1

Сестренка, я пишу свое последнее письмо, посвященное мифам и преданиям нашего края, хотя прекрасно знаю, что посылать его тебе не имеет никакого смысла. Но я все равно пишу, взывая к тебе, и меня подбадривает надежда, что ты будешь читать его вместе с Разрушителем, который вырос до размеров большой собаки и уже сидит рядом с тобой. Ты, сестренка, вернулась к жизни через несколько лет после того, как бросилась с парохода в волны Внутреннего японского моря (об этом тогда писали во многих газетах). А теперь ты скрываешься вместе с Разрушителем, и усомниться, что ты жива, для меня, сестренка, равносильно тому, что признать: ни тебя, ни Разрушителя вообще никогда не существовало. Но тогда и мое существование – летописца нашего края – станет нереальным...

Сестренка, я получил известие о смерти отца-настоятеля. Сейчас в долине и горном поселке, кажется, не осталось ни начальной, ни средней школ, ни сельскохозяйственного кооператива, сохранилась лишь сельская управа – теперь отделение муниципалитета того городка, что расположен в устье реки. Мне оттуда позвонила девушка. Она сообщила о смерти отца-настоятеля не только по обязанности, но и движимая чувством человеческого сострадания. Обыкновенного сочувствия к тебе, которой придется покинуть долину, – у тебя же нет никакого права жить в храме после смерти отца-настоятеля. А ведь ты не раз обижала ее своим раскатистым хохотом.

Узнав о смерти отца-настоятеля, я решил было сразу же отправиться в долину, чтобы забрать его бумаги. Но мне по телефону сказали: «Ваша сестра взяла все оставшиеся после него вещи и уехала. В храме лишь одна пачка бумаг». Я отправил деньги и получил небольшой сверток. Раскрыв его, я обнаружил, сестренка, свои письма, в которых излагал, обращаясь к тебе, мифы и предания деревни-государства-микрокосма. И больше ничего. Не было даже записочки от тебя... Я был в полном недоумении, но потом сообразил: человеком, который аккуратно собрал все вещи, была не ты, а сам отец-настоятель, сделавший это в предчувствии скорой смерти. Он прожил такую долгую жизнь, что имел достаточно времени распорядиться своим имуществом. Как отец-настоятель поступил со своими собственными материалами о мифах и преданиях нашего края, я никогда не узнаю...

Может быть, я занимаюсь самообольщением в надежде обрести покой, но, когда я думаю об отце-настоятеле, которому лишь однажды в годы войны раскрыл свое сердце, а потом уже ни разу не пытался сделать это, мне, сестренка, приходит в голову мысль, что мои письма к тебе, в которых рассказывались мифы и предания деревни-государства-микрокосма, вполне его удовлетворили и свои материалы он посчитал лишними. В таком случае следует признать, что он преуспел в моем воспитании в детские годы, а если прибавить сюда, сколь успешно он обучил тебя всему необходимому, чтобы стать жрицей Разрушителя, то, я думаю, у него не было причин в последние годы жизни предаваться меланхолии. Возможно, мое предположение выглядит безосновательным и ты весело посмеешься над ним, но мне кажется, что письма, которые я посылаю тебе, явно испещрены пометками отца-настоятеля. Вспоминая детские годы, я как будто вижу перед собой этого дорогого мне человека, красно-синим карандашом оставлявшего черточки и кружочки на полях книг, которые он читал. На меня его привычка так повлияла, что я до сих пор, держа в руках книгу, не расстаюсь с цветным карандашом. Глядя на свои письма, вернувшиеся ко мне, я вижу множество стертых пометок, сделанных красно-синим карандашом. Стереть цветной карандаш так, чтобы не осталось никаких следов, очень трудно.

Сестренка, та страница, где я заметил стертые пометки, посвящена событию, о котором в письме к тебе трудно писать откровенно. Там говорилось, что ты, следуя указаниям отца-настоятеля, в одной из пещер на склоне у Дороги мертвецов отыскала похожего на гриб Разрушителя в состоянии глубокой спячки, вынесла его оттуда и возродила к жизни. Я внимательно изучил листок и не обнаружил ни одного вопросительного знака по поводу столь важных, но в то же время несколько сомнительных сведений, касающихся тебя. Значит, отец-настоятель одобрил их как соответствующие мифам и преданиям деревни-государства-микрокосма. И таким образом, сестренка, приветствуя тебя, ставшую настоящей жрицей, я могу утверждать совершенно объективно, что благодаря отцу-настоятелю, который с каким-то необъяснимым самоотречением занимался изучением легенд, ты действительно нашла пребывавшее в спячке существо, напоминающее гриб, и вынесла его из пещеры. Более того, возрожденный Разрушитель вырос вначале до размеров небольшой, а потом и крупной собаки, и даже если отец-настоятель сам в этом не убедился, он, исполнив свое жизненное предназначение, умер с сознанием исполненного долга.

Теме возрождения Разрушителя я придавал первостепенное значение, когда в форме писем рассказывал о мифах и преданиях нашего края. Находясь в Мексике, где на каждом шагу обнаруживаешь следы погибшей цивилизации, я получил письмо от тебя, побывавшей в Стране мрака. В нем ты со свойственной тебе практичностью, избегая всяких рассуждений о смерти и возрождении, писала, что вернулась домой, живешь вместе с отцом-настоятелем и рассчитываешь на мою материальную помощь. Получив от меня деньги, ты в ответ на просьбу прислать свою последнюю фотографию отправила мне слайд, на котором снята обнаженной. Этот откровенно бесстыдный снимок, с которого, казалось, выплескивался твой беззаботный смех, воодушевлял меня в одинокой жизни в Мексике. И я в письмах к тебе, поселившейся в нашем крае, стал рассказывать о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма. Я сообщил также, что, закончив преподавание в Мексике, возвращаюсь на родину и намерен поехать в наш край, чтобы встретиться с тобой, воскресшей из мертвых.

Однако деловым тоном, лишенным даже намека на обычную беззаботность, ты ответила, что некоторое время не хотела бы встречаться со мной и у отца-настоятеля по этому поводу тоже есть свои соображения. Он считает, что, если я возвращусь в долину и увижусь с тобой, то рассказ в письмах к тебе о мифах и преданиях нашего края превратится во что-то нарочитое, фальшивое. Этот довод, который действительно трудно опровергнуть, был продиктован волей отца-настоятеля – я сразу же это почувствовал. Когда, возвратившись на родину, я позвонил в храм, к телефону подошел сам отец-настоятель и передал мне от твоего имени, что в данный момент ты успешно возрождаешь к жизни Разрушителя и до тех пор, пока тебе не будет доподлинно известно, хочет ли Разрушитель, выросший до размеров собаки, встречаться с посторонними, никому, в том числе и самому отцу-настоятелю, показать его не сможешь...

Так ты стала еще более ревностной жрицей Разрушителя, чем мог рассчитывать отец-настоятель, и тем самым создала благоприятнейшие условия для изложения мифов и преданий нашего края в письмах к тебе. Ты стала посредником и помогла мне понять, что представлял собой Разрушитель, возникая в самых различных мифологических и исторических ситуациях, начиная с момента основания деревни-государства-микрокосма. Почему же я осмелился в обращенных к тебе письмах, повествующих о мифах и преданиях нашего края, усомниться в правдивости рассказа о Разрушителе, возрожденном из существа, напоминающего гриб, и выросшем до размеров собаки? Прежде всего я должен был иметь основания воодушевлять себя как летописца деревни-государства-микрокосма. И я воодушевлялся каждый раз, представляя себе, как ты с возрожденным Разрушителем на коленях читаешь мои письма о мифах и преданиях нашего края.

И все же если бы ты, сестренка, не скрылась в неизвестном направлении, я бы, наверное, тоже не заговорил о возникшем у меня подозрении. Оно возникло не в то время, когда в письмах я начал рассказывать тебе о мифах и преданиях, а еще когда ради заработка я читал в университете лекции по истории. Я допускал, что за те несколько лет, что ты пряталась от людей, распустив слухи о самоубийстве, ты из-за постоянного страха перед агентами ЦРУ повредилась рассудком. И потому отец-настоятель, укрыв тебя в храме, препятствовал нашей встрече и вынудил меня писать письма, а в тот раз, говоря со мной по телефону, категорически запретил приезжать в долину. Может быть, из-за душевного расстройства ты во всем случившемся винишь себя?

Если это так, значит, твое положение еще более прискорбно, и я надеюсь, что письма, которые я пишу тебе как человек, верящий в призрачное существо, которое не оставляет тебя в твоем затворничестве, порадуют и тебя, и это призрачное существо – Разрушителя, выросшего до размеров собаки. Жрицы, выступая посредниками между нашим и потусторонним мирами, часто превращаются в кликуш, и, представив тебя, сестренка, потерявшей рассудок, я смог наконец начать живо описывать тебе мифы и предания нашего края. Итак, сестренка, ты полностью выполнила роль жрицы, посредницы, способствовавшей воссозданию этих мифов и преданий.

Если посмотреть с моих позиций на возложенную на меня миссию летописца нашего края, то лишь в контакте с тобой, в определенном смысле действительно ставшей жрицей Разрушителя, я смог приступить к ее выполнению. Она заключалась в воспроизведении самых разных преданий, которые в детстве рассказывал мне отец-настоятель. Естественно, что, читая мои письма к тебе, он некоторые места подчеркивал, некоторые помечал кружочками двухцветным красно-синим карандашом, однако потом старательно стирал собственные пометки ластиком, а не замазывал тушью и никаких изменений не вносил. И сейчас, продолжая писать тебе, я стараюсь представить, о чем мог думать отец-настоятель, с красно-синим карандашом в руке читая мои письма. «Я пытался красно-синим карандашом отделить основную линию в описанных им мифах и преданиях от побочных, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это абсолютно бессмысленно. Поэтому я и стер свои пометки. Ведь он еще в детстве любил подурачиться, и, даже, когда мне казалось, что он слушает с интересом, хотя и не отделяет в сюжете повествования главного от второстепенного, я все же не был уверен, что он серьезно воспринимает действительно важное. Передавая ему мифы и предания нашего края, я иногда сбивался, и кончалось тем, что мы оба хохотали...»

Сестренка, я на самом деле вспоминаю выражение лица отца-настоятеля, когда он во время наших занятий вдруг начинал беспричинно смеяться. И я думаю, оправданием может служить то, что в мифах и исторических преданиях, рассказанных мне в детстве отцом-настоятелем, было много такого, что даже он, человек предельно серьезный, воспринимал с юмором. Причем такое впечатление сложилось не только у меня. Это отметили дед Апо и дед Пери, которые иногда присутствовали на наших занятиях. Что их заинтересовало в моем обучении? Началось с того, что специалисты по небесной механике – первые из тех, кто был эвакуирован в нашу долину, – заметили одну мою странность. Ребята из долины и горного поселка неохотно принимали меня в свои игры, а я понимал, что если ежедневно не освежать в памяти предания, рассказанные отцом-настоятелем, то все перезабудешь, и, значит, на следующий день он будет укоризненно смотреть на меня; поэтому, даже играя с товарищами, я все время вполголоса повторял их. Дед Апо и дед Пери обратили на меня внимание вскоре после приезда в долину – в тот вечер, собрав ребят, увлекающихся астрономией, они стали показывать расположение звезд на крохотном кусочке неба, ограниченном горами, а я, чтобы не мешать остальным, отошел в сторону и что-то бубнил себе под нос. Они подумали, что я заучиваю стихи, и спросили, что я декламирую. Смутившись и одновременно желая подурачить чужаков, я ответил:

– Я рассказываю, как было создано наше государство! Вонючее болото было отгорожено огромными обломками скал и глыбами черной окаменевшей земли, а когда их взорвали, ливень смыл вонючую грязь и там поселились люди! – А потом присказкой отца-настоятеля, с которой начинался каждый урок (я обычно отвечал на нее односложным «угу»), решил поразить темных городских жителей: «Итак, я начинаю свой рассказ. Было ли это на самом деле, не было ли – неизвестно, но, коль уж речь идет о старине, нужно слушать так, будто то, чего даже быть не могло, действительно было. Понятно?»

Однако специалисты по небесной механике ответили с полной серьезностью: «Понятно» – и, сверкнув круглыми очками в темной оправе, в которых отражались звезды, спросили, причем в своей обычной манере – один говорил, а другой беззвучно шевелил губами, как бы повторяя его слова:

– Очень интересный миф, но не противоречит ли он тому, что учат в школе? Мифу о рождении империи?

После того вечера, когда мы наблюдали звезды, я, уступая настойчивым просьбам деда Апо и деда Пери, стал рассказывать им о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма, которым меня обучал отец-настоятель. Я рассказывал их людям, являющимся для нас чужаками, скорее всего, потому, что жители нашей долины сразу же прониклись к ученым полным доверием. Но все равно я никогда не касался ни пятидесятидневной войны – об этом и речи быть не могло, – ни уловки с двойным ведением книги посемейных записей в связи с пересмотром поземельного налога и твердо придерживался принципа: рассказ о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма ограничить нашей горной впадиной.

Ученые, проявив глубокий интерес к услышанным от меня преданиям, выразили желание встретиться с отцом-настоятелем. Совершенно неожиданно для меня отец-настоятель, в последнее время на глазах превращавшийся в мизантропа, пригласил их в свой кабинет в храме, куда допускались лишь старики долины и горного поселка. Я привел их к нему, замирая от страха. Я знал, что, нарушив принципы, которые строго блюли в нашей долине, наболтал посторонним людям много лишнего, и боялся, как бы в беседе отца-настоятеля со специалистами по небесной механике все не выплыло наружу.

Они выглядели как настоящие ученые: головы удлиненной формы с большими залысинами, хотя им было чуть больше тридцати. Вспоминаю, что, зачарованный их внешностью, я тогда впервые обратил внимание, что и отец-настоятель на фоне полок, набитых книгами и бумагами, не уступает им своей внушительной, а не просто своеобразной наружностью, и испытал гордость за него. Он сидел, выпрямив свое могучее тело, вскинув подбородок и полуприкрыв глаза, и спокойно давал ясные и четкие ответы на вопросы ученых, чем произвел на них огромное впечатление. Дед Апо и дед Пери стали уточнять слышанные от меня мифы и предания, а отец-настоятель с достоинством отвечал:

– Да, такой вариант тоже существует, но есть и другие.

Потом, немного помолчав, с расстановкой заговорил и вместо того, чтобы подтвердить правдивость мифов и преданий, которые он излагал мне во время наших ежедневных занятий, сказал, что они касаются лишь крохотного района, в котором мы живем, а поскольку передавались из уст в уста жителями нашего края, то всякие преувеличения в них неизбежны. Но, настаивал он, эти предания не голый вымысел, лишенный всяких оснований, они достаточно реалистичны в своей основе.

Слушая со стороны объяснения отца-настоятеля, я не столько думал о достоверности мифов, излагавшихся отцом-настоятелем во время наших ежедневных занятий, сколько о необходимости все время повторять их, чтобы тверже запомнить и никогда не забыть. Теперь я понимаю: отец-настоятель не был до конца откровенен с дедом Апо и дедом Пери, не желая обмануть доверия, оказанного ему жителями нашего края. Однако оба ученых почувствовали, что осторожность, с какой отец-настоятель говорил о преданиях, вызвана чем-то весьма важным, связанным с жизнью сообщества, обитающего в долине, и, будучи чужаками, не стали упорствовать в стремлении глубже проникнуть в их суть. Они высказали вот какую точку зрения по поводу услышанных от меня преданий: новый мир, созданный в этой долине и после блистательного Века свободы постепенно пришедший в упадок, – не просто укрывшееся в горах поселение, а целое независимое государство и, судя по огромному количеству легенд, касающихся самых разных сторон его жизни, может быть смело назван микрокосмом. Эти рассуждения полностью расположили к ним отца-настоятеля. Я до сих пор нахожусь под впечатлением пережитого в тот день и, говоря о нашем крае, настоящее название которого избегал произносить, стал использовать слова «деревня-государство-микрокосм» как наиболее соответствующие задаче свести воедино все его мифы и исторические предания.

 

2

Дед Апо и дед Пери, как это свойственно настоящим ученым, относились с уважением к специалистам в других областях. Я думаю, они были способны отличить настоящего знатока от дилетанта. Они сразу же определили, что отец-настоятель, посвятивший свою жизнь изучению преданий нашего края, является глубоко эрудированным специалистом, хотя и в весьма узкой области. И их желание посещать наши занятия было вполне серьезным. Поэтому и отец-настоятель часто приглашал их в храм. Тем не менее он не отступал от принципов нашего края и в их присутствии рассказывал мне лишь истории о периоде созидания и Веке свободы, касаться же событий после реставрации Мэйдзи избегал и даже не упоминал о восстаниях, поднятых против властей княжества. Как я теперь думаю, предания, выявлявшие главные черты облика деревни-государства-микрокосма, которая сохранила свою независимость в борьбе с всесильными властями, он оставлял для более подходящего случая. А тогда мне, ребенку, такая его предусмотрительность казалась смешной. Ведь именно мифы и предания нашего края убедили деда Апо и деда Пери в том, что наша деревня представляет собой еще одно самостоятельное государство и, более того, еще одну вселенную, отличную от той, в которой обитают люди внешнего мира.

В самом начале наших занятий мне временами бывало стыдно, что в долине и горном поселке бытуют такие мифы и предания, что именно на меня пал выбор отца-настоятеля и мне одному приходится обучаться у него. Этот стыд усугублялся еще и тем, что из-за муштры, которой он подвергал меня ежедневно, я был единственным в нашем крае бледным, изможденным ребенком, не жившим нормальной жизнью. Это чувство сохранилось у меня и после того, как дед Апо и дед Пери восприняли и по достоинству оценили мифы и предания нашего края. Я стал вести себя так, будто передававшиеся из уст в уста легенды – не более чем забавные шутки. К тому же в мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма есть сколько угодно смехотворных моментов: например, гимнастические забавы Разрушителя у огромного тополя на краю утеса, период таинственного гула, усыхание Узницы после многих лет заключения в пещере. Взять хотя бы предание о том, что при основании нашего края место, где был создан новый мир, представляло собой зловонное болото, приблизиться к которому не могли не только люди, но даже звери, – об этом, сестренка, правильнее всего рассказывать как бы в шутку.

Посмотри на отца-настоятеля – он, воспитывая меня, был не особенно строг к своему проказливому ученику, который не раз потешался над его словами. Это происходило в разгар, пользуясь терминами того времени, Великой тихоокеанской войны. Отец-настоятель излагал мне предания нашего края, противоречащие мифологическим и историческим концепциям Великой Японской империи, а я, не испытывая ни малейших сомнений, нес в школу его «научные воззрения» и выводил из себя учителя-чужака, вступая с ним в бесконечные споры. Это заставило отца-настоятеля проявить осторожность, и он начал преподносить мне предания так, чтобы я не воспринимал их однозначно. К примеру, рассказ строился на совершенно реальном факте и одновременно содержал массу гротескных деталей. Чтобы я, ребенок, мог ежедневно в течение часа выдерживать его уроки, он уснащал свои рассказы гиперболами, и это было вполне оправданно. Собственно говоря, отец-настоятель начал обучать меня мифам еще до того, как я пошел в школу, и, мне кажется, опасался, что я попросту сбегу, если рассказ меня не заинтересует, поэтому он буквально развлекал меня мифами, в которых главным действующим лицом был Разрушитель. И я с удовольствием слушал о невероятных событиях, приключившихся с ним за долгую-долгую жизнь. Тогда мне казалось, что и сам отец-настоятель был среди тех, кто создавал мифы деревни-государства-микрокосма, повествующие о долгой жизни Разрушителя, о том, как он умирал и снова возрождался. К тому же я чувствовал, что и сейчас, на моих глазах, жизнь продолжает творить эти мифы. А когда я узнал от отца-настоятеля, что ты принесла из пещеры Разрушителя, превратившегося в существо, напоминающее гриб, и возродила его, я ощутил, что мои детские догадки подтвердились. Да, подумал я, так оно и есть...

В детстве меня часто посещали до боли знакомые видения, которые именуют «воспоминаниями о том, что было до рождения». Вот, например, Разрушитель и созидатели вверх по реке тащат волокуши, сделанные из разобранного судна, вот они взрывают огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли; переселение в период таинственного гула, зверское убийство молодых беглецов из княжества, взявших детей в качестве заложников и укрывшихся в огромном амбаре; осада крестьянами призамкового города под предводительством Мэйскэ Камэи. Все эти события, отразившиеся в мифах и преданиях нашего края, вставали перед моим мысленным взором единой панорамой. Пристально всматриваясь в отдельные ее сцены, я различал людей величиной с горошину, творивших эти предания, наблюдал, как сияет солнце или льет дождь, а если прислушивался, то мог уловить даже таинственный звук. И тогда события, о которых повествовали мифы и предания, возникали вновь, как бы приближаясь ко мне во времени. А поперек этой картины, вместившей все мифы и предания нашего края, раскинулся великан Разрушитель. И при этом он, вездесущий, присутствовал во всех эпизодах, выделяясь среди участников событий, как выделяется чуть большая горошина среди остальных...

Дед Апо и дед Пери давали мне бумагу для рисования и цветные мелки – а в то время это была большая ценность, – чтобы я нарисовал картину «воспоминаний о том, что было до рождения». Это повторялось дважды. Правда, мои жалкие рисунки не шли ни в какое сравнение с возникавшими в моем воображении сложными сценами, населенными множеством людей. Раньше я воспроизводил все, что приходило мне в голову, любое причудливое видение, и специалисты по небесной механике постоянно интересовались, что я хочу изобразить. Как-то поборов застенчивость, я объяснил, и они похвалили: оригинальный у тебя замысел. А я, сестренка, вместо того чтобы признаться: да нет, какой там замысел, все это «воспоминания о том, что было до рождения», начал по своему обыкновению дурачиться. И сказал им примерно так:

– Да что вы, разве же это картинка! Рассказы о старине, которые каждый день вдалбливает мне в голову отец-настоятель, на таких маленьких кусочках бумаги не уместить. Он хочет, чтобы я запоминал все, что он рассказывает, а я могу запомнить, только если увижу собственными глазами. Жаль, нет бумаги, чтобы все нарисовать...

Сказав так, я хмыкнул и решил, что вопрос исчерпан. Однако на следующий день после уроков специалисты по небесной механике встретили меня у ворот школы и повели к себе домой. Я перепугался, что опоздаю на занятия к отцу-настоятелю, но они сказали, что обо всем с ним договорились. Он разрешил мне некоторое время рисовать в доме деда Апо и деда Пери. Чтобы убедить отца-настоятеля, сказали они, пришлось показать ему мои рисунки. У меня, сестренка, сердце ушло в пятки от страха, но дед Апо и дед Пери успокоили меня, заверив, что отец-настоятель очень заинтересовался ими. С того дня. – спасибо двум специалистам по небесной механике! – я начал рисовать на огромном листе толстой бумаги. Он был таким огромным, что на панораме, рассказывающей о мифах и преданиях нашего края, нарисовать во всю ширину листа тело Разрушителя было очень трудно. Когда я изобразил великана размером в две циновки, он получился похожим на огромную цистерну, а не на величественного Разрушителя, который был мне так дорог, но потом дело пошло лучше. Мне хотелось в мельчайших подробностях передать каждую сцену, представляющую собой «воспоминание о том, что было до рождения», и огромный лист бумаги позволял сделать это. Чтобы посмешить деда Апо и деда Пери, которые, стоя рядом, следили за моей работой, я с особым тщанием выводил человека с глазом в заду, огромную голую женщину, заключенную в пещеру, ту же женщину, превратившуюся в карлицу... Но, продолжая работу над рисунком, я день за днем испытывал все большую внутреннюю неудовлетворенность. Пока я рисовал то, что относилось к периоду созидания и Веку свободы, дело шло хорошо. Но я не знал, как изобразить то, что происходило с периода деятельности Мэйскэ Камэи до пересмотра поземельного налога. У колен Разрушителя, занимавшего всю нижнюю часть огромной картины, я оставил место для пятидесятидневной войны. Дед Апо и дед Пери становились все более мне симпатичны, и я терзался угрызениями совести, что скрываю от них некоторые мифы и предания нашего края. Продолжая рисовать бесчисленное множество людишек величиной с горошину, я старательно изображал то, что относилось к периоду созидания и Веку свободы, но окончить картину до того, как отец-настоятель возобновил со мной занятия, мне так и не удалось.

Отец-настоятель воспитывал меня, ребенка, в течение часа ежедневно, включая воскресенья, и сносить это было нелегко. При первой встрече с дедом Апо и дедом Пери он проявил к ним особую доброжелательность, а вот во время занятий со мной бывал нетерпелив и угрюм. Уставившись на меня своими глубоко посаженными глазами, точно спрятавшимися под огромным выпуклым лбом, который, когда отец-настоятель опускал голову, нависал, как выдвинутый ящик комода, он что-то невнятно бормотал, прожевывая пищу: терять время на еду ему было жалко. Громко и отчетливо он произносил лишь свою обычную присказку: Нужно слушать так, будто то, чего даже быть не могло, действительно было. Понятно? За этим следовало мое «угу», после чего я опять умолкал, а он начинал нудный, нескончаемый пересказ легенд нашего края. В какой-то момент отец-настоятель, подняв голову и обнаружив вдруг, что перед ним сижу я, удивленно хлопал глазами. (Его морщинистые веки напоминали шторки затвора большого фотоаппарата!) Он тут же приказывал мне своими словами пересказать услышанное и, вскинув подбородок, терпеливо ждал, когда я начну.

Вдыхая запах, исходивший от сидевшего с печальным лицом отца-настоятеля – так пахнет обычно старая мебель, – стараясь не смотреть на его густо поросшие бурыми волосами уши, из которых, казалось мне, и шел этот запах, я зябко поеживался, ощущая разливающуюся по телу слабость. Отчаянно стремясь преодолеть ее, я припоминал что-нибудь смешное и, уже отталкиваясь от этого, начинал пересказывать легенду.

– Комик, да и только! – махнув рукой, говорил обычно отец-настоятель, стараясь этими словами оправдать свой смех.

Когда дед Апо и дед Пери присутствовали на наших занятиях, я паясничал еще нахальнее, но уже из других побуждений. Мне было стыдно учить при них предания нашего края, да и отец-настоятель перед этими настоящими учеными поневоле вел себя со мной иначе. Мой дурашливый пересказ деяний Разрушителя растревожил деда Апо и деда Пери, будто они сами окунулись в мифы и предания деревни-государства-микрокосма. Желая, чтобы я изменил свое отношение к этому мифу, они выговаривали мне:

– Ты же знаешь, как почитают Разрушителя люди этой долины? Уже не один год ты слушаешь рассказы отца, и тебе лучше, чем остальным, должно быть это известно, правда? Почему же, когда он просит тебя рассказать о Разрушителе, ты не находишь ничего лучше, как подсчитывать, сколько экскрементов произвел он за свою жизнь? Конечно, для твоего возраста у тебя выдающиеся способности, если тебе удалось составить нужный алгоритм и произвести подсчет... На занятиях ты этот рассказ слушал с огромным вниманием, а вот остальное тебя нисколько не интересовало – даже со стороны это было видно. Поняв твое состояние, отец, чтобы скорее покончить с этим вопросом, предложил: ладно, выкладывай, что еще ты хочешь сказать о Разрушителе. Ты, немного поразмыслив, стал подсчитывать: если Разрушитель прожил более двухсот лет и стал великаном, способным перемахивать через огромный тополь, то, значит, количество испражнений, накопившихся за всю его жизнь, должно превысить четыреста тонн. Зачем тебе это понадобилось? Да, мы с твоим отцом действительно посмеялись. Но неужели в ваших долгих занятиях для тебя важнее всего смешить людей? Мы не можем представить себе, что ты не ощущаешь всей значительности преданий о Разрушителе, которые так самозабвенно рассказывает тебе отец. Но тогда зачем же тебе отклоняться от главного и заниматься никому не нужными подсчетами?

Серьезность и в то же время доброжелательность деда Апо и деда Пери смутили меня, но все равно я таил надежду, что в отличие от ученых отец-настоятель не усмотрит в моих рассуждениях об испражнениях Разрушителя просто желание подурачиться. Такая противоречивая позиция отражала мое неоднозначное отношение к отцу-настоятелю. Вместе с тем мне хотелось показать ему, что в глубине души я чрезвычайно серьезно отношусь к своим дурачествам, хотя часто и кажется, что просто стараюсь привлечь к себе внимание. Моя непокорная и одновременно жалкая душонка беззвучно взывала к отцу-настоятелю: неужели ты не понимаешь, почему я себя так веду?

Что же касается количества экскрементов Разрушителя, то побудительным мотивом моих вычислений было то, что экскременты олицетворяли его мощь. Эту идею мне подсказали предания о пятидесятидневной войне, о которых чистосердечно поведать деду Апо и деду Пери, хотя они и были целиком на нашей стороне, я не решался. Даже во время войны с армией Великой Японской империи люди деревни-государства-микрокосма, укрывшись в лесу и ведя партизанские сражения, оберегали от нечистот девственный лес. Они вырыли на краю леса огромные выгребные ямы, обмазали их глиной и свозили туда нечистоты. Оставшиеся в живых, приступив к возрождению нашего края, пострадавшего в пятидесятидневной войне, по склону, заросшему конским каштаном и дубками, спустили в долину нечистоты из выгребных ям и как следует удобрили почву. На этих землях разбили фруктовый сад, где обильно плодоносили мандарины, хурма, груши. Этот ставший достоянием всех жителей нашего края сад способствовал возрождению деревни-государства-микрокосма, которая после затопления долины в самом начале пятидесятидневной войны пришла в полное запустение. Правда, по-прежнему сказывалась нехватка так трудно воспроизводимых людских ресурсов.

Памятуя о выгребных ямах периода пятидесятидневной войны, я подсчитал количество экскрементов великана Разрушителя за более чем двести лет до первой смерти и тем самым доказал, что их было вполне достаточно, чтобы повысить плодородие всех угодий в долине и горном поселке.

 

3

Мысль об экскрементах Разрушителя не вдруг посетила меня в тот день в присутствии отца-настоятеля, деда Апо и деда Пери. В моей детской душе ее взрастила живительная сила наших ежедневных занятий с отцом-настоятелем. Прекрасно зная, что он скрыл от меня предания об экскрементах, я считал, что именно они делали образ Разрушителя, созданный отцом-настоятелем, понятнее мне и ближе. Этот образ был расплывчат, как увиденный во сне, хотя уже давно я для себя решил, что огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли, преградившие путь Разрушителю и созидателям, поднимавшимся вверх по реке, – не что иное, как экскременты Разрушителя. С того все и началось. Но поскольку во главе молодых созидателей стоял еще совсем молодой Разрушитель, я ни разу и никому не высказывал эту мысль вслух – даже в шутку.

Посещала меня и такая, к примеру, идея: «ячмень длинноносого лешего», который люди выкапывали на опушке леса и ели в период созидания, на самом деле тоже был засохшими экскрементами Разрушителя. Или еще: вспомни появление огромного количества пресноводных крабов, точно красное море волнами накатывавшихся на долину после того, как многодневный ливень отмыл ее и уничтожил зловоние. Эти крабы, ставшие основной пищей созидателей, как мне кажется, плодились в таком огромном количестве потому, что поедали труп (хотя это и не экскременты, но в моем восприятии нечто близкое им) – огромный труп Разрушителя. В таком случае уже к началу периода созидания он должен был не только умереть, что само собой разумелось, но и успеть дорасти до великана, а это совершенно противоречило мифам о периоде созидания, которые я слышал из уст отца-настоятеля. Значит, я уже в то далекое время не просто слушал, что рассказывал мне отец-настоятель, но и активно домысливал связи между Разрушителем и бытующими в деревне-государстве-микрокосме мифами и преданиями.

Порой и сам отец-настоятель вел себя так, что посторонние терялись, хотя в его поведении всегда была внутренняя логика. Война на Тихом океане шла к концу, когда отец-настоятель – ты, сестренка, тоже должна прекрасно помнить это происшествие – совершил из ряда вон выходящий поступок. Многие говорили, что он просто рехнулся, а старики долины и горного поселка, сложив губы трубочкой, лишь хмыкали с печальной улыбкой, как будто случившееся их нисколько не удивило. Когда же инцидент замяли, заглохли и разговоры о его безумии – словно рана затянулась естественным путем.

Косвенной причиной события, породившего слухи о безумии отца-настоятеля, послужило назначение в третий год войны нового директора школы. Прежний почитал стариков долины и горного поселка, уважал местные обычаи и нравы – это бросалось в глаза даже детям; а новый, в противоположность своему предшественнику, не успев приехать в долину, собрал всех учителей и детей в зале школы в горном поселке и выступил с речью, в которой резко осудил поведение жителей нашего края.

– У вас здесь на удивление слабо проявляется патриотизм, который сейчас, в условиях военного времени, должен от края и до края сплотить Великую Японскую империю. Как могло случиться, что у вас нет даже усыпальницы? Нужно развернуть движение за подъем патриотизма. Начнем с того, что каждый месяц первого и пятнадцатого числа будем все вместе посещать храм Мисима-дзиндзя и молиться за дарование победы, за боевые подвиги наших земляков.

В тот же день состоялось первое совместное посещение храма. Я вспоминаю, сестренка, как уныло двигалось к храму растянувшееся шествие – ничего похожего на радостный подъем в праздник урожая. Вспоминаю, как под водительством директора школы и классных руководителей мы все приближались к высоко стоявшему храму, где ты, нарумяненная, каждый день сидела и, скучая, играла в камешки; и я вместе со всеми тоже хлопал в ладоши, хотя прекрасно знал, что молиться Разрушителю нужно совсем не здесь, а в лесу.

Такое настроение было не только у меня одного. Позже директор школы строго выговаривал нам, что при первом совместном посещении храма мы держались без должного благоговения, что во время сбора и во время марша не было заметно энтузиазма, что мы недостойны называться верными подданными нашей страны. А на другой день все утро мы маршировали и отрабатывали команду: «Равнение направо». Целый месяц до следующего молебствия все уроки физкультуры были отданы под такие тренировки. Отец-настоятель из храма, стоящего в самом высоком месте долины, каждый день наблюдал, как дети, построившись в колонну, вышагивают по школьной спортивной площадке, как они кланяются, повернувшись к востоку. И у него созрело решение. Когда во время второго посещения ученики четвертого, пятого и шестого классов построились и заносчивый директор в форме, которую в то время обязаны были носить гражданские служащие, обратившись к храму, склонился в поклоне, дверь храма с треском распахнулась, и отец-настоятель сбежал по белым деревянным ступенькам вниз. Его «наряд» был продуман самым тщательным образом – даже мы, дети, тогда понимали, что подготовка его потребовала немалых усилий: всклокоченную голову украшали пальмовые листья, выкрашенные в ярко-красный цвет, а лицо скрывала тоже ярко-красная маска длинноносого лешего. Из огромных ботинок на его и без того толстенных, как при водянке, ногах торчали такие же пальмовые листья, отчего казалось, будто это ноги какого-то чудовища. Он был абсолютно голым, только все тело разрисовал красной краской.

С какой целью отец-настоятель появился в таком странном виде? Видимо, он решил поиздеваться над организованным поклонением детей долины и горного поселка богам Великой Японской империи. Я никогда не думал, что отец-настоятель, всю жизнь отличавшийся необыкновенной серьезностью, был способен на такие непристойные телодвижения, вполне соответствующие его «наряду». И вряд ли бы это вызвало громоподобный смех, если бы не директор, который самолично вмешался в происходившее на площадке перед храмом и тем придал событиям особый драматизм. Когда отец-настоятель сбегал вниз, директор, замерев в низком поклоне, стоял над ящиком для пожертвований. Услышав топот, он поднял голову и увидел, что отец-настоятель с грозным видом уже приближается к нему, готовый вспрыгнуть на ящик. Охнув, директор резко отпрянул, а его помощник и другие преподаватели, стоявшие позади, попадали, как сметенные с доски шахматные фигурки. Но тут же чувство ответственности у директора возобладало, и он двинулся наперерез. Тогда уже довольно пожилой человек, отец-настоятель сохранил, однако, силу и ловкость тех времен, когда среди ночи пугал детей дикими воплями. Точно щенка, он пинком отбросил директора школы, чем вызвал еще один взрыв хохота. Потом спокойно отставил назад ногу в огромном ботинке и, аккуратно придерживая одной рукой маску, другой стал отбиваться от директора, который продолжал наскакивать на него. Наконец отец-настоятель спрыгнул с ящика, вернулся к храму, вошел под своды каменного тоннеля, из которого вытекал родник, и, выбравшись на другой стороне, стал подниматься по склону к Дороге мертвецов... Нам не было видно выхода из туннеля. И мы, только что от души смеявшиеся, наблюдая за схваткой, вдруг в страхе умолкли: нам показалось, что отец-настоятель, нырнув в озеро, ушел навсегда в мир иной... Но мы поняли, что отец-настоятель уходит в лес: неоднозначность восприятия свидетельствовала о силе нашего воображения, высвобожденного его танцем.

Директор школы, который во время сражения с отцом-настоятелем даже не почувствовал, что у него сломаны ребра, разумеется, не обратил внимания и на символический характер действий отца-настоятеля. А ведь наверняка он бы рассвирепел еще больше, если бы правильно понял его мысль. Получив первую помощь в школьном медпункте, директор пошел в полицейский участок, откуда в сопровождении полицейского явился в сельскую управу. Деревенские власти решили организовать облаву на настоятеля, устроившего дебош во время молебна о даровании победы. Но едва было произнесено слово «облава», как деревенский староста и собравшиеся в управе старики почувствовали себя неуютно. Эти люди при своей обычной сдержанности и даже апатии в случае необходимости могли обнаруживать завидную эмоциональность. Они стали горячо втолковывать директору-чужаку, что в нашем крае облавы непопулярны, что жители долины просто не знают, как их проводить. Тогда директор школы вызвался самолично возглавить поисковую команду, в которую войдут полицейский и добровольцы из пожарной дружины, и идти на розыски обезумевшего настоятеля. Нам в детстве, сестренка, много раз рассказывали страшные истории о том, что может случиться с человеком, вступившим в девственный лес за Дорогой мертвецов. Если он заблудится, то ему уже ни за что не возвратиться живым. Значит, настоятель, сойдя с ума и убежав в лес, просто хотел найти тихое, уединенное место и там умереть...

У директора школы оказались сломанными три ребра – от боли даже поднялась температура. Его всячески уговаривали и в конце концов убедили в том, что ненавистный враг заплутает в лесу и погибнет, – это в значительной степени охладило его боевой пыл. Успокоившись, он пошел домой и лег в постель. И ему даже в голову не могло прийти, что дети, недавно присутствовавшие на молебне, как раз в это время засветили лампадки у алтарей Мэйскэ-сана и стали молиться за жизнь своих родных, ушедших на войну.

Через десять дней, поднявшись после болезни, директор пришел в школу, позвонил деревенскому старосте и узнал, что безумный настоятель вернулся из леса в храм и как ни в чем не бывало продолжает исполнять обязанности духовного служителя. При этом староста спокойно заметил, что можно только радоваться известию о том, как быстро человек, столько лет бывший настоятелем храма Мисима-дзиндзя в нашей долине, оправился от временного помешательства. Взбешенный директор пригрозил доложить властям о неуважительных действиях настоятеля и добавил, что попустительство таким поступкам заслуживает решительного осуждения. Чтобы доказать, сколь правильна его точка зрения в споре с недотепой старостой, он заявил, что хотел бы выслушать мнение интеллигентных людей, эвакуированных в долину. Так дед Апо и дед Пери были втянуты в конфликт. Однако во время беседы в сельской управе они вопреки ожиданиям директора прилагали все усилия, чтобы вызволить из беды своего хорошего друга – отца-настоятеля.

Дед Апо и дед Пери, близнецы, чуть ли не с самого своего рождения посвятившие себя небесной механике, были хорошо воспитанными, образованными людьми. Именно поэтому они, при всей своей серьезности, умели радоваться комическим происшествиям. Вначале я был даже потрясен, увидев, с каким простодушным восторгом они выслушали рассказ о встрече, которую отец-настоятель устроил директору, когда тот привел школьников в храм на молебен. На следующий день после того, как отец-настоятель скрылся в лесу, у нас с ним, естественно, занятий не было, и я, только закончились уроки в школе, помчался к деду Апо и деду Пери, чтобы рассказать им о случившемся. Мне это было необходимо, чтобы решить, какую позицию я, как кровный родственник отца-настоятеля, должен занять в связи с его более чем странным поступком. Наивная радость, с какой дед Апо и дед Пери отнеслись к проделке отца-настоятеля, избавила меня от мук и тревог, и в конце концов я сумел разделить их блаженное настроение.

Однако, сестренка, дед Апо и дед Пери не ограничились ликованием и смехом. Они поняли, что пляска в столь диковинном наряде, исполненная отцом-настоятелем, была танцем протеста, уходящим корнями в предания нашего края, и тут же стали вырабатывать план, как выручить его из грозящих ему неприятностей. Взвесив положение, они в моем присутствии распределили между собой роли защитника и обвинителя, чтобы решить, как следует поступать в сложившихся обстоятельствах. Стратегическая цель деда Апо и деда Пери состояла в том, чтобы не допустить изгнания отца-настоятеля из храма Мисима-дзиндзя. Для этого, во-первых, необходимо было доказать, что отец-настоятель, несмотря на свой несколько эксцентричный поступок, вполне нормален. Засвидетельствовать это взялись дед Апо и дед Пери, длительное время общавшиеся с ним. Во-вторых, когда будет доказано, что отец-настоятель нормален, директор школы может выдвинуть обвинение в том, что срыв коллективного посещения храма и молебна является антигосударственным поступком. Как в таком случае реагировать? Ведь если директор донесет о случившемся властям, отца-настоятеля не только выгонят, но и отправят в жандармерию. Условились так: на сцену выйдет дед Пери и разъяснит, что танец отца-настоятеля восходит к народным преданиям этого края. Я был слишком мал и не мог как следует осмыслить все нюансы. Но когда обсуждался второй этап и они передо мной разыграли сцену, где дед Апо выступал обвинителем – директором школы, а дед Пери – защитником отца-настоятеля, у меня, сестренка, помнится, сжималось сердце от страха, что им не удастся его спасти.

Дед Апо выдвигал такие обвинения:

– Настоятель появился в совершенно непристойном виде, начал носиться с криками и делал все, чтобы вызвать беспорядок и переполох среди преподавателей и детей, посетивших храм для совершения молебна о даровании победы в войне. Можно ли оправдать подобное хулиганство? До реставрации Мэйдзи где-то в глуши, может быть, и полагали, что такие танцы способны умилостивить богов. Темные люди действительно верили в это. Однако Мисима-дзиндзя уже давным-давно занесен в «Книгу не облагаемых налогом храмовых владений» и испокон веков почитается всеми уважаемыми добропорядочными людьми. Поступок, совершенный настоятелем, оскорбляет храм и его божество Котосиронуси-но-ками, это есть злое деяние, наносящее урон синтоистской религии Великой Японской империи. Причем настоятель совершил его в знаменательный день, когда дети под руководством директора школы и преподавателей молились о даровании победы в войне. Если это не антипатриотический поступок, то что тогда можно назвать антипатриотическим? В тот день школьники посетили храм, чтобы вознести молитву о победоносном завершении священной войны, о ниспослании успехов солдатам императорской армии, отправившимся на фронт из этой деревни. Никому не дано право насмехаться над святыми чувствами или препятствовать их проявлению. А настоятель храма Мисима-дзиндзя выскочил совершенно голым и начал буйствовать. Есть ли этому оправдания? – вопрошал в заключение дед Апо.

Дед Пери в ответ на сыпавшиеся одно за другим обвинения деда Апо, исполнявшего роль директора школы, лишь пренебрежительно хмыкал носом, всем своим видом демонстрируя презрение к этому инсценированному суду. Я не то чтобы потерял доверие к ним, но через какое-то время почувствовал безысходную грусть и тоску. Вряд ли отец-настоятель, так решительно сражавшийся в дни пятидесятидневной войны в девственном лесу, погибнет у Дороги мертвецов. Но сможет ли он снова вернуться в храм, стоявший на самом высоком месте долины, в качестве его настоятеля? Не исключено, что его вообще увезут жандармы...

Однако, когда собрались служащие сельской управы во главе со старостой, полицейский и старики долины и горного поселка и директор школы обратился к деду Апо и деду Пери, чтобы услышать их мнение, они произнесли заранее подготовленную речь в защиту отца-настоятеля и отстояли его. Началось с утверждения, что отец-настоятель рехнулся. Дед Апо это обвинение решительно отверг как человек, знакомый с его многолетними исследованиями местных легенд, и директор школы сразу же с ним согласился. Видимо, ему было мало того, чтобы отца-настоятеля просто признали душевнобольным и на этом основании лишили должности; директор школы решил пойти дальше – любыми средствами добиться, чтобы настоятелем занялась жандармерия. Если это произойдет, считал директор школы, то старики долины и горного поселка, которые смотрят на него как на чужака, вынуждены будут признать его авторитет. И вот тут, когда директор школы, соглашаясь, что поведение отца-настоятеля – это поведение вполне нормального человека, поставил ему в вину непристойный наряд и танец, удар принял на себя дед Пери. Своим выступлением он наголову разбил обвинение.

– Отец-настоятель, – заявил он, – не ограничивая сферу своей деятельности исполнением обязанностей служителя храма, в течение многих лет изучает предания и обычаи этого края. И делает это на вполне профессиональном уровне. – Дед Пери подчеркнул последние слова, пустив в ход свой авторитет ученого, к чему прибегал лишь в самых крайних случаях. – Его исследования связаны с богами этого края, восставшими против прихода сюда богов Долины Высокого неба, то есть предков его величества императора, которые были изгнаны отсюда и объявлены демонами.

Директор распалился.

– Разве же укрывшиеся в горах местные боги, не признающие богов Долины Высокого неба, не есть самые настоящие демоны, разве они не духи зла, которые противятся летосчислению Великой Японской империи, ведущему начало с эры богов? – пытался он заткнуть рот деду Пери. – Неужели человек, изучающий демонов и поклоняющийся злым богам, не является самым что ни на есть непатриотом из непатриотов? И такой человек, как это ни абсурдно, остается настоятелем храма в долине! В довершение всего сейчас, когда идет священная война и мы переживаем трудное время, он помешал детям вознести молитву о ниспослании победы и при этом еще нарядился демоном. Имеем ли мы право свести все происшедшее к простому недоразумению, касающемуся одной-единственной горной деревушки?

Дед Пери ответил на это так:

– Вы совершенно правы, настоятель изучал демонов – поверженных богов, которые скрылись в бескрайних лесах, окружающих эту долину. Он выяснил, как отражено падение богов в местном фольклоре, а потом, облачившись в соответствующий наряд, в ритуальном танце представил нам одного из этих демонов. Столь самоотверженный многолетний труд и столь смелое представление не было бы по силам человеку, страдающему душевной болезнью. Все говорит о том, что подобное предприятие требовало совершенно здоровой психики и тщательного обдумывания. Настоятель облачился в наряд одного из поверженных богов этого края, обратившихся в демонов и укрывшихся в лесу, и в то утро, когда дети пришли в храм молиться о даровании победы, предстал перед ними в таком обличье. Демон вторгается во владения богов Долины Высокого неба. Что же означал его танец? Своим танцем он разоблачал низость и подлость врагов императора в священной войне, которую ведет армия Великой Японской империи в Китае, в странах Южных морей и на Тихом океане. Смысл танца подчеркивался нарочитой вульгарностью наряда. Все движения – предельно содержательны. Настоятель явился в обличье духа зла, не пользующегося популярностью в Великой Японской империи, но само здание храма не осквернил – он отступил, стремительно кружась в танце. Так он изобразил поражение в схватке с почитаемым в долине богом – хранителем храма Котосиронуси-но-ками. Высокий смысл этого ритуального танца в честь бога-покровителя, этого символического изображения схватки с невидимым противником – такие танцы приняты повсеместно – заключается в том, что бог-покровитель обратил демона в бегство на глазах у детей, пришедших в храм, чтобы вознести молитву о даровании победы. Исполнив этот танец, настоятель удалился в лес, что должно было убедить детские сердца в ничтожестве тех, кто выступает против Великой Японской империи. И вот в это ритуальное действо грубо вмешался директор школы. Настоятель изображал схватку демона с невидимым противником в честь бога, и только бог был властен низвергнуть его. Директор школы не имел права удерживать настоятеля. В ответ тот вынужден был избить его, а это было нелегко – ведь директор школы, сознавая свой долг, изо всех сил сопротивлялся. Тем временем у настоятеля созрел план: якобы уверившись, что сам бог покровительствует противнику, он в панике бежал в лес, чем и завершил задуманный ритуал. Настоятель оставался в лесу в течение пяти дней, после чего, отмывшись от краски, вернулся в храм. Какие же антисинтоистские, антигосударственные умыслы содержали его действия? Скорее, самого директора школы следует привлечь к ответственности за то, что, удерживая в этот день настоятеля, он на глазах детей осквернил ритуал, уходящий своими корнями в народные обычаи. Исходя из характера действа, совершенного настоятелем, мы вполне можем утверждать, что человек, вступивший в единоборство с демоном, присвоил себе права бога.

Тут директор школы понял, что остался в полной изоляции. К нам на Сикоку он был назначен по состоянию здоровья – ему был рекомендован мягкий климат (служа в Маньчжурии заместителем директора средней школы, он заболел туберкулезом и некоторое время провел в больнице). Не зная народных обычаев нашего края, он не мог опровергнуть деда Пери, аргументы которого произвели огромное впечатление на присутствующих стариков – это было совершенно ясно. И хотя то, что говорил дед Пери, попахивало неубедительной софистикой, первое сражение директор школы проиграл. Только позже, обманом перетянув на свою сторону некоторых учителей – уроженцев наших мест, он получил от них подтверждение, что подобный ритуал никогда раньше не совершался. После этого директор воспылал ненавистью не только к отцу-настоятелю, но и к деду Апо и деду Пери.

Споры, возникшие в связи с танцем отца-настоятеля, которым он встретил детей нашей долины, пришедших в храм помолиться о даровании победы, стали утихать, но, сестренка, сам отец-настоятель, выслушав подробный отчет деда Апо и деда Пери, остался недоволен их действиями – это и мне сразу же стало абсолютно ясно. Дед Пери, предельно откровенный даже со мной, ребенком, потом с грустью спрашивал меня:

– Может быть, мы чем-то обидели твоего отца? Неужели он рассердился за то, что мы защищаем его таким необычным способом?

Так или иначе, но после того, что произошло, он перестал приглашать к себе в храм специалистов в области небесной механики. И снова принялся вдалбливать в меня мифы и предания деревни-государства-микрокосма, но, правда, теперь уже без свидетелей.

 

4

Я испытывал огромное уважение и даже любовь к близнецам – специалистам по небесной механике, являвшимся носителями какой-то иной, универсальной культуры, отличной от культуры нашего края, более того, я воспринимал их как олицетворение культуры в самом высоком смысле этого слова. И все же я чувствовал, что отец-настоятель в чем-то прав, выразив молчаливое недовольство тем, как они защищали его, стараясь удержать директора школы от доноса. Правда, понять, откуда у меня такое ощущение, я был еще не способен. При этом мне казалось, что я и сам уже не принимаю с открытым сердцем самых добрых намерений деда Апо и деда Пери, и от этого мне становилось еще горше. Сейчас я мог бы так объяснить возникшую передо мной дилемму: умом я был на их стороне, а подсознательно держал сторону отца-настоятеля, на котором лежала тень Разрушителя. А косвенно это подтверждалось тем, что в меня часто вселялся злой дух, на меня находило какое-то странное наваждение.

Сам я толком не понимал истинной природы такого наваждения и поэтому не мог осознать, почему в меня вдруг вселялся злой дух. И с каких пор – я не в состоянии точно ответить, но именно эта одержимость была одним из первых воспоминаний моей жизни. В конце концов я решил про себя, что злым духом был Разрушитель. Воспоминания, которые я сейчас в себе воскрешаю, неясны и зыбки. Вначале во мне возникало лишь ощущение скованности тела и души, назвать это вселением злого духа – явное преувеличение. Если использовать сравнение, пришедшее мне на ум тогда, в детстве, такое ощущение, скорее всего, могло быть у человека, завернутого во влажную звериную шкуру. Жители горного поселка ходили в лес промышлять колонков и белок-летяг. Их освежевывали, шкурки выворачивали наизнанку, прибивали к доскам и сушили, выставив на солнце. И вот мне казалось, будто мое тело и душа втиснуты в мешок из такой же шкуры, вывернутой влажным мехом внутрь. В этом, собственно, и не было ничего мучительного или неприятного – просто страшно. И сколько бы раз это ни повторялось, страх не исчезал. Казалось, что тебя, совсем крохотного, обнимает огромный мешок из шкуры, вывернутой влажным мехом внутрь, ты словно бы заключен в темную утробу великана...

Превращение в горошинку, упрятанную в утробу великана, – я это, помню совершенно отчетливо – всегда было связано с преследовавшей меня в детстве зубной болью. Я был в полном смысле слова взращен на зубной боли. Как только она начиналась, я расковыривал вспухшую десну осколком камня и, когда оттуда фонтаном начинала хлестать кровь, с воплем терял сознание. Да, мое поведение действительно было странным. С точки зрения здравого смысла раздирать вспухшую десну осколком камня – это безумие. Но если вспомнить о вселявшемся в меня злом духе, то я только так и должен был поступать. Каждый раз, когда у меня начиналась зубная боль, даже самая пустяковая, она загоняла меня в чрево великана. Там, заключенный в его темное нутро, я страдал от зубной боли. И когда я, громко вопя, расковыривал десну осколком камня – это тоже была одержимость злым духом...

Я заметил, что одержимость стала, если использовать сегодняшнюю терминологию, определяющим фактором, наложившим отпечаток на всю мою жизнь: примерно через полгода после того, как отец-настоятель в своем странном наряде бежал в лес, состоялся и мой выход на сцену – я совершил поступок, который прославил меня на всю долину. Ты, сестренка, должна хорошо это помнить. Даже нынешнее поколение воспринимает случившееся тогда как очередную легенду: когда я бросил изготовление бомб из обрезков металлических труб для революционной группы и, укрывшись в нашем доме, к тому времени уже наполовину развалившемся, только и делал, что спал круглые сутки, ребята из долины и даже из горного поселка приходили поглазеть на меня и при этом громко вопили: «Ну точно – длинноносый леший!»

В ночь, когда это произошло, я, собрав в кулак всю свою волю, сидел в темном доме, находящемся в самом низком месте долины, где мы жили еще все вместе, правда без Солдата Цуюити, и дожидался, когда вы уснете. Поздно ночью, услыхав ровное сопение и убедившись, что все спят, я тихонько разделся догола. Потом ощупью спустился в комнату с земляным полом, где был кухонный очаг, и, приоткрыв рассохшуюся деревянную дверь, вышел во двор, залитый лунным светом. Была весна, все вокруг буйно цвело. Я направился к колодцу, вокруг которого росли абрикосы, ююбы, вишни. Здесь я и должен был совершить задуманное. К голому худому боку я прижимал ящик от туалетного столика. В нем лежали румяна, оставшиеся от матери, изгнанной отцом-настоятелем из долины, – он заставлял тебя пользоваться ими, когда ты как жрица Разрушителя, подкрасившись, отправлялась в храм. Я иногда тоже забавлялся ими. Керамические баночки и бумажные мешочки были заполнены сухими спрессовавшимися порошками, источавшими резкие, но приятные запахи, и мне иногда приходило в голову, не всыпать ли их в еду вместо приправ. Но в ту позднюю ночь я, совершенно голый, вынашивал другой план – выкраситься кармином, лежавшим в ящике от туалетного столика. В небольшую выемку одного из камней, которыми был обложен край колодца, я насыпал горку красной краски и налил немного воды. Глядя на эту лужицу, в свете луны казавшуюся темно-кровавой, я уговаривал себя: «Она такого же цвета, как багряные листья над головой. Днем она была бы ярко-красной». Окунув в нее ладонь, я стал раскрашивать свое тело, проводя полосы от шеи к груди, от живота к ляжкам, от бедер к ягодицам. Закончив эту работу, занявшую немало времени, и поднявшись во весь рост, я увидел, что у меня ступни ног перепачканы так, будто я только что заколол свинью, но качать воду не стал, чтобы не разбудить спавших в доме. Пусть все остается как есть, решил я. Пройдя между двумя заборами, ограждающими соседские участки, я перескочил мощенную камнем дорогу и стал взбираться по склону к Дороге мертвецов. Полная луна стояла в зените, но ее свет едва пробивался сквозь густую зелень, и я даже ног своих не видел. Неведомая сила, вскипавшая в груди, гнала меня вперед, заставляла бежать все быстрее и быстрее. Не потому ли, думал я, что кто-то настойчиво зовет меня из леса? Нет, я решил вступить в лес по своей собственной детской прихоти. И, следуя лишь собственному замыслу, родившемуся в моей голове, разукрасил тело красной краской. На всем пути до Дороги мертвецов мой мозг сверлила мысль: а вдруг мне встретится кто-нибудь из взрослых, которые сейчас, может, спускаются в долину, и при свете луны, сразу же узнав одного из близнецов отца-настоятеля и бродячей актрисы, окликнет: «Чего это ты задумал, мальчишка?» Я заранее решил: в таком случае нужно сделать все, чтобы меня приняли за Пересмешника. В одной из легенд нашего края рассказывается о Пересмешнике – мальчике, который лет в тринадцать перешел Дорогу мертвецов и, заблудившись в девственном лесу, прожил там больше трех лет. Каждый раз, встречаясь с людьми, пришедшими в лес на промысел, он пугал их громким раскатистым смехом. Раздевшись догола и разукрасив тело красной краской, я решил во всем повторять Пересмешника. Поднявшись достаточно высоко в горы, где можно было уже не опасаться, что встретишь кого-либо из долины, я, сестренка, вдруг почувствовал, как от одного лишь сознания, что я осмелился вступить в ночной лес, освещенный холодной осенней луной, обыкновенный детский страх сковывает мое тело. Я боялся, что меня сожрет демон, притаившийся в чаще леса. Голого, выкрашенного красной краской, он уволочет меня туда, где собрались остальные демоны, готовые растерзать бедного мальчишку. Через двадцать лет после того случая я, сестренка, сидел во дворе ресторана «Оулд Дели», и, когда передо мной поставили жареного цыпленка, предварительно окрашенного кармином, у меня перехватило дыхание, будто я услышал далекое эхо той страшной ночи... Еще глубже под этим страхом, оставившим незаживающий след в моей душе, я отождествлял демона, поджидавшего в лесу голого, выкрашенного красной краской мальчишку, с Разрушителем. Как сложно, сестренка, все переплетено в сознании отчаявшегося ребенка, одержимого всепоглощающей идеей.

Тогда, поздней ночью, я, глубоко разочаровавшись в людях нашего края, бежал в лес. Отправляясь в путь, я не взял с собой ничего, лишь зажал в руке коробок спичек. Голый, выкрашенный в ярко-красный цвет, я искрой прорезал тьму, поглотившую дома, будто поджигал их в злобе и отчаянии. Еще только подумав о пожаре, я уже твердо знал, что никогда не решусь на такое, а спички, которые я унес из дома, стоявшего в самом низком месте долины, предназначались для поджога храма, находившегося в самом высоком ее месте... Думал ли я спалить и жилище директора школы? Нет. Мысль о том, что жандармы арестовали деда Апо и деда Пери, послужила причиной крайнего моего отчаяния – она подогревала мою решимость бежать в лес. Нет никаких сомнений в том, что они попали в беду в результате происков директора школы. К стыду своему, я знал, что, если бы отец-настоятель не предал деда Апо и деда Пери, а директор школы ловко не воспользовался бы этим, ничего бы не случилось. Близнецы – специалисты по небесной механике в самом деле стали открыто демонстрировать директору школы полное презрение, от чего их прежде удерживало хорошее воспитание, а вот действия отца-настоятеля, в критический момент фактически отдавшего их в руки жандармов, вызвали у них лишь горестное удивление. Когда они под конвоем покидали долину, я, дрожа от стыда, провожал их взглядом и ждал, чтобы кто-либо из них, то ли дед Апо, то ли дед Пери, крикнул жандармам:

– Настоятель и есть изменник, арестуйте его!

Жандармерия была призвана разоблачать врагов внутренних и процветала только благодаря тому, что возвела свои действия в некий ритуал. Продираясь сквозь толпу – на улицу, казалось, высыпали все жители долины и горного поселка, – они довели деда Апо и деда Пери до выхода из долины, все еще называвшегося горловиной. В том, что их забрали, был виноват отец-настоятель, и я, считая, что вина лежит на мне тоже, дрожал, сжавшись в комочек. Дети прорвали плотные ряды взрослых и, осыпая бранью таких близких мне деда Апо и деда Пери, шли за ними до самой полицейской машины, стоявшей за горловиной. Я, опередив всех, добежал до выхода из долины и дожидался их там. По обеим сторонам дороги еще оставались следы разрушений, произведенных во время пятидесятидневной войны. Там было одно место, где громоздились густо заросшие падубом огромные кучи камней, скатившихся по склону, – от этого дорога стала совсем узкой. Здесь я и устроился. Сжавшись и дрожа всем телом, я был охвачен неким предчувствием. И предчувствие оправдалось. Дед Апо и дед Пери, потупившись, плелись по грязи, их подгоняли с двух сторон жандармы, а они, связанные, все-таки кивнули мне, но так, чтобы люди, лишившие их свободы, не заметили этого. Подали тайный знак мне, притаившемуся у камней, поросших падубом. Головы близнецов, напоминавшие идеальной формы куб, сейчас распухли и, казалось, увеличились в полтора раза; очки они потеряли и, наверное, ничего не видели вокруг. Перед тем как их втолкнули в машину, чтобы отвезти в жандармерию, они кивком подали знак мне, дрожащему, низвергнутому в бездну горя, как бы говоря: «Ничего не поделаешь. Не принимай этого так близко к сердцу – у твоего отца не было другого выхода». И тогда я вознес молитву Мэйскэ-сану, чтобы толпившиеся вокруг в мгновение ока превратились в мятежников и отбили у жандармов обоих специалистов по небесной механике! Точно испугавшись этого, полицейская машина и военный грузовик стремительно сорвались с места, обдав выхлопными газами мальчишек, шнырявших в толпе и вопивших: «Шпионы, изменники!..»

Правильно ли я понял это великодушие деда Апо и деда Пери, когда, дрожа от стыда и возмущения, стоял под кустом падуба? Действительно ли своим кивком они искренне прощали отца-настоятеля за невольное предательство? Близнецы – специалисты по небесной механике больше никогда не вернулись в долину, после войны я даже не смог выяснить, живы ли они, и, как мне кажется, уверовал в их великодушие только потому, что очень хотел именно так истолковать прощальный жест. И каждый раз, вспоминая о том, как, связанные, собрав всю свою волю, они кивнули мне, я словно слышу, как один из них произносит, а другой при этом беззвучно шевелит губами, такие слова: «Ничего не поделаешь. Не принимай этого так близко к сердцу – у твоего отца не было другого выхода»...

Именно потому, что дед Апо и дед Пери кивнули мне тогда, я не мог простить отцу-настоятелю то, что он сделал. То, чего не сделать не мог. В течение нескольких дней во мне ярким пламенем вспыхивала непреодолимая тоска, пока я, раздевшись догола, не выкрасился красной краской и не отправился по склону к Дороге мертвецов.

Поднявшись выше храма Мисима-дзиндзя, я оставил мысль о том, чтобы устроить прощальный фейерверк, и выбросил в густые темные заросли коробок спичек. Выкрашенный в красный цвет, точно искра пламени, взметнувшегося над храмом, я мчался по дорожке лунного света, совсем забыв об идее поджога. Почему? Да просто как человек деревни-государства-микрокосма я не мог не отбросить эту мысль. Ведь по той же самой причине отцу-настоятелю пришлось подло изменить своим принципам, поддержать директора школы в его грязных махинациях и отдать деда Апо и деда Пери в руки жандармов. Даже я, ребенок, считал самым что ни на есть важным, чтобы его не выгнали из храма Мисима-дзиндзя, чтобы он остался жить в нашей долине и следил за ходом истории деревни-государства-микрокосма. Но отвращение и более того – ненависть, испытываемые мной к отцу-настоятелю, гнали меня через рощи и фруктовые сады к Дороге мертвецов.

Негодование и стыд, не находя выхода клокотавшие в моем выкрашенном красной краской теле, привели меня к окончательному решению. Нужно отказаться от занятий с отцом-настоятелем, на которые он обрек меня, еще когда я не ходил в школу. Но, если я останусь в долине, отец-настоятель силой удержит меня при себе. Чтобы любой ценой не допустить этого, я и бежал в лес. С такими мыслями вспоминал я полных благожелательности специалистов по небесной механике. От побоев их лица перекосились, покрылись ссадинами и кровоподтеками, но все равно не казались такими противными, как неопрятное лицо отца-настоятеля, заросшее редкой щетиной. Я бежал в лес, чтобы никогда не видеть его лица, не вдыхать запаха его тела. И тем не менее выискивать способ изгнать отца-настоятеля из долины казалось мне чудовищным, будто это означало предательство по отношению к Разрушителю. Отказавшись от мысли поджечь храм и лишь сверкнув, как магическая искорка, своим голым, выкрашенным красной краской телом в дорожке лунного света, я нырнул во тьму и, в кровь раздирая ноги о кусты, росшие на склоне, направился выше в лес...

Да, тот день, когда я, выкрасившись, ушел в лес, положил конец моей учебе у отца-настоятеля. Я исполнил то, что подсказало мое детское сердце, истерзанное стыдом и негодованием. Долгих пять лет после этого я ни разу не взглянул на него, не перемолвился с ним ни словом. В ту ночь отец-настоятель потерял сына – того самого, который прежде паясничанием отвечал на ежедневные занятия. Он сам понял мое состояние, и после того, как меня, до предела изможденного и ослабевшего от долгих скитаний по лесу, наконец нашли, принесли в долину и выходили, ни разу не позвал меня в храм. Хотя и платил деньги людям, которые взяли меня к себе и выхаживали. Еще целых полгода после того, как меня принесли из леса, обвинения директора, выдвинутые против отца-настоятеля и в конечном итоге послужившие причиной ареста деда Апо и деда Пери, оставались в силе. Следствие по делу деда Апо и деда Пери продолжалось, и отец-настоятель каждый день с волнением ждал вызова на допрос. Но и позже занятия со мной не возобновились.

Поднимаясь по склону, где росли фруктовые сады, я увидел перед собой опушку девственного леса, куда с трудом проникал лунный свет, и замер, будто натолкнувшись на непроходимую стену. Я обернулся – вся долина была залита лунным светом и выглядела кувшином, наполненным белесой водой. С тех пор, сестренка, как мне показали статью одного историка, в которой говорилось, что люди из соседних мест называли наш край «погребальной урной», я стал именно так воспринимать открывшийся мне тогда ночной пейзаж, освещенный полной луной. Там, где я, перед тем как вступить в лес, остановился, обнаженный, был край огромной погребальной урны, ассоциирующейся со Страной мрака. Видимо, я очень недолго любовался матовым блеском нашей долины. В узком промежутке между долиной и девственным лесом я, точно заряжаясь силой от уходящих вдаль шатров толстенных деревьев, не мог долго оставаться в неподвижности. Что же за сила протягивала невидимые руки мне, раскрашенному красной краской, покрытому гусиной кожей от пронизывающего холодного ветра, с израненными, окровавленными ногами? Этой силой, как я думал, мог быть только Разрушитель. Наш край со всеми его легендами представляет собой микрокосм, говорили дед Апо и дед Пери, и я чувствовал, что весь этот микрокосм до краев заполнен телом и душой великана Разрушителя.

 

5

В чем состояло предательство отца-настоятеля, из-за которого дед Апо и дед Пери были посажены в тюрьму? В то время, когда это произошло, я еще не был в состоянии правильно оценить суть случившегося. Но даже мне было ясно, что пойти на предательство его вынудили в ходе сложного и длительного следствия. Первым толчком послужил донос директора школы в министерство внутренних дел. По этому доносу в затянутую туманной дымкой долину прибыли на автомашине агенты отдела тайной полиции префектурального полицейского управления. Они увезли отца-настоятеля в соседний город в низовьях реки, учинили обыск в храме и конфисковали собранные им материалы, касающиеся легенд нашего края, и его собственные записки. Меня, сестренка, которого отец-настоятель готовил к исполнению миссии летописца деревни-государства-микрокосма, случившееся буквально потрясло. С того утра и до дня его предательства, все время, пока он был в беде, я, напрочь вырвав из своего сердца неприязнь, которую питал к нему за то, что он выгнал мать, вновь ощутил наше кровное родство. Образ отца-настоятеля был для меня неразрывно связан с мифами и преданиями нашего края, которым он меня обучал, и я, в надежде спасти их и выручить его самого, хоть и сознавал свое полное бессилие, вертелся возле взрослых, пытаясь что-либо проведать. Дед Апо и дед Пери в первом сражении одержали блистательную победу, однако контрнаступление, предпринятое директором школы через полгода, поставило их самих в весьма опасное положение. К тому же все помнили, сколь упорно они боролись за отца-настоятеля. Заглянув в дом, который они снимали, с заднего двора, где раскинула свои ветви огромная темная смоковница, можно было увидеть, как оба – небритые, с мрачными, замкнутыми лицами – сидели за столом и что-то писали. Специалисты по небесной механике обращались к своим знакомым из университета с просьбой помочь отцу-настоятелю: его увезли с собой агенты тайной полиции в соседний город, а старики долины при этом пальцем не пошевелили в защиту. Направляясь на почту, чтобы позвонить по междугородному телефону, братья скупо перебрасывались словами с таким суровым видом, что было странно – как могли так привязаться к ним дети долины.

На следующий день после того, как отца-настоятеля увезли жандармы, директор школы торжествовал победу. На утренней линейке он объявил об этом во всеуслышание. С гаденькой улыбкой на своем болезненном, одутловатом лице, почти лишенном подбородка, он заявил:

– Посещение храма для вознесения молитвы о даровании победы, которое мы предприняли с самыми чистыми помыслами, уже приносит свои плоды, в чем вы сами теперь убедились.

Сказав это, он приказал повернуться к востоку и отвесить церемониальный поклон. Потом мы прокричали хором: «Да здравствует Великая Японская империя, да здравствует его величество император!»

– Дурацким, безумным поступком был сорван молебен о даровании победы, ради которого мы с открытыми сердцами пришли в храм. Подобное бесстыдное поведение не должно поколебать нашей чистосердечной преданности (смирно!) его величеству императору (вольно!), – снова выкрикнул он.

Многие сразу же повернулись в мою сторону – ведь я был в кровном родстве с отцом-настоятелем, на которого столь явно намекал директор школы. Но я, сестренка, беспокоился в тот момент не о себе, нет – только о тебе. А ты, отважно игнорируя взгляды окружающих, излучала безмятежность. Ты пребывала в прекрасном настроении...

Во время той утренней линейки ребята, родители которых эти полгода поддерживали директора школы, все смотрели в мою сторону. Как только нам разрешили разойтись, они кинулись ко мне. Я оказался в кольце старшеклассников, обступивших меня стеной, как бы отгородив от остальных учеников, толпившихся на спортивной площадке. Они переговаривались между собой, по-всякому прохаживаясь на мой счет, как будто меня тут не было.

– Такое дело, а он притворяется, будто это к нему не относится! Молчит себе преспокойно! Ни стыда ни совести!

Я был потрясен арестом отца-настоятеля, но все же смог сохранить самообладание, чтобы продемонстрировать полнейшее безразличие к окружившим меня ребятам. К тому же моими противниками были крепкие старшеклассники из горного поселка, от которых трудно было ждать сострадания даже в такие минуты, когда зубная боль заставляла меня прибегать к странной операции.

В этот раз все обошлось, но, разумеется, совсем избежать наказания, в какой бы форме оно ни проявилось, было не в моей власти. Во второй половине дня директор, ездивший после утренней линейки в полицейское управление соседнего города, вернулся назад на лесовозе и снова построил на школьном дворе ребят, еще не успевших разойтись по домам. Он говорил взволнованно и очень громко. Вид у него был крайне возбужденный.

– То, что из префектуры прибыли агенты тайной полиции, – это чрезвычайно важно. Расследование идет весьма успешно. Как оказалось, сумасшедший старик настоятель пытался усомниться в святости живого бога на земле – его величества императора, потомка вечной императорской династии. Чудовищная, непозволительная крамола! Он упрямо твердит, что в этой маленькой долине и в окружающих ее лесах с самого сотворения мира обитает бог в облике человека, который сейчас где-то укрылся, но существует в сердцах людей. А разве хорошо, что в эту нелепую, дикую выдумку слепо верят жители деревни, пусть и затерявшейся в дальних горах, в самый ответственный период истории нашей империи? Было бы, разумеется, несправедливо всех жителей деревни считать непатриотами. Но почему же ваши отцы и матери терпели в настоятелях безумца, отстаивающего заведомую чушь? Утверждающего, что испокон веков, со времен появления, дескать, этой долины, где-то здесь существует человек, достигший уже чуть ли не семисотлетнего возраста, что сейчас он скрывается в лесах и что он бессмертен. Да быть такого не может! Ведь это понятно даже школьникам, правда? До какого возраста обычно доживает человек? Вспомните, сколько лет вашим дедушкам и бабушкам. В каком возрасте человек перестает расти? Покажите мне человека, который бы рос после ста лет и был выше нашей школы!

Я вместе со всеми учениками стоял в строю и слушал бесконечные разглагольствования директора. Мне было тошно. Я понял, что отца-настоятеля вынудили при допросе рассказать о Разрушителе нашим врагам – агентам тайной полиции, прибывшим из внешнего мира, и, хотя у него были изъяты обличающие материалы, сделал он это, конечно, только после жестоких пыток. Таких жестоких, таких невыносимых, что даже этот еще не старый и волевой человек могучего телосложения, который физической силой выделялся среди многих, вынужден был во всем сознаться. Меня охватил такой ужас, что даже затошнило. Но в какой-то момент я не смог сдержать смеха, и он достиг ушей директора. Это случилось после того, как он, назвав легенды о Разрушителе глупейшей выдумкой, провозгласил:

– Даже если до сих пор вы разделяли это заблуждение, то сейчас должны понять, что думать так – позорно и дико! Разве можно верить в то, что, кроме его величества императора, есть еще один бог на земле и он скрывается в горах?

Я стоял потупившись, но тут мои плечи начали содрогаться от неудержимого смеха. Я вдруг подумал: «Достаточно поднять голову, чтобы увидеть тополь-великан, который высится на утесе. Как же можно называть глупейшей выдумкой легенды о Разрушителе, который так долго упражнял свое тело на его могучих ветвях, что они согнулись? Разрушитель, которому перевалило за сто, продолжая расти, превратился в великана и лишь на время покинул нашу долину. Если нелепа сама мысль о том, что в какие-то моменты он возрождался и подчинялся законам времени, по которым живет наш край (как я нарисовал на двух листах), тогда, значит, и долина, и горный поселок, и даже лес – не более чем сон? Тогда получается, что и я, стоящий среди детей на школьном дворе в долине, окруженной лесом, тоже сновидение? Но чье сновидение?» Вот тут-то я и рассмеялся. Да так, что директор школы, распаленный своими выкриками с трибуны, вынужден был заткнуться.

Приказав мне стать по стойке «смирно», директор школы наклонился и, удерживая меня одной рукой, другой стал хлестать по щекам. Он долго избивал меня. Но еще невыносимее, чем боль, было ощущение его холодной мягкой ладони. Неожиданно удары, градом сыпавшиеся на меня, стали приносить облегчение – оно было ниспослано Разрушителем. Я испытывал уже не боль, а нечто совсем иное. Будто я маленькой горошинкой спрятался в теле великана, будто меня завернули во влажную шкурку колонка или летяги – вот что мне казалось. Перед глазами этой горошинки предвечерняя долина погружалась в сумерки, ветер гнал палую листву – я словно видел коричневатую фотографию в овальной рамке. На этом фоне крохотный директор школы, вытянув тощую руку, бил меня по лицу. Его маленькие, горящие от злобы глазки цикады стали бессмысленными, как у всякого человека, которого переполняет злоба. Наконец, точно отхаркиваясь, он рявкнул:

– Пошел домой! – и оттолкнул меня рукой, похожей на лапку жука-носорога...

Я вернулся в наш дом, стоявший в самом низком месте долины, через заднюю калитку спустился к реке, вошел в нее по колено, глубоко вздохнул и, опустив в воду голову, задержал дыхание. Так я охлаждал щеки – они у меня перед тем, как распухнуть, не столько болели, сколько пылали и чесались. Одновременно я думал о Разрушителе, который развел в этой реке рыбу, чтобы людям, построившим новый мир в долине и горном поселке, было чем кормиться. И все время посмеивался: если эта полуразрушенная огромная запруда, если эта река и струящаяся между пальцами вода не сон, как же можно считать глупой выдумкой существование Разрушителя?

На следующий день я не пошел в школу и лежал в постели, а ты, сестренка, вернулась домой с поручением от деда Апо и деда Пери. Ничем не прикрывая своего лица в кровоподтеках, раздувшегося, будто резиновый мяч, я послушно отправился к ним. Они внимательно осмотрели мои уши, в которых застыли сгустки крови, разодранные губы, достали что-то из аптечки и принялись обрабатывать раны. Потрясенные жестокостью наказания, близнецы старались скрыть от меня выражение непереносимой муки на лицах, а я, сдерживая слезы, рассказывал о том, как смеялся над разглагольствованиями директора. Я пытался представить дело так, будто сознательно отплатил ему смехом за оскорбление, которое он нанес долине, горному поселку, всему лесу и, наконец, Разрушителю. На самом же деле я просто не смог сдержать вырвавшийся наружу смех. Не знаю, было ли это сознательным вызовом болтовне директора, но избивал он меня долго – что верно, то верно. Оба специалиста по небесной механике грустно улыбались, изобразив на своих небритых и тоже припухших печальных лицах сочувствие и восхищение. Их лица были для меня раскрытой книгой. Я на всю жизнь сохранил это в своей памяти.

Дед Апо и дед Пери позвали меня к себе потому, что им тоже удалось выяснить – правда, совсем не тем путем, к которому прибег директор школы, – о чем говорил под пыткой отец-настоятель. Хотя они понимали, что я еще слишком мал, но сочли возможным рассказать мне обо всем откровенно и подробно. Я думаю, сестренка, что, сопоставив услышанное от директора школы с одной стороны, и от деда Апо и деда Пери – с другой, сумел уже тогда правильно понять причины того, что произошло в полиции. У тайной полиции префектурального полицейского управления, безусловно, не было особой уверенности в том, что какой-то настоятель затерявшегося в горах храма действительно изобличен как заговорщик. В конечном итоге деда Апо и деда Пери сделали козлами отпущения и арестовали их, а отца-настоятеля выпустили на свободу. Выходит, в тайной полиции, явно желавшей замять дело, прислушались к мнению двух эвакуированных в долину интеллигентов и вызвали на допрос автора доноса – директора школы. Таким образом, получилось, что дед Апо и дед Пери взялись за один конец веревочки, связывавшей отца-настоятеля с властями, а директор – за другой, и в дальнейшем это привело к непредвиденным результатам.

Дед Апо и дед Пери опасались, что я буду потрясен, когда узнаю, что наговорил в полиции отец-настоятель. В самом презираемом учреждении Великой Японской империи он счел возможным рассказать о жизни и неоднократных возрождениях Разрушителя. Разве тем самым он не нарушил одну из главных заповедей, которую сам же вдалбливал мне в голову, занимаясь моим воспитанием?

– Это из-за того, что его пытали, – отвечал я, охваченный стыдом за отца-настоятеля, сломленного полицией. Однако дед Апо и дед Пери грустно, но с поразительной убежденностью заявили:

– Обычную пытку, думается, он смог бы выдержать. Это стальной человек, хотя он и не молод. Но когда его арестовали и ему пришлось спать в камере на голом полу, у него случился приступ. Вот этим все и объясняется. Колотили по ногам, а это у него самое слабое место...

– У него же ревматизм! – закричал я со слезами в голосе, словно мне самому был нанесен жестокий удар в солнечное сплетение.

Ноги, сестренка, были единственным уязвимым местом у отца-настоятеля. Однако дед Апо и дед Пери, как настоящие ученые, стремились самым тщательным образом разобраться в мельчайших деталях и, считая, что существует еще по меньшей мере один непроясненный момент, высказали такую точку зрения:

– Нет, ревматизм тут ни при чем. Думается, виной всему еще более мучительная болезнь – подагра. Как правило, японцы ею не страдают, но мы все же думаем, что у него именно подагра. Ведь в жилах твоего отца течет и русская кровь. Как у него раньше протекали приступы?

– Суставы на большом пальце левой ноги вспухали и очень болели. Самая страшная боль начиналась на третий-четвертый день, а после этого она быстро проходила. Но даже если бы ему угрожали, что будут бить по больной ноге, он бы все равно ничего не стал рассказывать!

Дед Апо и дед Пери, повернувшись ко мне, внимательно слушали мою пылкую защитительную речь, и их печальные лица вдруг покраснели. Больше они и словом не обмолвились о том, что случилось с отцом-настоятелем в полиции, только начали меня успокаивать, уверяя, что теперь приступы с каждым днем будут все легче. Вспоминая об этом в лесу, я, выкрашенный сверху красной краской, чувствовал, как внутри у меня все пылает от стыда и негодования.

Я был убежден, что никакие страдания, будь то ревматизм или болезнь, которую они называли подагрой, не заставили бы отца-настоятеля предать деда Апо и деда Пери – его искренних доброжелателей и защитников. Нет, он сделал это, когда самая страшная боль уже прошла и только ее тлеющие угли жгли суставы большого пальца. Получив возможность вспомнить свое прошлое и подумать о будущем, он вступил в сговор с директором школы, с которым его свели в полиции, и предал деда Апо и деда Пери. Тайная полиция, арестовав отца-настоятеля и подвергнув его допросу, смогла в общих чертах уяснить обычаи и верования нашего края, во многом не совпадающие с догматами синтоизма – официальной религии Великой Японской империи. Разумеется, можно было привлечь его к ответственности за распространение преданий о Разрушителе – боге в облике человека, не являющемся потомком вечной императорской династии. Однако состряпать против отца-настоятеля обвинение в пропаганде антигосударственных идей оказалось делом довольно сложным. По мере того как отец-настоятель приводил все новые подробности, излагая легенды о Разрушителе, вопрос о существовании в горной деревушке бога в облике человека все больше выходил за рамки, которыми хотела бы ограничить дело тайная полиция. Видимо, заметив растерянность допрашивающих, сообразивших наконец, что происходит, отец-настоятель постарался своим рассказом еще больше закрепить произведенное им ошеломляющее впечатление. Благодаря этому полиция все больше убеждалась в неуязвимости отца-настоятеля, рассказывающего какие-то нелепые мифы и предания своего края, и позиция доносчика – директора школы – становилась все более двусмысленной. Ведь, рассылая повсюду свои доносы об антигосударственном заговоре – даже в министерство внутренних дел, – он фактически с помощью полиции сводил личные счеты с обидчиком.

Когда растерянность полиции стала очевидной, директор школы, опасаясь обратной реакции, изменил тактику. В целях самозащиты он, не колеблясь, уговорами и угрозами постарался заключить союз со своим бывшим противником, то есть с отцом-настоятелем. Директор много раз ходил в полицию и подолгу беседовал с ним. Его новые рассуждения сводились к следующему:

– Настоятель в течение многих лет собирал легенды, бытующие в долине и горном поселке. Его деятельность можно рассматривать как этнографические изыскания, которые весьма популярны по всей Японии среди тех, кто испытал на себе влияние Кунио Янагита. Или даже как нечто более актуальное. Однако два специалиста по небесной механике, эвакуированные в долину, услышав от настоятеля эти мифы, трактовали их с антигосударственных позиций и даже попытались ввести в заблуждение самого настоятеля. Их главная идея состояла в том, чтобы доказать существование в этой небольшой долине еще одного государства, независимого от Великой Японской империи, и еще одного бога в облике человека, кроме ныне правящего потомка вечной императорской династии. Именно поэтому я и сам вначале неправильно истолковал своеобразные идеи настоятеля.

После того как в предательском сговоре директор школы и отец-настоятель выработали линию поведения, оставалось лишь убедить отца-настоятеля припомнить и засвидетельствовать, как дед Апо и дед Пери высказывались об услышанных преданиях. Он и привел сочувственные и восхищенные высказывания двух специалистов по небесной механике о том, что этот край, переживший расцвет и упадок, не просто заброшенная деревенька, но некое независимое государство и даже микрокосм...

Получив эти свидетельские показания, жандармы прибыли в долину и в деревенской управе учинили допрос деду Апо и деду Пери. Отец-настоятель, которого привезли из полицейского управления для очной ставки, был очень слаб и вскоре ему разрешили вернуться в храм, находившийся в самом высоком месте долины. После этого жандармы увезли с собой деда Апо и деда Пери, а они на прощание дали мне тайный знак, когда я притаился у падуба, росшего в камнях. Раздираемый не только стыдом и негодованием, но и невыразимой печалью, я целых пять дней в отчаянии обдумывал, что бы мне совершить, и наконец, выкрасившись красной краской, бежал из освещенной полной луной долины во тьму леса...

 

6

Оставив далеко за собой залитую лунным светом, словно окутанную туманом долину, я пробрался через фруктовые сады, небольшие рощицы и остановился на опушке мрачного леса. У меня был вывихнут палец на правой ноге. Но я очень торопился и пожалел время на то, чтобы осмотреть палец, – я просто зарыл ногу в палую листву, успокаивая боль, и немного передохнул. На этот раз, однако, боль не позволила мне снова почувствовать себя маленькой горошинкой в теле огромного Разрушителя, под его защитой. Я был вне Разрушителя. А ведь шел именно за тем, чтобы встретиться с ним. Мое красное тело с прижатыми к бокам руками, маленькое, как личинка жучка в палой листве, наклонившись вправо, замерло в неподвижности, но я знал, что нахожусь в том самом месте, которое послужит для меня отправной точкой, откуда начнется мой путь в лес. Теперь мне нужно было идти перпендикулярно мерцавшей в свете луны, едва обозначенной линии Дороги мертвецов. Вдруг, точно прозрев, я почувствовал, что понимаю, ради чего она строилась. Она была огромным алтарем, где, уходя в лес, совершали свои жертвоприношения люди нашего края. Обращенные ко мне деревья девственного леса пропускали лунный свет, и глаза, привыкнув к чередованию светлых и темных полос, стали различать родник справа и ствол огромного вяза слева. Значит, сестренка, я добрался до того места, где останавливались поднимающиеся из долины перед тем, как пересечь Дорогу мертвецов. Ну точно специально выбрал. Я оторвал взгляд от корней вяза, ползущих по земле, – они волнами вздымались под опавшей листвой и тянулись к черному стволу, к редким веткам. Там, в их причудливом переплетении, где иссиня-черное небо при свете невидимой отсюда луны скрывало звезды, чудились лица умерших в долине и горном поселке. Другую их половину – они утонули в роднике – я, должно быть, увижу на поверхности воды, поглотившей мерцание темного неба. Ободренный молчаливым присутствием рядом со мной всех, кто умер, начиная с основания нового мира, я стал медленно подниматься к Дороге мертвецов. Вывихнутый палец сковывал движения. То, что я ощущал, сестренка, можно передать словами: «Ну точно хромой пес!» Ступив на камни, которыми была вымощена Дорога мертвецов, я неловко задел больную ногу и потерял равновесие. Камни, освещенные лунным светом, проникавшим сквозь просветы в кроне, выглядели волнующимся морем. У меня закружилась голова. Чтобы не упасть, я подался вперед, протянул руки к темной громаде леса и выставил луне голый, выкрашенный красной краской зад. И в такой позе, сестренка, пересек Дорогу мертвецов.

И вот я вступаю в мрачный, темный лес, наполненный запахами нерожденного прошлого и умершего будущего. До сих пор, сестренка, я тебе никогда не говорил о том, что́ пережил тогда в лесу, а вот теперь обращаюсь к тебе, хоть ты снова куда-то исчезла. Об этом не знает ни один человек, и я лишь мечтал, что когда-нибудь все смогу тебе рассказать. Рассказать о том, как я, пробираясь сквозь черные заросли, преодолел страх в первую ночь в лесу. Помня о больном пальце и двигаясь очень осторожно, я все-таки ухитрился сразу же налететь на поросший мхом огромный камень, а потом на поваленное дерево и упал, но не спасовал – тут же вскочил на ноги и, протянув руки в непроглядную тьму, продолжал пробираться вперед, объятый непередаваемым страхом. Тем не менее я хочу похвастаться перед тобой, сестренка: в конце концов мне удалось преодолеть его, этот страх. Я двигался вперед, разгребая руками густой, точно вода, ночной воздух непроницаемо темного леса, и страх громыхал во мне, словно вложенный в грудь камень. Трудно передать все это. Разве что воспроизвести снова: раздеться догола, выкраситься в красный цвет и еще раз пережить разлившуюся во мне дрожь, от кожи до внутренностей. Но страх, охвативший меня, когда я вступил в лес, был совсем другой, непохожий на тот вызванный сказкой, когда я бежал однажды по дороге, поднимавшейся в горы. Меня нисколько не пугали обитавшие там дикие собаки. Пробираясь во тьме, я, голый, выкрашенный красной краской, был такой же одичавшей собакой. Если собаки и появятся, они обнюхают меня и, приняв за своего, преспокойно уйдут, думал я. Исчезла и тревога, что в глубине леса меня кто-то подстерегает, чтобы сожрать. Разрушитель, к которому я приду в конце своих блужданий по темному лесу, меня не съест – он вовсе не дьявол. Что же тогда так страшило меня? «Большие обезьяны», которых я боялся, когда, играя на Дороге мертвецов, смотрел сквозь заросли редкого подлеска, по которому брел сейчас как беспомощный слепец. Невыразимый страх охватывал меня при мысли, что я на ощупь пробираюсь по их владениям...

«Большие обезьяны». Ты тоже, сестренка, не раз, приходя играть на Дорогу мертвецов, должно быть, видела их. Запах прели от опавшей листвы, желтовато-зеленые, казавшиеся объемными, трубки света, и в них – словно в луче прожектора – пляшет пыль старой коры деревьев, летящая сверху пыльца. Таков девственный лес внизу. Будто прячась за стволами огромных деревьев, укрывшись за поросшим мхом валежником и огромными валунами, замерли «большие обезьяны». А вдруг существа, представлявшиеся «большими обезьянами», – это просто замшелые камни?.. Девственный лес начинается с нагромождения этих огромных камней... Но даже если склонившиеся в поклоне существа на самом деле камни, то все равно это «большие обезьяны», только уже окаменевшие. Ведь мы, дети, воспринимали их как останки обезьян, убитых ведомыми Разрушителем созидателями, и это заронило в наши души смутное чувство вины.

Помня все это, я глубокой ночью, обнаженный, вошел в лес. Мне предстояло пройти через то место, где сгрудились окаменевшие останки «больших обезьян». И они, радуясь, что их многовековое терпение вознаграждено, схватят из засады голого, красного, ослепшего в темноте ребенка и накажут неизвестно за что. Может быть, и тот камень, за который я задел вывихнутым пальцем, был головой предводителя этих бесчисленных «больших обезьян»? Но у меня и мысли не было вернуться назад, в долину, поэтому не оставалось ничего иного, как преодолеть нагромождение камней у опушки, где начиналось царство «больших обезьян». Можно даже сказать так: это было испытание, ниспосланное мне Разрушителем. Испытание невероятным страхом, который меня обуял. Я шел в наполненной страхом тьме, стиснув зубы, чтобы не взмолиться прежде, чем меня схватят поджидающие в засаде «большие обезьяны»:

– О, большие обезьяны! Я не унаследовал крови Разрушителя и созидателей. Мои родители – чужаки: настоятель храма Мисима-дзиндзя и бродячая актриса, танцевавшая у нас на празднике урожая. Я родился в этой долине – верно, но меня не связывали кровные узы с живущими там людьми. Большие обезьяны, кровные узы не связывают меня с теми, кто в давние времена истреблял вас!

Несмотря на поднявшийся во мне страх, я удержался от этого крика в ночном лесу – ведь никто из нашего края не мог меня увидеть здесь, никто не мог меня, услышать; и всякий раз, подумав так, мотал головой, как бы отгоняя эту мысль из страха, что духи могут ее прочесть. Но была и другая причина. Я вступил в лес, чтобы утвердить прямо противоположное тому, о чем взывал к «большим обезьянам», тому, что несли всплывавшие в моем сознании мысли. Сегодня я бы выразил свой план такими словами: рожденный чужаками в этом краю, не унаследовав крови созидателей деревни-государства-микрокосма, я хотел изменить свою природу. Ради того, чтобы превратиться в истинного жителя нашего края, я готов был вступить в ночной лес, пробраться сквозь скопища «больших обезьян» и разыскать Разрушителя. Только если бы мне удалось сродниться с нашим краем, я смог бы полностью освободиться от власти отца-настоятеля, предавшего деда Апо и деда Пери.

...Двигаясь вперед в непроглядной тьме, в своих долгих блужданиях по лесу я вдруг почувствовал, что неведомая сила, противиться которой было невероятно трудно, начинает вести меня в определенном направлении. Я стал все больше отклоняться влево. Явно потому, что рельеф имел тот же уклон. Если бы я широко открытыми глазами мог видеть, что делается впереди, мне удалось бы преодолеть склон, сохраняя равновесие. Но, вытянув во тьму руки, подволакивая ногу, чтобы уберечь вывихнутый палец, я вынужден был безропотно подчиняться рельефу. Склон начал круто уходить вниз. Пылающим пальцем я ощущал, что почва становится все более влажной. К лесным запахам прибавился запах воды. Теперь на ступни налипали уже не прошлогодние листья, а стебли травы. Деревья, на которые я прежде то и дело натыкался вытянутыми руками, попадались реже. Я шел медленно, боясь снова ударить ногу об острый камень. Место, где господствовали «большие обезьяны», осталось позади. Рельеф уготовил мне множество опасных преград, но я все-таки добрался до лесного болотца. Осознав, что удалось не только преодолеть скопище «больших обезьян», но и выйти наконец к болоту, я в мгновение ока освободился от страха и по-детски ощутил почти восторг. Меня била нервная дрожь, словно от холода. «И здесь выручили дед Апо и дед Пери!» – подумал я, но эта мысль тут же обожгла стыдом: ведь отец-настоятель предал их...

Сквозь тьму мне удалось разглядеть: да, это то самое болото, что было уже обследовано когда-то ребятами под руководством деда Апо и деда Пери. Впервые после пятидесятидневной войны открыто был сформирован отряд, и специалисты по небесной механике устроили поход в лес – мы, сестренка, приняли в нем участие, – причем каждый запасся мотком цветных ниток, которые должны были связывать нас с долиной. Дед Апо и дед Пери, построив нас, шагали впереди. Поскольку время было мирное, взрослым долины даже в голову не пришло возражать против такого похода; не вызвал он неодобрения и у стариков. Наоборот, поход укрепил доверие к деду Апо и деду Пери. Сами они больше, чем кто-либо из жителей долины и горного поселка, верили в мощь леса и стоявшую за ней мощь Разрушителя и, придавая особое значение тому, чтобы не нарушить контакта с ним, вели ребят в лес, уверенные в их безопасности. Проникшись духом легенд деревни-государства-микрокосма, они повели нас в лес и тем самым преподнесли детям урок поклонения девственному лесу, мощи Разрушителя.

Прежде чем предпринять этот учебный поход, они попытались воскресить в нашей памяти миф о девственном лесе: хотя об этом говорят многие, но в душе мало кто верит, что заблудившийся в лесу живым из него не выйдет. По их просьбе мы вспоминали и рассказывали по очереди слышанные от отцов и старших братьев легенды о людях, погибших в лесу. Поэтому каждый из нас отнесся к походу в лес со всей ответственностью и теперь сжимал в кулаке клубок цветных ниток, чтобы, перейдя Дорогу мертвецов, привязать их к деревьям. Но деревья в девственном лесу были слишком толстыми, а ветви росли слишком высоко, поэтому мы выбрали тонкие прутики азалий, густые заросли которых окружали долину. Углубляясь в лес, мы разматывали цветные нити, которые должны были помочь вернуться в долину. И вели нас дед Апо и дед Пери, тоже невозмутимо зажавшие в руках цветные клубки. Разумеется, нитки помогали чисто символически, длины их не хватило ни одному из нас, но никого это не беспокоило.

Дед Апо и дед Пери не только присутствовали на моих занятиях с отцом-настоятелем, но и интересовались легендами, которые пересказывали дети долины и горного поселка. Им хорошо был известен рассказ (кстати, значительно расходящийся с историческими фактами пятидесятидневной войны) о том, как дети долины и горного поселка, чтобы сбить с толку захватчиков, соорудили такой запутанный лабиринт, что сами в нем заблудились и по сей день играют там с ними в прятки.

– Видимо, лабиринт, о котором говорится в этом предании, существует вне времени, текущего снаружи. В таком случае заблудившиеся в нем дети навсегда остались детьми; если мы к ним попадем, они с радушием встретят своих сверстников. Но ни в коем случае нельзя отвечать на их призывы. Иначе нам самим никогда оттуда не выбраться.

Так предостерегали нас дед Апо и дед Пери. Но мы все равно только и ждали случая ответить на зов незнакомого голоса...

Отряд ребят во главе с дедом Апо и дедом Пери направился к прятавшемуся в глубине леса болоту, которое с опушки увидеть было невозможно. В выборе конечной цели был определенный смысл. Дело в том, что среди ребят из горного поселка пошли слухи о каких-то происшествиях с их отцами и старшими братьями. Слухи, будто охотники в лесу снова последнее время стали встречаться с Чудом. Дед Апо и дед Пери предложили детям проверить слухи о Чуде, и, может быть, подтвердить легенды нашего края. Ребята горного поселка и долины сначала решили, что приехавшие из Токио специалисты по небесной механике просто потешаются над ними, предлагая проверять на месте слухи, не имеющие ничего общего с наукой, даже более того – противоречащие ей.

– Чудо? Чепуха! – возмущались они так, словно им предлагали что-то постыдное.

Однако дед Апо и дед Пери, в глубине души удивляясь такой реакции, постарались изменить отношение детей к этим слухам и серьезно заинтересовать их своим предложением.

– Ваши отцы и старшие братья, промышляя в лесу, видели что-то непонятное и приняли его за Чудо, верно? Почему же вы сразу отмахиваетесь, как только речь заходит о проверке? В чем причина ваших сомнений? Вы думаете, раз опять всплыла история, упоминаемая в древних преданиях, – значит, это вздор? Да, она возникла в старые времена и дошла до нас в виде легенды. Но мы, во всяком случае, нигде больше, кроме вашего края, ничего не слышали о Чуде. Такая самобытная легенда, нам кажется, могла родиться только в этом лесу. Теперь вот поговаривают, что Чудо снова видели. Почему не хотите проверить слухи на месте? По-вашему, они ненаучны? А вы заранее не настраивайтесь, что исследование, которое мы проведем в лесу, антинаучно. Вы же верите, что у Сатурна, недоступного для непосредственного наблюдения, есть кольца и целых одиннадцать спутников? Для вас это научно доказанная истина, хотя с таким же успехом можно было бы заявлять, что одиннадцать лун – это глупость!

Многих ребят, и уж меня во всяком случае, слова деда Апо и деда Пери воодушевили. Если верить в возможность исследования Сатурна, почему же не поверить в возможность исследования деревни-государства-микрокосма? Такой вопрос встал передо мной впервые, и я почувствовал, что поход послужит стимулом для моих ежедневных занятий с отцом-настоятелем. Кое-кому, правда, вскоре надоела вся эта затея, но мой пыл не угасал.

Медленно продвигаясь во тьме, я вдруг ощутил, как мои мокрые ноги понесли меня под уклон, и сразу же догадался, что спускаюсь к болоту, – это ощущение напомнило мне о маленьких радостях того похода с дедом Апо и дедом Пери и придало сил. По мере того как я спускался все ниже, невысокий, в мой рост, кустарник становился все гуще, и его гибкие ветви били меня по лицу, отчего пришлось крепко зажмуриться. Но и с закрытыми глазами я отчетливо видел простиравшееся передо мной болото и потому шел уверенно, как будто в собственном доме. С пологих склонов болота протягивали друг другу ветви, точно переплетали пальцы, неведомо когда упавшие огромные деревья. С виду они казались живыми, однако в действительности прогнили насквозь – становиться на них было опасно. Об этом строго предупреждали дед Апо и дед Пери. Поэтому, двигаясь вперед, приходилось пролезать ползком под упавшими стволами. Из болота торчали мокрые камни, поросшие мхом, который насквозь пропитался водой, а между ними лежал такой же мокрый мелкий песок, скорей похожий на обычную грязь. Там и сям густо кустился подбел.

– Это болото ну точно ножны! – смеясь, говорили ребята постарше, но я, как и другие малолетки, тогда еще не мог сопоставить причуды рельефа с сокровенными частями женского тела...

Спуск становился круче и круче. Я, чтобы не упасть, все сильнее откидывался назад, а когда ступни увязли в песке, остановился и, подняв голову кверху, открыл глаза. Сквозь просветы было видно необыкновенно высокое небо с рассыпанными по нему сиреневатыми точками – луна уже заходила. Только теперь я убедился, что болото, затаившееся в девственном лесу, по форме действительно напоминает «ножны». Я смотрел сквозь просветы в глубокое небо и вдруг увидел нечто, по цвету и форме напоминавшее яичный желток, – сверкая и вертясь вокруг своей оси, оно медленно плыло в вышине. Когда это пролетало над моей головой, струившийся из него красновато-желтый свет вырвал из тьмы мои выкрашенные красной краской плечи, грудь, руки... В небе над лесом парило космическое Чудо – вероятно, пришелец из других миров. До сих пор, подумал я, оно покоилось где-нибудь в этом болоте. Мне показалось, что терзавший мою душу стыд перед дедом Апо и дедом Пери стал понемногу отпускать меня. Ухватившись руками за ствол поваленного дерева, вырванного из тьмы этим светом, я впервые дал отдых больной ноге. Мокрый песок охладил горевший огнем вывихнутый палец, и мне стало легче. Я опустился на корточки, сгреб песок и засыпал им ногу по самую щиколотку. Пошарив вокруг, нащупал камень величиной с голову, подкатил его под себя, сел и, прислонившись спиной к поваленному дереву, закрыл глаза. И прежде чем заснуть, рассудком постиг то, что знал всегда, еще до рождения: это болото не только по форме, но и по сути своей – те же «ножны»...

 

7

Загадочное лесное Чудо, согласно преданию, рассказанному отцом-настоятелем, поселилось в лесу еще в период созидания, когда в долине и горном поселке был основан новый мир. Оно прибыло сюда в глубокой древности с какой-то планеты далекой галактики. Отсюда и его диковинность. Когда оно приземлялось недалеко от опушки, в девственном лесу пролегла будто вырубленная топором прямая просека, и в ней образовалось болото. Может, это был огромный метеорит? Но от метеорита его отличала способность самостоятельно передвигаться и менять свои очертания, не говоря уж о том, что оно производило впечатление чего-то одушевленного. Когда люди увидели его впервые, оно было непрозрачно, а также не имело постоянной формы и цвета. И напоминало, скорее, огромную слезу на фоне облачного неба. Но этот аморфный и бесцветный ком совершал довольно-таки осмысленные действия. Когда охотник, наткнувшись в лесу на Чудо, выстрелил в него, аморфный ком поглотил пулю вместе с ружьем, словно они были связаны.

– Бах – а ему хоть бы что! – поражался охотник.

Мужчина, на опушке девственного леса обламывавший сухие ветки на дрова, споткнулся и, как оказалось, свалился на Чудо, но даже не ушибся. При каких бы обстоятельствах ни происходила встреча с Чудом, оно ото всех требовало, чтобы ему что-нибудь рассказывали. Без этого Чудо никого от себя не отпускало. К тому же стоило ему услышать человеческий голос, и оно, по утверждению очевидцев, начинало принимать самую неожиданную окраску и форму. От людей, встречавшихся ему в лесу, Чуду не нужно было ничего, кроме человеческой речи.

По поводу того, что оно всегда выглядит абсолютно гладким и принимает каждый раз новую форму, дед Апо и дед Пери говорили:

– Оно обладает сверхплотной оболочкой, которая по прочности превосходит все известные на Земле вещества. Ничто не может его ни повредить, ни замарать, ни разрушить. Его пластичность, скорее даже аморфность, указывает на отсутствие костяка. Когда Чудо зарывается в песок на дне болота, о чем упоминают многочисленные предания, то, видимо, сразу же понижается его температура и оболочка затвердевает, а на солнце температура возрастает, и гладкая оболочка размягчается, как тающий воск.

Из всех научных изысканий деда Апо и деда Пери, касающихся Чуда, наибольшее впечатление произвел на меня анализ его реакции на человеческий голос. Еще до того, как был основан наш край, с какой-то неведомой планеты в девственный лес прибыл космический корабль, доставивший сюда этот аморфный и бесцветный ком. Неизвестно, живое ли это инопланетное существо, или сложнейший прибор – продукт высокоразвитой науки и техники, открывших путь к космическим полетам. Но так или иначе это загадочное создание из нашего леса требовало, чтобы при встрече с ним люди разговаривали. Если же они пытались уклониться от общения, то обрекались на бесконечное кружение вокруг него. Главное было – говорить, а что – не имело никакого значения. Видимо, загадочное лесное Чудо питало интерес к словам как таковым. На каждое новое слово этот аморфный ком реагировал изменением формы и оттенка. Проанализировав эти рассказы, дед Апо и дед Пери предположили следующее:

– Инопланетяне, направившие к нам загадочное лесное Чудо, считают характерной особенностью человечества, населяющего Землю, владение речью. Для изучения принципов человеческого языка они составили программу исследований, рассчитанную на весьма длительный срок. Работать в «полевых условиях» на Землю был направлен экспериментатор, способный действовать практически вечно. Это и есть наше Чудо, вбирающее слова, как промокательная бумага вбирает чернила. Именно поэтому оно вначале не имело формы и цвета. Но, воспринимая от людей все новые и новые слова, Чудо приобретало знания, и они кодировались формой и цветом. Вернувшись после завершения программы обратно на ту далекую планету, оно примет форму и цвет, полностью соответствующие понятию «слово человеческое»...

В ходе экспедиции нам так и не удалось встретиться с загадочным лесным Чудом, поэтому наиболее сильное впечатление оставило у меня то, как мы, стоя на плоской скале, окруженной кустами подбела, одну за другой пропели песни, рекомендованные министерством просвещения. Делалось это для того, чтобы Чудо, притаившееся где-то в болоте, могло прослушать самые лучшие «слова человеческие», о которых говорили дед Апо и дед Пери. Мне удалось во время нашего хорового пения уловить кое-что из разговора деда Апо и деда Пери, потные лица и шеи которых были залеплены паутиной и грязью:

– Интересно, какой формы и цвета будет в конце концов Чудо, усвоив все слова?

– Скорее всего, станет похожим на огромную слезу.

В полузабытьи, сонными глазами я увидел, что в «ножнах» леса, где находился и я сам, то есть там, в болоте, отвоевавшем себе пустое пространство в море деревьев на глубине пятнадцати метров, – там, где, как в фокусе, концентрировались все звуки и свет, погребено отвердевшее загадочное лесное Чудо. Но это я увидел, уже проснувшись. Мне до мельчайших деталей запомнился многосложный, тяжелый сон, который, когда я заснул еще крепче, точно подсказал, что мне дальше делать в лесу. Нельзя, чтобы люди, которые придут в лес на поиски, увели меня в долину прежде, чем я завершу дело, указанное мне сновидением, ни на минуту не прекращавшимся, пока я спал. Нет, мне не следует, навалившись головой и грудью на завязшее в болоте дерево, утопив в мокром песке, похожем на грязь, вывихнутый палец, сидя голым задом на круглом камне, до бесконечности высматривать загадочное лесное Чудо. Я до конца досмотрел свой сложный, запутанный сон – значит, солнце уже высоко. Нечего выставлять напоказ перед залитым светом болотом свое выкрашенное красной краской нагое тело. Нужно поскорее скрыться во мраке леса... Но веки у меня отяжелели, мне было очень плохо. Я даже опасался, что мой исстрадавшийся организм уже не сумеет перебороть болезнь. Распухший, негнущийся палец ныл, боль отпускала лишь в песке, напитанном водой. Все тело ломило – наверное, у меня поднялась температура. Это была не простуда – скорее всего, болотные миазмы вызвали жестокую лихорадку. Жар парализовал меня, и я не был способен ни на что, кроме как сидеть неподвижно, не думая о деде Апо и деде Пери, не безумствуя, даже не плача. Но жар не затронул мою голову, я был еще в состоянии сообразить, что вошел в лес не позавчера, а гораздо раньше – три или даже четыре дня назад. Выходит, я проспал на болоте, прислонившись к дереву, часов семьдесят-восемьдесят и все это время смотрел свой многослойный, тяжелый сон. Я помотал головой, точно сбрасывая с себя все, что за ним стояло, широко открыл глаза, вскочил как заяц, и, превозмогая боль в пальце, опрометью бросился в лесную чащу по красной глине. Я бежал рысцой сквозь густые заросли травы под высокими деревьями, то и дело натыкаясь на стволы и колючие кусты. Я даже мочился на бегу. И до конца освободил мочевой пузырь, лишь когда был уже далеко от залитого солнцем болота...

Подробные указания, полученные мной в бесконечно долгом сне, касались Разрушителя. Тело великана, как туша зверя, расчленено на мелкие кусочки, и эти кусочки плоти, не тронутые грязью и разложением, сочащиеся свежей кровью, сохранившие даже костный мозг, зарыты в лесу. Я должен, собрав мясо и кости Разрушителя, восстановить его тело в первоначальном виде. Смогут ли тонкие, слабые руки ребенка поднять тяжеленное тело великана? – подумал я в страхе, но тут же получил ободряющий ответ. Нужно лишь осуществить символическое действие – пройти над всем погребенным телом Разрушителя, не пропустив ни единой косточки, ни одного кусочка его плоти и при этом воссоздавая в своем воображении его облик...

Уже в пути, приступив к выполнению своей задачи, я вспомнил небольшой ручеек, блеснувший недавно перед моим затуманенным взором на краю болота. Жар у меня усилился, выкрашенная в красный цвет кожа покрылась пупырышками и стала сухой, пересохло горло. Увидев высокий куст с сочными плодами на верхушке, я стал обрывать ягоды вместе с листьями и набивать ими рот, чтобы хоть чуточку утолить жажду терпким, сводящим скулы соком. Выдавливал воду из желтоватого мха, росшего на камнях у тропинки, а потом облизывал влажные ладони. И опять шел, шел, ни на минуту не останавливаясь, шел до самого вечера...

На дне моего сознания, безжалостно гнавшего меня вперед, все время, пока я брел без передышки, копошилась мысль о том, сколь огромно тело великана Разрушителя, сколь необъятна территория, где погребено его расчлененное тело. Путь был проложен в моей горевшей огнем голове, точно прочерчен в лесу лучом лазера. Продираясь меж деревьев, кустов и камней, я непрестанно думал о том, что, даже если на моем пути встанет голая скользкая скала, я все равно не поверну назад. Я боялся, что малейшее отступление приведет к катастрофическому провалу порученного мне дела – собрать погребенные в лесу куски тела Разрушителя и возродить его. И когда, решив однажды сойти с той дороги, которая, как мне казалось, ведет в тупик, поскользнулся на шатком камне и кубарем скатился вниз, я понял, что это какая-то неведомая сила, перед которой я немощен, помогла мне исправить ошибку. Я стонал от боли, а мое сердце гнало меня вперед. Деревья, деревья, снова деревья, кустарник, камни... Маршрут моего движения среди них указывали мне появлявшиеся одна за другой прозрачные, сотканные из света капсулы, возникавшие в густой растительности древнего девственного леса. Вступая в эти капсулы, я думал: даже сто лет блуждания по лесу не заставят меня почувствовать себя замурованным здесь навеки. И поэтому со спокойной душой вспоминал о детях, устроивших во время пятидесятидневной войны лабиринт, из которого они сами так и не смогли выбраться. Ощущение, испытанное мной, когда я, оказавшись в одной из таких капсул, огляделся вокруг, вызвало в памяти модель молекулы из стеклянных шаров в школьном кабинете естествознания. Если представить себя находящимся в центре, то все эти светлые капсулы, в великом множестве рассыпанные по бескрайнему густому лесу, тоже образуют некую стройную модель молекулы. В тот день у меня во рту не было ничего, кроме сока диких плодов и покрывавшей мох росы, но я шел и шел вперед, и в моем воспаленном мозгу беспрерывно звучал чей-то голос: «Иди, иди, иди не останавливаясь – только тогда ты пройдешь по всему мясу, по всем костям Разрушителя, разбросанным по лесу. Если остановишься хоть на мгновенье, возрожденный Разрушитель может остаться без мизинца или на подбородке у него окажется дыра. А если не будет голосовых связок, то вместо голоса из горла его вырвется одно лишь шипение...»

Подчиняясь этому властному велению, я не задумываясь следовал от одной капсулы к другой, будто двигался по цепочке стеклянных шаров. Если бы эта цепочка взметнулась ввысь, я бы так же стремительно двинулся вслед за ней в небо.

Тут я обнаружил, что светлые капсулы, тянувшиеся друг за другом цепочкой стеклянных шаров, были двух видов. Одни я спокойно проходил насквозь – это были как бы вехи на моем пути, а в другие мне ходу не было. У тех, вход в которые мне был заказан, передо мной вставали непреодолимые препятствия: дуплистые стволы огромных деревьев, толстенные лианы, которые долгие годы щедро поливал дождь и овевали ветры. Когда наступили ранние лесные сумерки, внутри одной из таких капсул, напоминающих стеклянный шар за частоколом деревьев, меня посетило видение. Продолжая быстро двигаться вперед, я прошел мимо, лишь взглянув краешком глаза. Первой привиделась мне запряженная в велосипед собака Живодера, убитого во время пятидесятидневной войны. Рыжий пес, с которого содрали шкуру, когда заготовляли шерсть для армии, с недовольной физиономией – такое выражение часто бывает у пожилых людей – за красные постромки тащил велосипед с одним передним колесом. У велосипеда отсутствовало не только заднее колесо, но и руль, и седло, и потому упряжка легко двигалась через лес, не цепляясь за деревья и не застревая в нагромождениях камней.

«Ага, ясно!..» – машинально отметил я про себя, точно во сне восприняв бредовое видение как нечто вполне естественное, и, не останавливаясь, прошел мимо. Хотя можно было и продраться сквозь кусты к той светлой капсуле, поймать собаку Живодера, освободить от постромок и немного поиграть с ней. Но нет – надо поскорее попасть вон в ту капсулу. Если я этого не сделаю, то не смогу пройти над всем телом погребенного в лесу Разрушителя.

Отказавшись от мысли поиграть с собакой, я шел к намеченной цели, а оттуда, из капсулы, укрывшись за стеной деревьев, за мной внимательно следил человек с глазом в заду. В моей пылавшей голове, которая, казалось, не на шее покоится, а как бы плывет по воздуху, мгновенно созрело решение:

– Пусть Задоглазый сколько угодно смотрит на меня, я на него даже не взгляну!

Сказал я так, сестренка, не потому, что боялся. Просто мне было противно смотреть на эту омерзительную личность. Видимо, то, что Задоглазый следил за мной, а тело Разрушителя было погребено в лесу, как-то связано между собой. Ведь именно Задоглазый покушался на жизнь Разрушителя, но не успел – его самого отравили, и труп бросили в лесу; после чего жители нашей долины убили Разрушителя и, разрезав на мелкие кусочки, съели. Задоглазый не принимал участия в убийстве, но не кто иной, как этот омерзительный тип, провел всю подготовительную работу, поэтому подсказанная мне во сне миссия, ради выполнения которой я, голый, выкрасившийся красной краской, бреду по лесу, утоляя голод листьями кустарника, а жажду – росой с замшелых камней, прямо противоположна миссии Задоглазого. Я прошел мимо, не обращая на него никакого внимания. Пусть человек, подготовивший убийство Разрушителя, захватил светлую капсулу, напоминающую стеклянный шар, и подглядывает за мной торчащим из зада глазом – во множестве других таких же капсул должны укрываться люди, ненавидящие Задоглазого, и они глазами, расположенными там, где положено – на лицах! – тоже следят за ним. Мне, который трудится во имя Разрушителя, Задоглазый не страшен.

Стоило лишь подумать об этом, как со всех сторон ко мне подступили стеклянные шары, и в каждом, по одному, по два, группами – легендарные соратники Разрушителя. Так я шел по лесу, где еще долго царил вечерний полумрак, и передо мной возникали призраки тех, о ком рассказывал отец-настоятель. Сейчас, сестренка, вспоминая пережитое, я могу признаться, что в светлых капсулах за стеной деревьев и кустарника видел людей, которые тогда еще ничем не были примечательны, но впоследствии превратились в легенду. Видел мальчика, совершившего самоубийство с помощью американской электрической батареи, и его мать – потом эта женщина подняла стрельбу, а когда патроны кончились, демобилизованные изнасиловали ее и забили досмерти... Я смотрел на них, сознавая свою причастность к этому позорному событию. Женщина сидела, в задумчивости понурив голову, а рядом ее сын, которого все называли электриком, возился с батареей, и разлетавшиеся во все стороны сиреневые искры освещали стволы деревьев...

Я шел без остановки и, глядя на возникавшие передо мной разнообразные видения, прилагал все силы, чтобы возродить Разрушителя. Жар усиливал жажду, но голода я совсем не испытывал. И лишь когда над лесом опустилась ночь и поглотила светлые капсулы, я неохотно, но все же стал устраиваться на ночлег под мрачным железным деревом. Спать улегся в кучу огромных листьев этого дерева, такого старого, что, казалось, оно засохло уже сто лет назад. Зарывшись в них по самую шею, я свернулся калачиком, как личинка жука-носорога, и, зажав в руке, точно карманный фонарик, вывихнутый палец, стал засыпать. В первую ночь, пока я еще не углубился в лес, мной владел страх, но теперь, освоившись и приступив к выполнению возложенной на меня миссии, я освободился от страха и ждал лишь наступления утра, чтобы снова идти вперед. Ноздри, в которые еще недавно тек густой, как вода, запах леса, вдыхали теперь запах листьев железного дерева, плесени и моего разгоряченного жаром тела. Обратившись к теперь уже черной капсуле, напоминавшей стеклянный шар, среди тонувших во тьме огромных деревьев, я, паясничая, как в тот день, когда рассказывал об экскрементах Разрушителя, завел разговор со специалистами по небесной механике. Наша беседа развеселила меня, и я захлебывался от смеха, сотрясая кучу укрывавшей меня сухой листвы. Потом, должно быть из-за жара, я, лежа в кромешной тьме, вдруг ощутил себя могучим великаном: мне казалось, что мой смех вызывает как бы цепную реакцию, раскатываясь гулом по всему бескрайнему лесу.

 

8

Так, сестренка, я провел в лесу шесть дней. В первый раз я проснулся, когда солнце стояло уже высоко, но зато потом с каждым днем поднимался все раньше и, сразу же вскочив на ноги, еще в темноте отправлялся в путь. Светлые капсулы, напоминавшие стеклянные шары, к которым я шел, излучали сияние во мраке, и двигаться по этой цепочке в правильном направлении не составляло особого труда – я носился челноком между ними, безошибочно зная, куда идти. Я не имел права пропустить даже самый маленький кусочек мяса или кости расчлененного тела Разрушителя. Когда меня отыскали и я вернулся в долину, все без конца расспрашивали, чем я питался в лесу – ведь нужно было не просто поддерживать свое существование, но и восполнять энергию, которой требовала столь бурная активность. Я упорно молчал, пропуская мимо ушей эти вопросы – вот тогда-то и поползли слухи, что в меня вселился длинноносый леший. Но к чему расспрашивать? Я в самом начале, сестренка, честно рассказал тебе все, что помнил. Как жевал листья, срывая их со свисавших ветвей, как выдавливал ладонями влагу из покрывавшего камни мха, а потом облизывал их. Больше я ничего не ел и не пил, да мне и не нужно было. Я совсем не испытывал голода.

– Любой человек, оказавшись в лесу, способен выжить таким же образом! Сто лет пройдет, двести – дети останутся детьми, старики – стариками!

Пожарные дружинники, из которых составили спасательный отряд, посмеивались:

– Да неужто? А ведь это только детеныши обезьян крабов в болоте ловят и едят живьем.

Я был убежден, что насмешки взрослых абсолютно необоснованны. Но в то же время знал, что слишком мал и не найду слов, которые могли бы их убедить. С тех пор как я вернулся из леса, мне так и не удалось найти слова, чтобы верно передать все, что пришлось пережить, что выпало на мою долю, – я точно заболел афазией, утратил способность говорить. Людям со стороны я представлялся уже не Пересмешником, как прежде, а одержимым нечистой силой – вот ко мне и пристало прозвище Одержимый длинноносым лешим. Пожарные дружинники сравнили меня с детенышами обезьяны – они тоже живьем едят крабов, но я делал это только после пятой ночи, когда обложной дождь поглотил весь девственный лес, причем не от голода, не от жажды, а как некое ритуальное действо, которое обязан совершить человек, навсегда ушедший в лес. Я ел тех самых пресноводных крабов, что во множестве появились после ливня, хлынувшего, когда Разрушитель взорвал огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли. Чтобы воскресить праздничный ритуал Разрушителя и созидателей, я на следующее утро, как только кончился дождь, вернулся к болоту. Заночевав здесь в первый раз, я заметил ручеек, струившийся по дну заболоченной низинки; теперь там клокотал бурный поток, по обоим берегам которого копошились несметные полчища крабов. Я стал с жадностью поедать их. Именно так, мне представлялось, пожирали крабов, красными волнами катившихся по берегам реки, Разрушитель и его созидатели. На следующее утро после обложного дождя я вместе с молодыми созидателями вернулся к болоту за крабами. Стараясь высмотреть среди тех, кто разделял со мной трапезу, Разрушителя, я без конца вертел головой, но отличить Разрушителя, еще не превратившегося в великана, от остальных созидателей так и не смог...

Пожарные дружинники, из которых был составлен спасательный отряд, кружили у болота уже несколько дней, и потому мое появление для них явилось полной неожиданностью. Увидев обнаженного, выкрашенного красной краской мальчишку, они сразу же прозвали меня Одержимым длинноносым лешим – лицо, грудь, руки у меня были перепачканы блевотиной вперемешку с непрожеванными крабами, я беспрерывно вертел головой, и мои спасители смеялись: это он боится потерять своего дорогого длинноносого лешего. Когда пожарные дружинники окликнули меня, я подскочил не хуже дикой собаки и стал изо всех сил отбиваться здоровой ногой, но они, разумеется, меня скрутили. Тогда я громко заплакал, призывая на помощь длинноносого лешего... Вдруг мне показалось, что Мэйскэ Камэи, еще молодой – лет шестнадцати, – возглавив отряд стрелков, из лесной чащи берет на прицел болото, и я закричал:

– Не стреляйте! Это пожарные дружинники!

И снова заплакал навзрыд, страдая от мысли, что мне не удалось выполнить порученную миссию...

Сестренка, после тех шестидневных испытаний лес, бесконечный, многоярусный, как микрокосм, вошел в мою плоть и кровь. И так же, блуждая, проник в него и я. Я впервые по-настоящему понял, почему дед Апо и дед Пери назвали наш край с его мифами и преданиями деревней-государством-микрокосмом. Когда меня обнаружил спасательный отряд, меня вырвало оттого, что мой желудок был забит огромным количеством сырых крабов, которых я глотал, почти не прожевывая, и я, весь перепачканный, вертел во все стороны головой. Громко плача, я изо всех сил отбивался от крепко державших меня дружинников. Жители нашей долины решили, что я буйствовал от жара и голода, а я, сестренка, отвечая молчанием на их насмешки – пусть себе обзывают Одержимым длинноносым лешим! – лишь укреплялся в вере, которая до сих пор меня не оставляет. Сразу же рассказать обо всем взрослым у меня не хватило духа, но я твердо знал, что видения, которые проходили перед глазами взбунтовавшегося ребенка, имели свою внутреннюю логику, как и все пережитое мной в лесу за эти шесть дней. Я своими глазами видел мир, исполненный очевидного смысла, гораздо более реальный, чем наша жизнь в долине. С каждым днем я все больше убеждался в этом. Многие из пожарных дружинников, насмехавшихся надо мной, ушли на войну и не вернулись, а я каждый раз, узнавая о гибели кого-либо из них, отчетливо представлял себе, как их убивали в чужой стране, очень далеко от нашего края. В короткое мгновенье перед смертью их посещали видения, в которых вмещалась вся их жизнь. И они умирали с сознанием, что и гибель в чужой, неведомой стране не менее призрачна. Разумеется, никто не услышал от них крамольных признаний...

Дед Апо и дед Пери как-то учили меня, что замкнутое трехмерное пространство имеет свое собственное время, и наш мир существует как единство пространства и времени. А я им на это, как обычно, отвечал паясничанием.

– Возьмем небесные тела, уже открытые в галактике за пределами нашей солнечной системы, и бесконечное множество звезд, которые еще будут открыты в других вселенных. Допустим, у нас есть космический корабль, способный мгновенно преодолеть расстояние до любой из них. Среди мириадов этих небесных тел мы обнаружим миллионы планет, имеющих сходные условия с земными. И там, вероятно, обитает бесконечное множество живых существ, подобных человеку. На космическом корабле мы будем посещать эти миллионы миров, населенных людьми или существами, подобными человеку, и увидим, что на каждой планете – свое собственное время, что каждая представляет собой единство пространства и времени. И если можно охватить одним взглядом это бесконечное множество единств пространства и времени, то и всю историю земного человечества удалось бы представить в одном временном срезе. Тогда можно было бы отобрать среди этого бесконечного множества единств пространства и времени те или иные факты и переиграть всю историю человечества... Может быть, и нынешняя история, к которой мы принадлежим, представляет собой одну из таких игр! – смеясь, говорил я деду Апо и деду Пери.

То, что я, сестренка, паясничая, придумал в разговоре со специалистами по небесной механике, позднее открылось мне как реальность во время моего шестидневного скитания по лесу. Перед глазами у меня, когда я наступал на частицы расчлененного тела Разрушителя, появлялись светлые капсулы, напоминавшие стеклянные шары, и в них я видел собаку Живодера и Задоглазого. В возникавших одна за другой капсулах я увидел и других героев легенд нашего края. Причем все они существовали одновременно, даже те, которым еще только предстояло попасть в легенду. Шагая день за днем мимо них, я убедился, что в этом лесу есть все, что могло обеспечить успех задуманной дедом Апо и дедом Пери экспедиции. И то, что возникало передо мной, можно было окинуть одним взглядом как некое единство бесконечного пространства и времени, о чем я говорил им, паясничая. Проходившие перед моими глазами видения подтверждали это не словами, а фактом своего существования. Именно мифы и предания деревни-государства-микрокосма, населившие этот лес, лучше всего представляют превратившегося в великана Разрушителя. Вот почему, когда я бродил по лесу и следил за бесконечно возникающими видениями, я тем самым собирал воедино, возвращая к жизни, расчлененного на мелкие кусочки Разрушителя.

После того как меня подобрала спасательная команда, я плакал и вопил, потому что мне пришлось навсегда отказаться от мысли возродить Разрушителя, отказаться от той миссии, которая была на меня возложена. Я должен был проследить в единстве все мифы и предания лесной деревни-государства-микрокосма и этим движением во времени и пространстве восстановить в первоначальном виде мясо, кости, сухожилия, кожу, наконец, глаза, зубы, волосы Разрушителя. По крайней мере я старался это сделать... В отчаянии оттого, что мне помешали выполнить возложенную на меня миссию, я и плакал навзрыд, пока меня тащили в долину. А позже меня уже не подпускали к лесу и постоянно дразнили Одержимым длинноносым лешим...

В заключение хочу сказать еще одно. Когда четверо пожарных дружинников, как дохлую обезьяну, тащили меня за руки и за ноги через лес, напоенный дождем, я, сестренка, увидел среди деревьев и кустарника напоминавшую стеклянный шар светлую капсулу. В ней была ты, уже взрослая девушка. Твое обнаженное тело блестело, как масло, а рядом находилось существо, возрожденное тобой и выращенное до размеров собаки.