Отшумели холодные дожди и ветра начала осени. Но дни бабьего лета принесли свои печали. Державшаяся наперекор ненастью листва с возвращением тепла стала желтеть и рушиться. Учетчик не находил укрытия в удобных развилках толстых деревьев, сквозь сетку голых ветвей его стало заметно издали, вместе с истлевшими, давно кинутыми птичьими гнездами. Учетчик спустился. Но в канавах и на пустырях, где мертвая трава стояла еще высоко и густо, было нестерпимо холодно, под звездным небом ударили утренники, на рассвете земля покрывалась инеем.

От долгого питания подножным кормом учетчик ослаб, зрение и слух притупились, движения замедлились. Он старался реже менять лежку и не думать о том, откуда возьмет силы на решающий штурм городской черты под покровом первых метелей, а до них надо было протянуть еще месяц. По утрам между пробуждением и подъемом учетчик подолгу думал, где он сейчас, в каком году и сезоне затеряно это сейчас и что надлежит делать. Он не мог всплыть на поверхность собственной памяти. Затаив дыхание, он искал взглядом, за что зацепиться, чтобы вытолкнуть себя в сегодня. Если в ночном мраке накрапывал дождь, удары капель о траву казались шагами, учетчика охватывал страх. Он не был уверен, что не кричит во сне.

После изнурительных скитаний и разведок учетчик, наконец, подыскал более-менее надежное укрытие на дне овражка за огородами. Никто не пытался освоить неудобье, занятое старыми ветлами. Они росли вповалку, переплетясь живыми и мертвыми ветвями. Вода подмыла корни, ветра довершили дело. Понятно, почему окрестные хозяева оставили дровяное топливо гнить: не хотели возиться, даже клиньями мудрено поколоть сучковатые витые стволы, а до того их надо было раскряжевать и вытянуть из ямы. Под эти деревья, черные от сырости, а частично сбросившие кору и выбеленные дождем, незачем было соваться очередникам или собакам. Здесь учетчик проводил бесконечные дни. От скуки глядел на грунтовую дорогу, наезженную вдоль края овражка. Половину ее съел и стянул вниз оползень. Изредка по ней пылили машины, одни бесшабашно кренились на ухабах, другие опасливо виляли. Немногим чаще появлялись пешеходы, загородные сезонники или городские очередники. Некоторые вызывали симпатию. Но учетчик не поддавался на вероятный самообман. Он не доверял себе и называл себя глухим аспидом. И разве не уподоблялся он змее или ящерице, когда выползал из-под осклизлых валежин на пригрев. Пожалуй, он был еще более жалок, потому что и в минуты блаженного покоя его сбрасывали с солнечных возвышений чих и кашель. Хотя учетчик подобрал шляпу и дырявое пальто, выброшенное горожанами вместе с молью, он простудился. Настоящей причиной болезни были не холод и голод, а хандра и вынужденное безделье.

Овражек, несмотря на хмурость и погребную стужу, дарил мелкие радости. Хозяева выходивших к овражку усадеб сталкивали в него все ненужное. Кроме откровенного хлама, крошева старой штукатурки или голых безногих кукол, прожженных кислотой из опрокинутого аккумулятора, кидали и такие обломки городской роскоши, которые за городом нашли бы применение: гнутые ржавые гвозди, болты и гайки с рваной резьбой, аптечные пузырьки с крышками, пустые консервные банки. Учетчик вспомнил, как Рыморь поднял в лесу вместительную жестянку из-под томата, отмыл ее и всю зиму носил с собой: огонь под тонким дном моментально растапливал снег. Теперь в стылые рассветные часы, пока город спал, а неспящие прислушивались к спящим, учетчик разводил на дне оврага крохотный костерок и готовил похлебку. В консервной банке он сварил выросший на корневой гнили деревьев пучок зимних опят. Да, не зря бригадир Рыморь как-то заметил, что дешевизна и доступность унизили консервную банку, а до эпохи жести чудесная утварь с тонкими жаропрочными стенками бережно передавалась бы от бригадира бригадиру по наследству, как священная реликвия, ее утрата была бы невосполнима.

Среди брошеных вещей учетчик нашел обрывок мягкого портновского метра и бережно убрал в карман. Полустертые деления сохранились от 26 см до 78 см, это давало сплошных полметра, что удобно при сложении замеров большой длины. Учетчик сам себе подивился. Неужели он исподволь возобновил сбор учетного инструмента? Неужели надеялся вновь стать учетчиком, а не только вернуться за город, кем угодно, лишь бы вернуться?

Самой ценной находкой стал обломок ножа, ржавый, но крепкий. Удивительно, что город им пренебрег. От стального лезвия остался целый мизинец, наборная плексигласовая ручка удобно легла в ладонь. Конечно, менее пестрая рукоять была бы практичнее, но и за эту следовало сказать спасибо городской расточительности. Когда дул ветер, шуршала жухлая трава, скрипели мертвые ветви, учетчик точил обломок о шершавый скол гранитного надгробья, непонятно какими судьбами и для какой надобности занесенного в овражек с кладбища.

Таким ветреным солнечным днем учетчик заметил на приовражной дороге повозку. Старая понурая кобыла тянула медленно. Попутный ветер пылью из-под колес застилал дорогу лошади и мужичку, вяло державшему вожжи. Его единственной пассажирке скучно было смотреть на пыль, она уселась в задке телеги, свесила ноги через борт и облокотилась на жесткий дорожный чемоданчик. Видимо, путь предстоял долгий, она запаслась терпением и задумчиво озирала остающийся позади город. Конечно, не очень-то удобно было ехать в тряской телеге по разбитой дороге. Переменяя позу, путница запрокинула голову и взмахом подняла и опустила руки. Подставляла она солнцу лицо, посылала прощальный привет знакомым местам перед разлукой, или просто захотела расправить мышцы, но по движению, исполненному неизъяснимой грации, учетчик ее узнал. Их знакомство оборвалось так внезапно, они не собирались расставаться, поэтому можно было надеяться, что она ждала новой встречи. В эту же секунду учетчик понял, что и сам подспудно искал ее после освобождения из подвала. А кому еще он мог довериться в городе!

Учетчик помчался наперерез повозке. Он мог бы не бежать, треща ветками и царапаясь о колючки высокой расторопши. Лошадь плелась шагом. Но уж слишком он взволновался. И когда ухватился за борт телеги рядом с пассажиркой, долго шел не в силах сказать слово. Хотя пассажирка тоже молчала, хотя мешковатое платье и застиранный головной платок старили ее, учетчик не ошибся. В телеге ехала Рима, его подвальная приятельница и опекунша. В платке, повязанном под глаза, как у загородных сезонниц на полевых работах во время суховеев, она казалась учетчику еще милее, чем в чудные моменты прошлого, когда в обтягивающем трико вставала на цыпочки и с невинно-лукавым видом опускала голову, чтобы в следующий миг наперекор всем городским установлениям ринуться в цокольную скважину и пронырнуть подвал. Сейчас Рима не собиралась идти пешком, ехала в повозке босая.

Учетчик весело отсалютовал девушке, стараясь непринужденностью скрыть ликование. Ростом учетчик был вровень с повозкой, чуть ниже борта, поэтому сидящий впереди возчик, даже если бы оглянулся, не мог видеть приблудившегося попутчика. Это было удобно. Зато совсем неудобно было разговаривать с Римой, вывернув голову вверх, не видя дороги под ногами и спотыкаясь. Девушка бесстрастно покачивалась в телеге, за ней в выцветшем небе осени висели башни кучевых облаков. Рима не ответила на приветствие учетчика, не обратила на него внимания и невозмутимо глядела вдаль. Однако он не мог ждать, пока она снизойдет до общения с ним. Тихий проулок мог вывернуть на людную улицу, в перекрестье случайных взглядов. «После неожиданной разлуки и встреча бывает нежданной», – сказал учетчик и коснулся колена Римы. Однако она убрала ноги, будто его прикосновение могло замарать, и неприязненно сказала: «Ты кто?» Ах, ну, разумеется, от простуды и долгой немоты в стылом овражке его голос осип, на запыленное лицо в эту минуту, когда он меньше всего нуждался в маскараде, опускались мятые поля старой шляпы. Учетчик сорвал ее и швырнул в пыль. «Я учетчик бригады Рыморя, твой сосед в подвальной очереди», – проговорил он, волнение душило его.

«Учетчик?» – небрежно протянула Рима. Она упрямо смотрела ввысь. И только оттого, что дорога предстояла долгая, лошадь шла медленно, делать было нечего, а докучный прохожий не отставал, девушка нехотя заговорила: «Действительно, знала я одного бывшего учетчика и бывшего соседа. Тот был боец с редким самообладанием, так отклонял удары, что его противники разили друг друга. Он был выше очереди, не радовался победам над ней и примеривал костюм служащего, готовясь вступить в более тонкую и почетную борьбу. Меня упрекали в том, что я испытывала чувство к тому учетчику. А разве можно было не испытывать! Разве можно не поддаться обаянию идущего на бой в одиночку с таким врагом! К несчастью, непредвиденные непреодолимые обстоятельства нас разлучили. Говорят, он спутался со швеей. Его выжили из подвала, а затем и из очереди. Он опустился на самое дно города, в тину уличных канав. Я не верила, что с тем учетчиком возможны подобные превращения, но, судя по виду этого учетчика, мне говорили правду. Глядя на эту чумазую физиономию, лишний раз убеждаешься, что никто не может путаться со швеей безнаказанно. Вот к чему ведет общение с изменниками очереди!» – «Но в логово швеи меня завели, говоря твоим языком, непредвиденные неодолимые обстоятельства, о них мои хулители, я уверен, умалчивают, – возразил учетчик, стук и скрип переваливающейся на ямах телеги сначала мешал ему слушать Риму, а теперь мешал говорить. – Прошу, давай не будем начинать с чужих слов и старых распрей нашу новую встречу. Иначе как счастливым случаем ее не назовешь. Возможно, она награда за нелепое расставание в самый неподходящий момент. До этой минуты я не имел даже возможности поблагодарить тебя за ботинки, которые ты с такой милой и неожиданной в твоем возрасте обязательностью передала в подвал. Конечно, теперь ботинки поизносились, они не те, что были, когда я распаковал твою посылку, но жаль их бить, идя пешком за телегой, которая едет в попутном направлении и продолжит ехать со мной точно так же, как без меня». – «Ах, учетчик, зря ты оправдываешься и хочешь казаться любезным! – ожесточенно сказала Рима, она и не подумала пригласить его в телегу. – Я помню тебя представительным мужчиной, которого не стыдно послать на переговоры со служащими. А в кого ты превратился! Ты хоть в лужу на себя смотрел? И пахнет от тебя потом и горьким дымом. После череды твоих чудовищных падений и моих разочарований я заговорила с тобой только потому, что это наша последняя встреча, а не потому, что ты способен меня в чем-то разубедить».

В эту минуту дорога, переломившись на взгорке, пошла под уклон. Телега сама покатилась вперед и вытолкнула кобылу из дремы, она ускорила шаг. Учетчик вынужден был рысить следом, он вцепился в доску кузова над головой, но, стоило ему запнуться, он бы не удержался. И, хотя Рима уже оставила без внимания его просьбу, он попробовал еще раз: «Нам было бы проще говорить, если бы ты пригласила меня сесть рядом. Я устал, и путь неблизкий. А еще лучше нам лечь на дно телеги голова к голове, подальше от посторонних глаз, поближе друг к другу, как в ту счастливую минуту, когда я впервые увидел над собой твое заботливое лицо. Тогда только вольного неба недоставало. С тех пор я на многое взглянул по-новому с высоты, а вернее, из глубины городского опыта. Должен признать, в подвальных потемках я тебя недооценил. Ты самая удивительная, жертвенная, чистая девушка из всех, кого я знал». Однако Рима лишь горько и упрямо качала головой на задыхающиеся увещевания: «Напрасно бередишь душу, учетчик. Не обманут меня сладкие слова. Даже если ты сейчас говоришь искренне, это ведь не ты говоришь, а дух очереди через тебя. Не мной ты очарован, а моим положением. Давно известно, что никто не вызывает такого ужаса и любопытства, как очередник, осужденный на бессрочную высылку из города, в промежутке между вынесением приговора и приведением его в исполнение. Будь на моем месте любая замухрышка, хоть швея, и в ней открылись бы бездонные глуби и прелести перед отправкой в неведомую даль, в такие места изоляции от общества, откуда нет возврата. Я-то думаю, секрет стороннего жадного любопытства в чувстве удовольствия: это не твой последний путь по городу, не тебя везут в райотдел и дальше на этап. Все непричастные испытывают облегчение и превозносят горемыку до небес. Жертве напоследок подрисовывают черты совершенства, щедрость проявляется особенно охотно, когда ничего не стоит. Ты не нов и не оригинален в похвалах мне. Сегодня утром дворничихины сотрапезники проводили меня из ворот с самыми добрыми напутствиями и уверениями, что лучше меня нет. А начались восторги накануне, когда служащие вскладчину устроили шумное застолье в мою честь. Председательствовала на пиру, конечно же, судья, приговорившая меня к бессрочной ссылке. Она щедрее всех рассыпалась в комплиментах, чаще поднимала один и тот же прощальный тост за легкий этап, ей полнее наливали бокал, сейчас она беспробудно спит на дне телеге, но может проснуться от жажды, конюх уже укладывал ее, когда она пыталась встать, так что посадить тебя к ней в кузов не удастся. Не знаю, куда ты сейчас направляешься, но со мной, воровкой, тебе точно не по пути. Тебя и на порог райотдела права, где формируются этапы, не пустят. Поэтому не трать зря силы, прощай. Не быть мне твоей загородной девушкой, а тебе моим городским парнем!»

«Но кто и за что тебя осудил?» – обескуражено пробормотал учетчик. Опять город завлекал его в свои темные лабиринты. Учетчик из последних сил цеплялся за борт повозки. К счастью, спуск кончился. На вопрос Рима зябко повела плечами: «Об этом можно только гадать. Формально меня обвинили в краже из сундука дворничихи материи, той самой, из которой тебе пошили костюм. Но вряд ли это подлинная причина. Ткань досталась дворничихе от предков, давно вышла из моды и сгнила бы в сундуке вместе с другим тряпьем в вечном запасе на черный день, который для городских служащих никогда уже не наступит. Даже несколько яиц, что я решилась вытащить из-под кур для подкрепления твоих сил во время болезни, были нужнее в хозяйстве, чем залежалая материя. Она только место занимала. Но и яйца не повод для такой лютой мести со стороны дворничихи, не так она скупа и мелочна! Скорее всего, я подозреваю, – тут Рима наклонилась к учетчику и зашептала, осторожно показывая узкой ладошкой за спину, – процесс против меня затеял конюх. Он снял у дворничихи комнату и задумал избавиться от меня, неимущей безработной, чтобы не делить кров и стол. Либо он самоутвердился с моей помощью: добился, чтобы хозяйка меня уступила, дал почувствовать, что вместе с ним в дом пришли перемены. Темны причуды, шатки настроения служащих! Вчера конюх расчувствовался и пел на моих проводах, обнимался, шептал, что будет добиваться отсрочки и отмены приговора. До поздней ночи я, хотя ни о чем не просила, слушала, как прекрасно могли бы мы ужиться в доме втроем. Лучше бы дал выспаться, потому что сегодня поднялся ни свет, ни заря, растолкал судью и повез нас в органы исполнения наказаний. Уверена, без него дворничиха не стала бы раздувать дело. Материя украдена давно, но до вселения конюха никто не поднимал шум из-за пропажи. Впрочем, не важно, верны мои запоздалые догадки или нет, потому что они ничего не меняют. Приговоры судов служащих окончательны и обжалованию не подлежат. Так что, Римаша, погуляла по городу, погоняла тополиный пух, половила радугу в веере поливочного шланга, поныряла сквозь стены, погрустила по учетчику – пора и честь знать! Уступи следующим место под городским солнцем. Знаешь, учетчик, ночью, когда все уснули, такая в немоте и темноте тоска меня взяла, так когти запустила – не вздохнуть, а сейчас на ветерке развеялось. Да и кто знает, так ли страшен этап, как его малюют фантазеры очереди, ведь никто оттуда не возвращался и не рассказывал, что там. – Рима оборвала рассказ и стала беспокойно озираться. – Скоро поворот на Большую Советскую, а ты рысишь за мной то ли как жеребенок за маткой, то ли как безутешный родственник за покойницей. Уйди куда-нибудь!»

Однако учетчик не слышал, что она говорила, как не почувствовал прикосновение ее руки, когда девушка, забыв о своем презрении к нему, промокнула кровь на скуле, оцарапанной в беге через овраг. Учетчик во все глаза глядел за Риму. Еще в тот момент, когда она наклонилась вниз, чтобы возница не слышал ее шепот, учетчик увидел на ее спине ремень. Плоская серая лента свисала из-под платка девушки. Не представляя, что бы это могло быть и для чего, учетчик рывком подтянулся, повис и заглянул через борт в повозку. Действительно, на дне жесткого дощатого короба, широко разметавшись, заголив в беспамятстве выше колен мощные ноги, жарко спала дворничиха. Голова тяжело моталась от дорожной тряски. На пунцовом лице золотисто-зеленая красавица муха пила скопившуюся в углу пухлого рта влагу. Однако нельзя было сказать, что дворничиха совершенно не контролирует происходящее. Перед сном она приняла меры (наверно, это было единственное, о чем она позаботилась), чтобы случайно не выпустить второй конец ремня. Истертый брезент до локтя обмотал голую руку. Длина привязи менялась. При желании можно было туго держать Риму за горло. Но сейчас ремень вился по дну телеги между дворничихой и ее бывшей помощницей.

Учетчик втолкнул себя глубже в кузов, чтобы ноги не перевешивали торс, достал из кармана нож, уперся локтями в дно телеги и сжал ремень в горсть. Брезент выглядывал из кулака коротким извивом. Его можно было резать, не тревожа Риму и дворничиху натяжением всей длины ремня. Учетчик проделал все быстро, без колебаний, с привычной загородной сноровкой. Он чувствовал неожиданный прилив бодрости. Куда девалась многодневная вялость! Не видя за его спиной, что он делает, а на вопросы учетчик не отвечал, Рима в нетерпении стукнула его сверху кулачком. Но учетчик уже упруго распрямлялся и в порядке плавно переходящих одно в другое движений вернул нож в карман, спрыгнул на землю, ссадил Риму и снял ее чемоданчик.

Рима в ошеломлении переводила взгляд с учетчика на удалявшуюся повозку и обратно. Потом посмотрела на свисавший из-под платка обрезок ремня. Так на загородных работах лесовальщик мог смотреть на отрубленный палец в секундный промежуток между сверкнувшим по руке топором и первым раскатом боли. Опомнившись, Рима стала жалобно кричать вслед возчику, как будто он не был ее злейшим врагом и зачинщиком высылки из города. К счастью, в этот момент старая коняга вспомнила молодость, или что-то попало под шлею. Она с громким ржанием понесла. Конюх не слышал Риминого зова, он неистово ругался и натягивал вожжи, чтобы остановить лошадь и не вылететь из ныряющей и страшно кренящейся повозки. Дворничиха моталась в кузове, как сноп соломы.

В считанные секунды телега скрылась из глаз. Учетчик взял чемодан и отвел Риму на обочину. Девушка стянула на шею платок, открыв жалкое помертвелое лицо, и в полном отчаянии повторяла: «Что ты наделал? Что теперь будет?» Освобожденная Рима была несчастнее осужденной. Учетчик обнял ее, заглянул в глаза и сказал: «Нет ничего странного в том, чтобы избавить невинную от незаслуженной кары». Однако девушка уперлась локотками в грудь учетчика, ладошками стиснула себе виски и с ужасом смотрела в никуда.

Она набросилась на учетчика с упреками: «Ты не понимаешь! В городе так не делается! Еще не было случая столь дерзкого и циничного самоуправства! Никогда очередники не спасали других очередников от судов штатных городских служащих. Даже во времена Великой Амнистии только из среды служащих выдвигались избавители и защитники!» – «Если служащие так уверены в неотвратимости своих приговоров, а очередники так послушны, то почему тебя конвоировали на привязи?» – возразил учетчик. «Это чистая формальность, – отмахнулась Рима, – знак предстоящей отправки на этап, выставленный напоказ в назидание остальным. Каждый очередник должен заранее трепетать, помня, что и от него город в любой день может очиститься. Если бы прохожие с обочин, на расстоянии, видели нитку, дворничиха вела бы меня на нитке, никуда б я не делась». – «Мы за городом ребята простые, без тонкостей. Поэтому нас предупреждать надо, что вам нравится совать голову в петлю и самим себе противоречить, как ты сейчас. Глядя на тебя, можно подумать, мы прыгнули с повозки не на землю, а в ад, и он вот-вот полыхнет вокруг. Но, если отбросить эмоции, из чего следует, что твое положение ухудшилось? Тебя вели туда, откуда никто не возвращался и не рассказывал, каково там. Я устроил побег. Но и в побег, по твоим же словам, еще никто не уходил. Выходит, мы можем лишь сравнивать одну полную неизвестность с другой, столь же полной, и гадать, какая страшней. Почему ты решила, что вторая?» – «Потому что открытое восстание против сложившегося порядка может навлечь ужасные, непредсказуемые последствия на всю очередь, включая будущих стояльцев, которые еще даже не знают, что когда-нибудь займут очередь, и пострадают уж точно безвинно. Служащие злопамятны, возможности мщения у них огромны, и в средствах они не стесняются. – Рима понурилась и чуть слышно добавила: – Нельзя думать только о себе. Побегу я догонять своих».

Она попыталась высвободиться, но учетчик нежнее и крепче обнял девушку, усадил на чемодан и опустился перед ней на корточки, заглядывая в лицо и не отпуская ее взгляд: «Лучше перестань оборачиваться назад, сделанного не воротишь. Ты видела, в какой тряске они уехали. Твоя судья, без сомнения, проснулась и обнаружила побег. Как она себя поведет дальше, предугадать нельзя, поскольку дерзость-то неслыханная. Может, твоя явка с повинной не умерит ее гнев, не облегчит для очереди последствий содеянного. Наоборот, все станет еще хуже, еще отчаяннее, потому что рядом с тобой она увидит меня. Пусть я жалок в роли горожанина и путаюсь в хитросплетениях вашей мудреной политики, зато помню о простой порядочности. Если моя помощь обернулась медвежьей услугой, я не стану прятаться в кусты, а пойду вместе с тобой и заявлю, что освободил тебя силой против воли. При этом я сразу попаду в поле зрения очереди, фактически сдамся на милость Егоша и ему подобных, не знающих милости, и ко всем нашим унижениям добавится оскорбительная картина торжества этого воронья!» – «Да уж, видно, поздно идти на попятную, – неохотно согласилась Рима после сердитого молчания в ответ на уговоры учетчика. – Но куда же нам деться?» – «Вот вопрос, на который необходимо побыстрее найти ответ, – с ласковой настойчивостью сказал учетчик. – Ведь я чужак, слепой крот, передвигающийся по городу на ощупь, мои глаза здесь не видят. А ты своя, знаешь ходы и выходы. Если мы дальше бежим вместе, то ясно, кто кого поведет». – «Значит, остается одно…» – Рима вопросительно, робко посмотрела в глаза учетчику, и он ответил ей ободряющим взглядом.

Давние подозрения учетчика, что он не знал частный сектор, как не знал и массив пятиэтажек, и что поэтому передвигался по городу рабскими кривыми путями вдоль дорог и заборов, начали немедленно подтверждаться. Идя за Римой, учетчик видел город, полный прямых путей и удобных маршрутов, спокойных дворов и укромных убежищ. Рима удивила с первого шага. Чтобы уйти с улицы, она без колебаний открыла ближайшую калитку. Чувствовалось, она прекрасно знает этот двор, знает, что дом в это время дня пуст, они не встретили даже кошку. Из смежных дворов-соседей Рима по каким-то своим приметам выбрала тот, через который следовало двигаться дальше. В результате они шли по городу не дорогами служащих, обозначенными на официальных картах, а скрытыми тропами очередников. В высоком заборе, в частом штакетнике открывался, если знать где, тайный лаз. Рима поднимала из травы и приставляла к оградам серые от дождей доски, по этим трапам они переходили на другую сторону через колючую проволоку поверх оград. А неприступный кирпичный забор можно было обойти, сделав небольшой крюк, китайских стен в частном секторе не строили. Рима пересекала город быстро и осторожно. Она умело избегала опасных мест. По каким признакам она определяла их, учетчик не спрашивал, чтобы не замедлять движение. Он молча нес за Римой чемоданчик.

Город, обступавший учетчика казарменной стеной учреждений, раскинувший сеть ловушек, открывался уютным мягким исподом в блеклых лучах осеннего солнца. Рима вела учетчика путями, где не ощущалось настороженное противостояние кадровиков и очередей. Местные штатные служащие, трудонеустроенные очередники и залетные сезонники, забыв о страшной разнице положений, увлеченно работали бок о бок. Копали картошку, со звоном сыпали тугие клубни в ведра, из них в мешки. Длинными ножами отсекали от жестких хряпок капустные кочаны. На сочный хруст откликались из темноты сараев здоровым похрюкиванием поросята, они предвкушали добавку крайнего, замаранного землей капустного листа, который хозяйка для них срежет, прежде чем засолить кочан или убрать на зимнее хранение. А одинокое желтое яблоко на безлистной ветке замерло в волнении, что его забудут съесть, после того как забыли положить в кадку с капустой. Выпущенные на простор убранных огородов куры усердно искали корм и черной землей пачкали клювы. Пришлая бригада загородных сезонников копошилась у компостной кучи. Эти дички работали за самую скромную плату и почтительно сторонились кур из опасения, что домашняя птица штатных городских служащих раскудахтается.

Чтобы не мешать страде, Рима вела учетчика краями огородов. Ее окликали и приветствовали как старую знакомую. Случайные встречные не замечали в Риме ничего необычного. Она поправляла на шее платок и прятала обрезок конвойного ремня. В начале пути беглянка тщательно заправила его под воротник старенькой застиранной блузки. Учетчик мог бы начисто освободить Риму от пут, но сейчас главное было не останавливаться, а девушка и так страшно переживала внутри, судя по тому, что не обращала внимания на знакомых. Учетчик из-за ее спины вместо нее салютовал в ответ, чтобы как-то смягчить Римину холодность, о ее причинах эти славные случайные встречные не догадывались и ничуть ее не заслуживали.

Даже служащие на Риминых дорогах встречались другие или в другом настроении. Особенно учетчика поразил голубятник. Сильный, зрелый мужчина по-мальчишески азартно вращал длинным шестом и оглушительно свистел. Он дирижировал мчащей в небе стаей. Шаткий дощатый помост, где рядом с большой клеткой для птиц стоял голубятник, был поднят на высокие сваи. С края помоста свешивался испачканный китель. Служащий небрежно бросил его под ноги. Обшлага и лацканы тускло блестели золотым шитьем, говорившем о высоком ранге и широких полномочиях хозяина. Если верить очерёдной молве, облаченному в такой мундир стоит только свистнуть, и все сделается по его хотению. А Рима шла, не таясь, и случайно пошатнула тонконогую голубятню. Учетчик шепотом напомнил девушке об осторожности. Городской сановник мог посмотреть вниз, увидеть посторонних и натравить на них погоню.

Однако Рима сказала, что страхи напрасны. Голубятник никогда не спускался на грешную землю, чтобы заняться правовой или кадровой работой. Только никчемные сизари могут заставить его сердце биться чаще. Много лет он прячется от работы в учебу: блестяще отучившись в техникуме, поступил в следующее учебное заведение, и его окончил с отличием, чтобы перепрыгнуть в третье, где уже много лет уклоняется от выпуска, то уходит в академический отпуск, то восстанавливается в числе учащихся. Очередь давно поняла, что карьера вечного студента кончилась на богатых задатках. Очередь не интересует его, он не интересует очередь. Поэтому не стоит оглядываться на линялую позолоту его мундира. «Лучше под ноги смотри», – хмуро посоветовала Рима учетчику. Сама она прихрамывала. Видно, натрудила босые ноги. Как же она надеялась выдержать нескончаемый путь по этапу!

К счастью, идти оставалось недолго. Город сходил на нет, беглецы пересекали его все более прямыми и короткими тропами. Дома становились ниже и реже, заборы из серого горбыля кривее и щелястее. В запахах города ветер нес примеси хвойного леса и жухлого луга. Раскидистее и выше росли в садах старые яблони. Здесь город вырывался из тесноты плотной застройки и успокаивался, не переворачивал лопатой из года в год верхний пласт, земля сама неспешно приносила плоды. Урожай в садах был снят, листва облетела, и в просвете под ветвями деревьев, посаженных рядами, далеко виднелись группки сезонников, собиравших падалицу. В них было что-то умиротворяющее, ведь и учетчик в городе пробавлялся тем же.

Путники стали подниматься на холм, огибая кованую ограду, обсаженную высоким густым кустарником. Рима круто завернула в распахнутые ворота, опустилась на лавку и прикрыла глаза. Возможно, девушка выбилась из сил, возможно, ей было привычно зрелище, до этой секунды спрятанное за оградой. Но для учетчика оно открылось впервые и вдруг. Сначала он увидел крепко вцепившиеся в землю камни мощного фундамента. На нем покоилось здание, такое внушительное и причудливое, что у учетчика закружилась голова, пока он поднял взгляд от основания до парящего в небе шпиля. Древняя, без сомнения, постройка была похожа на тюрьму и дворец одновременно. Размеры и пропорции завораживали. Толстые массивные стены плавно смыкались полукружиями арок, легко держащих многоярусную кровлю сложной формы, боковой фасад уносился под облака четырехгранной башней со шпилем. У земли строго насупленные сводчатые окна сходились к окованной железом двери на толстых петлях. Сейчас она была широко растворена. Через нее из темного зева здания на свет чинно выходили старомодно одетые люди. Никого из них учетчик не знал. Чувствовалось, и они, и здание, и земля на три метра под ним пропитаны городом, как ничто другое. Рима выбрала для передышки чересчур людный двор. И учетчик засмотрелся на архитектуру, забыв, как много посторонних глаз в эту минуту смотрели на него. Надо было срочно уходить отсюда.

На лавке, где отдыхала Рима, сидела невзрачная мелкая служащая. Она держала мятую алюминиевую кружку с желтевшими на дне медяками. Видимо, женщина собирала плату за вход в старинное здание. Нелепо было предполагать, хотя именно это в первый момент подумал учетчик, что служащая разменивает деньги на двухкопеечные монеты для телефонных звонков. При появлении Римы бабенка забыла кассирские обязанности и прониклась участием. Она бросала на девушку жалостливые, пытливые взгляды, вздыхала и, наконец, пригласила отдохнуть, успокоиться и привести себя в порядок в старом милом музее.

Вот как! Их угораздило задержаться рядом с музеем. Он не казался учетчику милым. Меньше всего их путь имел отношение к какому бы то ни было музею. «Мы пойдем дальше», – сквозь зубы пробормотал учетчик, не глядя на служащую. «Девушке надо остановить кровь!» – настойчиво сказала музейка. Учетчик только теперь заметил густую лужицу под босой ногой Римы, медленные крупные капли стекали на утоптанную землю. Значит, поранилась в дороге. Но не подала вида, не охнула, а он, идя за ней, наступал на следы крови и не замечал, потому что не смотрел под ноги, так слепила его перспектива будущего. Теперь, отвечая на немой вопрос спутника, девушка виновато прошептала: «Пока шлось, я шла. А здесь вправду можно отдохнуть». – «Я понесу дальше тебя на руках», – шепнул учетчик. Однако въедливая бабенка вопреки обыкновению служащих держаться на расстоянии от очередников ловила каждое слово, она даже выпростала ухо из-под косынки, и сварливо возразила учетчику: «Лично ты иди дальше. Лично тебя никто здесь не держит». С этими словами доброхотка схватила Риму за руку и увлекла в зев музейной двери. Учетчику оставалось только идти следом, неся чемодан, он оттягивал руку и бил по ногам.

В глубине огромного сводчатого зала с многочисленными предметами старины стоял осанистый, изысканно одетый мужчина. Борода и расчесанные на стороны длинные волосы резко выделяли его из стоящей к нему очереди стриженых туристов. Пока он говорил с одним, остальные мялись в ожидании. «Это смотритель музея. Надо спросить разрешение», – значительно сказала провожатая. Когда подошла их очередь и смотритель обратил на них внимание, женщина тонким заискивающим голосом стала объяснять, чем опасно состояние Римы, почему ей следует предоставить в музее временное пристанище. Смотритель сразу уловил суть, отмахнулся от ненужных деталей и жестом отослал подчиненную работать к остальным сотрудникам музея, скоблившим в углах зала полы и витрины. Женщина покорно удалилась. Теперь она была за Риму спокойна. Смотритель положил пухлую руку Риме на голову, властно отклонил назад, хмыкнул и слегка толкнул от себя. Грубоватая ласка должна была ободрить девушку, этим же движением смотритель дал понять, что предельно занят, что у него нет свободной минуты. Смотритель подмигнул учетчику и переключился на других посетителей, предоставив учетчику самому решить, были они знакомы прежде или нет.

Наступил вечер, часы работы музея истекли. Последние посетители вышли, дверь за ними закрыли на широкий засов. Поднимая одеждами ветер, колеблющий огоньки светильников, смотритель энергично обошел музейные экспозиции и исчез за внутренней дверью. Когда учетчик пошел за ним, ему преградил путь один из уборщиков, и вопрос, как и когда учетчик с Римой покинут музей, повис в воздухе. Тут умели без слов повиноваться начальству и беречь его. Кстати, чистота в музее была глубже и основательнее, чем в техникуме, там белили и красили, здесь скоблили и натирали.

Чтобы не мешать уборщикам, а им, кроме прочего, предстояло удалить с пола пятна крови, Рима захромала в угол зала, к ведущей вверх деревянной лесенке. Силы покинули девушку, она повисла на учетчике. Обняв ее за талию, волоча громоздкий чемодан, он с трудом протиснулся по узким ступеням наверх. Рима и в музее хорошо ориентировалась. Лесенка привела на уютную галерею с расставленными на ней пюпитрами. Чуть тлело дежурное освещение. Сверху хорошо просматривался главный зал, тогда как снизу нельзя было видеть, что творилось на галерее. Рима достала из чемоданчика чистую сменную одежду. Учетчик оторвал от нее ленту и перебинтовал девушке рану.