Переговоры шли ни шатко, ни валко. Не было смысла разгонять их быстрее выздоровления Римы. Известия о ее самочувствии каждый вечер приносили гонцы. Они уходили и возвращались на дачу по четкому графику. Каждый поддерживал связь с авторитетом в какой-нибудь части города. А по пути один забегал справиться о здоровье Римы, другой нес на дачу чемодан продуктов, третий – дрова (из дачного дровяника их не брали, по убыли хозяева могли догадаться о самовольном вселении авторитетов).

Спокойно жилось на даче. Даже ее снабжение и обслуживание авторитеты не доверяли рядовым стояльцам. Может, оберегали себя от сумбура и нервозности их посещений. Стихию очереди не пускали и в окрестности дачи. Из высоких окон толстостенного терема учетчик не видел посторонних. Только однажды заметил во дворе Немчика. Паренек шел вверх по склону, внимательно глядя под ноги. Учетчик хотел выйти, поздороваться, перекинуться словом с тем, кому был неизменно рад, но авторитеты обступили учетчика и стали отговаривать. Оказалось, Немчик был занят весьма ответственным и срочным делом, водной разведкой. Выяснял, куда исчез ручеек с холма. До сих пор тонюсенькая водяная жилка стекала в бак-накопитель рядом с дачей, из него авторитеты брали воду. Если ключ полностью скрылся в подземном русле и Немчик не найдет нового выхода на поверхность, то гонцам придется носить на себе еще и воду из колонки. А колонка далеко от дачи. Переутомление дополнительными нагрузками неминуемо скажется на качестве основной работы гонцов. Разве можно хрупкого, утонченного Глинчика, способного молниеносно и виртуозно зарисовать любой момент переговоров, навьючивать, как животное, флягой с водой. Но не авторитетам же на это отвлекаться от переговоров!

Учетчик тесно общался с Немчиком еще в подвале, но не знал, что маленький шахматист был также знатоком водяных жил. Природа щедро его одарила. Однако вместе с подавляющим большинством стояльцев он был обречен сгинуть в очереди, стать отсеянным соискателем вакансий. Какая разница, вышлют его на этап или выбросят на крышу! Яркие разносторонние таланты очереди гасли при ничтожных шансах быть востребованными городом.

Читая донесения гонцов об улучшении здоровья Римы (она уже выходила на крыльцо дома погреться на солнышке), видя, как подаренный авторитетами вместительный рюкзак наполняется учетным инструментом, мимоходом замечая в отражениях стекол серванта на даче, что остриженные в болезни волосы отросли, учитывая, наконец, что и одежда теперь была старая, удобная от многолетней носки, учетчик чувствовал близкое расставание с городом, но все еще медлил ставить подпись под письмами служащим. Сначала он хотел исправить текст.

Он знал от Глинчика, что авторитеты достигли на переговорах своих главных целей. Учетчик решил добиться уступок в других вопросах. Пусть у него недостало умения выторговать бригаду батраков (он огорчался этому почему-то гораздо меньше болеющих за него гонцов), пусть ему самому придется уговаривать Риму оставить город, но он не покроет себя позором огульных обвинений. Подвальный секретарь оклеветал учетчика, авторитеты по сути предлагали ответить тем же, уподобиться клеветнику. Рыморь давно отучил учетчика от плоского ребячества, эхом отвечающего на дурака «сам дурак». Как говорил бригадир, вранье на вранье не каркает и воронье, если вслушаться. Поэтому учетчик не мог примириться с упрощенной трактовкой общегородской смуты. Он вписывал вставки на полях и между строк, черкал письмо в упорном поиске взвешенных формулировок. С одной стороны, он пытался усыпить болезненную мнительность авторитетов, их панический страх прогневить кадровиков. С другой стороны, хотел дать понять кадровикам, самоуверенным городским штатникам, что именно они, а не кто иной, стали первопричиной возникших недоразумений и бед.

Влияние служащих проходило красной нитью через всю эту некрасивую историю. Когда 8 апреля подвальному секретарю вернули протокол допроса свидетельских показаний учетчика с уточняющим вопросом, учетчик уже далеко ушел. Секретарь мог положить конец вопросам одной пометкой на документе: «Свидетель выбыл из очереди и покинул город». Этим предотвращались все дальнейшие неприятности. Никто не гнался бы за учетчиком, не тонул бы в реке, сама память об учетчике давно выветрилась бы из города. Но у подвального секретаря не возникло и мысли перечить служащим. Молнии их резолюций наводили ужас на очередь. Движкова губной помадой нарисовала вопрос, что говорило о мимолетном, поверхностном интересе служащей к протоколу. А секретарь увидел в красной помаде сигнал тревоги и не мог сохранять рассудительность. За учетчиком послали погоню. И праздный, мелкий интерес служащих вызвал лавину непредсказуемых событий, в итоге пострадали и сами интересанты.

Крепко попало всем в городе, от высших до низших. В горячке взаимных претензий и преследования выгод на переговорах не было сказано ни слова о белокурой двойняшке, оглоушенной учетчиком на переправе и прибитой ледоходом к дальнему берегу. Учетчик едва о ней вспомнил. Вот как он пропитался духом очерёдной иерархии: кадровик, его малейшая прихоть – всё, а очередник, само его существование – ничто! Все единодушно, трогательно пеклись о перепадах настроения какой-нибудь Движковой, тогда как виноваты были в первую очередь не перед ней, а перед наивными и беззащитными в своей наивности стояльцами. Виновен город, натравивший белокурку на учетчика, виновен учетчик, тяжело ранивший ее на реке. По-человечески учетчик должен был раньше, при первой встрече с двойняшками на спуске к реке, вспомнить, что они вместе работали за городом. Но учетчик с головой окунулся в городские хлопоты, осуетился и не признал в девушке отличного работника и старого товарища. А она могла принять его забывчивость за спесь. Следовало упомянуть белокурку в письме служащим, ведь частично вина за случившееся с ней лежала на них.

Надо было сказать и про Майю. Подвальная очередь томилась в жуткой тесноте, чего служащие с присущим им эгоизмом не замечали. Майя неустанно обшивала страждущих. Рая-архивщица заботилась о том, чтобы наполнить соленьями и вареньями служебную кладовую, и знать не хотела, куда переселится изолятор тяжелобольных. Хозяйку 26 кладовой не интересовали швея и ее подопечные. Рая ревностно охраняла давнюю тайну, не интересную уже никому, кроме нее самой. И когда учетчик нечаянно узнал тайну, служащая без колебаний возложила на швею обязанности тюремщицы. Архивщица не думала, а если думала, не волновалась о том, что учетчик никогда не увидит солнце и уподобится подвальной кротихе, находящей в простом утолении жажды пьянящее блаженство, готовой претворять вино в воду. Судя по тому, что говорила Рая Лукаянова в музее, она до сих пор не отказалась от намерения заживо похоронить учетчика, хотя он не вспоминал ее подэстрадные делишки, не делал из них предмет торга.

От подвалов до крыш город был пронизан тиранией служащих. Очередь безропотно повиновалась и прятала недовольство. Казалось, ее могучая, чуткая стихия примирилась с положением, когда уличники лишены пристанища, подвальщики – солнца, а отринутые соискатели вакансий – надежды, при этом вершители их судеб ограничивались исполнением непыльных кабинетных обязанностей. И чем послушнее очередь, тем свирепее кадровый произвол. Постоянные уступки, может, и взывают к милосердию, но не вызывают его.

Однажды учетчик, раздраженный рабской покорностью очереди и воспоминанием о музейных запасниках, не сдержался и выпалил, что служащие давно упразднили даже суд и следствие. Авторитеты пришли в неистовство, глаза их яростно засверкали. «Откуда тебе это известно?! Кто сказал?!» – закричали на учетчика с разных сторон. Он осекся. Уже выработанное переговорное чутье подсказывало, что нельзя раскрывать авторитетам тайну правовых запасников, зря он заикнулся. Переговоры могли свернуть в совершенно иное русло и уйти от уже достигнутого соглашения о выходе учетчика из города. Известие о запасниках вызовет щекотливые вопросы, они неминуемо приведут разговор к месту обнаружения запасников, к результатам их исследования и попытке поджога, к личности поджигателя Лихвина. Заклятый враг очереди скрывался под личиной музейного работника на верху холма, авторитеты сидели у подножия и ничего не подозревали. Такое открытие произвело бы фурор. Учетчик не был доносчиком, не считал себя вправе вмешиваться в противостояние Лихвина и регулярной очереди хотя бы потому, что мало понимал в этом. Наконец, он был научен горьким опытом 8 апреля: стоило ему в свидетельских показаниях сказать лишнее слово, как оно крючком утянуло его в городские хляби. Поэтому сейчас в ответ на жадный интерес авторитетов, откуда ему известно о бессудности, учетчик сказал, что однажды ночью случайно слышал в очереди такой разговор, но не видел беседующих. Одним словом, молва. На что поджарый старик в железных очках (этого авторитета, несмотря на почтенный возраст, звали Котя) рассудительно, но с ноткой разочарования заметил, что было бы ошибкой на переговорах, опровергших старые слухи, распускать новые.

За дни ожидания, пока на другом краю города выздоровеет его спутница, учетчик в ходе прений и обсуждений измарал исправлениями и вставками все четыре экземпляра письма служащим. Чистописание Глинчика пошло прахом. Невозможно было отправить письма служащим без переписки набело.

Затянувшиеся переговоры вызвали растущее недовольство масс очереди. Правда, рядовые уличники к даче не приближались, не маячили за оградой, не заглядывали в окна с деревьев. Проводниками всеобщего раздражения стали гонцы. Они и лично были уязвлены новой и тяжкой обязанностью водоносов. Струившийся с холма ручеек, откуда дачники брали воду, иссяк. Либо Немчик не сумел найти место, где нырнувшая под землю жилка выныривала, либо родник по какой-то причине скрылся с поверхности в нижние горизонты грунтовых вод. Гонцы по очереди носили воду с колонки. В помещении хорошо было слышно надсадное урчание Богомольца из-под пола, когда он стягивал со спины рюкзак с полной флягой воды. Через раскрытую половицу он рывком подавал наверх сорокалитровую тяжесть и громко ворчал: «Ныне, говорят, все недачники неудачники». Богомолец явно повторял слышанное в городе. Волокита переговоров обрастала народными присловьями. Вряд ли широкие слои очереди интересовались, чем кончатся переговоры, а вместе с ними история очередестояния учетчика, одного из великого множества заходящих в город чужаков. По обрывочным репликам учетчик догадывался, что уличники рассержены и обескуражены долгим отсутствием привычных советчиков. В то время как жизнь и очередь не стоят на месте, каждый день подкидывают новые вопросы, уличные авторитеты затворились на даче и не дают ответов. Их осиротелые подопечные через подвальные окна стали докучать авторитетам, оставшимся в недрах живой очереди, заочным участникам переговоров, что сеяло раздоры в среде самих авторитетов.

В довершение всех неурядиц случилось чрезвычайное происшествие. А впрочем, не к этому ли все шло?

Шел очередной раунд томительных споров. Обсуждали, кажется, предложение учетчика изъять из писем к служащим портрет подвального секретаря. Согласия, как обычно, не было. Авторитеты говорили, что тогда в тексте не останется никого конкретно, кроме учетчика. А какое может быть разоблачение заговора, в котором фигурирует один разоблачитель! Без конкретики нельзя, служащие терпеть не могут общих мест и размывания ответственности. Пока авторитеты гнули свое, а учетчик свое, гонцы не вели протоколы и демонстрировали откровенную скуку и утрату веры в окончание переговоров. Не исключено, что гонцы пренебрегали обязанностями от лица и по поручению отсутствующих хозяев. Гонцы до того осмелели, что стали резаться под столом в карты. Другая компания собралась вокруг Глинчика. Он от нечего делать рисовал шаржи на присутствующих. Гонцы заглядывали ему через руку и усмехались.

Учетчик отошел к окну и глядел сквозь пыльный тюль на серые тучи. Настроение было под стать погоде. Он мог продоговариваться до снега. Рыморь не будет долго мерзнуть у реки в ожидании учетчика. Старик и не предполагает, что стряпка, его надежная связная, ничуть не торопится показать учетчику путь к месту встречи. Между тем, гонцы каждый день приносили отрадные, будоражащие известия об улучшении здоровья Римы. На работу с дворничихой она еще не выходила, но из дома доносились шум и беготня стычек. Дворничиха не стала бы кричать и топать ногами на тяжелобольную, и Рима не смогла бы ей отвечать подобным образом.

Окно, возле которого учетчик погрузился в мрачные раздумья, вдруг почернело, как при затмении. Широкая осанистая фигура в темной одежде стремительно вырастала снизу, из-под стены дома, пока не встала вровень с верхом окна, полностью заслонив свет. Не успел учетчик опомниться, он только слышал за спиной шелест убегающих авторитетов, как нежданная гостья потянула на себя форточку наружной рамы, толкнула внутреннюю и крикнула: «Учетчик, впусти меня! Я знаю, что ты здесь!» Пришелица брала на испуг: сквозь грязное двойное стекло и пыльное кружево тюля она могла видеть только силуэт стоящего у окна. А тени авторитетов, скользящие в сумраке комнаты ненастным днем, и вовсе не различала.

Учетчик узнал сварливый голос судомойки и догадался, что она взяла из-под стены лестницу и приставила к окну, чтобы подняться. На двери дома снаружи висел замок, а лаз через подпол знали только очередники. Учетчик мог уклониться от встречи, но опасался, что судомойка поднимет переполох и позовет соседей, они обыщут дачу и обнаружат в цоколе шайку трясущихся от страха авторитетов. Вероятно, их скопом отправят в райотдел права.

Учетчик стал с треском вынимать из окна зимнюю раму, чтобы заглушить звуки отхода. По ходу дела он бросил взгляд на стол. Стол был чист, гонцы и авторитеты не оставили улик, исчезли вместе с кипами документов, чернилами, перьями, карандашами, игральными картами. За печью слабо погромыхивала половица. Только тугоухая авторитетка замешкалась. Она позже других поняла, откуда исходит опасность и куда надо бежать. Она не последовала общему примеру, а в панике кинулась в противоположную сторону, вжалась в угол сбоку окна и держала у груди ленивую пушистую кошку. Зачем возвели глухарку в авторитет! Смеха ради? В уличной очереди ее поклонникам приходилось кричать ей в ухо, гримасничать и объяснять на пальцах, какого от нее ждут совета. На даче она только тормозила переговоры. Тугоухая не внесла ни одного дельного предложения, зато въедливо интересовалась происходящим и переспрашивала, о чем говорят. Ей терпеливо объясняли и делали знаки говорить тише, так как из-за слабого слуха она не соизмеряла силу голоса и переходила на крик. Теперь, вынув зимнюю раму и ставя ее на пол, учетчик снизу выразительно посмотрел в глаза глухарке. Отбившаяся от коллектива, наконец, вышла из оцепенения, швырнула мяукнувшую кошку на подоконник, чтобы отвлечь судомойку, сама с мычанием животного ужаса нырнула под стол, на четвереньках пробежала к печи и удрала за нее под половицу.

Учетчик помог судомойке протиснуться в дом. В ее возрасте с ее комплекцией лазать по окнам было поздно и рискованно. Женщина без слов стала обыскивать помещение. Заглянула под кровати, перерыла шкафы, выдвинула широченные ящики громоздкого комода, зачем-то подергала изнутри наружную дверь. Судомойка внимательно ощупала взглядом пол и потолок, но вход на чердак, учетчик это давно заметил, был с улицы. Учетчик озадаченно наблюдал за обыском. Авторитеты ушли виртуозно и прикрыли за собой половицу, под нее судомойка не могла проникнуть. По виду широкая толстая плаха не отличалась от других досок пола. А главное, ее всегда выталкивали снизу. Сверху она плотно ложилась в паз, приподнять ее без инструмента было невозможно.

После упорных напрасных поисков судомойка рухнула на лавку, обмахнула ладошкой разгоряченное лицо и спросила учетчика, где Лихвин. Надо же, кого она искала и где! Учетчик коротко отрицательно покачал головой. Он вправду не знал, где Лихвин. Но наперекор его молчанию гостья вновь заговорила: «В музее Лихвина нет, и музейщики не знают, где бы он мог быть. Я все здание обошла, даже поднялась на смотровую башню, а мне это нелегко. Сверху увидела тебя во дворе дачи. Подумала, вдруг Лихвин с тобой. В музее вас вместе видели. Если его и тут нет, где он нашел пристанище? Я начинаю думать, что он подался в бродяги. А в его положении нет ничего опасней!»

Не в силах заставить служащую молчать учетчик нащупал скрипучую половицу и мрачно по ней расхаживал. Доска охала и верещала. Но лихвинская опекунша не подозревала, кто и для чего мог жадно ловить из подпола каждое ее слово, что ее слова, если будут услышаны, посеют в городе новые ужасные раздоры. Она продолжала горько сетовать и называть имя Лихвина. Судомойка говорила о своей вине перед ним. Оказывается, это она по своим связям добилась перевода Лихвина из дровяника на работу внутрь музея. Жаль ей стало своего протеже, ночующего во дворе. Но она не учла, что музей, давая кров, усиливает соблазны. Картины далеких эпох распаляют воображение и вызывают к жизни дерзкие замыслы. Лихвин ухитрился проникнуть в тайну закрытых запасников. Как выяснилось, он искал порочащие Движкову сведения, чтобы шантажом добиться от нее внеочередного трудоустройства. Поразительно, что этот прохиндей сумел разыскать в запасниках меморандум Движковой. Зоя была в музее пару раз в жизни, но не поленилась составить и передать на хранение толстый том секретных воспоминаний. И Лихвин едва его не заполучил. Только бдительность кассира спасла музей от позора разглашения тайны. Запасники, конечно, перепрятали. Но и Лихвин с тех пор как сквозь землю провалился.

«Не топай, как слон, и не маячь из угла в угол! Голова от тебя кружится», – сказала судомойка. Учетчик подумал и сел, иначе они могли дойти до полного неистовства. Чем старательнее учетчик пытался заглушить судомойку, он даже подпрыгивал на половице, тем громче она говорила, чтобы он ее слышал. Перед тем как сесть, учетчик аккуратно закрыл створки окна. Теперь она могла говорить тихо. Но не поздно ли? Авторитеты украдкой заглядывали в окна, стоя на плечах гонцов. А прятавшиеся под полом время от времени бесшумно приподнимали за спиной служащей половицу. Учетчик видел мерцавшие в темноте медвежьи глазки стряпки Матвеевны.

Внезапно в пол снизу громко застучали. Лицо судомойки стало хищным. С девичьей сноровкой, неожиданной для ее возраста и комплекции, она сдернула туфли, босиком подкралась к месту стука, мягко, по-кошачьи опустилась на колени, приложила ухо к полу и надолго замерла. Она ничего не услышала, потому что схватила с печи толстый нож для строгания щепы и стала ковырять щель между половицами. Хотела заглянуть в подпол хоть глазком в надежде увидеть Лихвина. Наверно, он всюду ей мерещился после долгих поисков. Под полом, видимо, уловили ход мыслей служащей, потому что дружно затарабанили в разных местах одновременно, чего одиночка физически не мог. Судомойка пришла в ярость. Но на чем она могла выместить разочарование и горькую досаду? «Вот вам! Вот вам!» – пыхтела толстуха, бегая по полу и колотя пятками. Казалось, она гоняется за насекомыми и не остановится, пока не перетопчет всех.

Учетчик с тревогой посматривал в окно: как бы шум не привлек прохожих. Увидев приставленную к окну лестницу, люди могли подумать, что на дачу забрались хулиганы, и вызвать милицию. Но в маленьком переулке было пустынно.