19 марта 1982 года сорок аргентинцев высадились на острове Южная Георгия, входящем в группу Фолклендских, как их называют англичане, островов, — голый, безлесный, продуваемый сильными ветрами архипелаг неподалеку от побережья Аргентины. Эти острова принадлежат Великобритании с 1833 года. Постоянное население составляет 1800 человек, их называют келперами (от «kelp», названия бурых водорослей, засоряющих холодный океан). На островах 750 000 овец и несколько миллионов пингвинов. И в фигуральном, и в буквальном смысле они являются последним аванпостом империи. Высадившиеся аргентинцы назвались сборщиками металлолома и объяснили, что прибыли сюда, чтобы демонтировать заброшенную китобойную базу. На самом же деле это были военные в штатском, посланные для установления контроля над островом Южная Георгия. Они исполнили национальный гимн и подняли сине-белый флаг Аргентины, давно уже претендовавшей на эти острова, которые аргентинцы называют Мальвинами. Когда Лондон предложил Буэнос-Айресу либо обратиться за разрешением на пребывание рабочих на острове, либо эвакуировать их, Аргентина ответила отказом и изготовилась к битве.

Аргентинское правительство рвалось в бой. Генерал Леопольдо Фортунато Гальтьери, который всего четыре месяца тому назад стал президентом, объявил членам правящей хунты о своем намерении восстановить суверенитет над островами до 3 января 1983 года — полуторастолетней годовщины их оккупации Англией. Гальтьери провозгласил эту акцию делом чести, но вернее было бы назвать ее попыткой спасти свое уже начавшееся давать сбой президентство. Ко времени прибытия на Южную Георгию «сборщиков металлолома» инфляция в Аргентине была больше, чем где бы то ни было в мире, — 130 процентов, безработица достигла наивысшего после второй мировой войны уровня. Когда над Южной Георгией взвился аргентинский флаг, 6000 аргентинцев, и без того возмущенных режимом, нарушающим права человека и ответственным за бесчисленные случаи «исчезновения» граждан, вышли на улицы Буэнос-Айреса, протестуя против суровых мер новой экономической программы. Полиция арестовала 2000 демонстрантов. Две недели спустя, утром 2 апреля, аргентинские силы вторжения численностью в 2500 солдат и офицеров штурмом взяли крохотное поселение Порт-Стэнли, столицу Фолклендских островов. Толпы ликующих аргентинцев, стекаясь к президентскому дворцу, бурно приветствовали Гальтьери.

На момент поступления первых сообщений о вторжении 60 процентов англичан полагали, что Фолкленды находятся у западного побережья Шотландии. Вся эта история казалась анекдотом. Когда сэр Энтони Парсонс, представитель Англии в Организации Объединенных Наций, пытался 1 апреля, накануне вторжения, убедить Совет Безопасности рассмотреть вопрос о нависшей угрозе нападения, члены Совета решили, что он разыгрывает их. «Некоторые даже подумали, что это первоапрельская шутка и что я их мистифицирую», — рассказывал Парсонс {1}. Чуть ли не во всем мире людей смешила перспектива баталии за овечье пастбище с пингвинами в духе комической оперы Гилберта и Салливана или ее киноверсии, где блистал бы Питер Селлерс, исполняя сразу две главные роли: страдающего диспепсией Джона Булля и разряженного диктатора Руритании {2}. Но скоро стало не до смеха: умирали солдаты и матросы, падали сбитые самолеты, тонули боевые корабли. Через два с половиной месяца около тысячи человек погибло, а политическое положение Маргарет Тэтчер в корне изменилось.

Не соверши Аргентина вторжения, Англия, возможно, отдала бы острова без единого выстрела. Буэнос-Айрес годами оказывал нажим на Лондон, добиваясь передачи островов. Вскоре после своего вступления в должность премьера, Тэтчер направила в Аргентину младшего министра кабинета Николаса Ридли обсудить создавшееся положение. По возвращении он доложил, что у правительства есть несколько вариантов дальнейших действий и в том числе: принять дорогостоящие меры по укреплению британской обороны, продолжать оттягивать решение, передать суверенитет Аргентине с соглашением об обратной передаче в аренду. По условиям соглашения Англия продолжала бы управлять островами от имени келперов, ярых националистов, которые остаются англичанами во всем, вплоть до пабов, кружек горького пива и акцента уроженцев графств, расположенных к юго-западу от Лондона. Ридли и его шеф, министр иностранных дел Каррингтон, отдавали предпочтение варианту с обратной арендой, но Тэтчер оскорбляла самая мысль о возможности уступки Британией суверенитета где бы то ни было. Поступиться частью национального наследия? Пока она премьер, этому не бывать!

За двухнедельный промежуток времени между прибытием «сборщиков металлолома» и широкомасштабным вторжением выяснилось, что назревает серьезный кризис. Из Лондона в Буэнос-Айрес и из Буэнос-Айреса в Лондон летели телеграммы, Тэтчер отправила в район конфликта атомную подводную лодку. Когда из перехваченных аргентинских телеграмм стало очевидно, что вот-вот произойдет вторжение, Тэтчер вызвала командующего военно-морским флотом сэра Генри Лича и спросила:

— Что можете вы сделать для нас, первый морской лорд?

— Я могу сформировать крупное боевое оперативное соединение в течение трех дней, — ответил он. Именно это она и хотела услышать. До того ей приходилось выслушивать лишь выражение сомнений от начальников сухопутных и военно-воздушных сил.

— Прекрасно, — сказала она. — Формируйте боевое соединение {3}.

Одновременно с этим Тэтчер согласилась обратиться к Соединенным Штатам с просьбой вмешаться и попытаться повлиять на аргентинскую хунту. Она заверила президента, что Англия не предпримет по собственной инициативе ничего, что могло бы способствовать дальнейшему обострению положения, — обещание ни к чему не обязывающее. Ведь аргентинский экспедиционный корпус через двадцать четыре часа готовился высадиться на островах, и Англия не могла помешать этому. Рейган позвонил Гальтьери — ему ответили, что генерала «нет на месте». Через два часа генерал подошел к телефону, и два руководителя пятьдесят минут беседовали через переводчиков. Ни до чего они не договорились. Гальтьери почти все время объяснял предысторию конфликта, что наскучило Рейгану. Президент предложил послать своего представителя для посредничества — кого выберет сам Гальтьери, вплоть до вице-президента Джорджа Буша. Аргентинский руководитель не ответил на это предложение. «Вы собираетесь прибегнуть к силе?» — спросил Рейган. Гальтьери заявил в ответ, что он сочтет себя свободным прибегнуть к любым имеющимся средствам, если Англия в тот же день не признает суверенитет Аргентины над островами {4}.

Рейган сказал, что в случае вторжения Тэтчер наверняка будет воевать. «Я должен получить от вас заверение, что высадки завтра не будет», — настаивал Рейган. Гальтьери промолчал, и Рейган повесил трубку. «Я ясно все растолковал, но, похоже, мои слова не были услышаны», — сказал президент государственному секретарю Александру Хейгу. Тот позвонил английскому послу сэру Николасу Хендерсону и пересказал ему подробности разговора и мрачную оценку Рейгана. В тот момент у посла был вице-президент, приглашенный на обед. По приходе Буш сказал, что, возможно, ему придется спешно отбыть в Аргентину. Закончив телефонный разговор с Хейгом, Хендерсон сказал Бушу: «Вам не придется лететь в Буэнос-Айрес, Гальтьери не пожелал с вами разговаривать» {5}.

Защита Фолклендских островов с расстояния в 8500 миль представляла для Лондона военную задачу неимоверной трудности. Не было, однако, никакого сомнения в том, что Англия нанесет ответный удар, если Аргентина решится на вторжение. Ведь без боя позволить хунте захватить острова значило бы показать, что Англия бессильна. Правительство бы не удержалось. Лидер либеральной партии Дэвид Стил отмечал: «После неудачных внешнеполитических авантюр премьер-министров заменяют». Инок Пауэлл предсказывал: «На следующей неделе или около того мы узнаем, из какого металла сделана «железная леди». Сама леди не хуже других разбиралась в обстановке. Если не принять мер, сказала она старшим министрам, «мое правительство падет». Они были того же мнения. «Все мы принимали в расчет настроение в стране. Мы должны были послать эскадру, — говорил впоследствии Уайтлоу. — Не отправь мы туда эскадру, нам как правительству не пережить бы уик-энда» {6}.

Англии трудно было рассчитывать на успех. Первая проблема состояла в том, чтобы добраться до театра военных действий и создать коммуникации длиной в треть земного шара. Ближайшая английская база находилась на острове Вознесения в 4000 милях к северу от Фолклендов. Она даже не имела дока для ремонта кораблей. Стихии тоже были не на стороне Англии. К концу июня на британский флот, осуществляющий блокаду, должна была со всей силой обрушиться зима Южного полушария со льдом и штормовым морем.

Длина аргентинских военных коммуникаций от баз на материке до Фолклендов составляла всего 600 миль, притом Аргентина обладала хорошо обученными военно-воздушными силами. Качество подготовки ее сухопутной армии и военно-морского флота вызывало больше сомнений, но если бы им удалось укрепиться, их оборону было бы трудно взломать. Английские вооруженные силы не проходили в предшествующие годы хорошей проверки в боевых условиях. Их последним звездным часом был период второй мировой войны. Но тогда, несмотря на всю их храбрость и доблесть, Англия несла ужасные потери.

Тэтчер не колебалась. Ей была ясна политическая сторона дела, но воевать она хотела не только ради того, чтобы остаться у власти. Под угрозу в который раз был поставлен первейший принцип: острова принадлежат Англии и Гальтьери пытается незаконно их захватить. Брошен вызов, и дело идет не о нескольких овечьих пастбищах, а о еще одном испытании моральной стойкости Запада.

Сесил Паркинсон, в чьи обязанности входило информировать парламент о решениях военного кабинета, почувствовал, что на первых порах руководители вооруженных сил не были уверены, можно ли воевать под началом женщины. «Эта неуверенность быстро рассеялась, — рассказывал он. — Они увидели, что она очень, очень тверда» {7}. Военачальники, которые вдоволь наползались вместе с ней на коленях, колдуя над расстеленными по полу ее кабинета картами, впоследствии подтвердили это. Тэтчер выделялась среди министров своей непреклонной решимостью. Рассмотрев вместе с главными министрами возможные планы действий, она приняла решение о первых карательных мерах: сокращение экспортных кредитов и импорта и замораживание аргентинских активов в Англии, составлявших около 1,4 миллиарда долларов.

Она приняла также решение впервые за двадцать шесть лет после Суэцкого кризиса созвать заседание палаты общин в субботу. Зал был насыщен эмоциями. Тэтчер тревожилась. Ее политическое положение было ненадежно, в экономике царил беспорядок, ее рейтинг был ужасающе низок, и на поддержку ее доброжелателей рассчитывать не приходилось. Малейшая оплошность — и она могла тотчас же лишиться должности премьера. По счастью, в ее ближайшем окружении было несколько ветеранов второй мировой войны.

Тэтчер придала лицу самое решительное выражение, но из-под маски, надетой для публики, проглядывала озабоченность. Стоя у парламентского стола с курьерским ящиком, она без колебаний объявила о своем решении послать войска. «Правительство твердо намерено принять меры к тому, чтобы освободить острова из-под оккупации и как можно скорее вернуть их под британское управление», — заявила она воинственно настроенному парламенту. Пусть жители островов и «немногочисленны, но они имеют право жить в мире и спокойствии, избирать свой собственный образ жизни и самим решать, чьими им быть подданными».

Лейбористская партия подвергла правительство уничтожающей критике; оно, говорили лейбористы, позволило «ничтожному диктатору», «грошовому Муссолини» унизить себя. Тэтчер обвиняли в том, что она ошиблась в оценке намерений Аргентины, не поддерживала «военно-морского присутствия за линией горизонта» и не сумела пресечь авантюру Буэнос-Айреса. Критика раздавалась не только со стороны оппозиции. Члены ее собственной партии, раздосадованные потерей Родезии и ощущающие падение международного значения Англии, тоже не щадили нервов премьер-министра. Эдуард дю Канн, влиятельный консерватор, один из тех, кто бросил вызов Хиту, назвал день вторжения «днем унижения Англии». Другие тори-заднескамеечники жаждали крови и мщения. Они требовали скальпа министра иностранных дел лорда Каррингтона, не предвидевшего кризиса. Каррингтон согласился уйти. Сама критика мало его трогала, но он знал, что она способна отвлечь правительство от предстоящей кампании. Правые не могли простить ему Родезии, а также Ближнего Востока, где, по их мнению, он занимал антиизраильскую позицию. Каррингтон знал, что нужен козел отпущения и что самый очевидный кандидат на эту роль — он {8}.

То, что Тэтчер выбрала в качестве его преемника Фрэнсиса Пима, говорило о трудностях, стоявших перед ней внутри партии. Отстраненный за год до этого от должности министра обороны за несогласие с проводимой Тэтчер политикой сокращения расходов, Пим имел в глазах многих репутацию наиболее серьезного соперника Тэтчер в борьбе за руководство партией. И вот теперь он возвращался в кабинет министров, притом на самый престижный пост, занять который он всегда мечтал.

Тем временем кучка солдат английской морской пехоты, несших гарнизонную службу на Фолклендских островах, сражалась с захватчиками, пока английский губернатор Рекс Хант не приказал им сложить оружие. После этого Хант покинул острова, отказавшись пожать руку аргентинскому генералу, командовавшему силами вторжения. Тот назвал оскорбительный жест Ханта «весьма неджентльменским».

Аргентина укреплялась на островах. Транспортные самолеты С-130 летали туда и обратно между авиабазами на материке и взлетно-посадочной полосой в Порт-Стэнли, доставляя продовольствие, боеприпасы, грузовики и солдат. Гальтьери издал приказ о возвращении на военную службу 80 000 недавно демобилизованных призывников. В конечном счете для несения службы на островах будет отправлено 10 000 аргентинских солдат и офицеров. В общем и целом Буэнос-Айрес имел в своем распоряжении военно-морской флот из семнадцати боевых единиц, 130-тысячную постоянную армию и военно-воздушные силы, насчитывавшие 20 000 военнослужащих. Кроме того, под ружье могли быть призваны 450000 резервистов.

Одна британская флотилия, проводившая учения у Гибралтара, уже взяла курс на Фолкленды, хотя на борту флагмана не было карты островов. «У меня не было и карты Фиджи, — прокомментировал этот факт командир флотилии адмирал сэр Джон Вудворд впоследствии. — Туда нас могли отправить с такой же степенью вероятности» {9}.

Из гавани Портсмута, минуя «Викторию» — флагманский корабль лорда Нельсона в победоносном Трафальгарском сражении 1805 года с франко-испанским флотом, плавно выходили под звуки оркестров на берегу авианосцы «Инвинсибл» и «Гермес», на палубах которых выстроились моряки в сине-белой форме. На набережной стояли, размахивая британскими государственными флагами, сотни англичан; одни выкрикивали слова ободрения, другие плакали. На борту авианосца «Инвинсибл» отплывал двадцатидвухлетний пилот вертолета принц Эндрю, являвшийся вторым по очередности английским престолонаследником.

Выйдя на просторы Атлантики, авианосцы соединились с двумя десятками эскадренных миноносцев, фрегатов и кораблей поддержки, образовав крупнейшую армаду со времен второй мировой войны. А впереди, далеко оторвавшись от надводных судов, шли к островам на скорости 35 миль в час, пеня волну, четыре атомные торпедные подводные лодки. В Саутгемптоне на пассажирском лайнере «Канберра», совершавшем туристские круизы, демонтировали роскошное отделочное оборудование и сооружали две вертолетные площадки, одну — над плавательным бассейном, из которого спустили воду. Готовился к скорому отплытию, после аналогичного переоборудования, и лайнер «Куин Элизабет II», краса и гордость английского гражданского флота.

После того как английская эскадра вышла в море и самые первые решения были приняты, Тэтчер начала обретать большую уверенность. Никаких переговоров о будущем островов не будет, пока Аргентина не выведет свои войска. Ее новым объединяющим лозунгом стало: «Мы должны отвоевать эти острова!» Она напомнила слова королевы Виктории, сказанные в ответ на вопрос восемьдесят три года назад, когда британские войска вели тяжелые бои с бурами в Южной Африке. «Неудача? Всякая возможность исключается!» — сказала она. Это изречение лежало на письменном столе Черчилля в продолжение всей второй мировой войны. «Нам понадобятся весь наш профессионализм, наше чутье, природная хитрость и все наше снаряжение, — говорила Тэтчер. — Действуя спокойно и хладнокровно, мы добьемся успеха». Пим, памятуя о Чемберлене, заявил в палате общин: «Англия не умиротворяет диктаторов». Тэтчер отклонила последний из прозвучавших призывов к ее отставке со словами: «Нет, теперь время проявить силу и решительность».

Ее страна думала так же. Согласно одному опросу общественного мнения, 83 процента англичан высказались за возвращение Фолклендов. На вопрос, следует вернуть их силой или дипломатическим путем, 53 процента ответили — силой. Настроение общественности упрочило позиции кабинета Тэтчер. Объявляя об установлении вокруг островов 200-мильной запретной зоны, министр обороны Джон Нотт добавил, что любые суда внутри этой зоны станут объектом нападения. «Мы будем открывать огонь первыми, — заявил он. — Мы будем топить их; разумеется, внутри 200-мильного радиуса».

Посреди всех этих военных мероприятий не забывали и о дипломатии, но администрация Рейгана оказалась в весьма щекотливой ситуации. «Положение очень трудное, — говорил Рейган на первых порах, — потому что мы дружим с обеими сторонами». Вашингтон не хотел, чтобы помощь Англии поставила под угрозу его улучшающиеся отношения с Аргентиной. Поначалу позиция Соединенных Штатов выглядела нелепо: создавалось впечатление, что они не могут сделать выбор между Великобританией, своим ближайшим союзником, и Аргентиной, страной, совершившей агрессию на Фолклендах и управляемой военной хунтой.

За этой проблемой стоял серьезный политический раскол в администрации США. Бывший верховный главнокомандующий вооруженными силами НАТО Александр Хейг и министр обороны Каспар Уайнбергер занимали твердую англофильскую позицию. «Если вам чего-то не будут давать, — постоянно говорил Уайнбергер своим друзьям, английским военным, — звоните прямо мне. Все, что у нас есть, — ваше» {10}.

На другой стороне были Джин Киркпатрик, представлявшая Соединенные Штаты в ООН, и Томас Эндерс, помощник государственного секретаря по американским делам, ведавший политикой США в Латинской Америке. Они ратовали за более уравновешенный подход США во имя сохранения добрых отношений Вашингтона с Южным полушарием. Аргентина, твердили они, оказывала Соединенным Штатам важную помощь, поддерживая их политику борьбы с коммунистическими партизанскими движениями в Центральной Америке, в частности против сандинистского режима в Никарагуа. Эти усилия, доказывала Киркпатрик, не должны быть поставлены под угрозу из-за Фолклендов и традиционной близости к Англии. Замешательство администрации, обусловленное внутренним расколом, усугубилось после того, как в день аргентинского вторжения Киркпатрик дала обед в честь посла Гальтьери в Соединенных Штатах. «Мы не в восторге», — заметил английский посол Хендерсон, услышав об этой трапезе {11}.

Первоначально в США пришли к заключению, что Англия не может победить. Расстояние, растянутость коммуникаций, календарь, соотношение сил — все было против нее. Пытаясь предотвратить военное поражение Англии и сохранить какое-то доверие к США со стороны Латинской Америки, Рейган направил Хейга с челночной миссией в стиле Генри Киссинджера в Лондон и Буэнос-Айрес, с тем чтобы он попробовал добиться решения путем переговоров. Хейг, в прошлом заместитель Киссинджера и большой любитель быть в центре внимания, охотно принял это поручение. Он переговорил с Хендерсоном, который, желая скорей покончить с «беспристрастным подходом», прямо ему сказал, что американские интересы поставлены под удар в не меньшей степени, чем английские. «Коль скоро дело дошло до нарушения границ, суверенитета и территориальной целостности с применением силы, одному Богу известно, чем это может кончиться». Что до переговоров, то Хендерсон ясно дал понять, что Тэтчер не торопится. «Если бы, скажем, была оккупирована или подверглась нападению территория США, вы ведь не приступили бы к переговорам, не восстановив положение военным путем. Ведь не сели США за стол переговоров с Японией на следующий день после Пирл-Харбора» {12}.

В Лондон Хейг прибыл с тревожными мыслями о том, что поражение Англии могло бы, став вторым Суэцем, свалить правительство Тэтчер и подорвать дух нации. «Я не привез с собой в чемодане никакого санкционированного Америкой решения», — заявил он, направляясь прямиком на Даунинг-стрит. Тэтчер встретила его в своем кабинете на втором этаже и показала ему на портреты Веллингтона и Нельсона. Смысл жеста был ясен без слов. Здесь ставка главнокомандующего; о сдаче позиций не может быть и речи. «Настрой у нее был волевой, воинственный, резко категоричный, и право безусловно было на ее стороне», — писал Хейг впоследствии. Во время неофициального делового обеда — бифштекс с картошкой — она с такой силой стучала рукой по столу, что задрожали, едва не опрокинувшись, стаканы с водой. «Не забывайте, — заявила она американскому госсекретарю, — что в 1938 году за этим самым столом сидел Невилл Чемберлен и говорил о чехах как о народе, живущем где-то далеко… а потом была мировая война, погубившая больше сорока пяти миллионов людей». «Может, нам следовало бы спросить у жителей Фолклендов об их отношении к войне?» — вполголоса заметил министр иностранных дел Пим. Тэтчер чуть не набросилась на него {13}.

Хейг поднял вопрос о возможности создания международных сил по поддержанию мира или временной администрации. Тэтчер не пожелала тратить время на обсуждение этих идей. «Слишком все это неясно. Ал», — отрезала она. Ее последнее слово: «Перестаньте толковать об американской беспристрастности и скажите хунте, чтобы она вывела войска. Только после того, как это произойдет, мы будем готовы разговаривать о будущем островов». Хейг вернулся в свой номер-люкс в фешенебельной «Клариджес» и швырнул пиджак на стул. «Принесите-ка поскорей чего-нибудь выпить, — сказал он, оттягивая мокрую от пота рубашку, прилипшую к коже. — Чертовски упрямая леди!» {14} Он телеграфировал Рейгану, что переубедить Тэтчер невозможно и что она «закусила удила». Больше всего делегацию США поразила сила ее убежденности. Она занимала более жесткую позицию, чем любой другой член ее военного кабинета. Она не поддавалась уговорам. Она была движущей силой.

Проведя еще пять часов в беседах с Тэтчер, Хейг поднялся на борт самолета военно-воздушных сил США и вылетел в Аргентину. По пути он пролетел со скоростью 505 миль в час и на высоте 30000 футов над английской эскадрой в составе сорока пяти кораблей, которая на скорости 18 узлов шла к месту назначения. Встреченный в Буэнос-Айресе 15-тысячной толпой аргентинцев, размахивающих флагами, он проследовал прямо к Каса-Росада, президентскому дворцу и штаб-квартире Гальтьери. Встреча оказалась сущей катастрофой. «Если англичане хотят прийти, пускай приходят. Мы с ними сразимся», — объявил Гальтьери. Вместе с тем Аргентина, которая традиционно поддерживала с Англией теплые отношения, была ошеломлена этим ярым ура-патриотизмом англичан, на котором умело играла Тэтчер. Министр иностранных дел Никанор Коста Мендес, похоже, был озадачен глубиной этого чувства: «Реакция англичан так нелепа, так непомерна».

Аргентинцы не хотели переговоров с Хейгом, да к тому же он точно и не знал, кто в Аргентине имеет полномочия вести их. Англия охотно дала ему шанс попытаться выработать дипломатическое решение, которое позволило бы избежать людских потерь — или потери британского суверенитета над островами. Тэтчер хорошо знала: если она отвергнет попытку дипломатического посредничества, мировое общественное мнение не пощадит Англию. Что до самого Хейга, то Тэтчер и военный кабинет были о нем невысокого мнения. Премьер-министр никогда не питала к Хейгу доверия и считала, что челночной дипломатией он занимается в основном из личных амбиций. Как сказал один из ближайших ее помощников, «она была уверена, что он вполне способен нанести удар в спину, заключив с аргентинцами сомнительную сделку ради собственной славы» {15}. Кроме того, министры военного кабинета нашли, что американский государственный секретарь неясно выражает свои мысли. Главное же, они не думали, что у него есть мысли, которые можно было бы выразить ясно. Каким образом Хейг создал себе репутацию и ухитрился стать государственным секретарем, было выше понимания Тэтчер и ее советников. «Хейг был совершенно некомпетентен», — заметил другой помощник премьер-министра {16}.

Как бы то ни было, Тэтчер знала, что ей придется иметь с ним дело, и вскоре Соединенные Штаты начали оказывать более существенные услуги. Остров Вознесения, одинокий клочок вулканической суши, затерявшийся в Южной Атлантике, принадлежал Англии, но аэродром на острове арендовали Соединенные Штаты, содержавшие там секретную базу для слежения за советскими спутниками. Вашингтон без лишнего шума возвратил Англии контроль над аэродромом. Соединенные Штаты заправили — и продолжали заправлять — горючим топливные баки военно-морского флота и военно-воздушных сил Великобритании. У Соединенных Штатов не имелось хороших разведывательных спутников над Южной Атлантикой; большинство американских спутников нацелены на Северное полушарие и осуществляют наблюдение за советскими маневрами. Англии пришлось довольствоваться просмотром фотографий, сделанных со спутника погоды «Ландсет», но качество изображения оставляло желать лучшего. На нечетких снимках не были видны ни суда, ни самолеты. Это подчеркивало тот печальный факт, что Англия не имела сколько-нибудь ясного представления о том, в какую она впутывалась переделку. Особенно обескураживало отсутствие у Лондона надежных разведывательных данных о передвижении аргентинских кораблей. «У нас ни черта не было, — говорил впоследствии начальник штаба обороны лорд Луин. — Я сказал своим разведчикам: "Ради бога, пошлите туда кого-нибудь из Парагвая — пусть он заглянет через стену верфи и отправит нам открытку"» {17}.

Когда английские десантники и морские пехотинцы высадились на скалистом берегу острова Южная Георгия, Тэтчер объявила эту новость всей стране. «Радуйтесь, радуйтесь!» — воскликнула она. На следующий день ее приветствовали в парламенте криками одобрения. Высадка, сказала она, «никоим образом не ослабляет решимости правительства сделать все возможное для достижения решения путем переговоров». Это было сказано неискренне. Она вовсе не стремилась достичь решения путем переговоров. Ведь подобный исход дела потребовал бы совместного суверенитета над островами, создания сил по поддержанию мира, управления под флагами обеих стран. «Получился бы ужасный кавардак», — заметил Уайтлоу {18}. и Тэтчер знала это не хуже него. О переговорах она и не помышляла. Более того, теперь, когда первые английские отряды высадились на берег, тон премьер-министра стал более воинственным. Сравнив фолклендскую стратегию со своим отказом три месяца тому назад разрешить взлет угнанного реактивного самолета из аэропорта Станстед, она заявила: «Только так и можно пресечь воздушное пиратство. Подобным же образом помешать захватчику добиться успеха — значит пресечь дальнейшие захваты и на деле выступить в защиту международного права против анархии». Она последовательно вела свою линию; она проявляла твердость, и, когда Лондон перешел в контрнаступление, страна поддержала ее. Теперь ее политику одобряло уже 76 процентов опрошенных.

Английский бомбардировщик с дельтовидным крылом «Вулкан», взлетевший с аэродрома на острове Вознесения, внезапно атаковал Порт-Стэнли и сбросил на него двадцать одну полутонную бомбу. Следом Порт-Стэнли атаковали «харриеры» — поднявшиеся с авианосцев реактивные истребители с вертикальным взлетом; они разворотили и изрыли воронками 4000-футовую взлетно-посадочную полосу, которую аргентинцы использовали для доставки припасов. Тэтчер была полна решимости закончить этот конфликт к середине июня — сроку, до которого оставалось меньше двух месяцев. Ведь потом, как предупреждал командующий эскадрой Вудворт, ситуация начнет ухудшаться. Кораблям потребуется ремонт, для чего им придется проделать обратный путь до Гибралтара. Наступит зима, задуют пронзительные ветры из Антарктики, и это поставит под угрозу жизни тысяч солдат на судах, раскачиваемых штормовой волной. Эти соображения больше всего тревожили ее, когда парламентское единство начало давать первые трещины. Лидер оппозиции Майкл Фут призвал премьер-министра воздержаться от дальнейших военных действий и передать дело на разрешение Организации Объединенных Наций посредством переговоров. Она ответила отказом: раз Аргентина не выполнила положений резолюции 502 Совета Безопасности ООН о выводе войск, то какой же в этом смысл? Сослалась она и на погодные условия: «Я должна позаботиться об интересах наших парней, которые находятся на тех военных кораблях».

Положение переменилось 2 мая, когда английская подводная лодка «Конкерор», действуя по прямому приказу из Лондона, выпустила две торпеды в борт тяжелого крейсера «Генерал Бельграно» водоизмещением в 13 654 тонны. Второй по величине корабль военно-морских сил Аргентины пошел ко дну. Некоторые критики выражали сомнение в необходимости потопления корабля, находившегося в 36 милях за пределом 200-мильной запретной зоны и, по-видимому, удалявшегося от нее. У Тэтчер и военного кабинета сомнений не было. «Бельграно» обладал большей огневой мощью, чем любой из английских кораблей, и был способен потопить авианосец; к тому же шел он переменным курсом. «Если бы мы, взяв его на прицел, дали ему уйти, а он пустил ко дну авианосец, подвергнув смертельной угрозе тысячи жизней, этому не было бы никакого оправдания», — заявил Сесил Паркинсон {19}. Военно-морское руководство Аргентины, по свидетельству контрадмирала Гальтера Альяры, отнеслось к потоплению менее критически, чем некоторые британцы, и расценило его как правомерный акт, несмотря на тот факт, что оно произошло вне запретной зоны. «Вся Южная Атлантика была театром военных действий для обеих сторон, — резюмировал Гальтер Альяра. — Мы, профессионалы, могли только горько сожалеть о том, что потеряли "Бельграно"» {20}.

Потеря боевого корабля и 368 человек его экипажа явилась большим ударом по престижу хунты и серьезным психологическим потрясением, от которого Аргентина не оправилась. Английская бульварная пресса разжигала ура-патриотические страсти. «Врезали!» — аршинными буквами во всю полосу объявила газета «Сан» о потоплении «Бельграно». Но через два дня ракета «Эгзосе» французского производства, выпущенная истребителем-бомбардировщиком «Супер Этандар» попала в английский военный корабль «Шеффилд»; 22 человека из команды в 270 были убиты. Тэтчер находилась в палате общин, когда ее личный секретарь сэр Клайв Уайтмор передавал ей записку, в которой говорилось, что «Шеффилд» поврежден и горит. Это известие сразило ее. У нее отлила кровь от лица, и она сидела мертвенно-бледная, слушая, как министр обороны Нотт объявляет о происшедшем. Она всегда знала, что потери неизбежны. Уайтлоу, Луин и другие предупреждали ее, что она должна крепиться: будет немало убитых и раненых. Военные руководители в неофициальном порядке предсказывали, что вероятна потеря от шести до десяти кораблей. Этот стал первым.

Дэнис допоздна оставался с нею, пытался поддержать ее и утешить. Она плакала, потом, за полночь, пошла к себе в кабинет писать письма соболезнования семьям погибших моряков с «Шеффилда». Она не могла предвидеть, как будет реагировать страна на потери убитыми и ранеными. Страна, как показывали опросы, поддерживала войну, но англичане с болью воспринимали гибель людей. По данным опроса, проведенного за четыре дня до повреждения «Шеффилда», 60 процентов англичан сказали, что они не готовы пожертвовать ради защиты Фолклендов жизнью хотя бы одного военнослужащего.

Теперь, когда обе стороны понесли урон, потеряв «Бельграно» и «Шеффилд», Фут снова призывал прибегнуть к посредничеству ООН. Дэнис Хили спрашивал: неужели «можно отдать больше жизней аргентинцев и англичан, чем насчитывается жителей на Фолклендских островах»? Роберт Ранси, архиепископ Кентерберийский и бывший однокашник Тэтчер по Оксфорду, предостерегал: «Учитывать возможный риск на каждой стадии развивающегося конфликта — это не только политический, но и нравственный долг». Отказ Ранси безоговорочно поддержать правительство ознаменовал собой начало длительного периода трений между англиканской церковью и Тэтчер.

Еще большую тревогу, чем ропот несогласных внутри страны, внушали признаки ослабления решимости у государств, оказывавших поддержку Англии. До того как был пущен ко дну «Бельграно», большинство европейских партнеров Англии поддерживали правительство Тэтчер, сократив торговые связи с Аргентиной и наложив жесткие экономические санкции. Теперь же некоторые из них заколебались. Первой откололась Ирландия, выступившая за посредничество ООН. Заявление ирландского министра обороны Патрика Пауэра, сказавшего: «Яснее ясного, что англичане теперь — форменные агрессоры», привело Тэтчер в ярость. Реакция Дублина подкрепила ее врожденную антипатию к ирландцам, которых она считает в большинстве своем людьми неосновательными, лицемерными и — по причине нейтралитета в годы второй мировой войны — бесхребетными.

Новые сомнения высказал Бонн, да и из Парижа приходили плохие вести. Когда разразилась война, французы оказали неоценимую помощь. Так, специалисты Франции передали английским специалистам технические данные ракеты «Эгзосе», что позволило британским ВВС и ВМС принять контрмеры. И впрямь, за время войны в английские корабли попало всего двадцать пять ракет и бомб, из которых разорвалось только одиннадцать, — подтверждение, что подсказки французов сделали свое дело. И теперь растущая озабоченность Франсуа Миттерана в связи с расширяющимся размахом военных действий тревожила Тэтчер.

Досадуя на колеблющихся европейцев, она была полна решимости не потерять поддержку американцев. Уайнбергер, ускоривший поставку 200 ракет «Сайдуиндер», стал в ее глазах героем. Но для того, чтобы сохранить поддержку Белого дома и известное сочувствие международной общественности, премьер-министр согласилась попытаться еще раз прибегнуть к дипломатии. Политически это был верный и своевременный шаг. Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций Хавьер Перес де Куэльяр пытался найти дипломатическое решение в течение трех недель, предлагая планы прекращения огня и установления перемирия, поэтапный вывод войск, управление ООН — в сущности, все, что предлагал Хейг, — но ни одна из сторон не уступала ни на йоту.

То, что Аргентина категорически отвергала предложения ООН, в конце концов спасло положение Англии на дипломатическом фронте. Прими Аргентина какие-нибудь из этих предложений, и Соединенные Штаты, по твердому убеждению Тэтчер и членов военного кабинета, потребовали бы, чтобы Англия согласилась вести переговоры на основе новых положений, как потребовал этого Эйзенхауэр от Идена во время Суэцкого кризиса. Поэтому Тэтчер испытывала радость и облегчение, когда Аргентина просто говорила «нет». Значит, не будет никакого неприятного компромисса {21}. Вопрос решится на поле боя.

В ситуации, когда переговоры зашли в тупик, зима надвигалась, а правые консерваторы обвиняли Тэтчер в чрезмерной уступчивости, она отдала приказ о тотальном вторжении. Коммандос — с вычерненными для маскировки лицами и в тяжелых маскхалатах — на десантных судах двинулись к берегу и высадились на слабо защищенных взморьях. Развернувшись веером, десантные части двинулись вперед по продуваемым ветром пустошам. Врожденная способность премьер-министра гнать прочь нерешительность и неуверенность в себе как нельзя лучше отвечала требованиям, предъявляемым к руководителю военного времени. Она теперь лучше выглядела и лучше себя чувствовала. Всеми фибрами души она ощущала: близится финал. На съезде консервативной партии в Перте, Шотландия, она заявила: «За последние несколько дней мы стали свидетелями того, как наша древняя страна единодушно поднялась, чтобы ответить на вызов, который она не может игнорировать. Может быть, мы удивили даже себя и мы удивили, как мне известно, всех тех, кто не ждал этого от нас… Вновь забили источники, питающие чувство гордости за Англию» {22}.

Контрнаступление склонило чашу весов в пользу Англии. К началу июня стало ясно, что вот-вот наступит развязка, и Соединенные Штаты с Европой принялись проповедовать сдержанность. Хейг призывал Лондон проявить «великодушие» в победе. Тэтчер и слышать об этом не хотела. «Я не употребляю слово «великодушие» в связи с Фолклендами», — отрезала она. Идти на уступки «захватчику, агрессору и военному диктатору» было бы «изменой или предательством». На предложение встретиться с официальными представителями Аргентины для обсуждения вопроса о прекращении военных действий Тэтчер ответила отказом. Она по-прежнему пылала гневом.

Внутри страны ее гнев прорывался наружу. Одной из первых подверглась ее уничтожающей критике Британская радиовещательная корпорация. Управляемая и субсидируемая правительством Би-би-си, которая при всем том изо всех сил старалась беспристрастно освещать идущую войну, вызывала у премьер-министра негодование. Тэтчер считала такую беспристрастность чуть ли не государственной изменой. Она настаивала на безусловной поддержке ее воинов в пропагандистском стиле второй мировой войны. Когда Би-би-си начала передавать интервью с убитыми горем аргентинскими вдовами, Тэтчер взорвалась. «Иной раз создается впечатление, что нас чуть ли не ставят на одну доску с аргентинцами», — возмущалась она, игнорируя тот факт, что Би-би-си создала себе высокую репутацию как раз благодаря тому, что десятилетиями старалась избегать явно пробританской ориентации. Ее стычка с прессой по поводу освещения событий войны явилась лишь прелюдией к длительной распре со средствами массовой информации, которые она обвиняла в «нелояльности».

Через два с половиной месяца после того, как Аргентина захватила острова, 9000 английских солдат и офицеров, занимавших господствующие над Порт-Стэнли высоты, атаковали 7,5-тысячное аргентинское войско, окопавшееся вокруг этой маленькой столицы. Сражение было кровопролитным, перешло в рукопашный штыковой бой, но быстро кончилось. После того как над городом был выброшен белый флаг капитуляции, Тэтчер вышла на Даунинг-стрит. «Сегодня Британия — снова Великобритания, — радостно воскликнула она. — Это великое оправдание всего, что нами сделано. Какой славный вечер для Англии!»

И для Тэтчер, могла бы добавить она. В парламенте ее сообщение о капитуляции Аргентины было встречено громкими криками «ура!» со скамей всех партий. Майкл Фут встал, чтобы поздравить премьера. «Может быть, истоки этого дела и другие вопросы будут вызывать споры, но я понимаю, что в настоящий момент тревога и напряженность, возможно, ослабли, и я поздравляю ее». Когда она вернулась на Даунинг-стрит, 10, толпы на улице пели под ее окнами «Правь, Британия».

Тэтчер вышла из войны совершенно другим лидером. Ее уверенность в себе стала фактически безграничной. Она отправила на Фолкленды прежнего губернатора Рекса Ханта; его губернаторская шляпа с плюмажем, символизирующая восстановление британского колониального присутствия, должна была напомнить Аргентине, что она осталась с носом. Едва утихли выстрелы, как Тэтчер поднялась на борт реактивного самолета ВВС Великобритании и совершила изнурительный двадцатитрехчасовой перелет на Фолкленды, чтобы посетить свои войска. Окруженная толпой неистовствующих келперов, она с царственным видом награждала медалями военнослужащих. Она самолично выстрелила из артиллерийского орудия, побывала на могилах погибших воинов, походила мимо лавок, торгующих ее фотопортретами, — все это перед объективами камер, фиксирующих впечатляющие образы для ее следующей избирательной кампании.

Теперь она была лидером в победоносной войне, героиней. Далеко от дома, сражаясь в исключительно неблагоприятных, по первоначальной оценке, условиях, Тэтчер и ее солдаты решительно отбили нашествие сил, которые были в ее глазах силами зла. Победила не только сила, победило право. Она, Тэтчер, оказалась тверже всех участников-мужчин и осталась верна основным принципам. «Вспомните-ка тот день, в конце которого вы почувствовали наивысшее удовлетворение. Это вовсе не тот день, который вы провели в праздности и безделье, — говорила она. — Это тот день, когда на вас навалилась гора дел и вы все их переделали. В действительности жизнь — это не просто существование. Жить — значит реализовать все таланты, с которыми вы рождены. И жить так вы сможете только в том случае, если у вас есть правительство, которое тоже считает это целью человеческой жизни» {23}.

Вновь обретенная Тэтчер уверенность в себе, внимание, оказываемое ей на международной арене, ее возродившаяся популярность на родине — все это внесло смятение в ряды оппозиции. Широко распространилось мнение, что Фут слишком слаб, слишком стар и слишком неудачлив. Альянс еще только делал первые шаги. С оппозицией в консервативной партии было покончено. Фолклендская победа заставила замолчать умеренных. Правое же крыло было так довольно успехом ее жесткой линии, что пререкания в нем практически прекратились.

Международный престиж Тэтчер обрел новый масштаб. Если раньше Тэтчер лишь разговаривала как «железная леди», то теперь она показала твердость характера в бою. Как писал впоследствии Хейг, «боевые действия Англии на Фолклендах, возможно, ознаменовали собой поворотный пункт в истории, конец долгой и опасной ночи пассивности Запада». Поклонники принялись проводить лестные параллели между нею и вереницей исторических деятелей, таких, как Черчилль, королевы Виктория и Елизавета I, Шарль де Голль. Она сделала то, что обещала сделать, и вся Англия гордилась и грелась в лучах славы. Впервые связала она себя эмоциональными и личными узами, вне сферы политики, с народом Англии.

Эти два с половиной месяца полностью изменили ее политическое положение. Практически переменилось не так уж многое. Перед Англией по-прежнему стояли все те проблемы, которые угрожали ей перед диверсией Гальтьери. Однако психологически все стало иным. Изменилось настроение страны, изменилось и отношение к Англии. Рейган увидел Тэтчер в новом свете. Она безошибочно подыгрывала ему, сохраняя поддержку американцев в каждый критический момент и получая от них неоценимую помощь.

Теперь, когда оппозиция была ослаблена, а до конца пятилетнего срока ее правления оставалось полтора года, Тэтчер начала строить планы на второй срок правления, тогда как горячие ее приверженцы восторженно поговаривали и о третьем. Сама Тэтчер таких далеко идущих намерений не высказывала, но после Фолклендов ее шансы быть избранной, ранее практически равные нулю, стали почти стопроцентными. Первый ее срок ушел на усвоение трудных уроков. Второй срок она хотела посвятить применению усвоенного на практике. Всем, готовым ее слушать, она не уставала повторять, что у нее есть твердые убеждения, которые она хочет претворить в жизнь. Теперь она встала в один ряд с известнейшими мировыми лидерами. Однако они, союзники и противники, не оказывали влияния на ее систему взглядов. Ибо ее идеи, продолжала утверждать она, все-таки «зародились в той убежденности, которую я приобрела в маленьком городке благодаря отцу — человеку твердых убеждений».