкнул замком истертого портфеля, погрузил в него руку и из-под пухлых, залосненных развертыванием и скручиванием свитков очереди извлек 2 копейки. Медь была в грязи и патине. Вместе с монетой старик вручил учетчику номер телефона 1 отдела кадров, нацарапал огрызком карандаша на клочке газетного поля.

«Эта монетка самое ценное из моих личных сбережений, – растроганно сказал старик. – Скоро я передам портфель сверщика одному из следомстоящих и шагну в подъезд. А там, сам знаешь, телефонных будок нет. Разумеется, я бы еще успел сделать звонок служащим. Но дарю эту возможность тебе, чтобы ты не думал, будто за твою жертву мы не способны отблагодарить ничем существеннее похвал и качания». – «Существеннее? – спросил учетчик, удивление вырвалось раньше, чем он успел сдержаться. – Вы называете существенной возможность побыть пустотой для невидимого собеседника? Как я понимаю, все звонящие соискатели тратят монеты исключительно на молчание. Может, кто-то что-то и говорит на том конце провода, но на этом я не слышал ни одного членораздельного слова!» – «А чего тут можно сказать? – удивился в ответ старик. – Ведь мы звоним людям, которые нас в глаза не видели, ничего про нас не знают и ничуть не интересуются нами, пока мы не отстоим очередь и не попадем к ним на прием. А это перспектива дальняя и ненадежная. Даже выстояв очередь, не сгинув в ее извивах и ловушках, соискатель может пробиваться на работу через другой отдел кадров, не тот, куда звонил из таксофона. Такие перемены происходят и независимо от нашей воли, ведь в каждом подъезде учреждения одновременно ведут прием несколько отделов, любой из них может без объяснения причин надолго закрыться, и так же вдруг, без предупреждения, открываются и возобновляют прием отделы, прежде запертые, казалось, навсегда. И вот тогда, если цель стояния по ходу движения от хвоста к голове очереди поменялась, звонок, сделанный в давнем прошлом, еще с улицы, окончательно теряет смысл». – «По-моему, в нем изначально нет смысла, – возразил учетчик. – Это озорство и забавным не назовешь. Что за дикая прихоть звонить по служебному телефону незнакомого человека, не сделавшего тебе ничего дурного, и изводить его молчанием. Хорошо, если служащий спишет немоту на ошибку номером или технические неполадки, а не задумается о постороннем, не встревожится и не потеряет на весь день рабочий настрой». Сверщик развел руками: «Что делать! Есть изъяны в единственно доступном нам способе хоть как-то повлиять на кадровиков, заронить в них смутное предчувствие о возможной встрече в будущем. Но я бы никому не советовал пренебрегать таким шансом. Телефонное молчание – огромная сила при умелом применении в удачный момент, когда служащий находится в подходящем расположении духа, чтобы в разверзшейся на другом конце провода тишине услышать не баловство, а тайный зов грядущего, к которому нельзя отнестись легкомысленно. Тут на несколько секунд между молчащим и слушающим наводится мост, незримый для всех, кроме звонящего, для него он ярче радуги. В такой момент, когда от счастья распирает грудь, опаснее всего не удержаться и чего-нибудь брякнуть в трубку. Ведь впоследствии, на собеседовании с соискателем, голос может вспомниться, а кадровики ох как не любят, когда на них пытаются влиять в надежде предопределить их решение. Решения они любят принимать самостоятельно. Конечно, случаются в очереди растяпы, которые тратят драгоценную монету на звонок в такой момент, когда трубку телефона снимает даже не тот, с кем хотят установить молчание, не зрелый служащий, а какой-нибудь мальчик на побегушках, или дряхлый отставник, или вовсе посторонний, на минуту заглянувший в чужой отдел за солью или мелкой справкой. Вот такие звонки действительно только вредят, они досадные помехи в эфире содержательного молчания. У таких пустозвонов, будь моя воля, я бы отнимал монеты и давал тем, кто знает вкус и толк в искусстве немого звонка. Впрочем, твое положение, если решишь звонить по номеру, что я тебе дал, наиудобнейшее: из телефонной будки видны окна 1 отдела. Там все решает, как я уже говорил, женщина-инспектор. У нее привычка бродить по кабинету, она часто подходит к окну, изучая мелкий или неразборчивый документ. И, когда по ее лицу ты увидишь, что наступил подходящий момент, что женщина смягчилась и предалась мечтам, тогда не мешкай, звони!» – «Бедная женщина! Сколько уже соискателей рассматривали ее до дыр, чтобы через них читать в ее душе, как в открытой книге». – «Сказано грубовато, у нас не принято так выражаться о служащих, но суть уловлена верно. Тебе придется узнать все, что сможешь, всеми допустимыми способами о всех сотрудниках отдела, через который решишь трудоустраиваться. Можешь подглядывать, подслушивать, выведывать, выменивать сведения у головы очереди, если есть на что, украдкой поднимать за кадровиками старые билеты, квитанции, записки, которые они теряют на ходу или за ненадобностью выбрасывают из карманов и сумок, пока бегут со службы или на службу. Но это все тайные тихие поиски за спиной, по ходу их ты ни в коем случае не должен привлечь к себе внимание тех, кем интересуешься. А единственную возможность потревожить высокопоставленных избранников и хоть как-то намекнуть о своих планах дарят соискателю вот эти 2 грамма меди. Кроме того, звонок дает тебе шанс насолить Тасе. Давно пора вбить клин между инспекторшей и ушлой девкой. Она засела в кадровой приемной, как собака на сене, сама не может трудоустроиться и другим не дает. В некотором смысле немой звонок подобен игре в покер, для выигрыша своя выгода бывает не так важна, как урон, нанесенный противнику». – «Я понял! – устало сказал учетчик и опустил монету в карман. – Если в очереди есть разговор на неисчерпаемую тему, то он о телефонном молчании. Раз так, мы его неминуемо продолжим. А пока я пойду».

И вовремя. В свете дальнего фонаря на взгорке тротуара учетчик увидел знакомую фигуру. Невысокая ладная женщина приближалась размеренным шагом. С усталым достоинством держала она увенчанную тяжелой косой голову. Учетчик узнал Раю Лукаянову. Она только шла на службу в свой 26 отдел, значит, не могла видеть, как ее подземный пленник качался под окнами учреждения. И теперь не следовало показываться ей на глаза. Учетчик стал удаляться от светящихся кадровых громад улицы Космонавтов, протиснулся между сараями и вышел в одноэтажный, заросший зеленью частный сектор. Ноги сами вели за кривой тополь. Сколько раз учетчик смотрел на него из подвального окна, мечтая оставить за спиной решето корявой кроны, заслонившей загородные дали! По этим улицам в метель он забрел в город, они же выведут его обратно.

Но если в снежной апрельской мгле улочки тянулись безжизненными просеками, то сейчас, в летнюю теплынь, они не спали. Некоторые дворы, особенно у заборов в густом мраке под деревьями, были полны копошения, смешков и возгласов. Учетчик хотел было уйти из-под фонарного света середины дороги на обочину, но оттуда послышались игривые голоса и топот догонялок. Учетчик на ходу мельком оглядел компанию. Ничего особенного, неугомонная зеленая молодежь из мелких служащих: курьеры, порученцы, стажеры, студенты на практике. Видимо, по неопытности или нерадивости они допускали упущения по службе в течение рабочего дня, поэтому по его окончании, сверхурочно, им было велено штудировать руководящие инструкции. Однако занимались они самообразованием несерьезно, да и учебную тетрадку им выдали на всех одну, непоседы вырывали ее друг у друга, боролись и бегали по бревнам с риском быть задавленными, если сложенный у забора штабель раскатится. Вокруг резвящихся младослужащих угадывались во мраке скорбные силуэты очередников. С угрюмым немым укором взирали они на беззастенчивое разбазаривание времени. Одного в фонарном свете учетчик увидел четко, тот скорбно восседал на верху ворот, ведших, очевидно, во двор отдела кадров, откуда высыпала пестрая братия. Нечто похожее учетчику доводилось видеть за городом, когда извилистые пути и проселки сезонного промысла выводили на окраины деревень. Он не знался с такими компаниями, не оборачивался на оклик: звать могли не его, а если его, то значит, окликнувший обознался.

Сейчас учетчика тревожила слежка. Ее, впрочем, и слежкой трудно было назвать, потому что нашедшие и догнавшие его на темных улицах двое шли за учетчиком, не таясь и спокойно беседуя между собой. Такая бесцеремонность тем более удивляла, что одним из сопровождающих был Кугут. 8 апреля учетчик навсегда запомнил личность сипоголового. Увязавшиеся за учетчиком очередники шли как будто по своим делам, но, когда учетчик поворачивал с улицы на улицу, они, как привязанные, поворачивали за ним. Не мог же он до утра гулять под надзором! Их присутствие не входило в его планы. Но и бежать от докучного старикана было нелепо. Сегодня не 8 апреля. Очередь ясно дала понять, что учетчик в городской иерархии не ниже Кугута. Учетчик круто развернулся к незваным попутчикам и исподлобья посмотрел на Кугута.

Тот примирительно поднял руки и сказал: «Мы здесь только для того, чтобы избавить тебя от неприятных сюрпризов. Мы знакомы с первого дня, и я знаю, что ты не ходил один по ночному городу. Метель не в счет, это редкий случай, когда пустые улицы действительно безопасны. А летней ночью чужака на каждом шагу подстерегают угрозы. Чем теплее и тише, тем опаснее. Частносекторные стояльцы знают меня и могущество очереди, которую я представляю, поэтому связываться не рискнут, а в одиночку ты станешь легкой добычей. Опасны не только очередники. Мелкие служащие, все эти безусые стажеры, вчерашние студенты, заигрываются и бывают жестоки. Как-то странно, первоподъездники, так высоко ставя твои заслуги, не позаботились о твоей охране. Мы пошли за тобой еще для того, чтобы сказать: пожалуйста, не думай слишком плохо о втором подъезде и слишком хорошо о первом. Их сверщик воспользовался удобным случаем, чтобы смешать нашу очередь с грязью, а себя выставить ревнителем чистоты стояния. Но неизвестно, как первоподъездники повели бы себя на нашем месте 8 апреля под бомбежкой срочных запросов и грозных резолюций высших инстанций. Кстати, и сейчас мы можем предложить тебе больше, чем они. После всех славословий в твой адрес их сверщик предложил тебе встать крайним в очередь, что доступно любому в городе новичку без всяких заслуг. В нашу же очередь ты можешь вернуться на свое законное 970 место. Все эти месяцы я не вычеркивал тебя из списка, да и как я мог, когда ты фактически оставался в очереди, в ее сокровенных недрах. Завтра ты смело можешь явиться на утреннюю перекличку и занять свое место. Его ты легко найдешь по Хфеде, занимавшем очередь за тобой. Надеюсь, ты не забыл своего ближайшего соседа?»

Учетчик с трудом и не сразу узнал в спутнике Кугута Хфедю. Тот демонстративно держался в стороне, медленно обходил по кругу пятно фонарного света и, далеко выбрасывая длинные сильные ноги, пинал мелкие камни. В хищной повадке подростка, в колючем прищуре глаз не осталось и следа былой наивности. За пару-тройку месяцев в городе он вырос в опасную уличную бестию, прошел школу хвоста очереди и впитал присущие ей пороки, страхи и страсти. Хфеде, закоренелому стояльцу, никак не улыбалось возвращение в строй давно пропавшего номера из числа впередистоящих. Естественно, учетчик и в подвале стоял впереди, но там это было не так оскорбительно зримо, как лишняя спина, выросшая перед глазами. И, чтобы не наживать себе в городе еще одного врага, их без Хфеди было довольно, учетчик быстро и твердо сказал Кугуту: «Ты сам знаешь ответ на твое предложение». – «Да, но я должен был сделать его для очистки совести, – осклабился старик. – Твое дело отказаться, а мое – предложить. В то, что ты всерьез намерен уйти из города и всех его очередей, я поверил еще на переправе, когда веслом выбивал у тебя нож: так грозно ты им размахивал, хотя уже пускал пузыри и готов был уйти на дно. Поверь, мы с Хфедей ничего не имеем против тебя и твоей решимости навсегда нас покинуть. Лично я фактически благодаря тебе сделал карьеру сверщика, сменив на этом посту Егоша, отправленного в хвост очереди за халатность. Может, у Егоша на тебя вырос зуб, хотя он сам виноват, шляпа. Я полагаю, если совместное будущее нам не светит, незачем ворошить прошлое. В знак примирения, чтобы ты за городом не поминал нас лихом, мы собрали тебе в дорогу кое-какую снедь и готовы проводить тебя на вокзал, на предутренний белёвский поезд. Конечно, не в наших силах достать билет, этого никто из очереди не сможет, но до первой загородной остановки легко доехать и на подножке. Вскочить на нее можно, когда поезд тронется и проводник уйдет в вагон. Некоторые из наших и зимой, когда голодно, отваживаются на такие поездки в деревню с риском заледенеть и свалиться на ходу. А уж летом, когда теплый ветер овевает лицо, путешествие на подножке одно удовольствие. Белёвский проходит через нашу станцию очень рано. На рассвете ты оставишь за спиной улицы города, проедешь по высокому железнодорожному мосту над текущей далеко внизу речонкой, махнешь на прощание злым зареченским очередям, пусть бегут за тобой под насыпью в бессильной ярости. Еще через полчаса ты растворишься в своем милом загороде. Ну, а мы останемся куликовать на своем болоте, номерами прикованные к очередям, взорами – к окнам заветных кабинетов, а сердцем – к телефонным будкам. Поверь, в маете уличной очереди одна отрада: набрать заветный порядок цифр и в чудесной близи услышать заветный голос, тот, что позовет меня в будущем, когда я отстою очередь и шагну за порог отдела кадров».

Учетчик взял у Кугута сумку с продуктами, но от предложения проводить себя на вокзал решительно отказался. Достаточно, чтобы ему указали дорогу. Кугут с Хфедей подробно объяснили, как пройти на вокзал, он был недалеко, но когда учетчик дружески попрощался с ними, они вопреки ожиданию не отстали, а пошли за ним по пятам, точь-в-точь как раньше. Учетчик искал и не находил предлог отделаться от провожатых.

Из-за поворота донесся быстрый топот, учетчик услышал по-собачьи частое дыхание, и в него врезалась юркая коренастая фигурка. Круглое бурятское лицо с маленькими глазками взмокло от пота. Учетчик сразу узнал карлицу. В отличие от Хфеди эта очередница не менялась. «Я не опоздала?» – спросила карлица, не отдышавшись. «Тебе нечего тут делать!» – угрюмо в два голоса сказали Кугут с Хфедей, они моментально очутились рядом. «Значит, не опоздала, – злорадно облизнулась карлица, ее не смутил враждебный прием, она с вызовом заявила: – Я тоже имею право напутствовать товарища по очереди. Хочу предупредить тебя, милый учетчичек, о возможной ловушке, куда ты, свежий человек, можешь угодить по незнанию застарелых болячек первоподъездной очереди. Как бы ни курили тебе фимиам, ты должен трезво понимать, что поступил не благородно, а просто умно, отклонив предложение начальника 1 отдела зайти к нему на службу. Никаких шансов трудоустроиться через него у тебя не было, нет и не будет. Этот недотепа много лет бьет себя в грудь, заявляя, что у него одни мужские вакансии. Но горе клюющим на громкие заверения! Уже много здоровых, сильных духом и телом парней, имевших неплохие шансы трудоустроиться через отделы по соседству или выше по лестнице, поверили обещаниям, шагнули за роковой порог и сгинули. Те же, кому удалось пробиться сквозь кадровое сито 1 отдела, были исключительно женщины. Поэтому если кто и получил пользу от твоего героического отказа войти в подъезд, так это, во-первых, ты сам, а во-вторых, первоподъездный сверщик. Забеги ты хоть на минутку в гости к служащему, и на первоподъездную очередь легло бы позорное пятно. Для сверщика это обернулось бы катастрофой. Пусть все видели, что сила солому ломит, что служащий не только старика отшвырнул от двери, но всех уличников разметал с крыльца, все равно такой вопиющий случай нельзя было бы оставить без последствий. За такую промашку снимай последнюю рубашку! Первоподъездный сверщик должен был повторить судьбу второподъездного Егоша, выброшенного в конец очереди. Ты спас его. И чем же отблагодарил тебя старый сквалыга? Подкинул номерок телефона безнадежного 1 отдела, через который ты, парень, никогда в жизни не трудоустроишься. Он посылает тебя на верное отсеяние. На словах возвел на пьедестал, а на деле вырыл яму. Даже монеты не пожалел! Он так воодушевился на публике, набрался такой самоуверенности и цинизма, что в глаза тебе заявил: путать планы других в очереди важнее, чем преследовать свою выгоду. Старый интриган намекнул, как он тебя одурачил!»

«Значит, сверщик мог лукавить и в том, что с меня сняты все подозрения и обвинения?» – напряженно спросил учетчик. «Нет, в этом не мог, – сказала карлица тоном, каким нетерпеливые взрослые говорят с несмышлеными детьми. – Когда ты ускользнул из рук кадровика, совершив, быть может, главный в жизни поступок на глазах сотен уличников, в этот самый миг любой, кто мало-мальски разбирается в уставах и традициях очереди, а старик в этом точно разбирается, смог бы предугадать решение ее авторитетов в твою пользу. Для этого не надо быть провидцем. Они обречены тебя оправдать, иначе простой люд их не поймет и авторитеты, чего доброго, зашатаются. Ты красиво вывернулся. Твоя заслуга настолько огромна, что я даже не знаю, с чем сравнить, разве что изобличение изменника очереди почетнее. Теперь, главное, не оступись. Стоит ли связываться с первоподъездной очередью и звонить в 1 отдел, устанавливая с ним опасную близость телефонного молчания?» – «Конечно, не стоит, – с тонкой усмешкой согласился учетчик, доставая бумажку с номером телефона и разрывая ее на клочки. – Я не буду связываться ни с какими очередями и обещаю покинуть город в ближайшее время. А поскольку я тут сделался, пусть на час, кем-то вроде почетного гражданина и вряд ли кто осмелится на меня покуситься, я могу сию минуту без охраны и провожатых идти на вокзал и ехать за город искать своего бригадира. Пожелай мне удачи». – «Ну, само собой! – воскликнула карлица, все более приходя в странное раздражение. – Тебе придется рассчитывать только на себя и на удачу. Ведь ты не можешь позвонить бригадиру и предупредить: встречай тогда-то, поезд такой-то, вагон такой-то. Потому что в лесу и поле не стоят телефоны!» – «Вот и мы с Кугутом замаялись намекать: ни к чему ему двушка, раз он решил распрощаться с городом, – презрительно фыркнул Хфедя. – А он то ли издевается, то ли впрямь не поймет такой очевидной истины».

Наступило молчание. Учетчик нащупал в кармане монетку. Действительно, он и думать о ней забыл. Надо было признать, эти трое изучили его лучше других очередников. Другие не шли за ним гурьбой по ночным улицам только потому, что и не мечтали уговорами или подношениями выманить 2 копейки, так высоко ценилась в очереди иллюзия некой перспективы, которую приоткрывал, проваливаясь в монетоприемник таксофона, заветный кругляш. Но, к счастью, и учетчик имел возможность узнать характер каждого из троицы. Он помнил злые слезы карлицы, когда Кугут присвоил ее монету и унизил, посадив верхом на телефонную будку. Женщина, без сомнения, крепко помнила ту обиду. Если Кугут претендовал на монету по праву сильного и старшего, а Хфедя по праву соседа учетчика по очереди и в надежде на быстрые ноги, то карлица могла рассчитывать только на силу духа. В ее случае присущую коротышкам твердую волю усиливала жажда реванша и справедливости.

«Монету я получил в дар, – сказал учетчик и пристально посмотрел в глаза каждому, ища подтверждения своим мыслям, – и могу так же свободно передарить ее, не объясняя и не обсуждая свой выбор». С этими словами учетчик поднял желто блеснувший в свете фонаря медячок и вложил в ладонь карлицы. Та мигом стиснула кулачок и затолкала его глубоко под кофту на животе. Несмотря на превосходство конкурентов в силе она готова была свернуться ежихой, пряча монетку в центре своего существа. И Кугут готов был хищным зверем кружить рядом в упорных попытках размотать клубок. И Хфедя с его проворством и гибкостью гимнаста рассчитывал выцарапать монету, воспользовавшись превратностями предстоящей борьбы. На учетчика больше никто не взглянул.

Он зашагал прочь, не оглядываясь, не прислушиваясь к борьбе за спиной. Он не сомневался, что о нем забыли. Учетчик хорошо понял, как идти на вокзал, но после второго или третьего поворота изменил маршрут и нырнул в проулок между заборами, ведущий в другом направлении, чтобы ни одна живая душа не угадала путь его отхода из города.

Учетчика охватило ликование. Он чувствовал себя на гребне событий. Что за дивный день! Он не знал точно, какое сегодня число, но пока все складывалось настолько же удачно, насколько вкривь и вкось шло 8 апреля, с утра, когда метель завела его в город, до вечера, когда город низринул его в подвал. Теперь и тонкий полумесяц не выдавал учетчика в темноте, не затмевал хрупким светом путеводных звезд, глядел верным товарищем в отличие от постылой полной луны 8 апреля.

Однако, радуясь, учетчик себя охолаживал. Сам он к жестокому устройству городской жизни, к механике разворачивающихся в неразрывном сцеплении разных событий относился с тем же непростительным легкомыслием, с той же недооценкой опасности, что и в первое время. Он задавался вопросом и не находил ответа, почему только сейчас, через столько часов после освобождения, он дал себе труд мысленно вернуться в подвал и подумать, что там творится после его ухода в пролом.

Для этого не требовалось богатое воображение. Учетчик почти воочию видел, как Майя, разогнав хор, не смогший предотвратить побег, и примчавшись к секретарю второподъездной очереди, рассказывает о происшествии и в нетерпении стучит дирижерской палочкой по столу. Но зря она понукает, толстяк сам торопится изо всех сил: брызгают чернила, щелкает перо, рвется бумага. Когда депеша о побеге учетчика готова, подвальщики поверх голов передают срочное известие в высшие инстанции, в первую очередь в 26 отдел кадров, лично Лукаяновой, потому что она кровно заинтересована в молчании Майи, купленном отдачей учетчика в вечные подмастерья. Но у других служащих тоже есть вопросы и претензии к учетчику, поэтому следующая копия шоферу, еще копия Зое-пекарке, всем заинтересованным лицам. Вновь взлетают над головами руки подвальщиков, это уже летят обратно ответы с руководящими указаниями. На бумаге свежие злобные росчерки: «обеспечьте поимку», «выпытайте правду» и тут же, другой рукой, «пусть замолчит!» Взаимоисключающие грозные резолюции нагоняют страх и побуждают к действию. Конечно, секретарь давно уже кричит в цокольное окно, зовя Кугута, чтобы передать приказ об аресте учетчика. И счастье учетчика, что сипоголовый гонитель ушел со двора учреждения за двушкой. Разве не почуял учетчик подвальный холодок в груди, когда карлица загородила ему дорогу! Ему повезло, что и она оказалась охотницей за монетой. Но это уже в последний раз, нельзя бесконечно уповать на удачу. Теперь-то уже все в городе спохватились. Учетчик не сомневался, что следующие шаги за спиной будут шумом погони. Тогда не убежать. Если он не хочет вернуться в подвал, что хуже любой бесприютности, нельзя дать очереди обнаружить себя, поэтому нельзя делать ожидаемых шагов. Значит, ни в коем случае не идти на вокзал. Раз ему советовали уехать из города по железной дороге, вокзал уже наводнен патрулями очереди от зала ожидания до крыш вагонов проходящих поездов, а на подступах устроены засады.

Учетчик должен был разминуться с ищейками, высланными ему наперехват, при том что они знали город, как свои пять пальцев, могли ориентироваться с закрытыми глазами, он же шагал наугад по незнакомой местности. За месяцы подвального сидения учетчик отвык от физического напряжения. Сердце, вяло толкавшее кровь в подземелье, трепыхалось в груди, как птица. Казалось, оно решило сполна и сразу вознаградить себя за долгую несвободу и улететь на простор из куцей полуволи городских улиц. А тело, хилое тело взмокло от пота и дрожало в изнеможении каждым мускулом. Усталые ноги несли учетчика вниз. По ходу спуска бурьян рос гуще и выше, проулки истончились до тропок. Движение вдали от глаз и пут очереди доставляло счастье, отчего делалось невыносимо жарко. Поэтому, когда кривые заборы и тупики, откуда учетчик ощупью возвращался в петляющие между огородами проходы (в одном месте пришлось осторожно перешагнуть спящего пса), вывели к речке, учетчик чуть не вошел в воду в одежде.

Ветви ив смыкались над узким руслом. Было безлюдно, только на другом берегу в низком доме мерцало окно, работал телевизор, слышались неестественно отчетливые голоса актеров. Осторожно, чтобы не выдать себя плеском, учетчик умыл лицо и напился тепловатой, пахнущей тиной воды. Без сомнения, он вышел к притоку главной реки. Весной он не смог через нее переправиться, но ледоход давно прошел. И сейчас сплав по течению этой тихой воды разве не лучший тайный путь из города? Во всяком случае, приток безошибочно приведет к слиянию.

Как только учетчик остановился и задумался, вокруг него в душном воздухе собралось облако комаров. Они тоже не давали времени на колебания. В сумку с подаренными в дорогу продуктами учетчик уложил одежду, привязал к голове, чтобы освободить руки, и голышом скользнул в воду. Речка была мелкой, где по пояс, где по грудь. Редкие ямы он переплывал. Впрочем, на всем протяжении русла он не шел, а полуплыл, погрузившись в воду и мягко толкаясь от дна, чтобы собственным весом не повредить ногу о замытую в ил корягу или колючий железный хлам, прикосновение к нему вызывало дрожь отвращения.

Приток оказался извилистым, путь долгим, и у слияния, когда в просвете под деревьями, приоткрылась ширь главной реки, учетчик клацал зубами от холода и голода. Следовало отдохнуть и подкрепиться перед решительным броском за город. Глупо утонуть в ста метрах от воли! Учетчик вышел на берег, трясущимися пальцами распаковал сумку и долго растирался сухим полотном рубашки. Когда он чувствовал, что от сотрясающего тело озноба у него вот-вот вырвется скуление, он впивался зубами в одежду. Потом он ел необыкновенно вкусный, с кислинкой, черный хлеб, такой пекли на местном хлебозаводе. Хлеб достался учетчику за 2 копейки. Вокруг царили тишина и безвестность. И отдаленный собачий лай не доносился из города. В тиши одиноко катилась с горы невидимая машина, жалобно скрипя на ямах рессорами. Учетчик чувствовал себя бодро, голова работала ясно. Он не забыл отстегнуть от подкладки жилета булавку, чтобы на глубине держать ее под рукой и уколоть мышцу, если сведет судорога. В прежнее время учетчик мог рассчитывать на свою выносливость, но сейчас ждал от собственного тела любого подвоха.

Он собирался вернуться в воду, когда в десяти метрах впереди кто-то тихо подплыл к слиянию из большой реки и у самого берега, на мелководье, вдруг распрямился во весь рост, вода с журчанием заструилась вниз. С берега ударил луч фонаря. Молодая обнаженная женщина оглаживала руками освеженное купанием тело, она позволила себя рассмотреть, зачерпнула пригоршню воды и плеснула в светящего. Кто-то невидимый сказал с берега: «Не шуми». – «А ты не свети!» Фонарь погас. Наступила тишина.

Но учетчик узнал и фальцет Егоша, разжалованного сверщика второподъездной очереди, и свою впредистоящую соседку по очереди, одну из тех, кто ловил его на переправе. За спиной купальщицы учетчик заметил грязно-белые пенопластовые поплавки. Место слияния рек было перегорожено сетью. Но если бы сети не было, учетчик не проплыл бы незамеченным мимо врагов, стерегущих его в засаде. Они все предусмотрели. И не факт, что их было двое, а не больше. Лезть с убийственным треском через прибрежные заросли в надежде выйти к реке в обход засады учетчик тоже не рискнул. Пришлось незаметно уходить назад против течения притока, хорошо, что перед слиянием оно замедлялось.