Что это? – никак, я умер?.. право! насилу отлегло… нечего сказать – плохая шутка… Ноги, руки холодеют, за горло хватает, душит, в голове трескотня, сердце замирает, словно душа с телом расстается… Да что же? ведь, никак, оно так и есть? Странно, очень странно – душа расстается с телом! – да где же у меня душа?.. да где же и тело? здесь! да где ж у меня руки, ноги?.. Батюшки-светы! вот оно – лежит себе как ни в чем не бывало на постели, только немножко рот покривился. Тьфу, пропасть! Да ведь это я лежу – нет! и не я! – нет! точно, я; словно на себя в зеркало смотрю; я – совсем другое: я – вот руки, ноги, голова – все там, здесь ничего, ровно ничего, а все слышу и вижу… Вот моя спальня; солнце светит в окошко; вот мой стол; на столе часы, и вижу на них девять часов с половиною; вот племянница в обмороке, сыновья в слезах – все по порядку; да полно… что вы плачете? – что? – Не слышат! Да и я своего голоса не слышу, а, кажется, говорю очень вразумительно. Дай-ка еще погромче – ничего! только как будто легкий ветерок подувает, – чудеса! право, чудеса! Да уж не сон ли это? Помню: вчера я был очень здоров и весел и в вист играл, и очень счастливо; вот вижу, куда и деньги положил, – и поужинал с аппетитом, и поболтал с приятелями о том о сем, и почитал на сон грядущий, и заснул крепко, – как вдруг ни с того ни с сего тяжко, тяжко… хочу вскрикнуть – не могу; хочу пошевельнуться – не могу… Потом ничего не помню – да вдруг и проснулся… то есть какое проснулся? то есть очутился здесь… Где здесь?.. И слов не приберешь! Ну, право, это сон. Не верите? – Постой, сделаю опыт: ущипну себя за палец, да нет пальца, право нет… Постой, что бы выдумать? дай посмотрюсь в зеркало – уж оно никак не обманет; вот мое зеркало – тьфу, пропасть! и в нем ничего нет, а все другое в нем вижу: всю комнату, детей, постелю, на постели лежит… кто? я? – ничего не бывало! я перед зеркалом, – а нет меня в зеркале… Поди, пожалуй, какие чудеса! Вот призвал бы сюда господ философов, ученых: извольте-ка, господа, растолковать: и здесь я, и не здесь, и живу я, и не живу, и двигаюсь, и не движусь… Это что? бьют часы; раз, два, три… десять; однако ж пора в канцелярию – там есть у меня интересное дельце. Надобно насолить этому негодяю Перепалкину, который все на меня наушничает… «Эй! Филька! одеваться!..» Что я? как одеваться? Невозможно! Бывало время, что мне надеть было нечего, а теперь еще хуже – не на что… Однако ж не худо заглянуть в канцелярию… да как же туда отправиться? карету приказать – невозможно; нечего делать – пойти пешком, хоть и неприлично. Двигаться-то мне с одного места на другое очень легко… дай попробую; благо двери отворены… Вот мой кабинет, гостиная, столовая, передняя; вот я и на улице… да как легко, земли под собой не слышу, так и несусь – хочу скоро, хочу тихо… Да это, право, недурно – и шагать не надобно… А, вот и знакомые! «Здравствуйте, ваше превосходительство! раненько изволите идти?..» Прошел мимо и внимания не обратил… Вот и другой: «Здравствуйте, Иван Петрович!» Тоже ни гу-гу – странно! Батюшки! коляска – во весь опор! тише, тише! наедешь дышлом! не видишь, что ли?.. Ахти! сквозь меня коляска проскакала, а я и не почуял, кажется, так надвое и раскроила, а ничего не бывало – чудеса, да и только. Однако ж, если на то пошло, ведь, право, мое состояние не плохо: легко, хорошо, никакой заботы; не нужно ни бриться, ни умываться, ни платья натягивать, гуляй куда хочешь, – вольный казак; можно без прогонов всю землю изъездить, никакая тебе опасность не грозит – уж чего тут? коляска сквозь меня проехала, и вот хоть бы что! Так вот она смерть-то; вот она что такое… А награда, наказанье? Впрочем, правду сказать, награды я не ждал, – не за что; да и наказывать меня не за что; были кое-какие грешки… ну, да у кого их нет? Я истинно скажу: ни добра, да и ни зла без нужды я никому не делал – право… вы знаете: я человек откровенный; ну, разумеется, когда ждешь беды, то иногда, так сказать, и подставишь ногу ближнему… да что ж тут делать? человек на тебя лезет с ножом, неужели же ему шею подставить? Жил я умненько, учился на железные гроши, в наследство получил медные, а детям оставил коку-с-соком, даже ни в какое заведение не отдавал их, чтоб лучше за их нравственностию наблюсти, сам воспитал их, научил важнейшему – как жить в свете, и если моих уроков послушают, далеко пойдут; правду скажу: душой, так сказать, почти не кривил, разумеется, иногда, смотря по обстоятельствам, понатягивал… да! как подумаешь, понатягивал – но только когда можно было натянуть… кто ж себе враг? Да как бы то ни было – от всех почтен, от всех уважен, из ничего вышел в люди, и все сам собою… дай Бог всякому так сводить свои дела… А! да вот и канцелярия! Посмотрим, что-то здесь делается. Так, сторож дремлет по-всегдашнему – уж вот что с ним ни делай. «Сидоренко! Сидоренко!» – не слышит! и двери затворены… Как тут быть? хоть век оставайся в передней, – добро бы у нужного человека… А! вот кто-то идет… мой чиновник, – ну, двери настежь… «Батюшка! помилуйте, прихлопнули», – да нет, я сквозь доску прошел… А что, подумаешь, ведь это не так дурно… как я этого прежде не догадался? Так, стало, для меня нет ни дверей, ни запоров; стало быть, нет от меня и секрета?.. ну, право же, это недурно, – весьма может пригодиться при случае… Ах, лентяи! чем бы делом заниматься, а они кто на столе, кто на окончине развалились и точат лясы. Хоть бы привстали, невежи, – хоть бы поклонились – вот приучи их к порядку… А! вот и старший; посмотрим, не пугнет ли их немного…
Старший. Господа! нельзя ли по местам? Ведь болтать можно и сидя за бумагой; не все равно? кто вам мешает? оно, разумеется – почему не так? – вот мы, бывало, в старину, в канцелярии и в картишки игрывали, да с оглядкой – и ничего, право! Столы у нас тогда были маленькие: вот мы бумаги разложим, и давай в бостончик; идет начальник – мы карты под бумаги; начальник войдет – все благоприлично; а то что вы, нынешние? развалились по столам, по окошкам; ну, войдет Василий Кузьмич – когда тут вскочить? Беготня, беспорядок – беда, да и только, особливо теперь: ждет награды, знаете какой бывает сердитый в это время…
Один из чиновников. Еще рано Василью Кузьмичу. Он вчера до трех часов в карты играл…
(Всё знают, проклятые!..)
Второй. Неправда – он у Каролины Карловны…
(И это знают, злодеи!..)
Третий. Ничуть – у Натальи Казимировны…
(И это также… кто б это подумал?..)
Четвертый. Да неужли у него две интриги разом? этакой старик…
Третий. Старик? смотри, коли он нас всех не переживет! Поесть ли, попить ли – его дело, и в ус не дует! Даром что святошу корчит… всех нас за пояс заткнет…
Тьфу, негодяи какие! Не знал же я вас прежде!.. И слушать больше не хочу… Сорванцы, болтуны!.. Вот, постойте!.. Опять забылся; уж не унять мне их!.. А досадно: уж как бы раскассировал… Что тут делать? Эх, волки их ешь!.. Надобно чем-нибудь развлечься. Дай пойду послушать, что скажет князь, как услышит о моей кончине, как пожалеет… Ну, скорее. В приемной одни Кирила Петрович – и в слезах, – верно, обо мне: то-то, друг один никогда не изменял! Хорошо, что не знал ты одного дельца… сказал я про тебя одно словцо, которое ввек тебя бороздить будет, – да нечего было делать: зачем тебя назначили именно на то место, которого мне хотелось… кто себе враг? Но, кроме этого, я тебе всегда во всем был помощник, и ты можешь обо мне поплакать. А! вот к князю и двери отворяются… Войдем…
Кирила Петрович. Я к вашему сиятельству с неожиданным, горестным известием: Василий Кузьмич приказал долго жить…
Князь. Что вы говорите? да еще вчера…
Кирила Петрович (всхлипывая). Сегодня ночью удар; прислали за мною в восемь часов – уж едва дышал; все медицинские пособия… в девять часов Богу душу отдал… Большая потеря, ваше сиятельство.
Князь. Да, признаюсь – таких людей мало: истинно почтенный был человек.
Кирила Петрович. Деятельный чиновник…
Князь. Правдивый был человек.
Кирила Петрович. Прямая, откровенная душа! Уж, бывало, что скажет, верь как святому…
Князь. И вообразите – как будто нарочно, только сегодня сошло об нем представление…
Кирила Петрович (плачет). Ах, бедный! А он так ждал его…
Князь. Что делать! видно, судьба его умереть без повышения… Жаль!..
Кирила Петрович (рыдая). Да! уж теперь ему ничего не нужно…
Василий Кузьмич. Как не нужно?.. Помилуйте, ваше сиятельство! за что же такая обида? Да! я и забыл… уж не нужно и повышения… Ах, обидно! Ну уж, видно, я и впрямь умер… Да отчего бы так, впрочем? что нужды, что я умер! ведь я в отставку не подавал: пусть бы чины себе шли да шли… кому ж от того помеха? а и мертвому приятно… Ах, не догадался я прежде! Что бы составить об этом проектец… Досадно, больно…
Кирила Петрович. Да, теперь ему более ничего не нужно! Но у него осталось семейство… если б ваше сиятельство…
Князь. Как же! с большою охотою. Заготовьте мне записку… Но только я вам должен сказать, – ваше искреннее участие в Василье Кузьмиче делает вам много чести.
Кирила Петрович. Как же иначе, ваше сиятельство. Он был мне истинный, неизменный друг…
Князь (улыбаясь). Ну, не совсем…
Кирила Петрович (отирая слезы). Как не совсем? Что вы хотите сказать этим, ваше сиятельство?..
Князь. Да, теперь дело прошлое, а я скажу вам; если вы не получили того места – знаете?.. то не кто другой тому причиною, как Василий Кузьмич… Мне больно это вам открыть, а это так…
Василий Кузьмич. Ай! ай!
Кирила Петрович. Вы меня сразили, ваше сиятельство!.. Да что ж он мог про меня сказать?..
Князь. Да ничего в особенности, а так вообще заметил, что вы человек неблагонадежный…
Кирила Петрович. Да помилуйте, ваше сиятельство, это одно слово ничего не значит – надобны доказательства…
Князь. Я это знаю; я вступался за вас; но Василий Кузьмич только и твердил: «Поверьте мне, я его давно знаю, неблагонадежен, неблагонадежен вовсе…» Это дело, как вы знаете, от меня не зависело, Василий Кузьмич был с весом – и к нему все пристали.
Кирила Петрович. Ах, лицемер, лицемер! Уж если на то пошло, я доложу вашему сиятельству: меня он уверял, что против меня были вы, что он, как с вами ни спорил, как ни заступался за меня…
Князь. Он вам просто солгал…
Кирила Петрович. Поверите ли, ваше сиятельство, не было на свете коварнее этого человека; с виду мужиком смотрел, и то и дело на языке: «Я человек простой, я человек простой», – и прямо всякому в глаза смотрел, – а тут-то и норовит обмануть; всех проводил, ваше сиятельство, всех обманывал… Вот только была бы ему какая ни на есть пользишка… отца бы продал, сына б заложил, мать бы родную оклеветал… право!
Князь. По крайней мере нельзя отнять у него, что он был человек деятельный.
Кирила Петрович. Какой деятельный, ваше сиятельство! Лентяй сущий: только что мастер был бумаги спускать. Вникните-ка в его дела – ничем не занимался. Да и когда ему было? С утра до вечера или интригует, или в вист. Ничего у него не было святого: как дело поважнее, потруднее, так и свалит его на другого; уж на это такой был тонкий!.. Такой всегда предлог отыщет, что и в голову не прийдет… А там, смотришь, как другие дело все сделали, он его так обернет, как будто сам его сделал… такой хитрец!..
Князь. Но все-таки он был человек не корыстолюбивый…
Кирила Петрович (горячась). Он? такого корыстолюбца свет не привидывал. На маленькие дела он не пускался, потому что осторожен был, как заяц; но изволите помнить его поручение в чужих краях: откуда все его богатство?..
Князь. Как? неужли? Полно, правда ли?
Кирила Петрович (продолжая горячиться). Да помилуйте, ведь я сам при нем был, я все знаю – всех обманул, продал… а доказательств нет – все прикрыл…
Василий Кузьмич. Аи, аи, аи!
Князь. Я вам очень благодарен, что вы мне это открыли. Мне остается пожалеть, что вам не вздумалось этого сделать немножко раньше…
Кирила Петрович. Ах, ваше сиятельство! Что было делать! Старинная связь, дружба, – человек сильный.
Князь. И которого покровительство вам было нужно, не так ли?.. Прощайте, сударь… (Уходит.)
Василий Кузьмич. Что, брат, взял? Вот что значит наушничать…
Кирила Петрович (опомнясь). Аи! оплошал, погорячился слишком… Проклятый лицемер, душегубец! И по смерти-то пакостит мне…
Василий Кузьмич. Однако ж очень недурно, что я умер; не то плохая бы мне была шутка. Ну, что его слушать! Полечу-ка к другим друзьям: может быть, кто-нибудь и добром вспомянет. А, право, весело этак из места в место летать.
(Друзья Василья Кузьмича за обедом.)
Первый друг. Так вот как, батюшка! чрез два дня мы на похоронах у Василья Кузьмича? Кто бы подумал? Еще сегодня должен был у меня обедать; я ему и страсбургский пирог приготовил: он так любил их, покойник.
Второй друг. А пирог славный – нечего сказать…
Василий Кузьмич. Да! вижу, что славный! Странное дело: голода нет, а поесть бы не отказался… Что за трюфели! как жаль, что нечем…
Третий друг. Чудный пирог! позвольте-ка еще порцию за Василья Кузьмича…
(Все смеются.)
Василий Кузьмич. Ах, злодеи!
Первый друг. Ну, уж Василий Кузьмич не такую бы порцию взял: любил поесть, покойник, не тем будь помянут…
Второй друг. Ужасный был обжора! Я думаю, оттого у него и удар случился…
Третий друг. Да, и доктора то же говорят… Он вчерась, говорят, так ел за ужином, смотреть было страшно… А что, не слышно, кто на его место?..
Первый друг. Нет еще. А жаль покойника, так, по человечеству…
Третий друг. Мастер был в вист играть…
Все. О! большой мастер!..
Первый друг. У него, знаете, этакое соображение было…
Второй друг. А что нынче в театре?..
(Толки о городских новостях, о погоде… Василий Кузьмич прислушивается: об нем ни слова; он заглядывает в каждое блюдо.)
(Обед кончился; все садятся за карты; Василий Кузьмич смотрит на игру.)
Василий Кузьмич. Что за игра валит – вот так-то – шлем! Козыряйте, козыряйте, Марка Иванович – нет! пошел в масть! Да помилуйте, как можно?.. с такой игрой – да ведь вы им офранкировали даму… Ах!.. как бы я разыграл эту игру – как жаль, что нечем! – опять не то. Марка Иваныч! да вы, сударь, карт не помните… позвольте мне сказать вам, я человек простой и откровенный, у меня что на сердце, то и на языке… да что я им толкую – не слышат!.. Ах, досадно! Вот и робер сыграли… вот и другой… Ахти! так руки и чешутся… досадно! – Вот чай подают – не хочется пить – а выпил бы чашечку – это тот самый чай, что Марку Иванычу прямо из Кяхты прислали – уж какой душистый – чудо! вот хоть бы капельку… Ох! досадно.
Вот и игра кончилась; за шляпы берутся, прощаются: «Прощайте, прощайте, Марка Иваныч?» И ухом не ведет… Ну, куда же мне теперь деваться? сна ни в одном глазе. Разве пойти по городу прогуляться; вот уж и экипажи стали редеть, – все попритихло; огни гасят в домах: всякий в постелю – все забыл, спит себе во всю ивановскую; а я-то, бедный, – мне некуда и головы приклонить. А! да что я? дай-ка проведаю Каролину Ивановну… Что, я чай, плачет обо мне, горемышная? Э-ге! да и огонь у ней не погашен, – видно, и сон на ум нейдет; тоскует по мне, бедненькая! Посмотрим. Сидит в кабинете… Ахти! да не одна! это тот смазливенький, что я встретил однажды у ней на лестнице, да приревновал, – а она еще уверяла, что знать его не знает, что, верно, он ходил к другим жильцам! Ах, злодейка! Послушаем, что она с ним толкует. Какие-то бумаги у ней в руках; а! мои заемные письма. Что она с ними хочет делать?
Каролина Ивановна. Так слушай, Ванюша: ты смотри не прозевай. Я не знаю, как это у вас делается; предъявить, что ли, надобно эти заемные письма; как, куда, когда – разузнай все это, моя душа. Мне куда потерять их не хочется; если б ты знал, чего они мне стоили! Уж такого скряги, как этот Аристидов, и свет не привидывал; ревновать – ревновал, а уж мне сделать удовольствие – того и не жди; насилу из него вымучила; да этого мало – нет-нет да и спросит: «Покажи-ка мне, Каролинушка, заемные письма, – я позабыл, от какого они числа», – чуть было из рук не вырвал однажды: а не то, придет у меня же денег взаймы просить – у меня! Так, говорит, на перехватку. Такой бесчестный! Хорошо, что протянулся; теперь мы с тобой славно заживем, душа моя Ванюша…
Василий Кузьмич. Ах, злодейка! обнимает его! цалует! – Тьфу, смотреть досадно! так сердце и разрывается – а делать нечего! Плюнуть на нее, негодную, изменщицу, – да и что она мне далась?.. А уж куда хороша, проклятая… У! у! бесстыдная… плюю на тебя. Вот уж Наталья Казимировна не тебе чета… Посмотреть, однако ж, что-то делает и эта? Уж также не нашла ли себе утешителя. Вот ее квартирка! и огня нет. Посмотрим, уж не больна ли она? – Нет! спит себе да всхрапывает как ни в чем не бывало. Уж не с горя ли? Какое с горя! у постели брошено маскарадное платье: в маскараде была! Вот ее поминки по мне… И как спокойно почивает! раскинулась так небрежно… как хороша! что за прелесть… ах! как жаль!.. Ну, да нечего жалеть! ничем не поможешь… Куда бы деваться? – разве домой… а что ж, в самом деле?.. Какая тишина на улицах – хоть бы что шелохнулось… А это что за господа присели тут за углом… что-то посматривают, как будто чего-то поджидают; уж верно – недоброе на уме… Посмотрим. Ге! ге! да это плут Филька, мой камердинер, что сбежал от меня…Ах, бездельник… что-то он поговаривает…
Товарищ Фильки. Ну, да где ж ты научился по музыке ходить, что, ты из жульков, что ли?
Филька. Нет! куда! Совсем бы мне не тем быть, чем я теперь. Отец у меня был человек строгий и честный, поблажки не давал и доброму учил; никогда бы мне музыка на ум не пришла… Да попался я в услужение к Василию Кузьмичу, вот для которого скоро большая уборка будет…
Товарищ Фильки. Да что, неужли он мазурил?..
Филька. Клевый маз был покойник… только, знаешь, большой руки. Знаешь, к нему хаживали просители с стуканцами…
Товарищ Фильки. Постой-ка – никак, стрёма.
Филька. Нет! – Хер какой-то… Да куда наша фига запропастилась?..
Товарищ Фильки. Да нельзя же вдруг…
Филька. O! проклятое дело! продрог как собака…
Товарищ Фильки. Ничего – как рассветет, в шатун зайдем… ну, так ходили просители…
Филька. Ну да! ходили… а Василий-то Кузьмич думал, что я простофиля… Вот, говорит, приятель пришел; что он тебе отдаст, то ко мне принеси, а тебе за то синенькая; вот я делом-то смекнул; вижу, что Василию-то Кузьмичу не хочется, зазора ради, из рук прямо деньги брать, а чтоб того, знаешь, какова пора ни мера, на меня все свалить. Я себе на уме – за что ж мне даром служить? вот я и с Василия Кузьмича магарычи, да и с просителя подачку…
Товарищ Фильки. Так тебе, брат, лафа была…
Филька. Оно так! да вот что беда: как пошли у меня стуканцы через руки ходить, – так сердце и разгорелось, – больше захотелось… а между тем Василий Кузьмич меня то туда, то сюда; поди-ка, Филька, вот то проведай, а того-то проведи, – а вот этому побожись, будто меня продаешь, – и разным этаким залихватским штукам учил, – так что сначала совестно становилось, особливо, бывало, как отцовские слова вспомнишь, а потом и то приходило в ум: что же тут дурного для своей прибыли работать? Василий Кузьмич – не мне чета, уж знает, что делать, а от всех почтен, уважен… что ж тут в зубы-то смотреть? уж коли музыка – так музыка. Да этак подумавши, – я однажды и хватил за толстую кису, да так, что надобно было лыжи навострить, – а с тех пор и пошло, чем дальше, тем пуще; да теперь вместо честного житья – того и смотри, что буду на Смольное глазеть…
Товарищ Фильки. Смотри, смотри, фига знак подает…
Филька. А! насилу-то! (Встает.)
Товарищ Фильки. А фомка с тобою?
Филька. И нож также…
Василий Кузьмич. Ах ты бездельник! вишь, я его еще научал! я ведь совсем не тому… Пойдет теперь – обворует, может быть смертоубийство совершит… Как бы помешать… Помешать! – а как помешать? Кто меня услышить? Ох! жутко! – куда бы деваться – хоть бы не видать и не слыхать… скорей домой… так авось не услышу… вот я и дома. Еще мое тело не убрали – да! еще рано. А! вот и племянница не спит, плачет, бедненькая!.. Добрая девка, нечего сказать; точно покойный ее отец! Никогда злое и на ум не взойдет; хоть десять раз его обмани, – ничего не видит! То-то добрая душа… да так он с одной доброй душой и на тот свет отправился: где-то он теперь; хоть бы встретить! потолковали бы кое о чем. Ну, не плачь, Лиза, мой друг! горем не поможешь; пройдет – утешишься. Вот смотри, выйдешь замуж, все горе забудешь… Ну, а что сыновья-то делают? Не спят также – однако ж не плачут… Разговор, кажется, живой… послушаем.
Петр. Уж ты что ни толкуй, Гриша, если мы этого дела не смастерим да случай упустим, так куда у нас доброго убудет…
Гриша. Оно так! да совестно что-то; ведь мы знаем, что она действительно дочь покойного дядюшки…
Петр. Мы знаем, да суд не знает, а судит по тому, что есть на бумаге…
Гриша. Да знаешь, что и Лизы-то жаль. Что за добрая! словно овечка… Ведь мы с ней маленькие игрывали… знаешь, брат: ведь чувство такое есть…
Петр. Ну, зафилософствовался! Мало тебя за это отец покойный бранил! уж он ли не говорил тебе, что с твоим философствованием век дрянью будешь: так и выходит…
Гриша. Я помню, что отец говорил… да, однако ж, как подумаешь, – что с Лизой-то будет? куда она голову приклонит?
Петр. Да! так что же?.. Слушай, брат Гриша, скажу тебе напрямки: отец-то у нас уж куда умный человек был, и доказал, что умный: от гроша до мильона дошел, а помнишь его любимую поговорку: «Свою крышу крой, сквозь чужую не замочит». Вот оно что. А ведь тут по двести тысяч на брата, Гриша; ведь на улице не поднимешь…
Гриша. Оно так… Ну, да как Василий Кузьмич какое распоряжение сделал?
Петр. Да! он таки сделал распоряжение – и я знаю какое. Ты еще был мал, не помнишь, а я помню. Как дядя умирал, так и просил: «Я, говорит, не успел – болезнь захватила, – а дело важное – у Лизы бумаги не в порядке. Сохрани Бог, ты умрешь, – другие наследники привяжутся, отобьют у ней наследство. Сделай милость, выхлопочи все доказательства ее происхождения, а не то – беда. Я на всякий случай все ломбардные билеты на имя неизвестного перевел, чтоб какова пора ни мера, все-таки Лиза не без куска хлеба будет. Пусть они теперь остаются у тебя, – а как подрастет, отдай ей, – да между тем выхлопочи ее бумаги-то… не забудь, – да и ты, Петруша – отцу припомни…» Прошел год по кончине дяди, – я еще тогда был молод, неразумен, ничего не понимал, какие вещи есть на сем свете, – вспомнил я дядин приказ и заикнулся об нем отцу. А Василий Кузьмич посмотрел на меня, поморщился, да и молвил: «Что ты, отца-то учить, что ли, хочешь?» – «Да я, батюшка, подумал, что между делами…» – «Что я забуду, что ли? – спросил отец. – Нет, Петруша, какие бы у меня дела ни были – я главного дела никогда не забываю – помни это». В те поры я не совсем эти слова понял, но потом – как начал входить в разум, смекнул в чем дело; да однажды – уж неспроста – заговорил с отцом об Лизиных бумагах. Старик посмотрел на еня еще пристальнее прежнего и, кажется, отгадал, что у меня было на уме. «Много будешь знать, скоро состареешься», – сказал он, знаешь, с своею миловидною улыбкою, да потом ударил меня по плечу и промолвил: «Слушай, Петруша, ты, я вижу, малой-то не дурак будешь… знаешь ли ты, что такое деньги? не знаешь? – я тебе скажу: деньги – то, чем мы дышим; все на свете пустяки, все вздор, все дребедень… одна вещь на свете: деньги! помни это, Петруша, – с этим далеко пойдешь…»
Василий Кузьмич. Когда, бишь, это я ему говорил?.. А точно! говорил… экой плут какой! – вспомнил – да к чему же он клонит…
Гриша. Ну, так что ж ты думаешь?..
Петр. Да думаю то, что дело и по сю пору на том стоит: то есть что билетов на четыреста тысяч на имя неизвестного лежит у отца в комоде, – а Лиза покамест ничего, не отца своего дочь…
Гриша. Да как же это?..
Петр. Да так же! Стоит нам помолчать, и четыреста тысяч наши…
Гриша. Ах, брат, да совестно…
Петр. Ну, занес философию! совестно что? помолчать? добро бы говорить… Ведь слышишь, четыреста тысяч, – четыреста… знаешь счет или нет?..
Гриша. Ну, а как отец-то какую записку оставил?..
Петр. А что, и в самом деле? Вот уже правду покойник говаривал: «Что бы ни сталось, головы не теряй, главного не забывай». Пойдем-ка посмотрим у него в бумагах… благо, я ключи-то захватил…
Гриша. Ах, брат, страшно. Ведь это… знаешь… подлог…
Петр. Эк книги-то тебя с толку сбили! Уж дрянью был, дрянью и будешь… Да, нечего времени терять: скоро утро; я и один пойду, если ты трусишь… а ты сиди, хоть стихи сочиняй на досуге…
Василий Кузьмич. Ну, вижу – этому малому плохо не клади, – экой разбитной какой!.. А жаль Лизы-то; впрочем, ведь не моя она дочь… Ну пришел; эк начал шарить; видно, чутье у него: так прямо на Лизины билеты и напал. Задумался… шарит в бумагах… еще задумался… Ну, что же!.. как? в карман? Э-ге! вот уж это дурно, Петруша… Что ты? что ты?.. Потащил! Ай-ай! что-то будет…
Петр (возвращаясь в братнину комнату, встревоженный). Записки нет никакой… я все перешарил…
Гриша. Ну, что ж! хорошо…
Петр. Да, очень хорошо! Ты здесь что делал?..
Гриша. А мне пришли в голову два славные стиха для элегии:
только рифм не могу отыскать…
Петр. Слушай, Гриша, я тебе принес рифму, и очень богатую… Только смотри, брат! я человек честный, как видишь, мог бы всем воспользоваться, да не хочу, ты все-таки мне брат, хоть и дрянь; вот тебе половина, припрячь-ка скорее… да смотри не проболтайся.
Гриша. Что ты? что ты, брат? Да как же это ты взял без родственников, прежде осмотра?..
Петр. Что? дожидаться осмотра?.. ах ты, философ! Сам же меня надоумил…
Гриша. Я?..
Петр. Да кто же? Ведь ты сказал, что, может быть, Василий Кузьмич распоряжение какое сделал, может, записку какую оставил; я по твоим словам и пошел, записки не нашел, а тут и подумал: а что, как где найдется? ведь на грех мастера нет! а как деньги припрятаны, так и концы в воду; там пускай после и осматривают, и опечатывают: «Знать не знаем и ведать не ведаем; какие были билеты, те и остались!»; а остались-то билеты все на имя батюшки, то есть которые достанутся нам по наследству… Что? не дурно?..
Гриша. Так… да все-таки… я не знаю что-то…
Петр. Берешь деньги или нет? коли не берешь, так, пожалуй, я и все себе возьму…
Гриша. Ну уж… давай, давай…
Василий Кузьмич. Нет! грустно что-то становится, а сам не знаю отчего… как-то странно! и благоразумно, да и нехорошо, однако благоразумно… Что-то в толк не могу взять… а душно мне здесь становится, пойти на воздух, да благо уж и утро… лавки отворяют… люди выходят… им весело… а мне скучно все что-то… дай заверну в кондитерскую. А! газеты разносят… хоть их почитать от скуки… А! моя некрология! Посмотрим. (Читает.)
«На сих днях скончался такой-то и такой-то Василий Кузьмич Аристидов, искренно оплакиваемый родными, друзьями, сослуживцами и подчиненными, всеми, кто знал и любил его. А кто не любил сего достопочтенного мужа? Кому не известны его зоркий ум, его неутомимая деятельность, его непоколебимое прямодушие? Кто не ценил его доброго и откровенного характера? Кто не уважал его семейные добродетели, нравственную чистоту? Посвящая всю жизнь трудам неусыпным, он, не желая отдать детей в общественное заведение, успевал лично заниматься их воспитанием и умел образовать в них подобных себе достойных сограждан. Прибавим к сему, что, несмотря на важные и многотрудные свои занятия, почтеннейший Василий Кузьмич уделял время и на литературу; он знал несколько европейских языков, был одарен изящным вкусом и тонкою разборчивостию. Здесь кстати заметим нашим врагам, завистникам, порицателям, нашим строгим ценителям и судьям, что почтеннейший Василий Кузьмич всегда отдавал нам справедливость: в продолжение многих лет был постоянным подписчиком и читателем нашей газеты…»
Ну уж тут немножко примахнули; никогда не подписывался – даром присылали… так… из угождения… Ну, что еще такое?
«Он знал и верил, что мы за правду готовы жизнию пожертвовать, что наше усердие, благонамеренность… чистейшая нравственность… участие публики…»
Ну, пошла писать! Это еще что за приписка?
«Долгом считаем уведомить читателей, что нашей газеты на нынешний год ос– тается немного экземпляров, и потому… подписка принимается у известного своею честностию и аккуратностию книгопродавца…»
Ну, уж это их домашние дела; рады были к чему-нибудь прицепиться… однако ж спасибо и негодяям за доброе слово…
Что это за шум на улице!.. Ага! возвращаются с похорон. Уж не с моих ли? Дай-ка послушать, что-то обо мне говорят.
– Делец был хоть куда, да одно плохо… Мимо.
– Претонкая был штука!..
– Уж ты что с ним ни делай, всегда вывернется!..
– Аккуратный человек…
– Без стыда и без совести…
– Гвоздин через него в люди пошел…
– По миру пустил и меня, и детей…
– И взятку взял, да в прах разорил, – верно, там больше дали…
– Никогда не брал…
– Брал, да искусно, через камердинера…
– Что вы?
– Уж кому это лучше меня знать?
– И с живого и с мертвого…
Тьфу, пропасть! и слушать неприятно!.. вот, живи после этого! оберегайся, рассчитывай каждый шаг, обделывай дела свои умненько, умер – все открылось! Нет! нечего сказать, грустно, да и досадно – рта никому зажать нельзя!.. Куда бы деваться?.. Куда? разве побродить по городу… благо день…
Вот уж и потемнело! Не знаю отчего, как-то мне ночью страшно становится… Кажется, чего мне теперь бояться… а вот под сердцем так что-то и колет… Куда бы деваться? а! театр освещен? Давно уж я там не был – да, благо, и за вход не надобно платить. Посмотрим-ка, что такое дают? «Волшебную Флейту» – никогда не видал.
Ах, да, опера! вот музыки я никогда не любил – так, душа к ней не лежала… Ну, да нужды нет, только бы вечер убить… Что это за аллегория такая? человек и сквозь огонь и сквозь воду проходит… то есть ему здесь разные испытания… посмотрим-ка поближе (на сцене), э! вода-то картонная, да и огонь-то тоже… да еще молодец-то пересмеивается с актрисой… оно и здесь, как везде: снаружи подумаешь невесть что, а внутри пустошь, крашеная бумага да веревки, которыми все двигается. (Обращается к зрителям.) А! недурен вид отсюда на публику! Послушайте, господа, что вы видите здесь – совершенный вздор; вот, здесь парни в высоких шапках – маги, что ли, что они за околесную несут и про добродетель и про награды, такие и между вами есть, – все неправда. Они толкуют так потому, что за то деньги получают; да кто и выдумал-то все это, тоже из денег хлопотал; в этом вся штука! Поверьте мне: я в самом деле и сквозь воду и сквозь огонь прошел – а все вышло ничего; жил, имел деньги – было хорошо, а вот теперь что я такое? так! ничто! Слышите, что ли? Никто не слышит, все смотрят на сцену… видно, что-нибудь хорошо, отойти подальше. (В партер.) Так! я этого ожидал! в награду за добродетель, за подвиги – исполнение всех желаний, и свет, и покой, и любовь – да! дожидайся… Однако ж, как подумаешь, если б в самом деле добыть такое тепленькое местечко, где бы ничего не видать, не слыхать, забыть обо всем!.. Занавес опустилась – вот и все! все идут по домам, всякого ждет семья, друзья… а меня? меня никто не ждет! Эта глупая пьеса на меня тоску навела. Куда бы деваться? не оставаться же здесь в пустом, темном театре… Ах! если б уснуть? Бывало, что и неприятное случится, заляжешь в постелю, заведешь глаза, и все позабудешь, а теперь вот и сна нет! Грустно!.. (Несется по городу.) Ух! вот как проходишь мимо этих домов, даже жутко становится, так и слышится: вот здесь бранят, там проклинают, там насмехаются надо мною… и ушей нечем себе зажать, и глаз не можешь закрыть – все видишь, все слышишь… Куда это меня тянет?.. Никак, за город?.. а! кладбище! да! вот и моя могила… вот и мое тепленькое местечко! Здесь и он лежит! у, какой! и червяк у него ползет по лицу! А все-таки ему веселее моего; по крайней мере он ничего не чувствует… Да и мне даже здесь лучше, нежели там; хоть и не слышишь людского говора… Ох, грустно! грустно…
Кажется, я уже начал позабывать дни… уж не знаю, сколько и времени проходит… Да и на что мне знать? Только и отрады мне, что на моей могиле… тихо! едва потянешься куда, опять и брань и проклятия!.. Однако хотелось бы посмотреть, что у меня в доме творится?.. Дай потащусь… Ну! в дорогу! что это снова меня тянет… Какая-то бедная квартирка… Э-ге! да тут Лиза, моя племянница… стало быть, дети-то выгнали ее из дома. Ох, нехорошо! Кто это у ней? А! молодой Валкирин, что приволакивался за нею… Ай! ай! чтоб не было беды… О чем это они поговаривают…
Валкирин. Скажите, Лизавета Дмитриевна, неужели у вас не осталось никаких бумаг после покойного батюшки?
Лиза. Все, какие были, переданы еще батюшкой Василью Кузьмичу… Но что с тобой сделалось, Вячеслав? Ты расстроен, бледен как смерть?..
Валкирин. Не спрашивайте меня, Лизавета Дмитриевна! Ужас… ужас!.. что у вас было четыреста тысяч, это верно, что они украдены – это еще вернее… Я двинул дело, и готовится следствие, но знаете ли, какое возражение приготовили ваши братья? они утверждают, что у Дмитрия Кузьмича никогда не было дочери!..
Лиза. Как не было, а я?
Валкирин. Это знают: вы, я, и они это знают, но в бумагах нет никаких доказательств…
Лиза. Как! я не дочь моего отца? да что же я такое?
Валкирин. Пока не найдутся доказательства, вы – ничто… вы – самозванка.
Лиза. Боже мой! какой ужас!.. Но как это можно? Пусть спросят!.. Кто не знает, что я дочь моего отца?..
Валкирин. Повторяю вам: все знают; но в бумагах этого нет, а это главное…
Лиза. Что ж делать теперь?..
Валкирин. Времени терять нельзя; я выхлопотал себе отпуск и в нынешнюю же ночь отправляюсь в бывшую деревню вашего батюшки; там, вероятно, я отыщу какие-нибудь следы…
Василий Кузьмич. Да! дожидайся! много отыщешь!..
Лиза. Я не знаю, Вячеслав, как мне благодарить тебя… все меня оставили, все гонят, – один ты…
Валкирин. Вы знаете, какой я жду награды! одного: вашей руки…
Лиза. О! она давно твоя, но не теперь, не в эту минуту… ты сам беден, я не хочу, чтоб ты женился на нищей, да и твой отец никогда на это не согласится… я не хочу быть причиной раздора в вашем семействе, особливо теперь, когда я… страшно вымолвить… даже не дочь моего отца! (Рыдает.)
Валкирин. Скажите только одно слово… я не посмотрю ни на что… вы завтра же будете моею женою.
Лиза. Нет, благородный человек! я не хочу воспользоваться твоим самоотвержением, а ты также не захочешь унизить меня: теперь твое предложение – почти милостыня, в которой я буду упрекать себя; будь доволен тем, что моя рука, моя любовь принадлежат тебе… Бог все устроит – и тогда ничто не помешает нашему счастию.
Василий Кузьмич. Они кидаются друг другу в объятия, оба плачут, бедненькие! Мне даже как будто жаль их; а как помочь? Ах, кабы знал да ведал, оставил бы ей что-нибудь на проживку… А то, вишь, плуты, все себе захватили… Ведь правду сказать, теперь мне на что? Не все ли равно, тем бы или другим досталось?.. Ах! жалко! душу теснит, смотреть на них больше не могу!.. Нет, жутко мне здесь оставаться… скорей вон из города, чтоб только не видать и не слыхать ничего!..
Как будто дышишь здесь привольнее; оно таки скучно одному по большим дорогам таскаться, а все лучше… Ба! кажется, знакомые места… Да! как же! вот и город, в котором я на своем веку славно попировал. Что, там помнят меня или забыли?.. Вот и дом, в котором я жил; посмотрим, что в нем творится… А! вот и мой прежний подчиненный! приятно встретить знакомое лицо! С ним какой-то приезжий, и очень встревожен; послушаем, что они толкуют.
Приезжий. Скажите, неужели действительно ничего не сохранилось из этого драгоценного собрания?
Провинциальный чиновник. Повторяю вам, что Василий Кузьмич приказал все истребить.
Приезжий. Но с какой целью?
Провинциальный чиновник. Да так, для чистоты и порядка. Как теперь помню: сидел он за вистом, призвал меня к себе и говорит: «Что это, батюшка, у вас там много старого хлама? куда его бережете? только место занимает, а мне вот некуда моих людей поместить». Я было заикнулся, что, дескать, древность большая, а он как на меня прикрикнет: «Прошу, батюшка, не умничать! прошу все это старье собрать, на пуды продать и деньги ко мне представить, а комнаты очистить, чтоб послезавтра мои люди могли туда перейти».
Приезжий. Так что же вы сделали?
Провинциальный чиновник. Я должен был исполнить приказание. Какие свитки были, продал в свечные лавки, а вещи в лом.
Приезжий. Как вещи? разве были и вещи?
Провинциальный чиновник. Да, только все старье: платье, бердыши и много-много вещей, которых и назвать не сумеешь… Например, были часы; говорят, им было лет четыреста, только старые такие, глядеть не на что, даже не благоприлично. За одиннадцать рублей с полтиною слесарю продали; все старье, говорю вам…
Приезжий. Боже мой, какая потеря!
Провинциальный чиновник. Я уж и сам жалел, да делать было нечего. Да что это вас так интересует?
Приезжий. Как мне объяснить вам это? В этих бумагах хранился единственный экземпляр одного важного документа для нашей истории; я употребил все мое небольшое имение, чтоб отыскать его; изъездил десятки городов и наконец вполне убедился, что этот документ нигде, как у вас… Теперь все десятилетние мои труды потеряны, важный пропуск останется вечным в нашей истории, и я должен возвратиться ни с чем, без надежды и… без денег… Скажите, у вас была еще старинная живопись на стенах?
Провинциальный чиновник. Живопись? Как же-с! Она стерта по приказанию Василья Кузьмича.
Приезжий. Да что у вас был за варвар Василий Кузьмич?
Провинциальный чиновник. То есть он не то чтоб варвар был; эдаких, знаете, злодейств не делал, а так, крутенек был… вот видите, я расскажу…
Василий Кузьмич. Ну, пошли поминки по мне… дальше, дальше! (Пролетает через город.)
Что это? слышится рыдание… Опять мое имя поминают.
Голос в бедной лачужке. О, чтоб этому Василью Кузьмичу не было ни дна ни покрышки! Такая ли была б я теперь… Ластился тогда, проклятый, ко мне: не беспокойтесь, говорил, матушка, уж я все улажу; поднимете дело – хуже будет; я вам за все отвечаю, все ваше сохранится, все улажу… вот и уладил, окаянный; я сдуру-то ему поверила да срок пропустила, а вот теперь и умирай с голода с пятью сиротами, а ведь, кажется, и богат был и важен! Как эдаких людей земля носит!
Василий Кузьмич. Еще поминки! мимо, мимо!.. Нет покоя! хоть бы залететь в какую-нибудь трущобу!.. А, вот еще город, что это? здесь, кажется, весело, ярмарка… Ахти! опять про меня толкуют: говорят, что все разорились оттого, что складочное место построено не там, где бы должно, что и дорог к нему нет, и товары портятся… Ахти, правда! Да что ж было делать? волочился я тогда за одной вдовушкой, а ей хотелось, чтоб ярмарка против ее дома была; сколько хлопот-то было! чего мне стоило и интриговать, и обманывать, и доказывать, что здесь-то самое лучшее и самое выгодное место… а к чему все это повело?.. Мимо! Мимо!.. А как подумаешь, что это в самом деле за распоряженье такое? Уж если умер, так умер – и концы в воду. А то нет – чем ни пошалил, все так в глаза и лезет, все вопит, все корит… право, странное распоряженье…
Нет сил больше! уж где я не таскался! кругом земного шара облетел! и где только ни прикорну к земле – везде меня поминают… Странно! ведь, кажется, что я такое на свете был? ведь если судить с благоразумной точки зрения, я не был выскочкою, не умничал, не лез из кожи, и ровно ничего не делал, – а посмотришь, какие следы оставил по себе! и как чудно все это зацепляется одно за другое! Смотришь, в тюрьме сидит человек, и в глаза его не видал, – пойдешь добираться и доберешься, что все по моей милости! Иного за тридевять земель занесло – и опять по моей милости. Тут и вдовы, и сироты, и должники, и кредиторы, и старый, и малый – все меня поминает, и отчего? все от безделицы, право от безделицы: уверяю вас, я человек прямой и откровенный, от почерка пера, от какого-нибудь слова, сказанного или недосказанного… Право, сил нет! индо страшно становится! а между тем так и тянет на родину, так и подмывает. Ну, вот я и здесь! опять меня остановило над Лизиной квартиркой… Что за бедность! к такой ли она жизни привыкла? Исхудала, несчастная, на себя непохожа; куда и красота девалась? – работает над бельем, и слезы так и каплют, я чаю, также меня поминает… А это кто к ней входит? барин какой-то; как разодет: видно, богатый; с чем это он к ней подъезжает? И как она обрадовалась ему, вскочила!
Лиза. Я думала, Филипп Андреевич, что вы меня совсем забыли.
Барин. Нет, сударыня, как можно! захлопотался немного, – знаете, дела по министерству… Ну, что, как поживаете?
Лиза. Ах, дурно, Филипп Андреевич, очень дурно! Мой поверенный пишет, что никакой нет надежды отыскать мои бумаги.
Барин. Ничего, ничего, сударыня, – это мы все обделаем…
Лиза. Ах, вы истинно мой благодетель! без вас я бы совсем погибла; я и до сих пор живу теми деньгами, которыми вы меня ссудили, когда я ваше серебро продала, – а заплатить до сих пор – извините, нечем.
Барин. Ничего, ничего, сударыня! после сочтемся; вы меня сами очень одолжили… вы понимаете, мне самому, в моем чине, неловко как-то продавать, – а случается нужда в деньгах… вы понимаете.
Василий Кузьмич. Чем больше всматриваюсь – знакомое лицо! да это плут Филька, мой камердинер, переодетый!.. Ну! беда!..
Лиза. Очень понимаю и готова вам служить сколько могу: я сказала, что это серебро матушкино, да кстати и вензель на серебре пришелся по моему имени.
Филька. Прекрасно… впрочем, мне нельзя долго у вас оставаться; я заехал к вам на минуту, был в ломбарде, выкупил там свои вещи, а теперь надо ехать к министру; боюсь возить – потеряешь, позвольте мне у вас оставить вещи.
Лиза. С удовольствием. Ах, какие прекрасные брильянты, фермуары, диадемы… и как много!
Филька. Да! прекрасные, прекрасные и очень дорогие. Пожалуйста, припрячьте их подальше.
Василий Кузьмич. Лиза, Лиза! что ты делаешь! ведь это краденые вещи, ведь это вор, ведь это Филька… Ничего не слышит… отчаяние!
Филька. Ах нет! сделайте милость, не в комод: могут украсть; воры обыкновенно прежде всего хватаются за комод – я уж это знаю…
Лиза. Да куда же?
Филька. А знаете, вот за печку – оно гораздо безопаснее!
Лиза. Ах, как это смешно!
Филька. Теперь прощайте, до свидания… (Филька выходит и в дверях встречается с полицейским, отступает на шаг и бледнеет.)
Полицейский. А! попался, приятель! давно мы тебя поджидали! Так здесь у тебя воровской притон? Свяжите-ка ему руки, да и красавице-то его тоже, а комнату обыскать… (Обыскивают комнату и находят за печкою брильянты.)
Василий Кузьмич. Ах, бедная Лиза! да она не виновата! слышите, она не виновата! Нет, не слышат! Как растолковать им… Она в беспамятстве; слова не может вымолвить… Но вот кто-то еще… Ах, это Валкирин; может быть, он ее выручит… он не может прийти в себя от удивления… объясняется с полицейским; тот ему толкует о поведении Лизы, о давних ее сношениях с вором, о проданном серебре… Лиза узнает Валкирина, бросается к нему, он ее отталкивает… Нет, не могу больше смотреть! Скорее в могилу, в могилу – одно мое убежище!..
Так вот жизнь, вот и смерть! Какая страшная разница! В жизни, что бы ни сделал, все еще можно поправить; перешагнул через этот порог – и все прошедшее невозвратно! Как такая простая мысль в продолжение моей жизни не приходила мне в голову? Правда, слыхал я ее мельком, встречал ее в книгах, да проскользнула она между другими фразами. Там все так: люди говорят, говорят и так приговорятся, что все кажется болтовнёю! А какой глубокий смысл может скрываться в самых простых словах: «нет из могилы возврата»! Ах, если б я знал это прежде!.. Бедная Лиза! Как вспомню об ней, так душа замирает! А всему виною я, я один! я внушил эту несчастную мысль моим детям – и чем! неосторожным словом, обыкновенною мирскою шуткою! Но виноват ли я? я ведь думал, что успею Лизу устроить! Правда, пожил я довольно на счет ближнего, но никогда бы не привел дочери моего брата в то положение, в котором она теперь! Неужели в детях моих нет искры чувства?.. А откуда оно бы зашло к ним? не от меня – нечего сказать; едва я подозревал в них зародыш того, что называется поэтическими бреднями, как старался убивать их и насмешкою и рассуждением; я хотел детей своих сделать благоразумными людьми; хотел предохранить их от слабодушия, от филантропии, от всего того, что я называл пустяками! Вот и вышли люди! Мои наставления пошли впрок, мою нравственность они угадали!.. Ох! не могу и здесь дольше оставаться – и здесь уж для меня нет покоя! Других голосов не слышу, но слышу свой собственный… ох! это совесть, совесть! какое страшное слово! как оно странно звучит в слухе! оно кажется мне совсем иным, нежели каким там казалось; это какое-то чудовище, которое давит, душит и грызет мне сердце. Я прежде думал, что совесть есть что-то похожее на приличие, я думал, это если человек осторожно ведет себя, наблюдает все мирские условия, не ссорится с общим мнением, говорит то, что все говорят, так вот и вся совесть и вся нравственность… Страшно подумать! Ах, дети, дети! неужели и вас такая же участь ожидает? Если б вы были другие, если бы другое вам внушено было, вы, может быть, поняли бы мои страдания, вы постарались бы истребить следы зла, мною сделанного, вы поняли бы, что одним этим могут облегчиться мои терзания… И все напрасно! долгая, вечная жизнь предстоит мне, и мои дела, как семена ядовитого растения, – все будут расти и множиться!.. Что ж будет наконец? Ужас, ужас!..
Вот и тюрьма. Вижу в ней бедную Лизу… но что с нею? она уж не плачет, она поводит вокруг себя глазами…
Создатель! она близка к сумасшествию… Дети, знаете ли вы это?.. где они? Младший спит, старший сидит за бумагами… Боже, что в них написано! он обвиняет Лизу в разврате, поддерживает подозрение в воровстве, тонко намекает о ее порочных наклонностях, замеченных будто еще в моем доме… И как искусно, как хитро сплетена здесь ложь с истиною! Мои уроки не потерялись: он понял искусство жить… как я понимал его! Но что с ним? он взглянул на спящего брата: какое страшное выражение в лице его! О, как бы я хотел проникнуть в его мысли… вот… я слышу голос его сердца. Ужас, ужас! он говорит сам себе: «Эта дрянь всегда будет мне во всем помехою; откуда и жалость у него взялась, и раскаяние, и заступничество? Ну, что, если он сглупа все выболтает? тогда беда! Нечего сказать – уж куда бы кстати ему умереть теперь!.. А что, мысль не дурная! почему не помочь? стоит только несколько капель в стакан… что говорится, попотчевать кофеем… А что? в самом деле! снадобье-то под рукою, стакан воды возле него на столе, впросонках выпьет, не разберет – и дело с концом».
Петруша! сын мой! что ты делаешь! остановись!.. это брат твой!.. Разве не видишь… я у ног твоих…нет! ничего не видит, не слышит, подходит к столу, в руках его стклянка… Дело сделано!..
Боже! неужели для меня не будет ни суда, ни казни? Но что это делается вокруг меня? откуда взялись эти страшные лица? Я узнаю их! это брат мой укоряет меня! это вдовы, сироты, мною оскорбленные! весь мир моих злодеяний! Воздух содрогнулся, небо разваливается… зовут, зовут меня…
В это утро Василий Кузьмич проснулся очень поздно. Он долго не мог прийти в себя, протирал глаза и смутно озирался.
– Что за глупый сон! – сказал он наконец, – индо лихорадка прошибла. Что за страхи мне снились, и как живо – точно наяву… отчего бы это? да! вчера я поужинал немного небрежно, да еще лукавый дернул меня прочесть на сон грядущий какую-то фантастическую сказку… Ох, уж мне эти сказочники! Нет чтоб написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное! а то всю подноготную из земли вырывают! Вот уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже! читаешь и невольно задумываешься – а там всякая дребедень и пойдет в голову; право бы, запретить им писать, так-таки просто вовсе бы запретить… На что это похоже? Порядочному человеку даже уснуть не дадут спокойно!.. Ух! до сих пор еще мороз подирает по коже… А уж двенадцать часов за полдень; эк я вчерась засиделся; теперь уж никуда не поспеешь! Надо, однако ж, чем-нибудь развлечься. К кому бы поехать? к Каролине Карловне или к Наталье Казимировне?