Первая мысль — Мадлен настигло то же неврологическое заболевание, как и у меня. И сейчас она бродит по улицам, не понимая, кто она такая и где живет. Не такое уж и фантастическое предположение, кстати, ведь доктор Левингтон первым делом высказала гипотезу о вирусном энцефалите. Мэдди могла же подхватить этот проклятый вирус от своего бывшего мужа?
Я помнил собственное замешательство и растерянность, когда осознал свою ненормальность, и надеялся, что такой ужас не коснется Мэдди. Вдруг она сейчас где-нибудь в больнице, с браслетом на руке «НЕИЗВЕСТНАЯ БЕЛАЯ ЖЕНЩИНА», или тщетно пытается обратить на себя внимание прохожих, не желающих снять свои наушники, чтобы услышать её мольбы о помощи?
А если её ретроградная амнезия будет иметь такие же последствия? И она вновь страстно влюбится в меня? И станет такой, какими мы были в девятнадцать? Наверное, об этом мечтают все пары средних лет — ещё раз пережить ослепляющую вспышку страсти, подобную той, что когда-то соединила их. Год от года всё труднеё сохранять даже тлеющие угольки. Прожив вместе двадцать лет, вы смотрите в глаза друг другу только в попытке поймать партнёра на очередной провинности.
Но чем больше я узнавал об обстоятельствах исчезновения Мадлен, тем меньше верил в гипотезу о возвратной амнезии. Если мозг Мэдди уничтожил все воспоминания, момент выбран весьма подходящий. В субботу утром дети уехали в спортивный лагерь. Впервые за двадцать лет Мэдди получила дом в своё полное безраздельное распоряжение. Или могла получить, если бы её мать не решила задержаться в гостях на недельку. Таинственное исчезновение Мэдди произошло после длительного периода стресса: сначала её бывший муж внезапно пропал, потом объявился и решил повернуть время вспять; она встретила другого мужчину, но вскоре порвала с ним; наконец, пришлось вместе с детьми присутствовать на похоронах их дедушки.
Представьте, что на вас свалились подобные испытания, а в довершение бед матушка поселяется, дабы не оставлять в покое круглые сутки, — какой нормальный человек в состоянии это выдержать?
— Я не понимаю, почему Мадлен так внезапно исчезла. Не могу взять в толк. А ты понимаешь, Рон? Видишь, Рон тоже не понимает. Это абсолютно необъяснительно…
— Необъяснимо…
— Вот именно! Совершенно необъяснительно, да, Рон?
— Это необъяснимо.
— Совершенно. Видимо, надо обратиться в полицию? Да, следует позвонить в полицию. Рон, звони в полицию! Девять, девять, девять, дорогой. Три девятки.
— Погодите, не надо пока звонить в полицию, — вмешался я.
— Да ладно, я всё равно забыл номер, — подмигнул мне Рон.
— Девять, девять, девять, Рон. Раньше просто набирали номер, а сейчас всё на кнопках. Не понимаю, зачем нужно всё менять…
Рон, очевидно, пришел к тому же выводу, что и я: внезапное исчезновение его дочери вовсё не так таинственно.
— Но возможно, Джин… — Я помедлил, подбирая правильные слова. — Возможно, Мэдди просто нужно было немного свободного пространства?
— Свободного пространства? Да у неё полно пространства. Вы ведь переоборудовали чердак, верно? И стены в подвале обшили. Ты в курсе, Рон? Почему в нашем доме ты ничего подобного не сделаешь?
— У нас никогда не было подвала.
— Я имею в виду пространство для души — свободное от тягот, которые обрушились на неё в последнеё время. Возможно, ей просто захотелось побыть одной.
Мэдди отсутствовала всего тридцать шесть часов, и хотя можно понять Джин, ожидавшую от дочери разговора по душам, а не бегства, беседа с матерью вполне могла растянуться на всё это время. Я заверил Джин, что Мадлен скоро позвонит, но признал, что это «ненормально». Джин категорически определяет как «ненормальное» женский футбол, пирсинг в носу и телеведущих азиатского происхождения, сообщающих «наши новости».
Но в душе я по-прежнему тревожился. Бросить родителей одних, без всяких объяснений, — абсолютно не в духе Мэдди, которую я знал. Она всегда была чрезвычайно деликатна и внимательна к чувствам других людей. Когда стюардесса перед взлётом проводила инструктаж, Мэдди переживала, что никто не смотрит на неё. Обычная картина: сорок рядов пассажиров, беспечно листающих журналы, и одна внимательная мамочка в кресле у прохода, старательно кивающая и послушно поворачивающая голову в направлении аварийных выходов. В противоположность ей брюзга-муж считал откровенным хамством, когда сидящие впереди осмеливались откинуть спинки своих кресел.
Воспоминания натолкнули меня на одну мысль. Я знал, где хранятся паспорта. Если она действительно решила сбежать на несколько дней, это легко проверить. Я пробрался в спальню, к массивному викторианскому бюро у окна. Выдвинул ящичек с документами. Свидетельство о браке (удивительно, что его не пришлось сдавать), детские награды Мэдди за победы в плавании, прививочная карта собаки, корешки парковочных талонов, вероятно представлявшие романтическую ценность. Но мои подозрения оправдались. Мэдди сбежала! Человек, всю жизнь отодвигавший себя на второй план, вырвался из кокона обязательств и ответственности и просто улетел.
Я представил, как она в спешке пакует чемодан, пока родители выгуливают пса. Жаль, что мне не довелось видеть этой спонтанной демонстрации независимости. Но она не оставила записки, ни слова; верный признак кризиса — женщина дошла до последней черты. А потом я присел на краешек кровати и попытался представить, где бы она могла быть, — наконец-то поставить себя на место Мэдди.
* * *
Довольно жарко для апреля. Я воображал, как она ловко перепрыгивает с камня на камень, поближе к глубокому месту, где можно нырнуть. Останавливается на минуту, наслаждаясь простором — пустынной дугой её самого любимого пляжа на свете. Серо-зелёные холмы, окружающие залив, оживляют лишь несколько пасущихся в отдалении овец, но — ни одной машины на дороге вдоль моря. Здесь так тихо. Только «добрый шум», как говорила Мэдди, — волны, ветер и чайки.
Вижу, как Мэдди пристраивает рюкзак и полотенце в расселине скалы и готовится нырнуть. Вода холодная, но Мэдди всегда считала, что это не повод отказываться от купания. Решительный прыжок, всплеск. Красоту и грацию прыжка несколько смазала громкая брань по поводу ледяных весенних вод Атлантики. Но Мэдди отлично плавает, и я наблюдал, как она решительным брассом пересекает бухту. Летом здесь дежурили спасатели, но сейчас ей приходилось самостоятельно следить за течением и на всякий случай держаться поближе к берегу; и, возможно, она заметила местного парня, собиравшего плавник в дальнем конце пляжа, а тот, вероятно, краем глаза наблюдал за сумасшедшей купальщицей.
Когда холод добрался до костей, она вскарабкалась обратно на скалы. Она помнила, где можно выбраться наверх, — не забыла ни купание здесь много лет назад, ни бутылку вина, ни уютную палатку. Легкий весенний ветерок казался уже ледяным шквалом, крошечного полотенца едва хватало, чтобы укутать плечи. Человек на пляже разжёг костер, клубы белого дыма поплыли над дюнами. Хотелось, конечно, подойти и погреться у огня, но как-то неловко явиться перед совершенно незнакомым мужчиной в мокром купальнике, да ещё после безумного заплыва в абсолютно неподходящеё время года. С другой стороны, это же Ирландия. Народ здесь дружелюбен, все запросто обращаются друг к другу; просто подойти поболтать — совершенно нормальное дело.
Держа сандалии в руках, она побрела вдоль дюн, вдыхая чарующий запах горящего дерева. За облаком дыма не видно, человек всё ещё там или нет, и пришлось подойти довольно близко, прежде чем обратиться с дружеским приветствием.
— Добрый день, — ответил знакомый голос с выраженным английским акцентом.
И тут дым отнесло в сторону — прямо перед ней стоял, ласково улыбаясь, бывший муж и протягивал ей холщовую сумку.
— Я принес тебе кашемировый анорак, — улыбнулся я. — Подумал, что ты можешь замёрзнуть.
Как только я догадался, куда могла сбежать Мэдди, совсем не трудно было последовать за ней. Самое трудное путешествие я всё равно уже совершил: сумел понять её. Мэдди смотрела на меня так, словно запуталась в собственных мыслях и никак не могла решить, какую же из них произнести вслух.
— Я тут развёл костер, чтоб ты могла согреться. Но я понимаю, что ты приехала сюда, чтобы отдохнуть от всего и всех, так что я сейчас уйду. Если захочешь потом встретиться, выпить и всё такое, то улетаю я только завтра, но я ни на чём не настаиваю. — С этими словами я повернулся и зашагал прочь.
Прошло несколько секунд, прежде чем Мэдди меня окликнула, а то я уже начал волноваться, что она и в самом деле позволит мне вот так просто уйти.
— Погоди! Не дури. Откуда ты?.. Как ты?.. С мамой и папой всё в порядке?
Вот тут я остановился и обернулся.
— У них всё хорошо. — И рассмеялся. — Слушай, ты неисправима! Всё время думаешь только о других!
— Мама не слишком расстроилась? Как ты догадался, что я здесь? Как ты меня разыскал?
— Просто вспомнил, что всякий раз, когда ты пугалась и нервничала — вой сирен на улице, рёв самолёта над головой — или просто проблемы наваливались, то обычно бормотала: «Вот бы сейчас оказаться в Баркликоув».
— И ты запомнил?
— А ты наконец взяла и сделала это! Я увидел, что паспорта нет, ну и рассудил… А потом заметил, что ты забыла свитер, и подумал: «Э, а он ей не помешал бы».
Мэдди уже оделась, щеки её раскраснелись от жара костра.
— Я тут, кстати, прихватил колбасок и хлеба, хочешь бутерброд?
— Но колбаски вегетарианские? Ты не забыл, что я вегетарианка?
И на секунду я ей даже поверил.
Медленно и тщательно я прожаривал колбаски. Сегодня особый день, и если в результате моих кулинарных упражнений Мэдди стошнит прямо в песок, это несколько обострит атмосферу. Но поджаренные на костре ирландские колбаски показались проголодавшейся после купания Мэдди лучшим блюдом на свете, а когда я вытащил маленькую бутылку вина и пластиковые стаканчики, она с трудом удержалась, чтобы не броситься мне на шею. Мы сидели на дюнах, смотрели в туманную даль, болтали и смеялись, и начинался прилив, а наши тени удлинялись. Я чувствовал полную гармонию с окружающим миром и даже не заметил, что Мэдди занялась костром. Но совсем немножко.
Мадлен объяснила, что приняла спонтанное решение исчезнуть, ничего не объясняя, потому что в противном случае ей пришлось бы прибить собственную мать чугунной кастрюлей Le Creuset.
— Мама, видимо, почувствовала, что я в депрессии, поэтому принялась утешать меня перечислением всего того, что есть у её счастливой дочери и чего не было у неё, когда она воспитывала детей.
— Но ты порадовалась, что не пришлось выходить замуж за твоего отца?
— Вчера я узнала, что папа всегда был крайне эгоистичен. В сексуальном смысле.
— О, такие подробности заинтересуют любую дочь!
— Ага, и всю очередь у кассы супермаркета. Так что я предпочла смыться, пока она не начала в деталях рассказывать, какие именно из сексуальных позиций её не удовлетворяют.
Мэдди нашла дешевый рейс в Корк (она дока по части бюджетных авиакомпаний), поняла, что надо выезжать немедленно, иначе опоздает, а родителям решила позвонить позже.
— Но мой телефон разрядился, а телефон-автомат оказался сломан, и, откровенно говоря, чертовски приятно хоть чуть-чуть побыть махровой эгоисткой.
— Не переживай — мы скажем, что ты позвонила мне и попросила сообщить родителям, а моя дырявая память в очередной раз подвела.
— Слушай, отличная идея. Кстати, всё именно так и было!
Мы поговорили ещё немного о моей амнезии и о том, что мне удалось вспомнить. Не хотелось упоминать о печальных сторонах, но она поняла меня, когда я пояснил, что постепенно восстанавливаю всё, и дурное и хорошее. Танкер вдали скрылся за мысом, по берегу ковыляла пугливая чайка, мы бросили ей крошек. Мэдди предложила мне ещё вина и тут заметила, что я не пью.
— Ты что, за рулём? — пошутила она, но тут же пожалела о своей бестактности.
— Ну… да. Машина там наверху, взял напрокат…
— Ты научился водить?
— Прошел интенсивный курс и с тех пор не повалил ни одной ограды. Могу подвезти тебя в Крукхэвен, если хочешь, в своей роскошной «ниссан-микра». Боковое зеркало отломано, но я не виноват — недалеко от Скиббереен дерево буквально выпрыгнуло на дорогу.
Она молча рассматривала меня, словно не узнавала — человека, с которым прожила почти всю жизнь.
Костёр погас, похолодало, мы поехали в деревню, и Мэдди старалась вцепляться в сиденье как бы ненароком, пока мы петляли по прибрежной дороге. Мы ещё посидели в пабе, где Мадлен сняла комнату, и вместе почитали восторженное письмо от детей, минут двадцать потратив на его расшифровку. Мэдди позвонила родителям и извинилась, а потом мы цитировали перлы Джин и вспоминали, с каким трудом дети сдерживали смех за рождественским столом.
— «Воган опускает сиденье унитаза, после того как пописает, слышишь, Рон, — передразнивала свою матушку Мэдди. — Рон вечно забрызгивает мочой всё сиденье; ты гораздо аккуратнее обращаешься со своим пенисом, Воган».
— О, это лишь одно из моих положительных качеств, о которых тёща сообщила всем своим подружкам. Потрясающая меткость моего пениса.
— «Воган, может, ты покажешь Рону, как надо держать пенис, когда писаешь?»
Я расспрашивал Мэдди о её работе, она меня — о моей, и тут я, пожалуй, чересчур увлёкся, повествуя о прорыве в отношениях с самой трудной ученицей, не в силах сдержать восторга от того, что наконец-то могу обо всем рассказать Мэдди.
— …А потом Таника стояла перед всем классом и рассказывала, как история гибели её отца был искажена средствами массовой информации, и ты бы видела её, Мэдди, — я так гордился ею. Она произнесла страстную речь, говорила, что ложь — это как рак; что ложь нельзя оставлять без внимания, потому что она может поглотить и уничтожить тебя, и именно поэтому необходимо изучать историю — неправильно понятое прошлое приведет вас к неправильному будущему. А ещё она написала в «Саут Лондон пресс» и потребовала опубликовать статью с правдивой информацией о её отце, и весь класс ей восторженно аплодировал, а она взволнованно кричала, что намерена «уничтожить ложь». «Мы с мистером Воганом уничтожим ложь, — повторяла она под бурные аплодисменты. — И я знаю, что мой папа сейчас смотрит с небес и говорит спасибо».
— Выходит, ты и это вспомнил, — с нежной улыбкой произнесла Мэдди.
— Вспомнил — что?
— Как тебе нравилось быть учителем. В былые времена ты частенько рассказывал мне о школьных делах с такой же страстью. И я очень любила это в тебе…
А потом Мэдди поднялась к себе в комнату, повесила мокрое полотенце сушиться. В пабе оставалась ещё пара свободных комнат, и самую дешевую занял я.
Она чмокнула меня в щеку, пожелала спокойной ночи, и тяжёлая деревянная дверь закрылась за нею. Прошел час, а я всё ворочался с боку на бок. Отвык засыпать в таком благостном расположении духа.
Ни один из нас не произнес это вслух, но произошло нечто крайне важное. Мы простили друг друга. Я осознавал, каким рискованным выдался этот длинный день — перелёт, безумная гонка по шоссе, — но на самом деле я больше всего боялся, что она разозлится, решив, будто я выслеживал её, как сумасшедший извращенец. Но она удивилась и обрадовалась мне. На такую удачу я даже не надеялся. А когда я уже засыпал, дверь тихонько приоткрылась и Мэдди прошептала:
— Подвинься, — и юркнула ко мне в кровать.
Я хотел было вскочить, обнять её, но что-то подсказало, что она предпочитает, чтобы я просто освободил ей место и позаботился, чтобы моей бывшей жене хватило одеяла. Или, может, просто жене? Не знаю.
— Тебе удобно?
— Угу всё хорошо. Прости, если разбудила.
— Нет, я не спал. Откуда ты узнала, в какой я комнате?
— А я и не знала — сначала вломилась в комнату напротив. Чуть не залезла в постель к тому жирному немцу, помнишь, сидел в баре.
— Это могло быть интересно…
— Да ладно, ты разыскал меня на западе Ирландии. Не думаю, что поиски нужной двери сложнее подвига чтения чужих мыслей, который ты совершил сегодня. — Она положила голову мне на плечо и вздохнула, всё ещё удивляясь: — Надо же, ты догадался, что я здесь! Просто догадался!
А потом мы молчали, просто тихо лежали рядом, и я обнимал её, и её тело прижималось к моему. Я помнил множество вещей, о которых ни за что бы не вспомнил до своей амнезии. Я помнил её любимое место на свете. Помнил, что она любит плавать, но вечно забывает тёплую одежду. Помнил, что бутерброды с колбасками, которые мы ели на этом идеальном пляже, были лучшей едой на свете.
А ещё я помнил пароль её почты и мог проверить, на какой рейс она взяла билет и где заказала гостиницу, — но, полагаю, сейчас был не самый подходящий момент об этом сообщать.