Могучее влияние “общественного воспитания”. – Волшебный калейдоскоп. – Письмо А. Р. Воронцова. – Эпизод с Пугачевым. – Троицкое и Москва. – Картины из жизни Дашковой в имении. – Москва – сборный пункт вельмож “не у дел”. – Монументальная фигура Алексея Орлова. – Примирение с ним Дашковой. – Пир, заданный в честь нее чесменским богатырем. – Боязнь и уважение Дашковой в московском обществе. – Отзывы иностранки о России. – Потребность Дашковой в привязанности и симпатии. – Дружба с мисс Вильмот. – Составление мемуаров. – Сплетни насчет англичанок. – Смерть сына. – Примирение с невесткой. – Отъезд мисс Вильмот. – Трогательные письма. – Последние дни. – “Практичные” распоряжения. – Смерть. – Заключение

Общественные условия и воспитание являются могучим рычагом для образования известных нравственных наклонностей. Развитие ума чтением и обменом мыслей может известным образом расширить взгляды и уяснить многие теоретические представления; но оно не может органически проникнуть в нравственную природу человека и переделать ее в направлении, противоположном тому, в котором действовало в продолжение многих лет общественное воспитание. Могучие умы Аристотеля и Платона не избавляли их от утверждения, что рабство естественно и необходимо.

В истории Дашковой повторяется та же истина. Общественные условия тогдашней России и принадлежность к тому кругу, который монопольно пользовался жизненными благами, – все это должно было развить в Екатерине Романовне нравственные свойства, вполне гармонировавшие с окружающей обстановкой. Знаменитая княгиня всеми своими “корнями” сидела в родимой почве, в крепостной России, с ее уважением к титулам, власти и силе, с ее третированием “подлого” сословия – крепостных. Развившийся чтением и образованием большой природный ум позволял, конечно, Дашковой понимать значение и прелести таких писателей, как Д’Аламбер, Дидро и Вольтер. И этот же ум приходил на помощь нравственным привычкам и создавал хитрые и очень удобные теории, наподобие той, которая была высказана в разговоре с Дидро о “крепостных”. Но склад понятий, требования, предъявляемые к людям и себе, – все это оставалось окаменелым в том виде, как образовалось еще в доме канцлера, где долго жила девушка. Не будем распространяться на ту тему – это стало теперь банальной истиной, что обладание “душами” при полной бесконтрольности действий владельцев и безнаказанности могло действительно только лишь портить отношения к человеку, третировавшемуся, как вещь; а область отношений к людям и есть именно область нравственных явлений...

Вышеуказанная истина о могучей силе общественного воспитания, как мы видим, вполне оправдалась в жизни Екатерины Романовны. Дашкова была одним из интересных экземпляров того века, когда, как в волшебном калейдоскопе, перемешалось: продажа “крепостных” оптом и в розницу с тирадами о “правах человека”; Дидро и Вольтер – с Шешковским; мудрые истины “Наказа” – с путешествием Радищева в Сибирь и “великолепный князь Тавриды” – с явлениями вроде знаменитой Салтычихи. Но Дашкову отличает от толпы ее современников большое образование и сильный ум, горячие искры которого светятся во многих мыслях, красноречиво высказываемых в “мемуарах”, но которым княгиня – увы! – в жизни весьма редко следовала.

Образ Дашковой выяснился перед нами достаточно; но, чтобы еще всестороннее обрисовать эту личность, мы, подходя к ее последним дням, представим дополнительные черты.

Вот что писал Дашковой брат А. Р. Воронцов из Лондона еще в 1762 году. “По всем сведениям, доходящим до меня, государыня очень добра к вам; поэтому я не могу оправдать то, что вы так мало позаботились о судьбе сестры нашей Елизаветы... Если она и провинилась в чем-либо пред императрицей, о чем я, впрочем, не слыхал, вы должны были бы вместо всякой награды для себя испросить ей помилование и предпочесть его екатерининской ленте; вы не нарушили бы в таком случае тех философских правил, которые вы мне проповедовали и которые заставили меня думать, что вы придаете мало значения суетным отличиям... Но я ошибся: они важны для вас так же, как и для других...” Затем дальше шло еще более серьезное: “Не без большой горести я должен вам высказать, милостивая государыня, что здесь распространились слухи, не делающие вам чести... Говорят, что вы завладели всем, что имела моя сестра, и что даже отказали ей в необходимом для ее отправки в деревню... Конечно, государыня может располагать этим имуществом по своему усмотрению, тем более, что все, что имела эта несчастная, как известно, она получила от двора. Но не лучше ли было бы для вас не принимать этого? Если вы подумаете, то поймете, что этот поступок не увеличит к вам ничьего уважения. Я посовестился бы воспользоваться чьим бы то ни было несчастьем, а тем более сестры или кого-либо из близких...”

Хотя Дашкова энергически оправдывалась перед братом, и он взял некоторые из своих обвинений назад, но все-таки можно думать, что она, если и не захватила силой, то получила в подарок драгоценности, пожалованные прежде ее сестре. Между тем, по мнению брата, она должна была отказаться от такого подарка. Уже один факт обвинения Дашковой в таких действиях (а были обвинения и хуже) указывает на сложившееся о ней мнение в обществе.

Письма великого канцлера о племяннице тоже весьма для нее неблагоприятны.

Но мы должны из писем Дашковой к брату привести и те, которые указывают на ее благородство в известных случаях. Так, например, на запрос брата, смотрела ли она Пугачева, сестра отвечает: “Сколь ни отвратителен он по злодеяниям своим и сколь возмездия по оным ни справедливы будут, но окованный человек и осужденный к смерти мне не иначе как жалостным предметом представляется... Мало ты меня, батюшка, знаешь!”

Из интересных писем старшей мисс Вильмот, жившей у Дашковой в последние ее годы, выясняются многие подробности как образа жизни княгини, так и привычек того общества, где она вращалась. Мы приведем наиболее любопытные из этих сведений.

Последние годы княгиня жила в своем имении Троицком и в Москве, изредка навещая другие поместья и совершая поездки к родственникам и по некоторым монастырям, которые показывала своим гостям-англичанкам. Она, при своей хозяйственности, привела Троицкое в блестящий вид: там были прекрасный парк и сад в английском вкусе, масса хозяйственных построек, оранжерей и теплиц. Интересно было смотреть на эту маленькую старушку, среди ее богатых владений, одетую в сюртук из темного сукна, иногда с колпаком на голове и с оборванным платком на шее – подарком мистрисс Гамильтон, с которым Дашкова не расставалась 20 лет и который уже превратился в тряпку...

В этом-то Троицком властвовала княгиня; сюда наезжали нередко ее титулованные и богатые родственники и знакомые, причем гостеприимство хозяйки выражалось часто в довольно оригинальной форме: она, будучи экономной, заставляла работать лошадей, – предварительно, конечно, накормив их, – на которых приезжали гости. Сюда посетители возили подарки, которые княгиня иногда бесцеремонно требовала. И у нее в Троицком хранилась масса всевозможного хлама.

Богатство хозяйки, ее высокое придворное звание и значение при дворе, а также ее образование и ум – все это обусловливало тот глубокий почет и уважение, которыми пользовалась княгиня у себя, в Троицком, и в Москве.

Известно, что Москва в конце прошлого и начале нынешнего столетий играла роль сборного пункта потерявших значение, но когда-то пользовавшихся им вельмож. В Петербурге, где их заменили другие, бывшие властелины не могли играть уже первых ролей и им часто приходилось стушевываться перед “молокососами”, но в первопрестольной они могли развернуться “вовсю”. Во времена Дашковой в Москве было немало этих развалин прошлых царствований. Эти дряхлые старики, украшенные всеми высшими орденами, гордые воспоминанием о своем давно уже миновавшем значении, блиставшие звездами, бриллиантами и камергерскими ключами, ходили по громадным залам своих дворцов, как какие-то призраки или привидения. Они важно блюли этикет, ездили на восьми лошадях, в парадных каретах, цугом, и обедали с гайдуками за креслом.

Среди этих развалин минувшего возвышалась монументальная фигура Алексея Орлова, самого богатого из московских вельмож. Атлетическое сложение и суровая энергия его лица, отмеченного шрамом, по-прежнему отличают этого знаменитого старика от толпы его современников. На его руке, осыпанной бриллиантами, всегда можно видеть портрет Екатерины II.

Десятки лет прошли с тех пор, как между Орловым и Дашковой вспыхнула жестокая вражда, и в течение этих долгих лет они не встречались. Но зимой 1804 года старые враги помирились.

Княгиня Дашкова терпеть не могла Орловых, в особенности Алексея, который, конечно, платил ей тем же. Эта нелюбовь к главным участникам события 28 июня 1762 года была одной из причин того охлаждения государыни к Дашковой, о котором мы уже говорили. Но теперь старым недругам не из-за чего было враждовать.

– Много утекло времени, граф, с тех пор, как мы виделись, – говорила княгиня при встрече с Орловым, – мир, в котором мы когда-то жили, так переменился, что наше свидание теперь, мне кажется, более всего походит на встречу за гробом.

Начиная с Орлова, вся московская знать относилась очень почтительно к княгине, считавшейся в Москве первой особой. Это почтение, может быть, обусловливалось и боязнью насмешливого и острого языка княгини. В честь Дашковой, в особенности когда она жила в Москве с сестрами Вильмот, давались знатью балы, из которых гомерическим богатством и чисто русскими особенностями отличался пир, данный чесменским героем в честь Екатерины Романовны.

Все было богато и оригинально на этом празднике, атлетическая фигура самого хозяина с алмазным портретом Екатерины II на груди высилась над всеми присутствующими. За графом стояли два гайдука с карликом. Шут забавлял публику своими дурачествами. Толпы рабов разных наций в пестрых костюмах расхаживали по длинному ряду комнат и разносили гостям лакомства и напитки. Грациозная, молоденькая дочь хозяина принимала деятельное участие в танцах. По желанию отца она проплясала танец с шалью, тамбурином, казачка, цыганку и пр., причем две служанки выполняли вместо нее фигуры, считавшиеся не совсем приличными для молодой графини. Гости стали в круг и благоговейно любовались хозяйской дочерью. За танцами последовал ужин со страшным количеством блюд. Тост за Дашкову был провозглашен при громе труб и литавр, и все собрание встало и низко ей поклонилось... За ужином хор песенников тянул русские песни, а когда он умолкал, раздавались звуки рогового оркестра, – все это были свои крепостные...

В этом обществе, исполненном грубых, устарелых предрассудков, где все было основано на внешнем успехе, где еще носились парики, старухи пудрились и красились, надевали на себя массу побрякушек, – появление умной, обладавшей беспощадным языком и резкими манерами, одетой весьма просто Дашковой производило эффект и иногда страшный переполох. Привыкнув быть всегда “первой” и сознавая свое умственное превосходство, княгиня усвоила властный тон и вообще импонировала своей особой. Мисс Вильмот передает в своих записках, что иногда, например, весьма почтенные люди, крупного чина и звания, не осмеливались садиться в присутствии княгини и разговаривали с нею стоя.

В Москве, по отзывам современников, тогда жилось весело. Но среди этих салонов, занятых пустяками и карточной игрой со сплетнями, все-таки выдавался своей серьезностью салон княгини. Там всегда можно было найти литературную новинку, там велись и политические споры, в особенности когда воцарился Александр I.

Мисс Вильмот делала очень печальные выводы относительно тогдашнего строя гостеприимно приютившей ее страны. Она говорит: “Подчиненность развита здесь до крайней степени. В понятиях массы слова хороший и плохой – это лишь синонимы благоволения и неблаговоления; уважение к личному достоинству заменяется уважением к чину”. И вообще, по замечанию наблюдательницы, тогдашняя Россия относительно образования находилась еще в XIV или XV столетии применительно к Европе. Роскошь Москвы и цивилизация Петербурга – эти два города в отношении к целой стране уподобляются “модной парижской шляпке на голове грубой деревенской девочки”.

Жизнь в Троицком и Москве, хотя и наполненная делами по хозяйству, перепиской с многочисленными знакомыми и с государственным канцлером – братом Александром Романовичем, не могли, однако, удовлетворить княгиню. Ум ее был, правда, занят, но и сердце начинало предъявлять свои требования.

Природа, как мы видели, не наделила Дашкову особой мягкостью и жаждой симпатии. Мы уже знаем эту истину из ее отношений к людям, размолвкам с которыми помогали ее сварливость и неуживчивость. Но еще яснее эта черта видна в отношениях княгини с детьми, с которыми она всю жизнь не ладила. Правда, дети сами относились к ней плохо, но такое отношение было во многом обусловлено качествами матери, ее непокладистостью и придирчивостью. Во имя своей аристократической гордости она не желала в продолжение многих лет видеть кроткой жены сына; этот выбор уязвил ее в самое сердце, и ее чувства в этом случае напоминали до известной степени решимость брамина, согласного скорее умереть, нежели общаться запросто с “парией”. У княгини были постоянные истории и с дочерью.

Но вот наступила и старость. Дашкова испытала много горя и волнений, ее удручали болезни, а удовлетворения, которое могло бы наполнить старческие годы счастьем, не было. Может быть, она уже сознавала, что те “суетные отличия”, за которыми она гналась в прошлом, не дают прочного счастья людям, и в глубине ее сурового сердца заискрился родник теплого чувства, жажда приветливых и задушевных отношений, потребность в сыновней ласке, потребность в близости молодого, любящего существа. Но детей около не было... Вблизи нее не раздавалось детского лепета внуков; она не слышала этого простого слова “бабушка”, которое так сладко звучит в устах ребенка... С другой стороны, княгиня не встречала отклика в своих детях, и потребность в дружбе и симпатии у нее проявилась в отношении к постороннему человеку – дочери “гордого Альбиона”, к которому она вообще чувствовала слабость, мисс Вильмот.

Эта девушка была кузиной старинной приятельницы Дашковой мистрисс Гамильтон, приезжавшей в Россию во время управления княгиней Академией и прожившей у нее целый год. Симпатичная и кроткая, Мэри Вильмот усладила последние годы жизни Екатерины Романовны; ее настояниям мы, между прочим, обязаны тому, что княгиня написала свои “мемуары”. Издавна благоговевшая перед княгиней, по рассказам Гамильтон и других знавших ее лиц, мисс согласилась посетить Россию и прожила у Дашковой пять лет.

Мэри Вильмот приехала в Россию летом 1803 года. Англичанка уже раскаивалась в предпринятом ею намерении, так как в Петербурге, остановившись у Полянской, она сразу окунулась в мир сплетен, ходивших тогда про княгиню Дашкову, которую вообще недолюбливали. Ее рисовали жестокой, мстительной, необузданной, и она стала уже представляться воображению девушки в образе не благодетельной, а злой феи. Но прием, оказанный гостье княгиней, и уже первое знакомство с ней рассеяли все эти опасения. И удивительно, что Дашкова, неуживчивая и ко всем требовательная, так сошлась со своей гостьей, что полюбила ее, как родную дочь, и между ними не было ни малейших недоразумений. Вероятно, девушка ей понравилась своей кротостью и умом, а Дашкова очень нуждалась в присутствии около себя нежного и преданного существа, на которое она могла бы излить свою симпатию. Известную роль тут, впрочем, могло играть и то обстоятельство, что Вильмот была англичанка, кузина Гамильтон, и в лице ее, так сказать, Европа, перед которой всегда любили расшаркиваться представители нашей знати, могла осудить Дашкову, если бы она не проявила ласковости к своей иностранной гостье.

Княгиня встретила мисс Вильмот в длинном темном платье с серебряной звездой на левой стороне груди; головной ее убор состоял из мужского ночного колпака, а шея обвязана знаменитым оборванным платком мистрисс Гамильтон.

Они зажили дружески, и мрачный дом княгини оживился с приездом “ангела”, как звала хозяйка свою гостью. Совершались прогулки по окрестностям, в Москву, к родственникам; устраивались parties de plaisir; высокие комнаты оглашались звуками рояля, на котором недурно играла мисс Вильмот; крепостная труппа чаще прежнего стала забавлять владелицу и ее гостей в домашнем театре.

Дашкова очаровывала своими рассказами гостью. В этих повествованиях проходил ряд важных событий, интересных лиц, трагических и трогательных подробностей. Мисс Вильмот указывала на важность пережитого княгиней и упрашивала ее написать свою биографию. Это предложение должно было, как надо полагать, льстить и самой княгине. Записки были написаны в один год и закончены осенью 1805 года. Они помещены, между прочим, по-французски, как и написаны, в двадцать первом томе “Архива князя Воронцова” (“Mon Histoire”). Мы уже говорили о некотором восхвалении себя Дашковой в этих мемуарах, где “я” автора слишком выдвигается на первый план; но это все-таки в высокой степени интересные мемуары. Там немало рассыпано живых и благородных мыслей, сообщается в талантливом и ярком рассказе масса исторических подробностей и встречаются блестящие характеристики современников.

Осенью 1805 года в Троицкое, по приглашению Дашковой приехала и старшая Вильмот (Екатерина), выдержки из интересных писем которой мы приводили выше. Но сплетня скоро отравила пребывание англичанок в доме Дашковой. Она касалась Мэри, имевшей будто бы виды как на состояние княгини, так и на ее сына, не жившего со своей женой. Но так как задуманный план (развод князя с женой и женитьба на англичанке) был отвергнут, то, по этим сплетням, мисс Вильмот и произвела разрыв между матерью и сыном. Был пущен даже слух, что сестры Вильмот – лица, опасные для государства, и что за ними нужно зорко следить.

Мэри Вильмот была в очень неловком и ложном положении; но ей жаль было старухи, и она, сначала предполагая уехать в Англию, решилась остаться в России. Мэри упрашивала Дашкову примириться с дочерью и сыном, но та ни за что не хотела согласиться на это. У княгини были свои понятия о “долге”, которым она неизменно следовала. Дети, живя в одном городе с матерью, однако, не виделись с нею. Но то, что не примирялось в жизни, примирила смерть. В начале января 1807 года Дашкова узнала, что Павел Михайлович лежит в горячке и что положение его в высшей степени опасно. Но матери уже не суждено было видеть сына: он умер без нее, живя в одном городе с ней! Любимый брат Дашковой – Александр Романович – умер еще ранее, в конце 1805 года. Смерть сына тем более должна была подействовать на мать, что привела к окончательному разрыву ее с дочерью.

Князь Дашков, получивший столь блестящее образование, был красавцем в молодости: он привлекал взоры огромной толпы, собравшейся на пышном празднике Потемкина в Таврическом дворце. Павел Михайлович танцевал в паре с молоденькой княжной Барятинской, впервые появившейся тогда в обществе и удивлявшей всех красотой и грацией. Но князь уже вскоре, кажется, предаваясь неумеренно житейским удовольствиям, растерял свое образование и красоту. Его очень любило московское дворянство и два раза выбирало своим губернским предводителем.

Печаль гордой княгини должна была еще более усилиться оттого, что со смертью сына у нее была отнята надежда на продолжение мужского потомства: род князей Дашковых пресекся... Как известно, по просьбе княгини, фамилия Дашковых перешла, вместе со многими родовыми богатствами, к племяннику Екатерины Романовны – графу И. И. Воронцову.

Смерть сына примирила свекровь с невесткой, которая вскоре прибыла в Троицкое. Старая и молодая Дашковы встретились трогательно: обнимаясь, они рыдали... Свекровь постаралась обеспечить будущность невестки. Но простушка вдова, старавшаяся чрезмерной внимательностью понравиться свекрови, не могла удовлетворить тонкой натуры Дашковой, и все симпатии последней были на стороне чуткой и образованной Мэри Вильмот. Любовь свою и нежность к этой девушке она проявляла в целом ряде действий. Она устраивала для нее праздники, прогулки, дарила ей очень ценные вещи, между прочим и тот знаменитый веер, который когда-то подарила Дашковой покойная Екатерина II, будучи еще великой княгиней. Дашкова постаралась обеспечить мисс Вильмот и более прочным образом, переведя на ее имя в Англию 5 тысяч фунтов стерлингов, а это было все-таки довольно большой жертвой для расчетливой княгини, несмотря на ее богатство. Она, кроме того, поручала свою гостью вниманию императрицы Марии Федоровны.

Старшая мисс Вильмот, скучая по Англии, уехала от Дашковой в 1807 году и увезла с собой копию мемуаров княгини. Младшая сестра тоже томилась по родине, но не хотела покинуть старого друга, испытавшего столько утрат и заметно уже приближавшегося к закату. Но вскоре между Россией и Англией была объявлена война, и англичане спешили брать паспорта и выезжать на родину. Однако мисс Мэри могла окончательно распроститься с Троицким и его обитателями не ранее осени 1808 года, и то с разными приключениями и осложнениями; но непременно обещала свидеться со своей “русской матерью” (как она звала княгиню), лишь только мир будет заключен. Однако им уже не суждено было больше свидеться.

Переписка с уехавшим другом стала единственной отрадой покинутой старухи. “Что мне сказать, милое мое дитя, – пишет княгиня осенью 1809 года, – чтоб не огорчить вас? Я тоскую, очень тоскую; слезы текут ручьем, и время никак не может помирить меня с мыслью о вашем отсутствии. Я стараюсь рассеять себя: построила мост, насажала несколько сот деревьев и кустов в своем саду; но все это только на минуту развлекает мои мысли, и я снова начинаю грустить”. “И как все переменилось в Троицком! – пишет она спустя несколько дней. – Театр закрыт, и после вас не было ни одного представления; фортепьяно молчит, и даже сенные девушки перестали петь песни. Все жалеет о вас и все сочувствует моему унынию. Но к чему я говорю об этом? Вы окружены родными, которых любите и которые вас обожают; ваши дни исполнены радостей... Пусть мне одной суждено страдать! Зная, что вы счастливы, я не хочу жаловаться”...

Кроткой, трогательной грустью веет от этих страниц... В них вылилась вся жажда тихой, сердечной привязанности, вся тоска старческого одиночества! Впереди уже нет радостей и интересов – они в прошлом; в будущем – безнадежная тоска и...могила!

Последнее письмо к “милой Мэри” было написано Дашковой за два месяца до ее кончины дрожащей рукой. Оно оканчивалось трогательными словами: “Прощай, мое милое дитя! Да будет над вами благословение Господне!”

Княгиня еще ранее, в ожидании кончины, сделала распоряжения, которые и тут указывали на ее деловитость. Она привела в порядок свой естественный кабинет, собранный большей частью во время путешествий по Европе, и подарила его Московскому университету. На память о себе она отправила многим лицам разные вещи, – несколько редкостей императору и двум императрицам, от которых получила дружеские письма. В ожидании смерти она составила и свое духовное завещание, в котором предусмотрела много практических вопросов. Так, в письме к душеприказчикам она просила на погребение пригласить только двух священников с духовником. “Дать им по усмотрению, но не более 200 руб. всем, а тело погребсти в Троицком”. Указанным в духовной “девкам”, служившим при ней, княгиня давала отпускные “вечно на волю” и с награждением годовым жалованьем. Дочь свою Щербинину она лишила наследства, назначив ей лишь ежегодные, довольно скромные денежные выдачи. “А как по запальчивости нрава дочери моей Настасьи Михайловны Щербининой, – откровенно объяснялось в завещании, – изъявлявшей противу меня не только непочтение, но и позволявшей себе наносить мне в течение нескольких месяцев огорчения и досады, – то я от всего движимого и недвижимого имения моего ее отрешаю!”

В декабре Дашкова, уже больная и слабая, переехала в Москву. 4 января 1810 года она скончалась и похоронена в церкви села Троицкого. Ее мемуары, с приложением писем Екатерины II, были изданы (по-английски) в 1840 году в Лондоне мистрисс Бредфорд, – бывшей мисс Вильмот, – верным и непоколебимым другом покойной. Может быть, эта стойкость в высокой оценке Дашковой со стороны такой симпатичной и прекрасной особы, как издательница мемуаров, является доказательством нравственной и умственной силы княгини, а также и мягких сторон ее личности, которые ускользали от других наблюдателей.

Во всяком случае, образ княгини отмечен печатью несомненного ума и жаждой более возвышенных наслаждений, которая является обыкновенно уделом только избранных натур.