Масштаб и значение одержанной победы вдохнули в Тэтчер новые силы. На протяжении большей части предвыборной кампании она нервничала и проявляла нехарактерные для нее колебания. К тому же она себя неважно чувствовала физически. Теперь все это быстро прошло. Она была одним из признанных лидеров в мире, ее влияние было решающим во внутренней политике, на нее повсеместно молились как на икону. В стране у нее не оставалось политических конкурентов сравнимого с нею масштаба; и в Кремле, и в Белом доме ее принимали как любимого друга. И Рейган, и Горбачев советовались с ней. Тэтчер оказалась на пике своих возможностей. Она понимала это и намеревалась ими воспользоваться.

Она сознавала, что в течение второго срока пребывания у власти снизила напор, потеряла темп движения. Она справилась с шахтерами, добилась расширения приватизации. Во всем же остальном ход реформ разочаровывал. Оставалось еще слишком много сфер, положение в которых требовало ее вмешательства. И она была готова действовать. Пламя ее радикализма разгорелось вновь. Но прежде всего предстояло кое с кем рассчитаться.

Норман Тоббит выражал желание уйти с поста председателя партии. После завершения избирательной кампании такой уход был бы нормален. Необычным, однако, оказался отказ Тэтчер предложить ему какой-либо пост в кабинете. Брошенный на произвол судьбы, разобиженный Тоббит ушел в частную жизнь. Лидер палаты общин и интеллектуальная совесть кабинета, Джон Биффен, положение которого целый год оставалось шатким и неопределенным, был тоже уволен. В мае 1986 года он повторил ошибку, допущенную Френсисом Пимом перед выборами 1983 года; предложил, чтобы премьер-министр придерживалась «сбалансированной», то есть менее жесткой, линии в подходе к организации ее третьей избирательной кампании. Пим был уволен через день после завершения голосования 1983 года; Биффен — на следующий день после выборов.

Освободившись таким образом от необходимости сдерживать себя, накладывавшейся на него пребыванием в правительстве, Биффен вскоре стал гораздо более откровенен в своих публичных выступлениях. Особое недовольство с его стороны вызывали «сталинистский нажим», проявляемый Тэтчер во время обсуждений в правительстве, и «ее стремление сплясать на могиле оппонентов». Последнее сравнение имело под собой основания. Тэтчер предпочитала не брать в плен, а разделываться со своими противниками раз и навсегда. «Раздавлены как мухи» — такими словами Биффен характеризует самочувствие тех членов кабинета, которые испытали на себе ее расправу. Действуя таким образом, Тэтчер добилась отставки со своих постов некоторых из числа лучших английских политиков и деморализовала тех, кто продолжал служить. Немало примеров тому было в ходе третьего срока ее пребывания у власти, который начинался с больших замыслов и планов, но поразительно быстро сошел на текучку. Ошиблись те, кто полагал, что теперь, когда ее место в истории гарантировано, Тэтчер начнет обращаться с людьми мягче. Наоборот, она стала жестче, чем когда бы то ни было. Один из ее ближайших помощников объясняет это тем, что премьер-министр постоянно испытывала неуверенность в себе и необходимость утверждать себя. «Она удивительно неуверена в себе, — говорит этот человек, один из убежденнейших ее сторонников. — Она — женщина в мужском мире, она никогда точно не знает, как управлять ими в этом мире, и потому она их просто расплющивает».

Биффен оказался последней из таких раздавленных мух. Но то, что перед этим он входил в самое узкое окружение Тэтчер, придавало его критическим выступлениям особую весомость. «Меня больше всего поражало то, — говорил он, — насколько нетерпимо относится она к малейшим проявлениям несогласия». Высказывания Биффена много значили еще и потому, что исходили от твердого приверженца консервативной партии и политики, от человека, который был «тэтчеристом» еще до прихода Тэтчер к руководству и который ни в коем случае не был ее политическим конкурентом. Эти высказывания отражали растущую озабоченность, с какой консерваторы начинали смотреть на собственного лидера, пусть даже и добивающегося успехов. Тэтчер превратилась в «автократа», утверждал Биффен. Осуждая ее за «узость социальных взглядов и недопустимую самоуверенность, проявляемую в отношениях с людьми», Биффен делал вывод: «Должно быть, она считает образцом для себя Оливера Кромвеля — у них так много общего в характерах» {1}.

Для женщины, которую член парламента от консервативной партии Джулиан Критчли непочтительно назвал «prima donna inter pares» тори {2}. Биффен, естественно, был всего лишь человеком вчерашнего дня. Через год она испытает один из худших периодов за всю свою карьеру и будет изо всех сил пытаться остановить головокружительное падение. Но в середине 1987 года Тэтчер еще повелевала, а лейбористская партия и партии Альянса боролись за то, чтобы выжить.

В самом плохом положении оказался Альянс, получивший в 1987 году лишь 22 из 650 мест в палате общин. Он не смог даже повторить собственные результаты 1983 года. Главной причиной тому было исчезновение политического центра. Если четырьмя годами раньше существовала потребность в том, чтобы выставить центристскую альтернативу Тэтчер и Кинноку, только сменившему тогда Майкла Фута, то на этот раз такой потребности не было. Кроме того, в самом Альянсе не было ясности ни относительно существа его центристской линии, ни в вопросах руководства партией. По завершении избирательной кампании Альянсу предстояло либо навести порядок в собственном доме и добиться доверия к себе, либо погибнуть. И он погиб, когда либералы и социал-демократы не смогли договориться друг с другом об официальном объединении их партий. Не прошло и двух месяцев после выборов, как социал-демократы после острых дискуссий проголосовали за позиции, означавшие их консолидацию вокруг Дэвида Оуэна.

Оуэн был против полного слияния, опасаясь, что более многочисленная либеральная партия станет доминировать в таком объединении. Он продолжал резко расходиться с либералами в вопросах отношения к ядерному оружию. Не был он расположен и к тому, чтобы играть вторую роль в объединенной партии, которую ему скорее всего не удалось бы возглавить. Когда лидер либералов Дэвид Стил предпринял мощную и увенчавшуюся было успехом попытку добиться объединения своей партии с социал-демократами, Оуэн отказался от руководства последними и на время отошел в тень. В течение какого-то периода Стил возглавлял начавшийся было процесс объединения, но затем тоже покинул свой пост. В итоге вместо укрепления Альянса все эти попытки и политическая борьба, которой они сопровождались, лишь еще больше расшатали Альянс и лишили его последней привлекательности в глазах избирателей. После того как на место двух прежних лидеров — Стила и Оуэна — пришли никому не известные личности, Альянс практически канул в небытие.

У руля в лейбористской партии оставался Киннок. Он продолжал предпринимать усилия к тому, чтобы модернизировать партию, умерить ее радикальный облик и добиться принятия таких программных установок, которые смогли бы привлечь больше избирателей. Не уставая подчеркивать, что на прошедших выборах против Тэтчер голосовало в общей сложности больше англичан, чем за нее, Киннок в то же время признавал, что нужна глубокая переоценка всей стратегии лейбористов. «Нам нужна такая лейбористская партия, которая была бы привлекательна для широкого спектра общественности», — говорил он, давая начало далеко идущему пересмотру курса партии в вопросах экономической, военной политики и трудовых отношений. «Истина заключается в том, что у нас нет никакой собственной экономической политики», — признавал Дэнис Хили после поражения 1987 года. «Нам надо отказаться от нынешних позиций в вопросе о ядерном оружии», — добавлял Питер Шор, выражавший взгляды лейбористского центра. Стэн Орме, председатель парламентской фракции лейбористской партии, предупреждал, что, если партия не сместится к центру, «она проиграет следующие выборы и, возможно, никогда не сумеет вернуться к власти в стране» {3}.

Пока оппозиция занималась своими внутренними проблемами и поле для политических действий оставалось открытым, Тэтчер осенью 1987 года начала осуществление целого комплекса инициатив, наиболее радикальных после ее бюджетной инициативы 1979 года. Объектами глубокой перестройки должны были стать сферы образования, налогообложения, социального страхования, коммунальные службы, здравоохранение, адвокатура и даже система, в соответствии с которой пивные в Англии принадлежат пивоваренным компаниям. Это были серьезные заявки на содержание третьего срока полномочий премьер-министра.

Первой сферой, которой суждено было попасть в поле зрения правительства и под его нож, была система образования. Она функционировала на основании принятого еще в 1944 году Закона об образовании, и положение английского студенчества по сравнению с положением студентов в странах континентальной Европы с годами становилось все хуже. Это и был призван реформировать Закон о всеобщей реформе образования, сокращенно названный ГЕРБИЛ. Джон Рай, бывший директор «Вестминстера» — одной из наиболее известных частных школ Великобритании, — выразил свое отчаяние такими словами: «Из всех развитых стран мира в наихудшем состоянии система образования содержится, по-видимому, у нас».

Рай не преувеличивал. Примерно один процент от общего числа учащихся — те, кто посещает престижные частные школы, называемые в Англии публичными, — получает великолепное образование. На университетском уровне эквивалентом таких школ являются Оксфорд и Кембридж. В совокупности они-то и создали высокую репутацию английской системе образования. Но общественная система образования находится в позорном состоянии и являет собой карикатуру на эту репутацию. В отчете общенациональной Инспекции школ за 1988 год тысяча из четырех тысяч средних школ Англии была признана находящимися в «неудовлетворительном состоянии». Доля учащихся, продолжающих после школы свое образование в колледже, в Великобритании ниже, чем в большинстве промышленно развитых стран мира. Десятки тысяч шестнадцатилетних выпускников школ ежегодно приходят на рынок труда плохо образованными и не имеющими никакой специальности. Лишь 14 процентов выпускников полных средних школ в Англии поступают в колледжи; в Соединенных Штатах — 59 процентов. Такое положение стало одной из причин того, почему после второй мировой войны Великобритании было трудно конкурировать на международной арене.

Тэтчер понимала, что в системе образования требует перемен все: от школьных программ до ответственности университетов за использование средств, выделяемых им правительством. Школьное обучение было бесплатным, но содержание программ контролировалось местными органами власти, Тэтчер хотела положить этому конец и добиться принятия единых общенациональных программ. ГЕРБИЛ был принят парламентом и стал Законом о реформе образования 1988 года. Это был поистине революционный шаг, означавший возврат к первоосновам, установление большего контроля центрального правительства над системой образования и приведение ее в большее соответствие с тем, как организована такая система в континентальной Европе. Родители получали больше прав в выборе школы для своих детей, а сами школы могли по собственному решению выходить из подчинения местным властям и получать ассигнования непосредственно от центрального правительства. Для школ, находящихся на государственном финансировании, устанавливались три уровня общенациональных программ. Финансирование высших учебных заведений ставилось под контроль специальных советов, назначаемых центральным правительством. Для профессоров, избранных после ноября 1987 года, ликвидировалось право пожизненного занятия этой должности в университете. Положения закона, касавшиеся начальной и средней школ, вызвали в стране и среди специалистов меньше разногласий, чем те, что распространялись на 52 университета, и в целом были встречены с одобрением. «Внизу», правда, высказывались опасения, что упор на преподавание английского языка, математики и естественных наук приведет к возрождению тех самых узкоутилитарных программ, которые когда-то были отвергнуты именно из-за их слишком прикладного характера. Высказывались и опасения, что предоставление родителям права выбирать школу, в которую будут ходить их дети, приведет к оттоку белых из школ со смешанным расовым составом учащихся.

На университетском уровне реакция на реформы была иной. Руководство университетов назвало новый план «рецептом катастрофы». Ликвидация права пожизненного найма, заявил один из руководителей Ассоциации университетских преподавателей Пол Котрелл, «облегчает увольнение ученых» и представляет собой угрозу академическим свободам, поскольку вынуждает ученых подчинять свою работу приоритетам, устанавливаемым правительством, а не интересам свободного научного поиска. Не, как сказал член парламента от консервативной партии и бывший министр высшего образования Джордж Уолден, «групповые интересы, сложившиеся в системе высшего образования, лишали ее способности к самообновлению, и правительство просто вынуждено было вмешаться». Но самое серьезное недовольство было вызвано необходимостью отчитываться за использование выделяемых из бюджета средств.

По мнению Тэтчер, система образования, как и неэффективно работающие отрасли промышленности, была приучена к тому, что правительство вытащит ее из трудностей независимо от того, насколько хорошо или плохо работает сама эта система. Тэтчер считала, что университетская система в целом и Оксбридж в особенности являются оплотом социалистических настроений. Профессора — многие из которых к тому же всего лишь самонадеянные интеллектуалы и леваки — расселись по башням из слоновой кости, преподают никому не нужные курсы, брюзжат и жалуются вместо того, чтобы начать наконец делать что-то полезное. Тэтчер такое положение не устраивало.

Премьер-министр не видела оснований освобождать систему образования от тех же самых требований, которые она предъявила и к большинству других сторон и сфер британского общества. Образование тоже должно было быть поставлено перед необходимостью экономить, соотносить затраты и получаемый результат, приучиться к мышлению рыночными категориями. Без всего этого страна не могла бы вновь обрести конкурентоспособность и удержать ее (в длительной перспективе. — Прим. перев.). С начала 1900-х годов правительство выделяло немалые ассигнования университетам страны. Роберт Джексон, который был министром высшего образования в правительстве Тэтчер в момент принятия Закона о реформе 1988 года, указывал, что за этот период расходы на нужды университетов увеличились в восемь раз, а валовой национальный продукт — лишь втрое. «После того как на протяжении 50-х и 60-х годов в университеты и научные исследования накачивались средства, а ученые говорили: «Дайте нам деньги и ни о чем не спрашивайте», — люди должны были рано или поздно начать задавать вопросы», — говорил Джексон {4}.

Сама Тэтчер в бытность министром образования в 70-е годы пробивала значительные ассигнования на эти цели. Но став премьер-министром, она оказалась в первых рядах тех, кто начал задавать вопросы. В 1981 году она начала сокращать ассигнования — не в абсолютном выражении, но их долю среди других расходов правительства. В 1978 году, например, 75 процентов от общего объема правительственных ассигнований на нужды университетов не сопровождались никакими условиями. Через десять лет доля безусловных ассигнований была уже только 55 процентов. Университеты громко протестовали — можно даже сказать, галдели и хлопали крыльями, как потревоженные гуси. Имя Тэтчер стало ненавистным в кампусах как следствие ее политики в вопросах ассигнований.

Ненависть доходила до того, что в 1985 году Оксфордский университет отказал ей в присуждении почетной степени. Премьер-министры Эттли, Макмиллан, Вильсон и Хит получили такие степени в первый же год своего пребывания в должности; Иден и Дуглас-Хьюм — еще до того, как стали премьер-министрами. Все они были выпускниками Оксфорда, как и Тэтчер. Вопрос о присуждении ей почетной степени рассматривался между 1979 и 1983 годом трижды, но всякий раз комитет не выдвигал ее кандидатуру. Наконец еще двумя годами позже ее кандидатура был выдвинута; тут-то и разразилась буря. 275 деканов колледжей и факультетов выступили с протестом, заявив, что правительство Тэтчер «наносит глубокий и систематический ущерб всей системе общественного образования Великобритании, от детского сада до программ фундаментальных научных исследований». 738 голосами против 319 члены ученого совета высказались против присуждения ей почетной степени, чем повредили скорее университету, нежели премьер-министру. Тэтчер отреагировала с достоинством: «Им решать, кому они хотели бы оказать честь, — я ничего не выпрашиваю» {5}. Но это решение лишь утвердило ее во мнении, что старейшины академического корпуса — всего только узкая группка близоруких интеллектуалов, которые не знают и не хотят знать, по каким законам живет настоящий мир. Она не опустится до подобной узколобости. А кроме того, в ее руках ключи к университетским ассигнованиям в 4 миллиарда долларов, и эти вожжи она не ослабит.

Последствия ее наступления начали ощущаться очень быстро. К 1988 году в Оксфордском университете было 122 преподавательских вакансии, но выделенные ассигнования позволяли заполнить только 25 из них. Две из самых престижных «королевских» кафедр университета, основанные британскими королями несколько веков назад, в 1989 году оказались без заведующих и без средств. Тысячи преподавателей уехали из Англии в США, соблазненные более высокой зарплатой и большими возможностями для научной работы. Известный философ Бернард Уильямс из Оксфорда и урбанист Питер Холл из Ридингского университета перебрались в Беркли, крупнейший из оксфордских историков Майкл Говард — в Йэйлль {6}.

Тэтчер не сдавалась. Она видела, что британские университеты стонут под бременем огромного числа преподавателей, получивших право пожизненного найма, защищенных системой гарантированной заработной платы государственных служащих, преподающих дисциплины и курсы, нужные лишь им самим. На нее не производили впечатления аргументы, что пользу университетов нельзя мерить критериями эффективности или что курс по истории средневековой литературы, который слушают всего один-два студента, определяет престиж университета. Правительство не могло позволить подобной роскоши. К 1990 году Тэтчер хотела иметь на 35 процентов больше выпускников — специалистов по естественным наукам и на 25 процентов больше инженеров, чем в 1980 году. Студенты, считала она, должны приобретать те специальности, которые необходимы стране для поднятия ее конкурентоспособности. Тэтчер готова была примириться с временной утечкой мозгов за границу как с неизбежным злом, подобно тому как примирилась она с утроением безработицы в течение двух первых сроков ее полномочий. Система нуждалась во встряске.

Когда критики заявляли, что с университетами нельзя обращаться как с заводами, она спрашивала — а почему? Английским университетам никогда не приходилось самим зарабатывать себе на жизнь, как это делают частные университеты в США. Оксфордский университет, например, зарабатывает в год около 12 миллионов долларов; Гарвардский — 4,5 миллиарда. Когда в 1988 году Оксфордский университет, проконсультировавшись у своих коллег в Гарварде и Принстоне, начал кампанию по сбору пожертвований, громче всех это приветствовала Тэтчер. До этого университет никогда не пытался получить никаких пожертвований от 116 тысяч своих выпускников, многие из которых входят в число самых преуспевающих и богатых людей мира.

Разобравшись с системой образования, Тэтчер решила применить принципы свободного рынка к Национальной системе здравоохранения (НСЗ), этому подлинному бриллианту в созвездии всех тех, кто существует за счет социальных ассигнований правительства. Целью, объясняла премьер-министр, было предоставить врачам и больницам большую свободу действий, одновременно снизив в здравоохранении неоправданные издержки и добившись более экономного расходования государственных средств. Противники Тэтчер в этом вопросе, однако, полагали, что на самом деле она стремится добиться приватизации здравоохранения. Она действительно хотела бы этого, будучи убеждена, что частная медицина окажется более эффективной; но Тэтчер понимала, что страна этого не потерпит. Когда она попыталась ввести частное страхование, в парламенте премьер-министра подвергли настоящей расправе. Ее предварительные и ориентировочные предложения на этот счет Нейл Киннок назвал «дешевой и скверной стратегией дешевого и скверного правительства». Тэтчер отступила, но продолжала дразнить систему. Некоторые больницы начали арендовать рентгеновское оборудование вместо того, чтобы покупать его. Питание больных и организация охраны больниц в некоторых случаях тоже перешли к частным фирмам. Несмотря на то что, по данным опросов общественного мнения, более 90 процентов англичан возражали против таких мер, была введена плата за профилактические осмотры у окулистов и стоматологов. Вместо врачей администраторами в некоторых больницах стали профессиональные менеджеры.

Эти реформы, как и некоторые другие, нацеленные на то, чтобы ввести дух конкуренции, побудить поднять производительность труда, сократить время ожидания в очереди на операцию, были в целом оправданны. Но они вызывали беспокойство у рядовых англичан, считающих, что Тэтчер пытается американизировать национальную систему здравоохранения. Врач по образованию, Дэвид Оуэн высказывался против таких попыток: «Коммерциализация здравоохранения — это верный путь вниз, к тому, к чему уже пришла медицина в Америке: к первоклассному обслуживанию для богатых и десятиклассному — для бедных». Тэтчер возражала: с учетом инфляции ассигнования на НСЗ в период с 1979 по 1989 год выросли на 40 процентов, достигнув уже 47 миллиардов долларов. И тем не менее выросло и количество жалоб на работу здравоохранения, и требования все новых ассигнований. И потому Тэтчер не сдавалась: «Накачивание денег — не ответ. Необходимо заставить систему работать лучше», — справедливо подчеркивала она. Но сколько бы Тэтчер ни объясняла, как она намерена улучшить работу здравоохранения, ее продолжали обвинять в том, что она стремится разрушить систему с тем, чтобы сэкономить на ассигнованиях.

Менее противоречивыми, но ничуть не менее радикальными были и предложения правительства по дерегулированию адвокатской службы, принятие которых означало бы глубочайшие перемены за всю историю существования в стране этой профессии. В центре реформы была ликвидация обязательного различия между солиситорами — адвокатами, работающими непосредственно с клиентами, — и облаченными в парики барристерами — присяжными поверенными, обладающими монопольным правом представлять дело в суде. В соответствии с предложениями правительства, смысл которых был в том, чтобы через поощрение конкуренции лучше защитить интересы клиента, все адвокаты, сдав квалификационный экзамен, получали бы равные права как на ведение непосредственной работы с клиентами, так и на представление дел в любом суде. Реформа позволяла бы также адвокатам принимать к ведению дела на основах, принятых в американской системе: не выиграл дело — не получаешь гонорара. А чтобы избежать часто встречающейся в американской практике перегрузки некоторых адвокатов, общая сумма получаемых ими гонораров ограничивалась бы.

Лорд-канцлер, назначаемый английским правительством в качестве высшего юридического лица в стране, лорд Маккей охарактеризовал предложения правительства как «неотъемлемую часть правительственной программы, направленной на то, чтобы сделать правосудие доступным для всех». Общественность поддержала их, но барристеры высказались резко против того, что они назвали американизацией адвокатуры, и заявили о своем намерении бороться против их принятия. «Качество отправления правосудия под угрозой, общественность проиграет от этого, — предрекал председатель Британской ассоциации адвокатов Десмонд Феннел. — У нас появится американизированное правосудие с окружными атторнеями и крупными адвокатскими конторами, а результатом будет огромное увеличение издержек и затягивание рассмотрений дел».

К концу первого года третьего срока полномочий Тэтчер практически не оставалось ни одного уголка английской жизни, по которому она не прошлась бы рыночной метлой. Кое-где положение улучшилось, но кое-где и обострилось, особенно в сфере культуры. В 1988 году директора Национальной галереи, Британского музея, галереи Тэйт, музея Виктории и Альберта и музея естественных наук обратились непосредственно к премьер-министру: их музеи — банкроты. Речь шла не о том, что не на что приобретать новые экспонаты; нечем было платить за текущий ремонт. Некоторые картины покрывали в музеях пластиковой пленкой, чтобы уберечь от протекавшего через потолок дождя. Галерее Тэйт необходимо было на такой ремонт более 40 миллионов долларов. Национальная галерея заявляла, что острая нехватка средств вынуждает ее «ежедневно рисковать» сохранностью находящихся там предметов искусства {7}. Тэтчер упиралась: у правительства нет лишних денег, музеи должны вводить плату за посещения, наладить сборы пожертвований или же продать часть своих коллекций. В Соединенных Штатах сборы пожертвований от частных лиц обеспечивают музеям и галереям большую часть их средств. В Англии же налоговая система не поощряет благотворительность, и поэтому стимулы в пользу пожертвований не столь велики.

Тэтчер могла бы в данном случае сделать какое-то исключение или же как-то стимулировать пожертвования со стороны частного сектора. Но она просто не видит и не понимает проблем культуры, и в этой области ее правительство проводило совершенно неправильную политику. Несмотря на все усилия Алфа и Беатрис в Грантеме и на ее собственные настояния, чтобы близнецов знакомили с культурой, Тэтчер никогда не интересовало искусство — ни изобразительное, ни исполнительское. Премьер-министр редко посещала музеи или спектакли, а когда и делала это, то отдавала предпочтение представлениям, пользующимся коммерческим успехом. Концерты и балеты мало ее интересовали, и хоть она и говорит, что любит оперу, бывает Тэтчер в ней крайне редко.

Деятели культуры склонны считать ее филистеркой. «Это правительство считает субсидии чем-то таким, что вынужденно бросается отрасли, которую надо было прикрыть еще десять лет тому назад, — говорит сэр Питер Холл, бывший директор Национального театра. — Мы пытались убедить его, что субсидии культуре — это капиталовложение в будущее, но оно не соглашается с этим. Оно считает, что культура — только для элиты. Это не так. Для элиты предназначаются лишь наивысшие достижения в области культуры, самые ее сливки. Но к тому же это правительство еще и считает, что на культуре оно дополнительных голосов не получит» {8}. Актер Питер Устинов высказывается столь же критически — как, впрочем, почти все деятели британской культуры:

«Возможно, Англия при Тэтчер и добилась большего процветания; но рыночные ценности — не единственные ценности в этом мире» {9}.

Сфера культуры оказалась не единственной областью, применительно к которой правительству было трудно отвечать на критику. В самом начале третьего срока пребывания Тэтчер у власти были поражения и по другим вопросам — поражения, предвещавшие наступление трудных времен. Осенью 1987 года, в ответ на широкое недовольство общественности недостаточным финансированием НСЗ, правительство было вынуждено добавить более 2 миллиардов долларов в бюджет здравоохранения. К весне 1988 года недовольство, однако, еще более усилилось. Когда Тэтчер попыталась снизить налоги, вспыхнули острые разногласия в партии. В апреле Найджел Лоусон снизил верхний предел ставки налогообложения индивидуальных доходов граждан с 60 до 40 процентов, тем самым резко увеличив покупательную способность наиболее состоятельных слоев. Это шокировало даже некоторых убежденнейших сторонников премьер-министра.

Вопрос о налогообложении, и без того острый, стал в результате болезненным. Но еще более ухудшило положение решение о замене местных налогов на собственность единым общенациональным подушным налогом на всех граждан старше 18 лет. Поступления от этого налога, которые, по расчетам, должны были превысить 300 долларов с человека в год, направлялись бы в бюджеты местных советов, хотя реальная цель заключалась в том, чтобы таким образом поставить эти советы под контроль правительства. Советы избирались главным образом теми, кто не платит налоги или платит по низким ставкам. И Тэтчер хотела отучить эти советы разбрасывать средства, получаемые через налоги с владельцев собственности, для которых налоговые ставки выше. Каждый в состоянии трудиться, считала она, и потому каждый должен вносить свою честную долю в общую копилку.

Планы введения регрессивного подушного налога вызвали бурю критики. Оппоненты, немалое число которых было и в рядах консервативной партии, выступали против налога, по которому те, кто живет на пособие, должны были бы платить столько же, сколько и миллионеры. «Это вызов честности, которой мы привыкли гордиться», — заявил бывший министр обороны Майкл Хизлтайн. При первом голосовании по налогу в 1988 году часть тори взбунтовалась, и большинство в 101 голос, которым располагало правительство в парламенте, вдруг сжалось до 25. Чтобы облегчить прохождение законопроекта, правительство добавило в него положения, призывавшие более состоятельные местные советы оказывать финансовую помощь там, где относительный уровень расходов был выше. Но эта сомнительная уступка настроила против нового налога даже последних его сторонников, и в итоге его введение поддерживала лишь сама Тэтчер.

Медового месяца на третий срок не вышло. Столкновения по вопросам реформ систем образования и здравоохранения быстро положили конец предположениям, что чем дольше Тэтчер будет оставаться на Даунинг-стрит, тем ровнее пойдет политическая жизнь. Сокращения некоторых налогов в сочетании с планами введения подушного налога, вызванное этим недовольство усилили политическую напряженность в начале 1988 года и потребовали отступлений правительства в некоторых других вопросах. Весной почти полмиллиона медицинских сестер и среднего медперсонала получили 15-процентное повышение зарплаты, что составляло в общей сложности 1,4 миллиарда долларов. Массовые требования об этом повышении возникли после того, как работники этих категорий разобрались, что их годовая зарплата составляет менее 12 800 долларов. Одновременно Тэтчер пришлось отступить и в вопросе о сокращении социальных пособий бедным, престарелым и инвалидам. Атаки в палате общин вынудили ее восстановить в бюджете на эти цели первоначально сокращенные 188 миллионов долларов. Ей пришлось также пойти и на увеличение минимального порога семейных накоплений (ниже которого семья имеет право на уменьшение налоговых ставок и квартплаты) с 11 280 до 15 040 долларов. «Мы поняли, что предусмотренные нами меры оказали бы необоснованно тяжелое воздействие на некоторую часть населения, — объясняла премьер-министр. — Мы решили пересмотреть эти меры». Один из членов парламента от консервативной партии дал иное объяснение этой смене настроений: «Пришла почта от избирателей».

Эта почта становилась все обильнее. Чем настойчивее шла вперед Тэтчер, тем большее сопротивление вызывали ее действия. Помимо ее политического курса, который многим было трудно переварить, для нарастания политической напряженности были и другие причины.

Отставка в январе 1988 года заместителя премьер-министра Уильяма Уайтлоу после перенесенного им сердечного приступа оказалась ударом, от которого Тэтчер, по-видимому, так и не сможет оправиться. Во всяком случае, к началу 1990 года она все еще переживала его уход. Отставка Уайтлоу стала для нее огромной потерей, большей, чем первоначально считала даже сама Тэтчер. С его уходом у премьер-министра не осталось в кабинете доверенного и высокопоставленного советника, который мог бы сдерживать некоторые ее импульсы, чреватые нарастанием политических конфликтов и противоборств. Уайтлоу не представлял для нее политической угрозы, не был ее соперником. По характеру он был ближе к Эйри Ниву и выполнял функцию наставника, на которого всегда можно было положиться. Но у него были гораздо лучшие, чем у Нива, связи с центристами в партии и с немногочисленными из остававшихся еще ветеранов тори. После того как во время фолклендской войны ушел в отставку Питер Каррингтон, никто не был способен при необходимости так успокоить Тэтчер, заставить ее заново рассмотреть какой-то вопрос, так сгладить тряску на политических ухабах в парламенте и в стране, как это умел делать Уайтлоу.

Тэтчер оказалась жертвой собственных успехов, и это стало другой причиной сгущавшихся грозовых облаков. К весне 1988 года она уже пять лет подряд пользовалась парламентским большинством более чем в сто голосов. Она не чувствовала никаких ограничений. Ее власть не уравновешивалась ни конгрессом, ни Верховным судом — как было бы в США. Она располагала такой свободой рук и таким объемом власти, что, в сочетании с ее жестким догматизмом и природной склонностью к конфликтам, это привело к тому, что она становилась все более властолюбива, высокомерна и деспотична. Не только отколовшиеся от нее люди, вроде Биффена, но и весь ее нынешний кабинет считал, что премьер-министр ведет себя чересчур автократически. «Пим был прав», — заявил один из членов кабинета, вспоминая высказывание бывшего министра иностранных дел насчет побед на выборах и хороших правительств. Прав оказался и Уайтлоу, не раз предупреждавший, что «наличие значительного парламентского большинства и слабость оппозиции сильно затрудняют и консолидацию собственной партии, и процессы управления страной».

Тэтчер стала уделять меньше времени своим «заднескамеечникам». Она действительно была постоянно занята, но это истолковывалось как игнорирование их премьер-министром, которая не испытывает в них более нужды. Когда же такие встречи все же происходили, говорила на них только она, что вызывало еще большее недовольство. Один из помощников премьер-министра пожаловался как-то, что «ее рация постоянно включена на передачу, и никогда — на прием. Это приведет ее к краху». Росло отчаяние тех консерваторов, которые знали, что при Тэтчер они никогда не получат поста в правительстве. И их разочарование смешивалось с горечью бывших министров, уволенных за эти годы, — а таких набралось больше сотни. Тэтчер, однако, тщательно избегала повторения одной из ошибок Эдварда Хита. Она вознаградила многих потенциальных возмутителей спокойствия почетными званиями пэров и тем самым обеспечила их удаление с опасной для себя дистанции — из палаты общин — на безопасную, в палату лордов.

В мае 1989 года исполнялось десять лет ее пребывания у власти. В день юбилея прошел сильный грозовой дождь; но Тэтчер в любом случае не собиралась отмечать эту дату, которую она назвала «обычным рабочим днем». Возможно, если бы она устроила какое-то торжество, премьер-министр выглядела бы более человечной. Но момент не располагал к празднованиям. Тэтчер вновь переживала полосу политических трудностей. Экономическое положение ухудшалось. Осложнение позиций премьер-министра в середине срока его полномочий — обычное явление, но на сей раз дело было серьезней. Многие британцы были уже по горло сыты Тэтчер. Когда ресторан «Премьер», расположенный на месте бывшей бакалейной лавки Робертсов в Грантеме, организовал праздничные обеды по случаю этой даты, его окна забросали яйцами. Все чаще говорили, что третий срок пребывания ее у власти будет последним. На Тэтчер нападали со всех сторон, она была в осаде, а впереди ждали еще худшие времена.

Но ничто не могло удержать Тэтчер от стремления вперед, от нанесения новых ударов по последним бастионам государства всеобщего благоденствия. Приватизация долгое время была одним из тех направлений в политике правительства, которое пользовалось наибольшей общественной поддержкой. Но положение изменилось, когда ее попытались распространить на водо- и электроснабжение. «Люди начинают отворачиваться от идеи распродажи, — писал журнал «Экономист». — Мало кто убежден в целесообразности продажи в частные руки систем водо- и электроснабжения» {10}. Опросы общественного мнения показывали, что 75 процентов британцев, включая и значительную часть работников разных уровней управления, были против продажи акций национальной системы водоснабжения. «Мне говорят, что есть тори, которые выступают за приватизацию водоснабжения, — заявил один из членов консервативной партии. — Лично я таких не встречал». Аргументом против распродажи было то, что большинство из 54 ранее принадлежавших государству компаний, приватизированных на протяжении первых десяти лет пребывания Тэтчер у власти, — в том числе «Роллс-Ройс», «Бритиш стил», «Ягуар», «Бритиш эйруэйз» — действовали на свободных рынках и по правилам должны были управляться частным сектором, а не государством. Но с водо- и электроснабжением дело обстояло иначе. Многие считали, что вода повсеместно должна быть бесплатной или почти бесплатной: в Англии ее достаточно. Потребителей беспокоила возможность скачков цен на другие товары и услуги в случае повышения платы за воду; сторонников охраны окружающей среды — то, что правительство должно будет в случае приватизации водоснабжения передать в частные руки и значительное количество общественных земель, а также то, как наладить потом контроль за их использованием. Более естественным представлялось и то, что электроснабжение должно находиться в руках государства. Планы его приватизации были не только чрезвычайно сложны, но предполагали и значительные расходы, и повышение тарифов. Дополнительные вопросы возникали и в связи с тем, как при этом будет управляться атомная энергетика.

Все эти реформы носили драматический характер и были малопопулярны. В лучшем случае их было бы очень трудно осуществить, не понеся при этом значительных политических издержек. Но их реализация еще более затруднялась начавшимся экономическим спадом. Курс фунта стерлингов по отношению к доллару, достигший в конце 1988 года рекордного уровня в 1,85, к октябрю 1989 года снизился до 1,55; но специалисты и этот курс считали завышенным. Дефицит торгового баланса утроился и в сентябре 1989 года достиг рекордной величины в 3,2 миллиарда долларов. Уровень инфляции с начала 1988 года удвоился и в мае 1989 года составлял 8,3 процента, что было самым высоким показателем из всех европейских стран. Чтобы не дать инфляции расти дальше, министр финансов Лоусон поднял учетные ставки с 7,5 до 15 процентов — самого высокого уровня на Западе. В Англии такие ставки были последний раз в период спада 1981 года. Октябрьское падение курса подняло уровень процента по закладным до 17, что практически привело к параличу рынка жилищного строительства. Поскольку уровни 95 процентов всех закладных за дома в Великобритании колеблется в соответствии с колебаниями базовых ставок, жители домов, принадлежащих местным советам, почувствовали себя наиболее ущемленными ростом учетных ставок. Все требовали какого-нибудь облегчения. Лоусон, которого считали чудотворцем британской экономики, превратился в козла отпущения. «Дейли мейл», одна из наиболее проконсервативных газет страны, окрестила Лоусона, вчера еще всеобщего кумира, «канцлером-банкротом» и потребовала его отставки.

Неудовлетворенность положением в экономике сконцентрировала внимание на одном из наиболее известных секретов Уайтхолла: постоянных и острых разногласиях между премьер-министром и ее министром финансов относительно того, какие меры необходимы в сфере хозяйствования. Они спорили об этом уже на протяжении многих лет, и премьер-министр, официальный титул которой — первый лорд казначейства, не позволяла Лоусону вмешиваться в управление экономикой. Тэтчер была убеждена, что курс фунта стерлингов должен поддерживаться механизмами рынка, а не вмешательством правительства. Лоусон постоянно подчеркивал свою точку зрения: чтобы избежать опасно высокой инфляции, необходимо вмешательство правительства посредством воздействия на учетные ставки. Можно об этом сожалеть, но такова необходимость. Тэтчер и Лоусон расходились также и во взгляде на то, должна ли Великобритания присоединяться к Европейской валютной системе (ЕВС), которая удерживает курсы валют западноевропейских стран в пределах узкого диапазона колебаний. Лоусон поддерживал идею о вступлении, считая, что оно будет способствовать стабильному курсу фунта и тем самым большей уверенности действий правительства и деловых кругов в сфере экономики. Тэтчер, всегда с подозрением относившаяся к любым внешним влияниям, усматривая в них умаление суверенитета Великобритании, не уставала повторять, что время для присоединения к ЕВС «еще не созрело».

По мере того как Европейское Сообщество продвигалось к намеченной на 1992 год экономической и политической интеграции, дебаты в Англии о целесообразности присоединения к ЕВС становились все более оживленными и острыми. Тэтчер была настроена против западноевропейской интеграции. Расширение сферы конкурентной борьбы, меньшее вмешательство правительств в экономику, свободная торговля с Европой — все это она готова была приветствовать. Но она не хотела рисковать возможным ограничением британского суверенитета. Не вызывало у нее поддержки и то, что для управления делами новой Европы потребовалось бы формирование огромной транснациональной бюрократии.

Ее вызов Европе начал набирать обороты в июне 1988 года, когда президент Европейской Комиссии француз Жак Делор провозгласил, что к середине 90-х годов «80 процентов европейских экономических решений будет приниматься в Брюсселе», где располагаются органы ЕС. Тэтчер, которой Делор не нравился и в личном плане, и тем, что он социалист, охарактеризовала его высказывания как «абсурдные» и «не имеющие под собой никаких оснований». Через три месяца после этого Делор приехал в Англию. Его пригласили на ежегодный конгресс профсоюзов, который овацией приветствовал его слова о «социальной Европе», в которой будут защищены права рабочих. Это были те самые профсоюзы, которые так ненавидит Тэтчер.

В течение трех недель Тэтчер выдерживала паузу. Затем она приняла приглашение в епархию самого Делора, чтобы высказать собственные позиции. Выступая в Европейском колледже в Брюгге, она признала, что для нее рассуждать о будущем Европы — «это все равно что просить Чингисхана высказаться о перспективах мирного сосуществования». Аудитория захихикала, но тут же погрузилась в напряженную тишину, а Тэтчер продолжала разносить концепцию Европейской федерации и по сути объявила войну попыткам «задавить национальную самобытность (западноевропейских стран. — Прим. перев.) и сконцентрировать всю власть в центре европейского конгломерата». Она высказалась против ликвидации пограничного контроля, ибо его сохранение облегчает борьбу против терроризма и наркотиков; против введения единых налогов с продаж и на сделки; отказалась ослабить существующие в Англии жесткие карантинные ограничения на ввоз животных и заявила о незаинтересованности в создании Центрального европейского банка.

Проявление подобной неуживчивости фактически приглашало другие западноевропейские государства действовать так, как они сочтут необходимым. В самой Великобритании «задирание носа» ее премьер-министром вызвало некоторую критику. Впрочем, не слишком сильную: рабочий класс и просто не очень состоятельные люди, то есть большинство тех, кто составлял социальную опору Тэтчер на выборах, разделяли недоверие своей избранницы к континентальной Европе. К тому же шел еще 1988 год. К 1989 году положение в британской экономике стало еще хуже, а Западная Германия очаровала нового американского президента Джорджа Буша. Он открывал континент, который Рональд Рейган игнорировал. Внезапно стало казаться, что в рамках Атлантического союза Тэтчер оказалась как бы в изоляции, союз консолидировался, но без Англии. Европейский поезд уже отходил, а она все еще стояла на платформе. Лидеры делового мира, которые на протяжении многих лет более других поддерживали Тэтчер, стали высказывать обеспокоенность, что, если экономическая интеграция на континенте станет нарастать и далее, антиевропеизм Тэтчер может привести к утрате Лондоном его роли одного из ведущих финансовых центров мира, что обошлось бы компаниям в крупные суммы.

Вместо того чтобы критически переоценить свою позицию, Тэтчер продолжала начатое наступление на протяжении всей кампании по подготовке к выборам в Европейский парламент, которые должны были состояться в июне 1989 года. Она выступила против принятия единых стандартов ЕС на питьевую воду и даже против правил, определявших размеры предупреждения о вреде курения, помещаемого на пачках сигарет. Все это Тэтчер сочла примерами вмешательства во внутренние дела Великобритании. Осудила она и проект декларации ЕС о правах рабочих как «социалистическую хартию, пронизанную ненужными мерами контроля» {11}. Когда были подсчитаны итоги выборов, стало совершенно очевидно, что Мэгги идет не в ногу.

До выборов британские тори имели в Европарламенте — обретающем все больший вес законодательном органе Европейского Сообщества — 45 мест, а лейбористы 32 из общего их числа в 518. После выборов эти цифры поменялись местами. Такой результат был наихудшим у консервативной партии за все время выборов в Европарламент, а кроме того, означал их первое серьезное поражение за время пребывания Тэтчер у власти. Легенда о ее непобедимости была поколеблена. Причем добились избрания именно те консерваторы, которые порвали с позицией премьер-министра и выступали за развитие ЕС и связей Англии с ним. «Вся ответственность за позорно плачевные результаты кампании» лежит на Тэтчер, заявил один из победивших консерваторов Питер Прайс {12}. Газета «Санди телеграф», обычно последовательно поддерживавшая премьер-министра, писала в редакционной статье, что, ассоциировав себя и консервативную партию с антиевропеизмом, Тэтчер совершила «грубейшую ошибку» {13}.

Тэтчер признала, что результаты выборов оказались «разочаровывающими», но охарактеризовала их как несущественные. Итоги голосования, заявила она, никак не повлияют на ее отношение к объединенной Европе. На следующей неделе двенадцать руководителей стран — членов ЕС встречались в Мадриде, и премьер-министр вновь высказывалась там со всей решительностью. Великобритания готова рассмотреть возможность более тесного «валютного сотрудничества», но полный «валютный союз» исключается. Вначале необходимо осуществить гораздо более «практичную и прагматическую» работу.

Франсуа Миттеран обвинил ее в попытке возродить «идеологические дебаты» по проблемам, которые ЕС решило давным-давно. «Францию не устраи вает весь этот туман», — заявил ее президент. Тэтчер отмела это предупреждение. Среди ведущих лидеров западноевропейских стран она более других уважает Миттерана, интеллект которого она оценивает высоко, но считает его ленивым. Меньше уважения вызывает у нее канцлер Западной Германии Гельмут Коль, по ее мнению, не столь интеллектуальный и политически слабый. Ни тот, ни другой не смогли поколебать ее позиций.

К тому же ей все более не нравилась эволюция Сообщества. Ее озабоченность возрастала по мере того, как ЕС смещалось влево, принимая все новые меры социалистического характера и наращивая масштабы бюрократического контроля, — а слова «социализм» и «бюрократия» она выплевывает как ругательства. Не для того Тэтчер все эти годы боролась в Англии с социализмом, с влиянием бюрократии и как-то пыталась привести британский дом в порядок, чтобы теперь кучка европейцев разрушила все, чего ей удалось достичь.

Сразу же после Мадрида лидеры стран ЕС собрались вновь в Париже на пышные торжества по случаю 200-летия Великой французской революции. Это был момент торжества Миттерана. Но, когда у нее брали интервью, Мэгги ни в чем не польстила ему. Она стремилась преуменьшить значение Французской революции, которая не дотянулась до «Магна карты» — английской хартии прав человека, опередившей эту революцию на пять столетий. Когда ее спросили, видит ли она во Французской революции какой-либо общечеловеческий смысл или урок, Тэтчер ответила совершенно искренне: «Простите, нет, не вижу. За ней последовали террор и Наполеон. А что касается лозунга «Свобода, равенство и братство», то именно братства давно уже нет» {14}. Она напомнила Миттерану, готовому плеваться от досады, что идеи свободы, равенства и братства занимали видное место еще в Десяти заповедях и в Нагорной проповеди, а также в Руннимеде. После чего преподнесла изумленному французскому президенту свой праздничный подарок: переплетенную в кожу книгу Диккенса «Сказание о двух городах», в которой сопоставляются разгул насилия во Франции времен революции со спокойной, размеренной жизнью в Англии {15}.

Французы, которые не любили Тэтчер даже в лучшие времена, на этих празднествах обошлись с ней жестоко. Министр культуры Джек Ланг критиковал «стремящихся убить праздник зануд», которых он, правда, не назвал по имени. Премьер-министр социалист Мишель Рокар вспомнил о «нынешней склонности британского правительства к проявлениям социальной жестокости». Желтая пресса Англии отвечала в том же ключе. Крупный заголовок в газете «Сан» гласил: «Лягушатники нападают на Мэгги». Газета «Санди экспресс» похвалила Тэтчер за то, что она оказалась «единственным из признанных в мире лидеров, которая проявила смелость и несколько притушила неумеренное хвастовство французского правительства». К завершению торжеств состояние европейского братства было таково, что прощальный банкет пришлось отменить: слишком многие руководители стран предпочли, не дожидаясь его, отправиться по домам {16}.

Но проблемы Тэтчер в Мадриде и во Франции были пустяком по сравнению с политическими и экономическими столкновениями, которые назревали дома. Из пяти лет третьего срока ее полномочий прошли два года. Как и в 1981 и 1986 годах, в середине очередного периода Тэтчер вновь допускала серьезные просчеты и переживала трудности. Она могла не назначать дату следующих всеобщих выборов до июня 1992 года; но, скорее всего, назначила бы их в 1991 году — весной, наиболее предпочтительное для нее время, или самое позднее осенью. В предвидении четвертой попытки переизбрания Тэтчер вскоре после возвращения из Франции предприняла очередную перетряску кабинета, исходя из того, что у новой команды будут впереди еще два года, чтобы войти в бойцовскую форму. Цель перетряски — ее окрестили «ночью длинных шляпных заколок» в память об аналогичной перетряске, предпринятой Макмилланом в 1962 году, — заключалась в том, чтобы создать у общественности впечатление нового вливания сил и энергии в правительство. Это получилось. Но, к сожалению, увольнение или перемещение тринадцати из двадцати двух членов кабинета были осуществлены крайне неуклюже и породили недовольство и упреки в партии. Тэтчер не обращала на все это внимания и шла напролом, считая, что к 1991 году все позабудется. Однако вся эта история вызвала дополнительные сомнения в том, насколько реалистично способна премьер-министр оценивать происходящее.

Самое большое удивление вызвало бесцеремонное удаление одного из самых старших ее коллег, сэра Джеффри Хоува. Он был ее первым министром финансов и шесть лет проработал в должности министра иностранных дел. Но кое-что было и против него. На мадридской встрече руководителей стран — членов ЕС он публично призывал Тэтчер занять более умеренную позицию по вопросу о членстве в ЕВС. Она слегка сдвинулась в сторону большей умеренности, но ощетинилась и затаила злость. Хоув уже не впервые пытался умерить ее подход, особенно к европейским делам, но всякий раз ее это задевало за живое. Еще важнее было то, что Тэтчер не разделяла распространенное среди его коллег-дипломатов уважение к способностям Хоува. Его высоко ценили за умение вести переговоры, за вдумчивость, осторожность и опыт. Тэтчер, однако, устала от Хоува и считала его нерешительным, слабым и склонным чрезмерно корпеть над мелочами. Он не вписывался в весьма динамичный стиль деятельности премьер-министра. Некоторые члены парламента за глаза звали его «могадон» — по названию популярных успокоительных таблеток. Дэнис Хили высказался как-то так: наскоки на кого-либо со стороны Хоува — это примерно то же самое, что «нападение мертвой овцы». Во внешнеполитических делах Тэтчер больше полагалась на советы своего личного секретаря и помощника Чарльза Пауэлла, которому доставляло удовольствие время от времени выводить ее из равновесия, предлагая варианты более правые, чем позиции самой Тэтчер. Фактическое положение Пауэлла было еще одним унижением для Хоува как опытного министра иностранных дел: Пауэлл был рядовым дипломатом низкого ранга, когда министерство иностранных дел уступило его на время Даунинг-стрит. А там он сумел стать любимцем Тэтчер благодаря своему уму, безупречной лояльности и той исполняемой им роли, которая не превращает его в угрозу для премьер-министра. Люди, входящие в окружение Тэтчер, называют 46-летнего Пауэлла «сыном, которого ей так не хватало».

Судьба Хоува была окончательно решена после того, как он не справился с собственными амбициями, с желанием самому занять место премьер-министра. Однако Тэтчер не уволила его окончательно. Она предложила ему пост министра внутренних дел, который, к сожалению, в тот момент занимал Дуглас Хэрд. Последний был взбешен, когда до него дошли слухи об этом предложении, поскольку Тэтчер ранее заверяла его, что перестановки его не коснутся. Хоув отклонил это предложение и в конце концов согласился занять место заместителя премьер-министра, ранее занимавшееся Уайтлоу, — но только после того, как к этой должности была добавлена в качестве подслащающей пилюли официальная дача, использовавшаяся Лоусоном. Этот поступок вызвал гнев уже министра финансов. Титул заместителя премьера звучит внушительно, фактически же это почетная должность и все влияние находящегося на этом посту человека определяется его личными отношениями с Тэтчер. У Уайтлоу они были отличные. В ситуации с Хоувом помощники Тэтчер быстро дали всем понять, что дело обстоит иначе. Как бы в дополнение ко всем этим травмам и унижениям, на место Хоува Тэтчер поставила Джона Мейджора, в свое время исключавшегося из школы, не имевшего опыта работы в сфере внешней политики и к моменту назначения проработавшего в системе государственного управления всего два года в качестве помощника министра в министерстве финансов. Мейджор был во вкусе Тэтчер: молодой, одаренный, несмотря на нехватку формального образования, и готовый исполнять приказания начальника, не обсуждая их потом у него за спиной. Теперь становилось ясно, кто же на самом деле управляет английской внешней политикой: лично Тэтчер.

Ломалась мебель; но были и обнадеживающие признаки. Членом кабинета и министром по вопросам окружающей среды был назначен Кристофер Пэттен, один из наиболее многообещающих молодых политиков. 45-летний Пэттен был вновь вознесен наверх после нескольких лет почти полного забвения. Его назначение совпало с новым повышением интереса Тэтчер к проблемам экологии, о чем в стране говорили: «Мэгги зеленеет». Толковый администратор Кеннет Бэйкер, занимавший пост министра образования, ушел на место председателя консервативной партии — верный признак того, что Тэтчер начинала подготовку к следующей избирательной кампании. Но эти толковые назначения не могли развеять общего впечатления, что все перемещения осуществляются в целом непродуманно и неуклюже. Впечатление это еще более усилилось после того, как попросил отставки один из ветеранов кабинета, проработавший в нем десять лет, — министр обороны Джордж Янгер, человек, обладающий очень мягкими манерами в общении. По официальной версии, Янгер оставлял правительственный пост, чтобы занять место директора банка. Но один из его помощников указал и на другую причину: министр «устал от скрипучего догматизма и идеологической непреклонности Тэтчер».

Вся эта история оставила после себя горький осадок и непреходящее ощущение, что если в правительстве Тэтчер когда-то и существовала коллегиальность, то такие времена давно позади. Мэгги выводила из себя почти всех, ударяя по живому и не считаясь с самолюбием людей, — а оно у большинства ее министров было сильно развито. Достаточно было малейшей искры, чтобы вызвать очередной пожар. Но то, с какой скоростью он разгорелся на самом деле, удивило всех.

В октябре 1989 года, всего через три месяца после описанных событий, внезапно подал в отставку Лоусон. Министр финансов, самый старший из нового состава кабинета, умнейший человек и государственный деятель, решительность которого была сравнима с решительностью самой Тэтчер, уходил после ссоры, развернувшейся вокруг вопроса о роли одного из ее личных советников, Алана Уолтерса. По своим воззрениям Уолтерс был откровенный монетарист, по характеру — человек весьма энергичный.

Раньше он преподавал в США, в университете Джонса Гопкинса в Балтиморе. Во время первого срока пребывания Тэтчер у власти Уолтерс попал на Даунинг-стрит, провел там два года и за это время обрел там репутацию финансового пророка. Министром финансов тогда был Хоув, не склонный к конфронтациям. Потом Уолтерс ушел из правительства и работал все последующие годы преимущественно в Вашингтоне в качестве старшего исследователя в Американском предпринимательском институте и консультанта Всемирного Банка, а с мая 1989 года снова занял прежнюю должность в аппарате британского премьер-министра. После его прихода на это место начались постоянные стычки между Уолтерсом и Лоусоном, особенно в связи с настоятельными призывами Лоусона о присоединении Великобритании к ЕВС. После того как в печати были опубликованы выдержки из книги Уолтерса, в которой идея ЕВС называлась «непропеченной концепцией» и всячески превозносилось «значительное влияние на формирование экономической политики» самого Уолтерса, Лоусон взорвался. Он не намерен был терпеть рядом с собой Уолтерса подобно тому, как Хоув терпел Пауэлла. Самолюбивый министр финансов фактически заявил Тэтчер: «Или он — или я». Она не приняла это заявление всерьез. Выступая в палате общин, Нейл Киннок призвал ее уволить «министра финансов на общественных началах» Уолтерса, которого даже некоторые члены ее собственной партии называли тэтчеровским Распутиным. Тэтчер, которая в любом случае не отступила бы перед нажимом со стороны лидера лейбористов, насмешливо ответила, что «советники советуют, а министры решают», но Лоусона такой ответ не устроил. Разъяренный тем, что премьер-министр не выразила ему недвусмысленной поддержки, он подал в отставку. В прошении о ней, начинавшемся словами «Уважаемая Маргарет», говорилось: «Успешное проведение экономической политики возможно только в том случае, если существует — и очевидно для всех — полное согласие между премьер-министром и канцлером казначейства. События последнего времени подтверждают, что это абсолютно необходимое условие не может быть обеспечено, пока Алан Уолтерс остается Вашим личным экономическим советником».

Тэтчер не могла поверить, что Лоусон на самом деле уходит. За исключением Майкла Хизлтайна, подавшего в отставку в связи с «делом Уэстленд», все ушедшие из правительства министры были уволены, а не покинули посты по собственному желанию. Тэтчер испытывала гнев и замешательство и в ответном письме Лоусону даже не пыталась скрыть эти чувства: «Особого сожаления заслуживает то, что Вы решили уйти, не завершив возложенной на Вас работы».

Все происшедшее означало для Тэтчер серьезный политический кризис. «В воздухе носится явный запах развала», — писал политический обозреватель Питер Дженкинс {17}. С его мнением соглашалась и газета «Файнэншл Таймс»: «Более чем вероятно, что по прошествии какого-то времени станет очевидно — поведение, которое привело к отставке Лоусона, стало началом конца и для нее самой».

В новом кабинете, всего двумя неделями ранее представленном на ежегодной конференции консервативной партии как «команда, которая приведет Великобританию в будущее», снова начались перестановки. Ведущие деятели консервативной партии в конце концов сумели убедить Тэтчер, что, пока Уолтерс остается на своем месте, никто не сможет работать министром финансов, и она с опозданием уволила своего советника. Джон Мейджор, пробывший министром иностранных дел всего три месяца, был возвращен в казначейство на место Лоусона. На место Мейджора Тэтчер пригласила министра внутренних дел Дугласа Хэрда, который согласился перейти на самую престижную должность в кабинете.

Это были неплохие назначения, и их бы даже приветствовали, если бы все было сделано как следует еще в июле, а Лоусон ушел бы при нормальных обстоятельствах. Теперь же положение Тэтчер оставалось сложным, хотя она и создала более единую и более готовую подчиняться ее требованиям команду. В составе нового кабинета не оставалось тяжеловесов; те, кто пережил все перетряски, были теперь готовы подчиняться указаниям премьер-министра и следовать ее рецептам. Во всем этом не было ничего нового. Высказывания насчет того, что теперь она оказалась в большей самоизоляции, чем когда-либо прежде, были верны, но не имели никакого значения. Тэтчер уже на протяжении десяти лет правила практически единовластно, не испытывая при этом почти никаких сомнений в себе. Пусть другие волнуются по поводу того, что рядом с ней нет никого, кто мог бы при необходимости подействовать на нее как тормоз. Идут разговоры, будто «ее надо спасать от самой себя». Все это пустая болтовня, считала Тэтчер: премьер-министр не нуждалась в спасении. Когда в разгар скандала с Лоусоном ее спросили, не собирается ли она изменить стиль своей работы, Тэтчер ответила: «Конечно же, нет. Я не могу изменить Маргарет Тэтчер».

Переделать себя она, безусловно, не могла, но в помощи нуждалась. Однако было маловероятно, чтобы она получила такую помощь в собственном правительстве. Во время первого и второго сроков полномочий такая помощь приходила ей со стороны. На этот раз было неясно, кто мог бы стать очередным спасителем. В середине третьего срока все показатели складывались плохо. Экономисты все чаще предсказывали, что спад ударит по Англии в середине или во второй половине 1990 года. Если бы это произошло, у нее было бы мало шансов — а возможно, не было бы их совсем — добиться экономического подъема до следующих выборов. В прошлом, когда дело оборачивалось туго, всегда можно было рассчитывать на то, что оппозиция сама подставит себе подножку. Но в начале 1990 года оппозиция выглядела лучше, чем когда-либо за многие последние годы.

Нейл Киннок добился таких успехов в обновлении своей партии, что впервые после 1979 года, когда Тэтчер переехала на Даунинг-стрит, лейбористы представляли собой реальную угрозу. Первые два года после третьего прихода Тэтчер к власти Киннок потратил на тщательнейший пересмотр всех аспектов лейбористского курса. Он уяснил для себя то, что было очевидно всем: британцы более не хотят поддерживать лейбористскую партию старомодно-социалистического образца. Поняв это, Киннок решил действовать. В октябре 1989 года, когда партия собралась на свою очередную ежегодную конференцию, проходившую на этот раз под новым лозунгом — «Ответим на вызов времени, добьемся перемен!», — Киннок добился перемен, выбросив за борт весь старый идеологический багаж.

Отказались от требования одностороннего разоружения — вместо него появился призыв к проведению многосторонних переговоров и достижению соглашений по контролю над вооружениями. Отказались от требований конфискационной налоговой политики, значительных расходов на социальные цели и безоговорочной поддержки профсоюзов — вместо всего этого была провозглашена поддержка рыночной экономики. Отказались от требований ренационализировать предприятия, приватизированные правительством Тэтчер, — вместо этого появился план возвращения под контроль правительства только основных коммунальных служб. Отказались от сомнений в адрес ЕС и интеграции, решительно поддержав вместо этого предложения ЕС по достижению большей степени интеграции после 1992 года. Было ликвидировано влияние в партии «воинствующих» и «левых лунатиков» — из Национального исполкома лейбористов вышел член парламента от этой партии Кен Ливингстон, символизировавший собой крайне левое ее течение.

Была принята предвыборная платформа, тщательно учитывавшая каждую из обнаруженных Тэтчер слабостей, но и бравшая на вооружение оправдавшие себя начинания ее правительства. Лейбористская партия твердо брала курс на то, чтобы на следующих выборах добиться победы. Тони Бенн жаловался, что лейбористская партия становится близнецом консервативной, а ее политическую программу «пишет доктор Гэллап» {18}. Но Джеймс Каллаган, у которого в свое время Тэтчер отобрала премьер-министерский пост, придерживался более прагматического взгляда: «Перемены были давно необходимы, и хорошо, что они происходят». Опросы общественного мнения фиксировали повышение симпатий к лейбористам, которые в начале 1990 года опережали консерваторов Мэгги на величину от шести до двенадцати процентов.

Лейбористам и раньше удавалось добиваться таких отрывов в середине каждого срока полномочий премьер-министра. Нельзя, конечно, было исключить, что и на этот раз получится так же. Но у Киннока были и другие козыри. Самым существенным из них было то, что оппозиция консерваторам не была более расколота внутренне. Впервые после 1979 года очередная предвыборная борьба должна была проходить в условиях традиционной двухпартийное™. Остаткам либеральной и социал-демократической партий приходилось довольствоваться политической обочиной. Всем, кого не устраивали тори — а таких на двух последних выборах было большинство, — предлагался бы один-единсгвенный выбор: голосовать за лейбористов.

Изменения, происходившие в международной обстановке, тоже работали на лейбористов. Перемены в странах Восточной Европы, демонтаж советской империи делали невозможным и дальше соглашаться с упором на мощную оборону и ограничением ради этого социальных расходов, на чем продолжала настаивать Тэтчер. Тэтчер не смущало то, что она идет не в ногу с Западной Европой — она всегда шла именно так, — но теперь положение менялось. То, что в 50-е годы Великобритания оказалась в стороне от начинавшейся западноевропейской интеграции, со временем нанесло ей же весьма ощутимый ущерб. Теперь страна просто не могла себе позволить остаться за бортом интеграции, намеченной на период после 1992 года. Да и как бы ни был авторитетен лидер Англии, ни Буш, ни Горбачев не проявят к этой стране интереса, если она изолирует себя от новой Европы.

Неожиданные трудности для премьер-министра возникли и в связи с массовым убийством студентов и других сторонников демократии на площади Тянаньмэнь в-Пекине в июне 1989 года. После кровопролития Тэтчер подтвердила, что Англия, несмотря ни на что, будет придерживаться соглашения 1984 года о возвращении Гонконга Китаю в 1997 году. Сознавая, что такое решение может вызвать трудности на национальной почве в Великобритании, она не пошла на предоставление права жительства в Англии 3,3 миллиона китайцев в этой королевской колонии, у которых были британские паспорта. Это вызвало взрыв возмущения в Гонконге, где правительство Тэтчер стали обвинять в попытках уйти от ответственности, лежащей на бывшем центре империи, пусть и распавшейся. Под этим давлением Тэтчер в конце 1989 года согласилась допустить в страну 225 тысяч лиц с высшим образованием, служащих и деловых людей; но спору все равно не было видно конца. Премьер-министру было гораздо легче добиться поддержки в парламенте политики насильственной репатриации вьетнамцев, которые добирались на лодках из своей страны до Гонконга, надеясь получить там политическое убежище. Решение Тэтчер отправить назад тех, кого британское правительство не считало настоящими политическими беженцами, вызвало возмущение во всем мире. Тэтчер отмахнулась, заявив, что колония не сможет справиться с таким притоком населения и что другие страны — в том числе и осуждающие ее политику — тоже отказываются принять этих беженцев. Эти взаимосвязанные вопросы постоянно присутствовали в газетных заголовках, но фактом было и то, что, сколь бы ни была противоречивой позиция Тэтчер о недопущении иммиграции, она никогда не приводила к потере ею голосов на выборах. По этому вопросу, как и по большинству других проблем внешней политики, Тэтчер чутко улавливала настроения избирателей и никогда не заходила слишком далеко, подыгрывая ностальгии по «доброй старой маленькой Англии», воспоминание о которой глубоко засело в национальном характере.

Эта ее внутренняя прочность в сочетании с потрясающей соревновательной злостью, которая движет Тэтчер в трудной борьбе, означают, что при всех трудностях, с какими она столкнулась в третий срок пребывания у власти, мало кто заключил бы сейчас пари, что премьер-министр не выставит свою кандидатуру и на четвертый срок подряд. Поистине, для того чтобы консерваторы проиграли, абсолютно все должно пойти как-то не так. Многие британцы испытывают в отношении своей Мэгги смешанные чувства — высокое уважение, но без особой любви. А это означает, что она никогда не сможет уверенно рассчитывать на победу. В конце 1989 года переживавшиеся ею трудности были таковы, что возникла непродолжительная и неудачная попытка бросить вызов ее лидерству в рядах самих тори, — первая попытка такого рода за пятнадцать последних лет. Тэтчер не опасалась тогда проиграть малоизвестному «заднескамеечнику» Энтони Мейеру, но она была всерьез обеспокоена возможностью того, что прочность ее позиций будет подорвана нарастанием числа воздерживающихся при голосовании. Угроза эта не стала явью. Отсюда можно было сделать вывод, что, когда дело дойдет до серьезных политических столкновений, партия будет по-прежнему сплачиваться в поддержку единственного лидера, который сумел одержать три победы кряду.

Иной вопрос, станет ли так поступать страна в целом. Однако у тори было одно почти непоколебимое преимущество. Их стоместное большинство в парламенте было так прочно, что для победы лейбористов в 1991 или 1992 году нужен был подлинный переворот в настроениях избирателей, по масштабам сравнимый с тем, что привел к поражению Черчилля в 1945 году. «Если бы у нас было только на 25 мест меньше, чем у консерваторов, нет сомнения, что мы бы выиграли следующие выборы, — заявил в 1989 году заместитель лидера лейбористской партии Рой Хэттерсли, — но с того уровня, с которого мы начинаем, нельзя с уверенностью утверждать, победим ли мы или всего лишь уменьшим этот разрыв» {19}. Перед лейбористами стояло несколько трудностей. Одна заключалась в том, что назначать дату выборов предстояло Тэтчер, и можно было быть уверенным, что по мере их приближения она развернет решительное и мощное наступление. Другой проблемой было то, что, хотя Киннок на посту лидера партии заметно вырос во всех отношениях, никто не рискнул бы даже отдаленно сравнивать его интеллект, силу его внутренней мотивации и авторитет с теми же качествами Тэтчер. И наконец, большая часть принадлежавших тори мест была практически неуязвима. Это была третья трудность, на которую лейбористам приходилось искать какой-то ответ. За исключением собственно Лондона, консерваторы удерживали в 1989 году почти все места в процветающей южной части Англии. Было мало шансов, что лейбористам удастся сколь-нибудь существенно изменить соотношение в этих районах в свою сторону. Однако это не было невозможно, особенно если бы ржавчина, которая коснулась «железной леди» в середине третьего срока, обернулась бы настоящей усталостью металла.