Когда я бежал через Клапам-роуд наперерез автомобильному потоку, одна из машин загудела и резко вильнула в сторону. Я пробежал мили две и чувствовал себя на последнем издыхании, когда увидел оранжевый маячок приближающегося такси и неистово замахал рукой.

– Извините, – прохрипел я, наклоняясь к окошку. – У меня нет при себе денег, но моя жена рожает в больнице Святого Фомы, и если вы меня туда подбросите, я пришлю вам по почте чек на сумму вдвое больше.

– Залезай, у меня самого двое маленьких спиногрызов. Доставлю тебя в два счета, денег не надо.

Я надеялся, что таксист ответит именно так. Я видел подобное в кино: доведенный от отчаяния человек, у которого рожает жена, встречает полицейского или таксиста, и тот, отступив от правил, помогает ему. Этот таксист смотрел другие фильмы.

– Отвали! – рявкнул он и сорвался с места, чуть не оторвав мне руку.

Я возобновил свой марш-бросок по Южному Лондону, время от времени перекидывая сумку из руки в руку, а потом и вовсе швырнул ее в мусорный бак. Короткие отрезки сумасшедшего галопа перемежались тревожной быстрой ходьбой. Невозможно точно оценить расстояние в городе, пока не попытаешься преодолеть его в состоянии жестокого похмелья и лихорадочного желания поспеть к рождению ребенка. Отрезки пути, которые в моем представлении равнялись жалким пятидесяти ярдам, все не кончались и не кончались, словно я двигался назад по движущейся дорожке аэропорта Гатвик. Напряжение лишь усиливало тошноту; у меня кружилась голова, по спине стекал пот, впитываясь в пальто.

Слева тянулась Темза, на другом берегу проступал из тумана парламент. В полном изнеможении я трусил по набережной. На меня налетел поток велосипедистов, и на какое-то мгновение мне показалось, что единственным способ спастись от них – взобраться на дерево. И вот я наконец-то у входа в больницу Святого Фомы и, с трудом переводя дух, ковыляю к стойке регистратуры.

– Здравствуйте, я пришел навестить Катерину Адамс, которая сейчас рожает. Вы не можете сказать, на каком она этаже?

Регистраторша, судя по всему, не считала, что дело не терпит отлагательства. Все еще задыхаясь, я принялся объяснять, что я муж роженицы, и меня не было с ней в тот момент, когда у нее начались схватки, но я должен немедленно подняться туда и, разумеется, врачам нужно, чтобы я как можно скорее оказался рядом с женой. А потом меня вывернуло в урну.

Больничная регистраторша, похоже, регулярно видела блюющих людей, потому что происшествие это ее отнюдь не обескуражило. Я уронил голову на стойку и тихо простонал:

– О, боже…

И тогда регистраторша позвонила в родильное отделение, чтобы там подтвердили мою версию событий.

– Да, он здесь, в регистратуре, – сказала она. – Его только что стошнило в урну, и теперь, как мне кажется, он собирается упасть в обморок.

Из дальнейшего разговора я слышал только половину.

– Понимаю… да… да…

Но по голосу регистраторши я почувствовал, что произошла какая-то административная заминка.

– Что такое? Какая-то проблема? – всполошился я.

– Там хотят знать, почему вас тошнит? Вы больны?

– Я не болен, бежал сюда со всех ног, вот и все.

– Нет, он не болен. Но от него пахнет алкоголем, – услужливо добавила регистраторша и разочарованно качнула головой, намекая, что эта подробность склонила чашу весов не в мою пользу.

Наконец она сообщила, что меня не могут допустить в родильное отделение, поскольку, по всей видимости, мы с Катериной разошлись, а с ней уже находится ее сестра Джудит, которая и будет присутствовать при родах.

– Хорошо. Отлично. Я понимаю, – спокойно сказал я. – Тогда я зайду позже, хорошо?

И завернув за угол неторопливым шагом, вскочил в лифт.

Вышел я на седьмом этаже, в родильном отделении. Следующим препятствием была большая обшарпанная металлическая дверь с кнопкой вызова. Несколько минут я пошатался по коридору, изображая интерес к плакату "Как обследовать свою грудь"; проходящая мимо медсестра как-то странно покосилась на меня. Наконец клацанье лифта известило о прибытии очередного будущего папаши – он вывалился из кабины с огромным свертком готовых сандвичей, закупленных в киоске на первом этаже. Я следил за ним краем глаза. Отлично, направился к двери родильного отделения.

– А, знаменитые сандвичи! – заговорил я.

Не мешает подружиться, если я хочу проследовать за ним в святая святых.

– Я не знал, какие лучше годятся для рожениц, поэтому накупил разных.

– Сыр с маринованным огурцом, – доверительно сообщил я, пристраиваясь у него за спиной.

– Ой, – сказал он удрученно. – Именно его-то я и не купил. Ладно, сбегаю за сыром с маринованным огурцом.

– Нет-нет, яйцо с кресс-салатом даже лучше. На самом деле некоторые считают, что сыр с маринованным огурцом увеличивает риск кесарева сечения.

– Правда? Черт, спасибо, что сказали.

Он нажал на кнопку, назвался и очутился внутри. А вместе с ним и я.

Напустив на себя уверенный вид человека, который точно знает, чего хочет, я продвигался вперед, замедляя шаг у каждой открытой двери. Коридор без окон наводил на мысли о секретной тюрьме какой-нибудь фашистской диктатуры на краю земли. Из-за дверей неслись истошные крики, в коридоре появлялись и исчезали люди с решительными лицами, в руках у них поблескивали металлические орудия пыток. У очередной двери меня остановило предчувствие, что именно в этой палате рожает Катерина.

– Простите, ошибся, – сказал я голой женщине, спускавшейся в родильный бассейн.

Я приложил ухо к следующей палате и расслышал властный мужской голос:

– Нет, общеизвестно, что сыр с маринованными огурцами увеличивает риск кесарева сечения!

В конце коридора находился стол медсестры, и я решил, что ничего другого не остается. Уверенно обогнув его в поисках какой-нибудь зацепки, я обнаружил на стене большую белую доску с номерами палат и написанными под ними от руки именами рожениц. Рядом с палатой номер восемь кто-то синим фломастером накарябал "Катерина Аддамс". Адамс с двумя "д" – словно мы были членами семейки Аддамс. Ошибка показалась мне не такой уж неуместной, когда в зеркале над столом мелькнуло мое лицо.

Я подошел к палате номер 8. Попробовал пригладить волосы, но они упорно стояли торчком. Я тихо постучался и вошел.

– А-а-а-а-а!

– Здравствуй, Катерина.

– А-а-а-а-а! – закричала она.

Наверное, то была схватка – если не естественная реакция на мое появление.

– Какого хрена ты пришел? – заорала Катерина.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Ну и отлично, потому что мне сейчас как раз нечем заняться. А-а-а-а-а!

Кроме нее, в палате была только Джудит – с расстроенным видом дублера, осознавшего, что исполнитель главной роли все-таки поспел к началу спектакля.

– А здесь не должна присутствовать акушерка, доктор или кто-нибудь еще? – спросил я.

– У нее растянулось лишь на пять сантиметров, – сообщила Джудит, явно обидевшись, что не попала в категорию "кто-нибудь еще". – Они время от времени заглядывают, чтобы проверить, как идут дела. У меня есть сандвичи и все остальное.

– Она никогда не ест сандвичи во время родов.

– О-о…

Джудит еще больше надулась.

– Послушай, Катерина… Я во всем разобрался. И понял, в чем я был неправ.

– Поздравляю, Майкл!

Катерина привстала на кровати. В неприглядном больничном халате она выглядела почти такой же распаренной и всклокоченной, как и я.

– Мне всегда казалось, что ты злишься на меня.

– Да, я злюсь на тебя. Ты мне целиком и полностью отвратителен и омерзителен.

– Понимаю, что сейчас все так и есть, – охотно согласился я. – Но прежде ты злилась из-за того, что устала быть матерью младенцев, вот я и боялся, что ты меня разлюбила. Наверное, именно поэтому и сбегал из дому.

– А-а-а-а-а!

Джудит демонстративно подошла и с неподражаемой вялостью вытерла Катерине лоб фланелевой салфеткой – еще более мокрой, чем лоб Катерины.

– Что это за запах?

– Эфирные масла, – самодовольно ответила Джудит. – Они очень летучие и очень мне помогли, когда я рожала Барни.

– Какие еще летучие масла, Джудит? – закричал я. – Тысячи лет женщины рожали без какой-то там летучести. Скорее с падучестью.

– Прекрати, Майкл, – простонала Катерина, еще не опомнившись от последней схватки. – Ты врал мне, ты бросал меня одну, и теперь думаешь, будто можешь заявиться сюда, и я все забуду? Тебе стало скучно одному, захотелось побыть отцом, пока снова не надоест. Так вот, можешь убираться на хрен!!!

Она уже кричала.

– Помассировать тебе ноги? – смущенно предложила Джудит.

– Большое спасибо, Джудит, но мне не надо массировать ноги!

– Послушай, Катерина, ты все правильно говоришь. Но ведь это ты захотела так рано завести детей. Я делал вид, будто хочу того же, но только чтобы ты была счастлива. Все, что я делал, я делал ради тебя.

– А, понятно! Уезжал в свою квартиру, чтобы сделать меня счастливой, да? А я-то думала, причина в другом. Думала, что ты эгоистичная свинья, но теперь понятно. Понятно, что я во всем виновата. Уж прости меня за эгоизм.

– Постой, – встрепенулся я. – Что это за шум?

– Какой еще шум? – переспросила Катерина, недовольная, что прервали ее словесный поток.

Откуда-то доносился далекий жутковатый стон. Словно в шкафу заперли накачанного наркотиками старика, у которого вот-вот сядут батарейки.

– Вот опять. Ужас какой. Что это?

Джудит совсем скисла.

– Это моя кассета. Китовые песни. Помогают Катерине расслабиться.

– А-а-а-а-а, – простонала Катерина.

– Отличная помощь. Китовые песенки! Господи, типичная хиппи. Наверняка это даже не современные китовые песни. Наверняка, китовая классика шестидесятых.

– Г-н-н-н-у-у-у-у-у… – завыл кит.

– А-а-а-а-а! – завыла Катерина. – Послушай, Джудит, не можешь ты оказать мне одну услугу, – добавила она, ерзая от неудобства.

– Да? – обрадовалась Джудит.

– Ты не можешь выключить этот долбаный вой? Хватит того, что я чувствую себя жирной китихой.

– Ну, ладно.

– И прекрати втирать мне в пятки эту вонючую дрянь, а то я блевану скоро.

И мы продолжили спорить. Поскольку Катерина тужилась в схватках, то заведомо находилась в невыгодном положении. Раз или два мне показалось, что я припер ее к стенке, но то просто были особо болезненные потуги. Мы кричали друг на друга, и вдруг я краем глаза заметил, как Джудит сосредоточенно листает справочник "Естественные роды" – раздел магических кристаллов. Катерина заорала, что я думаю только о себе, а я сказал:

– Нет, я тебя люблю, дуреха трехнутая

Она назвала меня эгоистичным ублюдком, а я в ответ назвал ее скулящей мученицей. У меня была новая тактика – отныне я решил не пресмыкаться, а напа дать: пресмыкательство все равно ни к чему не привело.

– Ты меня заездила, и потому должна передо мной извиниться.

– Чего я должна? – изумилась Катерина.

– Извиниться. Да.

Я не знал, к чему приведет моя новая тактика, но отступать не собирался.

– Извиниться перед тобой? Должна? Хочешь знать, что я тебе на самом деле должна?

– Хочу, конечно.

И Катерина вместо ответа со всей силы хрястнула меня прямо в лицо. Я рухнул как подкошенный и ударился головой о металлические кислородные баллоны. Они призваны облегчать боль, но на самом деле очень хорошо умеют причинять ее. Потом Катерина заплакала и принялась колошматить меня пластиковым судном, а я свернулся на полу клубком. Потом у Катерины началась очередная схватка, и Джудит нажала кнопку экстренного вызова.

Во время родов первых двух детей я испытывал странную духовную отстраненность. Во время родов третьего ребенка я испытал физическую отстраненность – с помощью двух громил из больничной охраны. С часок я беспомощно мыкался у больницы, наблюдая, как счастливые клиенты родового отделения входят и выходят, сжимая букеты цветов и мягкие игрушки. У больничного подъезда меня удерживала слабая надежда. Колошматя меня судном по голове, Катерина каждый раз добавляла: "Я тебя люблю". Я думал, что она меня ненавидит, – у нее для этого имелись все основания. Поэтому когда охранники схватили меня сзади за волосы, согнули мое туловище пополам и поволокли прочь, едва не сломав по дороге руку, я парил в эйфории, – словно ноги мои оторвались от земли. Так оно, собственно, и произошло, когда эти гориллы швырнули меня с крыльца.

Спустя время я подковылял к группе счастливых посетителей и попросил передать записку в восьмую палату родильного отделения. В телефонной будке на полу валялась какая-то открытка, я подобрал ее и на задней стороне накарябал записку. Посетители пребывали в таком приподнятом настроении, что попросить их об одолжении ничего не стоило. Правда желание помочь слегка поубавилось, когда они перевернули карточку и увидели обнаженную грудастую мадам и надпись "Повелительница! Пусть она тебя накажет!" Что поделать – другой бумаги под рукой не нашлось.

– Эт-то наша личная шутка, – заикаясь, промямлил я. – Дома она любит настаивать на своем.

В записке говорилось, что я буду неподалеку и страшно обрадуюсь, если Катерина позвонит, когда ребенок родится. К записке прилагался телефонный номер таксофона у Вестминстерского моста. Я целый день провел на скамейке у этой будки. Людей к нему так и влекло, но они натыкались на табличку "не работает", оглядывались на меня, и мы обменивались взглядами, означавшими "Куда катится страна?"

Биг Бен отбивал каждую четверть часа, напоминая, как медленно тянется день. Сидя напротив самых больших часов в мире, я ухитрялся видеть, как тянутся минуты. Лондонский Глаз медленно вращался. Наступил прилив, начался отлив. Я с жадностью проглотил свой обед. Прежде, чем отправиться к таксофону, я подошел к ошалелой супружеской паре, появившейся на больничной автостоянке с новорожденным.

– Поздравляю, – сказал я.

– Спасибо, – ответили оба гордо и потрясенно.

Муж помог жене сесть в машину.

– Э… можно мне спросить? Она ела сандвичи?

– Прошу прощения?

– Сандвичи, которые вы приготовили, когда у нее начались схватки?

– Нет. Странно, что вы об этом сказали, потому что она к ним не притронулась.

– А вы не будете против, если я отдам сандвичи местным бездомным? У нас тут так принято.

– Конечно! Какая замечательная идея.

И он отдал мне сандвичи, газированную воду и даже плитку шоколада. Хотя женщина только что родила, и все ее внимание, казалось, должно быть сосредоточено на младенце, с заднего сиденья донесся твердый голос:

– Шоколад не давай.

* * *

Мое бдение у телефонной будки прошло через несколько этапов. Поначалу я радовался своей способности сохранять организованность перед лицом столь неблагоприятных обстоятельств. С моего места открывался вид на Темзу. Слева в пакете лежал обед. Справа находился мой личный общественный телефон. Оставалось только ждать. Но проходил час за часом, холод начал подтачивать мой моральный дух, и я забеспокоился. Поначалу я переживал, что Катерина не позвонит, что она просто-напросто изорвала в клочья записку, и мне придется сидеть на скамейке до тех пор, пока ее не выпишут. Затем я начал беспокоиться, что телефон и в самом деле не работает, и я нацепил на него табличку, не убедившись в ее лживости. Я зашел в телефонную будку и набрал 150.

– Здравствуйте, отдел обслуживания абонентов компании "Бритиш Телеком", говорит Джанис, чем могу вам помочь?

– Спасибо, именно это я и хотел узнать.

Затем я начал тревожиться, что Катерина пыталась позвонить как раз в те десять секунд, пока я беседовал с "Бритиш Телеком". Услышала короткие гудки, разозлилась и не стала перезванивать. Может, стоило поклянчить у прохожих десятипенсовик и позвонить в родильное отделение? Но что, если именно в этот момент Катерина позвонит мне… Страхи росли и росли, пока я энергично не отмел их, после чего предался единственной, истинной и серьезной тревоге. С какой стати я решил, что Катерина вообще мне позвонит? А если и позвонит, что мне потом делать? Возвращаться на скамейку в Клапамском парке? Пойти спать в гараж миссис Конрой? У бездомных безработных больше проблем, чем у добропорядочных граждан, но главная – свободное время, которое они посвящают размышлениям о своих бедах. Генерал Кастер, когда у него была куча проблем, по крайней мере, не сидел без дела.

Сгущались сумерки. Тысячи людей, утром проходившие мимо в одном направлении, теперь двигались в обратном. Под Вестминстерским мостом погасли огни катеров, фары машин на мосту слились в одну линию. С темнотой меня стал изводить холод, а также настоятельная потребность помочиться. Я очень рассчитывал, что она исчезнет, если не обращать на нее внимания, но потребность превратилась в доминирующую и всепоглощающую заботу. Я расхаживал взад и вперед перед скамейкой, но желание становилось невыносимым. Мне следовало находиться от телефонной будки на расстоянии слышимости, но в то же время нестерпимо хотелось в туалет. Так вот почему в телефонных будках всегда пахнет мочой. Наконец, меня осенило. Я украдкой прихватил в телефонную будку пустую банку из-под пива и решил сделать все туда. В тот момент такой исход показался мне вполне цивилизованным, вот только прежде я ни разу не измерял объем своего мочевого пузыря. Мне и в голову не приходило, что он раза в четыре превышает вместимость пол-литровой пивной жестянки. Емкость заполнилась за две секунды, а поток и не собирался иссякать. Одна лишь мысль, что я помочусь в телефонной будке, приводила меня в ужас, а потому я сжал конец члена и до боли повернул краник. После чего неловко пнул дверь будки и изогнул тело, чтобы выплеснуть содержимое банки на клочок грязной травы. Другой рукой я продолжал удерживать свой бедный, раздувшийся пенис – готовый в любой миг лопнуть, словно заткнутый пожарный шланг в мультфильме "Том и Джерри". И вот тут зазвонил телефон.

Я одновременно подскочил и запаниковал.

– Алло, – сказал я в трубку, а моча хлестала мне на брюки, словно из прорвавшейся дамбы. – О нет! Банку я выронил, и теперь она порциями извергала мне мочу на ботинки. – Черт, дерьмо!

– Это я, – сообщила Катерина. – Мне казалось, ты хотел, чтобы я тебе позвонила.

– Да, хотел. Извини, просто из-за тебя я уронил банку с мочой.

– Что?

– С пивом, с пивом как моча.

Я делал вид, будто все нормально, а моча неконтролируемым фонтаном орошала брюки.

– Так что ты там делаешь?

Последовала пауза.

– Рожаю, – ответила Катерина обыденно.

– Да, да, конечно, это хорошо.

Человек, проходивший мимо телефонной будки, взглянул на меня сквозь стекло, и я с удвоенной силой принялся изображать, что вовсе не использую таксофон как общественный туалет.

– Так что ты там делаешь?

– Ты только что об этом спрашивал.

– Ах да, прости. И ты сказала, что рожаешь. Как видишь, я тебя слушал.

Ниагарский водопад в телефонной будке, наконец, иссяк, и я, не отпуская трубки, застегнул свободной рукой ширинку.

– Так вот, я родила, – сказала Катерина.

Голос у нее был странный. Усталый, разумеется, но все еще холодный и отчужденный – что меня немного напугало.

– С ребенком все в порядке? – нервно спросил я. – Я хочу сказать, он здоров и все такое?

– Да, здоровый и красивый. Семь фунтов три унции. Родился сегодня днем в половине второго. Мальчик, кстати, – на тот случай, если ты хотел об этом спросить.

– Мальчик! Потрясающе! А с тобой все в порядке?

– Да. Роды прошли, в общем-то, легко.

– Какие чудеса творит китовая песня, – пошутил я, но Катерина не была расположена к веселью.

– Слушай, приходи-ка на нас взглянуть. Мне надо с тобой поговорить. Я уговорю персонал пропустить тебя. Меня положили в отделение Хелен на седьмом этаже.

– Отлично, спасибо. Я буду на месте, как только смогу, – сказал я и повесил трубку.

Я мог бы добавить: "Только сначала надо смыть с брюк мочу", – но эти слова показались мне не слишком уместными.

Я поднял наполовину опустевшую банку и выкинул ее в ближайшую урну. Краем глаза я заметил нищего, который видел, как из банки выплеснулась жидкость. И когда я бросился к больнице, он заковылял к урне, предвкушая скорую выпивку.

– Добрый вечер, – бодро поприветствовал я санитара, который зашел в больничный туалет.

У меня был план – если вести себя так, будто нет ничего странного в том, что я стою в трусах и сушу мокрые штаны брюки под электрической сушкой для рук, то подозрения возникнут не сразу.

План не сработал.

– Вот, пролил на брюки кофе, пришлось стирать, – сказал я, давая санитару шанс понимающе улыбнуться.

Санитар шансом не воспользовался.

И все же вскоре я уже был одет. Вымыл небритое лицо и попробовал пригладить редеющие лохмы. Я походил на помесь старика и нервного мальчишки, спешащего на первое свидание. Открывая дверь, я обратил внимание, что у меня трясется рука. Душевный подъем, последовавший после известия о рождении сына, сказался на характере моей тревоги. Положено начало одной новой жизни, и теперь от Катерины зависит, начнется ли еще одна новая жизнь – моя. Я предчувствовал, что это последний шанс. Я пообещал ей, что стану другим, сказал, что изменился. Если в момент рождения нашего третьего ребенка она считала, что нам не стоит быть вместе, то уже ничего не поделаешь. Я вызвал лифт с таким чувством, будто мне предстояло заслушать ответ на поданную апелляцию. Мне следовало предвкушать радость, но вместо этого я исходил нервным потом. Катерина сказала, что любит меня, повторял я себе, но она же ударила меня прямо в лицо. Очень противоречивые признаки. И если она хочет, чтобы я вернулся, почему ее голос по телефону звучал так холодно и безжизненно?

Двери лифта отворились, и вышла радостная молодая пара с новорожденным, очевидно первенцем, судя по их волнению. Я совсем забыл, как малы младенцы, как напоминают они существа из документальных фильмов о дикой природе.

– Какой красавчик, – сказал я.

– Знаю, – ответила гордая мать, пытаясь помешать огромной синей шляпке сползти на лицо младенца.

Рождение ребенка – одно из тех событий, когда британцы готовы заговорить с совершенно посторонним человеком. Новорожденные, щенки и железнодорожные катастрофы.

Лифт доставил меня на седьмой этаж, и я устремился в отделение Хелен. Впереди тянулся коридор с лакированным полом. Справа – первый отсек с шестью кроватями, на которых лежали шесть совершенно одинаковых женщин. Катерины среди них не было. Мамаши в ночных рубашках и халатах так сосредоточенно разглядывали маленькие свертки в плексигласовых колыбельках, что не обратили внимания на странного человека, который по очереди оглядел их. В следующем отсеке находилась очередная порция мамаш – они тоже совсем не напоминали Катерину. Последний отсек располагался рядом с телевизионной комнатой: из приоткрытой двери доносились искаженные крики актеров.

– Здравствуй, Майкл, – произнес позади меня голос Катерины.

В потертой зеленой ширме, огораживавшей ближайшую кровать, имелась маленькая щель. Я шагнул к ширме, протиснулся в щель – на кровати сидела Катерина в моей футболке с надписью "Радиохэд". Судя по выражению лица, она мне не очень-то обрадовалась. Если честно, выглядела она откровенно испуганной. Я нагнулся поцеловать ее в щеку, и она не воспротивилась.

– Поздравляю, – сказал я.

Катерина ничего не сказала – лишь тупо смотрела в сторону.

– Так вот, значит, какой он – мой маленький мальчишка? – забормотал я, пытаясь сыграть счастливого отца семейства.

Сюрреалистичность ситуации усугублялась бодрой музыкальной заставкой какого-то комедийного сериала, гремевшей в соседней комнате.

Я посмотрел на спящего в колыбельке младенца; на запястье у него была бирка из голубого пластика. Ребенок выглядел таким совершенным и маленьким, все части его тела были выточены с такой любовью, что мне захотелось поверить в Бога.

– Он прекрасен, – сказал я. – Он так прекрасен.

Я смотрел на ресницы младенца, которые были умело завиты и расставлены через равные промежутки, на идеальную окружность его ноздрей. А затем услышал голос Катерины:

– Он не твой, Майкл.

Сначала до меня не дошло. Но потом я все же осознал смысл ее слов и поднял на нее взгляд, онемев от непонимания. Ее глаза наполнились слезами.

– Он не твой, – повторила Катерина, и в ответ на мое недоуменную растерянность добавила: – Тебя же все время не было. – И она безудержно зарыдала: – Тебя же все время не было.

Я продолжал на нее смотреть, отыскивая хоть какую-то логику в ее словах.

– Но откуда ты знаешь? Я хочу сказать, с кем еще ты…

– С Клаусом.

– С Клаусом?!

– Мне было одиноко, мы выпили вместе бутылку вина и… ну, я не знаю.

– Что? Одно потянуло за другое, так надо понимать?

– Не кричи.

– А я не кричу, – закричал я. – Но ты бросила меня из-за того, что я тебя обманывал, и все это время носила в себе чужого ребенка!

Рыдания стали громче; они перешли в животные всхлипы.

– А откуда ты знаешь, что он не мой? Мы же не предохранялись, помнишь?

– Я специально все подстроила, потому что знала, что беременна. Чтобы ты не догадался. Тогда я еще считала тебя хорошим отцом, а теперь уже слишком поздно.

– Но он может быть моим, – беспомощно взмолился я и перевел взгляд на колыбельку, надеясь разглядеть в ребенке свои черты. Их не было. Вообще-то, если б меня спросили, я бы ответил, что Катерина однозначно зачала его с сэром Уинстоном Черчиллем.

– Судя по датам, ребенок его. Я знаю. Можешь сделать анализ ДНК, если сомневаешься, но до того времени тебе придется верить мне на слово. Это не твой ребенок.

Катерина подняла голову; она смотрела на меня с вызовом и даже с гордостью – а как же иначе, ведь только что она вбила последний гвоздь в крышку от гроба нашего брака.

– А он знает? Я хочу сказать, ты сказала ему?

– Нет. У этого ребенка нет отца.

И она снова заплакала. Мне хотелось сказать: "Ладно, не надо плакать, все не так плохо", – но, разумеется, все было плохо, все было очень-очень плохо.

Я не знал, что делать. Казалось, в моем присутствии больше нет никакого смысла. Я навестил женщину, которая не желала больше быть моей женой и к тому же родила ребенка от другого мужчины. Поэтому я выбрался за ширму, прошел по коридору и покинул отделение. Проходившая мимо медсестра расплылась в блаженной улыбке, – так обычно улыбаются посетителям роддома, – но вряд ли я сумел ответить ей тем же. Не помню, чтобы я выходил в дверь отделения, но, наверное, так оно и было.

Все эти месяцы я наблюдал, как растет живот Катерины; подавал ей салфетки, когда ее рвало по утрам; смотрел на маленькое ультразвуковое фото зародыша; ходил вместе с ней на родительские курсы; слушал, как толкается внутри нее ребенок; с волнением ждал известия о рождении. И вот все эти переживания оказались вмиг перечеркнуты. После того, как Катерина ушла, я мечтал, что младенец свяжет нас снова. Но мечты эти рассыпались в прах.

Я вызвал лифт, не зная, куда направлюсь, когда выйду из больницы; от потрясения я чувствовал себя, точно пьяный. Голова кружилась от сотни путаных и гневных мыслей. Она считает, что я обидел ее; она ведет себя так, будто это она – потерпевшая сторона, несчастная жертва бессердечного обмана; и все это время внутри нее рос ребенок – свидетельство измены самой крайней степени. Пребывая в мучительном смятении, я возмущался открытием, что с нашим соседом она сексом занялась, а со мной вечно отказывалась, – такое, во всяком случае, у меня сложилось впечатление. И дело ведь не в пагубной привычке – мы вовсе не трахались по три раза на дню, когда я бывал дома; так что не скажешь, будто в те дни, когда меня не было, ее сжигала сексуальная неудовлетворенность. После рождения детей именно секс задвинули в дальний ящик – у нее никогда не хватало сил. Она ведь сама говорила, что когда тебя целый день лапают дети, уже не хочется, чтобы муж, возвращаясь домой, тоже тебя лапал. Да, но у нее достало сил, чтобы вступить в соитие с мускулистым юнцом. Не удивительно, что мерзавец всегда был со мной любезен. Прочистил мне раковину, сменил предохранители, открутил вентиль; его не смущала никакая работа. Обрюхатить твою жену? Нет проблем, Мики. Загляну, когда тебя не будет.

Лифт не собирался приезжать, поэтому я вновь и вновь жал на кнопку, прекрасно понимая, что от этого ничего не изменится. Думала ли она о Милли и Альфи, обманывая мужа? Думала ли она, что станет с ними, когда я узнаю о ночи страсти? А, может, ночь была не одна, может, множество ночей, может, этот роман длился несколько лет. Что, если он вовсе не убрался в свою Германию, а поселился в Лондоне, и Катерина вместе с детьми собирается переехать к нему. Вот оно – узнав о моей двойной жизни, она получила повод, которого так давно ждала.

Поразмышляв над этой гипотезой, я пришел к выводу, что теория имеет маленький изъян. Я сам отвез Клауса в аэропорт, а он прислал мне благодарственную открытку из Мюнхена. К чему с таким тщанием заметать следы? Да и Катерина ведь рассказала мне об измене – хотя если б дело обстояло хуже, разве стала бы она молчать?

Итак, Катерина однажды потрахалась с мальчишкой из соседнего дома. Можно ли простить ее за это? Что хуже: ее измена или мой долгий обман? Разве не оставлял я ее одну ночь за ночью? Обида растаяла так же стремительно, как и возникла. Словно лифт намеренно заставил меня ждать, позволяя подумать над случившимся. Я представил, как мы с Катериной и детьми в пижамах сидим, тесно прижавшись друг к другу у телевизора; представил, как доверчиво смотрят на меня Милли и Альфи. И я заплакал. Разве дети заслужили это? Как мы дошли до такой жизни? "Простите меня, Милли и Альфи". Все рухнуло, и слезы вырвались из меня, словно из прохудившейся трубы; давление, распиравшее меня изнутри, наконец пробило брешь. Я повернулся к доске объявлений, пытаясь взять себя в руки. На доске висели фотографии – крохотные недоношенные малыши, цеплявшиеся за жизнь в кислородных камерах, а рядом – они же два года спустя, здоровые и цветущие. И я снова заплакал. Я беспомощно рыдал, открыв шлюзы на полную – пусть выльется все. За спиной двери лифта открылись и закрылись. Взяв наконец себя в руки, я повернулся к лифту и нажал кнопку.

В кабине стоял тощий старик в болтающейся мешком грязной пижаме. Он был таким изможденным, что я бы совсем не удивился, если б, оттолкнув меня, внутрь заскочила старуха с косой – выкрикивая, что она и так припозднилась. Трясущееся тело старца удерживал специальный каркас, усеянная пятнами кожа туго обтягивала скулы.

– Вы заходите или нет? – спросил старик.

Через несколько лет мой отец будет выглядеть вот так же – одиноким и больным. Одна дурацкая интрижка в тридцать с лишним лет, и после – вся жизнь в поисках любви.

– Так вы заходите или нет? – повторил старик. – Не могу я весь день ждать.

Он еще и спешит?

– Простите! – сказал я, повернулся и ушел прочь.

* * *

Кровать Катерины по-прежнему загораживала зеленая занавеска.

– У него есть, – сказал я, оказавшись рядом.

Катерина недоуменно посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были красные.

– Что?

– Ты сказала, что у этого мальчика нет отца. Но у него есть отец. Я.

Катерина приподняла брови, что я воспринял как знак продолжать.

– Это брат Милли и Альфи, так почему я не могу быть и его отцом? Его родила женщина, которую я люблю. Я не бывал дома ради двух собственных детей, но теперь всегда буду дома ради этого, третьего. Обещаю, Катерина. Позволь мне выполнять не только приятную, но и тяжелую работу. Я знаю, каково детям, когда их оставляет отец. Разреши мне стать ему отцом, позволь доказать, что я способен быть хорошим отцом для Альфи и Милли.

Санитар отдернул занавеску, чтобы поставить поднос с едой.

– Простите, вы не могли бы дать нам минутку? – И я задернул занавеску. – Катерина, я буду дома, когда тебе скучно; буду с тобой, когда тебе все надоест и захочется поплакаться; я буду рядом, когда тебе понадобится сочувствие, а не только советы. Я буду дома, когда ты станешь с ума сходить от беспокойства за ребенка, и даже если сам я решу, что причин для беспокойства нет, я никуда не уйду и стану слушать тебя. Я буду играть с ним в бесконечные игры и делать вид, что мне нравится разбрасывать по полу пластмассовые фигурки. Я буду дома, даже когда не останется никаких дел. Мы просто будем вместе, потому что раньше я не понимал, что время, проведенное вместе с семьей ценно само по себе, и отныне я всегда стану планировать часы для ничегонеделания. Теперь я все понял и сумею исправиться.

Катерина молча смотрела на меня.

– Вы закончили? – спросил санитар через занавеску.

– Да, спасибо, – сказал я и забрал у него поднос.

– Это мясное карри.

– Мясное карри. Замечательно. Ее любимое.

Лицо Катерины не изменилось. Я ждал.

– Не хочу, – наконец сказала она.

Я ощутил внутри себя пустоту.

– Но, Катерина, ты должна дать нам еще один шанс.

– Я не об этом. Не хочу мяса. Ты не посмотришь, есть у них салат или что-нибудь в этом роде?

– Одну минуту. Сначала разберемся с предыдущим вопросом. Ты собираешься воспитывать мальчика одна, или мы будем делать это вместе?

– Ты можешь меня простить? – медленно сказала она. – Вот так, просто?

– Ну, вообще-то я надеялся заключить сделку. Найдется хотя бы маленький проступок, который можешь мне простить ты?

Впервые после нашего расставания я увидел ее улыбку. Лишь блеклое подобие прежней улыбки, но, подобно, слабому всплеску на кардиограмме, тень эта свидетельствовала – жизнь еще теплится там, где я ее уже похоронил.

– Но ты не сможешь забыть, что это не твой ребенок.

– И что с того? Ты ведь права – меня никогда не было дома. А теперь не будет и Клауса – так почему ты должна опять оставаться одна?

– Ты и правда готов воспитать чужого ребенка, как своего собственного?

– Малыш никогда не узнает, что он наполовину немец. А как тебе нравится имя Карл-Хайнц Адамс? Звучит, да?

И Катерина опять улыбнулась – на сей раз по-настоящему.

– Майкл, ты должен осознать, что даже если мы попробуем снова, отношения наши все равно не станут прежними. Я не смогу, как прежде, полностью доверять тебе. Что-то ушло навсегда.

Я кивнул, с волнением гадая, на какую сторону ляжет монета.

– Ты был эгоистичен, инфантилен, лжив, невнимателен, равнодушен и зациклен только на себе.

Я попробовал вычленить несправедливый эпитет, но не смог. И откуда в ее словаре столько слов? И почему вечно приходится спорить с помощью слов? В таких спорах у меня нет ни единого шанса на победу. Вот если б мы ругались нотами, аккордами и мелодиями, я мог бы и зацепиться.

– Но, – продолжала Катерина, – но если ты готов меня простить, то, возможно, у нас есть, на чем строить наши отношения. Можешь ли ты обещать, что отныне и всегда будешь честен и впредь прекратишь страдать своим дурацким солипсизмом.

– Я… я не знаю.

У нее вытянулось лицо. Неверный ответ.

– Ну если ты не уверен, тогда будущего у нас нет.

– Нет-нет, – забормотал я. – Просто я не знаю, что такое "солипсизм". Конечно, я мог бы притвориться, будто знаю, и сказать "да", но ведь теперь я говорю только правду.

– Это означает, что ты должен прекратить думать, будто ты – единственный человек во всей этой трехнутой вселенной.

– А… ну это я понимаю. Но я же не мог обещать не страдать солипсизмом, когда это слово звучит как название желудочной инфекции.

– Ты должен осознать, что дети значат для тебя больше, чем ты сам.

– Ну, так оно и есть, Катерина, клянусь. Все трое. Но ты… больше всего для меня значишь ты. Я тебя люблю. Потеряв тебя, я это понял, а то, что ты забралась в постель с Клаусом, лишь подтверждает, насколько покинутой ты себя чувствовала. Давай начнем все сначала. Пожалуйста, Катерина, пожалуйста, возьми меня назад.

Катерина ответила не сразу.

– Но лишь с испытательным сроком.

А потом она раскинула руки, и я притиснул ее к себе крепко-крепко, словно Катерина тонула, а я вытащил ее из пучины.

– Спасибо, что простил, – сказала Катерина, прижимаясь ко мне. – Я должна была убедиться, что ты на это способен. Если ты действительно готов растить сына Клауса, как своего собственного, то достоин второй попытки. – Она притянула меня еще ближе, крепко обхватив за затылок.

Я поморщился от боли, но не упомянул, что ударился головой о кислородные баллоны, когда Катерина стукнула меня. Ведь все хорошо. Мы снова вместе. Мы снова семья.

– Я тоже тебя прощаю, пусть и остался один крупный недостаток, к которому я никак не привыкну.

– Что ты имеешь в виду? – тревожно спросил я, отстраняясь.

Катерина посмотрела мне прямо в глаза.

– Майкл, если ты на самом деле поверил в эту чушь, будто я спала с Клаусом и родила от него ребенка, то ты гораздо больший болван, чем я думала.

Из телевизора донесся взрыв закадрового хохота.