Они пересекли угол первого двора и нырнули в собачий лаз под сетку-рабицу. Рабица не граничила с улицей, а разделяла дворы. Во втором дворе пожилой горожанин в домашнем трико размеренно вычесывал граблями сухие листья и ветки. Из уже собранного вороха выползала густая струйка белого дыма. На подветренном склоне холма у земли было сравнительно тихо, а над головой ветер трепал ветки деревьев. Перед дождями мужчина жег сор. Он глубоко погрузился в свои мысли, наверно, дела службы не отпускали, и смотрел на бегущих по его участку очередников невидящим взглядом. Они перелезли в третий двор, лихо проскочили узкий проулок и вновь побежали огородами. Они двигались вдоль подошвы холма, петляя и путая след, но не удалялись от смотровой башни, она всюду нависала над головой.

Проводник, открывший доску в заборе, уверенно вел Немчика и учетчика по сложно-пересеченной местности. Учетчик узнал в проводнике знакомого. Сутки назад этот человек пытался выманить учетчика с Римой из музея. Тогда он скромно представился уведомителем, но учетчик подозревал, что он важная персона. С тех пор уведомитель не удосужился переодеть щегольской костюм. Он перепачкал глиной брюки и туфли, его белая нейлоновая сорочка потемнела от пота, узел пижонского галстука съехал набок. Но возбужденная, разрумяненная физиономия довольно сияла, в огородах он чувствовал себя увереннее, чем на переговорах. Он прыгал через заборы с неожиданным при его полноте проворством. Расстегнутый плащ воинственно развевался. Не уговоры, а широкие, размашистые действия были стихией уведомителя.

Они остановились во дворе неказистого дома. Дом щурил на свет подслеповатые оконца, прорезанные в аршинных бревнах. Такой толщины срубов учетчик еще не видел. Дом стоял на склоне музейного холма, и его приподняли на каменный цоколь, высокий под передней стеной и понижающийся к склону. Крутые ступени, засыпанные листьями, вели на высокое крыльцо. На входной двери висел замок, ветер колыхал паутину на его дужке. Общий вид дома и ветхого сада с перепутанными ветками яблонь и слив, за ними давно не ухаживали, был нежилой.

Здесь пути беглецов разошлись. На вопросительный взгляд учетчика Немчик ответил, что к авторитетам он не вхож, его мнение не играет для них роли, поэтому с ними учетчику придется договариваться самому. Учетчик готов был идти дальше за старым товарищем, но не стал навязываться в попутчики, чтобы не навлечь ярость очереди на ребенка в случае, если их схватят вдвоем. Немчик уже много для него сделал.

После ухода Немчика проводник не поднялся на крыльцо, а через низкую дверцу в каменном цоколе зачем-то полез под дом. Он поманил за собой учетчика, но тот не хотел после одной подвальной тюрьмы соваться в другую. Проводник был в курсе подвальных злоключений учетчика, вернулся наружу и шепотом пояснил, почему путь ведет под дом. Оказывается, они пришли на госдачу столичных служащих, куда вход, естественно, запрещен. Поскольку дача находится в дальнем Подмосковье, законные хозяева живут на ней исключительно летом. А с осени до весны, пока дом пустует, в нем устроилась зимняя резиденция авторитетов очереди. Разумеется, дом заняли по-тихому, без уведомления служащих. В случаях, когда разрешение не может быть получено, нет смысла его спрашивать. Поэтому очередь ведет себя тише воды, ниже травы. Авторитеты ночью не зажигают свет, днем не мелькают в окнах, в дом заходят через подпол. Никто не поднимается на крыльцо, чтобы служащие на соседней даче не заметили чужаков. Соседи, если заподозрят вторжение, известят московских коллег, те нагрянут с облавой, и тогда не поздоровится всем.

Учетчик недоверчиво слушал проводника. Тот зажег фонарь, лучом показал, что в цоколе пусто, и один полез под дом. Он поднялся по склону близко к полу, подсел, уперся спиной и с тихим скрипом приподнял и сдвинул в сторону половицу. Она была заранее оторвана. Открылся ход, через него проводник исчез наверху. Он ни разу не оглянулся, дав понять, что доверяет учетчику и предлагает ему добровольно пройти в дом.

Учетчик бесшумно обошел дом снаружи, он крался под окнами вплотную к стенам. Кругом было безлюдно. Он поднял мертвую ветку и подпер снаружи дверцу цоколя. От слепой задней стены, чтобы не увидели из дома, учетчик начал уходить вверх по склону холма.

В переговоры с очередью учетчик не верил. В создавшемся положении мог быть только один план действий. Завтра на рассвете пробраться к зданию на Космонавтов,5. Дворничиха придет туда на уборку своего участка. Скрытно проследить, где она живет, там должна быть и Рима. Затаиться рядом с их домом, выждать и действовать по обстоятельствам. Рано или поздно Рима залечит ногу, выйдет из помещения подышать воздухом, погреться на солнце. Тогда, независимо от ее желания, учетчик ее вызволит и уведет за город. Он не потерпит, чтобы городская фифа считала его шельмой и вором. В конце концов, Рима смирится, жизнь ей докажет, что нет ничего отраднее вольных загородных странствий. Город возжелал обратить учетчика в очерёдное рабство, учетчик долго защищался и отступал, пора нанести встречный удар, похитить патриотку города. Этим он займется в скором будущем, а пока ему необходимо отдохнуть, зарыться в солому, в щепки, в опавшие листья и выспаться. Но первым делом найти воду. Смыть с губ, выполоскать изо рта горькую музейную пыль и пить, пить.

Кстати дорогу учетчику пересек ручеек. Родник по капле точился из музейной горы. Нитка воды была тонюсенькой, пряталась в камнях и траве, учетчик не набрал и горсточки влаги. Он раздвинул камни, вода ушла глубже. Он лег ничком, вжался в землю и пытался лакать. Язык царапали камешки, шершавая жухлая трава. Слабый привкус холодной воды только раздразнил жажду. Нет, пить таким способом было невозможно.

К учетчику протоптанной вдоль склона тропкой шла женщина. Одной рукой она осторожно перебирала заостренные колья ограды, в другой несла на отлете яйцо. Она шла одна, никакой опасности не было в ее робком медленном приближении. Баба оказалась жалостливой. Без слов поняла затруднение учетчика, достала из фартука стакан, дунула в него, чтобы очистить от пыли и крошек, и подала учетчику. Он долго пил. Тщательно вжимал граненую стенку стакана в ямки едва обозначенного русла и по капле набирал мутную, с песком, воду. Тем временем женщина, очевидно, местная, рассказывала учетчику, что одна птица из соседского курятника повадилась нести яйца в бурьяне. Женщина высмотрела ее гнездо и теперь может побаловать себя и своих друзей свежим домашним яйцом. Она не считает себя воровкой: для хозяина курицы яйцо так и так потеряно, в бурьяне он его не найдет и не станет искать, сосед даже не заметит урон, кур у него много. А вот тем, у кого их нет вовсе, маленькая находка доставит истинное удовольствие. С этими словами случайная встречная разбила яйцо в стакан, вынула из чистой тряпицы хлеб, покрошила, посолила, достала чайную ложечку – чего только не было в ее фартуке! – ловко переболтала желток и белок с хлебным мякишем и протянула угощение учетчику. Женщина держалась простецки, учетчик был голоден, у него и мысли не возникло отказаться.

«Мы с тобой раньше встречались! – вдруг сказала женщина, пока учетчик медленно ел ложечкой из стакана и боролся с желанием проглотить все разом. – Весной во дворе Ко.5 тебя бегом вели на допрос, я не дала дорогу, замешкалась, и ты по мне пробежал. У меня тело мягкое, белое, до сих пор на спине синяки». Учетчик с закрытым ртом сочувственно кивнул: он этого не помнил, в любом случае, он не по своей воле причинил ей боль. Женщина поняла и махнула рукой: «Что было, то быльем поросло. Не стоит вспоминать давние обидки, когда от последних событий впору схватиться за голову. Страшно стало в городе. И как же он тесен! Думаешь: вот новый человек, а приглядишься и видишь, что человек старый».

Пока учетчик ел, женщина за компанию с ним с пулеметной быстротой щелкала семечки. После того как учетчик благодарно вернул дочиста выскобленный стакан, она угостила его семечками. Он спешил в путь и отказался. Тогда собеседница, не меняя ни позы, ни тона, буднично сообщила, что дальше на его пути кольцо погони замкнулось и его подстерегает засада. Спокойно, не мигая, смотрели на учетчика блеклые серые глаза, к нижней губе, женщина этого не замечала, прилипла подсолнечная лузга.

Учетчик живо обернулся, но не туда, откуда, по словам прохожей, исходила угроза, а в противоположную сторону. Его догадка была верной! В ста метрах ниже, под слепой стеной дачи, он только что ушел оттуда, стояла группка мужчин и женщин разного роста и возраста, иные почти дети. Они переминались на месте, не пытаясь приблизиться, а когда учетчик взглянул на них, стали ему салютовать. Верзилы с учтивым поклоном прикладывали к сердцу ладонь, коротышки, чтобы не отстать, подпрыгивали и приветственно вскидывали над головой сцепленные в кулак руки.

«Понятно. Либо на свой страх и риск уходить от погони, либо идти на переговоры с авторитетами, – хмуро сказал учетчик. – И ты одна из них». Женщина опустила глаза и мягко, но уверенно возразила: «Фактически переговоры уже ведутся. До формального начала процедуры и выдвижения условий разумно устранить лишние помехи, чтобы не мешали пониманию. Как говорится, накорми, дай отдых, а потом спрашивай. Что я и предлагаю. Накрытый стол, покойный теплый ночлег – все это близко, все возможно. Я уже не говорю о том, что на даче ты защищен от стихийной расправы очереди. Пока ты с нами, с твоей головы волос не упадет. Обо всем прочем, о предмете переговоров разумнее потолковать позже, на свежую голову. Ты не спал двое суток».

Учетчик неудержимо зевнул. Как ни осторожно он пил и ел, его разморило. Но он ни в коем случае не должен был терять сосредоточенность. Об авторитетах он пока знал одно: они хорошо осведомлены. Значит, они были в курсе того, как очередь обманывала учетчика. Более того, они могли быть закулисными вдохновителями этих обманов, на то они и авторитеты. В данную минуту учетчик не знал их намерений и действительных полномочий. Внешний вид делегации не внушал доверия. О том, что они авторитетны, учетчику сказал Немчик. Он дал им скупую, ироничную в недосказанности характеристику, но в целом одобрял переговоры с ними. Немчику учетчик верил безоговорочно. Но Немчик, несмотря на всю свою рассудительность, был ребенок, на его наивности могли сыграть матерые интриганы. В очереди предостаточно стояльцев, ненавидящих учетчика лютой ненавистью. Словом, он вынужден был выбирать из двух неизвестностей: или войти в резиденцию авторитетов, похожую на тюремный острог, или искать счастья в попытках вырваться из кольца погонь. Так как последние дни учетчик вел войну нервов в музее, взаперти, теперь он предпочел борьбу на открытом воздухе.

Женщине он не сказал о сделанном выборе и встал, чтобы уйти. Разве могла пожилая неуклюжая тетка преградить ему путь! Но она сумела. От ее следующих слов учетчик замер как громом пораженный. «Ты все такой же неуступчивый, Чугушок! – сказала женщина и подала листок, сложенный треугольником. – Вот моя верительная грамота. Авторитетнее того, кто ее дал, для тебя нет и быть не может. Я с непривычки ногу натерла, пока за реку ходила. Но не зря. Я тебя еще за городом изучила. Чувствовала, без бумажки не обойтись, и сердце меня не обмануло. Хотела передать в более доверительной обстановке, но ты рассудил иначе. Узнаешь почерк?»

«Кто ты?» – растерянно пробормотал учетчик, бессильно глядя в дряблое лицо авторитетки. Но раскрытое письмо заставило его забыть обо всем. Учетчик не спутал бы этот почерк ни с одним почерком в мире, хотя рука писавшего уже заметно дрожала от старческого холода. И с первых строк учетчик узнал мысль и манеру выражения. Письмо не могло быть подделкой.

«Низкий поклон учетчику от бригадира! Ставший для меня пропащим, надеюсь, себя не потерял, – писал Рыморь с присущим ему юмором. – Говорят, ты в городе заметная фигура, с тобой считаются. Мне еще весной передавали о твоих подвигах, ты показал себя орлом. Жаль, сам я в город не вхож, а то проведал бы тебя в пустое межсезонье. Посмотреть бы хоть одним глазком, как ты в техникуме с видом заправского студента пишешь мелом на доске. За городом я уже и не знал, чему еще тебя учить. А в городе тебе еще многому, наверно, можно поучиться. Когда устанешь от круглосуточного света, приходи обратно. Хорошо, если твои новые знакомые подарят тебе крючки и леску. Пробурим лунки, половим рыбки. Пока я кормлюсь богатым жизненным опытом и солидным трудовым стажем, то есть подножным кормом. На зиму ничего не запас. Рыбоводство дело прибыльное, погода в нынешний сезон благоприятствовала, бригаду я набрал проворную, а все же при расчете не свел концы с концами, недостало твоего въедливого учета. Без тебя моя рота круглоротых запускала в бригадный котел ложки до начала дележки. Я думал, будет тройная уха, а там на дне потроха. Посадили меня ребята на зимние опята, и те уже отошли. Вот шучу для притупления голода. Возвращайся, пока твой бригадыр не стерся до дыр. Есть думка на следующую весну. Где меня найти за городом, расскажет передатчица этого письма. Один сезон она работала у нас в бригаде стряпкой. Кстати, твои командирские (чуть не сказал – бригадирские) еще идут? Который час?»

На этом письмо обрывалось. Учетчик убрал его в карман, обхватил женщину за голову, отвел волосы и увидел на мочке уха памятное родимое пятнышко. «Стряпка!» – блаженно проговорил учетчик, целуя женщину в мягкие толстые щеки, в глаза, в нос, мажа ее копотью музейных ламп.

Накопившаяся тоска по загороду вырвалась и затопила его. Непрошеные, неуместные воспоминания о далеких счастливых днях завертелись перед глазами. Имени женщины учетчик не знал никогда, не было нужды. Стряпка и стряпка. За годы сезонных работ скупой Рыморь единственный раз разорился на бригадную повариху, отдельно занятую приготовлением пищи для всех, обычно рабочие кашеварили по очереди или в одиночку заботились о пропитании, кто как сумеет. Но и тогда бригадир из экономии взял неопытную девчонку такого росточка, что ее видно не было из-за котлов. Едоки, занятые на основных работах, потешались над стряпкой. Но малявка была цепкая, юркая, злая на язык, что, впрочем, было отзвуком злости на работу. Она быстро приловчилась к длинным рогатым ухватам, горячим цепям и крючьям, на них висели над огнем котлы, и еще успевала бегать с топором к дикой яблоне, росшей рядом с полевым станом. Тяжелым топором в детских ручках стряпка помахивала у корня яблони и угрожала срубить дерево, если плоды, мелкая оскомистая дичка, не вырастут крупнее. Бранилась она понарошку, но очень сердито, как и подучил учетчик. Советом припугнуть дерево он разыграл стряпку, чтобы отвязаться от нее. Она докучала ему жалобами, что ей совестно подавать на стол бледный компот, а густой варить не из чего. Неизвестно, стряпкина угроза подействовала или череда теплых дождей, но дикие ранетки налились соком, покрупнели.

Теперь учетчик со слезами умиления вглядывался в обрюзгшую, постаревшую подружку юности. Она была, кажется, мало растрогана, сухие глаза глядели испытующе. Впрочем, любую женщину покоробило бы столь долгое узнавание.

На следующий день учетчик проснулся на даче. Он утопал в необъятной перине, на такой высокой подушке, что ныла шея. Учетчик первым делом проверил письмо. Перед сном он не оставил его в одежде, брошенной рядом с кроватью, а спрятал на животе под майку. Учетчик проснулся лицом к стене. Не меняя позы, он медленно, строку за строкой, перечитал на свежую голову бригадирское послание. Он понял, что получил сигнал о помощи, настолько отчаянный, насколько позволяло достоинство старика Рыморя.

Бригадиру всегда было свойственно шутливое самоуничижение, переходящее в шутливое возвеличивание учетчика. Но если в прежние годы этим легким юродством смягчалось несомненное превосходство матерого волка, вожака сезонных стай над младшим товарищем, то в последнем письме юмор сделался вымученным. Из письма сквозила тоска. Учетчик с болью читал эти строки. Предательски дрожала чертившая их рука. Ровные, с одинаковым наклоном, буквы вдруг начинали шататься, корявые инвалиды цеплялись друг за друга. Рыморь резко сдал, потому что надорвался в отсутствие учетчика. Целый сезон в одиночку командовал, по его выражению, ротой круглоротых. Каждый из набранных в бригаду рвачей старался набить карман в ущерб остальным. Учетчик по опыту знал, как сложно держать в узде таких работничков, за ними нужен глаз да глаз, а единственный помощник Рыморя прохлаждался все лето невесть где. Учетчику вспомнились признаки подкрадывающейся старости в повадках бригадира. Тот стал скуп на мелкие движения. Если позволяли местность и погода, носил ботинки без шнурков, чтобы обуваться, не наклоняясь. Когда раздевался, не вынимал рукава пиджака из рукавов плаща, снимал их одним движением, потом вместе брал с вешалки и разом надевал. Он не менял привычную сорочку, пуговицы на ней по старой моде были пришиты с частотой баянных кнопок, но из сорока пуговиц расстегивал три верхних и стягивал сорочку через голову. Когда-то давно еще полный зрелых сил и мыслей бригадир учил учетчика, что на горных работах подлинно осторожные идут вверх от лагеря: возвращаться после работы усталому легче, шагая вниз, и в случае травмы товарищи на спуск быстрее доставят пострадавшего в лагерь. Как шутил Рыморь, низобоязнь умнее высотобоязни. В последние годы он не обходил сам все участки работ, как положено бригадиру, а сознательно или инстинктивно держался выше лагеря. В бане же, наоборот, опускался, тихо грелся на нижнем, холодном полке, а было время, учетчик исхлестывал о бригадира два веника.

Особенно щемили душу начало и конец письма. Переданный учетчику «низкий поклон», несмотря на его шутливость, подразумевал скорую передачу бригадирской власти молодому, энергичному преемнику и выражал робкую надежду немощного старика на заботу о себе в будущем. Письмо обрывалось пронзительным вопросом: который час на часах учетчика? То есть не отстал ли он от хода событий? Его «командирские» уже почти «бригадирские». Пора, пора брать в свои руки бразды правления, принять на себя самую тяжелую и ответственную загородную должность, бригадирскую, так как нынешний «бригадыр» устал до дыр. Необходимые знания и навыки учетчику переданы. «За городом я уже не знал, чему тебя еще учить», – написал Рыморь.

Но паники в письме не было. Оно не призывало очертя голову бежать на выручку. Старый пройдоха еще долго мог питаться подножным и подснежным кормом, он умел одеться в рваную мешковину и заночевать в сугробе, где учетчик его и оставил, не сомневаясь, что Рыморь встанет из-под снега. Можно сказать, сигнал о помощи пришел загодя. Это получилось случайно, но в полном соответствии с характером бригадира. Он во всем так поступал, осенью готовил телегу весны: начинал думать и волноваться о новой страде задолго до окончания уходящего сезона. Рыморь сам не принимал решения впопыхах и в других не терпел скоропалительности, не вынужденной чрезвычайными обстоятельствами. Между строк учетчик прочел, что до лунок на реке, то есть до ледостава, бригадир его не ждет, дает время развязаться с городом.

Перед написанием письма стряпка явно рассказывала Рыморю о городских похождениях учетчика. Если про схватку на переправе бригадиру могли сообщить и ледокольщики, наблюдавшие за борьбой с другого берега реки (и «орлом» его, потерпевшего сокрушительное поражение, назвали с грубым загородным юморком), то о художествах учетчика в техникуме, где он писал мелом на доске в полном одиночестве, загородные сезонники никак не могли знать. Учетчик не понимал, откуда и городским это известно. Как бы то ни было, за этим фактиком просвечивала глубокая, тщательная подготовка визита стряпки к Рыморю. Через его письмо авторитеты давали учетчику почувствовать, что они достаточно могущественны, что с ними можно договариваться.

Учетчик бережно сложил листок по сгибам, с удовольствием повторив действия бригадира перед вручением письма стряпке, повернулся от стены на другой бок и встретился взглядом с авторитетами. Все полтора десятка самых влиятельных очередников города, группами и по одному, сидели на своих местах, точно и не покидали их со вчерашнего вечера. Они ждали, пока учетчик обратит на них внимание.

В ногах учетчика, на железной спинке кровати, висела его выстиранная и выглаженная одежда, еще та, родная, загородная. Ее сняли с учетчика, когда выловили его из реки после первого неудачного побега из города. Учетчик давно с ней распрощался, а авторитеты разыскали, либо она сразу попала в их распоряжение. Эта одежда изящно, без слов, еще раз подтвердила влиятельность авторитетов. Учетчик заглянул под кровать, нет ли там вещмешка, утопленного на переправе. Но внизу стояли только сапоги.

Накануне участники переговоров выпили по чарке за встречу и шепотом в темноте пели старинные загородные песни, ведь каждый из авторитетов когда-то, пусть давным-давно, ходил на сезонные работы. Минутами учетчик не верил в происходящее, подозревал, что его обманывают, как много раз до того. Он самому себе, разомлевшему за дружеской трапезой, не доверял. Однако губы невольно растягивались в блаженную улыбку, он смотрел вокруг счастливыми влюбленными глазами. Он отдыхал душой и подолгу задерживал взгляд на стряпке и еще парочке авторитетов, юрких сухощавых мужичках. Они тоже работали за городом в одной бригаде с учетчиком, в прибыльный веселый сезон, когда Рыморь получил квоту на лов майских жуков. Так же, как стряпка, бывшие жуколовы еще 8 апреля с одного взгляда узнали учетчика. Но, поскольку он их не замечал, первыми не подходили, стеснялись. Теперь оба ждали пробуждения учетчика, лежа под потолком, на верху обширной русской печи. Учетчик видел кудлатые нечесаные головы. Будто нарочно для того, чтобы учетчику легче было различать бывших подучетных, у одного запутался в волосах репей.

Ближе других к учетчику расположилась стряпка. Она восседала на жестком четырехугольном стуле и быстро-быстро вязала шарф. Она много связала, шарф складками лежал у ее ног. Безостановочно, бесстрастно посверкивали в проворных пальцах спицы. За ее плечом тихо, как за идеально чистым стеклом, копошилась самая многочисленная группа присутствующих. Они изучали разложенные на длинном столе бумаги и вместе со всеми воззрились на учетчика, когда он повернулся лицом. Странно, учетчик воспринял как должное терпеливое немое ожидание верхушки очереди.

«Можешь оставаться в постели, умывание и обед тебе принесут, – деловито заговорила стряпка и опустила вязание. – Так будет удобнее для всех. Время поджимает. Ты проспал дольше суток. Дело к вечеру, осенний день короток, переговоры без протокола не ведутся, а лампами мы не пользуемся, чтобы не привлечь внимание соседей. Как ни зашторивай окна, нечаянная полоска пробьется. Мы также не топим печь, чтобы не выдать себя дымом. Говорю к тому, что обед тебе дадут холодный. Надеюсь, такая мелочь не вызовет раздражения и не повлияет на ход переговоров». В ответ на слова стряпки учетчик до носа натянул перину, под ней он нежился в тепле и чувствовал себя отчасти внутри письма. Когда рядом поставили на табурет таз с водой, учетчик сел в постели, умылся и вытерся махровым полотенцем. Оно было шикарным, но ветхим, липло к рукам мокрой пылью.

С наслаждением, не спеша, учетчик резал мельхиоровым ножичком желтое антоновское яблоко и медленно отправлял в рот тонкие просвечивающие дольки. Стряпка рассказывала, зачем учетчика позвали на переговоры.

Причиной стало его пагубное влияние на взаимоотношения очереди и штатных городских служащих. Учетчик непонятным образом затесался между ними. Посторонняя, пришлая личность, он попал в орбиту интересов служащих, стал влиять на них, через них на ход очередей и даже, как предполагают авторитеты, на кадровые решения, что совершенно нетерпимо, так как подрывает основы четвертьвекового уклада городской жизни. До появления в городе учетчика два разных мира, трудоустроенные и безработные, сообщались исключительно на приеме в отделах кадров. Но учетчик с первого дня нарушил правила, заговорив с шофером автобуса. Потом учетчик прошил очередь навылет: зашел в подъезд, а вышел через пролом в стене здания, чем посеял уныние и смуту среди добросовестных стояльцев. По милости учетчика дворничиха и Рима стали бунтарками и оказались вне закона, им самим не пришло бы в голову рвать конвойный ремень. Далее, учетчик зашел в музей, и это привело к противостоянию могущественных учреждений, музея и райотдела права. Раздоры вспыхнули и внутри музея. Хотя смотритель отстоял неприкосновенность укрывшихся в музее, против них возмутилась сторожиха, до сих пор безропотно и бескорыстно помогавшая смотрителю. Формально сторожиху оскорбила Рима, но девчонка начала дерзить под влиянием учетчика. Сторожиха с ее колоссальным опытом прекрасно это поняла и отомстила за оскорбление учетчику: шепнула о его местонахождении шоферу. Тот уже несколько месяцев ищет встречи с учетчиком. Вообще-то шофер в музей не ходит, он не охотник попусту глазеть на вышедшую из употребления старину. Но вчера по указке сторожихи нагрянул. Счастье, что учетчик в это время уже спал на даче под присмотром авторитетов!

«Если бы ангелы очереди не вывели тебя из здания, страшно представить, какой безобразный спор за тебя мог вспыхнуть между смотрителем и шофером! – в волнении говорила стряпка. – Оба привыкли добиваться своего. Замшелый обычай музейной неприкосновенности шофер не чтит вовсе. Зато он страшно зол на тебя. На его месте кто угодно взбеленился бы! Сначала ты запрыгнул в автобус и упросил шофера, а через него и саму Зою Движкову организовать лично для тебя тайную кадровую приемную, чтобы трудоустроиться вне очереди. А потом, когда по дороге в условленное место тебя перехватили на речной переправе и ваш план не по вине шофера сорвался, ты зачем-то разболтал всему городу о неудавшемся замысле. Ты вынудил солидных служащих оправдываться в том, чего не было, выставил их на посмешище, может быть, по глупости, но им от этого не легче и тебя это ничуть не извиняет. Движкова в шоке, она выбита из колеи и до сих пор не возобновила прием, работа самого бойкого, 19 отдела кадров парализована. Твоя родная второподъездная очередь точится по капле через соседние отделы. Шофер, естественно, отрицает, что обещал тебя тайно трудоустроить, и требует очной ставки с тобой. Архивщица, наоборот, жаждет предотвратить вашу встречу. Может, потому, что задача райотдела, где она служит, не разжигать, а тушить конфликты, может, почему-то еще архивщица делает все, чтобы ты сгинул и замолчал. У нас в очереди голова кругом, как поступить, чтобы еще сильней все не запутать, не вызвать еще большее неудовольствие служащих. Куда ни кинь, всюду клин! Втайне от служащих удалить тебя из города – значит оставить Движкову униженной и неотомщенной. Организовать шоферу очную ставку с тобой – прогневить архивщицу. Отдать тебя во власть архивщицы тоже плохо, тебя арестуют и погонят по этапу, а это огорчит смотрителя, он и сейчас подозревает, что вы с Римой не по своей воле покинули здание, что вас выкурили музейные бабы. Это я только страсти служащих перечислила. А есть еще незатихающие волнения очереди, требующей на сходках твоего немедленного свинцевания за измену очереди и попытку тайного трудоустройства. В общем, намотал ты клубок: за какую ниточку ни потяни, на чьей-нибудь шее затянется. Давай вместе думать, как быть».

Учетчик слушал стряпку в крайнем изумлении. Даже после всего, с чем он уже столкнулся в городе, таких врак он не ожидал! На него клеветала вся пирамида, от рядовых безработных до высших служащих. После пробуждения учетчик голодно поглядывал на свою старую, удобную одежду на спинке кровати. Теперь, не стесняясь присутствующих, ведь они без стеснения его порочили, он проворно оделся, обулся в загородные сапоги, пристукнул каблуками об пол и перекатился с пятки на носок, проверяя, гладко ли намотал портянки. В привычном загородном костюме он чувствовал себя гораздо увереннее. «Вы сами запутались в своих городских делах! – сказал учетчик и во весь рост выпрямился перед стряпкой, а то она совсем забыла, кем он был для нее за городом. – Я не вступал в сговор с шофером и Движковой. Это несусветная ложь, ни в чем подобном я не признавался». – «Как не признавался? – в свою очередь удивилась стряпка и деловито обернулась назад. – Все же видели протокол. Где он?»

Учетчика позвали к столу. Там, под окном, было светлее. Бережно разложенный перед учетчиком документ был таким ветхим, что знакомиться с ним на весу было рискованно. Захватанный сотнями рук, истертый до волокон листок мог расползтись по сгибам от прикосновения. С трудом, главным образом по красному вопросительному знаку губной помадой, учетчик узнал протокол своего первого допроса. Протокол был начат 8 апреля свидетельскими показаниями в защиту Лихвина, продолжился уточняющими вопросами служащих и вот уже в третий раз вернулся к учетчику. Теперь на нем места живого не было! С обеих сторон вдоль и поперек бумагу покрывали записи. В местах, где тексты наслаивались друг на друга, их писали разными чернилами, чтобы можно было прочесть. Признание, на которое указывала стряпка, было вкраплено между строк первоначальных свидетельских показаний учетчика линиями тоньше волоса, их проводили, наверно, иголкой. Текст оказался довольно пространным, мизерные буковки можно было рассмотреть только в увеличительное стекло. Оно было наготове, в руку учетчику вложили деревянную ручку толстой линзы в бронзовой оправе. Он внимательно прочел свое признание в заговоре с целью организации 8 апреля 80 года в деревне Гранный Холм выездного отдела кадров для экстренного трудоустройства вне очереди. Согласно записи, тайно оформить учетчика на работу обещала инспектор Движкова, временный отдел кадров должен был самораспуститься в тот же день, 8 числа.

Читать было неудобно. Сгрудившиеся вокруг учетчика авторитеты притиснули его к столешнице, жарко сопели в ухо, заслоняли свет. Они будто впервые видели признание и вчитывались с учетчиком в каждое слово. Гнусная клевета была записана чужим почерком якобы со слов учетчика. Но под признанием стояла якобы его собственноручная подпись. Учетчик внимательно изучил росчерк, нажим и скольжение пера на прямых участках, в углах и закруглениях. В подписи не читалось хозяйской уверенности. Неведомый копиист осторожничал, вел линию бескрыло, каждая закорючка повторяла оригинал, но в целом подпись была фальшивой. Учетчик с облегчением выпрямился и сказал: «Моя подпись подделана». Насмешливый, презрительный гул был ему ответом. «Надеюсь, у авторитетов очереди есть почерковед».

К столу подвели флегматичного юношу с продолговатыми, узко посаженными глазами. По виду и повадкам почерковед был бумажный червь. Он тщательно протер носовым платком линзу, долго сличал подлинную подпись учетчика под первым протоколом со второй, тихо пошмыгивал носом и наконец, когда общее терпение готово было лопнуть, невозмутимо подтвердил, что автограф под вторым, скандальным протоколом фальшивка, срисованная с оригинала. Это произвело эффект. Раздались охи. Тугоухой авторитетке, когда ей крикнули новость в ухо, чтобы расслышала, сделалось дурно, ее подхватили. Мужские и женские голоса загомонили наперебой: почему подлинность протокола не проверили заблаговременно, ведь это ни в какие ворота не лезет, чтобы страшно занятых авторитетов очереди столько времени водили за нос и вынуждали принимать важнейшие решения на основании ложных сведений. Почерковед им не отвечал, его бы и не услышали. Но когда выговорились, он по-прежнему тихо напомнил, что ему не поручали сличать подписи и вообще не подпускали к драгоценной бумажке, что до сих пор не было повода устанавливать подлинность, поскольку до очереди с протоколом ознакомились служащие: шофер, Зоя Движкова, Рая-архивщица. И они поверили документу. Правда, архивщица швырнула листок в корзину для бумаг, а уже оттуда, из сора, каким-то расторопным очередником, может, не в меру расторопным, он был извлечен и передан авторитетам. Кстати, добавил почерковед, до сих пор очередь думала, будто Рая скомкала листок от злости, чтобы уничтожить саму память о пребывании учетчика в городе. Теперь, когда все прозрели, есть риск впасть в другую крайность, уверить себя, что Рая отправила документ в макулатуру исключительно потому, что разглядела фальшивку. Однако и такое утверждение может стать заблуждением. У служащих на все свои темные резоны. Кто из очередников может их провидеть? Между прочим, все остальные записи на этой бумаге подлинные.

Почерковеда слушали понуро, пристыжено. Стряпка пылала жаждой мести: «Я вырежу „ложь“ на лбу сочинителя и приложу лбом к сочинению!»

Переговоры продолжались до вечера, пока усердно трудившиеся за столом протоколисты не воткнули перья в чернильницы. Громким и решительным стуком они дали понять, что гаснущих за окном сумерек совершенно недостаточно для записывания. Авторитеты стали покорно расходиться. Они умерили пыл, не пытались продолжить беседу без записи, перевести ее в неофициальное русло. По молчаливому согласию стороны не торопились выдвигать требования. Первый день до темноты потратили на выяснение накопившихся недоразумений.

Выявление фальшивого протокола породило у авторитетов надежду, что не было вовсе никакого общения учетчика с шофером. Учетчик раз, и два, и три пересказал авторитетам разговор в салоне автобуса в злосчастную восьмиапрельскую метель. Рассказ неизменно вызывал оторопь и ропот. На учетчика смотрели, как на бахвала. Даже столь пустячный разговор представлялся авторитетам невероятным. Шофер не мог снизойти до общения со случайным прохожим сезонником. Нрав шофера известен, он и тем, кто постоянно вертится перед глазами и должен бы приучить его к себе, еще не соизволил слова сказать.

К общему удовольствию возникшее недоумение развеяли жуколовы. Старинные загородные приятели предположили, что шофер разговаривал не с учетчиком, а с собой. Но сказанное в задумчивости в ответ на свои мысли случайно совпало по времени с вопросом учетчика. Шофер мог вовсе не слышать вопроса, какая остановка конечная, и произнес не «завод», а, к примеру, «зовут». Ведь он забуксовал в дороге, отстал от графика и хорошо представлял, как мерзнущие на остановках пассажиры ждут задержавшийся автобус и костерят водителя в страхе опоздать к началу рабочего дня. Учетчик, впервые очутившийся в городе, наивно подумал, что шофер вступил с ним в разговор. Такая версия происшедшего устроила всех, лица авторитетов посветлели.

Казус в автобусе был главным недоразумением. Но за полгода пребывания в городе учетчик оброс множеством других вопросов и нареканий, о некоторых он и не подозревал. По городу ходили жалобы на него. Они давно разъедали его репутацию, а он вследствие позднего знакомства с ними только теперь мог возразить. Одни обвинения с ходу вызывали протест, другие давали пищу для размышлений.

Требование, чтобы учетчик принес извинения Движковой за то, что 8 апреля испортил ей юбилей, когда дерзко вторгся в закрытую горсадовскую столовую, было составлено почему-то не самой пострадавшей, а судомойкой. Всегда за Движкову кто-то вступался. То Лихвин уговаривал учетчика покаяться перед ней, то ее защищала товарка из бригады поварих, точно сама могущественная кадровичка боялась или считала ниже своего достоинства бороться. Она чуралась учетчика, как и шофер, по мнению очереди, должен был его чураться.

Зато сторожиха написала целых две кляузы. С мелочностью старой сквалыги она обвиняла учетчика в том, что он искрошил полный кусок мела на хулиганские надписи на учебной доске в техникуме. Еще сторожиха обижалась на учетчика за выдоенную козу. Последнее обвинение учетчик с ходу отверг: не он оставил домашнее животное с пустым выменем, а проезжая бригада северян. Признание учетчик сделал с легким сердцем, так как никого не ставил под удар: пролетные козодои заработали на суровом севере длинный рубль и подались далеко на юг, к теплому морю, проживать добытое тяжелым трудом, туда местные каратели не дотянутся.

Если ябеды сторожихи вызвали снисходительную усмешку учетчика, то докладная Кугута, в ней сипоголовый возлагал на учетчика ответственность за кражу со взломом на спасательной станции, возмутила цинизмом. Старый интриган однобоко описал борьбу на речной переправе, получалось, будто учетчик вынудил своих преследователей взломать дверь спасательной станции, чтобы взять вещи, необходимые для его спасения, между тем как в действительности ему чуть не сломали руку веслом, когда против воли тянули из воды, а одеяло со спасательной станции унесла закутавшаяся в него двойняшка.

Последней учетчику предъявили самую свежую жалобу. Музейная билетерка писала, что он обязан был удержать Риму в музее. Сбив девочку с предначертанного пути, он тем самым принял ее под свою ответственность. Учетчик не имел права отвлекаться на посторонние дела и оставлять больную без присмотра. Острые упреки и рядом с ними осторожные умолчания музейки наводили на размышления. Судя по тому, что служащая не упомянула ни одиозную личность Лихвина, ни правовые запасники, ни попытку их сжечь, она хотела уязвить, но не сокрушить учетчика. Возможно, верила, что он способен выправить ситуацию и вернуть Риму под свое крыло. Либо она не стала разглашать музейные тайны, потому что они были слишком серьезными, слишком горячими, не одной ей принадлежали. Жалобу билетерка написала по свежим следам, не ранее вчерашнего дня, и направила, как положено, непосредственному начальнику, смотрителю музея. Тем более удивляло, как быстро авторитеты выловили эту новость в потоках несущихся по городским инстанциям в разные стороны документов! Да, этим бестиям палец в рот не клади.

По ходу жалобных выяснений, уточнений, опровержений учетчик выдохся. Он вяло поклевал обильный ужин и уснул, коснувшись щекой подушки. Но глубокой ночью его растолкали. Оказывается, поднялся благоприятный ветер, он уносил печной дым в сторону от опасных соседей, и авторитеты решились развести огонь. В плотно зашторенном доме тихо пылала печь, уставленная котлами и кастрюлями. В мерцающей тьме возле пышущего устья сновала в горячем облаке ароматов стряпка.

Пока варилось горячее, учетчика повели в натопленную баню. Во дворе резкими порывами налетал ветер, бросал в лицо колючую снежную крупу. Провожатые держали учетчика под руки в кромешной мгле. На ходу они виновато, но настойчиво внушали ему, что в бане нельзя выть и блажить, учетчик должен сцепить зубы и молчать, как бы ни охаживали его веником в раскаленном пару, как бы ни окатывали ледяной водой, конечно, такое самоограничение лишает банную процедуру полноты ощущений и противно ее сути, но иначе нельзя, и без того окрестные жители поговаривают, что на этой даче нечисто.