Подчас, не знаю почему, Меня страшит моя Россия; Мы, к сожаленью моему, Не справимся с времен Батыя; У нас простора нет уму, В своем углу, как проклятые, Мы неподвижны и гниём, Не помышляя ни о чём. Куда ни взглянешь — всё тоска, На улицах всё снег да холод, К тому ж и жизнь нам нелегка: Везде безденежье да голод. Министром Вронченко [36] пока; Канкрин уж слишком был немолод, На лаж ужасно что-то скуп, А рубль-целковый очень глуп. В литературе, о друзья (Хоть сам пишу, о том ни слова), Не много проку вижу я. В Москве всё проза Шевырёва [37] - Весьма фразистая статья, Дают Парашу Полевого [38] , И плачет публика моя; Певцы замолкли, Пушкин стих, Хромает тяжко вялый стих. Нет, виноват! — есть, есть поэт, Хоть он и офицер армейской [39] ; Что делать, так наш создан свет, - У нас, в стране Гиперборейской, Чуть есть талант, уж с ранних лет - Иль под надзор он полицейской Попал, иль вовсе сослан он. О нем писал и Виссарьон [40] . Но перервёмте эту речь, Литература надоела; Пусть пишет Нестор, пишет Греч [41] , Что нам до этого за дело? Позвольте на диван мне лечь: Закурим трубку — вот в чём смело Могу уверить вас: сей дым Уж нынче дамам невредим. Да, в этом есть успех у нас, Уж вовсе время исчезает Олигархических проказ; Нас спесь уже не забавляет, В гостиных скучно нам подчас, На балах молодежь зевает, Гулять не ходит на бульвар, - У ней в чести Швалье да Яр [42] . Порой и я — известно вам Люблю одну, две, три бутылки Хоть с вами выпить пополам: Умы становятся так пылки, Даётся воля языкам, А там ложись хоть на носилки… Но я боюся за одно: Ну надоест нам и вино?.. Тогда что делать? Час избрав, Ступай в деревню, мой приятель, Агрономических забав Усердный сделайся искатель, Паши три дня — и будешь прав. Я о крестьянах, как писатель, Сказал бы много — но молчу; Не то чтоб… просто не хочу. Но мне в деревне не живать; Как запереться в юных летах! Я в полк сбираюсь, щеголять Хочу в усах и эполетах, Скакать верхом и рассуждать О разных воинских предметах; Наверно, быть могу я, друг, Монтекукулли иль Мальбруг [43] . А может быть, и сей удел Пройдет сквозь пальцы — и на свете Останусь я без всяких дел, Подумаю о пистолете, Скажу, что свет мне надоел, - Что ничего уж нет в предмете, Взведу курок… о человек! Минута — и твой кончен век! Скажу, и брошу пистолет, Спрошу печально чашку чая, Торговли нашей лучший цвет; А жалок мне удел Китая [44] . У Альбиона чести нет, Святую совесть забывая, Имея очень жадный нрав, Не знает он народных прав. Хотел ещё о том о сём, О Франции сказать два слова И с вами разойтись потом, Но мы до времени другого Отложим это, — да, о чём Я начал, бишь? А! Вспомнил снова: О родине. О, край родной! Но спать пора нам, милый мой, А! Вы опять пришли ко мне. Давайте ж говорить мы с вами О Франции. Наедине Оно позволено с друзьями И даже в здешней стороне, Но с затворёнными дверями; Не то без церемоний вас Попросят к Цынскому [45] как раз. Я сам был взят, и потому Кой-что могу сказать об этом. Сперва я заперт был в тюрьму, Где находился под секретом, То есть в подвале жил зиму И возле кухни грелся летом, Потом решил наш приговор, Чтоб был я сослан под надзор. Но satis, sufficit [46] , мой друг, То есть об этом перестану. Мне грустно нынче. Все вокруг Так вяло — сам я духом вяну; Сам растравляю свой недуг, Тревожу в сердце где-то рану. Занятье глупое! Оно И больно очень и смешно. Да как же быть? И если б вам В себя всмотреться откровенно, Вы грусть и с желчью пополам В душе нашли бы непременно. В халате, дома, по коврам Ходили б молча совершенно, Иль напевали б — и в такой Прогулке шел бы день-другой. Сказать вам правду — это мы Давно привыкли звать хандрою: Недуг, рожденный духом тьмы И века странной пустотою, Охотой к лету средь зимы, Разладом с миром и с собою, Стремленьем, наконец, к тому, Что не даётся никому. Возьмите факты: древний мир Весь только жил для наслажденья; Но этот свержен был кумир, И стали жить для размышленья Там с миром, здесь с собою мир; У нас же глупое смешенье: Всегда, одно другим губя, Мы только мучим лишь себя. Не правда ль, сказано умно, Хотя поэзии тут мало? Да что? Признаться вам, давно Все как-то в жизни прозой стало, Как отшипевшее вино В стекле непитого бокала; Отвыкли мы от сладких слёз, От юных шалостей и грёз. Как вспомнишь радость и печаль, Что в прежни годы волновали, Как нам становится их жаль! Как возвратить бы их желали! Свята для нас былого даль… И вот ещё грустней мы стали! Где сердца жар? Где пыл в крови? Где мир мечтательной любви? Быть влюблену в то время мне, Быть может, раза два случилось, Тогда я плакал в тишине, При встрече с нею сердце билось, Бледнели щеки, — в каждом сне Передо мной она носилась, Я просыпался, а мой сон И наяву был продолжен. Но к делу, не теряя слов. Великий прах из заточенья [47] Прибыл в Париж — и Хомяков [48] На этот счёт стихотворенье (Прескверных несколько стихов) В журнале тиснул, к сожаленью. И потому позвольте дать Совет — стихов вам не читать. Да вообще журналов сих Вы — много дел других имея И не читайте. Что вам в них? Сенковский все не любит Сея [49] , Хотя и эконом an sich [50] , И деньги любит, не краснея (Что быть посажену в тюрьму Преград не сделало ему). Потом об укрепленьях толк В Париже очень долго длился. Их строят, чтобы русский полк В столицу мира не пробился. Я патриот, свой знаю долг, Но взять Парижа б не решился. Я думаю, довольно с нас, Когда мы усмирим Кавказ. Я на Кавказ сбираюсь сам, Быть может, нынешним же летом, Взглянуть на горы и к водам (Больным считаясь и поэтом). Что ж? Вместе не угодно ль вам? Со мною согласитесь в этом, Что с вами время там вдвоём Мы тихо, свято проведём. Там снежных гор… Но, боже мой, Об этом сказано так много! Замечу только — труд большой Пускаться в длинную дорогу, Вы там на станции иной Умрете с голоду, ей-богу! В Париже больше ничего Нет для разбора моего. Снег желтый тает здесь и там; Уж в марте нам не страшны стужи, Весною веет воздух нам, Нам ясный день сулит весну же, И безбоязненно ушам Торчать позволено наруже. Хочу я вас просить, друг мой, Пешком гулять идти со мной. Пойдемте прямо на бульвар, В среду толпы надменно-праздной Давнишних барышень и бар, Гуляющих в одежде разной: Б<артенев>, Szafi, Jean Sbogar [51] . И рыцарь все однообразный, Всё верный прежних лет любви И все они друзья мои. Не правда ль? Как кажусь я вам? Годился б я в аристократы? Но мне неловко быть средь дам: Я, рriмо, человек женатый, Secondo, мне не по чинам (Хоть всем знаком я как богатый); О tertio я умолчу, Его сказать я не хочу. К тому ж во мне другая кровь, В душе совсем другая вера: Есть к массам у меня любовь, И в сердце злоба Робеспьера. Я гильотину ввёл бы вновь… Вот исправительная мера! Но нет ее, и только в них Могу я бросить желчный стих. Признайтесь, горек наш удел: Здесь никого не занимает Ход права и гражданских дел, Иной лишь деньги наживает, Другой чины, а тот несмел; Один о выборах болтает (Quoique, a vrai dire, on en rit [52] ) Дворянства секретарь (Убри [53] ). Я с теми враг, кому знаком Рассудок чёрствый, и не боле; Кто даже мертвым языком Толкует о широкой воле, Кто только всех своим умом Занять стремится поневоле, Кому природы заперт храм, Кто чужд поэзии мечтам. Пойдемте же! Вот здесь, друг мой, Увидим дом, где я жил прежде. Любил любовь, был юн душой И верил жизни и надежде; Сперва (обычай уж такой) Был немцу отдан я невежде, Потом один, и в двадцать лет Уже философ и поэт. О! годы светлых вольных дум И беспредельных упований! Где смех без желчи? пира шум? Где труд, столь полный ожиданий? Ужель совсем зачерствел ум? Ужели в сердце нет желаний? Друзья! Ужели в тридцать лет От нас остался лишь скелет? Прошу не слушать, милый друг, Когда я сетую, тоскую, Что всё безжизненно вокруг, Что сам веду я жизнь пустую. Минутен, право, мой недуг, Его я твердостью врачую, И, снова прежней веры полн, Плыву против житейских волн. К чему грустить, когда с небес Нам блещет солнца луч так ясно? Вот запоют "Христос воскрес", И мы обнимемся прекрасно, А там и луг и шумный лес Зазеленеют ежечасно, И птиц весёлый караван К нам прилетит из южных стран. К чему грустить? Опять весна Восторгов светлых, упованья И вдохновения полна, И сердца скорбного страданья Развеет так тепло она… Но мы оставимте гулянье Имея в мысли ширь полей, Смотреть мне скучно на людей. Уж полночь. Дома я один Сижу и рад уединенью. Смотрю, как гаснет мой камин, И думаю — все дня движенье, Весь быстрый ряд его картин В душе рождают утомленье. Блажен, кто может хоть на миг Урваться наконец от них. Я езжу и хожу. Зачем? Кого ищу? Кому я нужен? С людьми всегда я глуп и нем (Не говорю о тех, с кем дружен). Свет не влечет меня ничем В нем блеск ничтожен и наружен. Не знаю, право, о друзья, К чему весь день таскаюсь я! Уж не душевный ли недуг, Не сердца ль тайная тревога Меня толкают? Шум и стук Не усыпляют ли немного Волненья наших странных мук И скуку жизни? Нет, ей-богу, Во внешности смешно искать, Чем дух развлечь бы и занять. Камин погас. В окно луна Мне смотрит бледно. В отдаленьи Собака лает — тишина. Потом забытые виденья Встают в душе — она полна Давно угасшего стремленья, И тихо воскресают в ней Все ощущенья прежних дней. В такую ж ночь я при луне Впервые жизнь сознал душою, И пробудилась мысль во мне, Проснулось чувство молодое, И робкий стих я в тишине Чертил тревожною рукою. О боже! в этот дивный миг Что есть святого я постиг. Проснулся звук в ночи немой То звон заутрени несётся, То с детства слуху звук святой. О! как отрадно в душу льётся Опять торжественный покой, Слеза дрожит, колено гнётся, И я молюся, мне легко, И грудь вздыхает широко. Не всё, не всё, о боже, нет! Не всё в душе тоска сгубила. На дне её есть тихий свет, На дне её ещё есть сила; Я тайной верою согрет, И, что бы жизнь мне ни сулила, Спокойно я взгляну вокруг И ясен взор, и светел дух! Меня вы станете бранить, Что патетические строки Сюда я вставил, — я шутить Готов опять и за уроки Благодарю вас. Может быть, В моих стихах и есть пороки, Но где ж их нет? А в светлый час Как чувству не предаться раз?! Ведь нужен же душе покой, Ведь сердцу нужно наслажденье, Не всё же шляться день-деньской От апатии и к волненью, Из клуба да на бал большой, От скуки важной да к мученью, От <Чаадаева к Убри!>, Ведь сил нет, что ни говори. По четвергам иль в день другой Вы не являлися ни разу? С ученой женщиной иной Выдумывать несносно фразу; её бегите вы, друг мой, Как ядовитую заразу… Я лучше между всех сих лиц Люблю хорошеньких девиц. Они так молоды; их взор Так простодушно мил и нежен, Их шаловливый разговор Скользит шутя, всегда небрежен, Люблю их слушать легкий вздор, Я с ними весел, безмятежен, И как-то молодею я, Иль даже становлюсь дитя. И, право, счастлив каждый раз, Когда средь жизни обветшалой Ребёнком делаюсь подчас; Забыв тоску и нрав мой вялый, От задних мыслей отступясь, Я вспоминаю миг бывалый Моих младенческих забав; А в летах человек лукав. Я помню дом, пруды и сад, И няню… толстого соседа С гурьбой его румяных чад, К нам приезжавших в час обеда. О, как тогда я жить был рад! Но тех детей не знаю следа, Мой сад заглох, уж няни нет И умер толстый наш сосед. Проходит всё, всему свой век, Бород не брили наши деды, И глуп был русский человек; Его тогда бивали шведы, Палач пытал его и сёк; Теперь же мы вожди победы, И, предков Петр пересоздав, Пожаловал им много прав. Не режет кнут дворянских спин, Налоги платит только масса, Служить мы можем до седин, Начав с четырнадцата класса [54] (Ведь надо же иметь нам чин!), И если служба не далася, Мы регистратором всегда В отставку выйдем, господа. И выйдемте! что нам служить? И где? помилуйте, в сенате? Черно! Да что и говорить: Без службы дома я в халате Могу с утра сидеть, ходить, Иль, тщетно времени не тратя, Могу читать — хоть "Пантеон" [55] , В нем есть… но, впрочем, плох и он. Со временем наверно книг Я никаких читать не стану. Что? Скучно! Не найдете в них Ни мысли свежей; нет романа, Который занял бы на миг Хоть ночью вас, хоть утром рано, И, право, лучше стану я Сидеть и думать про себя. Я иногда лежать привык И так мечтать в припадке лени; Я прелесть этого постиг; Знакомые мелькают тени То ножка, то прекрасный лик, То улиц шум, то мир селений… В сем духе я теперь точь-в-точь. Итак, мой друг, подите прочь. Простите, что расстался я Отчасти неучтиво с вами; Но церемониться нельзя Между короткими друзьями, И, откровенно говоря, Могу ль я словом иль делами Вас оскорбить, когда меж нас Прямая дружба завелась? Мне милы дружеских бесед Простор, и воля, и оргия; Вино струится, тайны нет И торжествует симпатия. Но горек праздничный обед, Где гости по душе чужие, Где вечно на застежке ум, Вино першит и скучен шум. Что если, друг мой, с пиром нам Сравнить теченье жизни шумной? Не рады часто мы гостям, Тяжёл сосед благоразумный, Несносна сердцу и ушам Длина его беседы умной. Пир все становится скучней И ждешь десерта поскорей. Советов слушайте моих: Бегите, друг, людей отличных, Известных, гордых, но пустых, Блестящих умников столичных; Любите добрых и прямых, Немножко глупых, непривычных Блистать ни домом, ни умом В простосердечии святом. Я в жизни опытный старик Все перечёл её страницы, Ко всем вещам давно привык И пригляделися все лицы. Блажен, кто хоть в единый миг Мог утереть слезу с ресницы, Когда любил или жалел, Иль просто на небо смотрел. А иногда так станешь сух, Что невозможно умиленье; Всем нам досадно так вокруг; Смешно философа сомненье, К восторгам неспособен дух, В них видишь только напряженье. Нам глуп влюбленный в двадцать лет; Мы всё клянем, чего в нас нет. Вам скучно! я опять хандрю, Я закоснел в привычке старой И про тоску всё говорю; Люблю лежать в зубах с сигарой, Печально в потолок смотрю, Аккомпанируюсь гитарой, И напеваю Casta div' [56] , От Пасты [57] как-то затвердив. Вы музыкант в душе, как я, Бетговен вам всего дороже, Но, южный край боготворя, Люблю я и Беллини [58] тоже. Слыхали ль вы "Жизнь за царя"? Нет? — Ну и впредь спаси вас боже, И русских опер вообще Не нужно б нам иметь ещё. В концерт любителей я вас Прошу не ездить. Очень скверно Поют любители у нас, Совсем без такту и неверно, Писклив дишкант и хрипел бас; Но помогать в них страсть безмерна, Любовь прямая к ближним есть Что, впрочем, делает им честь. Ах, если б можно было мне Поездить наконец по воле, В любимой южной стороне! В Венеции, катясь в гондоле При плеске волн и при луне, Внимать беспечно баркароле И видеть в сумраке ночей Огонь полуденных очей. Но я в России, милый друг, Как жук, привязанный за ножку, Могу летать себе вокруг И недалёко и немножко; А нить не вытащишь из рук… Что значит жук — простая мошка В сравненьи с толстым пауком В мундире светло-голубом? Но рассказать могу я вам, Как путешествовал приятель. Всю жизнь его вам передам; Увидите, как мой мечтатель, Безумно предаваясь снам, Чего-то вечный был искатель, И как из странствия его Не вышло после ничего. Но нет! Зачем мне мучить вас Исторьей длинной и бессвязной? Не лучше ль будет мой рассказ Мне написать вам сообразно Порядку тайному, что в нас Не болтовней безумно-праздной, Но смыслом внутренним души Определяется в тиши? Хочу, чтоб список с наших дней, Избыток чувств, живые лицы Нашли вы в повести моей; Но будут многие страницы Написаны слезой очей И кровью сердца… Луч денницы Как быть — не в радужном огне Рисует наше время мне. Не думайте, чтоб я отвык На будущность иметь надежды, Мне чужд отчаянья язык, Достойный дикого невежды. Но тяжек в веке этот миг, От частых слез распухли вежды, В грядущем, верю я, светло, Но нам ужасно тяжело. Мы с жизнью встретились тепло, К прекрасному простерли руки, Участье к людям нас вело, Любовь к искусству, свет науки… И что ж нас затереть могло В тиски непроходимой скуки? Не вы тоскуете, не я, А все, друзья и не-друзья. Друзья, невинны мы в ином, Во многом виноваты сами. Мир ждет чего-то; спорить в том Отнюдь я не намерен с вами, Пророки сильным языком Уже вещали между нами, И Charles Fourier и St.-Simon [59] Чертили план иных времен. Видали ль вы, как средь небес Проходит туча над землею? Удушлив воздух, черный лес Недвижен, все покрыто мглою, И птиц веселый рой исчез, Чуть дышат звери пред грозою И в трепете чего-то ждут, Вот наше время вам все тут. Минует бури череда, И жизнь светлеё разольется; Но скучно ждать нам, господа, Пока вся туча пронесется. Мы славы жаждем иногда Без всяких прав на то; дух рвется К самолюбивейшим мечтам… Что б ни было, не легче нам. Вот видите, уж кроме сих В сём веке общих всем мучений, Есть много мук у нас иных, С людьми обидных столкновений, Несносный холод к нам одних, Других любовь — всё ряд волнений; С иным сойдешься, а потом Не согласишься с ним ни в чём; Все это грустно! Счастлив, друг, Кто запирается беспечно В свой узенький домашний круг, Спокоен, весел, жирен вечно, И дети прыгают вокруг, Жена, отличная, конечно, Хозяйка, верно сводит счет, А муж по службе вверх идет. Скажу вам просто — дом такой Благословен, мой друг, от бога; Всегда в нём каждому покой, Обед в нем сытен, денег много. Ну что — нам с вами прок какой Дала душевная тревога? Зачем нам тот удел дать бог Не захотел или не мог? Не мог, не мог! Вот дело в чём. Натура в нас совсем другая. В нас в веке, может быть, ином Была бы тишина святая; Но в теле дряблом и больном Теперь живет душа больная; Мы суждены желать, желать И всё томиться и страдать. Давайте же страдать, друг мой! Есть, право, в грусти наслажденье, И за бессмысленный покой Не отдадим души мученье; В нём много есть любви святой, Возьмем страданье и стремленье Себе в удел — он чист и свят; Ему как счастию я рад. В венце из роз была она, Стояла опустивши руки, Но песнь её была полна Какой-то бесконечной муки, И долго мне была слышна, И вслед за мной гналися звуки "Ich bin ein Fremdling überall" [60] И на сердце легла печаль. И мне казалось, что, как тот Безродный странник в край из края, И мы весь век идем вперед Вы, я, певица молодая… Какая цель? и что нас ждёт? И где для нас страна родная? И всё звучит один ответ: Блаженство там лишь, где нас нет. Но мы уж так и быть, друг мой; Певицу жалко мне; из платы Ей надо звонкий голос свой, Из глубины душевной взятый, Напрасно тратить пред толпой, Пред чернью, деньгами богатой, И думать, что от жизни сей Совсем не то ждалося ей. Но уж концертов будет с нас, Дошли мы до страстной недели. Говеют люди; ночью, в час, Встают, не выспавшись, с постели: Их будит колокола глас. Салопы, шубы иль шинели Надев — уже они пешком Идут молиться в божий дом. Там тускл огонь свечей. В алтарь Сердито входит поп косматый, Угрюмо бродит пономарь, Дьячок бормочет бородатый И дьякон ищет свой стихарь; Просвирня зябнет, сном объята, Кадило рой детей несет И веет ладан на народ. Но, признаюсь, не вижу я Особенной отрады в этом. Говейте вы себе, друзья, Я разве после стану — летом. Попы, дьячки и ектенья Не могут быть любви предметом. Весь этот пародьяльный тон Меня вгоняет в гнев иль сон. Но если б жил я в веке том, Когда Христос учил народы, Его б я был учеником Во имя духа и свободы; Оставил бы семью и дом, Не побоялся бы невзгоды И радостно б за веру пал И свой удел благословлял. Бывало, часто в час ночной Перед распятьем на колени Я падал с теплою мольбой, Чтобы он дал среди мучений Мне тот безоблачный покой, С которым он без злобы, пени, С любовью крест тяжёлый нёс И всем прощенье произнёс. О друг мой! как бы нам дойти, Чтоб духом выше стать страданья И ровно жизнь свою вести, Как светлое души созданье, Встречаться с каждым на пути С любовью, полной упованья, Привлечь его, не дать коснеть И сердце сердцем отогреть. Но мы влиянье на других В тоске растратили невольно; Мы слишком любим нас самих, Людей же любим не довольно; Мы нашей скорбью мучим их, Что многим скучно, близким больно, А жизни лучшей идеал Для нас невыполнимым стал. Но, впрочем, что же? На кого Прикажете иметь влиянье? Собрать людей вокруг чего? К чему им указать призванье? Какая мысль скорей всего Их расшатать бы в состояньи? Как, эгоизм изгнав из них, Направить к высшей цели их? Не знаю, право. Целый век Из этого я крепко бился, На поиск направлял свой бег, Везде знакомился, дружился; Но современный человек Был глух на крик мой. Я смирился, И только малый круг друзей Я затворил в любви моей. В науке весь наш мир идей; Но Гегель [61] , Штраус [62] не успели Внедриться в жизнь толпы людей, И лишь на тех успех имели, Которые для жизни всей Науку целью взять умели. А если б понял их народ, Наверно б был переворот. Итак, мой друг, когда пять-шесть Друзей к нам вышло на дорогу, То, право, мы должны принесть Большую благодарность богу, И в этом много счастья есть; Он дал нам много, очень много, И грех великий нам хандрить И дара неба не ценить. С немногими свершим наш путь, Но не погибнет наше слово; Оно отыщет где-нибудь Средь поколенья молодого Способных далеё шагнуть; Они пусть идут в бой суровый, А мы умрем среди тоски, Страданья с верою легки. Вдоль улиц фонари горят, ещё безмолвна мостовая, И лужи кое-где блестят, Огонь печально отражая; Но фонарей огнистых ряд В ночи горит, не озаряя, И звёзды ярко смотрят в ночь, Но тьмы не могут превозмочь. Раздался ровно в полночь звон, В церквах "Христос воскрес" запели, Бежит народ со всех сторон, Кареты дружно зашумели. Вы спите, друг мой? Сладкий сон Дай бог на мягкой вам постели, А я пойду… Но грустно мне. Я лучше б плакал в тишине. Но нету слез и веры нет Младенческой в душе усталой, На ней сомнений грустный след, На ней печали покрывало, И радость прежних детских лет Давно ей незнакома стала. На звон без цели я иду, Подарков от родных не жду. И где родные все мои? В тиши могил, отсель далече, Заснули вечным сном одни; С другими мне не нужно встречи; Меж нами вовсе нет любви, Докучны мне их вид и речи; Конечно, есть ещё друзья, Но и они грустят, как я. Смотрю с кремлёвских теремов Куда-то вдаль. Воспоминанье Живит черты былых годов, Назад влечёт меня желанье; Там мир любви и светлых снов И молодого упованья… Но как кругом — в душе моей Ночь, ночь и бледен свет огней. С чего грущу? Не знаю сам. Пойду домой. Как грудь изныла! Как сердце рвётся пополам! О, если бы имел я силу На ложе волю дать слезам, Быть может, мне бы легче было; Но, боже мой! как стар я стал, Уж я и плакать перестал! Я еду завтра. Может быть, Меня отпустят за границу, И в жизни новую раскрыть Тогда придётся мне страницу. Но не могу я позабыть Ни вас, ни древнюю столицу; Пожалуйста, мой друг, вдвоём Последний день мы проведём. Садитесь! Много кой о чём Поговорить нам с вами можно. Есть тайный страх в уме моём, От думы на сердце тревожно… Как знать? Вдали, в краю чужом (Хотя я езжу осторожно) Умру, быть может. Жалко вам? Да не желал бы я и сам. Вот воля вам моя одна: Скажите тем, кого любил я, Что в смертный час, их имена Произнося, благословил я, Что смерть моя была ясна, Что помнить обо мне просил я, Смирясь, покорствовал судьбе И скоро жду их всех к себе. А может быть, из дальних стран Я возвращусь здоровей втрое, Очищен от сердечных ран И вылечен от геморроя, И довезет мой чемодан Мне фрак последнего покроя; А на прощание вдвоём Бутылки две мы разопьём. Сперва в бокал зеленый лью Струю янтарную рейнвейна; Во славу рыцарства я пью И берегов цветущих Рейна. Отвагу прежних лет люблю От Карла и до Валленштейна [63] , И песнь любви средь жарких сеч, Где в латы бил тяжёлый меч. Пристрастен к средним я векам, Люблю их замки и ограды, Балкон высокий, нежных дам, И под балконом серенады… Луна плывет по небесам, А звуки так полны отрады, И ропот Рейна вторит им… С зарей поход в Иерусалим. Но что мечтать о старине - Вино (?) уж в розовом бокале, Звездясь, мечты другие мне Несёт игриво… Что ж вы стали И уст не мочите в вине? Раз в раз бокалы застучали… На юг, на юг хочу, друзья! Да здравствует Италия! Цветет лимон, и золотой Меж листьев померанец рдеет, И воздух тёплою струёй С небес лазурных тихо веет; Лавр гордый поднялся главой, И скромно мирта зеленеет. Туда, туда! Среди друид Там голос Нормы мне звучит. Но прежде чем увижу юг, Услышу музыку Беллини, Заеду в Питер я, мой друг, Где не бывал ещё доныне. Аристократов рабский круг Там жаждет царской благостыни, И, ползая у царских ног, Рад облизать на них сапог. Скорей оставлю скучный град, Пущусь на пароходе в море. О, как впервые буду рад Я на морском дышать просторе! Далеко оттолкну назад Хандру и истинное горе, И буду, вдохновенья полн, Внимать немолчный говор волн. И буду взором я тонуть В безбрежье неба голубого… Но, боже! вдруг стеснилась грудь, И грустно сердце бьётся снова. Мне жаль пускаться в дальний путь, И жалко края мне родного… Ведь я люблю его, мой друг, Одно я тело с ним и дух. Я много покидаю в нём, Расставшись с ним, теряю много. Едва ль, я не уверен в том, Мне чужеземная дорога Его заменит… А потом, Как разбирать все вещи строго Чего бы, кажется, искать?.. Я, впрочем, буду к вам писать. Куда б ни ехать — всё равно: Везде с собою сами в споре, Мученье мы найдем одно, Будь то на суше иль на море; Как прежде, как давным-давно, За нами вслед помчится горе, Аккорд нам полный, господа, Звучать не станет никогда.