ДО СВИДАНЬЯ, ЛАСТОЧКИ!
Зима наступила внезапно. Ещё в субботу Костя и Лена бегали в лёгких пальтишках — Ленка даже взяла в школу зонтик, — а потом всё изменилось в одну ночь. Оконные стёкла затянуло серебристыми узорами, да так сильно, что сквозь них с трудом пробивался свет.
Костя выскочил из-под одеяла, открыл форточку и увидал, что Фонтанка покрыта свеженьким ровным льдом.
— Вот здорово! Пойдём на коньках, Ленка?
Лена, как всегда, встала раньше брата. Она уже совсем готова — длинные коричневые чулки, короткое зелёное платье колокольчиком, тугие косички торчат в разные стороны, как ручка и носик у кофейника, который она только что внесла в комнату.
— Дурак! — сказала Лена. — Утонуть захотел, что ли?
Лена и Костя — близнецы и как две капли воды похожи друг на друга; их так все и называют: двойняшки. Но это лишь с виду они такие одинаковые, а на самом деле они совсем разные. Это Ленке надо бы родиться мальчиком, а Косте — наоборот. Костя питается, в основном, эскимо, слойками и творожными сырками с изюмом; Лена любит жареное мясо и хлеб, толсто намазанный маслом. Костя обожает, когда мама его целует или гладит по голове, а Лена терпеть не может «телячьих нежностей». Она сильная и решительная, решительнее многих мальчишек из четвёртого «б». Однажды, Петька Смородин бросил в волосы Кати Шавровой репейник; Катя захныкала, а Петька засмеялся. Но Лена схватила Петьку за нос и держала его до тех пор, пока у Петьки не полились слёзы, а нос сделался красный, как морковка. После этого Лену выбрали старостой класса. Она и сейчас староста, уже второй год.
— Не стой босиком на полу. И вообще отойди от форточки. Простудиться захотел, что ли?
Костя послушно отошёл от окна, принялся одеваться. С Ленкой спорить опасно: у неё в руках кофейник.
Чем бы, однако, заняться сегодня? Ну, в кино сходим. А потом чего делать? В воскресенье всегда скучно, когда мама уходит на дежурство в свою больницу.
Костя покормил рыбок в маленьком аквариуме — подсыпал им сухих червячков, потом покрутил ручку радиорепродуктора. Передавали объявления. Сначала про то, что идет в театрах, а после диктор сказал: «Сейчас температура воздуха в Ленинграде пятнадцать градусов мороза. А на юге нашей страны, на Черноморском побережье Кавказа, тепло и солнечно; отдыхающие принимают воздушные ванны, купаются в море. Граждане, пользуйтесь услугами Аэрофлота, приобретайте билеты по сниженному тарифу. Самолёт ИЛ-18 за три часа сорок минут доставит вас в Сочи…»
— Вот здорово! Вот бы искупаться… — мечтательно говорит Костя. — Лена, сколько это — по сниженному тарифу?
— Вот, двадцать копеек. Держи.
— Что?..
— Двадцать копеек, говорю. У нас, оказывается, нет хлеба. Купи батон и полкруглого, а я пока уберу в комнате. Ну, живо собирайся! Оглох ты, что ли?
Косте неохота тащиться в булочную, но спорить с Ленкой опасно: теперь у неё в руках швабра — он только спрашивает:
— А на эскимо, Лена?
— В такой мороз — и эскимо! Ангину захотел, что ли?
— Ну, Лена… — Костя пытается обнять сестру.
Но жестокая Лена неумолима.
— Давай без телячьих нежностей. Ну!.. — И она поднимает швабру.
Костя пулей вылетает в коридор, чуть не сбивает с ног соседскую бабушку.
— Куда разбежался? Оденься потеплее, — ворчит бабушка. И вздыхает: — Ну и климат. Вчера дождик, а сегодня вон как залютовало. И с чего бы это в такую рань?
Действительно, на улице холодища. И ветер. По гладкому льду Фонтанки несутся космы снежной пороши. Колет щёки, пощипывает в носу.
Костя надвинул шапку на лоб пониже, поднял воротник и поскорее свернул с набережной.
На Манежной площади возле кинотеатра уже с утра пораньше толпились ребята.
«А ведь и мы с Ленкой пойдём в кино, — вспомнил Костя. — Надо быстро слетать в булочную». Он прошмыгнул между скопившимися на стоянке автобусами, припустил напрямик через сквер. А это что?.. Под деревом у самых корней на голой промёрзшей земле лежат два комочка.
Костя остановился, нагнулся, посмотрел внимательно и сразу же забыл и про кино, и про булочную…
— Ты что так долго болтался? А где хлеб?
— Лена, я не принёс хлеба. Я вот чего принёс, смотри… — Костя раскрыл шапку. — Это ласточки. Видишь, какие хвостики, и брюшки белые.
— Откуда ты их взял? Они же совсем замёрзлые.
— Нет, не совсем. Я на них дышал, дышал, и они начали дёргать лапками… Вот опять, видишь?
— Вижу, что глаза у них мутные. Зря ты их принёс, — сказала Лена.
А Костя заплакал. Он и сам не понял, как это с ним получилось. Заплакал вдруг — и всё.
— Вытри нос, — сказала Лена. — Хуже девчонки. Иди-ка принеси наш треснутый рыбный аквариум.
Пока Костя ходил в кладовку, Лена достала вату из шкафа. Вату положили в аквариум, а на вату — ласточек и поставили аквариум на стол поближе к батарее. Костя вытер слёзы и принялся дышать на ласточек.
— Бедняжки, хорошие мои…
— Давай без телячьих нежностей, — сказала. Лена. — Сейчас же садись за стол. Сто раз мне подогревать, что ли?
Костя пил кофе с чёрствой булкой, а сам всё поглядывал на ласточек. Они ворочались, оживали; вот одна встала на лапки, за ней другая, обе встряхнулись, завертели головками.
— Надо бы их покормить, — сказал Костя. Он уже успел накрошить полное блюдечко булки.
— Не тронь, — сказала Лена. — Пусть отходят.
Через час ласточки настолько ожили, что принялись самостоятельно расхаживать по аквариуму. Лена на всякий случай прикрыла аквариум куском марли: ещё вылетят, нагадят в комнате, убирай потом!
— Смотри, Лена, они чистят пёрышки! Вон та, маленькая, как смешно залезает клювом под крыло!
Ожили-то ласточки ожили, но клевать ничего не хотели — ни булки, ни пшённых зёрнышек, ни сухих червячков. К блюдечку с водой и то не притронулись.
Даже бессердечная Лена забеспокоилась:
— Так они с голоду умрут.
Позвали соседскую бабушку. Та заохала, запричитала:
— Вот климат! Вот климат лютый! Вчера — дождик, сегодня — мороз. Не успели улететь птички божьи. Пропадут.
— А если их в настоящую клетку посадить? Будут они кушать в клетке?
— Ишь чего придумал — в клетку. Это тебе не канарейка. Ласточка — птица вольная, перелётная. Ей тёплый простор нужен, чтобы крылышками махать. А в неволе, хоть ты её тортом «Сюрприз» корми, всё одно пропадёт. — Бабушка махнула рукой и ушла в кухню.
— Что же нам делать, Лена? Может, их завтра в школу отнести? В зоологический уголок, к кроликам?
— Эх ты, кролик. Не слышал ты, что ли? Бабушка сказала: нужен простор.
Костя тоскливо оглядел небольшую комнату — потолок, стены. Его взгляд задержался на репродукторе. И хотя передавали совсем неинтересное — что-то про чугун, которого «выплавили на шестнадцать процентов больше, чем в прошлом квартале», — Костя продолжал смотреть на коричневый маленький ящичек. И Лена тоже смотрела на репродуктор.
А потом брат и сестра посмотрели друг на дружку, и Костя сказал:
— Граждане! Пользуйтесь услугами Аэрофлота…
И Лена вдруг засмеялась. Сначала тихонько, а потом всё громче. Запрыгала, затрясла косичками:
— Где у нас коробка из-под твоих новых ботинок? Надо проделать в крышке дырочки…
По широкому Московскому проспекту идёт автобус. На нём написано: «Манежная площадь — Аэропорт». А в автобусе едут двое ребят, как две капли воды похожих друг на друга; оба они в одинаковых тёплых куртках. И нельзя было бы разобрать, кто из них мальчик, а кто девочка, если бы у Лены из-под шапки не торчали косички.
Шофёр и пассажиры автобуса уже знают, куда и зачем едут эти двойняшки. Пассажиры оживлены, взволнованы.
Женщина в очках говорит:
— Надо завернуть коробку поплотнее в шарфик, а то ласточки замёрзнут.
А мужчина с бородой говорит:
— Надо немножко развернуть шарфик, а то ласточки задохнутся.
— Да снимите вы совсем этот шарфик! — кричит из своей стеклянной загородки шофёр. — Я же включил добавочный обогрев.
Но пассажиры не унимаются.
— Интересно, сколько сейчас градусов в Ялте? — говорит один.
— Теплее всего в Ашхабаде, — говорит военный.
— Эх, жаль, что я еду в Мурманск, — говорит морской офицер.
На Благодатном в автобус входит контролёрша. Пока она проверяет билеты, пассажиры успевают рассказать ей про ласточек, и она не хочет проверять билеты у двойняшек. Вместо этого она спрашивает:
— А на обратный проезд у вас есть?
Автобус проезжает станцию Шоссейную, сворачивает вправо, на прямую, как стрела, аллею. В конце аллеи здание с колоннами и с высокой белой башней — Аэропорт.
Один пассажир говорит другому:
— Аркадий Павлович, возьмите, пожалуйста, мой чемодан. Я пойду с детьми.
Он берёт близнецов за руки и ведёт их в вестибюль — мимо киоска «Союзпечать», мимо кафе с разноцветными пластмассовыми столиками, мимо ларька «Сувениры» — прямо в комнату к высокому седому человеку в лётной форме. Это, наверное, начальник — вон сколько у него нашивок на рукаве.
Начальник сразу всё сообразил. Он только приподнял крышку коробки, взглянул на ласточек, а потом нажал кнопку и спросил у репродуктора на столе:
— Алло, как там триста пятьдесят третий?
— Триста пятьдесят третий заканчивает, — ответил женским голосом репродуктор.
— Идёмте, — сказал начальник. — Быстро!
В вестибюле грохочет голос диктора: «Заканчивается посадка на самолёт, рейс триста пятьдесят третий, следующий по маршруту Ленинград — Адлер. Пассажиров просят пройти к самолёту. Выход на лётное поле только в сопровождении дежурного по аэродрому».
А Лену и Костю сопровождает сам начальник. Он держит их за руки, а Лена крепко держит коробку. Они выходят на лётное поле. Ух, сколько здесь самолётов, и какие большие! Но этот — больше всех, особенно вблизи. Размах его крыльев такой, что под ними свободно проезжает бензиновая цистерна, а сам он похож на огромную птицу, вставшую на чудовищные лапы. В её белом брюхе чернеет дыра, к дыре приставлена лесенка, на ступеньках стоит загорелая девушка в красивой форменной тужурке и в сдвинутой набекрень шапочке-пилотке.
— Надежда, вот тебе два безбилетника, — говорит начальник и отдаёт ей коробку с ласточками, — выпустишь их там. Привет югу.
— Привет югу! — кричит Лена.
— До свиданья, ласточки… — тихо говорит Костя.
…Ровно через три часа сорок минут под крылом самолёта замелькали зелёные холмы Адлера. Лёгкий толчок — и машина покатилась по бетону аэродрома. Первой на трап ступила стюардесса Надежда.
Она раскрыла коробку.
— Ну!..
И ласточки полетели. Они исчезли в тёплом просторе солнечного юга, и Надежда смотрела им вслед, держа в руке пустую коробку из-под Костиных ботинок.
Костя и Лена в это время сидели дома за столом и обедали.
В сиреневых ленинградских сумерках за окном крутилась метель. Костя то и дело проносил ложку мимо рта, потому что смотрел в учебник географии.
— Где теперь наши ласточки? Может, улетели в Турцию, а может в Африку… Они вернутся, Лена?
— Будешь ты, наконец, есть? — сердито спросила сестра. — Оставь сейчас же книжку.
Костя послушно закрыл учебник. Спорить с Леной опасно: у неё в руке поварёшка. Он только сказал:
— Ведь они тут родились…
А про себя подумал: куда бы они ни улетели — в Турцию или ещё дальше, — всё равно вернутся. Не такой уж климат в Ленинграде лютый, как думает соседская бабушка. До свиданья, ласточки!
ЦАРИЦА ТАМАРА
В то утро Елена Владимировна вошла в класс за пять минут до звонка, и не одна. Она привела с собой темноволосую девочку-худышку.
— Доброе утро, дети. Это — Валя Рыжова. Будет учиться с нами. Знакомьтесь.
Учительница ободряюще улыбнулась Вале, легонько подтолкнула её к ребятам, а сама вышла из класса.
Ребята смотрели на новенькую. Ничего особенного — школьница как школьница: коричневое платье, чёрный фартук, две косички с бантиками. Лицо тоже обыкновенное, только бледное чуть-чуть. А глаза большие, круглые и часто моргают — вроде бы испуганные.
— Чего ты топчешься возле дверей? Не бойся, иди сюда, — позвал Борька-Медведь.
Борька — самый сильный мальчик в классе, главный заводила и насмешник. Если, например, прыгать через парты или устроить кучу-малу, он первый. Впрочем, ученик он тоже первый. Может быть, поэтому он и насмешничает над отстающими и лентяями. Дразнит, задирает при всём классе, доводит по-всякому. А потом вдруг двоечник становится троечником, а то и четвёрки начинает хватать. И это у Борьки называется «взять на буксир». Волосы у Борьки кудлатые, на веснушчатом некрасивом лице почти всегда улыбочка. И если он обращается к кому-нибудь с этой улыбочкой да ещё нежным голосом, значит, наверняка жди подвоха: или за косу дёрнет, или подножку даст.
Именно таким нежным голосом он и сказал новенькой:
— Иди сюда, не бойся. Откуда ты взялась, мартышка?
Новенькая не обиделась на «мартышку». Держа перед собою портфель в обеих руках, она сделала два неуверенных шага к Борьке и ответила вежливо:
— Нам дали квартиру в этом районе. До моей старой школы теперь очень далеко… — И вздохнула.
— А ты не обидчивая, — сказал Борька.
— А может, она ябеда? — ревниво спросил Марик Дулов, закадычный Борькин дружок. — Ребята, давайте испытаем её!
Мальчишки тотчас же столпились вокруг новенькой. Она попятилась к двери.
— Как это?..
— А так. Посмотрим, будешь ты жаловаться Елене Владимировне! — И Марик первым подскочил к новенькой, намереваясь ухватить её за косы.
Но тут Борька ловко дал ему подножку. Марик, сбив с ног и другого мальчишку, растянулся на полу, об них споткнулись ещё двое — образовалась куча-мала.
Борька, не давая барахтающимся ребятам встать на ноги, победно подмигнул новенькой.
— Не бойся. Они пошутили.
— Глупые шутки! — сказала высокая красивая девочка. — Вечно ты, Медведев, придумаешь какую-нибудь гадость. Обязательно тебе нужно оскорбить кого-нибудь. А ещё староста! — Она подошла к новенькой и сильными руками обняла её за плечи. — Пойдём, Валя, ко мне за парту. Лиза Крючкова больна, будешь сидеть пока со мной. Меня зовут Тамара.
— Царица Тамара, — поправил Борька и насмешливо продекламировал:
И девочки, и мальчики — все дружно засмеялись. А Тамара ничего не ответила Борьке, лишь свысока посмотрела на него и презрительно повела плечами.
У неё с Борькой вечные нелады. Тамара Брянцева — тоже отличница, особенно по арифметике. Трудные примеры на смешанные действия она сразу же решает в уме и очень гордится этим. С самого первого класса все о ней говорят, какая она пятёрочница, какие у неё аккуратные тетрадки, какой красивый воротничок на платье. А в школьном драмкружке ей дают только главные роли. И в позапрошлом, и в прошлом году Тамара была старостой класса, а этой осенью выбрали почему-то Борьку…
Раздался звонок. Вошла Елена Владимировна.
— Садитесь, дети. — Она быстро нашла глазами новенькую, приветливо кивнула ей. — Ну, как дела, Валя Рыжова? Познакомились уже? — Тут учительница подозрительно покосилась на Борьку. — Никто тебя не обижал? Давай-ка поищем тебе место.
Новенькая нерешительно подняла руку.
Марик толкнул Борьку под бок.
— Сейчас нажалуется, — зашипел он. — Я же говорил… Ну, мы ей покажем!
Но Валя не пожаловалась. Она даже не посмотрела на мальчишек. Она посмотрела на свою соседку — благодарно и преданно.
— Можно, Елена Владимировна, я буду сидеть с Тамарой? Можно?..
— Хорошо, сиди. Выздоровеет Лиза Крючкова, там увидим. — Учительница взглянула на часы, раскрыла классный журнал. — Симакова Вера, иди к доске.
Пока толстуха растеряха Вера неловко вылезала из-за парты и собирала разлетевшиеся тетрадки, Тамара Брянцева быстро подошла к доске, стёрла влажной тряпкой чёртика с рожками и так же быстро вернулась на место.
— Это надо было сделать до звонка, — сказала учительница.
— Так ведь не я дежурная, — скромно сказала Тамара. — Сегодня дежурная Лиза, а она больна.
— Так. А староста не позаботился назначить кого-нибудь, — сказала учительница. — Хорошо, Тамара, спасибо.
Борька покраснел под своими веснушками, поскрёб в кудлатой голове и, наверное, от растерянности повторил вслед за учительницей ни к селу ни к городу:
— А староста не позаботился…
Елена Владимировна невольно улыбнулась, а ребята громко засмеялись.
— Ладно, успокойтесь. Не будем отвлекаться. Вера, ты готова? Пиши: в колхоз привезли на четырёх грузовиках девятнадцать тонн минеральных удобрений…
Пока Вера Симакова решала задачу, Тамара шепнула своей новой соседке:
— Я думала, ты скажешь Елене Владимировне про «мартышку».
— Зачем?
— Значит, ты никогда-никогда не жалуешься?
— Нет.
— Да?.. — сказала Тамара. И больше она ничего не сказала.
Вера Симакова решила, наконец, задачу про минеральные удобрения. Учительница отпустила её.
— А теперь давайте порешаем устно примеры на все четыре действия. Ничего не записывайте, уберите тетрадки.
Елена Владимировна подошла к доске, взяла мел и написала крупно:
(45 + 39) : (71–67) х 3 =
— Сколько это будет?
Конечно, раньше всех подняли руки Борька и Тамара, а потом уже Марик Дулов и ещё кое-кто. Новенькая тоже подняла руку.
— Вот пусть Валя Рыжова и ответит.
Валя встала, но прежде чем она успела раскрыть рот, рядом раздался шёпот: «Шестьдесят два».
Валя заколебалась. Шёпот повторился настойчивее: «Шестьдесят два».
— Шестьдесят два, — неуверенно сказала Валя.
— Нет, — сказала учительница. — Не торопись, посчитай как следует и не слушай подсказок.
— Шестьдесят три, — сказала Валя.
— Вот теперь правильно. Что же ты сразу не ответила так, Валя? Тебе кто-то наверно подсказал, да?
Учительница оглядела класс. Все ребята смотрели на неё прямо, только Тамара Брянцева сидела, опустив глаза в учебник арифметики.
— Мне никто не подсказывал. Я сама…
— Её напугали перед уроком, вот она и путается теперь, — сказала толстуха Вера.
— Как это напугали? Кто? Ну-ка, скажи мне, Валя.
— Никто меня не пугал, Елена Владимировна. Правда!
Борька заёрзал на месте. А Марик за его спиной показал Вере кулак.
Толстуха Вера — известная ябеда. Она и соврёт — ей ничего не стоит. Это знают все, в том числе и Елена Владимировна.
— Садись, Валя. Продолжим урок. Голубкина Света, иди к доске…
После окончания занятий к Вале Рыжовой в раздевалке подошла Тамара.
— Ты чего здесь стоишь одна? Пойдём.
— Мама обещала прийти за мной.
— Да что ты, первоклашка, что ли?
— Мама сказала: первый раз в новую школу, незнакомые улицы…
— Вот ещё! — сказала Тамара. — Пойдём!.. — Она властно увлекла Валю за собой…
А на следующее утро Валя Рыжова не явилась в класс. Елена Владимировна тоже не пришла. То есть, она пришла, но минут через десять после звонка. Лицо у неё было расстроенное, губы плотно сжаты, а глаза непривычно колючие. Учительница не сказала, как обычно: «Доброе утро. Садитесь». Она коротко сказала: «Здравствуйте», и все ученики остались стоять. А потом учительница сказала:
— Вечером новенькая Валя Рыжова возвратилась после школы домой в намокшем, перепачканном пальто. Её портфель был также весь в грязи, тетрадки и учебники испорчены. Своей маме Валя сказала, что оступилась и упала в канаву возле новостройки. Но я этому не верю. Как Валя могла попасть к новостройке? Ведь это совсем в стороне! Скорее всего, её кто-то завёл туда и подтолкнул в канаву.
Ответом учительнице было полное и общее молчание. Все недоуменно переглядывались.
Елена Владимировна выдержала долгую, томительную паузу.
— Вчера Вера Симакова сказала, что перед уроком кто-то из вас напугал Валю. Я тогда не придала этому значения и очень сожалею сейчас… Вера, скажи, кто это сделал?
Вера-ябеда с готовностью ответила:
— Он её обозвал «мартышкой», — и указала пальцем на Борьку. — Они её хотели отодрать за косы, а потом я сама слышала, как они сказали: ну, мы ей ещё покажем!
— Садитесь все, — сказала Елена Владимировна, — а ты, Медведев, подожди. Ответь мне — это правда?
Борька так побледнел, что веснушки у него сделались какие-то выпуклые.
— Её никто пальцем не тронул, Елена Владимировна, честное слово. Мы с Мариком сразу после уроков пошли смотреть, замёрз уже каток или нет. Марик, скажи…
— Твой Марик всё, что ты захочешь, скажет! — крикнула Вера. — А зачем он мне вчера кулак показывал? Зачем?
— Как не стыдно, Медведев! — сказала румяная Света Голубкина. — Девочку обидеть, да ещё новенькую. Что её мама подумает про наш класс? Вот не ожидала от тебя. Ведь ты же — староста.
— Надо опять Тамару выбрать, — буркнула Вера.
— Ну, ты, подлиза! — крикнули с задней парты. — Может, это вовсе и не Борька.
Ребята начали спорить и ссориться. Большинство возмущалось и откровенно обвиняло Борьку: мало, что набезобразничал, так ещё, оказывается, и трус — боится сознаться. С девчонкой справился, нашёл себе под силу!
И только Тамара Брянцева не вмешивалась в этот спор. Она сидела одна за партой и внимательно слушала, но сама не произнесла ни слова.
Елена Владимировна хлопнула ладонью по столу.
— Прекратите шум! Так мы ничего не узнаем. А узнать правду необходимо. Света Голубкина правильно сказала, что это позор для всего класса. А я добавлю: и для школы позор. Мы должны найти безобразника. — Учительница посмотрела на Борьку Медведева и вздохнула. — Я надеялась, что у того, кто, скорее всего, необдуманно совершил гадкий поступок, хватит мужества честно сказать об этом своим товарищам. Но, видно, я ошиблась. Что ж, придётся всё выяснять не так, как мне хотелось бы… Валя Рыжова и её мама ждут в учительской. Сейчас я приведу Валю.
Учительница встала. Но она не спешила уходить. Она ещё раз посмотрела на Борьку Медведева.
Борька не смутился. Но и ничего не сказал.
Елена Владимировна вышла из класса. Стукнула дверь, наступила тишина. И в этой тишине отчётливо прозвучал голос Светы Голубкиной:
— Я не хочу, чтобы Медведев был старостой.
— И я не хочу, — сказал маленький Петя Сойкин. Обычно он помалкивает, а тут вдруг сказал, да ещё целую речь: — Хоть Борька мне и помогал по русскому, а всё равно не хочу. И пусть он больше мне не помогает ни по русскому, ни по арифметике, ни по чему!
— Тс-с-с… — Вера приложила палец к губам.
Послышались шаги, дверь раскрылась.
Вошла Елена Владимировна, она держала за руку Валю Рыжову.
Валя была такая же, как вчера, только ещё немножко бледнее.
— Положи, Валя, портфель пока на мой стол. Вот так. И скажи нам, почему ты вчера после уроков не подождала маму и ушла домой одна?
Валя не смотрела ни на кого. Она смотрела на свой потёртый коричневый ботинок, которым водила тихонько туда-сюда по паркету.
А ребята смотрели на Валю. И Борька смотрел как ни в чём не бывало, и Марик, и все мальчики и девочки. В классе было тихо-тихо.
— Каким образом ты попала на новостройку? — Елена Владимировна погладила Валю по голове. — Кто тебя толкнул в канаву? Скажи нам, не бойся.
Валя подняла глаза и заморгала часто-часто.
— Никто. Я сама…
— А может, всё-таки толкнули? — настойчиво спросила учительница. — Может быть, кто-нибудь из другого класса?
— Нет, я сама… — Подбородок у Вали немножко задрожал.
И тут вдруг Борька Медведев вскочил с места и крикнул на весь класс:
— Только бы мне узнать, кто её обидел, такую мартышку? Я бы ему нос откусил!
Голос у Борьки звенел, как звонок перед большой переменой, а глаза смотрели так, что всем сразу стало ясно: Борька не виноват. Не может же человек, в самом деле, так притворяться! Борька — заводила и насмешник, но никакой не артист; его и в драмкружок не приняли потому, что он простого деда-мороза сыграть не сумел. Нет, это не Борька…
Класс вздохнул с облегчением. Даже Елена Владимировна вздохнула. Она с трудом — все это отлично заметили — сдержала непрошеную улыбку.
— Хорошо. Отложим пока этот разговор. Валя, садись.
Валя взяла портфель со стола, переступила с ноги на ногу, замялась.
— Что же ты, Валя? Садись на своё место.
— Это не моё место, Елена Владимировна… Лиза Крючкова выздоровеет — потом опять пересаживаться… Ведь правда же?..
Ничего особенного Валя не сказала. То, что она сказала, было вполне естественно. Но все почему-то вдруг посмотрели на Тамару Брянцеву, которая сидела, опустив глаза в раскрытый учебник арифметики, и листала его, как будто урок уже начался.
Внимательно посмотрела на Тамару и учительница. Как-то удивлённо посмотрела.
— Ну, хорошо… — немножко растерянно сказала она. — Вот есть свободное место рядом с Петей Сойкиным. Садись с ним, Валя.
— А можно я буду сидеть вот с ним? — И Валя показала рукой на Борьку. — Можно?
Это было уже совсем неожиданно. Все удивились. А Елена Владимировна не удивилась. Она кивнула. И Борька обрадовался. Он подтолкнул своего соседа Марика.
— А ну, Марик, пересаживайся к Сойкину. Живо!
И Марик сразу его послушался.
Борька подбежал к Вале, взял у неё из рук портфель и утащил её за свою парту.
— Я сегодня пойду провожать её домой! — сказал он решительно. — И пусть только попробует кто-нибудь…
Борька сказал «кто-нибудь», но сам почему-то посмотрел на Тамару — посмотрел, как прицелился. И тут на его некрасивом веснушчатом лице появилась та самая улыбочка, от которой жди подвоха.
— Раз Валю здесь обидели, давайте попросим у неё прощенья. Все. Да, Елена Владимировна?
— Правильно, — сказала учительница.
И тогда Борька крикнул:
— А ну, встаньте! Живо!
Все охотно встали. Сразу же. Лишь Тамара Брянцева растерялась; все уже стоят, а она ещё сидит. Потом всё-таки тоже встала, медленно-медленно.
— Ну и ну… — сказала Елена Владимировна. — Садитесь…
Она зачем-то переставила с места на место чернильницу. А после долго смотрела в классный журнал, перелистывала в нём страницы вперёд-назад по нескольку раз и, наконец, сказала, ни к кому не обращаясь:
— Подумать только… Решили задачу на уравнение с одним неизвестным.
Никто ничего не понял.
— Какую задачу, Елена Владимировна?
Учительница широко улыбнулась — впервые в это утро.
— Такие задачи у нас ещё впереди. И в математике, и в жизни, — сказала она. — А пока, Петя Сойкин, иди к доске. Пиши: первая бригада шахтёров добыла за смену девятьсот четыре тонны угля… «Тонны» — пишется через два «н»…
Урок начался. Ребята глядели на доску. А на Тамару Брянцеву больше никто не глядел. Она сидела за своей партой одна и упорно не поднимала глаз от учебника арифметики.
* * *
Тамара до сих пор сидит одна. Лиза Крючкова, когда выздоровела, на второй же день ушла сидеть за другую парту. Даже подлиза Верка Симакова — и та не хочет сидеть с Тамарой, и больше не бурчит, что Тамару надо опять выбрать старостой.
Да кто её выберет? Уж в этом-то году, во всяком случае, — нет. Может быть, потом когда-нибудь…
СОРОК СЕКУНД
СЕРЁЖА СМОТРИТ В ОКНО
Серёжина парта возле окна. Серёжа частенько посматривает на улицу. А учительница частенько посматривает на Серёжу: «Мартынов, опять ты уставился в окно! Смотри-ка лучше на доску».
Однажды она попросила:
— Повтори, что я только что сказала?
Серёжа не смог повторить: ведь он смотрел в окно и не слышал, о чём говорила учительница.
А учительница сказала:
— Придётся пересадить тебя от окна. — И она медленно обвела глазами класс.
Тут все запросились:
— Елена Петровна, посадите меня к окошку!
— Нет, меня!
— Почему тебя? Я тоже хочу!
— Тише! — сказала Елена Петровна. И никого не пересадила на Серёжино место.
А ещё Серёжа умеет сочинять стихи. Он сам не знает, как это у него получается. Лучше всего получается, когда он смотрит в окно. Как-то он сочинил такое стихотворение:
В тот день писали сочиненье. Серёжа взял да и подал этот стишок.
Учительница пробежала листок глазами, а после прочла вслух:
— Написано гладко. И всего одна ошибка — «прИвышала». Но дело не в этом. Давайте-ка, ребята, разберём сочинение Серёжи Мартынова. О чём оно?
Миша Кружков сразу же поднял руку: у него отец работает шофёром. Миша быстро встал:
— Так не бывает, Елена Петровна! Сигналить в городе нельзя. — И добавил ехидно: — А за превышение скорости отбирают права. Вот!
— И зачем машина всех напугала? — спросил Лёва Гончарук, самый высокий мальчик в классе и первый пятёрочник. Он пожал своими широкими плечами. — За это шофёру тоже достанется от автоинспектора.
А староста класса — с двумя бантами в пышных волосах, любопытная Женя Привалова, которая сидит рядом с Серёжей и в общем-то с ним дружит — на этот раз даже отодвинулась от Серёжи на самый краешек парты и сказала недовольно:
— У этой твоей машины, наверное, водитель пьяный. И для чего про такое было писать сочиненье? Правда, Елена Петровна?
Учительница ничего не ответила. Но по её лицу — ну, как она улыбнулась и кивнула — было понятно, что она согласна с ребятами. Она поглядела на Серёжу: мол, что на это скажешь?
Серёжа встал и тихо сказал:
— Это машина была — пожарная.
МОЖЕШЬ ИСПРАВИТЬ ТРОЙКУ
В классе сразу наступило молчанье. Стало слышно, как за окном шуршат по проводам ролики троллейбуса. Лева Гончарук открыл было рот, но так ничего и не сказал. Женя Привалова покраснела и придвинулась обратно поближе к Серёже. А Миша Кружков медленно сел на своё место.
Даже учительница — и та немножко смутилась:
— Почему же ты, Серёжа, не написал в своём сочинении, что это был именно пожарный автомобиль? Тогда всем было бы всё понятно: и сигнал, и нарушение правил…
— А зачем пожарной машине нарушать правила? — спросила Лиза Ковалёва.
— Эх ты! — крикнул Миша. — Разве не понимаешь: если ждать на перекрёстке зелёного света или тащиться за автобусом, так, пока приедешь на пожар, там всё сгорит…
— Не обязательно — на пожар, — перебил Лёва. — Вот один раз я видел, как пожарные спасали из Фонтанки человека. Он провалился и никак не мог выбраться из полыньи; держался за кромку льда и кричал, кричал… Если б не успели примчаться пожарные, так утонул бы тот дяденька.
— Я, когда окончу школу, стану пожарным, — сказал Серёжа.
— Тебя не возьмут, ты маленького роста, — сказал Лёва и расправил свои широкие плечи.
— Подумаешь, длинный! — Женя показала Лёве язык и тряхнула бантами. — А зато Серёжа умеет сочинять хорошие стихи.
— Хватит шуметь, — сказала. Елена Петровна. — Так как, по-вашему, какую отметку надо поставить Серёже за сочинение?
— Пятёрку! — дружно ответили все.
— Ну, нет, — сказала Елена Петровна. — Во-первых, есть ошибка — «прИвышала», а потом — и это главное: в сочинении нет ничего о настоящем труде пожарных, а есть только, как они нарушают правила движенья. Ставлю тебе тройку. Но эту тройку, ты, Серёжа, можешь исправить. Потрудись, разузнай, как живут и работают пожарные. Вот тогда и напишешь.
СИГНАЛ
Хорошо после уроков выйти на улицу! Июньское солнышко отражается в витринах, блестит в лужах, отскакивает от автобусов светлыми юркими зайчиками на широкий асфальтовый тротуар. Ветерок вместе с запахом бензина доносит аромат сирени; её продают на каждом углу. Скоро летние каникулы!
«Поеду в лагерь. Буду загорать, заниматься спортом», — думает Лёва и поводит на ходу широкими плечами.
— Чего толкаешься, противный? — сердито говорит Женя. — Не может ходить, как человек! Серёжа, скажи ему…
Серёжа шагает молча. «Можешь исправить тройку». Это только легко сказать. А как её исправишь? Где увидеть пожарных? Вот если бы…
И тут — будто кто-то подслушал Серёжины мысли — вдалеке раздался сигнал; режущий и усиливающийся, он приближался, налетал, как ветер.
Милиционер-регулировщик поднял жезл и дал свисток. Послышался визг тормозов, всё движение остановилось; только одна замешкавшаяся «Волга» отчаянно шмыгнула в сторону, увёртываясь от влетевшей на перекрёсток огромной красной машины.
Мальчики, не сговариваясь, схватили Женю за руки и побежали в боковую улицу: туда свернула машина.
Эта улица была полна народа. Ребята протискались через толпу, посмотрели вверх да так и замерли…
БЕЗ ОГНЯ
В раскрытом окне третьего этажа стоял ребёнок. В одной ручонке он сжимал какую-то игрушку, другой держался за наличник окна.
У его ног на железном листе карниза сидела рыжая кошка и, обернув хвостом передние лапы, спокойно смотрела вниз на толпу. Ребёнок жмурился на солнце и заигрывал с кошкой — старался дотянуться до неё босой ногой.
Внизу, прямо под окном на тротуаре, два милиционера и ещё какие-то люди держали растянутый брезент. Вокруг было очень тихо. Толпа молчала. И в этой тишине ребята отчётливо услышали негромкий стук мотора.
Пожарная машина стояла поперёк улицы. Высокий темноволосый шофёр работал у подъёмного механизма; нажимая на ручку подачи газа, он смотрел, будто прицеливался лестницей в окно. Лестница вырастала, раздвигалась; на верхней перекладине, словно гимнаст на трапеции в цирке, прилепился человек в брезентовой куртке. Его каска висела у пояса, руки были протянуты к окну.
У Жени по спине побежали холодные мурашки.
Лестница, как видно, не понравилась кошке. Она навострила уши, развернула хвост и пошла в сторону от окна по карнизу. Ребёнок потянулся за ней. Секунду он стоял на самом краю подоконника, потом шагнул…
Крик толпы слился с шумом рявкнувшего мотора. Лестница устремилась вверх, как брошенное копьё; её конец вместе с пожарным, успевшим подхватить ребёнка, влетел в окно. Раздался звон и скрежет, осколки стекла и куски штукатурки посыпались на брезент.
А потом в окне опять появился пожарный. Он спустился по лестнице, прижимая к куртке орущего малыша.
— Кто из этого дома, граждане? Возьмите мальчонку. Там никого нет, квартира заперта.
— А печка у этих раззяв случаем не затоплена, Коля? — спросил шофёр.
— Никак нет, товарищ Лыков. На этот раз обошлось без огня, — весело ответил пожарный Коля.
Его окружили женщины. Они завёртывали ребёнка в чью-то шаль, ругая на все корки неосторожных родителей и хваля ловкость пожарных.
А Серёжа смотрел на шофёра.
Тот стоял в сторонке у машины и, вытирая лоб рукавом гимнастёрки, деловито следил, как укорачивается и ложится на своё место лестница.
У ПОЖАРНЫХ НЕ БЫВАЕТ ВОСКРЕСЕНЬЯ
На следующий день Женя Привалова и Лёва Гончарук пришли к Серёже домой. Серёжа сидел за столиком у окна и что-то сердито черкал в тетрадке. Любопытная Женя сразу же заглянула в эту тетрадку.
— Ты написал сочинение?
— А тебе какое дело?
— Как это — какое? Я — староста. У нас в классе не должно быть троечников. Скажи ему, Лёва!
Лёва сказал:
— Чего ты злишься, Сержик? Такой маленький и уже такой злой. Мы ведь пришли тебе помогать, Скажи, что у тебя не выходит?
— Ничего не выходит, ребята.
— Почему? Ты же видел вчера, как спасли мальчишку.
— А пожара-то я не видел. И как живут пожарные, я тоже не знаю.
Женя подумала немножко и вдруг сказала:
— Знаете что, мальчики… Это совсем недалеко. Давайте пойдём в пожарную часть.
Серёжа обрадовался, сразу вскочил со стула.
— А не погонят?
— Не знаю, — сказал Лёва. — Всё-таки пойдём.
— Захвати тетрадку и карандаш, — сказала Женя.
— А вдруг там закрыто? Ведь сегодня воскресенье.
— Вот чудак! — сказал Лёва. — У пожарных не бывает воскресенья.
Пожарная часть помещалась недалеко от школы, за сквером. Длинное низкое здание без окон, вместо окон — ворота; ребята насчитали пять таких ворот. Ворота были раскрыты, за ними виднелись красные машины.
Возле машин никого не было, только дежурный сидел за маленьким столиком и пил чай из большой красивой чашки; чашка была золотистая, с васильками, а дежурный была девушка, тоже красивая — в синей гимнастёрке и в синей пилотке на кудрявых волосах, а глаза — как васильки.
«Такая не погонит», — подумал Серёжа.
— А где же пожарные? — спросила Женя.
— А тебе зачем? — спросила дежурная.
Женя немножко растерялась, но тут выступил вперёд Лёва.
— Мы из четвёртого «б». Нам задали сочинение. Вот ему. Про пожарных.
— Ах, так, — сказала дежурная. — Тогда всё понятно. Постойте-ка здесь.
И она ушла куда-то в глубину гаража; каблуки гулко простучали по цементному полу.
В гараже было прохладно и сумрачно, пахло бензином и масляной краской. Громадные машины были похожи на затаившихся в пещере чудовищ.
Серёжа вытащил тетрадку и записал: «Кажется, что они спят. Но я знаю, они готовы к прыжку».
Тут раздался голос дежурной:
— Идите сюда, ребята!
СОРОК СЕКУНД
В соседней с гаражом большой светлой комнате люди в синих гимнастёрках отдыхали на топчанах, курили, читали, за длинным столом пили чай, стучали костяшками домино. Здесь было два больших окна, а между ними висела стенная газета с загадочным названием: «Сорок секунд». На комнатном бильярде гоняли шарики двое пожарных. Один из них взмахнул кием и сказал:
— Ого, нашего полку прибыло! Глядите-ка, братцы, три новых бойца.
Усатый дядька-великан сгрёб в охапку Лёву, ощупал его плечи, дал тумака в спину.
— Молодец! — рявкнул он басом. — Годишься в пожарные.
— Полегче, Петрович. Покалечишь парнишку раньше времени.
Это сказал темноволосый высокий человек с погонами сержанта. Серёжа посмотрел на этого сержанта и сказал:
— А я вас знаю, товарищ Лыков. Вы вчера спасли мальчика из окна. Здравствуйте.
— Ну, здравствуй. Только не я спас. Я поднимал лестницу, а спасал мой напарник, Коля Андреевич. Вон тот, что на бильярде играет.
Коля Андреевич отставил в сторонку кий и поманил Серёжу.
— Иди-ка сюда, брат. Я сейчас испытаю тебя на водонепроницаемость и огнеупорство.
— Да брось ты, Коля. Совсем напугаешь ребят, — сказал Лыков.
— Не напугает. Я ведь не маленький, — сказал маленький Серёжа.
Все дружно захохотали.
Вместе с пожарными смеялись и школьники. Им сразу понравились эти весёлые сильные люди. И большая светлая комната понравилась, и бильярд, и стенгазета с таким необычным названием.
— А что оно обозначает, это название? — спросила у сержанта любопытная Женя.
Сержант ответил не сразу. Он задумался немножко, посмотрел на своего напарника:
— Вот пусть Коля объяснит. У него складнее получится.
Пожарные поддержали:
— Правильно. Он мастер травить. Давай, Коля, расскажи про нашу работу, как положено.
— Ну что ж, я могу, — Коля Андреевич подмигнул школьникам. — Садитесь, слушайте…
— Лёва, что значит «травить»? — спросила шёпотом Женя.
— Это по-морскому означает — врать, — тихо ответил Лёва.
— Хватит вам!.. — шикнул на них Серёжа и поскорее достал свою тетрадку.
Коля Андреевич уселся между тем на табурет, посмотрел сначала зачем-то на потолок, потом на школьников, усмехнулся. Но тут же сделал серьёзное лицо.
— Так вот, значит… Один корреспондент решил написать очерк про нашего брата, пожарных. Приехал он к нам в часть, уселся за стол — вот на это самое место, где вы сидите, ребята, — достал блокнот и карандаш. Перво-наперво поинтересовался, как происходит выезд по тревоге. Ну, мы отвечаем: допустим, звонят, что случился пожар; диспетчер одной рукой ещё держит телефонную трубку, а другой — уже играет на кнопках сигнального пульта, как на баяне, и открываются ворота и выезжают пожарные. Словом, говорим, мы должны собраться за сорок секунд. «А когда же вы надеваете ваши каски и брезентовые куртки?» — спрашивает корреспондент. А мы отвечаем: в машинах надеваем, на ходу. Тут корреспондент посмотрел на наших хлопцев, а те — вот как сейчас — кто играет на бильярде, кто в домино; другие разлеглись на топчанах, курят, чай пьют. «И успеваете за сорок секунд? — спрашивает. — Что-то не верится…» Только он так сказал, вдруг — сигнал тревоги. Звонок довольно резкий. Корреспондент от неожиданности блокнот уронил. Пока он за ним под стол лазил, в комнате — никого! Только шарик по бильярду ещё легонько катится да чашки с недопитым чаем дымятся. Корреспондент выскочил в гараж, а там тоже пусто; лишь бензиновый дымок в воздухе висит, с перекрёстка сирена доносится, а дежурный, наша Галочка, уже ворота закрывает. «Извините, — говорит. — Выезд по тревоге положен в течение сорока секунд. А комсомольский расчёт сержанта Лыкова за двадцать пять уложился».
Коля Андреевич окончил рассказ и хитро подмигнул сержанту.
— Да ну тебя… — сказал сержант.
Пожарные смеялись. И громче всех хохотал сам Коля Андреевич. А школьники не знали, смеяться им или не смеяться.
Женя тихонько спросила у Лёвы:
— Как ты думаешь, травил он или нет?
— Трудно сказать, — сказал Лёва.
ОКАЗЫВАЕТСЯ, НЕ ТРАВИЛ
— Ребята, а ведь и вы можете помочь нашей работе, — сказал сержант Лыков. — Вот, например, недавно какие-то озорники пустили по речке Карповке самодельный плот с костром. А там впереди — лесопилка. Мог бы начаться пожар. Спасибо одной девочке: она увидела это и позвонила по телефону номер ноль один. Диспетчер дал команду, и пожарный катер потушил этот костёр.
— А как звали ту девочку? — спросила любопытная Женя.
— Имени её мы не узнали. Зато мы знаем, что это была настоящая советская девочка, — прогудел усатый Петрович.
Женя покраснела.
— Я тоже позвоню по телефону номер ноль один, если увижу плот с костром, — сказала она.
— Ну, такой случай может и не повториться, — сказал сержант. — А вот бывает, ребята часто балуют с увеличительными стёклами, знаете, ловят солнышко. Объясните им: от этого может произойти пожар. Всем известно, что мальчишки любят поджигать старую фотоплёнку. Это очень опасно: ветер подхватит горящую плёнку и занесёт её куда-нибудь. Или идёте вы по улице и видите: в урне дымится бумага. Не проходите мимо, залейте урну водой или позовите дворника. Вот в шестьдесят второй школе организовалось пионерское звено — «Борцы с огнём». Почему бы и вам у себя не сделать так?
— Сделаем, товарищ сержант! — сказал Лёва Гончарук. Он встал смирно и приложил руку к козырьку кепки. — Я буду звеньевой.
— А ну-ка, звеньевой, давай сыграем на бильярде, — предложил Коля Андреевич и сильно ударил кием по шару.
Лёва тоже взял кий, но…
Резкий продолжительный звонок затрещал на всю комнату, под потолком вспыхнули и замигали три красные лампочки.
От неожиданности Лёва уронил кий. Пока он лазил за ним под бильярд, в комнате не осталось ни одного пожарного. Только шарик ещё легонько катился по бильярду да дымились чашки с недопитым чаем.
Ребята выскочили в гараж. Красных машин и след простыл. Лишь сизый бензиновый дымок висел в воздухе, с перекрёстка доносился, удаляясь, вой сирены, а дежурная Галя медленно закрывала ворота.
Она поправила пилотку на своих кудрявых волосах и сказала:
— Выезд по тревоге полагается в течение сорока секунд, а боевой расчёт сержанта Лыкова, как всегда, за двадцать пять уложился.
Лёва и Женя переглянулись.
— Оказывается, не травил, — сказала Женя.
ГОТОВЫ К ДАЛЬНЕЙШЕЙ СЛУЖБЕ
Пожарные долго не возвращались. Но пионеры не уходили, сидели на скамейке у ворот и терпеливо ждали. Дежурная Галя принесла две кружки и налила чаю мальчикам, а Женю она напоила из своей красивой чашки с васильками. Лёва и Серёжа пили с сахаром, Жене досталась ириска «Тузик».
Ребята сказали:
— Спасибо.
А дежурная Галя сказала:
— Пейте на здоровье.
Чай был горячий, крепкий и очень вкусный, гораздо вкуснее, чем дома. Но всё равно время тянулось медленно. Лёва два раза бегал на перекрёсток — посмотреть, не едут ли пожарные.
В первый раз он не принёс никаких новостей, а во второй раз принёс четыре эскимо.
— Берите, пожалуйста, — сказал он Гале.
Дежурная Галя сказала:
— Спасибо.
А ребята сказали:
— Ешьте на здоровье.
Все ели на здоровье, только один Серёжа плохо ел; он всё писал в своей тетрадке. Так усердно писал, что эскимо у него растаяло.
— Что-то долго не едут, — сказал Лёва.
— А вдруг они там сгорят… — сказала Женя.
— Да нет… — сказала дежурная Галя. — Всё обойдётся. — И вздохнула. — Такая у них работа…
Но вот с перекрёстка донёсся звук сирены и вернулись пожарные. Красные машины, пофыркивая моторами, заползали в гараж на свои места, и под потолком над каждыми воротами вспыхивали и гасли зелёные лампочки.
— Это что за сигналы? — спросил Серёжа.
Дежурная Галя объяснила:
— Это такой прибор — фотоэлемент. Он сигнализирует диспетчеру, что колёса машин перешли через порог гаража. Теперь диспетчер знает, что пожарные вернулись в часть и готовы к дальнейшей службе.
«Как же готовы, когда они такие грязные?» — подумала Женя.
Действительно, брезентовые костюмы пожарных были покрыты сырыми тёмными пятнами, лица у всех закопчённые, у великана Петровича даже один ус подгорел, а у сержанта на руке белела свежая марлевая повязка.
Пожарные сразу же пошли в душ. А когда они появились в комнате отдыха, школьники заметили, что среди них нет весёлого Коли Андреевича.
— Хотите чаю, хлопцы? — спросила дежурная Галя. — Горячий!
— Не хотим, — буркнул Петрович. — Мы и так уже хватили горячего.
— А где же дядя Коля Андреевич? — спросил Лёва. И так как все молчали, тихонько добавил: — Он со мной хотел на бильярде поиграть…
Сержант вздохнул и сказал негромко:
— Балка там одна обвалилась… Ну, Колю немножко задело. Да ничего, не сильно задело. Скоро наш Коля поправится, опять с нами вместе будет.
Больше никто ничего не произнёс.
Только Серёжа вдруг сказал. Он сказал:
— Я напишу сочинение. Оно будет называться «Сорок секунд!» — и глаза у Серёжи при этом блестели, а щёки сделались красные.
— Ну что ж, название подходящее, — сказали пожарные.
А больше никто ничего не успел сказать: оглушительно затрещал звонок, замигали под потолком красные лампочки…
И опять в гараже висел бензиновый дымок и с перекрёстка доносились звуки сирены, а дежурная Галя медленно закрывала ворота пожарной части.
МУЖЧИНА
Наташа сидела на табурете, положив руки на колени. Её полные обветренные губы приоткрыты, румяное, совсем ещё детское лицо напряжено, глаза устремлены на бревенчатую стену, где вместо каких-то графиков и диаграмм она видит себя несущейся по степи за рулём грузовика, наполненного до бортов золотым зерном; встречные шофёры приветственно машут ей, почтительно уступают дорогу…
К действительности Наташу вернуло покашливание директора. Он вертел в пальцах её водительские права третьего класса — новенькие, старательно обёрнутые целлофаном.
— Ни одного пятнышка. Ездить-то умеешь?
— Да вы что, товарищ директор! У нас же в институте — кружок. Я окончила на хорошо! Семьдесят два часа практической езды!..
— Семьдесят два. Наши ребята об эту пору столько за сутки наезжают.
Директор поглядел на запылённые Наташины волосы и снял телефонную трубку.
— Граня? Ты почему не спишь?.. Да брось, ничего мне не сделается. Выберу момент, заскочу поем. Послушай, Граня, сейчас к тебе придёт одна студентка. Ты покорми её, пожалуйста, и уложи поспать.
— Я уже отоспалась, товарищ директор. В поезде и в степи. И поела, что было с собой. Давайте мне работу.
Директор положил трубку:
— Хорошо. Прочти вон там…
Под портретом Ленина висел лозунг, написанный чернилами на полосе бумаги: «Не дадим зерну зимовать в степи!»
— Это пионеры сюда повесили, чтобы у меня перед глазами было. Сами они помогают, сколько силёнки есть, — организовали патрули по охране зерна, подбирают его на дороге, сопровождают машины на элеватор. Элеватор-то у нас далеко. Но мы наладили временные ссыпные пункты — укрыли навесы толем, полы забетонировали; понаделали прицепы из списанных грузовиков, а некоторые подлатали… В общем, с техникой обойдёмся. А вот людей…
На улице раздался треск мотоцикла и смолк под окном. В комнату быстро вошёл человек в стёганке. Лицо его горело.
— У Лузгина заминка, Егор Фомич! Комбайны простаивают с полными бункерами.
— Что ты предпринял?
— Там корреспондент из областной газеты попался мне под руку, на своём «москвиче» приехал. Так я его на грузовик пересадил — уговорил поработать. Потом Лёшку с цистерны снял — тоже на трёхтонку. Дело улучшилось. Не знаю только, кто теперь воду в бригады повезёт?
— Вот она повезёт. Забирай её, Григорий.
— Как… Водовозом?.. — спросила Наташа.
— А ты что, руководящей работы захотела? Тогда меняйтесь. Ты согласен водовозом, Гриша?
— Ещё как!
— А ты — главным агрономом?
Наташа покраснела. Промолчала.
— На, возьми ключ от зажигания, — сказал Григорий. — Пойдём.
Над рядами одноэтажных домов за силосной башней занималась заря; она багрово отражалась в окнах, румянила изоляторы на столбах. Ветер доносил из ещё сумрачной степи рокот моторов. На широкой пыльной улице стояла брошенная посреди дороги автоцистерна, на её подножке сидел босоногий мальчишка в школьной фуражке, в рубахе с красным галстуком. Через плечо у него висела котомка, на руках — огромные шофёрские перчатки с крагами.
— Ты ещё здесь, Юрка? Оставь про это думать. Угробишь и себя и машину.
— Да вы испробуйте меня, дядя Гриша! Я же знаю, как скорости переключать, как всё… Ну дайте ключ…
— Нет. Поезжай вот с нею. Сначала на насосную, потом по бригадам. Она — человек новый, надо её в курс ввести. А для этого лучше тебя никого не найдёшь. Соглашайся, Юрий Петрович. — Агроном заискивающе похлопал мальчишку по плечу и пошёл к своему мотоциклу.
Юрка с ненавистью посмотрел на девушку.
— «Но-овый»! Много тут новых приезжает, а своим не доверяют. Учти, если в дороге что изломается, в гараже никого нет, все слесаря на уборке.
— Пугаешь? Эх ты, а ещё мужчина, — сказала Наташа. — И давно ты на целине живёшь, такой опытный?
— А с самых палаток. Уже в седьмой класс перешёл, а всё ещё не доверяют!
— Ну не злись, старожил. Я тебе порулить дам.
Юрка сразу повеселел. Забрался в кабину, хозяйственно повесил в угол на гвоздь свою котомку.
— А я тебе пирога отломаю. Мне мама полную сумку натолкала. Ты как заводишь — отжимаешь сцепление или на нейтралку ставишь?
Наташа включила передачу. Вздохнула, прощаясь с недавней мечтой, — вот тебе и машина, гружённая золотым зерном, — маленькая обшарпанная цистерна…
На насосной станции, пока Наташа проверяла масло, бензин, Юрка деловито следил за наполнением цистерны, потом, кряхтя от натуги, уложил приёмный рукав-гармошку в зажимы и покрыл люк лоскутом чистого холста; видно, всё это он проделывал уже не раз.
— У меня готово! Учти, ты обещала дать порулить.
— Ну, садись.
— Как… Прямо сейчас?
— Ну да… Только с места не дёргай.
Юрка дёрнул — дал слишком много газу, а педаль отпустил резко. Наташа ткнулась сначала затылком в стенку кабины, а потом — лбом в переднее стекло. Юрка умоляюще скосил на неё глаза.
— Не беда. Давай вторую, только газу поменьше. Понял?
— Понял!.. Бери же пирог. Вот в сумке.
Машина протарахтела по мосту через высохший ручей и, распугав подбиравших зёрна воробьёв, взяла разгон. Совхозные дома остались позади, надвинулась степь, рыжая в первых лучах солнца.
Впереди на дороге показалась чёрная точка, она вырастала на глазах. Наташа испуганно перехватила у Юрки руль и прижала цистерну к обочине. Мимо с рёвом и грохотом пронёсся грузовик с тремя прицепами. Он просвистел, как снаряд, и скрылся в облаках пыли.
Юрка чихнул, протёр глаза:
— Видала? Это — Лёва Королевич, бывший одесский шофёр. Вот это работа!
— Да уж не то, что наша с тобой — бочка… Ну, чего скалишься? Держи правее, ещё кого-то несёт.
Снова промчался автопоезд. Промелькнуло лицо водителя с зажатой в зубах папироской, красные галстуки ребят, сидящих на укрытых брезентом прицепах.
Юрка опять чихнул:
— А это — Костя Бондарчук. Ох, и гоняют же они с Королевичем — во всём спорят, другой раз дело до драки доходит. А комбайнеры всё равно недовольны, доказывают, что из-за шофёров задержка. Я люблю грузовики, но комбайны всё-таки мощнее! А ты?..
Цистерну встряхнуло, закачало, в ней захлюпала вода: Юрка свернул с дороги и поехал к косяку комбайнов, чернеющих на жёлтом фоне степи. Несколько пустых прицепов были разбросаны по полю, между ними затесалась легковушка — «москвич». Два грузовика принимали зерно из бункеров, остальные комбайны стояли.
Чубатый комбайнер окликнул Наташу:
— Ты зачем пацану руль доверила, барыня?
Наташа обиделась на «барыню».
— Ничего. Он ведь мужчина. Не как некоторые, не обзывает. — Но сама поспешно сказала Юрке: — Пусти-ка меня. Видишь, уже барыней обругали. Куда ехать-то?
Юрка неохотно вылез из-за руля:
— Во-он туда. Знаешь что — поезжай одна.
— А ты?..
— Да не бойся, я здесь возле комбайнов побуду. А потом нам — опять на дорогу, поедем на третье отделение.
Наташа включила передачу и погнала цистерну в отдаление, к раскинутым вокруг зелёного вагончика брезентовым навесам. А Юрка зашагал по стерне, внимательно осматриваясь, осторожно ступая босыми ногами, — стерня-то колючая.
Отличное зрелище — комбайн! Солнечные зайчики на краске, шелест колосьев, колючий вихрь вокруг барабана, а главное — комбайнер; его загорелые бугроватые руки орудуют рычагами, сапоги с подковками жмут на педали, — он выше всех на своём мостике в голубом и жёлтом просторе!.. Всё это так, когда комбайн в работе. Но если он стоит беспомощный, а дядя Фёдор закуривает уже, наверно, третью папиросу подряд и не отрываясь смотрит на пустынную дорогу, тогда комбайн не кажется Юрке таким красивым, тем более что на его грудастом кожухе, рядом с аккуратной заводской маркой написано мелом корявыми буквами: «Эх вы, шофёры!..»
Комбайнер выплюнул изжёванный окурок и затоптал его в стерню.
— Гляди-ка, уж и ты, Юрка, шофёром стал. Кругом шофёры, а возить зерно некому.
— Дядя Фёдор, послушайте, а нельзя ли опорожнить бункер вон в те прицепы?
— Ты один думал или со своей барыней? А как их подвезёшь к комбайну — на себе? Приходится ждать.
Комбайнер достал мятую пачку папирос, прикурил, ломая спички, и отвернулся.
Юрка хорошо понимал злость чубатого Фёдора: сколько ему ещё стоять вот так, заслонив от солнца глаза ладонью, и смотреть на дорогу — не покажется ли порожний грузовик.
Подъехала Наташа — косынка сбита на ухо, светлые волосы распушились, лицо красное, довольное.
— У меня порядок. Садись теперь опять ты, Юра. Покатили дальше!
Юрка сел за руль и вдруг развернул цистерну.
— Куда ты? Нам же опять на дорогу.
— Ладно.
— Так ты же сам говорил: нам на третье отделение!
— Ладно.
— Да не туда ты правишь! Ну зачем нам этот прицеп?..
— Да ладно тебе…
Ещё издали завидев цистерну, волокущую прицепы, комбайнеры замахали руками, закричали: «Сюда! Сюда! Эй, ко мне!..»
Чубатый обрадованно подскочил к Наташе.
— Ты откуда взялась, подруга? Будем знакомы: Лузгин Фёдор! — Он, громыхнув подковками сапог, прыгнул на мостик, рванул рычаг.
Ухнуло в прицеп зерно, забарабанило по доскам — сначала дробно, потом глуше, зашуршало, зашелестело.
Когда подошёл грузовик, его водителю — человеку в клетчатой ковбойке с фотоаппаратом через плечо — оставалось только забрать прицепы с зерном и сразу ехать на ток. К тому времени вернулись шофёры Королевич и Бондарчук; пока они принимали зерно в кузова своих семитонных машин, Юрка и Наташа подтаскивали их прицепы от дороги к другим комбайнам. Всё вокруг ожило, завертелось.
Юрка теперь сам охотно уступил Наташе место за баранкой. Увлечённый неожиданным горячим делом, он восхищался.
— Вот это работка, да? Что бочка, да? — соскакивал на ходу с подножки и, помогая Наташе осаживать цистерну к очередному прицепу, орал во всю глотку: — лево руля! Ещё левее, ещё… Стоп! Цепляю. Смотри не дёрни!
Наташа не дёргала. Она то вела прицеп на малом газу рядом с комбайном, то быстро ехала к дороге; пока Юрка отсоединяет дышло прицепа, девушка и двигатель — оба вздрагивают от нетерпения, жакетка давно уже валяется на сиденье, кофточка измялась. На бледном от зноя небе подпрыгивает солнце и с каждым поворотом руля заглядывает в кабину то слева, то справа.
Время неслось, будто подхваченное быстроходными машинами Бондарчука и Королевича. Шофёры разругались из-за прицепов: каждому хотелось забрать побольше. Они отталкивали друг друга и кричали обидные слова. Бондарчук яростно сопел и, набычив шею, норовил двинуть Лёву ногой.
В конце концов они сообразили — приволокли из совхоза ещё несколько прицепов, и теперь Наташа с Юркой работали как составители поездов — вытаскивали нагружённые зерном прицепы на дорогу и выстраивали в ряд; кто подоспел, тот и забирай.
И вот постепенно получалась обратная картина: комбайны, хоть и работали на полную мощность, уже не успевали выдавать зерно. К обеду на загонке собралось несколько грузовиков — они оказались на простое.
Лёва Королевич впервые за этот день заглушил мотор. Потянулся, разминаясь. Потом — руки в карманах, морская фуражка с капустой сдвинута набок — направился вразвалку к комбайну.
— Вы не находите, товарищ Лузгин, что ваше воззвание несколько устарело? Оно явно требует исправления. Коллега Бондарчук, у вас есть мел?
Фёдор Лузгин поспешно стёр рукавом надпись с кожуха и примирительно сказал:
— Будет тебе… Вон повариха уже флаг выкинула. Сегодня обед мы честно заработали. Особенно эта вот подруга и Юрка.
Юрка дёрнул Наташу за сарафан:
— А как же вода? Мы же водовозы! Ох и попадёт нам, учти…
Подъехал шофёр в ковбойке. Снимая с плеча фотоаппарат, он подошёл к Наташе:
— Как вам пришёл в голову этот номер с прицепами? Давно здесь работаете? Как фамилия?
— Да что вы? Это же не я, это вот он всё придумал…
Лёва Королевич оттеснил корреспондента.
— Интервью и фотосъёмка потом. Лично я не уважаю холодных щей. Извиняюсь… — Он изогнулся и осторожно взял Наташу под руку. — Прошу вас с нами обедать, коллега.
— Не могу. Ехать мне надо. Я ведь…
— Никуда мы тебя не отпустим! — перебил Лузгин. — У нас теперь высвобождается машина. Через час корреспондент уедет на своём «москвиче», а ты бери у него грузовик и орудуй с прицепами.
— А вода?
— Какая вода, коллега? Я что-то плохо её вижу. — Королевич сделал широкий жест рукой.
Все обернулись. Цистерна, подскакивая на кочках, полным ходом улепётывала к дороге.
Наташа испуганно вскрикнула, бросилась было следом, но Лузгин остановил её:
— Будет тебе. Здесь ведь ни светофоров, ни регулировщиков. Обойдётся. Ты же сама давеча сказала: он — мужчина.
УШАСТИК
Тот год, когда у нас появился Ушастик, был трудным годом. Недавно кончилась война, мама привезла нас с Шуркой обратно в Ленинград из далёкого сибирского городка Кемерово, где мы прожили у бабушки всю эвакуацию.
После войны у ленинградцев было очень много забот. И заново строить, и разрушенное поднимать, и людей кормить. Словом — восстанавливать город, налаживать мирную жизнь. А кормёжки было в обрез. Сахару, например, нам с Шуркой вовсе не хватало.
Пить чай лучше всего внакладку. Но это можно, только если в сахарнице вдоволь сахару, — накладывай его в чашку и размешивай ложечкой. А когда сахару мало, нужно пить чай вприкуску; это значит отгрызать по кусочку и держать во рту, и стараться, чтобы не таял. А бывало и так, что на маму, на Шурку и на меня оставался всего-навсего один маленький кубик. Тогда уж приходилось пить чуть ли не вприглядку. «Приглядыш» — так называла мама этот последний кусочек сахару. Шурка уступал его мне, как маленькой. А я откусывала от него половинку и возвращала Шурке. Потом мы оба откусывали от своих половинок по малюсенькой крошке и потихоньку совали Ушастику.
Мама уходила на работу, на свою фабрику, а мы отправлялись гулять. Мы жили за Смольным в старом деревянном доме. Теперь этого дома давно уже нет; на его месте выстроено красивое шестиэтажное здание, улицу нашу залили асфальтом, посадили вдоль тротуара деревца, поставили серебристые столбы с фонарями. А раньше наша улица была вымощена крупным булыжником, по которому громыхали тяжёлые грузовики. Невдалеке простирался зелёный пустырь, стояли лесные склады, огороженные дощатыми заборами. Мама говорила, что на пустыре перед самой войной собирались строить Дом пионеров, а вместо этого стали рыть противотанковые щели.
Больше всего мы любили бегать по зелёному пустырю и к Неве. Мальчишки постарше ловили рыбу или играли в войну среди штабелей брёвен. А мы, девчонки, чаще всего играли в обыкновенные прятки. Спрячешься в брёвнах, ни за что не найдут, особенно меня, такую худушку, — я в любую дырку пролезала.
По Неве плыли баржи с кирпичом, досками, песком; строительство и ремонт шли почти на каждой улице, в каждом дворе, в каждом доме.
К нашему берегу приставали плоты. Сплавщики разводили костёр, варили уху. Иногда угощали и нас, ребят. Уха казалась нам особенно вкусной, потому что пахла дымом.
Однажды весной к берегу причалил плот с шалашиком посередине. Из этого шалашика вышел небритый дядька в тельняшке, посмотрел на нас с Шуркой и сказал:
— А ну, пескари, давайте-ка сюда. Только глядите не оступитесь.
Шурка взял меня за воротник и повёл впереди себя. Так мы по узкой доске прошли на плот и остановились: из шалашика доносился писк.
— Не бойсь, — сказал дядька и подтолкнул меня в спину.
В шалашике на кучке сена что-то копошилось. Я пригляделась и увидела: щенок! Сам маленький, а уши большие, как два меховых лоскутка.
Мы с Шуркой разом присели на корточки и принялись гладить щенка. Он ткнулся мне в руку, лизнул ладошку и опять запищал — жалобно-жалобно.
— Вот, — сказал дядька, — молока просит. А где я возьму?
— А где его мама? — спросила я.
Дядька крякнул, поскрёб небритый подбородок.
— Его матку, понимаешь, бревном придавило. Вот… Хорошая была собака. Умная.
— Бедный ушастик! — сказала я и взяла щенка на руки.
А дядька сказал:
— Берите насовсем. Мне с ним не с руки вожжаться.
Мы вышли из шалаша на свет. Щенок оказался коричневый. Мордочка у него была широкая, нос — как пуговка, а глаза мутные — наверное, от голода.
— Побежим скорее домой, — сказал Шурка.
— Эй, постойте! — крикнул дядька. Он принёс из шалаша несколько сушёных воблин, продетых на верёвочку. — Возьмите, вот…
Мы уже отошли далеко. А когда оглянулись, он всё ещё стоял и смотрел нам вслед.
В тот год, казалось, главной заботой ленинградцев было досыта накормить ребят. В первую очередь таких, у кого отец не вернулся с фронта.
В школах, на фабриках и заводах были устроены детские столовые. Меня с Шуркой прикрепили к столовой на Суворовском проспекте при военном госпитале. Хромой солдат в белом колпаке, дядя Володя, накладывал из большого котла в наши миски овсяную или перловую кашу с куском селёдки, а бывало, и манную с ложечкой масла. В чашки наливал жидкий чай, а иногда густой бурый напиток — соевый шоколад, кажется, от которого пахло очень вкусно. Мы усаживались за длинные столы и поскорее выпивали сначала шоколад, а потом уже ели кашу с селёдкой.
Когда у нас появился Ушастик, мы стали таскать с собой кружку; одну порцию съедали в столовой пополам с Шуркой, а вторую уносили домой для щенка.
На третий день мама узнала про всё это и очень рассердилась:
— Сами досыта не едят, кожа да кости, а ещё дармоеда приволокли!
— Мама, у него же нет мамы, — сказал Шурка. — У него маму бревном придавило.
А я сказала:
— Мам, у него только уши большие, а сам-то он маленький. Много ли ему надо?
Но мама всё равно сердилась… Вообще-то наша мама была добрая. Но она всё ещё ждала известий от нашего папы. А их не было и не было. А ещё — она очень уставала на фабрике, работала с утра до вечера. Тогда все так работали, чтобы восстановить город.
— Чтоб я не видела здесь вашего заморыша. Несите его обратно, где взяли, — так велела мама.
А куда нам было его нести? Плот с небритым сплавщиком уже ушёл, а во-вторых, Ушастик был вовсе не заморыш. Его коричневая шёрстка была густая и тёплая, а глаза круглые и влажные — ну, прямо прелесть! И ласковый он был — всё лизал мои руки. А играл как забавно! Когда мы накормили его размоченным в чае хлебом, он завилял пушистым хвостом и подпрыгнул сразу на всех четырёх лапах и вдруг затявкал — тоненько и звонко. На меня затявкал, потому что я в это время скакала на одной ноге.
Мы с Шуркой принялись бегать по комнате, а Ушастик гонялся за нами, прыгал и мотал мохнатыми ушами. А потом остановился, как вкопанный, лапку поджал, одно ухо при поднял, голову наклонил набок и навострился весь, — смотрит то на Шурку, то на меня — за кем бы погнаться?
Нет, что бы там ни говорила мама, мы ни за что бы не согласились расстаться с Ушастиком.
И ребятам с нашего двора он тоже очень понравился; все хотели приласкать его, подержать на руках. Соседский Ромка всегда обзывал меня «мышонком» и дёргал за косу, а тут не стал дразниться, наоборот, два раза принёс для Ушастика лепёшки. А Зина Клочкова отдала свой гребешок с двумя ломаными зубьями.
Мы хотели причесать Ушастика, но ничего не вышло, потому что шёрстка была запутанная. Только ещё один зуб сломали у гребёнки.
Шурка предложил:
— Давайте-ка вымоем его.
Я думала, Ушастик испугается, будет сопротивляться. Но едва мы налили воду в большое мамино корыто, как он сам туда сразу прыгнул и стал плескаться, отфыркиваться, мотать головой — всех обрызгал. Вот смеху-то было! Барахтается в корыте, загребает лапами, как вёслами, а хвостом, как рулём, управляет. И вылезать не хочет, даже огрызается.
А после мы с Зиной причесали Ушастика, высушили на солнышке, и шерсть у него сделалась мягкая, прямо шёлковая, и заблестела, как шёлк.
Нет, что бы там ни говорила мама, мы с Шуркой просто не могли расстаться с Ушастиком.
В нашем коридоре стоял старый-престарый, дырявый, окованный железными полосками сундук. В нём валялись пустые рогожные мешки и верёвки, на которых мама сушила бельё.
Мы решили оставить Ушастика на ночь в сундуке — пусть это будет его спальня.
Но в первую же ночь я проснулась и Шурка тоже проснулся: из коридора доносился писк. Это Ушастику надоело сидеть взаперти; он царапался в стенку сундука и отчаянно пищал. Мы тихонько принесли его в комнату, и Шурка взял его к себе под одеяло.
Мне тоже хотелось взять к себе Ушастика — такого вымытого, пушистого, тёплого — но я не стала спорить, чтоб не разбудить маму.
Но мама спала крепко, она очень уставала на своей фабрике.
До революции фабрика не была маминой. Она принадлежала только одному человеку. Это потом она сделалась маминой и тёти Настиной, и тёти Глафириной и других работниц-прядильщиц, которые жили в нашем доме. Все они так и называли её — «наша фабрика».
Фабрика была даже моя и Шуркина, потому что, например, один раз мама принесла с работы красивый ситец в полоску и сказала, что «это с нашей фабрики дали — на Первое мая — вам, как детям фронтовика», и сшила из этого ситца мне платье, а Шурке рубаху. А в другой раз фабричные комсомольцы привезли нам дрова. Распилили их, раскололи и сложили в сарай. И нам хватило этих дров на всю зиму, ещё и осталось две поленницы.
Между этими поленницами мы устроили в сарае уютное местечко; натаскали туда травы с пустыря, набросали рогожных мешков, постелили старый овчинный тулуп. Здесь мы с Зиной любили играть в «домик», а Ушастик был нашим жильцом. Но он всё вырывался и убегал за Шуркой.
Ушастик очень любил Шурку, прямо ходил за ним по пятам. Бежит Шурка на Неву купаться, и Ушастик следом — бултых в воду!
Поплавает вдоволь, потом выскочит на берег, отряхнётся, положит голову на лапы и следит, как Шурка ныряет, — метёт хвостом по земле и повизгивает, будто боится за Шурку. Пойдёт Шурка в очередь за белым хлебом — и Ушастик туда же; терпеливо сидит, поджав хвост, ждёт, засматривает Шурке в глаза: даст ли ему Шурка кусочек булки.
Мама, бывало, спросит:
— Где довесок? Небось опять дармоеду отдал?
А Шурка отвечает:
— Не-е… Даша съела.
А Ушастик стоит тут же и хвостом виляет как ни в чём не бывало, и смотрит на Шурку преданными глазами.
Меня он тоже любил. Как-то соседский Ромка по привычке начал толкаться и гоняться за мной по дороге. А Ушастик зарычал, оскалился и вдруг вцепился Ромке в штаны. Ромка испугался, заревел на весь двор.
Зина Клочкова удивилась:
— Смотри, какой! Вступился за тебя. Не гляди, что маленький.
— Он вовсе уже не маленький, — сказал Шурка. — Разве не видите, как он вырос? Поглядите-ка хорошенько.
Я поглядела хорошенько и вдруг поняла, что Ушастик действительно вырос. Примерилась, а он мне почти уже до коленки, а если встанет на задние лапы — так и до пояса достаёт.
К осени Ушастик уже не тявкал, а рявкал басом, и, когда клал мне лапы на плечи, я едва удерживалась, чтобы не упасть, такой он сделался тяжёлый и сильный, и красивый при этом: грудь раздалась, шерсть удлинилась, голова квадратная, хвост гребёнкой, уши — как лопухи, и глаза большие. Я такой красивой собаки никогда прежде не встречала.
И никто не встречал. Соседи удивлялись, спрашивали маму: «Что за порода? Эка, вымахал! Чем вы его только кормите?»
А мама всё ещё сердилась, хотя и привыкла к собаке.
— Вот несчастье на мою голову! Не набраться же на него. Давно пора отдать кому-либо.
«Эх, скорее бы папа приехал, — думала я. — Уж он-то бы заступился за Ушастика».
Мы с Шуркой очень боялись, что мама отдаст Ушастика кому-нибудь. Ведь прокормить его становилось труднее и труднее. Ребята со всего двора несли Ушастику всё, что только могли: кости из супа, варёную картофелину, лепёшку, рыбёшек с Невы. И всё же не хватало ему еды. Он смотрел нам в рот, когда мы ели, и скулил, и ворчал басом.
А в воздухе уже кружились редкие снежинки и таяли в тёмной невской воде. Чайки над рекой жалобно кричали: нелегко им было высматривать в волнах маленькую рыбёшку. А нам-то и вовсе не удавалось больше вылавливать пескарей для Ушастика.
И вот однажды я расчесала его от ушей до хвоста, повязала ему вокруг шеи свою синюю ленту, а ещё взяла небольшое ведёрко, обмотала дужку тряпочкой, чтобы Ушастику не было больно держать в зубах, и приказала:
— Неси, Ушастик. Пойдём.
И мы с Шуркой взяли его с собой в госпиталь, в нашу столовую.
Подошли к двери, тихо стали в сторонке. Вперёд не лезем, ждём, что скажет хромой дядя Володя.
А он сказал:
— Ого, ого!.. — и крикнул в окошко повару: — Эй, Никифор, погляди, какого молодца привели ребята! С ленточкой и со своей тарой.
Повар Никифор подошёл к дверям и тоже удивился:
— Да это не пёс, а цельный телёнок! Хоть суп из него вари.
— Он сам хочет есть, дядя Никифор, — сказали мы с Шуркой. — Он голодный.
— Вижу, что хочет есть. А что он умеет?
Я очень волновалась. И Ушастик тоже: его ноздри раздувались, ведь из дверей доносились всякие вкусные запахи, — вдруг он захочет облизнуться и уронит ведёрко?
— Служи, Ушастик! — приказала я.
Ушастик поднялся на задние лапы, а передние согнул потешно и застыл так. Только ноздрями шевелит, а ведёрко, молодец, не уронил, держит его в зубах, а сам смотрит на повара. Понимает, умница, от кого ему ждать награды.
И дождался. Повар Никифор принёс большую миску костей. И пока он ходил за ними на кухню, Ушастик всё стоял столбиком, не выпускал из пасти ведёрко.
Дядя Володя сказал:
— Смотри-ка, стоит по стойке «смирно». Знает нашу солдатскую службу.
А повар сказал:
— Его бы в ученье надо, в хорошие руки. Молодой ещё. Приводите завтра, опять костей дам.
В ту зиму Шурка ходил в школу, уже во второй класс. А я ещё не ходила. Но мне не скучно было оставаться дома по утрам одной, как в прошлом году: теперь-то со мной был Ушастик. Мама ему разрешила всё-таки жить в коридоре: ведь он играл со мной и охранял. Ни один мальчишка не смел задирать меня, когда я выходила покататься на санках.
В санки я запрягала Ушастика. Он катал по пустырю меня и Зину Клочкову. И всех ребят катал по очереди, даже соседского Ромку, который прежде дёргал меня за косу.
Потом мы шли к школе встречать Шурку. Когда Шурка выходил из ворот, Ушастик прыгал на него, валил в сугроб и повизгивал от радости, а после брал в зубы Шуркину сумку, и мы втроём отправлялись в столовую. Повар Никифор и дядя Володя выносили кости для Ушастика всю зиму.
Снова наступило лето. Снова можно было целые дни играть во дворе, бегать на реку, ловить пескарей, загорать, плавать.
Правда, плавать я ещё не умела. Мы с Зиной и Ушастиком плескались у берега в тёплой воде возле мостков, рядом с будкой лесного склада: на этих мостках нам удобно было раздеваться. А после купанья грелись на песке.
Ушастик положит голову на вытянутые лапы, сощурится и смотрит сонными глазами на реку, на проходящие плоты… Может быть, он вспомнил своё щенячье детство, свою маму?
Шурка с соседским Ромкой и другими мальчишками всё плавали на спор — кто дальше заплывёт. Шурка умел плавать сажёнками и очень фасонил: «У берега плескаться неинтересно, что мы, детсадовцы?»
Мальчишки хорохорились:
— Это же Нева! Это тебе не залив! Детсадовцев и близко к Неве не подпускают. Там на середине, знаете, какая холодная вода?
— А на середине Невы ты вовсе никогда и не был, Шурка, — сказал однажды Ромка. — Тебе до середины никогда не доплыть!
— Давай на спор! Пошли вон до тех плотов, они как раз посередине идут! — крикнул с азартом Шурка и прыгнул в воду.
Ромка с Шуркой, как и все мальчишки, воображалы, вечно хвастаются. Я немножко посмотрела, как они разбрызгивают воду своими сажёнками, как поднимают фонтанчики ногами. А потом мне надоело смотреть.
Я говорю:
— Давай, Зина, выкупаем Ушастика. Смотри, какой он. Весь в песке перевалялся.
— Давай, — говорит Зина. — И расчешем потом.
— Иди сюда, Ушастик, — позвала я.
Ушастик почему-то не пошёл. Первый раз в жизни не послушал меня.
— Я кому сказала? Иди сюда сейчас же!
Но Ушастик опять не послушался. Он только встал на все четыре лапы, вытянул хвост назад, а голову вперёд и смотрит на реку.
Я тоже туда посмотрела и увидела, что Ромка плывёт к берегу. А Шурку сначала не увидела, потому что солнце слепило глаза, и река вся блестела. А когда всмотрелась как следует, вижу: Шурка плывёт к плотам. А до плотов ещё далеко…
Я заорала:
— Шурка! Шурка-а!.. Плыви назад, противный!
А Ушастик сразу же залаял.
И тут ещё кто-то закричал:
— Эй, пацан! Давай вертайся!
Это кричал сторож лесного склада. Наверное, услышал, как лает Ушастик. Сторож подбежал к самой воде и руки сложил рупором.
— Эй, пацан! Немедля назад!
Ушастик лаял очень громко, заливисто. Он носился взад-вперёд, рыл лапами песок, бил хвостом и всё лаял, лаял… И вдруг сделал огромный прыжок и исчез в реке… Нет, не исчез! Его голова сильными толчками двигалась вперёд, туда, к Шурке, прямо-таки разрезала воду. Вода бурлила вокруг Ушастика, а сзади оставался пенистый след.
На берег выбрался Ромка. Он трясся, стучал зубами, заикался:
— Я… Я говорю: плывём назад, холодно. А он плы… плывёт…
Я не слушала Ромку, потому что в это время Ушастик уже догнал Шурку. Вот перегнал его, повернулся и начал бить лапами по воде.
Мы с Зиной и с Ромкой закричали в один голос:
— Шурка-а! Шурка тонет!..
Откуда-то появился милиционер. Он на бегу сбросил гимнастёрку и принялся было стаскивать сапоги, но потом, заслонив рукой глаза от солнца, посмотрел на реку и сказал:
— Не кричите. Не тонет вовсе ваш Шурка. Просто собака загоняет его к берегу, не даёт заплывать. Вот умница! А лай-то какой подняла, я с поста услыхал.
Действительно, Ушастик гнал Шурку обратно; он всё колотил лапами по воде и даже лаял на Шурку, и даже толкал его к берегу. Так они плыли и приплыли, и оба благополучно вышли на берег. Шурка — сердитый, а Ушастик — довольный; он отряхнулся, обрызгал всех нас и начал прыгать вокруг Шурки, повалил его на песок и принялся лизать прямо в лицо. А Шурка сердито отмахивался.
— Если б не ты, я бы обязательно доплыл до середины!
— Скорее всего, пошёл бы ты на дно кормить окуней, дурачок, — сказал ему милиционер и погладил Ушастика. — Откуда он у вас, ребята? Это же очень редкая порода — водолаз.
Вот и всё про Ушастика. Больше нечего рассказывать. Разве что рассказать ещё про маму? Нет, лучше про милиционера расскажу, как он на следующий день привёл к нам инспектора служебного собаководства.
Этот инспектор попросил:
— Продайте, пожалуйста, нам вашу собаку. Мы её будем учить.
А мама сказала:
— Ни за что! Она мне дороже денег. — И обняла Ушастика, и поцеловала его при всех прямо в нос.
— Ну, тогда хоть позвольте взять его для ученья только на летний сбор, — попросил инспектор. — А потом мы его вам вернём.
На это мама согласилась. А Ушастик не согласился. Он на следующий же день убежал с летнего сбора и вернулся к нам с обрывком ремешка на шее.
И тогда инспектор опять пришёл. И порешили они с мамой, что Ушастика возьмут в служебное собаководство вместе с Шуркой.
На это Ушастик согласился. Он больше не убегал, и они с Шуркой прожили в служебном собаководстве всё лето. Мы с мамой ездили однажды к ним на Крестовский остров в гости. И мы удивились, каким интересным вещам научился и сам Шурка. Он нам так и заявил: «Когда вырасту, обязательно стану инструктором-дрессировщиком служебных собак».
Е 4
Сначала у нас в лагере никакой самодеятельности не было. Ребята понаехали из разных мест; неизвестно, кто что умеет, — ну, там петь, играть на каких-нибудь инструментах, танцевать или читать стихи с выражением. Выяснять это старшая вожатая поручила горнисту Славке Синицыну и Люсе Коркиной, ученице музыкальной школы. А ещё в эту комиссию вошёл я. Собрались мы втроём во время тихого часа на летней эстраде, уселись в уголке возле пианино и соображаем, как приступить к делу, с чего начать.
Я говорю:
— Нужно написать объявление и повесить в столовой.
А Славка говорит:
— Ещё писать и вешать! Лучше я протрублю сигнал общего сбора. Все сбегутся, тогда и поговорим.
А Люся Коркина открыла пианино и начала тихонько играть что-то немножко грустное, немножко весёлое; губа чуть прикушена, чёлка со лба откинута — вот-вот улетит, а пальцы так ловко бегают по клавишам, что не только слушать, но и просто смотреть на Люсю приятно.
Мы со Славкой засмотрелись. А тут вдруг появляется садовник дядя Лёша с мешком.
— Вишь, растяпы! Один день всего пожили, а уже успели разбросать по территории где что попало. Кто книжку под кустом забыл, кто косынку на траве, кто тапки у ручья. А я собирай…
Поворчал так дядя Лёша, плюхнул мешок в угол и ушёл. Тут Славка вскочил со стула и начал озираться по сторонам.
— Братцы, — говорит, — а где мой горн? Я его на куст рябины повесил, кажется…
Он хотел было спрыгнуть со сцены, но передумал и принялся рыться в мешке.
Чего там только не было! Книжки и тапки, ленты-банты и носовые платки, тетрадки, береты, расчёски. Горн, между прочим, тоже там оказался. Славка вытащил его из мешка и облегчённо вздохнул: «Уф-фф».
А Люся посмотрела на все эти трофеи и вдруг засмеялась.
— Мальчики, у меня идея! Устроим игру, интересно получится. Соберём всех растяп, ну, этих, которые растеряли свои вещи, и будем выдавать…
— Что же тут интересного?
— А то, что не просто выдавать, а пусть каждый прежде исполнит что-нибудь.
Тут до нас со Славкой дошло.
— Вот это да! Это ты, Люся, сильно придумала…
Мы вывесили объявление, что, мол, сегодня состоится открытие клуба «Растяп-Растерях». Пришло много ребят. Ещё бы! Ведь каждому интересно узнать, что это за клуб такой? Все скамейки перед летней эстрадой оказались заполненными. Славка Синицын чисто и звонко протрубил со сцены торжественный сигнал, я объявил вечер открытым и принялся вытаскивать трофеи из мешка.
Ребята охотно исполняли, кто что умел. Конечно, не у всех получалось хорошо, зато исполняли от души, и было весело. Попадались и такие, кто стеснялся. Например, одна девочка, Катя Воронова, которая забыла тапки у ручья.
— Неужели ты так ничего и не умеешь? — подбадривала её Люся. — Так не бывает, чтобы ничего не уметь…
Катя стояла вся красная и водила босою ногой по песку.
Тут один мальчик крикнул:
— Отдайте ей тапки! Я исполню за неё.
Мальчик взбежал на сцену, достал из кармана три пинг-понговых шарика и принялся жонглировать. А Люся сразу же начала подыгрывать ему на пианино. Он подбрасывал и ловил шарики — и из-за спины, и из-под ноги, и лёжа на полу — ну, как в цирке. А потом подбросил их высоко-высоко, и все три шарика, один за другим, попали в карман его куртки. Ох, и хлопали же этому жонглёру.
Особенно один белобрысый пацан. Я его давно заприметил; он сидел с краю на передней скамейке и прямо-таки тянулся к сцене. Глаза у него горели, а светлый чубчик на голове подпрыгивал в такт музыке. Ноги в зелёных носках и красных сандалиях свешивались со скамейки, потому что он не доставал ими до земли; лет десять ему было, не больше.
Я шепнул Люсе:
— Погляди вон на того белобрысого. Как переживает, вот умора! — и засмеялся.
А Люся не засмеялась. Она обратилась к белобрысому:
— Послушай, хочешь выступить?
— Хочу! — обрадовался тот и с готовностью спрыгнул со скамейки. Я втащил его за руку на сцену.
— Что ты умеешь?
— Хочу петь, — храбро сказал он. Повернулся к зрителям и сразу же запел:
Спору нет, вероятно, этот белобрысый мог шагать по Москве и даже, наверное, потом когда-нибудь мог бы пройти «и тундру, и тайгу». Но вот что касается пения… Петь он совершенно не мог. Это сразу стало ясно. Люся, как уж ни пыталась саккомпанировать, как ни металась пальцами по клавишам, всё не могла попасть ему в тон. Он то завывал, как голодный щенок, то кукарекал по-петушиному, то визжал, как котёнок, которому прищемили дверью хвост. Одним словом, оказался из тех, про кого говорят: ему слон на ухо наступил. Но он так старался! То на цыпочки привстанет, то руки откинет в сторону, даже его светлый чубчик прилип к вспотевшему лбу. На всё на это было и жалостно и в то же время смешно смотреть.
Ребята смотрели и слушали. А когда белобрысый докукарекал, наконец, песню и радостно поклонился, ответом ему было полное и общее молчание.
Он снова поклонился, — на этот раз прижал руку к сердцу, как заправский артист, но его пушистые ресницы неожиданно моргнули, и подбородок чуть дрыгнул.
И тогда ребята на скамейках вдруг захлопали. Сначала неуверенно, вразнобой, а потом всё дружнее. И засмеялись громко. Кто-то свистнул, а кто-то крикнул «бис!»
Вот тут белобрысый по-настоящему обрадовался. Он благодарно смотрел большими синими глазами на ребят и всё кланялся, кланялся. И чем больше кланялся, тем больше ребята смеялись и сильнее хлопали ему — сильнее даже, чем жонглёру. В общем, как это ни странно, получился самый удачный номер.
Словом, открытие клуба «Растяп-Растерях» прошло на пятёрку. И все пионеры единогласно решили: надо продолжать такие вечера.
Назавтра мы уже сами — то есть Славка, Люся и я — отправились собирать по лагерю забытые вещи. Освободили от этого дела дядю Лёшу. Мы насобирали полмешка всякой всячины; второй вечер клуба «Растяп-Растерях» был обеспечен. Он получился ещё интереснее. Появились новые участники: танцоры, чтец-декламаторша, солист на губной гармошке и ещё акробат. Всё шло как по маслу, пока я не вытащил из мешка зелёный носок. Я не успел ещё спросить, чей это носок, как с передней скамейки поднялся вчерашний белобрысый пацан. На его ноге был надет второй точно такой же.
— Это я… Это мой носок! — радостно заявил белобрысый и полез на сцену.
— Ой, не надо! — пискнула какая-то девочка.
Но её заглушил общий смех. Ребята азартно захлопали в ладоши, а белобрысый так и расплылся в довольной улыбке. Он дважды поклонился зрителям, стал в позу и кашлянул разок, прочищая горло.
— Подожди! — поспешно сказала Люся. — Может, ты лучше станцуешь?
— Я хочу петь, — твёрдо сказал белобрысый.
Ребята на скамейках опять засмеялись. Раздались возгласы:
— У него здорово получается!
— Пусть поёт!
— Переживём.
Делать было нечего. Пришлось уступить. Повторилась вчерашняя история, только с той разницей, что на этот раз белобрысый запел, вернее закукарекал:
А когда он дошёл до слов: «Пусть всегда буду я», зрители прямо-таки схватились за животы, едва не попадали со скамеек. Успех был потрясающий. Ребята хохотали вволю, а белобрысый без конца им кланялся. Он, видно, искренне верил, что хорошо поёт.
На следующий день пионеры уже с утра спрашивали с ехидцей: будет ли и сегодня выступать белобрысый? Мы с Люсей и со Славкой не знали, что им ответить. Но между собой решили твёрдо: пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, но белобрысого больше не будет! Когда мы отправились в очередной рейд с мешком по лагерю, Люся предупредила:
— Смотрите, мальчики, в оба. Если появится зелёный носок или красная сандалия, — не брать.
Удивительно всё-таки, какие растеряхи бывают на свете! Мы много чего насобирали и при этом глядели в оба, но среди найденных вещей ни красных сандалий, ни вообще никаких носков не попалось.
Начался третий вечер клуба «Растяп-Растерях». Начался хорошо. Теперь уже наши лагерные артисты, видно, специально готовились к нему. Например, старшеклассница Лара Гутникова. Она не теряла никаких своих вещей, сама встала с места и заявила:
— Сейчас я буду рисовать. — У неё и свёрнутые в трубку листы бумаги уже оказались наготове под мышкой, и коробочка с кнопками в руке. — Ну-ка, ребята, помогайте мне.
Мальчишки мигом втащили на сцену стенд с демонстрационной шахматной доской, повернули её обратной стороной, прикрепили кнопками листы бумаги.
Лара взяла толстый угольный карандаш и широкими уверенными штрихами быстро нарисовала девочку. И все сразу же узнали в этой девочке Люсю Коркину. И вовсе не потому, что она сидела на рисунке за пианино, а потому, что сам рисунок получился живой: руки подняты над клавишами, спина чуть согнута и напряжена, чёлка со лба откинута — вот-вот улетит, а нижняя губа немного прикушена…
Лара рисовала и других ребят и девчонок — всех, кто просил, пока хватило бумаги. И тут же дарила эти рисунки.
Вот уж кому хлопали! Даже «ура!» кричали. И ещё кричали:
— Мы завтра принесём бумаги! Ты нарисуешь и нас, Лара?
Следующим номером я выудил из мешка книжку «Теория шахматной игры». Её забыл в беседке восьмиклассник Боря Кругликов. Он вразвалочку поднялся на сцену и сказал:
— Вызываю, кто хочет сыграть со мной? Любому даю вперёд пешку.
Желающие нашлись:
— Я хочу! И я! Чего расхвастался? Мы сами дадим тебе пешку.
— Кишка тонка, — сказал Боря и добавил с усмешкой: — Выбирайте хоть целую команду, я один против неё буду играть.
Это уже был обидный, ну просто нахальный вызов. Ребята на скамейках принялись спорить: кому идти. Надо же утереть нос хвастуну! А тут ещё раздался знакомый петушиный голос.
— Люся, посмотри в мешке. Там, наверное, есть моя рогатка, такая с красной резинкой, я её забыл возле фонтана. Пока они выбирают, можно я спою?
Многие засмеялись — главным образом, девочки. А мальчишки зашикали на белобрысого:
— Замри! Не до тебя тут. Сиди и не вякай!
Белобрысый заморгал светлыми ресницами, шмыгнул разок носом и опустился на своё место. На него никто больше не обращал внимания: команда из трёх шахматистов решительным шагом вышла на сцену.
Демонстрационную доску опять повернули, развесили по крючкам фигуры, Славка Синицын протрубил сигнал «Внимание, на старт!», и в этой торжественной обстановке Боря Кругликов сделал первый ход белой королевской пешкой.
Играл он хорошо — это прямо надо сказать, — только очень уж хвастливо держался. Пока его противники шептались, обсуждая очередной ход, он — руки в карманах, кепка на затылке — смотрел куда-то в сторону и беззаботно насвистывал, а после сразу же, не думая, делал ответный ход и снова отворачивался от доски да ещё подмигивал зрителям.
Все внимательно следили за игрой. Игра, к общему неудовольствию, складывалась в пользу Борьки. Вот уже обе стороны рокировались, и несколько разменов произошло, и у Борьки уже образовалась опасная проходная пешка. Туго приходится его противникам, того и гляди потеряют ещё и коня, тогда совсем труба.
Что-то очень уж долго обсуждает команда этот ход. Хочешь не хочешь, а партия, кажется, проиграна. Борька насмешливо улыбается. На скамейках тихо.
И вдруг в этой гнетущей тишине раздаётся негромкий обиженный голос:
— Походите слоном на е-четыре.
Это сказал белобрысый. Конечно, на него сразу же зашикали и тут же, по привычке, наверное засмеялись. И Славка Синицын засмеялся, и я, и Люся.
Не засмеялся только Борька Кругликов. Наоборот, он перестал улыбаться, нахмурился и вынул руки из карманов.
Все посмотрели на доску. И вот тогда каждому, кто мало-мальски разбирался в шахматах, постепенно стало ясно, что этот простой ход — слон на е4 — вовсе не простой, а очень даже хитрый: чёрные вызывают размен ещё одной пары лёгких фигур, нейтрализуют сильного слона белых, создают неотвратимую угрозу проходной пешке — короче, одним ударом лишают противника всех его преимуществ.
— Это не по правилам! — тонким голосом крикнул Борька. — На турнирах нельзя подсказывать!
— Ха-ха! — закричала команда. — Ты же сам вызвался играть против всех. Ура белобрысому!
— Ура белобрысому! — заорали на скамейках. — На сцену! На сцену иди!
— Чего туда идти? — сказал белобрысый. — Эту партию всё равно нельзя выиграть. Можно только…
Но ребята уже подхватили его на руки, втащили на сцену и поставили прямо против Борьки Кругликова.
— Послушай, — миролюбиво сказал ему белобрысый, — чего тут играть? Тебе некуда деваться от размена. А потом я съем пешку и пойду ладьёй на цэ-три. Полное упрощение позиции, через четыре хода — ничья. Согласен?
— Согласен, — вздохнул Борька.
Все ахнули:
— Вот так парень! Вот так мастер!
— Не мастер, а первая категория, — скромно поправил белобрысый.
И тут Борька Кругликов хлопнул себя по лбу.
— Постойте, ребята! Да это же, наверное, Коля Гребенщиков из сборной Дворца пионеров! Про него ещё в газетах было — «Десятилетний чемпион». Скажи, ты — Гребенщиков, да?
— Да, — сказал белобрысый Коля. — А что?
— Так ведь это здорово! — завопили шахматисты. — Давайте устроим сеанс одновременной игры. Пошли, ребята, принесём шахматы! Ты сыграешь с нами, Коля? Хочешь?
Коля переступил с ноги на ногу, посмотрел на Люсю, которая сидела за пианино, и просительно моргнул светлыми ресницами.
— Пока вы устанавливаете доски, я спою вам, ребята, а?
Ну, как тут было не засмеяться? Все засмеялись. И терпеливо слушали, пока он добросовестно кукарекал какую-то песню. Зато потом белобрысый Коля Гребенщиков дал сеанс одновременной игры на многих досках; из них он на двенадцати выиграл, три свёл вничью и не проиграл ни одной партии.