Зря они безбожно затянули переговоры! Размеренная средняя осень кончились в одночасье. Ночью поднялся ветер. С рассветом над городом бушевал ураган. Учетчик угрюмо ходил вокруг холодной печи, переступая брошенные в беспорядке вещи. Сутки он томился на даче в одиночестве и неведении.

После неожиданного вторжения судомойки (хотя она в тот же день удалилась обратно в окно, другого пути у нее не было) переговоры пошли вкривь и вкось. Гонцы и авторитеты раскололись на группки, объединенные одним общим стремлением держаться от учетчика подальше. Внутри кружков подолгу шепотом совещались. Между собой кружки глухо, невнятно перебранивались. О чем, спросить было некого. Учетчик потерял доверие Богомольца и Глинчика, стряпке не доверял сам, а старые знакомые жуколовы сворачивали разговор на мелкую бытовую чепуху и дружно умолкали, если учетчик затрагивал нерв происходящего.

Возможно, учетчик совершил промах, когда откликнулся на зов судомойки, а не спрятался вместе со всеми под пол. Теперь судомойка знала, что на служебной даче поселился по меньшей мере один самовольный жилец. Она могла сообщить об этом московским хозяевам дачи. Авторитеты ждали облавы, ночью вскакивали от каждого шороха на улице и бежали к окнам.

Однажды гонец принес снаружи (так для краткости называлось все за дачным забором) тревожные вести. Авторитеты сбились в рой и загудели. В их восклицаниях, вздохах, обрывках фраз учетчик не улавливал смысла. Приблизившись, он обнаружил перед собой спины. Учетчик хотел протиснуться внутрь, но рой тек и двигался по комнатам так, что его центр, где читали и обсуждали донесение, ускользал от учетчика. Как он ни старался, его оставляли на периферии происходящего.

После этого случая учетчик не мог добиться от партнеров по переговорам даже известий о состоянии здоровья Римы. В довершение неурядиц гонцы и авторитеты заболели. Не выдержали многодневного напряжения. Или заразились от принесенной кем-то из гонцов инфекции. В очереди авторитеты были окружены вниманием и заботой почитателей. На даче они оказались предоставлены сами себе и не лечились. Они, как говорили в таких случаях за городом, раскрылетились, стали похожи на птичьих заморышей. Женщины-авторитетки под глаза повязали платки, мужчины прятали в грязные воротники унылые лица. Когда учетчик проходил рядом, авторитеты отворачивались и отодвигались. Старались уберечь его от себя, не заразить последнего здорового участника переговоров. Это было единственное, на что их хватало. Учетчик равнодушно принимал их трогательную нелепую заботу: будь он восприимчив к инфекции, заразился бы раньше.

Их состояние со временем не улучшалось. Наконец, все они покинули дачу. Учетчику пробурчали, что на переговорах придется взять перерыв. Наверно, они чахли в долгой разлуке с матерью-очередью и возвращались к ней под бок поправить здоровье. В окно учетчик видел, как гонцы разожгли высокий костер на склоне холма. На ничьей земле это, видимо, не возбранялось. Гонцы и авторитеты стали бросать одежду в огонь. Считали они свой недуг крайне опасным и боялись разнести заразу по городу? Или решили поменять вместе с обстановкой и одежду, чтобы хорошенько встряхнуться? Полуголые очередники метались у огня. Забытые секреты переговоров пылились на столе. На дне чернильницы отсвечивала в высохших чернилах золотисто-зеленая муха.

Так учетчик остался один. А на следующий день поднялась буря. По комнатам гуляли и шипели сквозняки, залетавшие сквозь щели в двойных рамах. Мутные стекла в натеках старости дребезжали. Сам вековой сруб стоял неколебимо. Но ветер устремлялся в чердачное окно (видимо, летом, перед отъездом в Москву, хозяева его не закрыли) и завывал все истошнее, толкая и шевеля кровлю. Казалось, следующий ураганный порыв ее непременно раскроет. Бессильное ожидание разрушений действовало на нервы.

Учетчик с завистью и тоской смотрел в окно. Вновь один он оставался на месте, когда все вокруг пришло в движение. Раскачивались между столбами провода воздушных линий. Голые деревья клонились и неистово махали ветками, точно пытались вытянуть корни и тронуться с насиженных мест. Даже незадачливой вороне было веселее, чем учетчику, резкий поток воздуха сбил ее и кувырком понес поперек направления полета, ворона суматошно и радостно вертела крыльями.

Буря, без сомнения, ослабила бдительность очереди в оцеплении на подступах к даче. Пора было трогаться в путь, но пока учетчик решался, нелегкая принесла хмельков.

Они забрались во двор с дальнего угла, на крышу бани у забора. Учетчик заметил нашествие, когда передовой хмелёк отрывал лист замшелого шифера. Погромщик бросил его в сторону и ввалился в образовавшийся пролом, оттуда полетели вверх березовые веники, пучки трав, товарищи хмелька подхватывали их и швыряли дальше. Тем временем еще один буян, юркий кривоногий малый, вскарабкался на старую больную яблоню и бешено затряс ее. Он дергался всем телом, как припадочный, с дерева сыпались последние плоды и листья.

Через минуту по двору метались, круша все на своем пути, десять хмельков. Судя по одежде, телосложению, ухваткам, это был сброд разных загородных бригад. Из всех выделялась тощая простоволосая баба. Она сильно раскачивалась на ходу. Ветер бесстыдно облепил тонким платьем костлявую фигуру. Она была настроена воинственнее мужчин. Прыгавшее вниз по склону яблоко попало ей под ноги и привлекло внимание. Вот она резко вскинула голову, шагнула навстречу ветру и выбросила руку в направлении яблони, длинные волосы стягом полоскались за спиной женщины. Вот она круто обернулась к спутникам, и волосы бросились ей в лицо. Но ее призыв уже поняли. Хмельки-мужчины ухватились с разных сторон за растущие горизонтально низкие толстые сучья и налегли на них, как если бы крутили карусель. Корявый, покрытый коростой парши ствол не выдержал перекручивания дюжих сезонников, лопнул посередине и рухнул вместе с хмельком, прежде забравшимся на яблоню. Он запутался в ветках, ухал и орал благим матом.

Разрушители устремились на крыльцо дачи. Входная дверь бешено затряслась, но толстый навесной замок выдержал. И тотчас стукнула хлипкая дверца в цоколе дома, хмельки ворвались в подпол. Медлить было нельзя. Учетчик с гулом покатил от стены пианино хозяев дачи и прижал открывающуюся половицу всей тяжестью инструмента с чугунной рамой внутри. Теперь хмельки не могли ворваться в дом через подпол и продолжить побоище внутри.

Учетчику было знакомо их состояние, он сам гулял в компаниях, впадавших в раж. Как шутили за городом сезонники, хмелёк – массовая профессия, не требующая специальных навыков. Каждую осень по окончании сезонных работ и дележки общебригадного заработка начиналась короткая бурная гульба. Спадало долгое напряжение рабочих будней, сезонники быстро хмелели, мысли мешались в отуманенных головах. На трезвую голову никто из занятых на общих работах, кроме самых жадных и близоруких, не считал бригадира и учетчика лишними ртами. Зимой, когда остальные сезонники проедают летние запасы, только эти двое, ядро бригады, странствуют в поисках подрядов на будущую весну, а когда тепло открывает фронт работ, бригадир с учетчиком кропотливо подбирают кадры временных рабочих, затем в течение сезона следят за порядком, ведут учет, чтобы при дележе верзилы и горлопаны не обидели трудившихся молча, но сделавших больше. Однако после страды, когда все на несколько дней становились хмельками и предавались разгулу, рабочие бузили и придирались. Ни с того, ни с сего они принимались клеймить бригадира и учетчика загородной бюрократией, хитрованами, якобы нечестно поделившими бригадную выручку. В такие минуты спорить, оправдываться, взывать к логике было бесполезно и унизительно. Должно было пройти время, чтобы выветрился хмель. Закаленный в житейских бурях Рыморь на праздниках урожая держался испытанного правила: проще раствориться в стихии, чем укрыться от нее. Он заодно со всеми хмелел и терял голову. Учетчик тоже раскрепощался и отдыхал от предельной ясности, четкости, сосредоточенности всеобъемлющего учета. Будучи под хмельком, он как-то набросился на здоровяка-филона: тот попортил учетчику кровь, пускался на всякие жульничества, подкладывал камешки в сборы трав, чтобы нагнать вес. Было дело, Рыморь и учетчик спина к спине отбивались от целой бригады мальчишек-шишкобоев. Правда, драться с работягами управленцы отваживались только в мужских коллективах. Из женских после дележки заработка бригадир с учетчиком старались быстрей унести ноги. Они не рассуждали о чести и достоинстве, путали следы и сконфуженно переглядывались. Уже потом, в безопасности, можно было посмеяться над собой. Рыморь говорил, что добрая нектарщица, опившись медовухи, гораздо злей осенней мухи. Сезонницы разных профессий под хмельком свирепели.

Судя по изодранной одежде, по исцарапанным физиономиям, хмельки, ворвавшиеся на дачу, гуляли не первый день. И в город они забрели, потому что не разбирали дороги. Сейчас они были непредсказуемы. Учетчик, наоборот, был трезв, зол, расчетлив. Он затаился в надежде, что хмельки сочтут дом пустым. Если бы дебоширы почувствовали чье-то присутствие внутри, они могли устремиться на штурм, разбить окна. К счастью, хмельки с гиканьем и свистом понеслись дальше, привлеченные чем-то в других дворах, что заметил с вершины яблони коротышка, до того как товарищи свалили его на землю.

День пропал. В сумерках ветер поутих, густо повалил снег, вытягиваясь в метельные струи. Учетчик не мог противиться ощущению заброшенности в темном выстуженном доме в чужом городе. Учетчик вынул внутреннюю раму, распахнул наружные створки окна, надел на плечи вещмешок и мягко спрыгнул на землю. Застоявшаяся кровь толкнулась и загудела в жилах.

Поиск наудачу дома дворничихи оказался труднее, чем он думал. Редкие прохожие, кого он встречал на улицах, то ли страшно торопились, то ли были полностью поглощены борьбой с метелью. Они закрывали лица и ожесточенно махали, заведомо не желая слушать. Он даже не мог различить, служащие от него отворачивались или очередники.

Он вышел на центральную улицу. Мимо, слепя фарами, сияя огромными окнами салона с редкими пассажирами внутри, плавно качаясь на волнах шоссе, пронесся автобус. Знакомый учетчику шофер уверенно сжимал руль и смотрел вперед. Конечно, он не узнал учетчика в случайном путнике на заметенной обочине. Конечно, учетчик при всем желании не мог остановить автобус, так стремительно он надвинулся и промелькнул. Учетчик пересек шоссе и вновь нырнул в темноту.

Долго он брел улочками частного сектора, бесконечными и страшно запутанными. Зорко и неустанно всматривался в снежную пелену в ожидании, когда перед ним вырастет одна из пятиэтажных громад центра, дальше сориентироваться будет проще. Но вместо этого неожиданно вышел к железной дороге. Пересекать ее не следовало. Это учетчик запомнил, когда изучал план города с музейной башни. Он зашагал по насыпи вдоль путей. Тяжелый товарный поезд замедлил ход на изгибе дороги и потянулся мимо, постукивая на стыках. В угрюмой веренице скрипучих старых вагонов учетчик заметил огонь. Когда он приблизился, учетчик увидел бригаду северян, расположившихся на низкой открытой платформе с песком. Жаркий костер из предусмотрительно заброшенных на платформу кряжей освещал заработанное на северах, тюки с одеждой и продовольствием. За тюками прятались от ветра и жались к огню старики. Двое парней в развязанных шапках-ушанках назло метели боролись в окружении молодежи, видимо, ждущей своей очереди погреться в поединке. Северяне не боялись сорваться с края узкой платформы в азарте борьбы. Их не волновало, что зима обогнала ледяным ветром их запоздалый поезд на юг. Они не тушили костер из опасения, что машинист заметит огонь в хвосте изогнувшегося на повороте состава, догадается, что везет самовольно забравшихся в товарняк пассажиров, и сообщит на ближайшую станцию, чтобы их сняли с поезда. Напротив, глазастая молодежь заметила стоящего под насыпью учетчика, узнала в нем своего брата-сезонника. Дружеские руки протянулись глубоко под край платформы. Северяне готовы были подхватить его. Надо было только бежать по ходу поезда, чтобы смягчить рывок, когда руки соединятся. В другой ситуации учетчик откликнулся бы на призыв, не упустил бы счастливую возможность вырваться из городских сетей чудовищной силой движущегося эшелона. Но сейчас только поднял руку в грустном благодарном привете. Со временем он все отчетливее понимал, что надолго предрешил свой путь прозрачным сентябрьским днем, когда догнал конвойную повозку, перерезал конвойный ремень и связал себя с Римой.

Вдоль железной дороги учетчик дошел до старого кладбища. Он помнил, что оно было близко к центру разросшегося вокруг него города. Между деревьями кладбища метель поминутно переходила в снегопад. На тесной извилистой тропке через кладбище учетчик встретил процессию. Четверо дюжих уличников несли на плечах щит. На щите неподвижно лежал заметенный снегом человек. В реющем свете факела учетчик увидел голый шар черепа, обтянутый старческой веснушчатой кожей, свисающую со щита костлявую руку, рукав пижамы в частых строчках швов. Факел несла перед носильщиками знакомая учетчику карлица. Скуластое лицо, неизменная длинноухая шапка с помпончиками. Вопрос, который попытался задать ей учетчик, не стоил и двух копеек, столь ею ценимых и некогда ей им бескорыстно подаренных. Но едва факел осветил учетчика, карлица шарахнулась от него за спины двух передних носильщиков под щит и выставила огонь, точно учетчик был дикий зверь и его следовало гнать от себя любыми способами. Шумно и горячо дыша, процессия миновала учетчика, потеснив его с тропки в сугроб между могильными оградками.

Что-то неизвестное, непонятное учетчику, но всколыхнувшее город творилось вокруг в снегу и мраке, иначе не повела бы себя так враждебно и странно без малейшего повода со стороны учетчика мирная процессия, несущая больного из подвального изолятора. До сих пор ни одна живая душа слушать не желала учетчика! Худо, если и на Космонавтов никто не подскажет дорогу к дому дворничихи.

К счастью, учетчика внезапно окликнули. Звавший его голос с трудом долетел сквозь гул и ветер. Учетчик приостановился. Незнакомый уличник вынырнул из метели и усталыми широкими шагами нагнал учетчика. Учетчик еще не видел в очереди такого высоченного парня. Шапка всклокоченных волос падала ему на глаза. Несмотря на видимую мощь, он очень утомился, выпуклая грудь под перепачканной в земле одеждой ходила ходуном. Проходя мимо учетчика, он ощерил желтые крупные, как у лошади, зубы. Парень тянул за собой низкую квадратную тележку на маленьких крепких колесах. Когда она остановилась, учетчику пришлось наклониться. В тележке ехал Немчик. Они крепко обнялись. Мальчуган горел от простуды. Но сейчас было не до боли, и не до радости.

«Я ищу тебя по всему городу. Надо идти. Рима ждет», – хрипло проговорил Немчик. «Я сам ищу Риму. Но не знаю адрес, а когда хочу спросить, от меня шарахаются!» – «На переговорах тебе разве не сказали, что вся очередь поголовно решила тебя избегать?» – «Нет». – «А о том, что Рима вновь и навсегда рассорилась с дворничихой?» – «Ни полслова!» – «Узнаю авторитетов. Верховная калекия очереди до последней возможности держит в строжайшей тайне важное и неважное», – усмехнулся Немчик и, чтобы не кричать сквозь метель стоявшему в ожидании вознице, тронул его лежащим в тележке прутом. Парень переступил, сильно наклонился вперед и покатил тряскую тележку. «Не будем терять время, поговорим на ходу», – сказал Немчик.

Но не так-то просто было говорить на ходу. Чтобы вслушиваться в тихий, прерывающийся рассказ Немчика, учетчику приходилось низко наклоняться. У него дрожали ноги, ныла поясница. Но на приглашение Немчика сесть в крепкую тележку вторым пассажиром учетчик ответил отказом. Малыш-то был болен и действительно не имел сил идти, лишь указывал путь, непонятно как ориентируясь в снежной мгле. Учетчик стеснялся утруждать незнакомого возницу и опасался, как бы тот не выбился из сил прежде, чем они встретят Риму. Неизвестно, сколько еще им предстояло идти. Учетчику легче шлось на подъем. Он становился за спиной Немчика, упирался в железную пластину заднего бортика тележки и толкал ее в гору, блаженно выгнув спину.

На подъемах, спусках и ровных отрезках пути учетчик внимательно слушал Немчика. Оказывается, он страшно отстал от событий. Он знал, что Рима в доме дворничихи пошла на поправку. Но не подозревал, для чего ей нужно выздоровление. Об этом до поры, до времени не догадывался никто в очереди. Когда от болезни осталась легкая хромота и Рима стала выходить на прогулки по двору, она вдруг исчезла. Усиленные поиски ничего не дали. Пару дней не было никаких известий. А потом стали доходить слухи страшнее неведения. Лучше бы она сгинула без следа. Оказывается, Рима подстерегала в пригороде идущие из города этапы, неожиданно выбегала к начальнику конвоя и просила взять ее на этап. Само собой разумеется, что просьба неизменно и решительно отклонялась. Этап очень серьезное мероприятие, самодеятельность недопустима и чревата самыми печальными последствиями для всех, вплоть до высокопоставленных служащих. Этапные колонны формируются в райотделе, на каждого этапируемого начальник конвоя получает сопроводительный документ, чего у самозванки Римы не было и быть не могло.

Ошеломляло, что Рима просилась на этап добровольно. В этом очередь чувствовала страшное кощунство, соединенное с дьявольским высокомерием. Рима пошатнула весь городской порядок. Этап считается самым суровым наказанием очередников, без страха перед этапом их не удержать под контролем (как это показала в свое время Великая Амнистия, может, в этом и заключался ее главный и неоспоримый урок). Никто не хочет под арест и на этап. Именно поэтому очередники относятся к служащим с крайней предупредительностью, стараются не огорчать, не мозолят глаза. Всякий отстоявший очередь и переступающий порог отдела кадров чувствует себя идущим по канату. Стоит раз оступиться, чем-то не угодить кадровику, невольно навеять грустное воспоминание, и тотчас в суд полетит иск, а из суда придет ордер на арест. В итоге, незадачливого соискателя уведут по этапу. Пересыльная тюрьма недалеко от города считается самым угрюмым и зловещим из известных на земле мест. Очередь может только гадать, что творится за тюремными стенами. А уж то, что ждет осужденных дальше на этапе, страшно и вообразить.

И вот, прекрасно все это зная, Рима возжелала добровольно принять нескончаемую этапную муку. Такое шокировало и трудоустроенных, и безработных. Пару дней очередь с ее премудрыми авторитетами пребывала в смятении, а затем объяснила самоубийственную выходку Римы помрачением рассудка неизвестной болезнью. Девушка заразилась, естественно, от учетчика, так как дольше и теснее других с ним общалась, и не от кого больше в городе заразиться чем-то подобным. А учетчик подхватил чуму неповиновения, естественно, за городом. Авторитеты припомнили учетчику дикий, выходящий за рамки разумного призыв 8 апреля к самороспуску всех очередей и массовому выходу за город на сезонные работы. Якобы то был первый симптом градоненавистничества, зоологической вражды к существующему порядку. Болезнь сразу дала себя знать, но очередь на свою беду догадалась о ней через полгода. Вспомнили авторитеты и Лихвина, докатившегося до измены очереди после знакомства с учетчиком.

Чтобы тоже не заразиться, очередники стали шарахаться от учетчика, как от чумы (авторитеты, по словам Немчика, просто-напросто удрали с переговоров). Боязнь подхватить этапную лихорадку, как окрестили поразившую Риму болезнь, вызвала далеко идущие, непредсказуемые последствия. В очереди распространилась атмосфера подозрительности. Судя по истории болезни Римы, лихорадка передается не легко и не всем, но имеет скрытый период развития, следовательно, может со временем проявиться у любого из тех, кто общался с учетчиком и Римой. Новые случаи заболевания пока не выявились, но в очереди бушует эпидемия отчуждения. Стояльцы избегают разговоров и прячут лица, чтобы не дышать одним воздухом.

В пучине очереди вызревает идея предочередей, наподобие кадровых приемных, чтобы впредь не допускать проникновения в город чужеродных элементов. Каждого новичка, приходящего занять очередь, предлагают сначала запирать в карантин под наблюдение бывалых стояльцев: пусть посмотрят на личность и поведение пришельца, а затем примут решение о его зачислении крайним в очередь, либо о выдворении из города. Естественно, из таких предстояльцев, одной ногой вставших в очередь, рано или поздно образуются очереди ожидающих окончания карантина. «Кто крайний в очереди занять очередь?» Сегодня этот вопрос кажется диким, а завтра может стать обычным для всякого входящего в город. Если нововведение приживется, хвост очереди фактически превратится в кадровую службу. Уличники будут решать участь предочередников со всеми злоупотреблениями, перекосами и крайностями, которые допускают кадровики в отношении очередников. Когда служащие узнают об этом обезьянстве, а им непременно донесут свои же, трудоустроившиеся братья-соискатели, то не поздоровится всей очереди. Вот до какого опасного сумасбродства может довести предосторожность, если ее крайние меры переходят в закрайние!

Передав учетчику эти шокирующие новости, Немчик сказал, что лично он в числе здравомыслящего меньшинства очереди не верит ни в душевное расстройство Римы, ни в заразность учетчика. Поэтому Немчик не прячет лицо. Учетчик больше рискует заразиться от Немчика банальным гриппом, чем Немчик от учетчика сказочной этапной лихорадкой.

Конечно, остается вопрос, что на самом деле творится с Римой. Немчик предложил свою версию мотивов ее поступков, более прозаичную и правдоподобную. Попытки Римы уйти на этап – крайнее проявление невыносимого, мучительного раскаяния, пусть неуклюжего, по-детски экзальтированного, зато чистосердечного. Девушка глубоко сожалеет, что позволила перерезать конвойный ремень и увести себя в побег, чем погубила репутацию дворничихи и доставила массу хлопот музею и райотделу права. В стремлении искупить вину Рима стремится подвергнуть себя самой суровой каре и навсегда избавить родной город от своего присутствия.

«Ты еще не передумал уйти из города вместе с Римой? – спросил Немчик, он искоса взглянул на учетчика и, получив утвердительный кивок, удовлетворенно сказал: – Вот потому я и веду тебя ей навстречу. Чтобы разом перевязать все узлы: одних друг с другом соединить, а других друг от друга избавить. К счастью, нашелся в очереди человек, не поддавшийся общей панике, не боящийся от тебя заразиться и согласившийся мне помочь. Это наш возница. Без него я, хворый, за тобой не угнался бы. Ты по достоинству оценишь его великодушие, если я тебе скажу, что этот самоотверженный парень крепко из-за тебя пострадал 8 апреля. Ты его, наверно, прежде не видел. Он 695 номер второподъездной очереди, тот, вместо кого ты вошел в здание. После такого вопиющего ротозейства он не мог сохранить место в очереди. Он пропустил тебя вместо себя и, таким образом, стал лишним. А кто же потерпит перед собой лишнего человека! У него отняли номер и отправили в хвост занимать очередь заново. Так что по твоей вине он до сих пор на улице, а мог бы с весны стоять в подъезде и сейчас вместе со всем подвалом праздновать начало отопительного сезона. Однако он, несмотря ни на что, любезно согласился помочь отвести тебя к Риме. И если в дороге ты выбьешься из сил, он повезет на тележке двоих. Он надежный парень, ты можешь смело пожать ему руку!»