Неудивительно, что в 1961 году, когда Тэтчер впервые переступила порог министерства по делам пенсий и государственного страхования, ее появление было встречено со смешанными чувствами. Впрочем, Джона Бойд-Карпентера, министра, возглавлявшего это ведомство, приход Тэтчер нисколько не обеспокоил. Сам будучи политиком, он точно знал, зачем это понадобилось Макмиллану. «Она была очень молода, поэтому ее назначение являлось чем-то из ряда вон выходящим, наводило на мысль о политическом трюке, — комментировал он. — Похоже, премьер-министр, пробывший несколько лет у власти, пытался, назначив на пост в правительстве хорошенькую женщину, подкрасить свой собственный имидж» {1}.

Сэра Эрика Боуйера, старшего гражданского служащего министерства, это назначение, напротив, привело в ярость. Подумать только, сам Макмиллан четырнадцать лет просидел на задних скамьях парламента, прежде чем получил место в правительстве! Тэтчер же не пробыла в парламенте и двух лет. Мало того, она мать двоих детей, живет за городом, муж ей по дому не помощник — вечно в отъезде. Ей ни за что не справиться со служебными обязанностями. «Нет, это не работница, — ворчал Боуйер. — Мы с ней еще наплачемся». Очень скоро оба они увидели, какая это работница. Как признался Бойд-Карпентер, «мы были как никогда далеки от истины». Ведь они не подозревали о ее привычном распорядке дня: четыре часа в сутки — на сон, остальные двадцать — на работу.

Через четыре месяца после прихода в министерство ей было предложено выступить в парламенте с разъяснением, почему консерваторы не повышают пенсии. Впервые ей предстояло обратиться к парламенту в своем новом качестве члена правительства. Она с головой ушла в подготовку, а потом изложила свои аргументы с таким пылом, что палата общин, ошеломленная, притихла. Выходе сорокачетырехминутной речи она, совершив экскурс на шестнадцать лет назад, привела статистические данные за 1946 год, обрисовала различия в положении британских и скандинавских пенсионеров по состоянию на 1953 год, сопоставила размеры британских и западногерманских пенсий в 1959 году, сравнила прожиточный минимум курящей и некурящей семьи в 1951 году. Это напоминало давнишние разговоры за обеденным столом в Грантеме, когда она пыталась озадачить Алфа вопросом, на который тот не знал бы ответа. Когда она отчитывалась, блистая эрудицией, ученицы Кестевенской школы узнали бы манеру своей однокашницы.

Ей и правительству в ее лице противостоял министр по делам пенсий «теневого кабинета» Ричард Кроссмен, самый острый интеллект среди лейбористов-переднескамеечников. Тэтчер положила его на обе лопатки. «Кроссмену крепко досталось, и наблюдать это было очень занятно, — вспоминал Бойд-Карпентер. — Бросалось в глаза, что она хорошо подготовилась, а он — нет». Она постоянно поправляла его по части фактов и подробностей. Как и прежде, никто не мог превзойти ее в знании деталей дела или подготовиться лучше ее.

Столько же усердия проявляла она и делая черновую работу, которая ложится на всякого начинающего младшего члена правительства. Ей приходилось просматривать тысячи писем с вопросами о пенсионных правах, сортировать их, давать ответы. В один прекрасный вечер по окончании долгих дебатов она вернулась в свой министерский кабинет, чтобы заняться почтой, и принялась рвать стандартные ответы, написанные подчиненными ей государственными служащими и ожидавшие ее подписи. «Распорядитесь переделать их», — приказала она своему личному секретарю сэру Клайву Боссому. «Эта чертова баба! — возопил их автор. — Ее дело подписывать их, а не читать». Боссом не может удержаться от улыбки, вспоминая об этом. «Она не подписывала ни одной бумаги, не изучив ее тщательно, — рассказывает он. — Если ей что-нибудь не нравилось, бумага возвращалась на переделку» {3}. Может быть, безвестный составитель писем первым назвал ее с досады «этой чертовой бабой», но он не был последним; впоследствии ее частенько именовали за глаза «ЭЧБ», и все понимали, что это значит.

Работа в министерстве по делам пенсий шла без гонки, свойственной главным министерствам, и у Тэтчер было время приглядеться к внутренней кухне правительственной деятельности. Ей сразу же бросилась в глаза одна вещь: гражданские служащие, консультируя министра, подлаживают свои советы под его вкус, то есть говорят ему то, что он, по их мнению, хочет услышать, вместо того чтобы предлагать ему на выбор ряд вариантов решения. Это открытие подкрепило глубоко укоренившееся недоверие Тэтчер к большинству бюрократов, которые, по ее убеждению, только разводят волокиту и канцелярский формализм. В 80-е годы Джонатан Линн и Энтони Джей спародировали эту тенденцию бюрократии в популярном сатирическом телесериале «Слушаюсь, министр» и его продолжении «Слушаюсь, премьер-министр». Тэтчер (шутки на политические темы она понимает) с удовольствием смотрела их телевизионные шоу, которые подчас так походили на реальные прения в кабинете, что это наводило на мысль об утечке информации.

Пока Тэтчер упорно занималась делами, Макмиллан рисковал остаться не у дел. После Суэца основы империи начали быстро разрушаться, вынуждая его демонтировать надстройку. Макмиллан признал это в речи, которую он произнес в Кейптауне в 1960 году и которая навсегда свяжется с его именем. «В двадцатом столетии мы стали свидетелями пробуждения национального самосознания у народов, которые веками жили в зависимости от других держав. Пятнадцать лет назад это движение распространилось по Азии… сегодня то же самое происходит в Африке, — сказал он. — На этом континенте дует ветер перемен, и, нравится нам или нет, все мы должны признавать это и учитывать в своей национальной политике».

Речь о «ветре перемен» ознаменовала собой начало следующего и фактически финального этапа в сокращении сферы британской имперской политики. В течение следующих двух лет Макмиллан энергично осуществлял деколонизацию. На тысячах флагштоков повсюду в мире — в Малайе, Кении, Пакистане, Адене, Нигерии, на Кипре и на Ямайке — были спущены государственные флаги Великобритании. Изо всех этих стран хлынул в метрополию, матушку Англию, поток эмигрантов, предпочитавших своих прежних имперских правителей неясному будущему под властью новых национальных лидеров. Обосновавшись в Англии, стране с белым населением, они непоправимо нарушили демографическое равновесие, которое столетиями оставалось практически неизменным, породив последствия, все еще ощутимые и в период премьерства Тэтчер.

С разрушением империи рушилась и вера в будущее Великобритании. Предвыборную кампанию 1959 года Макмиллан проводил под лозунгом «Вам никогда не жилось так хорошо», пытаясь нажить политический капитал на мини-подъеме в экономике и на иллюзорном убеждении англичан, что их страна по-прежнему остается мировой державой. Но если в 1960 году, по данным выборочного опроса, 79 процентов англичан одобряли деятельность правительства Макмиллана, то через пару лет от этого рейтинга остались лишь воспоминания. К этому времени кризис платежного баланса привел к массовому изъятию вкладов в фунтах, резкому росту безработицы и замораживанию заработной платы. Рейтинг Макмиллана упал до самого низкого уровня, который только имел английский премьер-министр за последнюю четверть века — со времени капитуляции Чемберлена перед Гитлером. Вся серьезность проблемы обнаружилась после того, как тори потерпели сокрушительное поражение на дополнительных выборах в Орпингтоне, избирательном округе близ Лондона, где победа консерваторов не вызывала сомнений.

Поначалу Макмиллан попытался выйти из затруднительного положения, увеличив расходы, — способ испытанный и чисто политический. Когда же министр финансов Селвин Ллойд воспротивился, Макмиллан вывел его и еще шестерых министров кабинета из состава правительства, устроив крупное политическое кровопускание — «ночь длинных ножей», как тотчас же окрестили его акцию. Тэтчер развеяла мнение Ллойда. Недаром в бакалейной лавке Алфа висело объявление «В кредит не продаем» — финансовый консерватизм Тэтчер зижделся на двух отцовских принципах: «Никогда не делай долгов» и «Никогда не трать больше, чем получаешь». В глазах Тэтчер новые расходы были проклятием, но она смолчала, когда Ллойда критиковали, понимая, что с ним все кончено. Обладая сильно развитым чувством самосохранения, она не собиралась ставить себя под удар из-за заведомо проигранного дела. Тэтчер была достаточно прагматична, чтобы не рисковать своей едва начавшейся карьерой. Макмиллан упорно осуществлял свои планы, игнорируя ради стимулирования роста экономической активности нормативы заработной платы, но никакие меры не помогали, и экономический спад продолжался. Экономическое неравенство все еще оставалось огромным. Богачи, составлявшие лишь 1 процент населения, по-прежнему владели 25 процентами всего национального богатства Англии {4}.

Два удара в корпус послали правительство в нокдаун. Первый имел отношение к попыткам Англии вступить в Общий рынок, образованный в 1957 году шестью европейскими странами: Францией, Западной Германией, Италией, Нидерландами, Люксембургом и Бельгией. До Суэцкого кризиса 1956 года Англия держалась в стороне от Европы, предпочитая сохранять свои основные экономические связи со странами Содружества наций, а не завязывать новые с Европейским сообществом. Это было крупным стратегическим просчетом. В обоснование такой позиции утверждалось, что страны Содружества уже производят все сырье, необходимое для работы послевоенной английской промышленности. Британия проморгала ускорение темпов экономического развития на Европейском континенте, в частности быстрое восстановление народного хозяйства Германии и Франции. Но трудности на пути объединения с Европой имели гораздо более глубокие корни.

Для большинства англичан понятие «Европа» означало континентальную Европу и не включало в себя Англию. «Мы с Европой, но мы не часть Европы, — заявил Уинстон Черчилль в 1930 году. — Мы заинтересованы, тесно связаны, но отнюдь не поглощены». За этими словами Черчилля скрывались чувства, сформированные столетиями войн, соперничества, династических браков и разводов, языковыми и культурными различиями и врожденным сознанием британского превосходства. Однажды эти чувства наглядно проявились в заголовке на страницах одной популярной иллюстрированной газеты: «Английский канал окутан туманом; континент отрезан».

После второй мировой войны стали все больше поговаривать о расширении сотрудничества, но не об интеграции. Англия отклонила приглашение вступить в созданное после войны Европейское объединение угля и стали, не желая поступиться даже частицей суверенитета. Столь же пренебрежительно была отклонена идея создания европейской армии. «Это им нужно создавать ее, а не нам», — фыркнул Черчилль {5}. В 1952 году тогдашний министр иностранных дел Иден сказал; «По нашему глубочайшему убеждению, мы не можем» присоединиться к Европе, потому что «история Британии и ее интересы находятся далеко за пределами Европейского континента» {6}. Когда та же шестерка членов Европейского объединения угля и стали собралась в 1955 году для создания более широкого рынка, Англия присутствовала только в качестве наблюдателя. Не проявила она никакой заинтересованности в сотрудничестве с объединенным проектом по атомной энергии. Англия уже обладала ядерным оружием и полагала, что, предложив свои технические познания, она окажется скорее в проигрыше, чем в выигрыше.

Опыт Суэца побудил Англию выйти из высокомерной самоизоляции. Резкое осуждение английского вторжения Америкой нанесло удар по «особым отношениям» обеих стран. Идея установления каких-то связей с Европой внезапно обрела новую привлекательность. Макмиллан счел экономически целесообразным вступить в Общий рынок, хотя он и разделял политические и психологические сомнения на этот счет, имевшиеся у его коллег-консерваторов, которые были против передачи каких-либо властных полномочий европейской наднациональной организации. И не у одних только консерваторов имелись сомнения. Многим англичанам казалось, что связать свою судьбу с европейцами будет ошибкой. Хью Гейтскелл, сменивший Клемента Эттли на посту лидера лейбористской партии, тоже решительно возражал против присоединения, утверждая, что членство в Общем рынке означало бы «конец Англии как независимого государства». Тем не менее летом 1962 года в свете того, что Содружество наций оказалось расчлененным на мелкие части, а европейцы предлагали хоть какую-то надежду на улучшение экономических перспектив, Макмиллан официально обратился с просьбой о принятии в члены Общего рынка. Тэтчер поддержала его.

Макмиллан, впрочем, не забывал о своих друзьях и кровных родственниках американцах и был полон решимости поддерживать атлантические связи. В декабре 1962 года на встрече с Макмилланом в Нассау Джон Кеннеди согласился предоставить в распоряжение Англии ракеты «Полярис», базирующиеся на подводных лодках, обеспечивая тем самым сохранение за ней статуса ядерной державы. Это решение подкрепило «особые отношения», но привело в ярость Шарля де Голля. Французский президент все еще гневался на Англию за то, что она спасовала перед Америкой, потребовавшей ухода из Суэца, и с давних пор таил злобу на британский атлантизм, несмотря на то что Англия гостеприимно приютила его, эмигранта, во время войны. Де Голль ревниво относился к близкой дружбе Рузвельта и Черчилля и чувствовал, что его отстраняют. Как-то раз Черчилль в споре с главой комитета Свободной Франции выпалил: «Всякий раз, когда нам придется выбирать между Европой и открытым морем, мы выберем открытое море. Всякий раз, когда мне придется выбирать между вами и Рузвельтом, я выберу Рузвельта» {7}.

Черчилль и Рузвельт ушли в прошлое, но у де Голля была длинная память. Через три недели после того, как Вашингтон и Лондон объявили о передаче «Полярисов», де Голль наложил вето на поданную Великобританией просьбу о приеме в члены Европейского экономического сообщества (ЕЭС). «В один прекрасный день, — насмешливо заметил он, — Англия, возможно, и будет допущена в Европу — после того как она порвет узы, связывающие ее с Содружеством и Соединенными Штатами». Макмиллан был ошеломлен. «Вся наша политика, внешняя и внутренняя, — записал он в дневнике, — лежит в развалинах» {8}.

На этом неприятности не кончились. Следующим летом на Макмиллана обрушился новый удар. Разразился скандал вокруг имени Профьюмо, его военного министра, который был уличен в любовной связи с молодой проституткой Кристин Килер. А она, как выяснилось, была также любовницей советского военно-морского атташе. Поначалу Джон Профьюмо, ободренный поддержкой своего премьер министра, отрицал эти обвинения перед палатой общин. Но всего через несколько дней, после того как получили огласку в печати новые подробности, Профьюмо признался, что солгал парламенту, и подал в отставку. Макмиллан попал в дурацкое положение. Правительство пошатнулось. Отвечая на град требований его отставки, Макмиллан лег в больницу по поводу болезни простаты и впоследствии подал в отставку.

Отставка Макмиллана повергла партию в хаос.

Во весь рост встал вопрос о преемнике. Некоторые считали, что место Макмиллана займет заместитель лидера партии Рэб Батлер, но Макмиллан пожелал увидеть в качестве своего преемника министра иностранных дел графа Хьюма, который в бытность свою членом палаты общин слыл на редкость малоактивным парламентарием. Это решение изумило почти всех, в том числе и Хьюма, и в свете его неожиданного возвышения напрашивался важный вопрос: какого рода партией собираются быть консерваторы — безобидными патерналистами, опять обращающими взоры назад, а не вперед, или же более напористыми приверженцами свободного предпринимательства?

Если вопрос этот считать своего рода испытанием, то консерваторы не выдержали его по двум пунктам: во-первых, выбрав лидером Хьюма; во-вторых, произведя этот выбор тайным и недемократическим способом — в кружке важных персон, бывших однокашников итонцев, которые и составляли костяк руководства партии. Человек глубоко порядочный, Хьюм являл собой живое воплощение патерналиста-тори старого образца, типичного для периода между двумя мировыми войнами. Он явно не был создан для современных перепалок. Выбор Хьюма выглядел анахронизмом и свидетельствовал о том, что тори все еще не оставляют попыток вернуть прошлое.

Хьюм отказался от своего графского титула, поскольку пэры не могут заседать в палате общин, и стал сэром Алеком Дуглас-Хьюмом. Понимая, что у него нет мандата избирателей, он назначил на октябрь 1964 года новые выборы, меньше чем через год после того, как встал во главе партии. По сравнению с 1959 годом, когда Макмиллан нанес на выборах сокрушительное поражение лейбористам, получив на сто парламентских мест больше, политический пейзаж драматически изменился. Экономика теперь явно хромала на обе ноги, страна сдавала свои позиции за рубежом, а у лейбористской партии появился новый энергичный руководитель — Гарольд Вильсон.

Вильсон по праву принадлежал к новой генерации политиков. Молодой сорокавосьмилетний лидер, он был не столько твердокаменным социалистом, сколько блестящим политическим борцом, который умел сразить противника, выступая в парламенте. Он обещал обеспечить Британии современное руководство, способное ввести ее в технологический век, и превратил предвыборную баталию в первую в истории страны избирательную кампанию, построенную на созданном имидже: он подавал себя как энергичного, дерзкого молодого технократа, вступившего в трудное единоборство со старомодным занудой пэром, шестидесятилетним ископаемым из давних времен. «После полувекового прогресса демократии весь процесс со скрипом остановился из-за графа, вышедшего из четырнадцатого столетия», — иронизировал Вильсон {9}.

Когда были подсчитаны голоса избирателей, выяснилось, что от большинства в сто мест, полученного консерваторами на выборах 1959 года, не осталось и следа. В округе Финчли Тэтчер довольно уверенно прошла в парламент, хотя ее собственное преимущество в голосах и сократилось вдвое. Вильсон, победивший с ничтожным перевесом, стал новым премьер-министром. Обладая большинством всего в четыре места, он едва ли мог долго продержаться у власти без новых выборов. Консерваторы больше не хотели связывать судьбу партии с Дуглас-Хьюмом, который отлично это понял. Через восемь месяцев знатный аристократ оставил свой пост лидера партии и в конце концов предпочел пожизненное пэрство и возвращение в палату лордов, на удобных, обтянутых красной кожей скамьях которой он чувствовал себя больше на месте.

Однако прежде чем уйти, он совершил один акт, который, возможно, останется самым прочным его наследием. Огорченный кривотолками, сопровождавшими его собственное тайное избрание лидером партии, сэр Алек пересмотрел правила преемственности на этом посту, с тем чтобы сделать процесс избрания лидера более открытым и демократичным. Он разработал двухступенчатую систему голосования, в соответствии с которой для победы претенденту требуется набрать как минимум на 15 процентов голосов больше своего ближайшего соперника. При отсутствии 15-процентного разрыва проводится второй тур голосования, в котором могут принять участие и другие конкуренты, а затем, если необходимо, третий и так далее, пока кто-нибудь не победит с отрывом в 15 процентов голосов. Десять лет спустя благодаря этому новому процессу Тэтчер, самая темная из темных лошадок, выбросит из седла лидера, который не имел ни малейшего намерения выходить в отставку.

В результате первых выборов лидера по более открытой процедуре Дуглас-Хьюма сменил на этом посту Эдвард Хит, бывший министр труда и человек, которому в 1961 году было поручено обратиться от имени Великобритании с просьбой о приеме в члены Общего рынка. Тэтчер голосовала за Хита. Не то чтобы она числила его среди близких друзей, но они имели немало общего. Ни она, ни он не входили в партийную верхушку. Если Дуглас-Хьюм, Макмиллан и Черчилль являлись аристократами, то Хит был сыном строителя, принадлежавшего к нижнему слою среднего класса, что по идее должно было сближать его с дочерью бакалейщика. И Тэтчер и Хит вышли из среды, где считалось, что личный успех достигается упорным трудом; обоих отличала пуританская строгость взглядов и привычек. Оба учились в частных классических школах, оба окончили Оксфорд. Музыкально одаренный Хит учился в оксфордском Бейллиол-колледже, получая стипендию органиста. Будучи на девять лет старше Тэтчер, Хит в свое время тоже был президентом Консервативной ассоциации Оксфордского университета.

В стране, где произношение является смертоносным оружием или роковой мишенью в классовой борьбе, символическим кодом происхождения и образования, способным предрешить жизненный успех или обречь на неудачу, и Хита и Тэтчер высмеивали за их претенциозное, несветское произношение и за их безуспешные попытки приукрасить свою речь. Несмотря на тонкий музыкальный слух и четыре года, проведенные среди студентов и профессоров Бейллиола с их «классическим» произношением, все старания Хита очистить свой прононс от сдавленных гласных уроженца юго-восточных графств окончились полной неудачей. Джордж Бернард Шоу, который в пьесе «Пигмалион», впоследствии положенной в основу мюзикла «Моя прекрасная леди», заострил внимание на одержимости акцентом, этой навязчивой идее англичан, мог бы обратить к ним обоим свои слова, написанные в 1912 году: «Англичанину невозможно открыть рот без того, чтобы вызвать к себе ненависть или презрение другого англичанина» {10}. Критики Хита и Тэтчер вполне отвечали этому наблюдению.

Оба они — люди замкнутые. Ни он, ни она не имеют — и никогда не имели — широкого круга друзей. У Хита, правда, было больше политических друзей-приятелей, когда он находился у власти, но во всех прочих случаях он оставался нелюдимом. Необщительный холостяк, он чрезвычайно скованно держится в обществе женщин: из-за болезненной стеснительности он почти физически неспособен разговаривать с ними — факт, который будет потом окрашивать его отношения с Тэтчер. Жены его коллег в один голос рассказывают, какой это ужас — неофициальное общение с ним. Хит никогда не забудет заботливо осведомиться у Уильяма Уайтлоу, влиятельного тори и своего старого политического коллеги, как поживает его супруга, но ни словом не перемолвится с ней при встрече в каком-нибудь общественном месте. Однажды, когда он приехал провести уик-энд в резиденции английского посла в одной из европейских стран, дипломата вызвали в Англию, и Хит остался в резиденции в обществе жены посла. За три дня, что он пробыл в гостях, Хит ни разу не заговорил с ней. Даже ее приветливое «с добрым утром» он оставлял без ответа.

С мужчинами Хит разговаривать способен, но даже в беседе с ними он может быть в высшей степени колким и заносчивым. Те, кто к нему близок и входит в его личное окружение, утверждают, что он может быть сердечен и обаятелен, но таких единицы. Что и говорить, для преуспевающего политика Эдвард Хит был большим оригиналом. Но Англия издавна благоволит к чудакам и оригиналам, включая принца Чарлза. Не блистал Хит и как оратор.

Годы спустя после ухода с должности он собирал в палате общин более многочисленную аудиторию, чем в бытность свою премьер-министром. Парламентарии заполняли места на скамьях, чтобы послушать, как ядовито критикует он свою преемницу — миссис Тэтчер.

Хотя впоследствии Хит и Тэтчер сделаются лютыми врагами, он стал ее наставником, после того как его впервые выбрали лидером консервативной партии, Впрочем, поддержка, оказанная Тэтчер Хитом, носила не вполне бескорыстный характер. Из-за того, что он был холостяком, ему обязательно следовало иметь в правительстве министра-женщину. «Кого именно, роли не играло, — вспоминал один из его министров, — лишь бы в составе кабинета имелась женщина». Поначалу подходящих кандидаток не находилось, и Хит принялся обзванивать влиятельных тори, спрашивая, нет ли у них кого на примете. «У нас тут возникли трудности относительно того, кто должен стать той женщиной», — сказал Хит Джеймсу Прайору.

Прайор предложил кандидатуру Тэтчер, но Хит уже имел разговор о ней с Уайтлоу. «Вилли считает, что если мы пригласим Маргарет, нам от нее никогда уже не избавиться», — ответил он {11}. Уайтлоу порекомендовал другую кандидатуру — Мервин Пайк, и Хит, который не знал ни одной из одиннадцати женщин — членов палаты общин от консервативной партии, послушался его совета и назначил Пайк министром социального обеспечения в своем теневом кабинете. Впрочем, он поочередно назначал Тэтчер на ряд младших должностей, за что она выражала ему свою признательность.

Они терпели друг друга. Хит относился к Тэтчер почти с полным безразличием, поначалу игнорируя ее при встречах. Она, напротив, понимала, что, какой бы трудный ни был у Хита характер, он — партийный босс и ее будущее находится у него в руках. Поэтому она исполняла порученную работу, стараясь поддерживать с ним хорошие профессиональные отношения и избегая потенциально затруднительных ситуаций. По счастью, работы для нее хватало. Немногим политикам выпадала возможность приобрести такой богатый опыт за столь короткое время. Хит позволил ей оставаться главным оратором оппозиции по вопросам пенсий, но в 1965 году также назначил ее на аналогичный пост в теневом министерстве жилищного строительства и земель. Так как консерваторы находились в оппозиции, никакой действительной власти у нее не было, зато она набиралась знаний и опыта. Ее задача, как и задача всех министров в оппозиции, состояла в том, чтобы критиковать и дискредитировать правительство, всячески подрывая к нему доверие. Она научилась владеть всеми инструментами, предназначенными для достижения этой цели: скальпелем, топором и кувалдой.

В середине 60-х годов Британия переживала подъем, хотя коснулся он лишь внешних сторон жизни. Победа команды Англии на чемпионате мира по футболу 1966 года, «Битлзы», «Роллинг стоунз», Мэри Куонт. микролитражки «мини», магазины модной молодежной одежды на Карнаби-стрит в «веселящемся Лондоне» — все это порождало чувство, что в стране происходит культурное возрождение. Гарольд Вильсон, который казался живым воплощением этих свежих веяний, тоже пользовался успехом. Почувствовав, что он на гребне волны, Вильсон срочно назначил всеобщие выборы на март 1966 года, чтобы увеличить свое незначительное большинство. Партийный лозунг «Вы знаете: лейборизм работает» работал на Вильсона. Он одержал полную победу на выборах и вернулся к власти с внушительным большинством в девяносто семь мест — достаточная гарантия, что его в течение нескольких лет не заставят уйти в отставку.

В то время как Вильсон укреплял свои позиции, Тэтчер продолжала энергично трудиться в тени, попеременно занимая все более важные посты и набирая политический вес. После поражения 1966 года Хит перевел ее на вторую по значению должность в теневом министерстве финансов. Этому перемещению она была особенно рада; благодаря нему она избавлялась от заточения в «социально-политическом» министерстве, заточения, частенько становившегося уделом женщины-парламентария, и оказывалась в центре сектора, где преобладает разношерстная университетская публика. Тэтчер не сомневалась, что сумеет извлечь пользу для себя из этого нового назначения Она отлично знала, что бюджеты лежат в самой основе государственного управления, поэтому опыт работы с финансами просто неоценим. Ей также были по душе те трудные задачи, которые вставали перед ней в связи с усвоением всяческих бюджетных тонкостей. Она была довольна своими успехами в этом деле. Выступая с речью перед 5000 членов Национальной ассоциации горожанок в Алберт-холле она под громкие крики одобрения заявила: «В политике так: если вам нужно что-то высказать, попросите мужчину; если же вам нужно что-то сделать, попросите женщину» {12}.

Свой новый высокий пост в теневом министерстве финансов Тэтчер использовала как ступеньку, чтобы занять еще более видное положение; когда министр финансов Джеймс Каллаган представил на рассмотрение палаты самый последний лейбористский бюджет, она обрушилась на него с уничтожающей критикой. Как и во время дебатов о пенсиях, она тщательно подготовилась. Ее заявление о том, что она располагает информацией за предшествующие двадцать лет, вызвало у парламентариев возгласы недоверия. Затем она принялась громить план налогообложения, предложенный Каллаганом, который готов был испепелить ее взглядом. Его законопроект, отметила она, содержит дискриминационные положения, направленные против работающих матерей, которые, подобно ей, вынуждены нанимать нянек, но на которых не распространяется налоговая скидка. «Жаль, Гилберт и Салливан не дожили до наших дней! Это совершенно смехотворная нелепость, — протестовала она. — Министру финансов надо бы пригласить в советники женщину».

Ее энергия, явное бесстрашие и ум привлекли к ней внимание. «Она выделяется среди других, — заметил Иэн Маклеод, теневой министр финансов и, следовательно, ее начальник. — У нее исключительные способности и первоклассный ум» {13}. Он сказал Хиту и его коллегам, что она определенно являет собой подходящий исходный материал для того, чтобы стать министром кабинета, после чего взял ее под свое личное покровительство. Ему оставалось жить совсем недолго, но перед смертью он успел дать ей неоценимое политическое образование.

«Иэн всегда правильно понимал политическую сторону любой проблемы, — говорила Тэтчер. — Он инстинктивно угадывал, как будет реагировать на те или иные ситуации либо предложения обыкновенный человек. К рассмотрению бюджета он подходил прежде всего с политической точки зрения и устанавливал, какие последствия будет иметь определенный образ действий. Он был убежден, что природа человека обязательно должна приниматься в расчет. Если не построить бюджет правильно политически, неправильной окажется и экономическая сторона» {14}. Маклеод также втолковывал, как важно иметь под рукой компетентных специалистов. «Пускай они полностью изложат свои аргументы — тогда удаляйтесь и принимайте решение», — внушал он ей. Тэтчер взяла на вооружение этот порядок, подобно тому как она с легкостью усвоила и другие уроки Маклеода по части тактики и искусства ведения дел в палате общин. В частности, она приобрела бесценный навык правильно рассчитывать время при голосовании трудных вопросов. «Координировать во времени постатейное обсуждение — это целое искусство, — поясняла Тэтчер {15}. — Сколько раз бывало: я подготовлю двадцатиминутную речь с освещением сложных финансовых хитросплетений, а Иэн в самый последний момент, когда я уже встаю, скажет: «У вас всего три минуты и ни секундой больше». Боже ты мой, как тут было не научиться выбирать самое главное и сразу переходить к делу».

С каждым днем работа в теневом казначействе нравилась ей все больше и больше. Пределом ее стремлений, решила она, будет управление финансами в качестве канцлера казначейства, как называют в Англии министра финансов, но в ту пору она сомневалась, что это станет возможным при ее жизни. «Партия тори никогда не допустит женщину на пост канцлера казначества», — говорила она коллеге {16}.

Не пробыла она в казначействе и двух лет, как Хит опять назначил ее на новое место — в министерство топлива и энергетики. Назначение состоялось в удачное для нее время. Лейбористское правительство приступило к осуществлению широкой программы национализации крупных отраслей промышленности. Первой из-под контроля частного сектора намечалось вывести металлургию, затем наступала очередь электроэнергии и газа. Кроме того, на своем новом посту Тэтчер получила возможность вплотную заняться еще одним важным вопросом. Методами сейсмической разведки на дне Северного моря были обнаружены большие месторождения нефти и газа — месторождения, которые окажут огромное воздействие на британскую экономику в следующие два десятилетия. Она взялась за серьезное изучение обоих вопросов, но в октябре 1967 года Хит опять передвинул ее на новый пост. Мервин Пайк ушла в отставку, и Питер Уокер, организатор выборной кампании Хита, порекомендовал, чтобы ее место в теневом кабинете, на передней скамье, заняла Тэтчер. Хит согласился и ввел ее в кабинет, назначив теневым министром энергетики. Через год она вступила в обязанности теневого министра транспорта, а в 1969 году была назначена министром образования. Хит, сам того не сознавая, сеял семена собственной гибели. Тэтчер накапливала опыт и становилась опасной.

На протяжении своих перемещений из министерства в министерство Тэтчер неизменно голосовала в палате общин вместе с представителями правого крыла своей партии. Она подавала голос против законопроектов, разрешающих аборты, и против любых попыток внести послабления в законы о преследовании извращенцев. В столь же непреклонном духе выступила она против резолюции о равноправии на конференции консервативной партии 1968 года. Занятая ею позиция привела в негодование активисток движения за права женщин, которые считали ее живым олицетворением всего того, за что они ратовали.

Однако Тэтчер отвергала всякую мысль о том, что пол может иметь какое-либо отношение к жизненным возможностям и успеху. Придерживаться такого мнения в Англии, считала она, было нелепо и тем более неуместно в мужской по существу консервативной партии. Если бы она подавала себя как женщину-парламентария, вместо того чтобы представать в ипостаси члена парламента, которому случилось родиться женщиной, то честолюбивым планам и надеждам Тэтчер почти наверняка не довелось бы осуществиться. Но в этом вопросе она не просто подыгрывала руководству тори. Отец обращался с ней не как с дочерью, а как с одаренным ребенком. «Ты делаешь успехи, потому что у тебя есть к этому способности», — внушал он ей. Поэтому успех, в понимании Тэтчер, никак не был связан с принадлежностью к тому или другому полу. Феминистки, на ее взгляд, хотели, чтобы им дали нечто такое, чего они не желают обрести упорным трудом. «Я абсолютно убеждена в том, что путем изменения законов ничего больше нельзя сделать для упразднения дискриминации, — заявила она на конференции консерваторов 1968 года. — По-моему, никакой такой особой дискриминации в отношении женщин не было уже много лет» {17}.

Во время той же конференции она прочла ежегодную лекцию в Консервативном политическом центре — прочесть лекцию обычно приглашали одну из самых ярких звезд партии тори. Она выбрала тему «Что случилось с политикой?» и несколько недель трудилась над текстом. Лекция не получила широкого отклика в прессе, но Тэтчер изложила в ней основы своих политических взглядов. Через два десятка лет она по-прежнему верит во все, что тогда высказала, — это красноречиво говорит о ней как о политике с твердыми убеждениями и постоянным кредо.

«По-моему, большой ошибкой последних нескольких лет являлось стремление правительства взять на себя или законодательно отрегулировать почти все и вся, — сказала она, формулируя первый принцип будущего «тэтчеризма». — Теперь нам нужны гораздо большая степень личной ответственности и самостоятельности решений, гораздо большая независимость от правительства и сокращение — сравнительно с нынешней — роли правительства». Чрезмерная опора на правительство сдерживает личную инициативу — таков был второй тезис «тэтчеризма». Консерваторы добивались снижения налогов по причине своего «искреннего убеждения в том, что вмешательство и контроль правительства приводят к умалению роли и значения человеческой личности, ослабляют желательность того, чтобы человек прежде всего сам заботился о своем будущем» {18}.

Выступив против политики, проводимой Гарольдом Вильсоном в области доходов и заработной платы, она выразила свою уверенность в том, что правительство не имеет ни малейшего права решать, какие виды зарплаты должны повышаться, а какие оставаться неизменными. «Нет ничего зазорного в том, что люди желают увеличить свои доходы, — утверждала она. — Когда мужчины и женщины стремятся повысить жизненный уровень своих семей и дать своим детям больше возможностей в жизни, чем имели они сами, они, надо полагать, преследуют достойную цель. Хорошо бы, чтобы к этому стремилось больше людей. Тогда оставалось бы меньше таких, что твердят: "Об этом должно позаботиться государство"».

Тэтчер понимала, что ее обвинят в приверженности доктрине алчного корыстолюбия, — обвинение это станет преследовать ее, как преследовало оно едва ли не всех политических сторонников свободы предпринимательства, включая Рональда Рейгана и Джорджа Буша. Она отметала подобную критику. «Дело в том, что даже добрый самаритянин должен был иметь деньги, чтобы помочь ближнему, — иначе ему тоже пришлось бы пройти мимо» {19}. Она защищала рынок как естественный форум для конкуренции и с энтузиазмом объявила себя сторонницей монетаризма, выступив за то, чтобы правительство контролировало не величину доходов, а количество денег в обращении. Монетаристские воззрения она переняла у Алфа Робертса, но Дэнис способствовал их упрочению. По вечерам он частенько рассказывал ей о борьбе компаний за долю на рынке и о вреде, причиняемом чрезмерным вмешательством со стороны государства. Тэтчер была убеждена, что ее монетаристский подход абсолютно разумен, но проповедовать его в 60-е годы было все равно что проповедовать революцию, становиться в полную оппозицию к послевоенной правительственной политике как социалистической лейбористской, так и патерналистской консервативной партии. Целое десятилетие пройдет, прежде чем она сможет всерьез штурмовать социалистические твердыни; для этого прежде всего надо было, чтобы консерваторы вернулись к власти.

Шансы на это улучшались. К 1967 году Вильсон, заявивший некогда, что «в политике неделя — это долгий срок», попал в трудное положение. Из-за растущих государственных расходов и вялой торговли, этих двух зол послевоенного периода, экономическая ситуация продолжала ухудшаться. Вильсон пытался сократить расходы и заморозить на полгода заработную плату и цены — именно этого он обещал избирателям не делать. На него напустились со всех сторон: тори критиковали его, потому что его позиция выглядела уязвимой для критики, а левые из его собственной партии — потому что не могли простить ему замораживания заработной платы. Вильсон предостерегал левых, чтобы они не слишком увлекались в своем бунте: «Если собака укусит один раз, ее простят, если же она кусает снова и снова, к ней отнесутся по-другому» {20}. Гигантский профцентр Британский конгресс тред-юнионов английский эквивалент американского профсоюзного объединения АФТ — КПП и крупнейший совокупный избиратель, голосующий за лейбористскую партию, — присоединился к нападкам на свое правительство.

Вильсон в ответ разработал антипрофсоюзный законопроект, что почиталось поступком предосудительным, если не прямо предательским, для члена партии, созданной как политическое оружие профсоюзного движения. Левые лейбористы объявили, что будут голосовать против. Они не стремились свалить правительство, но хотели запротоколировать свое недовольство. В разгар открытой борьбы в собственном правительстве униженный Вильсон пошел на попятную и снял свои предложения. Эта битва послужила предзнаменованием титанических схваток с профсоюзами, лидеры которых считались самыми могущественными людьми в стране.

В 1968 и 1969 году Вильсон удерживался у власти, преодолевая трудности и борясь с забастовками и последствиями девальвации фунта стерлингов. Одним из последствий «отощания» фунта стал вывод на родину британских войск из районов «к востоку от Суэца» Англии стало не по средствам содержать войска за морем. К 1970 году подешевевший фунт стимулировал рост английской торговли, и, по данным опросов общественного мнения, лейбористам удалось сократить свое отставание от тори с 19 до 4 процентов. Вдохновленный кажущимся улучшением экономического климата и возобновившейся поддержкой со стороны его партии, после того как он повысил заработную плату государственным служащим, Вильсон почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы назначить выборы, уже свои третьи выборы, на июнь 1970 года.

Выборы прошли в духе старой басни о зайце и черепахе. Вильсон, самоуверенный заяц, вырвался вперед и, решив, что обеспечил себе прочное лидерство, свернул свою избирательную кампанию. Хит был весьма невыигрышной фигурой для предвыборной борьбы. Он не обладал лукавым обаянием Вильсона. Человек, державшийся холодно и отчужденно даже со своими коллегами, он производил впечатление еще большей холодности и отчужденности на избирателей. Он казался каким-то ненастоящим. Вызывала недоумение сексуальная сторона его личности. Британцы спрашивали себя: не «голубой» ли он, ведет ли он вообще какую-то сексуальную жизнь? Похоже, в обоих случаях ответом было «нет». Консультанты по проведению кампании, стремясь смягчить имидж Хита, подавали его как меломана — ценителя классической музыки, подчеркивали его любовь к морю. Хита, интересовавшегося парусным спортом, но особых способностей в нем не проявившего, изображали этаким суровым морским волком, настоящим мужчиной.

Исход выборов оставался сомнительным до самого последнего момента, когда выяснилось, что большинство англичан озабочено не столько личностью своего будущего лидера, сколько экономическим положением страны и влиянием профсоюзов. Хит победил Вильсона, набрав 46 процентов голосов против 43, и въехал, вместе с роялем, в дом на Даунинг-стрит. А в палате общин, находившейся в двух кварталах от его резиденции, новоиспеченный премьер-министр получил приличное, хотя и не абсолютно надежное большинство в тридцать мест. Тэтчер из оратора оппозиции по вопросам образования превратилась в министра образования. Она стала не просто членом правительства, но и вошла в кабинет министров. Но что самое лучшее, после одиннадцати лет в парламенте у нее наконец-то был собственный кабинет — просторное угловое помещение на Керзон-стрит неподалеку от живописной площади Баркли в самом центре фешенебельного района Мейфэр. Был у нее теперь и автомобиль с шофером, в котором она разъезжала туда и сюда по делам службы. Но вместо того, чтобы облегчить Тэтчер работу, все эти организационные удобства вдохновили ее на еще более упорный и напряженный труд.

«В течение первых десяти минут по прибытии она продемонстрировала нам две вещи: во-первых, свою инстинктивную недоверчивость по отношению к государственной гражданской службе, вполне возможно, даже подозрительность, а во-вторых, листок из тетради с перечислением восемнадцати дел, которые она хотела видеть сделанными в тот же день», — рассказывал сэр Уильям Пайл, постоянный заместитель министра образования и, следовательно, ее главный гражданский служащий. «Надо сказать, что ничем подобным ее предшественники нас не озадачивали. Потом-то мы поймем, что это было только начало постижения характера, к которому нам предстояло привыкать и который нам был в новинку» {21}.

Тэтчер возглавила министерство образования в неспокойную пору перемен для учащихся и учителей. В США развернулось студенческое движение протеста, направленное на прекращение войны во Вьетнаме и достигшее кульминации в захвате студентами Колумбийского университета в Нью-Йорке. Во Франции сотни тысяч учащихся вышли в 1968 году на улицы, требуя революционных общественных преобразований. В Китае шла культурная революция, по ходу которой миллионы школьников и студентов были оторваны от учебы и вовлечены в уличные события. В Англии, где на школьный конвейер поступило многочисленное поколение детей, рожденных в период подъема рождаемости, кипели яростные споры по таким вопросам, как снижающееся качество образования, будущность системы просвещения и взаимосвязь между обучением и сохранением классового строя. Интерес общественности нашел отражение в резком увеличении расходов на образование. В 1954 году Англия расходовала на образование 3,2 процента своего валового национального продукта. К 1970 году доля расходов на образование удвоилась и составила 6,5 процента. Впервые страна тратила больше денег на школы, чем на оборону {22}.

В центре споров находилась школьная реформа, предусматривавшая преобразование традиционной системы грамматических и средних школ плюс платных «публичных» (что на самом деле означает «частных») школ в сеть более крупных единых средних школ. Ее общая цель состояла в том, чтобы содействовать разрушению классовых барьеров, укрепляемых школьной системой с ее сегрегацией учащихся по признаку пола, по способностям и по классовой принадлежности, барьеров, наличие которых, по мнению многих, усугубляло развал страны. Школьников, начиная с отроческого возраста, из поколения в поколение обучали в раздельных, мужских и женских, школах. Когда каждый из восьми миллионов учеников государственных школ достигал одиннадцатилетнего возраста, он должен был держать экзамены «элевен-плас» (для одиннадцатилетних и старше), по результатам которых определялся тип средней школы, где ему было суждено учиться дальше. Сплошь и рядом эти экзамены оказывались роковыми для бесчисленных детей с поздним развитием. Лучшие — 20 процентов, показавшие наивысшие результаты, — продолжали образование в классических «грамматических школах». Менее развитые 80 процентов шли учиться в «средние современные школы». Школы были разные, но далеко не равноценные. Да и вся сущность элитарного образования сводилась к сегрегации по способностям, а косвенно — по классовой принадлежности. Лучшие ученики получали великолепное образование, но менее образованным школа давала мало.

Единые средние школы были созданы в конце 50-х — начале 60-х годов политиками и должностными лицами системы образования, решившими сделать эту систему более справедливой. На ее изменении настаивали родители, которые убеждались в том, что дети, не отличившиеся на экзаменах «элевен-плас», лишались всякой возможности получить высшее образование. В единых средних школах преподавались самые разнообразные предметы, начиная от плотничьего дела и кончая латынью, — это имело целью постараться стереть различие между ремесленной школой и школой, готовящей учеников к поступлению в университет. Гарольд Вильсон обещал отменить экзамены для одиннадцатилетних и реорганизовать среднее образование по единому плану. Но его реформа была слишком уж внезапной и плохо подготовленной; во многих случаях она оказалась катастрофически неудачным экспериментом. Единые средние школы были «государственными», но управлялись местными властями, которые создавали такое же большое неравенство в уровнях образования, как и в традиционных грамматических школах. Вдобавок ко всему многие из впервые созданных единых школ были слишком велики, а классы в них — чрезмерно многолюдны и трудноуправляемы. Армия учителей, этих новых социальных инженеров, разрасталась. Кое-кто из них не обладал достаточной квалификацией, но в середине 60-х годов, на фоне возраставшей силы профсоюзов. Национальный союз учителей имел возможность помешать их увольнению. Единство прежней школьной системы было поколеблено, а новая система оказалась неэффективной.

В первый же день, как она стала министром, Тэтчер сдала на слом лейбористскую политику превращения всех школ в единые средние, зачастую против их желания. Ее распоряжение об этом значилось первым в числе восемнадцати пунктов рукописного перечня дел, который она вручила Пайлу. К концу дня на ее стол лег проект приказа об отмене. «Она сказала «подготовить сегодня же», и проект лег к ней на стол, — поведал Пайл. — Мы выработали его без лишних споров». Она исходила из того, что должно все-таки оставаться место и для доступных немногим школ с преподаванием высшего качества. «Порой мне кажется, что кое-кого из крайних приверженцев равенства порадовало бы, если бы все дети учились в плохих школах, лишь бы они были одинаково плохи», — сказала она. Кроме того, никто ведь не настаивает, чтобы все жили в одинаковых домах, «так зачем же запрещать родителям покупать своим детям разное образование?».

Ей была ненавистна сама величина единых средних школ, которые раз в десять превосходили размерами традиционную школу. Она всегда питала неприязнь ко всему большому: к большим бюрократическим аппаратам, большим зданиям, большим свитам. «Величина сама по себе внушала ей опаску, потому что большие организации живут своей собственной жизнью, — пояснял Пайл {23}. — В сущности, она не могла контролировать их с такой же легкостью, как малые организации». Помимо всего прочего, она считала, что многие из предметов, преподаваемых в единых средних школах, совершенно не нужны. Держаться основных дисциплин и преподавать их хорошо — таков был ее девиз. Но ее нелюбовь к единым средним школам имела и еще одну, более личную причину. Сама будучи детищем системы грамматических школ, она ценила ее, в частности, за внимание, которое уделялось учащимся в маленьких классах. Поэтому она не собиралась сложа руки наблюдать за тем, как ликвидируется система, которая открыла перед ней путь наверх.

Там, где школьная администрация, родители и члены местных советов стояли за единые средние школы, она соглашалась и не шла против течения. Какой бы противницей этих школ ни была она в принципе, она утвердила 95 процентов из поданных ей 2765 просьб о переходе к таким школам. Но если против перехода возражали родители, к их пожеланиям она прислушивалась в первую очередь. И такие ее решения привлекали больше внимания. Ее обвиняли в элитаризме, называли замшелой реакционеркой и ретроградкой, вознамерившейся не допустить бедняков в хорошие школы. Когда она принялась защищать свою линию, выступая перед членами крайне политизированного Национального союза учителей, сотни слушателей в знак протеста покинули зал. Это ее не обескуражило. Она никогда не скрывала своей антипатии к профсоюзам. Ведь профсоюзы, по твердому ее убеждению, подавляют человеческую личность. На возрастающие гневные протесты общественности она реагировала так, как всегда реагировала на превратности судьбы: упрямо наклоняла голову и продолжала гнуть свое.

Спор вокруг единых средних школ, выплеснувшийся на страницы газет и журналов, в конце концов отошел на задний план, после того как Тэтчер вновь поставила себя под удар критики и дала повод для новой перепалки. Хит пришел к власти, пообещав избирателям сократить государственные расходы, и запланировал урезать свой первый бюджет на 700 миллионов долларов. И Тэтчер ничего не оставалось, как соответственно сокращать расходы министерства образования. Она отклонила несколько предложений о сокращении бюджетных расходов, и в частности предложение о введении платы за пользование библиотеками Ее отец считал публичную библиотеку своим университетом. Помешать кому либо пользоваться библиотекой, как и он, бесплатно она не желала, но от каких-то расходов необходимо было отказаться. Тэтчер решила сэкономить 19 миллионов долларов, отменив программу бесплатного питания молоком учеников начальных школ в возрасте от семи до одиннадцати лет. Поскольку для детей малоимущих родителей делалось исключение, то у Тэтчер было разумное объяснение этой акции:

«Я исходила из того, что большинство родителей способно заплатить за молоко для своих детей и что задача государства состоит в предоставлении таких вещей, за которые они заплатить не могут, — скажем, новых начальных школ». Лейбористское правительство Вильсона, указывала она, отменило бесплатное питание молоком учащихся средних школ, что почти не встретило противодействия. «Важно было защитить само образование — как раз это мы и сделали», — заявила она.

Объяснение мало ей помогло. Общественность пришла в негодование. Противники этой меры утверждали, что она приведет к троекратному увеличению количества детей с недостатком кальция, и начали обдумывать способы обойти ее. После того как некоторые администраторы объявили о своем намерении оплачивать покупку молока за счет налогов на недвижимость, правительство поспешно приняло закон о недопустимости таких шагов. Мертир-Тидвил, шахтерский город в Уэльсе, продолжал раздачу бесплатного молока всем учащимся, ссылаясь на то, что горожане и без того слишком хорошо знакомы с недоеданием и рахитом. Бунт утих после того, как правительство, проявив несговорчивость, заявило, что по счету за молоко в размере 5000 долларов за каждый учебный триместр придется платить из своего кармана самим членам городского совета.

По всей Англии на улицы вышли демонстранты, они выкрикивали: «Тэтчер — милк снэтчер!» В парламенте и в печати ее клеймили как мать, отнимающую молоко у младенцев. Тот факт, что эту политическую меру осуществляла женщина, как видно, еще больше разжигал страсти. Тэтчер не давали говорить на общественных собраниях, заглушая ее слова громкими криками. В одной школе учащиеся отказались принять из ее рук награды. В Ливерпуле слушатели забросали ее строительным мусором, заставив сойти с трибуны. Она укрылась в доме одного парламентария-ливерпульца. Жена парламентария спросила, как прошло ее выступление.

— Очень неспокойно, — ответила Тэтчер, оттягивая блузку; пониже ключицы, куда ей угодил камень, прямо на глазах вспухал огромный синяк. Пораженная жена парламентария ахнула.

— Больно было?

— Безумно больно, — подтвердила Тэтчер.

— И что же вы сделали? — ужасаясь, спросила хозяйка дома.

— Продолжала говорить. Что же мне оставалось делать?

Когда женщина предложила вызвать врача, Тэтчер отказалась.

— У меня встречи еще в двух местах, — сказала она. — Угостите-ка меня лучше чашечкой горячего крепкого чая {24}.

Молоко не было единственным пунктом в программе Тэтчер. Она, кроме того, повысила плату за школьные завтраки, не менявшуюся годами, и отклонила предложение о реконструировании школ в районах трущоб, утверждая, что лучше потратить деньги на новые школы. Субсидия в размере 5 миллионов долларов, предоставляемая частным школам для того, чтобы они могли уменьшить плату за обучение, еще больше разъярила критиков Тэтчер, число которых быстро росло. Теперь, когда она вставала, чтобы обратиться с речью к парламенту, лейбористы-заднескамеечники начинали вполголоса скандировать: «Прочь, сукина дочь».

Левые, сделав Тэтчер главной мишенью своих нападок, изображали ее расчетливой ограниченной мещанкой, амбициозной, жестокой и бессердечной, которая с ее консервативными шляпками и нитками жемчуга способна разве что украшать собой приемы в саду. Тэтчер обзывали чадоненавистницей и публично упрекали ее в палате общин в том, что она родила обоих детей сразу ради удобства собственной карьеры. Близнецов дразнили в школе. Доставалось ей не только от левых. Газета «Санди экспресс», известная своим стойко проконсервативным направлением, назвала ее «Женщиной, которую никто не любит». Крупнейшая английская ежедневная газета «Сан» в статье, броско озаглавленной «Самая непопулярная женщина в Англии», писала: «В пору, когда правительство Хита отчаянно старается найти для себя имидж, который говорил бы о сочувствии и заботе, миссис Тэтчер стремительно становится помехой этому».

Не пользовалась она популярностью и внутри кабинета. Возглавляя второстепенное министерство, она так или иначе не входила в узкий правящий круг, но ее периферийным положением в кабинете не объяснить ту степень антипатии, которую она внушала. Министр внутренних дел Реджиналд Модлинг терпеть не мог Тэтчер и неоднократно называл ее за глаза «этой чертовой бабой». Мало того, что она не принадлежала к их тесному мужскому кругу, она — в этом он был убежден наряду с многими другими — чинила их дружеской компании неприятности. Их ужасала ее прямолинейная целеустремленность и тревожила политическая цена, которую партия будет вынуждена платить за все это. На заседаниях кабинета, где присутствовали и некоторые ее критики, Тэтчер больше помалкивала. Когда же она подавала голос, ее коллеги-мужчины нередко слышали малоприятные для себя вещи. Однажды, когда Хит проводил короткое совещание кабинета у себя на Даунинг-стрит, 10 по вопросу о назначении нового директора Би-би-си, Джеффри Хау предложил одного кандидата на этот пост.

— Слишком уж он высокого мнения о себе, — заметил, отклоняя кандидатуру, Хит.

— Но помилуйте, премьер-министр, это можно сказать о большинстве мужчин! — вставила свое слово Тэтчер. Мужчины переглянулись и хихикнули {25}.

Женщины чувствовали себя с Тэтчер столь же неуютно. Они не представляли для нее интереса, если не обладали властью, а обладающих властью среди них не было. Многие министерские жены, чаще всего принадлежавшие к верхам общества, жили в загородных особняках и были воспитаны в привилегированных школах. Они не имели ничего общего с этой одержимой Тэтчер и питали к ней только враждебность. На одном званом обеде на Даунинг-стрит во время паузы в разговоре именитый гость громко спросил, «есть ли хоть капля правды в слухе, будто миссис Тэтчер — женщина?». Тэтчер, сидевшая почти рядом, услыхала эту саркастическую реплику, но сделала вид, что ничего не слышала. Некоторые из бывших там министров не могли решить, то ли им переживать за коллегу, то ли рассмеяться. Кое-кто сделал то и другое {26}.

Несмотря на то что с Хитом у нее были сугубо официальные отношения, премьер-министр, надо отдать ему должное, противился многочисленным предложениям избавиться от нее. Чем более настойчиво советовали ему «уйти» ее, тем более твердой становилась решимость Хита сохранить Тэтчер, чьих способностей он не мог не заметить.

У себя в министерстве образования она никогда не показывала, что ее задевает вздымающаяся волна критики. «Это ее ранило, но она скрывала боль и никогда не выдавала себя на людях», — свидетельствовал Пейл. Другое дело дома. Она возвращалась по вечерам бледная и измотанная. За стаканом виски с Дэнисом она говорила, как на нее давят. Особенно расстраивало ее, что терпеть обиды приходится Марку и Кэрол. Иногда она не выдерживала и плакала. «Критики злорадствовали, — вспоминала она впоследствии. — Нужно заковать себя в броню, чтобы выдержать такое».

В канун Рождества 1970 года, перед полуночью, она сидела с Дэнисом возле украшенной елки. Под елкой лежали подарки близнецам — строго поровну. Для нее это был самый тяжелый период худшего полугодия за всю ее жизнь. В этом году умер Алф, чуть-чуть не дожив до того дня, когда она вошла в правительство, и ей ужасно его недоставало. Дэнис утешал жену.

— Почему бы тебе не послать все к черту? — спросил он. — Ты же не обязана терпеть все это. Плюнь, уйди.

Тэтчер подняла голову. По щекам ее катились слезы.

— И не подумаю, — ответила она. — Меня никогда не заставят поступать против моего желания {27}.

Случай с молоком закалил ее, сделал толстокожей. Теперь у нее был прочный защитный панцирь, который еще не раз ей пригодится. Годы спустя она признается, что неправильно действовала в той ситуации. Она забыла золотое правило Иэна Маклеода: разрабатывать прежде всего политическую сторону каждого мероприятия. Отмена субсидии на молоко была разумной и своевременной мерой, считает она, но ей, вероятно, следовало осуществить ее поэтапно. Впрочем, история эта стала для нее переломным моментом. «Великий молочный бунт послужил ей отличным наглядным уроком в том, что касается соразмерности политического решения, — прокомментировал один министр кабинета, много лет служивший и вместе с ней и под ее началом {28}. — Она на собственном горьком опыте познала важную истину: прежде чем начинать политическую битву, нужно сперва удостовериться, что это и впрямь великая битва, а не то поискать способы действовать в обход. Молочная битва не заслуживала фронтального наступления, но зато научила ее важности фланговых маневров».

Спор о молоке немало поспособствовал тому, что в сознании общественности утвердилось в корне неверное представление о Тэтчер как о министре, лишь сокращавшем бюджет. Как раз наоборот. В годы своего руководства министерством образования она превзошла своих предшественников по части крупных затрат. Впоследствии ее более проницательные критики станут указывать на это ироническое несоответствие как на доказательство ее хладнокровного практицизма. Мол, сокращения она проводила по приказу, но, как всякий честолюбивый политик, очень скоро поняла, что, уменьшая свой департамент, внимания к себе не привлечешь. Ибо внимание привлекает рост. Когда она возглавила министерство, расходы на образование были высоки, как никогда. Несмотря на экономию на молоке, она подняла уровень расходов еще выше. Около 350 миллионов долларов пошли на перестройку и замену 460 начальных школ, из которых многие были построены еще в викторианские времена. Она боролась за дополнительное ассигнование 525 миллионов долларов на трехлетнюю программу усовершенствования технических и ремесленных школ и увеличения числа детских садов, особенно в отдаленных районах. Она добивалась денег на повышение минимального возраста выпускника средней школы с пятнадцати до шестнадцати лет. Еще одна развернутая ею кампания обеспечила сбор средств на «Университет для всех», организующий курс лекций по радио и телевидению и обеспечивающий заочное обучение тысячам англичан с выдачей соответствующего диплома.

Простое, ясное, открытое образование — вроде того обучения, которое получила она сама, — являлось ее целью. Однажды во время посещения ею начальной школы директор прокрутил на экране лакировочный фильм: дети на занятиях в классе, дети играют, школьные удобства и оборудование. Закончив демонстрацию, он с лучезарной улыбкой попросил задавать вопросы. У Тэтчер был один вопрос: «Все это интересно, но как вы устанавливаете в конце недели, какие успехи сделал каждый из учеников?» Директор побледнел.

На протяжении трех с половиной лет пребывания в должности министра образования (единственный пост, который она когда-либо занимала в кабинете министров) ее стиль и темп работы оставались неизменными: полное напряжение сил, никаких поблажек себе. Сэр Алек Дуглас-Хьюм, бывший в ту пору министром иностранных дел в правительстве Хита, в один прекрасный день, придя с работы, сказал жене: «Знаешь, она умна как все мы, вместе взятые, так что нам бы лучше глядеть в оба».

Тэтчер всячески старалась совмещать служебные обязанности с семейными. Как-то раз у нее в министерстве, во время совещания, посвященного подготовке предложения о сокращении бюджета на целых 50 миллионов долларов, которое на следующий день выносилось на рассмотрение кабинета министров, она заметила, что за окном темнеет.

— Сколько сейчас времени? — спросила она.

— Без десяти пять, — ответили ей.

— О, мне надо сбегать за ветчиной. — Отвечая на недоуменные вопросы участников совещания, Тэтчер объяснила, что она должна купить ветчины на завтрак Дэнису.

— Что, если отправить за ветчиной кого-нибудь из секретарей? — заботливым тоном предложил ее помощник, нервно перелистывая бюджетную документацию.

— Нет, нет, они не знают, какую ветчину он любит, — возразила она, отодвигая стул, надевая пальто и вылетая из комнаты. Через четверть часа она вернулась с покупкой.

— Итак, на чем мы остановились? — спросила она у ошарашенных гражданских служащих, прежде чем на долгие часы погрузиться с ними в изучение колонок цифр {29}.

Для Хита, обосновавшегося в особняке на Даунинг-стрит, срок правления начался весьма удачно. Еще раньше ему в значительной мере удалось обновить имидж консервативной партии. Сам он сделал политическую карьеру явно не как богатый собственник, а как человек, выдвинувшийся благодаря своим способностям и склонный к патернализму, столь характерному для умеренных консерваторов. После проигрыша Вильсону в 1966 году он несколько поправел. Тот Хит, что встал у кормила власти в 1970 году, был консерватором новой формации Как это ни странно в свете позднейшего их разрыва, Хит был логическим предтечей Тэтчер. Его лозунг «Стоять на собственных ногах!» вполне мог бы служить девизом и самой Мэгги.

Умелый администратор, Хит сумел провести Англию в Общий рынок, чего не удалось сделать Макмиллану. Однако на третьем году его правления, после того как высоко взлетевшие цены ОПЕК на нефть сорвали его жесткие планы сокращения расходов, экономика пошла вразнос. Начала раскручиваться инфляционная спираль; выйдя из-под контроля, инфляция возросла с 5 до 16 и более процентов. В 1973 году торговый дефицит страны подскочил до 5,3 миллиарда долларов.

Хит пришел к власти, пообещав провести денационализацию основных отраслей промышленности, национализированных лейбористами, и никогда не вводить контроль над величиной зарплаты и ценами. Но в 1972 году вновь заявили о себе его инстинкты умеренного. Встревоженный растущей безработицей, Хит совершил беспринципный крутой поворот обратно к политике регулирования доходов и удержания на плаву слабых фирм с помощью массированного вливания капитала. Правые консерваторы сочли это возвращение к государственному контролю над рынком и промышленностью прямой изменой.

В ту пору Тэтчер не присоединилась к тем, кто критиковал Хита за перемену позиции на диаметрально противоположную. У себя в министерстве образования она расходовала деньги с максимально доступной ей быстротой. Никто из ее коллег по кабинету не припомнит, чтобы она выражала какое-либо несогласие с произведенным Хитом поворотом на 180 градусов. А ведь впоследствии это отступление Хита станут называть судьбоносным поворотным пунктом, главной точкой опоры, которая позволила Тэтчер начать свою революцию. Однако в тот момент она не рвалась на баррикады. Она продолжала работать как ни в чем не бывало.

Неурядицы множились. Нарастала стачечная волна. Забастовали машиностроители; закрывались заводы, электростанции, доки, газеты. Благотворительные общества выпускали брошюрки для престарелых с советами, что делать, чтобы не замерзнуть в неотапливаемых квартирах. Когда следом за машиностроителями забастовали шахтеры, требуя повышения зарплаты на 31 процент, это вызвало лавину забастовок. Правительство объявило чрезвычайное положение и ввело в действие программу «Выключите что-нибудь!». Потухли электрические вывески, и центры городов погрузились во тьму. После того как машинисты поездов объявили запрет на сверхурочную работу и работу в воскресные дни, Хит перевел страну на трехдневную рабочую неделю. Полмиллиона рабочих было уволено перед самым Рождеством. К концу января в Англии насчитывалось 2,2 миллиона безработных — больше, чем когда-либо со времен кризиса 1929-го—1930-х годов.

Лейбористская партия обратилась к арбитражу, который разрешил бы зашедший в тупик спор между правительством и профсоюзами. Но Хит не уступал ни на йоту. После того как переговоры прервались, он понял, что ему нужен новый мандат от избирателей, и назначил выборы на февраль 1974 года. Хит рассматривал эти выборы как прямой референдум по вопросу о власти профсоюзов. Правительство выдвинуло лозунг «Кто правит страной?». Ответом было «Только не Хит». Упорная борьба на выборах окончилась вничью: ни одна из главных партий не набрала абсолютного большинства. Хит попытался было сколотить коалиционное правительство вместе с лидером либеральной партии Джереми Торпом, но потерпел неудачу и вскоре подал в отставку.

Вильсон вновь занял пост премьер-министра, сделал более щедрое предложение о повышении зарплаты, приемлемое для бастующих членов профсоюзов, и восстановил полную рабочую неделю. Примечательно, что первопричина трудностей так и не была устранена — только прикрыта. До поры до времени. Тэтчер вернулась на скамьи «лояльной оппозиции Ее Величества», лишившись кабинета, персонала сотрудников, личного шофера и министерского портфеля. Впрочем, в результате перестановки, последовавшей после выборов, она получила пост министра по вопросам охраны окружающей среды в теневом кабинете. Так ее колчан пополнила еще одна стрела.