Теперь исчезла комбинация, которая была на мне накануне. Я положила ее в выдвижной ящик. Интересно, почему уборщице потребовалось забрать именно ее?

Это была хорошая комбинация, но кружева на ней уже слишком изношены и не выдержат новой стирки. Но уборщицу это не смущало. Она получала удовольствие от того, что совала нос в мои дела. Интересно, небось она надевала ее потом и с удовольствием рассматривала себя в зеркале, прежде чем прийти на работу в «Ирис»?

Уборщица тощая, несмотря на то, что много ест. У нее торчащий подбородок, тощие и длинные, как багеты, руки и ноги, и только бока выдаются в стороны. Украденная сорочка вполне подходила для такого тела.

Сейчас, в разгар сезона, работы в «Ирис» было много. Отель был постоянно забит. Гости то приезжали, то уезжали, накупавшись в море после долгих прогулок по развалинам крепости и всласть поспав на кроватях отеля. Приходящая прислуга появлялась теперь не только днем, но и по вечерам, работы хватало.

Каждые три дня приходило письмо от переводчика. Его стиль и почерк были всегда одинаковыми. В своих письмах он был совершенно иным, чем в тот день. Вспоминая все, что происходило у него дома, я с удовольствием читала гладкие и сдержанные фразы.

Прочитав письма, я смешивала их с мусором в корзинах клиентов, который потом сжигали в специальной печке на заднем дворе. Я была бы рада их сохранить, но во всем отеле не было такого потайного места, где их не нашла бы мать, откуда не украла бы служанка.

Чем больше у нас было работы, тем труднее становилось мне выкроить свободную минутку за столом конторки. Стоило матери только меня увидеть, как она сразу же давала какое-нибудь поручение, да и отдыхающим вечно что-нибудь требовалось. То лед, чтобы освежить кожу, то вода не текла, потому что трубы забиты песком, то в комнатах было слишком жарко, а еще эти беспрерывно подъезжающие такси… Несмотря на все попытки удовлетворить просьбы постояльцев, всегда находился кто-нибудь недовольной. Я молча выслушивала претензии.

Я считала важным хранить молчание. Таким образом, тайна, принадлежащая мне одной, оказывалась в еще большей безопасности.

Вскоре после полудня я поднялась, чтобы сменить полотенца в ванной комнате номера 202. В этой комнате проживала молодая пара с младенцем. Они только что ушли на пляж искупаться.

Их большой раскрытый саквояж был забит бумажными пеленками, маленькими баночками с детским питанием, грязными носками и салфетками для снятия грима. Пустая бутылочка каталась по ночному столику, где было рассыпано сухое молоко. Из соображений экономии детскую кроватку установили все в том же крохотном номере, так что там практически некуда было ступить. Занавески выгорели от жгучего солнца. Бумажные обои в некоторых местах отклеились.

Я уже собиралась повесить в ванной комнате только что полученные из прачечной полотенца для лица и для тела и тут вдруг вспомнила, что именно в номере 202 останавливался переводчик. Правда он ушел глухой ночью и не спал там.

Интересно, делал ли он с этой женщиной то же самое, что со мной? Вроде бы у него не было с собой никаких вещей, но не мог ли он спрятать куда-нибудь свою странную веревку? На какой кровати – на правой или на левой – лежала женщина? Или, возможно, из-за тесноты все происходило на полу?

Эта женщина была полнее меня. Веревка без труда впивалась в ее тело. И сейчас в этой комнате, где младенец сосет молоко из бутылочки, оставался смешанный запах духов и пота. Проститутка прекрасно играла свою роль и издавала стоны наслаждения. Я могла с точностью представить себе движения ее губ, языка и пальцев.

Я была не единственной, кому переводчик дарил свою благосклонность. Я впервые это осознала и начала ревновать его к этой женщине.

Я повесила полотенце и закрыла дверь ванной комнаты. Затем бросила в мусорный ящик валявшиеся на полу кусочки бумаги, присела на край кровати и достала письмо, которое только что получила.

… Мое сердце начинает ускоренно биться, как только я вспоминаю тебя,  – поднимающуюся по лестнице с вделанными в нее ракушками, пьющую чай из этой чашки, смотрящую в зеркало на туалетном столике. Когда по утрам я бреюсь, то и сам не замечаю, как моя рука замирает и, покрытая пеной для бритья, начинает ласкать зеркало.

Если бы в такие моменты меня кто-нибудь увидел, то наверняка принял бы за безумца. Возможно, у кого-то я даже вызвал бы отвращение. Но несчастные люди с трудом верят в чудеса. Разве можно строго судить человека, на которого накатило чудесное чувство радости именно во время бритья?

Когда нас не пустили в ресторан, я пришел в отчаяние от мысли, что могу потерять тебя, а не роскошный обед. Именно это привело меня в ярость.

Надо же, та женщина присутствовала при нашей первой встрече. И она снова появилась на сцене во время нашего первого выхода в свет.

Внешне моя жизнь ничуть не изменилась. Я встаю в семь утра, в течение трех часов утром и два часа пополудни занимаюсь переводом. Закончив работу, я гуляю по острову, отдыхаю во время сиесты, готовлю ужин. Я ложусь спать в одиннадцать вечера, и за весь день меня никто не навещает: ни почтальон, ни торговцы, ни налоговый инспектор.

Однако каждый момент этой моей, кажущейся такой унылой жизни заполнен счастьем оттого, что я могу прикоснуться к тебе. В то же время я страдаю от не покидающего меня чувства тревоги.

Я задаюсь вопросом: что будет со мной, если ты вдруг погибнешь, скажем, под колесами машины, если ты, не произнеся ни слова, даже не улыбнувшись, исчезнешь из этого мира. И мне становится страшно. Может быть, цветочные часы, отель «Ирис», девушка по имени Мари не существуют… Этого я боюсь больше всего на свете. Чем сильней мои чувства к тебе, тем больше я страдаю. Чем больше я терзаю себя безосновательными предположениями, тем больше я отдаюсь бесконечной радости любить тебя.

Мари, умоляю, существуй в том мире, где есть я. Наверное, тебе такое мое желание покажется странным? А может быть, это даже тебя рассмешит? Но в данный момент мое самое страстное желание – чтобы ты существовала…

– Ну, и что же ты тут делаешь? – спросила уборщица, просунув голову в приоткрытую дверь.

– Ничего особенного. – Я вскочила от удивления. Лежавший у меня на коленях конверт упал на пол.

– А все-таки?

– Я забыла сменить полотенца.

Я подняла конверт, в который успела вложить письмо, но чем больше я волновалась, тем хуже у меня все получалось.

– Я в этом сомневаюсь. Странно, что, переменив полотенца, ты сидишь на кровати с таким мрачным лицом. В чем причина, в этом письме?

Она протянула руку к конверту с неискренней улыбкой.

– Перестаньте!

Я хотела поглубже засунуть письмо в карман. Уборщица схватила меня за запястья, совершенно не заботясь о том, что мне больно.

– Разве я не просила вас прекратить?

– Здесь что-то нечисто, девочка. Да ты сама не своя. Ну-ка, не будь жадиной. Позволь мне тоже немного почитать. Ты же не хочешь неприятностей?

Мы боролись в маленькой комнатке. Бумажные салфетки были разбросаны, бутылочка для молока свалилась на пол. Уборщица вырвала у меня письмо, подняла его достаточно высоко, и на губах ее заиграла слабая саркастическая улыбка.

– Вот, значит, что… «Дорогая Мари, я надеюсь, что ты не простудилась… Мари, я счастлив в тот момент, когда пишу эти слова…» Но это же любовное письмо! – воскликнула она.

– Вообще-то очень непорядочно – читать письма, адресованные не вам.

– Ты сама во всем виновата: не надо было прятаться, чтобы увильнуть от работы. Итак, кто же он? Судя по почерку, он уже не первой молодости. Правда? Так, а это что? Женское имя на конверте? Это еще подозрительнее. Ну что же, избитый прием любовников.

– Хватит! Прекратите!

– Теперь я понимаю, что ты придумала. Твоя история о переписке с пожилой дамой – чистое вранье, верно? Вне всяких сомнений, это – мужчина. Итак, где и когда вы познакомились? Давай, выкладывай мне все.

Она просто подскакивала на месте, как если бы это ее страшно забавляло.

– Это вас не касается.

– О таком серьезном деле я обязана рассказать твоей матери. Этот вопрос касается твоего воспитания, а я отношусь к тебе, как к собственной дочери. Когда твоя мать об этом узнает, поверь мне, она поднимет шум.

– Верните лучше мою комбинацию, – сказала я.

Внезапно прежнее довольное выражение исчезло с ее лица. В комнате воцарилось молчание.

– Все равно она вам велика.

Уборщица пристально смотрела на меня недобрым взглядом:

– О чем ты говоришь? Этот ребенок говорит странные вещи.

Голос ее слегка дрожал.

– Не делайте вид, что ничего не знаете, – продолжала я, не обращая на нее внимания. – А компас, платок, чулки, нижняя юбка? А моя инкрустированная перламутром шкатулка? Верните мне все это.

Слова выскакивали совершенно естественно, хотя мне казалось, что я давным-давно про все это забыла. Уборщица молча покусывала губы.

– Мне не составит труда поговорить с матерью, и она тут же выставит вас за дверь. А если рассказать всем, что вы клептоманка, вас никто не примет на работу. Вам даже не дадут больше заказов на шитье.

– Неужели?

Она пожала плечами, обиделась и, прежде чем выйти из комнаты, швырнула письмо на пол.

Я его смяла, потом, как обычно, сожгла на заднем дворе.

Во время летних каникул в школьном дворе не было не одного кота, вообще двор был пустым. Небо над велосипедной стоянкой постепенно окрашивалось в красный цвет, а лучи заходящего солнца наискось проникали в кабинет естествознания. Десяток ровно выстроенных школьных парт, черная доска, склянки с химикатами, его профиль – все купалось в одноцветных лучах света.

– Как вы встретились с этой женщиной?

– Она поджидала клиентов на обочине дороги. Поэтому я к ней и обратился.

– А как вы поняли, что она проститутка? Они же не вешают табличку на шею.

Переводчик вскинул голову, на губах появилась неловкая улыбка.

– Конечно, я сразу это понял. Видишь ли, вокруг них возникает особая атмосфера. Такие женщины, как она, всегда ищут мужчин. Они и существуют исключительно для этого.

Проникнуть в кабинет естествознания не составило особого труда. Мы прошли через маленькую калитку напротив главных ворот. Замок служебного входа был сломан, как в те времена, когда я еще ходила в школу. Потом нужно было обогнуть бассейн, пройти через площадку для стрельбы из лука и теннисный корт, прежде, чем подняться по черной лестнице и пройти мимо кабинета музыки до кабинета естествознания, он находился в самом конце коридора на втором этаже. Мы не слышали по дороге никаких звуков и ни с кем не столкнулись.

После нашего тайного свидания в его маленьком домике мы намеревались расстаться на причале. Но грусть расставания казалась нам непреодолимой. Я не могла решиться первой проявить инициативу и отпустить его руку. Поэтому в ожидании ближайшего катера мы бродили по городу, пока наконец не оказались в школе.

– Иногда со мной происходят ужасные вещи, – продолжал переводчик. – Бывает, что, закончив работу, я сажусь на катер, чтобы добраться до города и отправить ее заказчику по почте. Это может быть все что угодно – буклет, рекламирующий диетические добавки на основе осетрового жира. Какой-нибудь клочок бумаги, на котором корявым русским языком говорится, что ежедневное принятие десяти таблеток этого средства увеличивает скорость кровообращения и способствует детоксикации печени. Прежде чем бросить письмо в почтовый ящик, я покупаю марки и наклеиваю их на конверт. В тот момент, когда я слышу легкий звук падения письма на дно почтового ящика, меня охватывает страх.

– Легкий звук падения? – повторила я, как эхо.

Переводчик пододвинул к себе спиртовку, которая стояла на столе. Она безупречно подходила к внутренним изгибам его руки. Совершенно прозрачная, а фитиль можно подкручивать по желанию.

– Не подумай, что я печалюсь оттого, что одинок. Я живу с этой грустью уже давно. Нет, это нечто совершенно иное: ощущение того, что я тоже бесшумно исчезну, меня засосет куда-то через щель в атмосфере. С ошеломляющей скоростью, которой ничто не может противостоять. И тому, кого туда утащило, уже невозможно вернуться назад. Мне это хорошо известно.

– Возможно, это и значит – умереть?

– Нет, это совсем иное. Меня затягивает в эту невидимую ткань, как если бы я был единственным человеком, заслуживающим подобного наказания. Даже смерть мне не суждена: я обречен вечно скитаться по окраинам мира. И никто не заметит моего исчезновения. И уж, конечно, никто обо мне не взгрустнет. Может быть, единственным, кто будет меня разыскивать, так это импортер, который доверил мне работу про осетров и теперь захочет заплатить за мой перевод. Но он быстро успокоится: ведь гонорары переводчиков такие скромные.

Когда он обращался к своему отражению в стеклянной спиртовке, его голос перешел в бормотание. Когда он шевелил рукой, его лицо покачивалось вместе со спиртом.

– Чтобы избавиться от этого страха, я и плачу женщинам. Мое погружение в физическое желание позволяет мне уверовать, что я всегда пребываю там. А рано утром на следующий день я сажусь на первое судно. Я выбрасываю листки черновика с переводом об осетрах, промокашку, буклет – все. И в этот момент я знаю, что наконец вышел из кризиса.

Я покачала головой. Я не совсем поняла, что именно он хотел сказать, но мне не хотелось нарушить хрупкую атмосферу, царящую в кабинете естествознания. Переводчик облегченно вздохнул, словно отчетливо видел, как отдаляется от него этот кризис.

Было время штиля, и ветер с моря перестал дуть. Все смолкло: листья деревьев, знамя школы на макушке столба, сетка футбольных ворот.

Мы прошли в подсобку, примыкающую к кабинету естествознания. Там были установлены высокие стеллажи, тонущие в душном полумраке. Чего на них только не было: флаконы, горелки Бунзена, ступки, асбест, весы и гирьки, таблица химических элементов, проектор для диапозитивов, скелет на шарнирах, пробирки, микроскопы, заспиртованные насекомые… Мы шли по проходу. Там сильно пахло лекарствами. Это напомнило мне о шнуре, которым он меня связывал.

– Ты меня презираешь? – спросил переводчик.

– Нет, – ответила я. – Я знаю, что просто младенец по сравнению с женщинами, которые продаются за деньги. Подобного рода клиентки часто проходят к нам в «Ирис».

Булавка выпала, и жук-дровосек свалился на дно стеклянной коробки. Его задние лапки отделились, а усики сломались.

– А с женщинами, которых вы покупаете за деньги, вы делаете то же самое, что и со мной?

– Это невозможно сравнивать. – Он несколько раз покачал головой. – Мари…

Мне нравится, когда он шепчет мое имя. Когда переводчик его произносит, в его голосе слышится удивительный акцент.

– Тебя невозможно сравнивать ни с какой другой. В тебе все особенное: от ногтей до волос.

Я не знала, что ответить. Мне хотелось только одного: слышать, как он повторяет мое имя. Мне не нужны были никакие другие слова. Я машинально вытаскивала и закрывала ящики этажерок. И слышала, как за моей спиной дребезжат пипетки.

В тот день я лежала связанная на кровати. У нее были железные спинки, к которым удобно крепить запястья и лодыжки.

Переводчик разрезал мою комбинацию портновскими ножницами. Их концы были ужасно острые, блестящего черного цвета. Он несколько раз щелкнул ими в воздухе, как бы проверяя, хорошо ли они наточены, и оценил их звучание.

Ножницы поползли вверх от моей раздвинутой промежности. От одного только их прикосновения моя комбинация поддалась, не оказав даже малейшего сопротивления.

Ножницы лежали у меня на животе, в самом его низу. Холодный разряд пробежал по всему телу, отчего я растерялась. Ему было достаточно сделать малейшее движение пальцами, чтобы ножницы пронзили мой беззащитный живот. Кожа приподнимется, выступит подкожный жир, и простыня, несомненно, обагрится кровью.

В мозгу неслись предчувствия ужаса и боли. Возможно, переводчик убил свою жену точно таким же способом?

Чем больше конкретизировались мои предчувствия, тем сильнее меня охватывало яростное чувство наслаждения.

В эти моменты я точно знала, что со мной станет. Мое тело увлажнилось.

Мужчина спокойно спустил бретельки с моих плеч. Прекрасно понимая, что это бесполезно, я не прекращала шевелить руками и ногами, пытаясь освободиться от пут. Пружины кровати скрипели, и глухой звук возбуждал его еще больше. Моя комбинация, превратившись в жалкую тряпку, соскользнула на пол. Таким образом я лишилась уже второй комбинашки.

– Последний катер скоро отплывает, – сказала я. Вдалеке раздался гудок. Мы, как всегда, оттягивали миг расставания. У нас не было другого средства вырваться из печали. Наши тела помнили, как лучше всего создать промежуток между нами.

Мы крепко заключили друг друга в объятия. Так мы всегда пытались продлить последние мгновения. У нас не было иного способа вырваться из печали. У нас не было иного способа упразднить существующий между нами промежуток. Наши щеки соприкасались, каждый чувствовал на своих веках дыхание партнера.

Корсаж прилип к влажной спине, поскольку комбинации на мне уже не было. Путы оставили на моих запястьях красный след.

– Ну почему каждому непременно нужно возвращаться на свою сторону?

– Я тоже этого не понимаю…

Он несколько раз покачал головой.