Прежде чем переехать в квартиру на верхнем этаже дома на Даунинг-стрит, ей предстояло заняться более срочными делами: сформировать кабинет, рассеять опасения в отношении ее неопытности и успокоить тех, кто боялся, что правительство совершит крутой поворот вправо, немедленный и бескомпромиссный. Тэтчер знала, что для беспокойства насчет резкого сдвига вправо есть основания. Она обещала сделать это. «Я не провожу политику консенсуса, — провозглашала она. — Я провожу политику убеждений». Слово «консенсус» исполнено в Англии скрытого смысла; говоря о «политике консенсуса», Тэтчер имела в виду послевоенную политику согласования разных точек зрения, которую она ненавидит, усматривая в ней причину непринятия жестких решений, необходимых для того, чтобы повернуть вспять тенденцию к упадку Англии. Компромиссы и средний путь — это не ее стиль. Отзвуки ее политической философии явственно слышались, когда она подбирала членов своего кабинета. «Это должно быть правительство убежденных единомышленников, — настойчиво повторяла она. — Как премьер-министр я не могу тратить время на какие бы то ни было споры внутри кабинета». Поэтому первый свой уик-энд на Даунинг-стрит она провела в беседах с кандидатами в министры и в писании благодарственных писем в промежутках между встречами.

Когда кабинет был сформирован, объявленный ею состав явился в некоторых отношениях сюрпризом. Несмотря на все разговоры о жестком кабинете, составленном из коллег-единомышленников, Тэтчер решила не рисковать. Она не взяла в кабинет ни одной женщины. Единственная женщина в ее теневом кабинете, Салли Оппенгейм, занимавшаяся вопросами окружающей среды, осталась за бортом. В кабинете уже имелась одна женщина, сама Тэтчер, и вторая ей была не нужна. Главное же, Тэтчер не считала ни одну из восьми женщин-тори в парламенте отвечающей требованиям, которые она предъявляла к кандидатам при назначении на кабинетную должность. Почти все посты в кабинете заняли члены унаследованного ею теневого кабинета. Восемнадцать из двадцати двух должностей достались бывшим министрам правительства Хита 1970–1974 годов. Среди большинства политиков, принадлежавших к старому патерналистскому крылу консервативной партии, затерялась кучка прагматиков — сторонников нового экономического курса.

Стремясь заручиться поддержкой консервативного истеблишмента и подчеркнуть преемственность, Тэтчер ввела в состав кабинета двух самых маститых деятелей партии тори: лорда Хейлшема (в прошлом Квентина Хогга — того самого, за кого она агитировала в Оксфорде в 1945 году; теперь ему шел уже семьдесят второй год) в качестве лорда-канцлера и шестидесятишестилетнего Ангуса Мода, бывшего заместителя председателя консервативной партии, в качестве генерального казначея. Вилли Уайтлоу, который станет духовным наследником Эйри Нива, был назначен министром внутренних дел.

Для назначения министрами столь многих умеренных консерваторов — сторонников консенсуса — имелись веские основания. Тэтчер не была испытанным, опытным премьер министром, она начинала с нуля. Выбранные ею деятели все до одного имели свой собственный круг сторонников в парламенте и среди избирателей. Не ввести их в состав кабинета значило бы без надобности вызвать у них злые, мстительные чувства и предоставить им полную свободу ставить ей палки в колеса. По той же причине она пригласила в свой кабинет Питера Уокера, которому Хит протежировал с 1965 года и который был непосредственным исполнителем неудавшейся попытки бывшего премьера воспрепятствовать выдвижению кандидатуры Тэтчер в лидеры партии. Уокер не имел с Тэтчер ничего общего, но она знала его как способного и умного профессионала, мастера по части общения с людьми. Он тоже мог бы причинить ей немало трудностей, останься он вне кабинета. Поэтому он вошел в его состав в качестве министра сельского хозяйства. (И против всех ожиданий оставался в кабинете десять с лишним лет спустя.) Хиту Тэтчер предложила пост посла в Вашингтоне, что избавило бы ее от его присутствия в Лондоне, но он разгадал истинный смысл этого предложения и отклонил его.

Фрэнсис Пим, еще один умеренный, возглавил министерство обороны. Лорд Каррингтон, министр обороны в правительстве Хита и один из самых умелых государственных деятелей Англии, стал во главе министерства иностранных дел. Таким образом, «старая гвардия» вошла в кабинет, хотя ее представителям достались наименее спорные должности. Ни одна из них не была связана с экономикой, где Тэтчер собиралась произвести революцию. Новая команда, составленная из ее единомышленников, займется инфляцией, государственными расходами, налогообложением и сокращением правительственного вмешательства в сферу частной промышленности. Кит Джозеф, самый решительный приверженец свободного предпринимательства и минимального вмешательства со стороны государства в промышленную деятельность, получил министерство промышленности. Решительнейшему апостолу уменьшения государственного вмешательства в промышленную сферу предстояло по должности заботиться о поощрении государственного сектора промышленности. Поручить такую работу Джозефу, сострил политический обозреватель Хью Стивенсон, «это в области политики то же самое, что поручить монаху руководить борделем» {1}.

Высшая экономическая должность — должность канцлера казначейства, или министра финансов, — досталась Джеффри Хау, который работал с Тэтчер, когда она была министром образования, а он — генеральным стряпчим. Джон Биффен, назначенный главным секретарем министерства финансов, стал ответственным за проведение в жизнь сокращений бюджета, запланированных Тэтчер. Третью по значению должность в министерстве финансов занял блестящий и категоричный Найджел Лоусон, трезво мыслящий журналист — специалист по финансовым вопросам. Это был авангард войска Мэгги.

«У большинства членов кабинета труды Милтона Фридмена не были настольными книгами», — писал Питер Ридделл, политический редактор «Файненшл таймс». Зато это были настольные книги Тэтчер и ее команды экономистов. Они были убежденными монетаристами, или, по изящному определению Кита Джозефа, сторонниками «денежного воздержания», которые стояли за строгий контроль над денежной массой, фискальными целями, сбалансированностью бюджетов и за трезвый подход к финансовым делам в соответствии с принципом «живи по средствам». Однако идеи Фридмена, американского экономиста, чья популярная книга «Капитализм и свобода» посвящена описанию того, как социализм убивает предприимчивость и инициативу, отнюдь не являлись первоисточником главных экономических убеждений Тэтчер. Свои убеждения она почерпнула непосредственно в бакалейной лавке Алфа Робертса.

Другим важным учителем стал для нее профессор Фридрих фон Хайек, экономист, родившийся в Австрии и принявший британское гражданство, чью книгу «Путь к рабству», написанную в 1944 году, она прочла в Оксфорде. Хайек учил, что государственное вмешательство в рыночную свободу может на время сдержать инфляцию, экономический спад и рост безработицы, но неспособно предотвратить или побороть эти явления. Идеи Хайека противоречили идеям другого британца, Джона Мейнарда Кейнса, может быть, самого влиятельного экономиста двадцатого столетия. Убеждение Кейнса, что правительства должны расходовать средства на поощрение экономического роста и поддержание высокого уровня занятости, при необходимости закладывая в бюджеты превышение правительственных расходов над доходами, нашло сторонников во всем мире. В Соединенных Штатах Франклин Рузвельт, Джон Кеннеди и Линдон Джонсон — все ссылались на Кейнса, чтобы оправдать превышение государственных расходов над доходами. Клемент Эттли взял на вооружение кейнсианские принципы, чтобы обосновать финансирование английского государства всеобщего благоденствия.

Хайек был убежден в том, что большинство рецептов Кейнса, предписывающих посредничество государства, только ухудшают дело. Основная мысль Хайека, получившего в 1974 году Нобелевскую премию в области экономики, сводилась к тому, что государственное манипулирование экономикой, регулирование финансов по методу нажатия на акселератор и тормоза с неизбежностью ведут к катастрофе и в конечном счете к тоталитаризму. Приводя в пример опыт довоенной Германии, он утверждал, что «возвышение фашизма и нацизма являло собой не реакцию на социалистические тенденции предшествовавшего периода, а неизбежный результат этих тенденций». Этот пассаж в «Пути к рабству» был жирно подчеркнут в экземпляре, принадлежавшем Тэтчер.

Официальное открытие сессии парламента нового созыва состоялось только через двенадцать дней после выборов. Королева, в горностаях и имперской церемониальной короне, украшенной редчайшими драгоценными камнями, прочла подготовленную премьер-министром речь, в которой объявлялась законодательная повестка дня Тэтчер на предстоящую сессию. После паузы, во время которой она рылась в сумочке, доставая очки, королева принялась зачитывать обещания Тэтчер бесстрастным ровным голосом, который ни единой интонацией не выдавал ее собственного отношения к новому премьер-министру и его революционной программе:

— расходы на оборону будут увеличены;

— первоочередное внимание будет уделено укреплению законности и порядка с немедленным ассигнованием 100 миллионов долларов на повышение заработной платы полицейским;

— Англия будет сохранять свои собственные ядерные средства сдерживания, а также увеличит свой вклад в НАТО;

— Англия станет играть «полную и конструктивную роль» в Общем рынке, при том что правительство будет добиваться лучших условий для ее членства;

— будут внесены законы, ограничивающие свободу действий бастующих пикетчиков и статус «закрытых предприятий», где на работу принимаются только члены определенных профсоюзов;

— будет поощряться выкуп жилья у государства жильцами государственного жилого фонда;

— государственная собственность будет сокращаться;

— будет поощряться частное медицинское обслуживание;

— будут введены более жесткие меры регулирования иммиграции;

— контроль над системами школьного образования будет передан местным властям.

Но гвоздем программы была реформа налогообложения. «Путем снижения бремени прямых налогов и ограничения притязаний государственного сектора на ресурсы страны, — читала королева, — мое правительство приступит к восстановлению стимулов, поощрению производительности и созданию климата, благоприятного для процветания торговли и промышленности».

К тому времени, когда королева, покинув палату лордов с обитыми красным скамьями, возвращалась в церемониальной карете в Букингемский дворец и кони размеренно цокали копытами по Мэлл, политики уже набросились друг на друга, открыв первые дебаты эпохи Тэтчер. Пускай у консерваторов было большинство в сорок три места, достаточное для принятия любого крупного закона, — лейбористская партия, перешедшая в оппозицию, не собиралась позволить себя запугать.

«Что бы ни захотели они сделать, у них есть большинство, — заявил Джеймс Каллаган, теперь лидер оппозиции. — Вопрос только в том, есть ли у них талант». Любое предположение, что программа тори могла бы способствовать увеличению капиталовложений, производительности и занятости, являлось, на его взгляд, «иллюзией». Имея в виду предсказание Тэтчер, что потребуется десять лет, чтобы ее реформы принесли ощутимые результаты, Каллаган съязвил: «Мы слышим намеки, что утопию придется отложить на день-другой». Рой Хаттерзли, бывший лейбористский министр по вопросам цен, нанес прицельный удар: «В конечном счете все ее политические предложения сводятся к тому, чтобы облагодетельствовать имущих за счет неимущих». «У вас был свой шанс, — отпарировала Тэтчер. — Теперь наша очередь».

Не прошло и месяца, как она приступила к осуществлению своих программ, начиная с первого бюджета Джеффри Хау, этого краеугольного камня ее новой экономической стратегии. 12 июня в короткой для такого случая семидесятипятиминутной речи Хау преподнес один из самых радикальных бюджетов в истории Англии, непосредственно направленный на свертывание социализма и освобождение от оков свободного предпринимательства. Подоходные налоги сокращались почти на 12 миллиардов долларов. Налоговые ставки на самые высокие доходы, выше 50 000 долларов, снижались с 83 до 60 процентов; самые низкие ставки подоходного налога понижались с 33 до 30 процентов. Налог на добавленную стоимость, или налог с оборота, частично возмещал доходы, сократившиеся от снижения подоходных налогов. Ставки этого налога подскочили с 8 и 12,5 процента до единой 15-процентной, что, как ожидалось, должно было увеличить и без того уже 17-процентную инфляцию еще на несколько процентов. В результате увеличения налога на добавленную стоимость цена пинты пива возросла на 10 центов, а цена «роллс-ройса» модели «Силвер шадоу» — на 4000 долларов. Были также обложены повышенными налогами на потребление сигареты, спиртные напитки и бензин. Хау поднял базисную ставку ссудного процента с 12 до 14 процентов, что укрепило фунт, но удорожило английские экспортные товары, сделав их менее конкурентоспособными. Он, кроме того, объявил о планах продажи государственных активов на сумму 2,4 миллиарда долларов. Государственные расходы на жилищное строительство, образование, энергетику, транспорт, иностранную помощь и помощь городам подлежали сокращению на 10 миллиардов долларов, а субсидирование промышленности — на полмиллиарда долларов. Назначение данного бюджета, по словам Хау, состояло в том, чтобы «восстановить стимулы и сделать так, чтобы работать имело смысл» {2}.

По традиции перед министром финансов, представляющим бюджет, ставят стакан с напитком по его выбору; так вот, Хау периодически потягивал джин с тоником, а в палате общин тем временем началось столпотворение. «Измена!» — кричали некоторые парламентарии. Каллаган назвал бюджет «нечестным, несправедливым, инфляционным и безрассудно авантюристическим». А Дэнис Хили, бывший министр финансов, чья политика привела к необходимости принятия Международным валютным фондом срочных мер по спасению Англии, заклеймил программу как «бюджет волчицы в овечьей шкуре… Классический рецепт, чтобы вызвать гиперинфляцию, непомерный рост безработицы и анархию в промышленности». Профсоюзные деятели обозвали его «подлым, дьявольским бюджетом», направленным непосредственно против трудящихся. «Этот бюджет позаботится о том, чтобы богатые богатели, а бедные беднели», — заявил взбешенный Терри Даффи, лидер профсоюза машиностроителей. Всякая надежда профсоюзов на то, что они смогут поживиться, требуя повышения заработной платы, улетучилась. Они рвали и метали.

Тэтчер и члены ее кабинета знали, что бюджет будет непопулярным. «Это пакет крутых мер, — признал Биффен. — Но необходимость в крутых мерах вызвана тем положением дел, которое мы унаследовали» {3}. Премьер-министра и саму тревожило возможное усиление инфляции в результате резкого увеличения налога на добавленную стоимость, но в общем и целом пакет соответствовал ее обещаниям, и это ее радовало. Она не хотела оставлять какой бы то ни было неясности в отношении своих намерений; ее бюджет был призван сыграть роль холодного душа. Озноб был неизбежен, но наконец-то дело пойдет к спасению Англии. Как заметил Джеффри Хау позже, «мы подавали сигнал, что кавалерия вышла на позиции» {4}.

Большинство, которое консерваторы имели в палате общин, гарантировало принятие бюджета, если только не взбунтуются заднескамеечники, что практически исключалось, каким бы провоцирующим ни был принимаемый закон. Однако в стране ее программа сталкивалась с сильнейшим сопротивлением, и Тэтчер была полна решимости протащить ее без проволочек. Ей это удалось, но дорогой ценой. Правительственный рейтинг упал до 41 процента, при том что всего лишь 33 процента опрошенных поддержали ее экономическую политику. За все послевоенное время ни одно правительство не испытывало такого резкого и такого быстрого падения популярности.

Тэтчер это не смущало, хотя она знала, что ее политика начнет приносить плоды еще не скоро. Не все тори были столь уверены в успехе. Кое-кто из министров, входящих в кабинет, в том числе и некоторые члены старой гвардии, питавшие в глубине души большие сомнения в отношении нового курса, поприкусили языки. «Правительство не уклонится от выполнения своего долга, даже если ему придется трудно, а трудности могут еще возрасти», — заявил Каррингтон.

Тогда как во внутренней политике она взяла радикальный курс, во внешнеполитических делах девизом стало слово «преемственность». В течение своей первой недели в должности премьер-министра Тэтчер, бившаяся над составлением бюджета, выкроила время, чтобы принять двух посетивших Англию глав государств. Ирландский премьер-министр (или, по-ирландски, тишох) Джек Линч заглянул проездом и имел с ней получасовую беседу о Северной Ирландии. Она также встретилась с Гельмутом Шмидтом, который после того, как произошла смена правительства, предложил перенести на более поздний срок свою давно запланированную поездку в Англию. Ни в коем случае, ответила Тэтчер и настояла на том, чтобы он не ломал своего первоначального графика. В ее намерения не входило упускать шанс угостить и задобрить раздражительного порой западногерманского канцлера. Она с большим уважением относилась к процветающей экономике Германии и часто приводила ее в качестве примера того, чего она хочет достичь в Англии. Кроме того, ей внушал восхищение могучий интеллект Шмидта.

Восхищение восхищением, но интеллектуально подавить себя она не дала. Она предупредила, что Англия будет «крепким орешком» в Европейском сообществе, а также попросила его поддержать ее жесткую антисоветскую линию в вопросе разрядки. «Разрядка хороша, пока это улица с двусторонним движением и пока она действительно происходит, — заявила она. — К разрядке всегда следует подходить с позиции силы в обороне». К удивлению многих — ведь немецкие социал-демократы предпочитали держаться более мягкой линии по отношению к Москве, — Шмидт согласился. Он был в хороших отношениях с Каллаганом, которого называл «мой добрый друг Джим», но решительная, прекрасно подготовленная Тэтчер, похоже, понравилась ему. Он сказал, что она сама «крепкий орешек», но предположил, что они отлично поладят.

Встреча со Шмидтом явилась хорошей разминкой перед двумя международными совещаниями на высшем уровне, значившимися в ее политической повестке дня. Особенно побаивалась Тэтчер первого из них, совещания с главами правительств стран Европейского сообщества в Страсбурге. Она хотела произвести хорошее впечатление, но не собиралась сидеть смирно, как пай-девочка. Ее переполняла решимость приступить к разрешению вечного спора о величине взноса Великобритании в бюджет Общего рынка. По размеру дохода на душу населения Англия занимала в Сообществе, состоящем из десяти членов, шестое место, но из-за своего позднего вступления и из-за наличия на Европейском континенте серьезных антианглийских настроений Англия выплачивала максимальной взнос, почти на 30 процентов выше ее справедливой доли. Тэтчер считала это недопустимым. «В будущем мы просто не станем переплачивать!» — настаивала она.

В Страсбурге ее команда международников затаила дыхание: никто не знал, то ли она ринется в бой, то ли решит сначала прозондировать коллег — членов Сообщества. Она не стала рисковать. Вместо этого она попросила уменьшить процент взноса, но, обосновывая свою просьбу, продемонстрировала впечатляющую осведомленность в европейских делах. Как всегда, Мэгги тщательно подготовилась. Она не получила того, о чем просила, вся ее просьба была отклонена, но ей удалось превратить совещание в свой личный триумф. Домой она вернулась с хорошими отзывами в печати.

Неделю спустя Тэтчер отправилась в Токио на свое первое экономическое совещание в верхах семи западных держав: главные европейские страны плюс Соединенные Штаты, Канада и Япония. Встреча в Токио внушала ей меньше опасений, чем совещание в Страсбурге. В Токио речь должна была идти о способах выхода из нефтяного энергетического кризиса. Поскольку с разработкой месторождения нефти в Северном море Англия связывала свою независимость от импорта энергоносителей к 1981 году, Тэтчер уже глубоко изучила этот вопрос. По пути ей предстояло еще одно испытание, которое еще больше подымет ее боевой дух, — посадка для дозаправки в Москве.

Советский премьер Алексей Косыгин встретил Тэтчер на поле Внуковского аэропорта, а затем гостеприимно дал в ее честь обед с икрой и шампанским в правительственном зале аэропорта. Он с интересом расспрашивал ее, что она думает о встрече в Токио, они поговорили о советской энергетике, атомной и гидроэлектрической, обсудили состояние мировой экономики. Тэтчер была новичком, но сражалась с искусным и опытным Косыгиным на равных, во всеоружии знания статистики, обмениваясь данными, не говоря ничего лишнего, но и не умалчивая о том, что вызывало у нее недовольство. Она пожаловалась премьеру на советскую агрессивность, наращивание военной мощи и на нарушения в СССР прав человека.

Косыгин был удивлен. «Он просто собственным глазам не верил, — рассказывал министр иностранных дел Каррингтон. — Только уставился на нее и все шире раскрывал глаза от изумления» {5}. Тем не менее по окончании двухчасовых переговоров Косыгин сказал, что он восхищен, и стал настойчиво приглашать Тэтчер посетить СССР с официальным визитом. Она была «железной леди» и недругом, но в свете проявляемой Пекином заинтересованности в приобретении английских истребителей «Харриер» Москва сочла необходимым поддержать и развить свои отношения с новоиспеченным премьер-министром Англии.

Через несколько часов Тэтчер приземлилась в Токио, имея одно непосредственное преимущество перед всеми ее коллегами — главами правительств. Она, единственная из всех, имела самые последние сведения о позиции Советского Союза. Однако не столько это произвело впечатление на Японию, традиция которой не знала женщин-правительниц, сколько сама Тэтчер. Пресса, восхищенная ее новой прической и высветленными волосами, неистовствовала. Портреты английского премьер-министра были расклеены по всему Токио, статьи о ней помещались на первых полосах газет, на обложках журналов печатались ее фото. Она выделялась, в прямом и переносном смысле, среди руководителей-мужчин. Хотя Тэтчер была самым молодым политическим деятелем, для нее, как для единственной женщины, сделали исключение из правил протокола и поместили в центре группы на традиционной групповой фотографии. На официальном банкете она блистала в потрясающем белом платье на фоне черных смокингов {6}. Тэтчер всегда любила самый центр сцены, и это была самая большая сцена, на какой ей только доводилось блистать до сих пор. Она чувствовала, что здесь ее место.

До этого совещания ее коллеги — главы государств Запада и не знали, какой устрашающе деловитой она может быть. Но тут уж они узнали. Ее подкованность в вопросах, связанных с нефтью, сослужила ей хорошую службу. Она знала все до малейших подробностей, умела убедить других лидеров избежать затяжных и резких споров о квотах и ценах. У нее и на этот раз установились хорошие отношения со Шмидтом и даже с Валери Жискар д'Эстеном — заносчивым французским президентом, которого она уже подвергла небольшой предварительной обработке. Вскоре после своего избрания она летала в Париж и имела с ним неофициальную встречу, во время которой с большой похвалой отозвалась о французской программе использования атомной энергии. Поначалу у Жискара сложилось о ней хорошее впечатление; впоследствии оно сменится презрительным. Прибыл в Токио и Джимми Картер. Когда Тэтчер, будучи лидером оппозиции, посетила его в Вашингтоне и доняла его своими разглагольствованиями, он был от нее не в восторге, но на встрече в верхах президент, окруженный недоброжелательством, оценил ее, найдя в ней родную проамериканскую душу.

Начало международной карьеры Тэтчер складывалось благополучно, хотя не обошлось и без ошибок. Первую ошибку она совершила в самом неожиданном месте. На обратном пути из Токио она сделала остановку в Австралии, чтобы повидаться с Кэрол, и допустила грубый промах, отвечая на вопрос репортера о Родезии, самой сложной и запутанной внешнеполитической проблеме Англии. Ее ответ заметно расходился с позицией, занимаемой ее правительством, и поверг в смятение дипломатических экспертов.

Проблема эта уходила к 1965 году, когда правительство белого меньшинства Яна Смита в одностороннем порядке провозгласило свою независимость от Англии. Лондон в виде наказания тотчас же ввел экономические санкции. Тринадцать лет спустя, за несколько месяцев до избрания Тэтчер, на выборах в Родезии с небольшим перевесом победило правительство черного большинства во главе с епископом Абелем Музоревой, которое сменило правительство Смита. Это побудило правых в консервативной партии оказать сильное давление, добиваясь признания Музоревы и отмены санкций, которые тяжелым бременем ложились на их белых единомышленников в мятежном государстве. Тэтчер была согласна с ними. Она ненавидит санкции — не только потому, что они препятствуют свободе предпринимательства, но и потому, что считает их неэффективными. Ей было известно, что продолжающееся применение санкций к Родезии наносит экономический ущерб Англии.

Но Тэтчер ничего не знала об Африке. Ее взгляды основывались исключительно на инстинктивной реакции да мнениях Дэниса. Ее не интересовали нюансы междоусобной борьбы между различными фракциями националистического движения черных. Тэтчер исходила из того, что, коль скоро Родезия смогла провести выборы и избрать черного главу правительства, Англии пора признать это государство, переименованное в Зимбабве, и возобновить с ним торговые связи. Поэтому в Австралии она выразила «глубокое сомнение» в том, что парламент возобновит санкции, после того как осенью истечет срок их действия.

К сожалению, Музорева был «дядей Томом», прислужником белых, которые с помощью предвыборных махинаций обеспечили его избрание и сохранили за собой ключевые позиции в новом правительстве черных. Два кандидата, которым отдавало предпочтение черное большинство, Роберт Мугабе и Джошуа Нкомо, поклялись продолжать партизанскую войну, которая уже стоила 20 000 жизней. Ни одно из государств черной Африки не собиралось признавать Музореву или отменять санкции, как не собирались делать это ни Соединенные Штаты, всерьез втянувшиеся в дела Юга Африки в годы администрации Картера, ни Европейское сообщество. Советский Союз поддерживал Нкомо, Китай — Мугабе.

«Признать правительство Музоревы было бы сущей катастрофой», — скажет через несколько лет тогдашний министр иностранных дел лорд Каррингтон {7}. Но именно таково было намерение Тэтчер. Ян Смит посмеивался. Посмеивался и Музорева, который, услышав о поддержке Тэтчер, заупрямился и прекратил переговоры с другими силами черной оппозиции. Месяцы трудных переговоров пошли насмарку.

А через два месяца, 30 июля 1979 года, Тэтчер вылетела на первую в своей практике конференцию стран Содружества в Лусаке, столице Замбии, одного из пограничных государств, где ее позиция в отношении Зимбабве предавалась анафеме. Главной темой, занимавшей собравшихся руководителей сорока семи государств, было Зимбабве и санкции. Перед самым открытием встречи лидеры пяти пограничных государств черной Африки — Танзании, Замбии, Ботсваны, Анголы и Мозамбика — обсуждали вопрос о выступлении единым фронтом против поддержки, оказанной Тэтчер Музореве. Накануне ее прибытия президент Замбии Кеннет Каунда осудил позицию Англии. На следующий день, когда прилетела Тэтчер, заголовок в проправительственной «Таймс оф Замбиа» гласил: «К. К. бичует Тэтчер».

Ее предостерегали о возможной бурной реакции на ее приезд. Каррингтон, летевший вместе с ней на военном самолете, обратил внимание на то, что она вертит в руках солнечные очки со стеклами непомерно большого размера. Поскольку была ночь, министр иностранных дел поинтересовался, зачем они ей. «Я совершенно уверена, что как только я сойду в Лусаке, мне плеснут кислотой в лицо», — объяснила она {8}. У Тэтчер давно был этот страх: что ей плеснут кислотой в лицо. Она никогда не рассказывала о причине этой боязни, но в течение долгих лет носила в сумочке пузырек с водой, чтобы промыть глаза и лицо.

Когда самолет приземлился, Тэтчер прильнула к иллюминатору и увидела рядом с посадочной полосой море черных лиц; люди скандировали, размахивали флагами. Дверца в фюзеляже открылась — внутрь ворвались горячий африканский воздух и громкая разноголосица толпы. Тэтчер встала и пошла по проходу, оставив на сиденье очки.

— А как же очки? — спросил Каррингтон, торопливо догоняя ее.

— Я передумала. Будь я проклята, если покажу им, что боюсь. — Она ринулась в гущу боя.

В день открытия конференции Нигерия, обладающая богатыми нефтяными месторождениями, объявила, что она национализирует свои владения в «Бритиш петролеум», — намек на то, чего следовало бы ожидать Лондону в случае отмены санкций. На приеме в британском представительстве высокого комиссара в Лусаке один бизнесмен-экспатриант, подбодряя ее, сказал:

— Не давайте себя запугать, премьер-министр!

— Я не поддаюсь запугиванию, — ответила она. Как вскоре выяснилось, она поддалась-таки давлению, только совсем с другой стороны.

Тэтчер выручили собственные ее советники, последовательно приводившие довод за доводом в доказательство того, что она не права. Благодаря их советам она превратила надвигавшееся бедствие в политический триумф. Изменив свою позицию, она призвала к прекращению огня, выработке новой конституции и проведению новых выборов под наблюдением Англии. Ее новообретенное горячее стремление привлечь к урегулированию проблемы Патриотический фронт, антиправительственную партизанскую организацию, не могло не вызвать удивления.

Что же произошло? Каррингтон и другие, упорно и умело сражаясь ее собственным оружием, обрушили на нее лавину фактических данных и подробностей. И Тэтчер пришла к убеждению, что, коль скоро цель Англии состоит в том, чтобы не оказывать поддержки стороне, обреченной в борьбе колонизаторов и националистов на поражение, значит, нельзя допускать, чтобы правительство Музоревы — Смита оттеснило Патриотический фронт. Она также согласилась, чтобы английские войска осуществляли контроль за соблюдением перемирия; ни одно предшествовавшее английское правительство не решалось на этот шаг из опасения оказаться втянутым в африканскую войну.

Ее инициатива получила высокую оценку широкой общественности и даже удостоилась похвалы со стороны пограничных государств, где еще несколько дней назад ее клеймили как расистку. На балу в честь завершения конференции она танцевала с Кеннетом Каундой, и оба улыбались друг другу, скользя, обнявшись, по паркету зала для танцев. Достигнутый Англией компромисс перенес гражданскую войну в Родезии-Зимбабве с полей сражений за стол переговоров в лондонском Ланкастер-хаус, а в конечном счете привел к новым выборам и назначению премьер-министром Роберта Мугабе. Это урегулирование, ставшее одним из кульминационных моментов ее первого срока на посту премьера, имело и еще одно важное последствие: изменилось мнение о компетентности Тэтчер в международных делах. Черная Африка ликовала. Джимми Картер был в восторге от того, что Тэтчер нашла дипломатическое решение там, где более вероятным исходом представлялось продолжение братоубийственной гражданской войны. Восхищение ею еще больше возросло в США после того, как она решительно поддержала Америку в целом ряде вопросов, — таких, например, как осуждение советского вторжения в Афганистан, бойкот Московской олимпиады, захват заложников Ираном и призыв Вашингтона к союзникам по НАТО увеличить расходы на оборону.

В то же время узы, связывающие Англию с Европой, слабели на глазах. Если совещание в Страсбурге прошло успешно, то ко времени второго совещания глав государств и правительств ЕЭС, на этот раз в Дублине, европейские лидеры собирались высказать Тэтчер свое недовольство. Шмидт и Жискар д'Эстен, оба недолюбливавшие Джимми Картера и не выносившие его морализаторства, считали, что Тэтчер слишком тесно сближается с Вашингтоном. Позиция, занятая ею в вопросе об укреплении обороны НАТО, вынуждала их идти на увеличение военных расходов. Подобно тому как де Голль наказывал Макмиллана за его атлантизм — приверженность к тесному сотрудничеству с США, европейские лидеры критиковали Тэтчер за чрезмерный акцент на «особых отношениях» с заокеанским союзником за счет ее европейского мандата.

Причины, по которым Тэтчер восхищалась американцами больше, чем европейцами, были достаточно просты. Соединенные Штаты, показавшие себя верным и преданным другом в годы первой и второй мировых войн, являлись в ее глазах оплотом в противоборстве коммунизму и неутомимым защитником Запада. Столь же важно было и то, что она разделяет американские идеалы. Американцы, подобно Алфу Робертсу и его дочери, рано встают, усердно работают, вознаграждают достойных, ненавидят бюрократию, высоко ценят свободу личности и наделены чудесным даром созидания. И к тому же говорят на понятном ей языке.

Все эти чувства подспудно клокотали в Дублине в ноябре 1979 года и рвались наружу. Нельзя больше терять время даром. «Мы установим, в чем состоят интересы Англии, и решительно станем на их защиту», — поклялась Тэтчер участникам совещания ЕЭС и тут же определила эти интересы. Тэтчер отказалась вступить в Европейскую валютную систему, открыть британские рыболовные зоны для рыболовецких флотилий европейских стран и продавать нефть Северного моря по ценам ниже цен ОПЕК. Что до английской квоты, составляющей 20 процентов бюджета ЕЭС, то ее следует немедленно пересмотреть в сторону понижения {9}. «Я должна внести в это полную ясность. Для Англии неприемлемо нынешнее положение с бюджетом. Оно вызывающе несправедливо, политически несостоятельно. Я не могу разыграть этакую щедрую сестрицу перед Сообществом, в то время как своим собственным избирателям предлагаю отказаться от улучшений в области здравоохранения, образования, социального обеспечения и всего такого прочего».

То, что она говорила, было важно, но куда важнее было то, как она это говорила. Она кричала. Она вопила. Она снова и снова стучала ладонью по столу. В своей непримиримости она сумела сплотить Европейское сообщество — против себя. «Единственное, о чем мы просим, — это вернуть нам немалую толику наших собственных денег, — настойчиво требовала она, стуча для убедительности по столу и ошеломляя присутствующих. — Верните мне мои деньги!»

«Она, безусловно, была непреклонна, настойчива и, я сказал бы, утомительно однообразна», — заметил ирландский премьер-министр Джек Линч. Жесткость Тэтчер вызывала сравнения с решительными лидерами-мужчинами, что побудило Жискара впоследствии заметить с галльской иронией, что Тэтчер не нравится ему «ни как женщина и ни как мужчина». Однажды во время совещания, когда Тэтчер вошла в раж, Гельмут Шмидт притворился спящим. Выпрямившись потом, словно проснувшись от сна, он сказал ей: если вы добиваетесь настоящего кризиса, «вы можете получить его здесь и сейчас». В холодной ярости он демонстративно покинул зал заседаний, и Дублинское совещание закончилось ничем; участники разъехались, недовольные друг другом. Критики, в том числе и европофил Тед Хит, напустились на Тэтчер, обвинив ее в неумении вести государственные дела и промахах, поставивших ее в невыгодную позицию на переговорах. «Терпение не принадлежит к числу самых очевидных моих качеств, — признавалась она, — но я изо всех сил стараюсь развить его в себе сейчас».

Как бы ни выглядела позиция, занятая Тэтчер, она не была плодом импровизации. Она заранее разработала свою стратегию и перед отъездом в Дублин не преминула проинформировать о своей линии комитет по иностранным делам консервативной партии. Понимая, что сразу Англия не получит того, чего добивается, она была исполнена решимости сдвинуть дело с мертвой точки: разница между тем, что Англия вносила в ЕЭС, и тем, что она получала взамен, составляла более двух миллиардов долларов. Она никогда не согласится с этим несоответствием. Она ни за что не уступит.

Идея, что даже большая драка за круглым столом конференции может положительно сказаться на ходе переговоров, является главным принципом ее подхода. Зачем терять время на перетягивание каната, если, рубанув по нему, скорее достигнешь цели? «Я неуступчива, потому что верю в то, что хочу сделать, — утверждает она. — Переговоры идут туго, когда кто-то другой так же твердо придерживается иной точки зрения, но необходимо найти выход из положения. Иногда я говорю: у меня нет никакой возможности провести это через мой парламент; нет, я никак не смогу представить это моему парламенту. Сознание того, что дважды в неделю я должна отвечать на вопросы в парламенте, способствует тому, что я гораздо лучше отдаю себе отчет в политических проблемах, затрагиваемых на переговорах, но оно также дает мне большое преимущество перед моими европейскими коллегами» {10}.

Тэтчер неоднократно применяла этот подход по отношению к английским профсоюзам. Во всех странах Европы количество членов профсоюзов в 70-е годы сокращалось, но только не в Англии, где доля объединенных в профсоюзы рабочих выросла с 44 до 53 процентов. К моменту прихода Тэтчер на Даунинг-стрит около двенадцати миллионов англичан, 22 процента населения страны, были членами профсоюзов. Правительство и парламент стали жертвами профсоюзного всесилия и управляли страной в основном с согласия профсоюзов, которые, если что-то вызывало у них недовольство, периодически прекращали работу в стране. В ходе опросов общественного мнения, призванных выявить самого могущественного человека в Англии, таковым снова и снова называли Джека Джонса, бывшего ливерпульского докера, который возглавлял гигантский профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих.

После того как Вильсон победил на выборах Хита в 1974 году, лейбористская партия, действовавшая в согласии с профсоюзами, разочаровалась в своих прежних союзниках. Барбара Касл, талантливая и раздражительная лейбористская деятельница, бывшая министром, ответственным за отношения с профсоюзами, излила свою досаду на страницах дневника. «Мы осыпали их благодеяниями, — записала она в 1975 году, — а они ничего не дали нам взамен». В следующем, 1976 году член парламента — консерватор Норман Синджон Стивас, впоследствии министр по делам искусства в кабинете Тэтчер, в отчаянии писал: «Никакое правительство в Англии не может рассчитывать сегодня на успех, не заручившись доброжелательным отношением профсоюзов».

После «зимы тревоги» 1979 года даже избиратели, традиционно голосовавшие за лейбористов, находили обещания тори обрушиться на профсоюзы все более привлекательными. Тэтчер поспешила воспользоваться этим положением. Она хотела положить предел требованиям профсоюзов и четко обозначить свою позицию. В свете инфляции, уже выросшей до ужасающей величины в 17 процентов, она стремилась ограничить способность профсоюзов добиваться крупных надбавок к зарплате и тем самым подстегивать дальнейший рост инфляции. С этой целью она поручила министру по делам занятости Джеймсу Прайору безотлагательно обнародовать правительственный план профсоюзной реформы в июле 1979 года. Главными компонентами реформы были запрещение вторичного пикетирования, или пикетирования солидарности, призванного помешать расширению забастовок; попытка разрушить систему «закрытых предприятий», где прием на работу открыт только для членов данного профсоюза; наконец, поощрение процедуры тайного голосования при проведении выборов, с тем чтобы ограничить как принуждение, так и представительное голосование.

Профсоюзы снова рвали и метали. «Брошен серьезный вызов имеющимся у рабочих и у их профсоюзов правам», — заявил генеральный секретарь Британского конгресса тред-юнионов Леон Марри. Но Тэтчер была готова к бою. «Мы имеем абсолютно законный мандат на осуществление этих предложений, — настойчиво утверждала она в ходе жарких дебатов в палате общин. — Они отвечают желанию народа… В значительной мере благодаря этим предложениям мы получили более широкую, чем когда бы то ни было, поддержку со стороны членов профсоюзов».

А тем временем потерпевшая поражение лейбористская партия, которой на ближайшие пять лет пришлось уйти в оппозицию, замкнулась в себе. На выборах она набрала на два с лишним миллиона голосов меньше, чем консерваторы, и исчерпала свой интеллектуальный потенциал; ее мыслители и мудрецы, выдвинувшиеся еще в довоенные времена, поумирали или ушли на покой. К концу 70-х годов в лейбористской партии не было лидеров, которые соединяли бы идеологический энтузиазм с интеллектом. Акции социализма падали, особенно в том, что касалось государственной собственности, и маятник снова качнулся в сторону свободы предпринимательства. Об этом свидетельствовали голоса сотен тысяч членов профсоюзов, отданные в 1979 году Маргарет Тэтчер.

Когда Каллаган потерпел поражение от Тэтчер, он в свои шестьдесят семь лет был человеком выдохшимся и измотанным — измотанным не в последнюю очередь стараниями преодолеть раздоры в рядах своей собственной партии. Не будучи идеологом сам, более того, недоверчиво относясь к любому человеку, одержимому идеологией, он с тревогой взирал на радикальный консерватизм Тэтчер, который, по его убеждению, вел прямо к расколу страны. Зная, что он не сможет и дальше оставаться лидером, Каллаган намеревался уйти, но прежде он хотел сплотить лейбористскую партию и привести ее в более организованный и боеспособный вид. Идея хорошая, но нереалистичная. Неудивительно, что Каллагану так и не удалось осуществить ее.

Дела у лейбористской партии обстояли из рук вон плохо. Ее членский состав резко сократился, а на уровне местных организаций власть в партии захватили активисты непримиримо левого толка. К числу наиболее известных из них принадлежал Тони Бенн, аристократ, отказавшийся от наследственного титула виконта, а вместе с ним и от своего полного великосветского имени Энтони Веджвуд Бенн. Сторонники Бенна выступали против центристской политики таких умеренных деятелей, как Каллаган и его предполагаемый преемник Хили, почти с таким же пылом, как и против программы Тэтчер. Ко времени, когда в октябре 1979 года партия собралась на свою ежегодную конференцию, позиции противоборствующих сторон уже были четко обозначены. Само же столкновение напоминало бой боксеров-профессионалов.

Бенн и левые обрушили град ударов непосредственно на Каллагана, возлагая на него вину за поражение на выборах. Ораторы обвиняли руководство партии в отступничестве, в замене подлинного и неизменного социалистического учения «разбавленным консерватизмом». Каллаган, сохраняя достоинство, пытался защищаться. Он был прав, утверждая, что в поражении партии виноваты не столько ее принципы и политика, столько «зима тревоги» и забастовки. «Давайте постараемся не тратить критический запал друг против друга, — урезонивал он. — Давайте для разнообразия покритикуем консерваторов». Но с его словами теперь мало считались. Бенн призывал к революции, к широкомасштабному изменению всего государственного строя Англии, не больше и не меньше. Ликвидация «загнивающего капитализма» означает «взятие под контроль деловых и банковских кругов», открыто заявлял он. Партия даже сделала шаг в этом направлении, торжественно пообещав национализировать вновь все отрасли промышленности, к приватизации которых приступила Тэтчер.

Лейбористы рисковали упустить предоставившуюся им великолепную возможность обрушиться с критикой на правительство. После полутора лет пребывания у власти Тэтчер уже столкнулась с серьезными внутриполитическими трудностями и могла бы стать удобной мишенью для выступающей единым фронтом оппозиции. Надвигался экономический спад. Безработица возросла более чем вдвое и перевалила через психологически болезненный двухмиллионный рубеж. В июле инфляция достигла 21 процента, а процентные ставки поднялись до 16 процентов. Производство же, наоборот, сокращалось, и экономисты-аналитики предсказывали, что в течение года разорятся 7000 фирм. Наконец, точное регулирование денежной массы, это необходимое условие успеха монетаристской политики, совершенно разладилось, дав 30-процентное отклонение от намеченной цифры. Ничто не ладилось.

«Вся экономическая стратегия правительства сталкивается с кризисом доверия, — писала лондонская «Таймс». — Частный сектор, который она обещала возродить к жизни, страдает, тогда как государственный сектор, объект ее атаки, практически не затронут». Но вместо того, чтобы ударить по Тэтчер, лейбористская партия переводила порох, паля по своим. В один из напряженных моментов ежегодной конференции 1980 года левые и центристы учинили драку перед камерами телевидения. Стараясь перекрыть рев 1250 делегатов конференции, председательница Лина Джейгер колотила молотком по столу, пока не покраснела, и во весь голос кричала: «Это не футбольный матч! Мы выставляем себя на посмешище!» Каллаган, словно усталый игрок за чертой поля, наблюдал, бессильный остановить побоище.

Через две недели Каллаган сложил с себя полномочия лидера партии. Он являлся самой популярной политической фигурой в Англии — его рейтинг составлял 47 процентов против 38 процентов у Тэтчер, — но он был человеком вчерашнего дня в своей собственной партии. Пришла пора уступить дорогу новой энергии, новому авторитету. Казалось бы, выбор должен был пасть на Хили, потрудившегося в прошлом и на посту министра финансов, и на посту министра обороны и являвшегося самым опытным человеком в партии после Каллагана. Но Хили, далекий от идеологии, был неприемлем для левых, да и все остальные считали, что с ним будет нелегко иметь дело. Человек блестящих способностей, но резкий в обращении, он нажил себе в продолжение своей карьеры массу врагов, ведя себя как слон в многочисленных партийных посудных лавках.

Когда вопрос о новом лидере был вынесен на голосование, Хили оказался поверженным в прах: резко полевевшая (не настолько, впрочем, чтобы оказать доверие эксцентричному Бенну) партия избрала своим лидером Майкла Фута. Шестидесятисемилетний воинствующий социалист. Фут заседал в парламенте с 1945 года и проявил себя как очень умный, порядочный и мыслящий участник дебатов. Вместе с тем это был подлинный, бескомпромиссный радикал, который для начала выступил против дальнейшего пребывания Англии в Общем рынке. Он, кроме того, выступал за вывод из Англии всех ядерных ракет и за отправку «обратно в Вашингтон» американских крылатых ракет. Фут победил благодаря своим личным качествам и идеологическим принципам. Добродушный человек, известный своей глубокой порядочностью, он был в глазах парламентариев всех политических направлений популярной личностью, какой никогда бы не мог стать Хили. Он занял второе по числу собранных голосов место в 1976 году, когда Вильсона сменил Каллаган. Но его личное обаяние никак не могло скрыть полного отсутствия административного опыта. Хрупкого вида, с ниспадающими седыми волосами, в очках с толстыми стеклами и в мятом твидовом пиджаке, Фут был похож на благожелательного рассеянного профессора из далекой провинции. При всем своем ораторском искусстве он как-то не внушал доверия — недостаток этот стал особенно очевиден после того, как в первый же день своего пребывания в должности лидера оппозиции он споткнулся в палате общин и сломал ногу в лодыжке.

Ни одна из партий не находилась в хорошей форме, поэтому вопрос в политической области стоял так: у какой из них положение лучше? Лейбористы полагали, что они имеют превосходство, поскольку у них появился новый лидер и поскольку в пассиве у Тэтчер — экономические неурядицы. Результаты опроса общественного мнения, проведенного сразу после избрания Фута лидером лейбористов, показали, что, отвечая на вопрос, кого бы вы предпочли видеть премьер-министром, большинство опрошенных отдало предпочтение Футу, который опередил Тэтчер на пять процентов. Как установило агентство «Маркет энд опинион рисерч интернэшнл», люди считали, что он придерживается «весьма крайних взглядов», но «теснее связан с простыми людьми», чем премьер-министр. Тэтчер, случалось, недооценивали и раньше. Это не подрывало ее решимости, но верным ли курсом ведет она государственный корабль? Экономический спад углублялся, охватив весь мир. Не было никаких признаков того, что проводимая Тэтчер экономическая политика приносит результаты и стабилизирует положение в стране. Критические голоса звучали все громче.