Немчик по одному ему понятным приметам выбирал путь на развилках. Могучий возница, совершенно седой от снега, шагал и шагал сквозь метель.

Учетчик уже не наклонялся к тележке, не разговаривал с Немчиком, старался только не терять спутников из вида. Настроение было приподнятое. И кто бы на его месте стал обращать внимание на такие мелочи, как усталость и жажда, холод и мрак, если открылась прямая дорога к цели. Отпала необходимость искать и выкрадывать Риму. Учетчика вели к ней за город! А там он как рыба в воде, там он найдет способы помириться с девушкой и увести ее далеко от гибельных этапных маршрутов. И если его добрые проводники, Немчик с возницей, тоже захотят освободиться от оков очереди, учетчик возьмет их в компанию. Вместе они найдут Рыморя и удобное зимовье, подлечатся, как-нибудь сообща прокормятся до весны и заживут привычной, нелегкой, но понятной и привольной сезонной жизнью.

«Приехали! Стой, приехали!» – сипло крикнул Немчик и заколотил по железу тележки. Возница встал. И вдруг вспыхнул свет. В один миг зажглись фонари на улице и желтые окна на разных этажах здания, в темноте тележка подъехала к нему вплотную. Искрящиеся на свету мириады снежинок ослепили учетчика. Он услышал гомон и постепенно различил огромную толпу перед зданием. Скопище людей в непроницаемом мраке сохраняло полную тишину, и так же дружно они встретили прибывших громкими возгласами. Учетчик машинально прикрыл лицо рукой и хотел отступить в тень козырька подъезда, где стояла привязанная к перилам крыльца, залепленная снегом коняга. Однако возница, как клещами, взял учетчика под руку, нельзя было противиться такой силище, и повлек по ступенькам крыльца к двери здания. Толпа радостно загудела, донеслись хлопки, свист.

Учетчик от неожиданности больно вывернул голову в сторону Немчика. А на кого еще он мог смотреть! Немчик выбрался из тележки и, шаркая, шел в здание. Он плюнул под ноги и стегнул учетчика прутом, чтобы не оборачивался.

В ярко освещенном теплом вестибюле, куда они вошли с порывом ветра и хлопьями снега, царили тишина, чистота, порядок. Несмотря на поздний час, внутри здания ощущалось напряженное бодрствование. Здесь тоже было многолюдно, но, в отличие от двора, никто не обратил на их троицу ни малейшего внимания. Посетители непонятного заведения и друг дружку не замечали. Часть в глубокой задумчивости сидела вдоль стен на лавках, какая-то девочка уткнула лицо в колени. Другие взволнованно расхаживали между сидящими. Двое взялись за руки, но глядели в разные стороны: наверно, пришли сюда по одному вопросу и вместе его обдумывали. Из-за дверей кабинетов по обеим сторонам коридора доносился шум. Казалось, двигали тяжелую мебель на маленьких железных колесиках, крутившихся по полу с писком и стуком. Дверь помещения в конце коридора распахнулась, из нее выбежал молодой взбудораженный служащий, его мундир с множеством мелких знаков различия расстегнулся, на рукаве темнело мокрое пятно. Служащий поймал висящую на нитке форменную пуговицу, оторвал и спрятал в карман, чтобы не потерять. Он свирепо огляделся вокруг, сделал глубокий вдох, круто повернулся к захлопнувшейся за ним двери и принялся дергать ручку. Дверь приоткрывалась и захлопывалась, кто-то невидимый за ней боролся и не хотел пускать к себе.

Учетчик не видел, чем закончилась борьба. Возница стремительно увлек его дальше. В засыпанной снегом одежде уличники оставляли мокрые следы на чистом линолеуме. Они достигли лестницы в торце здания и взлетели через две ступеньки на верхний, третий этаж здания. Здесь было пустынно, с площадки вела внутрь одна обитая железом дверь. Немчик унял дыхание, осторожно откашлялся в рукав, подсмотрел, опустившись на одно колено, в замочную скважину (странные в этом заведении были правила приличия!) и после томительно долгой паузы стал тихо царапаться в дверь. Немчик стучался деликатно, вкрадчиво, но тем грубее, безжалостнее, видимо, в страхе перед тем, кто за дверью, возница прижимал к себе учетчика. Учетчику трудно было дышать, но он не роптал из опасения, что мстительный страж зажмет ему рот огромной заскорузлой ладонью и оставит совсем без воздуха.

Наконец, тягучий властный голос сказал «да», и они вошли. Как только дверь за ними закрылась, возница отпустил учетчика. Оба ловца устало опустились на корточки и привалились спинами к двери. Их позы красноречиво говорили, что теперь учетчику некуда деться, они свою задачу выполнили, доставили задержанного по назначению.

В работавшей за огромным столом, одетой строго по форме женщине учетчик узнал Раю-архивщицу. Так вот куда его завели козни очереди! Он находился в архиве пресловутого райотдела права, внутри главной карательной машины города. Раньше учетчик только слышал о райотделе, и только раз издали, с верха музейной башни, видел его.

Ни на кого из троих архивщица не взглянула, а продолжала заниматься с толстой, взопревшей в тепле женщиной. По полу вился длинный обрывок ремня, намотанный на руку посетительницы. Римина хозяйка, наверно, стегнула бы учетчика, если бы увидела. Но дворничиха располагалась к нему спиной и была поглощена делом. Она забралась коленями на стул, уперлась локтями в стол и, задевая лбом архивщицу, что-то тихой скороговоркой ей излагала. Та в круге настольной лампы записывала.

Верхний свет в помещении не горел. Бетонный потолок провис, и на пересечении сходящихся трещин, в месте, где могла быть люстра, чернел пролом. Бетон и штукатурка выкрошились, обнажив прутья арматуры. Через дыру порывы ветра задували снег. Когда он сыпал гуще, архивщица беззлобно, чувствовалась давняя привычка, отмахивалась от белых мух и сдувала их из-под пера.

Длинные ряды высоких стеллажей терялись в полумраке просторного помещения. Они занимали весь верхний этаж здания, без колонн и перегородок. Возможно, внутренние опоры потолочного перекрытия были снесены при расширении архива, чтобы освободить место под новые стеллажи. Очевидно, с годами под струями дождей, под тяжестью сугробов и собственным весом старая плита не выдержала и просела, грозя рухнуть и похоронить под собой архив и его работников. А им некогда было оторваться от текущей работы, поднять голову и задуматься об опасности.

Крыша архива не чистилась годами. Это можно было понять по растительности. Сверху на райотдел намело столько пыли, что в ней укоренились и пошли в рост занесенные птицами семена. Крепкие жирные лианы плюща вползли через потолочный пролом в архив и разрослись далеко в стороны. На стенах и стеллажах висели ладошки темно-зеленых листьев. В помещение, где першило в горле от архивной пыли, дикий плющ впустили для оздоровления воздуха.

Беглого взгляда на архивные полки (многие документы наполовину выдвинулись из рядов и висели над проходами, а многие валялись на полу) было достаточно, чтобы понять, как остра здесь нехватка рабочих рук. Рая Лукаянова явно не успевала исполнять обязанности по хранению, выдаче и приему архивных документов. Ее главной заботой было руководство 26 отделом кадров на Космонавтов,5. В архиве женщина работала по совместительству. Если в штатном расписании райотдела архиву отводилось скромных полставки, то внештатной работы тут хватило бы на десяток помощников.

Не для того ли учетчика заманили в ловушку, чтобы обратить в канцелярское рабство? Неужто здесь конец его земным странствиям?

Учетчик тихо осмотрелся. Дворничиха продолжала секретничать с архивщицей. Немчик и возница сторожили дверь. Они обмякли и сползли на пол. Принесенный на одежде снег растаял и лужей растекся под ними. Немчик съежился. Возница вытянул перед собой длинные ноги и рассматривал наладонный номер. Нечего было и думать незаметно отодвинуть этих двоих от двери.

Учетчик убедился, что на него никто не обращает внимания, и направился в глубину архива. Упорно и долго вышагивал он длинными кривыми ходами между стеллажей. В одном месте он заметил огонек свечи. На высокой стремянке, под потолком, работала молодая девушка. Она просмотрела какую-то папку и любовно положила ее на колени в стопку отобранных документов. Потом задумчиво провела ноготком музыкального пальчика по корешкам других дел. Она как будто перебирала струны и вслушивалась в их звучание. Секунду она колебалась и вдруг бесшабашным жестом, наудачу выдернула из ряда скоросшиватель. Однако этот документ ей сразу не понравился. Она нахмурилась, пролистнула пару страниц и брезгливо швырнула его на пол. При этом девушка гневно мотнула косой. От порыва воздуха пламя свечи качнулось и облизало стеллаж. Нижним расплюснутым концом свеча была прилеплена к полке и роняла капли стеарина на нижний ряд папок. Да, при такой работе с документами можно было не заботиться о потолке: пожар уничтожит архив раньше, чем придавит крыша. Когда учетчик проходил под стремянкой, девушка быстро, отчужденно взглянула на него. Она показалась учетчику знакомой, и, если бы сняла очки, старящие ее, он, может, вспомнил бы, где и при каких обстоятельствах видел ее раньше. Впрочем, какое это имело значение? В любом случае им нечего было сказать друг другу.

Чем дальше от стола архивщицы уходил учетчик, тем захламленнее становились проходы. На полу валялись россыпи документов. Он чувствовал вину, нечаянно наступая на них. Внутри любой из пухлых папок и тощих тетрадочек могло заключаться окончательное и бесповоротное решение чьей-то участи. Вряд ли сходство запасников, исследованных Лихвиным на чердаке музея, и архива райотдела права было случайным. Неужели учетчику суждено разбирать эти чудовищные завалы! Когда он, наконец, пробрался к стене, чтобы выглянуть в окно архива, документы сплошным слоем устилали пол под ногами.

Не по-архивному большое окно было зарешечено снаружи. Оно выходило в ярко освещенный двор, куда Немчик привел учетчика. Метель не стихала, толпа не расходилась. Собравшиеся образовали круг рядом с привязанной к крыльцу лошадью и жгли костер. Языки огня со снежными космами стелились по земле и взвихривались. Теперь-то никто не таился, учетчик был доставлен в райотдел, необходимость в маскировке отпала. Без умысла и против воли учетчик сделался в городе действительно важной птицей, раз такая тьма народа мерзла на ветру в предвкушении его поимки и после нее долго праздновала победу.

Что он мог? Высыпать на них осколки разбитого окна, протянуть руки и в бессильной ярости сжать порезанными пальцами прутья решетки. Но для чего? На потеху публике? Чтобы его враги, как посетители зверинца, показывали на него пальцами? Несмотря на большие окна и пролом в крыше архив был крепкой тюрьмой.

На обратном пути от окна учетчик услышал под собой, в здании райотдела, раскаты беззаботного смеха. Он так не вязался с казенным духом учреждения, с царящей вокруг печалью и в то же время был так заразителен, что учетчик невольно одобрительно улыбнулся. Идя на смех по отлогому полу (без его понижения от краев к центру помещения в лабиринте стеллажей легко было потеряться) учетчик вернулся к столу архивщицы. Дворничиха уже ушла. Рая в одиночестве выводила строку за строкой, она навалилась грудью на стол и в самозабвении высунула язык. Немчик с возницей откровенно дрыхли под дверью, как два мокрых пса.

Учетчик пошел туда, где пробивались из пола звуки бесшабашного веселья. Ага! Так вот почему в центре архива, у стола Раи Лукаяновой, было сравнительно чисто. Здесь оброненные документы оказывались близко к люку, через него их сбрасывали этажом ниже. Строго говоря, это был не люк, а такой же безобразный пролом, как и тот, что зиял в крыше. Возможно, дыру в полу пробили впопыхах, чтобы отвести воду, когда дождь заливал архив через крышу и пол затрещал под адской тяжестью стеллажей и осадков. Отверстие в полу, ощетиненное гнилой щепой лопнувших досок, было тесно для самого тощего человечка, но достаточно для самого объемистого, если туго свернуть или проталкивать частями, документа.

Через пролом учетчик увидел ворох скинутых вниз бумаг, и рядом жарко гудящую печурку, вырубленную из железной бочки. Ее труба выходила на улицу коленом через окно или стену второго этажа. Учетчик видел только раскалившийся докрасна низ трубы. У топки сновала плотная круглобокая женщина. Она собирала упавшие в люк архивные документы, разламывала корки переплетов, пушила и мяла страницы, чтобы воздух между ними усиливал горение, и толкала в голодно гудящее пламя. Когда она в очередной раз повернулась к топке, из невидимой части помещения к женщине подкрался парень в овчинном полушубке, по виду солдат, и озорно вцепился ей в бока. Она взвизгнула, раздался гогот невидимых дружков шалопая. Но женщине не было смешно. Она схватила кочергу из толстой проволоки и ринулась за обидчиком. Учетчик услышал увесистый шлепок, притворный вой жертвы, сытый фырк истопницы и злорадные призывы свидетелей расправы еще раз угостить нахала кочергой. Только остроухая лобастая овчарка, она лежала у ножки грубого деревянного стола, не принимала участия в общем веселье. Собака задумчиво опустила морду на лапы и не шевелилась.

«Немчик! Немчик! Проснись, лежебока!» – внезапно закричала архивщица. Учетчик вздрогнул и отодвинулся от пролома. Возница очнулся первым и испуганно растолкал Немчика. «При каких обстоятельствах задержан Лихвин?» – отрывисто спросила Рая и приготовилась записать ответ. Немчик вскочил. Его шатало со сна, и он тяжело ударился о дверь. Немчик долго тер ладошкой лицо, откашливался, наконец, медленно, хрипло, но внятно ответил: «Лихвин раскапывал музейный подвал. Я догадался об этом по исчезновению родника: Лихвин нарушил подземную жилу. Мы прослушали холм с поверхности, прокопали ход навстречу Лихвину и вытащили его из музея, не заходя в музей». – «Ловко, – кивнула архивщица. – Что он искал?» Немчик презрительно осклабился, обнажив редкие, съеденные до десен зубы, и неохотно, точно ему стыдно было вслух произносить подобное, сказал: «Якобы запасники права. Но мы ничего не обнаружили. Вообще, есть сильное сомнение в существовании подобных запасников. Это больше похоже на суеверие дикаря». – «Да уж, наивные очередники верят, что потомки прочтут и пересмотрят их процессы, подобно тому как наивные служащие верят в цветы папоротника», – согласилась Лукаянова. Она кончила писать, отложила перо и повернулась к учетчику. Он исподлобья смотрел на нее в тягостном ожидании. На полу между ними валялись нервно скомканные листы черновиков.

На столе архивщицы задребезжал телефон. Возможно, так совпало, но при позвякивании старенького аппарата шум, доносившийся снизу через пролом, стих.

«Готово», – быстро сказала архивщица, ничего не спрашивая, не объясняя, и положила трубку.

Этажом ниже начались сборы: краткие до глотания слов команды, ерзание встающих с лавки людей, бряцание железа и деревянный стук собачьих когтей по полу. Рая-архивщица подошла к учетчику, держа в руках скрученные в трубку бумаги. «Вот этапные свитки на тебя и на Риму. Она присоединится к этапу по пути. Начальник конвоя в курсе. Передашь ей этот, перевязанный красной ниткой. Твой перевязан черной». С этими словами архивщица бережно уложила свитки за отвороты одежды учетчика, на грудь.

Когда под зорким присмотром возницы учетчик вернулся во двор, его охватило ликование. Внутри райотдела казалась неотвратимой перспектива длительного заточения и вечной разлуки с Римой. И вдруг вместо бумажных мук выпал этап! Родная скитальческая стихия! Рука об руку с Римой учетчик зашагает в неизвестность среди великих загородных опасностей и великих, тут и там открывающихся возможностей, включая возможность побега. За городом, особенно в глухом дальнем нЕгороде, встречаются такие дебри, где довольно шагнуть в сторону, чтобы пропасть без следа. Да, можно было тронуться рассудком от счастья, но, конечно, учетчик изо всех сил скрывал радость. Он пока еще в городе, столько раз обманывавшем его ложными надеждами!

Партия приготовленных к отправке на этап стояла под крыльцом райотдела. Спутники учетчика резко выделялись безразличными, потухшими лицами, тогда как физиономии огромной толпы провожающих выражали жгучий голодный интерес и горькую, до слёз, жалость к уходящим. К чести остающихся учетчик ни в ком не заметил злорадства, эгоистического удовольствия оттого, что другие пойдут по этапу. В последнюю минуту перед вечной разлукой в очереди наступало примирение. Более того, на время прощания стиралась грань между очередниками и служащими, тоже пришедшими проводить незадавшихся горожан. Чопорный, помешанный на субординации город сливался в братскую массу людей, не делающих между собой различия.

На земле стояли носилки с безжизненно простертым телом. Надо же, на этап высылали и тех, кто не мог идти. Склонившаяся над носилками служащая горячо дышала в лицо лежащему, сдувала снег и терла щеки полной рукой с вросшим в палец золотым ободом. Судомойка, отыскавшая, наконец, Лихвина и соединившаяся с ним на короткое время проводов, пыталась привести его в чувство. Лихвин здорово изменился с того времени, когда учетчик видел его последний раз. Кто-то варварски, клочьями выстриг ему бороду, оголив шрам на щеке. Но еще сильнее притягивала и ранила взгляд замотанная в тряпицу кисть правой руки Лихвина. Он недавно был пойман очередью, и свинцевали его только что. Он еще не пришел в сознание после казни. Его обморок был последней преградой между ним и судомойкой, и она упорно пыталась ее преодолеть.

Но не одного Лихвина удостоили вниманием служащие. К учетчику с двух сторон протиснулись дворничиха с музейкой и заговорили наперебой. Он не сразу понял, что они просят передать Риме гостинцы. Женщины не сомневались, что она присоединится к этапу по дороге. В их просьбах, почти униженных, не было и нотки былой вражды. Они начисто забыли об огромном превосходстве над учетчиком в городской иерархии. Дворничиха в волнении наступала на обрезок конвойного ремня, она так и не отвязала его с руки, и просила учетчика положить в заплечный мешок вязаные носочки для больной ножки, лекарства и горячие пирожки. Она несколько раз повторила, что пирожки горячие, будто не понимала, что они простынут на холоде еще до отправки этапа. Музейка принесла дешевую картинку и фальшивое украшение из сувенирной лавки. Она уверяла, что эти талисманы будут хранить девушку на каверзных путях этапа. Учетчик чувствовал себя почти что гонцом авторитетки Римы. К счастью, сувениры были миниатюрными. Учетчик выслушал наставления и взял посылки.

Странное все же это было мероприятие, этап, начиная с отправки! Разношерстной компании ссыльных разрешалось нести с собой любое имущество и беспрепятственно брать передачи. Конвой грелся в райотделе и в окна следил за проводами. Однако учетчик не заметил, чтобы кто-то из партии попытался раствориться в толпе и избежать отправки. Наоборот, этапники брали снег и оттирали с ладоней номера, чтобы их нельзя было спутать с очередниками, остающимися в городе.

Провожающие этап уличники старались не подходить к учетчику и держались с наветренной стороны. Видимо, слух о его болезни, таинственной этапной лихорадке, заразившей Риму, широко разнесся по городу. Только одна очередница не побоялась его проводить. К учетчику смущенно приблизилась двойняшка. Куда девалась ее мстительность! Не было ни злорадных слов, ни едкой насмешки, ничего, что следовало бы ждать в ситуации, когда заклятый враг повержен и терпит, по меркам очереди, сокрушительное поражение. За спиной двойняшки опасливо маячил горбун Егош. Он не хотел приближаться к учетчику, но страшился отпускать от себя свою царицу. «Ах, учетчик, этап всех помирит! – проговорила двойняшка, в глазах ее стояли слезы. – Может, ты первый встретишь мою незабвенную подругу. Она ушла по этапу, больше ей некуда деться! Хотя принято считать, что пути этапов расходятся, я почему-то верю, что в неведомой дали есть место, где встречаются все этапы. Там свидимся. У меня предчувствие, что и мне не миновать этапа. Как странно! Почти все мы фактически стоим в очередь на этап, которого страшимся больше всего на свете. Счастливчики, пробившиеся сквозь кадровое сито, редки. Все это прекрасно понимают, но все равно изо всех сил держатся в очереди за крахом. Вот и Егош ее выстаивает уже повторно. Если понадобится, встанет в третий раз. И совсем не думает, что никто из кадровиков не возьмется за трудоустройство нищего плута и уродца, если и мне, рядовой безработной, он надоел хуже горькой редьки. Отлипни, смола!» Егош не обиделся на эти слова. Но продолжал тянуть свою спутницу прочь от учетчика из опасения за ее здоровье или преследуя иную безмолвную цель.

На некоторое время учетчик остался один. В ожидании отправки он завел часы, отсчитывающие уже минуты до выхода из города.

Чем дольше томился этап в непонятном, бессмысленном ожидании, тем нервознее делалась обстановка. Гуще валил и неистово вихрился снег. Выше и жарче пылал костер, к нему провожающие подбегали погреться, чтобы вернуться к уходящим на этап. Вокруг молодой статной этапницы, увязанной в платки поверх длинной шубы до пят, очередь вертелась с особенным волнением. Провожающие прогуливались поодаль, но то один, то другой, как бы набравшись в сторонке храбрости, вдруг устремлялся к ней и о чем-то угодливо, страстно выспрашивал. Советчица согласно или отрицательно кивала. Зачастую она вообще не реагировала, хотя каждый обращавшийся делал ей подношение. У ног богачки образовался заметенный снегом сугроб из свертков, коробок, сумок. Такую тяжесть она, конечно, не могла унести с собой. У этапа не было телеги или саней, чтобы везти пожитки. Лошадь стояла под седлом в ожидании всадника. И так же, как ее советы вряд ли имели цену (она качала головой скорее в ответ на свои невеселые думки, чем на вопросы докучливых провожающих), так и их щедрые подарки годились разве на то, чтобы присесть на них перед дорогой. Женщина подобрала полы шубы и села. Недалеко от нее угрюмо замер худой угловатый паренек. Он не участвовал в оживленных проводах. Учетчик узнал Глинчика. Его огромный дар художника полностью терял смысл, если он провожал на этап свою авторитетку, пресловутую Глинку. Она не сумела защитить себя от этапа и бросала на произвол судьбы гонца и всех окормляемых ее советами.

Зорко поводя светом фар на неровной дороге, к райотделу сквозь расступающуюся толпу мягко подкатила черная служебная машина. Она осветила этапную партию и остановилась. Отлаженный мотор чуть слышно подрагивал на холостых оборотах. Задняя дверца распахнулась. Из машины вышла подтянутая моложавая кадровичка. В тесной форменной юбке, в отутюженной блузке под франтовато расстегнутым кителем. Волосы были тщательно уложены, выбивающая прядки метель подчеркивала аккуратность прически. Не обращая внимания на снег, ветер и холод, не отвечая на подобострастно и жадно устремленные на нее с разных сторон взоры, служащая прямиком прошла к учетчику и без церемоний, как со старым знакомым, заговорила: «Не обессудь, мне только что стало известно, что ты оклеветан. Ты был жертвой, а не вдохновителем заговора очереди. Мы с шофером зря на тебя грешили. Наша встреча кажется несколько запоздалой, но это и к лучшему. Попади ты нам с Виктором в руки вчера, уже бы шел по этапу. Сегодня неопровержимо доказано, что на тебя возвели напраслину. Однако тебя все же хотят упечь. Мы с Виктором не могли стерпеть такую несправедливость и, как видишь, успели до отправки этапа. Садись в машину. Для начала отвезем тебя во временный приют, затем подыщем постоянное жилье и работу в городе».

Пока женщина говорила, боковое стекло машины плавно опустилось. Учетчик увидел руку в тугой кожаной перчатке и знакомое, врезавшееся в память лицо. Шофер дружески помахал учетчику огоньком зажатой между пальцев сигареты. Только благодаря шоферу учетчик признал в обратившейся к нему женщине Зою Движкову. Полгода назад он видел кокетливую повариху в легкомысленном колпаке, надетом на золотистые локоны. Теперь перед ним возвышалась лощеная кадровичка. В ее лице, в движениях, в одежде чувствовалась твердая уверенность в том, что она знает, чего ждет учетчик, какую пользу она может ему принести.

«Холодно. Ты сам или помочь? – сказала Зоя и, видя, что учетчик не трогается с места, тихо добавила: – Я могу в одну минуту избавить тебя от нагрудных свитков, швырнуть в костер эти бумажные цепи, приковывающие тебя к этапу». Учетчик в отчаянии смотрел в землю. Он не знал, как отвести от себя опасное внимание. До сих пор все попытки объясниться со служащими губили его.

Судомойка, музейка и дворничиха продолжали колдовать над Лихвиным. Они косо посматривали на Зою. Кадровичка вышла из машины без верхней одежды, рассчитывая быстро вернуться в теплый салон. Она дрожала от холода, но еще ласковей и терпеливей увещевала учетчика: «Я верю, ты глубоко оскорблен клеветой и организованной на тебя в городе травлей. Но все это останется в прошлом, над которым ты не посмеешься только потому, что забудешь о нем. Сейчас тебе важно сосредоточиться на главном, понять и поверить, что ни одна живая душа, включая высших городских служащих, тех, кто формирует и отправляет этапы, не знает, куда они уходят. Известно только, что никто не возвращается. Поэтому не обижайся на поправимое, рискуя совершить непоправимое. У меня с собой ключи от столовой, где тебя ждет знакомый столик. Поедем. Сядем рядком и поговорим ладком. Без лишних ушей, без завистниц, они прожгли бы меня насквозь взглядами, если бы я меньше их презирала. Ты, наверно, знаешь, я до сих пор никого в городе не трудоустроила. Провожу собеседования, читаю анкеты, приглядываюсь, а все как-то трушу. Думаю, настал момент разом сделать почин и загладить допущенную в отношении тебя несправедливость. Это возвышает душу, в этом подлинное величие кадровой работы. Если я поверила возведенной на тебя клевете, то на тебе должна и вину искупить. Как же ты, бедный, намаялся! С того дня, когда мы виделись на моем юбилее, ты постарел лет на десять. Так долго не протянешь. Знаешь, если я тебя еще в чем-то не убедила, ничто не мешает нам продолжить разговор в машине, где хотя бы метель не уносит в сторону половину сказанного».

Зоя взяла учетчика под руку и мягко повлекла за собой. Он непроизвольно сделал несколько шагов к распахнутой двери салона. Учетчик видел завораживающее зеленоватое мерцание огоньков приборной доски, вдыхал в мешанине снега и ветра сладковатый, подташнивающий запах кожи сидений. Он растерянно озирался, не решаясь на открытое сопротивление. Город и впрямь его состарил, незаметно отравил рабским духом очереди! Учетчик не знал, что сделать, чтобы уклониться от посадки в машину, которая, он в этом ни секунды не сомневался, увезет его сразу, как только он окажется внутри. Дворничиха с музейкой тоже это поняли, подбежали к учетчику с другого бока и потащили прочь от машины. Ну, конечно, не для того они передавали Риме посылки с учетчиком, чтобы другая служащая у них из-под носа выкрала учетчика с этапа! Учетчик рывком скрестил на груди руки, прижал к телу под одеждой этапные свитки. Но с какой же чудовищной силой тянули его в разные стороны вошедшие в раж бабы! Не участвуя в борьбе, учетчик был целиком захвачен ей, точно несся по бурной реке в утлой лодчонке. Он видел все вокруг в мельчайших деталях и ничего не мог изменить.

Но из квадратных желтых окон райотдела, кажется, тоже наблюдали за происходящим во дворе. Дверь здания широко распахнулась, наружу молодцеватой пружинящей походкой вышли конвоиры в полушубках, перетянутых ремнями. В руках солдат чадно пылали факелы. Овчарки хрипели и рвались с поводков. Последним, на ходу надвигая шапку-ушанку на лысую голову, вышел пожилой мешковатый мужчина, начальник конвоя. Для него одного была приготовлена лошадь. Он не привык задирать ногу и неловко вдел стремя. В тот же миг фонари во дворе и окна в здании погасли. Лошадь всхрапнула под невидимым седоком. Светили только неподвижные фары машины и мечущиеся смоляные факелы. Конвоиры с гудением рассекали в разных направлениях воздух под рычание, стон, визг отступающей толпы. Раздались отрывистые команды, овчарки кинулись на провожающих, отсекая их от уходящих, и в ту же минуту за нескладной, опасливо покачивающейся на лошади фигурой начальника конвоя этап тронулся в путь. Судомойка рывком подняла с носилок Лихвина и после короткого судорожного объятия передала товарищам по этапу, подхватившим больного под руки. Очередь заголосила и зарыдала, жалея уходящих, предчувствуя и для себя такую же участь. Резко взлаивали псы. Конвоиры продолжали вертеть и тыкать факелами.

Шофер, видимо, опасался, что в этой свистопляске какой-нибудь шальной чумазый уличник прыгнет в открытую дверь и замарает салон. Мотор взвыл, машина резко, с пробуксовкой взяла с места, проехала несколько метров, пока дверь, двинувшаяся назад от рывка, не захлопнулась, тогда шофер ударил по тормозам. Зоя крикнула и яростно погрозила ему кулаком. Учетчик видел спину последнего этапника. Музейка с дворничихой воспользовались тем, что их молодая соперница на миг отвлеклась, оторвали от нее учетчика и побежали вдогонку за этапом.

Под непрекращающейся метелью этап вышел за город, пересек луг и двинулся лесным проселком. Учетчик чувствовал себя вынесенным бурной рекой в широкое, но еще более грозное море. Совершенно непонятно было, как начальник конвоя в голове колонны выбирал путь. В этой круговерти были бессильны зрение, слух, тонкое чутье. Метельные порывы и вихри не накидывали запахи, а беспрерывно рвали и перемешивали. Никто и не думал бежать, наоборот, страшно было потеряться, отстать от партии. К удивлению учетчика, эти люди, изгои, кому даже по меркам очереди нечего было терять, фактически стерегли друг друга. Лихвин вцепился здоровой рукой в учетчика. Учетчик старался идти рядом с Фотинкой. До сих пор он лишь издали видел маленькую танцовщицу. Хотя в ней не было прежнего задора, бесшабашной удали, с какой она отплясывала на парапете крыши пятиэтажки, учетчику было радостно, что они попали в одну партию. Он предложил ей вместе вглядываться в темноту, так меньше был риск разминуться с Римой, и Фотинка кивнула в знак согласия.

Конвоиры были уверены, что никто не попытается бежать, и шли своей, отдельной компанией. Солдаты обсуждали, что сварят на завтрак себе и собакам. Протягивая вперед раздуваемые ветром факелы, они старались лишь не потерять из вида хвост лошади. Старый бывалый конвоир сказал молодому, что если бы начальник взял поводья, колонна непременно заблудилась бы, но, так как он спит, упав на гриву, старая коняга предоставлена сама себе и найдет дорогу к пересыльной тюрьме.

Конец