Никакого празднования не было. В кабинете Нива не хлопали в тот вечер пробки, не лилось шампанское. Зато без умолку звонили телефоны. Одним из первых позвонил Дэнис. Как обычно, он был далеко и услышал новость по радио. Тэтчер первым делом набросала записку Вилли Уайтлоу. «Представляю, каково у Вас, наверное, на душе, — писала она, сознавая, что нуждается в нем и в старейших деятелях парламентской фракции консерваторов. — Мне нужно с Вами поговорить. Самое главное сейчас — это партия».

Уайтлоу должен был немедленно решать, протянуть ли в ответ руку. «Некоторые советовали мне разыграть неуступчивость и повременить несколько дней, прежде чем дать согласие служить под началом Маргарет», — рассказывал Уайтлоу. Но это было не в его духе. «Я буду служить ей, — тотчас же решил он, — в любом качестве, в каком она пожелает, безраздельно отдам ей свою преданность как лидеру партии и стану изо всех сил стараться сотрудничать с ней» {1}. Его решение имело важные последствия. В течение следующих полутора десятилетий никто не служил Тэтчер так умело, как Уайтлоу, являвшийся соединительным звеном между нею и умеренными и талантливым советником, который умел сдерживать ее импульсы.

Позднее в тот же день Тэтчер предстала перед журналистами на своей первой пресс-конференции в качестве лидера партии. Победа на выборах, как вскоре стало очевидно, не сгладила острых углов в ее характере. В ответ на просьбу репортера поподробней ответить на какой-то ничего не значащий вопрос она отрезала: «Это не нуждается в пояснении. Не любите вы, ребята, прямых ответов. Мужчинам нравятся многословные, бессвязные, неуверенные ответы». Попытается ли она вступить в клуб «Карлтон», этот оплот знаменитостей консервативной партии, в члены которого принимают только мужчин? На сей раз от прямого ответа она уклонилась. «У меня много более важных дел, которые требуют немедленного рассмотрения», — насмешливо отпарировала она. («Карлтон», понимая, чего он может лишиться, поспешил отменить запрет, закрывавший доступ женщинам, и просил ее вступить в члены клуба.)

Вечером того же дня Тэтчер вернулась в парламент, чтобы вновь присоединиться к дебатам по предложенному лейбористской партией плану выравнивания богатств. Когда она заняла новое свое место во главе команды переднескамеечников, члены парламента, сидевшие по обе стороны от прохода, дружно поднялись и стоя устроили ей овацию. Она сияла. Ей к лицу власть. Она выглядела великолепно, о чем и сообщили ей ее приверженцы. «Если вы и дальше будете выглядеть так же очаровательно, как сегодня, — сказал ей главный секретарь министерства финансов Джоул Барнетт, — это принесет большую пользу». Комплимент был импровизированный, но имел политический резонанс. Тэтчер никогда не забывала об этом. Она давно уже придавала важное значение своей внешности, но теперь, когда она оказалась в центре внимания, ее внешность приобретала еще большее значение. Она хотела хорошо выглядеть. Искусство пользоваться своей женственностью станет важным и надежным оружием в ее стратегическом арсенале.

Домой она добиралась уже за полночь. Чем ближе к дому, тем больше толпилось на улицах людей. Улица напротив ее подъезда была заполнена журналистами и любопытствующей публикой; темнота ночи осветилась яркими фотовспышками. Она заглянула в спальню Кэрол пожелать ей спокойной ночи.

Как прекрасно выглядит ее мать, подумала Кэрол. Счастлива. Нервного напряжения как не бывало. Глаза сияют. Кожа светится. На лице ни морщинки. Она поставила на кон свое будущее и выиграла. Сорокадевятилетняя Маргарет Тэтчер, полжизни занимавшаяся политикой и имевшая шестнадцатилетний опыт парламентской деятельности, не сомневалась в себе. Она знала, что заняла место, которое по праву принадлежит ей.

Наутро она нанесла визит Хиту, навестив перед этим больную соседку. Само собой разумелось, что он останется в парламенте. В Англии политики, потерявшие или добровольно оставившие высокий пост, как правило, продолжают заниматься парламентской деятельностью. Она обещала ему, как и всем прочим кандидатам в лидеры, должность в теневом кабинете в случае ее победы, но какую именно — не уточнила. Ему наверняка не предназначалась должность теневого министра финансов. Ведь несогласие Тэтчер с его экономической политикой явилось едва ли не главной причиной, побудившей ее бросить ему вызов. Предсказывали, что она предложит ему высший внешнеполитический пост, благо тут имелся конкретный прецедент: бывший премьер-министр сэр Алек Дуглас-Хьюм вернулся в правительство и стал министром иностранных дел в кабинете того же Хита. Кроме того, Хит имел все данные для такой работы. Он вел переговоры о вступлении Англии в Общий рынок и имел дело с руководителями других стран на протяжении четырех лет своего пребывания у власти. Тэтчер безусловно пригодился бы толковый помощник в области внешней политики. У нее не было никакого опыта в международных делах. Когда ее спросили во время ее первой пресс-конференции, что она думает о внешнеполитических делах и оборонительной политике, Тэтчер ответила: «Я за это, целиком и полностью».

Хит еще не успел отказаться от служебной машины с шофером, поэтому к дому бывшего лидера в Челси ее подвезла приятельница на старенькой малолитражке «Остин-мини». Она не жаждала иметь Хита в своем кабинете, но никогда не нарушала своих обещаний. Теперь, разговаривая с ним у него дома, Тэтчер не могла не вспоминать их последний колкий разговор, когда она пришла сообщить ему о своем намерении оспаривать его лидерство. Поскольку оба они терпеть не могут легких светских бесед и владеют этим искусством хуже, чем любые другие политики мирового класса, Тэтчер, не снизойдя до обмена фальшивыми любезностями, перешла прямо к делу.

— Я публично объявила, что попрошу вас войти в теневой кабинет. Вы войдете? — Хит все еще не мог прийти в себя от потрясения вынужденной отставки. Он никак не мог поверить, что его могла сместить женщина, и был взбешен ее вопиющей нелояльностью. Не дожидаясь, когда она предложит что-нибудь конкретное, он ответил отказом.

Тэтчер предвидела его реакцию и поэтому продолжала:

— Тогда что вы намерены теперь делать?

— Оставаться в палате и вернуться на задние скамьи.

— А как насчет референдума о членстве в Общем рынке, — поинтересовалась она. Референдум был его детищем. Дело в том, что Англия, после того как ее наконец-то приняли в ЕЭС, не вполне ловко пыталась решить, желает ли она там оставаться. Он, разумеется, будет ратовать за него, ответил Хит.

— Не лучше ли заниматься этим с передней скамьи? — спросила Тэтчер.

— Нет, я предпочитаю не связывать себе руки организационно, — ответил он. — Я предпочитаю действовать впереди как участник кампании.

Она не поверила ему. Ей хотелось бы иметь его внутри своего лагеря, где он смог бы причинить меньше вреда. Сторонником аналогичной стратегии выказал себя однажды Линдон Джонсон, когда его спросили, почему он не увольняет директора ФБР Дж. Эдгара Гувера. «По мне, пускай лучше он остается внутри палатки и мочится наружу, чем выйдет вон и станет мочиться внутрь», — простецки изрек президент. Тэтчер придерживалась того же мнения. Ведь Хит отказался войти в теневой кабинет отчасти из желания сохранить свободу выбора и возможность претендовать на пост лидера, если она оступится. Теперь все было сказано, а дальнейший разговор становился излишним. Они условились не делать никакого заявления и буквально через несколько мучительно неловких мгновений Тэтчер откланялась.

На первых порах она пыталась быть любезной с ним. Через пару месяцев они должны были вместе выступать на собрании в ходе кампании за Европейское экономическое сообщество. Тэтчер, подчеркнуто скромная в своей новой «форменной одежде» — черном платье с двойной ниткой жемчуга, которая станет ее отличительным знаком, — нервничала перед выступлением. «Ученице нужно быть безрассудно смелой, чтобы держать речь перед своим учителем, — учтиво сказала она. — Ведь вы знаете об Общем рынке больше, чем кто бы то ни было». Хит ничего не ответил ни тогда, ни позже, когда она с похвалой отозвалась в парламенте о его преданности идее ЕЭС. И во второй раз он промолчал, глядя в пространство перед собой. У Тэтчер его реакция вызвала сочувствие. Но многих тори его поведение возмутило. Когда в дальнейшем Хит, встав на путь вендетты, превратился в язвительного ее критика, уже его, а не Тэтчер упрекали в нелояльности.

Хотя с годами вражда становилась все более ожесточенной, она носила в основном односторонний характер. Тэтчер обычно просто не обращала на Хита внимания, тогда как он демонстративно с ней не разговаривал, годами не упоминал ее имени («эта женщина» — только так он ее называл) и старательно избегал встречаться с ней. Сидя в палате общин в каких-нибудь пятнадцати футах от нее, он даже не смотрел в ее сторону. Поначалу его антипатия причиняла ей беспокойство, но в конце концов она преодолела это чувство. Постепенно утверждаясь, Тэтчер стала говорить о Хите как о «человеке вчерашнего дня». И таких, по ее мнению, было вокруг немало. Во время первого своего политического радиообращения от имени партии она не без язвительности подчеркнула это: «Мужчины вчерашнего дня, вас приветствует женщина дня завтрашнего» {2}.

Ей предстояло подобрать себе теневой кабинет — заполнить двадцать две должности — и заняться партией, которая нуждалась в реорганизации. Через несколько дней после своего избрания она отправилась в Северную Англию и Шотландию, сосредоточив внимание на городских центрах и промышленных районах, где тори были непопулярны. Толпы людей, движимые скорее любопытством, чем энтузиазмом, собирались посмотреть на новоявленную диковину — лидера оппозиции — женщину. Тэтчер понимала, что ей предстоит обратить в свою веру нацию. Перед ней встала задача убедить избирателей в том, что старые буржуазные ценности ее отца лучше отвечают интересам Британии, чем «государство всеобщего благоденствия» лейбористской партии с его «дефицитным финансированием» и контролем над доходами. Они не просто лучше — «им нет другой альтернативы», постоянно твердила она наставительным тоном школьной учительницы. Страна должна усвоить, что, по любимому выражению ее отца, нельзя тратить больше, чем имеешь в кассе. Люди должны хорошо работать, а не рассчитывать на пособие по безработице. «Мы поддерживаем тружеников, а не трутней, — повторяла она своим слушателям. — Нам нужны люди, которые намерены экономить деньги, которые намерены сами заботиться о себе».

Она без промедления принялась упрочивать свою репутацию, действуя как публично, так и в частном порядке. Государственный секретарь США Генри Киссинджер встретился с ней в отеле «Клариджес» и отозвался о ней с похвалой: «молодец женщина». А в парламенте она в первый раз сразилась с Гарольдом Вильсоном, который только что вернулся в Англию после встречи в Кремле с Генеральным секретарем Леонидом Брежневым. Вильсон сиял, довольный собой, и ей хотелось развенчать его, а заодно еще раз предъявить свои антисоветские верительные грамоты. Переговоры с Советами хороши, покуда они «не усыпляют бдительность нашей палаты и нашей страны, создавая обманчивое чувство безопасности», заявила она. Прицелившись прямо в трещину, имевшуюся в ее новехоньких доспехах, Вильсон пустил ответную стрелу, напитанную ядом снисходительности: «Некоторые из нас имеют большой опыт в этих делах».

Гордон Рис считал важным, чтобы Тэтчер производила впечатление не только компетентного, но и сердечного человека. После того как она, вступив в свою новую должность, в скором времени «вырубила» из состава теневого кабинета шестерых людей Хита, Рис предложил ей выступить не в серьезной программе телевизионных новостей, а в шоу с непринужденно беседующим ведущим. Когда кто-то из зрителей спросил по телефону, будет ли она хорошим «мясником», если ее изберут премьер-министром, из ее ответа следовало, что «рубила» бы она с сочувствием в душе, но «рубила» бы все равно. «Не знаю, хороший ли я мясник, — сказала она. — Вынужденный. У меня был ужасный день, когда мне пришлось объявлять людям о своих решениях и видеть огорчение, которое было написано у них на лицах».

Произведенная ею «обрезка» кабинета носила, конечно, более мягкий характер, чем можно было бы заключить из громадного заголовка в пролейбористской «Дейли миррор»: «Резня», которую учинила «царица консервативных джунглей». Будучи лояльным членом партии тори и практичным политиком, она оставила в кабинете немало сторонников Хита. Ведь в большинстве своем они отличались лояльностью и станут поддерживать партию, если она, Тэтчер, не даст им повода отказать ей в своей поддержке. В отношении некоторых из них она имела оговорки, но она нуждалась в них, и это соображение брало верх над непосредственной потребностью в абсолютно верных сподвижниках.

Самые старшие должности достались трем деятелям, поддерживавшим Хита. Сэр Джеффри Хау, центрист и ее соперник во втором туре голосования, стал теневым министром финансов. Иэн Гилмор, еще один центрист, был назначен теневым министром внутренних дел, ведающим полицией, вопросами иммиграции и поддержания порядка внутри страны. Заманчивый пост теневого министра иностранных дел перешел к бывшему министру внутренних дел Реджиналду Модлингу, который недолюбливал Тэтчер, но хотел получить эту должность. Главный ее соперник Уайтлоу стал заместителем лидера. Он обещал быть лояльным и доказал это потом делом, но при всем том полагал, что его новый босс занимает слишком радикально правые позиции и не проявляет достаточного сострадания. Члены узкого внутреннего кружка Тэтчер не слишком доверяли ему. «Эйри и его друзья относились ко мне очень подозрительно, — говорил Уайтлоу. — Они думали, что я троянский конь. И далеко не сразу они убедились, что это не так и что я действительно желаю ей успеха, коль скоро она — лидер партии. Некоторым было очень трудно в это поверить» {3}.

Верные сторонники Тэтчер тоже не были забыты. Она подумывала о том, чтобы отдать пост теневого министра финансов Киту Джозефу, но, даже будучи согласна с его взглядами, она сознавала, что предоставлять главный экономический пост человеку столь крайних убеждений политически рискованно. Другие тори подтвердили ее догадку, что поставить Джозефа во главе министерства финансов было бы неверно политически. Сэр Кит впоследствии признал, что они были правы, хотя неправильно истолковал их побудительные причины. «Я им не подошел, — сказал он. — У меня нет никакого чутья» {4}. Не было чутья и у Хау, который получил эту должность, зато у него была «надежная пара рук», что англичане умеют ценить.

Организатор кампании Эйри Нив взял на себя ответственность за политику в Северной Ирландии и начал комплектовать персонал личных сотрудников Тэтчер и реорганизовывать штаб-квартиру партии на Смит-сквер, неподалеку от парламента. Здесь, в прямую противоположность осторожным переменам, произведенным ею в теневом кабинете, Тэтчер санкционировала массовые увольнения всех без разбора. Полетели председатель, помощник председателя, четыре заместителя председателя, казначей и руководитель службы исследований. Газета «Таймс», отнюдь не враг премьерам-консерваторам, назвала эту бойню «совершенно дурацким поступком». Влиятельные консервативные круги громко негодовали, но общественность не разделяла их негодования: опрос Гэллапа, проведенный сразу после ее нашумевших увольнений, показал, что тори вырвались вперед и опережают в популярности лейбористов на 4 процента, тогда как еще за месяц до этого лейбористы шли с опережением в 15 процентов.

Следующая задача, вставшая перед потенциальным премьер-министром, состояла в создании известного запаса международного доверия — одна мысль об этом внушала ей беспокойство. Ведь для нее фактически все иностранное являлось неизведанной областью. Она почти не бывала за границей. До замужества она никогда не покидала пределов Англии. В качестве члена парламента она совершила пятинедельное путешествие поездом и автобусом по Соединенным Штатам по гостевой программе, организованной правительством США, побывала в Ленинграде и на Багамах, где принимала участие в парламентской конференции, — и это все. Она никогда не служила — хотя бы на младшей должности — в министерстве иностранных дел, даже теневом.

Многие из ее политических помощников (почти все они учились в привилегированных частных школах, где изучение языка было обязательным) говорили на одном, двух, а то и на нескольких европейских языках. Тэтчер не говорила ни на одном. Если не считать нескольких французских фраз, выученных с пластинок, она не знала ни слова ни на каком другом языке. Сказать, что она не питала особого интереса ко всему, что лежало за пределами Великобритании, значит сказать слишком мало. За исключением поездок на партийные конференции, она практически безвыездно жила на юге Англии. В сущности, Шотландия и Северная Ирландия были ей так же незнакомы, как Греция или Египет. В глубине души она оставалась сторонницей «Малой Англии» с чрезвычайно узким кругозором. Эти пробелы в ее познаниях требовалось восполнить. В первый год она совершила десяток поездок по Англии и несколько за границу, побывав во Франции, Западной Германии, Люксембурге, Румынии, Канаде и Соединенных Штатах. Она столько ездила, что Гарольд Макмиллан сердито ворчал: «Было бы куда лучше, если бы она сидела себе дома в своем садике».

Самым важным ее вояжем стала поездка в Америку. Тогда, осенью 1975 года, женщины были там самой животрепещущей, самой модной темой: в тот год в Соединенных Штатах достигло пика своей популярности феминистское движение за освобождение женщин. Журнал «Тайм», традиционно посвящавший специальный заключительный выпуск «Мужчине года», на сей раз посвятил его «Женщинам года». Засыпаемая вопросами о ее отношении к феминизму, Тэтчер и не пыталась скрывать своих чувств.

В Чикаго ее спросили, обязана ли она хотя бы частично своим успехом современному феминистскому движению. «Кое-кто из нас занимался этим задолго до того, как было придумано это движение», — огрызнулась она. «Мне никогда не вредит и не мешает то обстоятельство, что я женщина», — заявляла Тэтчер, укрываясь за крепкой броней своих доспехов. Все политические лидеры, с которыми она пока встречалась, сообщила она слушателям, «воспринимали меня просто как политика и сразу переходили к делу». Но женщины, смотревшие и слушавшие ее выступление, не собирались дать ей так легко отделаться. Какое обращение она предпочитает — Mrs или Ms? «Я не уверена в том, что поняла смысл вашего вопроса, — ответила она. — Я просто Маргарет Тэтчер. Принимайте меня такой, какая я есть» {5}.

Она отбросила всякие претензии на беспристрастность, эту личину, которую носит большинство политиков в заграничных поездках. С высоких кафедр Нью-Йорка, Вашингтона и Чикаго она яростно громила политику премьер-министра Гарольда Вильсона. Она внушала всем своим слушателям, что лейбористское правительство в своем «беспощадном стремлении к равенству» уничтожает в Англии демократию. Утверждая, что ко всем должно быть одинаковое отношение, лейбористы насаждают неравенство. Кредо Тэтчер было ближе к американскому: если вы лучше работаете, вы должны лучше жить. Государство не должно пытаться стричь всех под одну гребенку. Консенсус — это утеха слюнтяев. Джеймс Каллаган, министр иностранных дел Вильсона, прочитав газетные отчеты о ее визите, вознегодовал. «Находясь за границей, все мы поступаемся нашей собственной партийной политикой в интересах родной страны», — прочел он ей нотацию через просторы Атлантики. Вздор, ответила Мэгги, как называли ее все в Америке. «В мои обязанности не входит пропагандировать социалистическое общество».

Тэтчер была принята президентом Фордом в Овальном кабинете Белого дома, снова встретилась с Киссинджером и беседовала с рядом конгрессменов. Поездка удалась на славу. «Я чувствую, что меня признали как лидера в международной области — той области, в которой, как утверждалось, я никогда не буду признана», — заявила она по возвращении. Похоже, англичане соглашались с ней. По данным самых последних опросов, 48 процентов населения страны ожидало, что она станет следующим премьер-министром, тогда как победу Вильсону прочил только 31 процент.

Многим сторонним наблюдателям в разных странах мира начало нравиться то, что они видели в Тэтчер, но она все еще не убедила свою собственную партию. Прекрасная возможность исправить положение представлялась ей на ежегодной конференции, которая проводилась в этом году в Блэкпуле, расположенном на бесплодном западном побережье, на второразрядном курорте, где полно дешевых увеселительных заведений, меблирашек, игротек и забегаловок, специализирующихся на рыбе с жареным картофелем. Тэтчер приехала на конференцию в состоянии внутренней напряженности и беспокойства и, по мере того как с каждым днем недели близился момент ее речи на заключительном заседании — речи лидера партии, которая будет передаваться по национальному телевидению, — она все больше волновалась и нервничала.

Присутствие на конференции Хита тоже не улучшало ее настроения. После того как его встретили с почестями как героя в конференц-центре «Зимние сады» — сооружении в стиле викторианской эпохи, — он не остановился перед тем, чтобы подвергнуть пристрастному обсуждению новое руководство партии. В неофициальной беседе с группой журналистов Хит резко раскритиковал Тэтчер и Кита Джозефа. Это не тори, утверждал он. Это фанатики, чьи безумные правые взгляды погубят партию и страну. Как он и рассчитывал, назавтра его высказывания попали в заголовки газет. Он опубликовал неубедительное опровержение. Вся эта шумиха усилила давление на Тэтчер.

К пятнице она была в полном изнеможении, хотя отказывалась признать это. Мотаясь с закрытого совещания в узком составе на собрание фракции крайних, оттуда — на прием, с приема — в свой номер работать над речью, она со вторника спала каких-нибудь несколько часов. Когда Тэтчер нервничает, она готова рвать и метать. Так произошло и теперь. Она была ужасно недовольна первыми вариантами своей речи. «Это никуда не годится, — твердила она. — Все неправильно». В отчаянии она послала за Рональдом Милларом, драматургом, писавшим речи для Хита.

Миллар был для Тэтчер новым человеком, как и почти все ее старшие помощники, но он играл — и станет играть впредь — важную роль. Она познакомилась с ним сразу же после того, как свалила Хита, когда ей неожиданно пришлось выступить от имени партии с давно запланированным радиообращением. В продолжении всей своей политической карьеры (если не считать периода работы в министерстве образования, где у нее были «речевики») Тэтчер сама писала — подробно и от руки — все тексты своих выступлений. И она отнюдь не была исключением. Если в Соединенных Штатах редкий конгрессмен пишет свои речи сам, то для английского парламентария, наоборот, не писать текстов своих выступлений самому — дело неслыханное. Однако как лидер партии она нуждалась в квалифицированном помощнике и не без опасений дала себя уговорить попробовать на эту роль Миллара. Набросав текст пятиминутной речи по радио в перерывах между прогонами сцен своей пьесы, которую он репетировал, Миллар долго ломал голову над концовкой, пока не нашел удачное высказывание, издавна приписываемое Аврааму Линкольну: «Нельзя сделать слабого сильней, ослабляя сильного; нельзя помочь бедным, уничтожив богатых; нельзя постоянно помогать людям, делая за них то, что они могут и должны делать сами».

Он прочел ей речь вслух, как привык читать свои пьесы в театре. Когда он закончил, она не сказала ни слова и только пристально смотрела на него. Он тоже молча глядел на нее, уверенный, что провалил пробу. Затем она открыла свою объемистую дамскую сумочку, извлекла оттуда большой кошелек с защелкивающимся запором, вынула из кошелька бумажник и принялась рыться в нем. Через пару бесконечно долгих минут она вытащила маленький пожелтевший листок бумаги, встала со стула и направилась к Миллару, который уже подумывал, не повредилась ли она в уме. На мятом, разлезающемся листочке было записано то же изречение. «Я всегда ношу это с собой», — сказала она с улыбкой. «Меня словно током дернуло, — рассказывал впоследствии Миллар. — Я вдруг понял, что жизненный путь этой женщины каким-то образом переплетется с моим» {6}.

Миллар и Тэтчер продолжили сотрудничество на Блэкпулской конференции. Миллар всю ночь напролет писал речь. К утру весь номер был завален исписанными листами. Тэтчер, поспавшая несколько часов, явилась в новом костюме — синего цвета, который является символом консервативной партии, — поддернула юбку и опустилась на колени на пол рядом с ним, призывая его поторапливаться. «Я не могу сесть: платье сомнется, в чем я тогда буду выступать?» — сказала она и нетерпеливо добавила: «Давайте, давайте, пишите» {7}. Прочитав кусок речи вслух, она покачала головой.

— Это не я, — посетовала она. — Я не актриса.

— Вы должны ею стать, — ответил он. — Вы же теперь исполнительница главной роли.

Они принялись торопливо складывать страницы. Пригладив напоследок волосы, Тэтчер двинулась в конференц-зал, но не успела она выйти, как зазвонил телефон. Заседание затягивается, сообщили ей. Не могла бы она подождать еще несколько минут? «Ну нет! — взорвалась она. — Ни минуты больше не останусь в этом проклятом гостиничном номере — я тут на стенку от нервов лезу». Нервы ее успокоились только тогда, когда она оказалась в зале и пожилая женщина вручила ей метелку из перьев — символ чистки партии, осуществляемой ею. После того как она была официально представлена аудитории, Тэтчер, повинуясь порыву вдохновения, махнула метелкой по кафедре и по носу председателя партии Питера Томаса. Публика рассмеялась. Напряжение спало. Тэтчер почувствовала себя раскованно и легко начала говорить {8}.

Она с похвалой отозвалась о своих предшественниках, Черчилле и Хите, который к этому времени уехал из Блэкпула, чтобы не слушать ее речь, и заявила, что видит свою задачу в том, чтобы «преодолеть экономические и финансовые трудности, которые испытывает страна, и вернуть нашу веру в Англию и в самих себя». Тэтчер объяснила, почему создалось впечатление, будто за океаном она резко критиковала Англию. «Я критиковала не Англию. Я критиковала социализм. И буду критиковать впредь, потому что он пагубен для Англии. Англия и социализм — это не одно и то же, и пока у меня есть силы и здоровье, между ними никогда не будет стоять знак равенства.

Позвольте мне изложить вам мой взгляд на вещи, — продолжала она. — Право человека работать самостоятельно, тратить заработанное, владеть собственностью, иметь в лице государства слугу, а не господина — вот в чем состоит английское наследие». Публика встала, дружно аплодируя. Позже, когда в зале потух свет, а Тэтчер потягивала виски в своем номере, она обернулась к Эйри Ниву и сказала: «Вот теперь я лидер».

На первых порах лидеру явно недоставало уверенности в себе. В парламентских дебатах она пасовала перед Гарольдом Вильсоном. Ловкий полемист, Вильсон постоянно уклонялся от прямолинейных, резких и сокрушительных ударов Тэтчер, снова и снова побеждая ее в споре. Однажды, когда ей предстояло открывать дебаты, она заупрямилась. Ей надоело оставаться в дураках. Если дебаты откроет кто-нибудь другой, она смогла бы лучше разобраться в стратегии Вильсона. Нив отозвал ее в сторонку и разъяснил ей суровую правду жизни: «Маргарет, когда вы станете премьер-министром, вам придется то и дело открывать дебаты». Она вздохнула, кивнула и открыла прения {9}.

Высокомерие, которое проявлял Вильсон во время дебатов по внешнеполитическим вопросам, и в особенности по вопросам отношений с Советским Союзом, так возмущало Тэтчер, что она поставила себе целью подковаться в этой области. К 1975 году Соединенные Штаты наконец ушли из Вьетнама, и отношения между Востоком и Западом в первый ее год на посту лидера консерваторов занимали центральное место в сообщениях средств массовой информации. Соединенные Штаты и Советский Союз осуществили совместный полет космических экипажей, а главы тридцати пяти государств собрались в Финляндии, чтобы подписать Хельсинкские соглашения, ознаменовавшие собой вершину разрядки — короткого периода ослабления международной напряженности после подписания Никсоном и Брежневым в Москве в 1972 году договора ОСВ-1 об ограничении стратегических ядерных вооружений. Несмотря на доброжелательное отношение к разрядке, вокруг нее велись ожесточенные споры, особенно жаркие в вопросе о том, не был ли Запад обманут Советами. Для того чтобы участвовать в этих спорах, она решила изучить все, что только возможно, начиная с обороны. Опыт участия Британии во второй мировой войне убеждал ее в необходимости сильной обороны, и она принялась углублять свои познания. Процесс освоения материала потребовал — излюбленное ее занятие — запоминания мельчайших подробностей: виды вооружений, количество боевых кораблей и самолетов, численный уровень вооруженных сил и резервных войск. Не обошла она своим вниманием эмиграционную политику СССР и отношение Советов к диссидентам.

Она уже относилась к Советскому Союзу с большой настороженностью, порожденной ее верой в свободу личности и абсолютной преданностью праву человека полностью раскрывать свои способности без вмешательства — сковывающего или опекающего — со стороны государства. Социализм, и особенно коммунизм, являлся в ее глазах полной противоположностью этому принципу. Когда же в ходе своих изысканий она увидела, какое массированное наращивание вооруженных сил происходит в Советском Союзе при Брежневе, ее инстинктивное неприятие сменилось весьма конкретной озабоченностью.

Ее первая речь на тему отношений между Востоком и Западом, произнесенная за несколько недель до подписания Хельсинкских соглашений в 1975 году, когда разрядка переживала пору весеннего цветения, представляла собой риторический эквивалент снежного вихря. «Слово «разрядка» звучит хорошо, и в той мере, в какой имеет место действительное ослабление международной напряженности, разрядка — вещь хорошая, — сказала она на собрании Ассоциации консерваторов Челси. — Но факт остается фактом: в продолжение этого десятилетия разрядки вооруженные силы Советского Союза увеличивались, увеличиваются, и нет ни малейшего намека на их сокращение в будущем». В январе 1976 года, еще глубже изучив вопрос, она возобновила свои нападки, которые не оставляли сомнения в том, какую позицию занимает она по отношению к Москве. Лейбористское правительство Вильсона, заявила она, «ликвидирует нашу оборону в момент, когда стратегическая угроза Британии и нашим союзникам со стороны экспансионистской державы приобрела более серьезный характер, чем в какое-либо время после окончания последней мировой войны». Советским Союзом «правит диктатура упорных, предусмотрительных людей, которые быстро превращают свою страну в самую передовую военно-морскую и военную державу мира. И делают они это не только ради самообороны». Русские, заявила она, «стремятся к мировому господству». Если Запад не пробудится, то «нам будет суждено, по их собственным словам, кончить на мусорной свалке истории».

Вильсон осудил эту речь как эмоциональную болтовню. Других откликов на нее в Англии не было, и, незамеченная, она тихо канула бы в Лету, если бы не одно обстоятельство. В Советском Союзе речь вызвала взрыв ярости. Агентство новостей — ТАСС заклеймило Тэтчер как «поджигательницу холодной войны». В сатирическом журнале «Крокодил» появились карикатуры, на которых она была изображена как «злая ведьма Запада» верхом на помеле над зданием парламента. Но самый лучший эпитет придумала газета Советской Армии «Красная звезда»: она назвала Тэтчер «железной леди». Получить подобный эпитет было для нее лучшим подарком. Ярлык «железная леди» окажется бесценным приобретением с точки зрения победы на выборах. («Русские прозвали меня «железной леди», — станет говорить она, выступая перед избирателями в ходе предвыборной кампании 1979 года. — Они правы. Англии нужна железная леди».) Тэтчер при каждом удачном случае хвастала своей репутацией «железной леди», резко критикуя Советы за «вопиющее нарушение» духа Хельсинки. После своего прихода к власти она обещала повысить расходы на оборону. Китай был так доволен ее наскоками на медведя, что ее незамедлительно пригласили нанести визит в Пекин, что она и не преминула сделать в 1977 году.

В то время как Тэтчер развивала наступление на внешнеполитическом фронте, ход событий внутри страны изменился, и это стало началом конца для Гарольда Вильсона. Безработица достигла самого высокого после войны уровня, государственные расходы вышли из-под контроля. Инфляция достигла 27 процентов. В довершение всего Вильсон — точь-в-точь так же, как до него Хит, — совершил в середине своего срока правления поворот на 180 градусов и объявил о крупном сокращении государственных расходов. Но Вильсон, которому только что исполнилось шестьдесят лет, на этом не остановился и объявил о своем уходе в отставку, чем поверг в смятение свою партию. Многоопытный премьер-министр, дважды занимавший этот пост, отказывался от попытки занять его в третий раз, несмотря на то что чувствовал себя, по его собственным словам, «как нельзя лучше». «Уж если я ухожу, то ухожу, — заявил он, повторяя фразу Стэнли Болдуина, обращенную к его преемнику Невиллу Чемберлену. — Я не собираюсь заговаривать с человеком, стоящим на капитанском мостике, и я не собираюсь плевать на палубу».

Через три часа после того, как прозвучало это ошеломляющее заявление, наступило время запросов, и Вильсон предстал перед палатой общин, чтобы ответить на вопросы ее членов, Тэтчер, сидевшая напротив, знала, что по такому случаю требуется сказать прочувствованно-доброжелательное похвальное слово, но ей было трудно заставить себя тепло говорить о противнике, который снова и снова побеждал ее в поединке у курьерского ящика. Она попыталась, но без особого старания. Тенденциозная в своих партийных пристрастиях, видящая в дебатах палаты общин что-то вроде настоящей войны, Тэтчер лучше играет первые роли, чем вспомогательные. Изображать притворное сочувствие она не умеет. «Несмотря на наши личные столкновения, мы желаем вам лично удачи в вашей отставке», — наконец выдавила она из себя. Вильсон с улыбкой поклонился.

В то время тори, согласно опросам общественного мнения, имели явное преимущество и почти наверняка победили бы на выборах, если бы выборы были назначены. Однако условия, необходимого для проведения в данном случае выборов, не существовало. Вильсон оставлял свой пост добровольно, и его партия, по-прежнему сохранявшая незначительное большинство, предпочла избрать нового партийного лидера, которому и предстояло стать премьер-министром. Тэтчер, чьи надежды были обмануты, потребовала новых выборов, но ничего не добилась.

Через неделю министр иностранных дел Джеймс Каллаган, признанный фаворит, победив пятерых соперников, получил пост лидера лейбористской партии, а с ним и резиденцию на Даунинг-стрит, 10. Шестидесятичетырехлетний Каллаган отличался от Вильсона большим центризмом и меньшей политической ловкостью; на людях он держался с отеческой заботливостью, но частенько выказывал себя яростным противником в закулисной борьбе. У него была идеальная биография для того, чтобы привлечь максимум избирателей. Сын старшины военно-морских сил, он пятнадцати лет от роду бросил школу, чтобы прокормить овдовевшую мать. Придя в политику через участие в профсоюзных выборах, он поочередно занимал все три «главные государственные должности»: министра финансов, министра внутренних дел и министра иностранных дел. По сравнению с Тэтчер он обладал гигантским опытом.

Впрочем, будучи премьером, Каллаган так и не смог доказать, что пребывание на этих высоких постах многому его научило. Несмотря на весь опыт Каллагана, его правление не отличалось изобретательностью. Он не сумел ни продолжить политику Вильсона, ни приняться за лечение таких глубоко укоренившихся экономических недугов, как высокая инфляция, все возрастающие требования повышения заработной платы и ослабление позиций фунта. Зато он умел увиливать и лавировать в парламенте. Когда Тэтчер нападала на него, Каллаган парировал ее нападки с пренебрежительной снисходительностью. «Ну ну, лапонька, — самодовольно изводил он ее, глядя поверх курьерского ящика, как лицо ее заливается краской. — Не верьте вы всему тому вздору, что пишут в газетах о кризисе и переворотах и конце нашей цивилизации. Ей-богу, нельзя этому верить!» Она чуть не лопалась от злости. Каллаган нашел, чем можно ее пронять — язвительной снисходительностью, и постоянно прибегал к этому средству. Наделенная от природы инстинктом соперничества, она испытывала искушение ответить ему тем же, но сознавала, какой опасностью это чревато. «Если я стану поступать так же, то, боюсь, в устах лидера-женщины это прозвучит сварливо», — пояснила она, сославшись — редкий случай — на свой пол {10}. Сидеть там и молча сносить издевки было для нее непереносимо. То ли дело обычная шумная парламентская перепалка!

После того как валютный кризис неоднократно приводил к подрыву позиций фунта, а дефицит торгового баланса продолжал расти, правительство было вынуждено принять решительные меры. Министр финансов Дэнис Хили отменил запланированную поездку в Азию, чтобы заручиться срочной помощью со стороны Международного валютного фонда (МВФ) — обычно к помощи такого рода прибегают страны-должники третьего мира. Резервный заем МВФ в размере 3,9 миллиарда долларов, предоставленный в результате Англии, исчерпал ее лимит прав заимствования в МВФ и явился уже четвертым гигантским кредитом, полученным Англией за границей меньше чем за год. Всего за четыре месяца до этого Англия запросила и получила 5,3 миллиарда долларов на международных рынках кредита. Теперь МВФ просил правительство Каллагана осуществить жесткие меры по наведению суровой экономии и сократить расходную часть следующего бюджета на 3–5 миллиардов долларов. Страна была на грани банкротства.

Положение лейбористской партии стало неустойчивым, но Каллаган укрепил свое пошатнувшееся правительство, заключив союз с либералами. Потерпев вновь неудачу, Тэтчер уложила вещи и пустилась в путь. Китай принял ее с почестями, обычно оказываемыми главам государств, прибывающим с официальным визитом, а в Соединенных Штатах американский президент Джимми Картер отменил введенное им же правило, оказав ей тем самым совершенно особое внимание. Дело в том, что Картер с присущим ему стремлением к методичности ввел недальновидное правило, что он станет встречаться только с главами правительств, наносящими официальный визит. А со всеми лидерами оппозиции будет встречаться его вице-президент Уолтер Мондейл. Два ведущих европейских руководителя — лидер французских социалистов Франсуа Миттеран и лидер немецких христианских демократов Гельмут Коль — искали встречи с Картером и получили отказ. Оба государственных деятеля, впоследствии возглавившие свои страны, отменили свою поездку в Соединенные Штаты.

Каллаган был лучшим иностранным другом Картера. Когда премьер-министр сшил костюм в тонкую полоску из ткани, каждая полоска которой была образована буковками JC — инициалами Картера, — он послал отрез этого материала на костюм президенту. Но Картер был решительным сторонником женского равноправия, и его прельщала перспектива встречи с лидером тори. И вот когда английский посол в Вашингтоне Питер Джей, кстати, зять Каллагана, стал уговаривать Картера встретиться с лидером оппозиции, президент нарушил свое собственное правило. Он пригласил Тэтчер в Овальный кабинет на получасовую беседу — и пожалел об этом.

Тыча в президента пальцем, она прочла Картеру лекцию о своих отношениях с профсоюзами и с ходу отвергла высказанное им твердое убеждение, что неотъемлемой частью внешней политики должна быть нравственность. Вздор, отрезала она. «Внешняя политика — это просто-напросто выражение национального своекорыстия». Картер вспыхнул. Впоследствии он говорил, какое впечатление произвела на него Тэтчер: «жесткая, чрезвычайно самоуверенная, упрямая и неспособная признать, что она чего-то не знает» {11}. Картер тоже не произвел на нее большого впечатления. Она нашла, что он «слащаво-сентиментальный» и «сырой», что на школьном жаргоне означало «бесхребетный». Теперь она понимает, сказала она, почему американцы называют Картера «тряпкой». И она с ними согласна {12}.

Поездка в США чрезвычайно укрепила ее уверенность в себе. Ей понравились толпы встречающих, американский энтузиазм и долгие, несмолкающие аплодисменты. Она ощутила приток адреналина в крови. «Вопрос не в том, победим ли мы, консерваторы, на выборах, — заявила она, выступая перед толпой в Нью Йорке, — а в том, как велико будет наше большинство». Слушатели орали, приветствуя ее агрессивность, и она сияла от радости.

Домой она вернулась с ощущением личного триумфа, но и у Каллагана дела пошли лучше. Премьер-министр и министр финансов Хили вынужденно перешли в фискальных вопросах на позиции правых и начали сокращать объем заимствования. Ограничения на рост заработной платы и доходы от эксплуатации нефтяных месторождений на дне Северного моря позволили уменьшить инфляцию с 30 процентов — уровня, характерного для Латинской Америки, — до более терпимых 13 процентов, что способствовало, впервые после трех кошмарных лет, новому притоку иностранного капитала. Тэтчер была убеждена в том, что Каллаган просто-напросто замазывает трудные экономические проблемы. Но она была слишком хорошим политиком, чтобы не понимать, что бить в набат, когда положение внешне улучшается, значило бы только вредить себе. Ей нужен был новый спорный вопрос.

В начале 1978 года она подняла вопрос, затрагивать который не было принято, — расовый. Большинство политиков старалось держаться от него подальше как от абсолютно проигрышного. До нее только правый диссидент член парламента Инок Пауэлл да стоящий на крайне расистских и фашистских позициях «Национальный фронт» осмеливались возбуждать страхи почти трех миллионов черных, индийцев и пакистанцев среди пятидесятичетырехмиллионного населения Англии. Страна гордится своей, как она сама считает, врожденной, инстинктивной расовой терпимостью. Ведь в конце концов, Британия в основном благожелательно правила своей империей и по сей день возглавляет многорасовое Содружество наций. В Англии никогда не существовало той узаконенной расовой дискриминации, которая насквозь пропитывала движение за гражданские права в Соединенных Штатах.

Тем не менее в Англии существовали — и существуют поныне — глубокие очаги расизма, и не в последнюю очередь в парламенте, который приветствовал в своих стенах первых черных парламентариев только в 1987 году. Лондонская полиция тоже славится своей расовой нетерпимостью. Элитарные гвардейские части, несущие охрану королевской семьи, оставались сегрегированными вплоть до 1988 года, когда расовый барьер сломал один молодой черный солдат, принятый по прямому распоряжению принца Чарлза.

Конец империи привел к изменению расового состава населения Англии. Гарольд Макмиллан энергично поощрял иммиграцию, чтобы удовлетворить потребность страны в неквалифицированной рабочей силе, и иммиграция из стран Содружества стремительно росла. За период с 1959 по 1961 год приток иммигрантов увеличился почти в семь раз, с 21 000 до примерно 137 000 человек. Вскоре после этого правительство ввело законодательные ограничения: въезд разрешался только тем, у кого кто-нибудь из родителей или дедушек с бабушками родился в Англии, иными словами, — белым.

В 1972 году, после того как Иди Амин изгнал из Уганды — страны, входящей в Содружество, — всех постоянно проживавших там выходцев из Азии, Хит провел закон, разрешавший въезд в Англию жителям Уганды независимо от их происхождения. К середине 70-х годов ежегодное число иммигрантов составляло около 45 000. Под сенью соборов возводились мечети; в некоторых ресторанах и пабах блюда, приправленные острой индийской приправой карри, вытеснили традиционные пироги с мясом и почками, и даже в самой отдаленной сельской глубинке можно было встретить женщин в сари и мужчин в тюрбанах.

Безработица, сокращение бюджетных расходов, рост преступности — все эти факторы одновременно привлекли внимание к иммигрантской общине. Все чаще происходили стычки между белыми и цветными. По данным опроса Гэллапа, 59 процентов британской общественности полагало, что иммигранты представляют собой «весьма серьезную проблему», а 49 процентов призывало правительство дать иммигрантам денег на отъезд из страны.

Когда в 1978 году Тэтчер высказалась по этому вопросу, она затронула тему, имевшую безусловную актуальность для рабочих, озабоченных угрозой конкуренции со стороны приезжих, и для всех тех, кто опасался за целостность своей однородной культуры. Тэтчер подняла расовый вопрос в телевизионном интервью после беспорядков, произошедших в выходные дни в Вулвергемптоне, где две сотни молодых негров, спровоцированные толпой белых, в отместку принялись крушить витрины магазинов и бросать камни в полицейских. Призывая «полностью покончить с иммиграцией», Тэтчер утверждала: «англичане и в самом деле не на шутку обеспокоены тем, что их страна будет затоплена людьми другой культуры». Предсказав, что к концу столетия численность черного и цветного населения Англии удвоится и достигнет 4 миллионов человек (на начало 1990 года она составляла 3,1 миллиона), Тэтчер отметила, что людей это пугает. «Мы, политики, существуем не для того, чтобы игнорировать людские страхи, — заявила она. — Мы, политики, призваны устранять их причину».

Ее высказывания в телевизионной программе «Мир в действии» вызвали целую бурю. Парламентарии-лейбористы называли ее расисткой. Министр внутренних дел Мерлин Рис обвинил ее в попытке «придать респектабельность расовой ненависти». Поношения раздавались со всех сторон. Дэвид Янг, епископ Рипонский, предостерегал ее: «Разжигая страсти и предрассудки, страхи и ненависть, которые не могут не сказаться губительным образом на нашем обществе, вы ведете опасную игру». С ним были согласны многие из ее собственного консервативного лагеря. Некоторые считали, что Тэтчер, пусть даже сама и не расистка, занимает опасно правые позиции и ни перед чем не останавливается в своем отчаянном стремлении стать премьер-министром. Она твердо стояла на своем. Обвинения в расизме она отмела как «абсолютно вздорные». Не обсуждать вопрос об иммиграции было бы, по ее словам, «совершенно нелепо» и безответственно. Она, конечно, оседлала тигра, но уверенно держалась в седле. Через две недели после интервью опрос общественного мнения показал, что популярность тори подскочила на 11 процентов: если раньше они отставали от лейбористов на 2 процента, то теперь обогнали их и вели с разрывом в 9 процентов.

Для Тэтчер самым поучительным в этом скандале было воочию увидеть, как члены ее партии попрятались в кусты, когда атмосфера накалилась. Слишком многим, убедилась она, не хватает смелости отстаивать вещи, которые, по ее мнению, необходимо было высказать и сделать. Тот факт, что они не соглашались с ней, не имел в ее глазах значения. Главное, они проявили себя «сырыми», то бишь мягкотелыми, и поэтому она перестала с ними церемониться. Притом расовый вопрос был только верхушкой айсберга. Иэн Гилмор, теневой министр внутренних дел, не согласился с ее призывом снова ввести смертную казнь. Он тотчас лишился своего поста и был переведен на менее престижную должность министра обороны. Уинстон Черчилль, внук лидера военных лет, не согласился с ней в вопросе о продолжении экономических санкций против Родезии. Он в мгновение ока вылетел вон. Орудуя ножом мясника, она все больше отстранялась от теневой бюрократии и собирала вокруг себя тесный внутренний кружок советников, в чьей личной преданности не сомневалась. Эта узкая группа, ее первый «кухонный кабинет», куда входили специалисты из лондонских финансовых кругов и профессионалы-менеджеры, стала составной частью ее политической организации. Большинство ее членов, как и сама Тэтчер, были целеустремленными людьми, сделавшими карьеру самостоятельно, без помощи семейных связей, доставшегося по наследству богатства или аристократического произношения.

Члены внутреннего кружка с благословения своей руководительницы любили действовать, отбрасывая бюрократические формальности и волокиту и минуя умеренных членов ее собственного теневого кабинета. Внутренний кружок производил предварительную обработку политических рекомендаций и формулировал отобранные варианты в соответствии с предпочтениями самой Тэтчер, прежде чем они поступали на рассмотрение более широкой группы руководителей. Внутренняя оппозиция чаще всего с легкостью подавлялась. «Сырому», впервые услышавшему политическое предложение Тэтчер, было трудно, если не невозможно, подыскать аргументацию, чтобы воспрепятствовать его принятию или добиться его изменения: «кухонный кабинет», состоящий из «сухих», или правоверных, уже предусмотрел потенциальные контрдоводы и подготовил ответы.

Структура внутреннего кружка давала столь ценимую Тэтчер эффективность, но ценой глубокого раскола между идеологами и традиционными консерваторами. Это не беспокоило Тэтчер. Она была готова платить эту цену. Вместе с единомышленниками «сухими» она отшлифовывала свою стратегию. Они решили, что сдвигу Каллагана в сторону политического центра лучше всего противопоставить демонстративный, вызывающий экстремизм.

В начале лета 1978 года казалось, что вот-вот будут назначены всеобщие выборы. Пятилетний мандат лейбористской партии на управление страной истекал только в октябре 1979 года, но процент опрошенных, одобряющих политику Тэтчер, начал падать. Преимуществом Каллагана была сердечная, успокаивающая, располагающая манера его публичных выступлений. Тэтчер действовала людям на нервы. Она говорила слишком резко, слишком агрессивно, без тени смягчающего юмора. Даже ее прическа, сооружение в виде пчелиного улья, покрытое лаком и похожее на скульптуру, открыто высмеивалась как символ ее жесткой непреклонности. Гордон Рис в свете приближающихся выборов порекомендовал консерваторам нанять самое популярное в Англии рекламное агентство, «Саатчи энд Саатчи», с тем чтобы оно подработало имидж партии и подготовилось к проведению предвыборной кампании. Директор-распорядитель агентства Тим Белл, энергичный и талантливый специалист по рекламе, наделенный природным политическим чутьем на высокое и низкое в политике, решил лично заняться этим заказом, что явилось судьбоносным решением для Тэтчер и для агентства.

Тэтчер знала о рекламе только одно, что она в ней нуждается Она предупредила Белла, с которым сразу же нашла общий язык, что он не должен изображать ее кем-то, кем она не является. «Если вы нарисуете портрет, который на меня не похож, и меня изберут, то тогда я не смогу делать то, что хочу, так как люди будут ждать от меня чего-то другого», — сказала она ему. Сама она могла предложить всего один конкретный совет. Во время своей первой избирательной кампании в Дартфорде четверть века назад она усвоила практический урок. Надпись на плакатах ее соперника Нормана Доддса гласила: «Доддс вновь будет представлять Дартфорд», но молодые тори приписывали на плакатах еще два слова: «Вряд ли Доддс вновь будет представлять Дартфорд». «Не делайте таких плакатов, на которых люди смогут что-то приписать», — посоветовала она Беллу с улыбкой и задорным блеском в глазах {13}.

Когда Каллаган принял решение не проводить, вопреки всеобщим ожиданиям, выборы осенью 1978 года, он фактически отложил все до весны. Психологически зима — неподходящее время для назначения выборов в Англии, особенно если она не за горами. Ведь правителей, в чьи обязанности входит назвать дату выборов, судят более строго в промозглую, холодную пору. Зима 1978/79 года оказалась для правительства сущим бедствием: Англия вступила в один из самых тяжелых периодов промышленных неурядиц, усугубляемых нараставшими крещендо забастовками, увольнениями, перебоями и закрытиями. В самой большой забастовке после всеобщей стачки 1926 года принимали участие водители грузовиков, железнодорожники, работники общественного обслуживания, шоферы машин «скорой помощи».

Антиинфляционная политика Каллагана в области заработной платы потерпела крах, после того как профсоюзы потребовали прибавок к зарплате, которые в два — пять раз превышали 5-процентный предел, установленный правительством. Пролейбористская «Дейли миррор» охарактеризовала ситуацию как вышедшую из-под контроля» и писала, что «пикеты забастовщиков душат нашу промышленную жизнь». Закрывались больницы и школы. Могильщики отложили свои кирки и лопаты. В моргах штабелями лежали покойники. На тротуарах росли горы мусора, загораживавшие проход, среди мусора шныряли крысы. Тэтчер метала громы и молнии в парламенте, но Каллаган, не имея готового решения, пытался переждать бурю. Не в буквальном смысле слова. В середине зимы он, спасаясь от уныния депрессии, уже получившей название «зимы тревоги нашей», улетел на восхитительно тропический остров Гваделупу, где состоялась экономическая встреча на высшем уровне. По его возвращении газета «Сан» язвительно вынесла в заголовок слова, которых Каллаган не говорил, но подразумевал: «Кризис? Какой кризис?» Каллаган вспылил. «У нас и раньше бывали забастовки, — огрызнулся он. — Мы и раньше бывали на грани». Многим англичанам не понравилась его позиция. Ведь большинству из них не удалось развеяться в тропиках. «Премьер-министр — идиот», — заявила без обиняков супермодель Твигги.

В марте балансированию Каллагана пришел конец: шотландские националисты и либералы, поддерживавшие правительство, отказали ему в поддержке. После ожесточенной перепалки, в которой многие дали волю своему раздражению, Тэтчер внесла предложение о вынесении вотума недоверия. «Никогда еще наша репутация в мире не падала так низко, — выкрикнула она в лицо Каллагану. — Англия теперь — страна на обочине». Когда через семь часов это предложение было поставлено на голосование, палата общин отказала правительству в доверии. Чашу весов склонил один-единственный голос: предложение Тэтчер было принято 311 голосами против 310. Каллаган потерпел поражение — впервые за пятьдесят пять лет правительство пало, не получив вотума доверия. После объявления итогов голосования в палате поднялся невообразимый шум и гам. Парламентарии-консерваторы кричали, размахивали бумагами и ликовали, но Тэтчер, воплощенное самообладание, не выражала никаких эмоций. Дома она выпила с Дэнисом бокал шампанского. Здесь, в домашней обстановке, она призналась, что ее возбуждает перспектива предвыборной борьбы. «Такой вечер, как сегодня, выпадает раз в жизни», — сказала она. Еще до того, как было допито шампанское, она созвала совещание теневого кабинета для разработки стратегического плана. «Мои войска готовы, — заметила она. — И готовы уже давно».

Утром следующего дня, когда Каллаган поехал в Букингемский дворец просить королеву распустить парламент, Тэтчер позволила себе удовольствие подольше выспаться, а затем — неслыханное дело — позавтракать в постели. В отличие от немилосердно растянутых кампаний по выборам президента в Америке, английские кампании, предшествующие всеобщим выборам, коротки, но интенсивны. После того как назначается дата выборов, около недели обычно уходит на доделывание оставшихся неотложных дел в парламенте. Сама избирательная кампания продолжается около четырех недель, причем выборы всегда происходят в четверг. Если правящий премьер-министр терпит поражение, передача власти осуществляется безотлагательно. К дому на Даунинг-стрит подкатывает мебельный фургон, и готово дело — назавтра помещение свободно. Победивший соперник немедленно приступает к исполнению своих обязанностей, а министры теневого кабинета водворяются в предназначенных им министерствах. Преемственность обеспечивают остающиеся на своих местах государственные гражданские служащие, и государственный аппарат продолжает работу без лишних проволочек. Тэтчер знала, что теперь ей не видать ни минуты отдыха до самого дня выборов, назначенных на 3 мая, до которого оставалось всего пять недель. До этого дня она должна будет работать на пределе сил: если Хиту позволительно терпеть поражение на трех всеобщих выборах из четырех, то женщине, потерпевшей поражение, партия, конечно, никогда не даст второго такого шанса. «Мне дадут возможность провалиться на выборах только один раз», — заявила она {14}.

Хотя на телевидении запрещена политическая реклама, правилами допускается ограниченное количество бесплатных партийных выступлений. Каллаган начал избирательную кампанию одним из таких телевизионных обращений. Он охарактеризовал лейбористскую партию как партию стабильности, а консерваторов — как партию сторонников радикальных перемен. Эта характеристика переворачивала с ног на голову традиционные представления об обеих партиях, но Каллаган был прав. Лейбористы стремились сохранить существующее положение; Тэтчер с ее новоявленными тори-радикалами были революционерами. Тэтчер собиралась открыть кампанию на следующий день своим собственным телевизионным выступлением. Перед тем как ехать на студию, она заглянула в Финчли поговорить со своими избирателями. Когда она находилась там, ей позвонили из Лондона. В здании палаты общин взорвалась бомба. На выезде из подземного гаража для членов парламента горит машина. В сознании Тэтчер мелькнуло: «Боже, только бы не Эйри!»

Это был он. Шестидесятитрехлетний Эйри Нив, министр по делам Ольстера в теневом кабинете и потенциальный министр по делам Северной Ирландии в правительстве Тэтчер, стал жертвой покушения. Впервые после убийства премьер-министра Спенсера Персевала в 1812 году член парламента был убит в самом парламенте. Ответственность за его убийство взяла на себя объявленная вне закона Ирландская республиканская армия. Террористы прикрепили бомбу к нижней стороне его синего «воксхолла». Гибель Нива явилась для Тэтчер страшным ударом. Он был ее наставником, ее доверенным политическим советником. Он сделал ее лидером партии, умело организовав победу над Хитом. Без него она так и осталась бы заднескамеечницей, возможно, навсегда. Мало того, это был ее лучший друг. Он не принадлежал к категории придворных кавалеров, мнимых влюбленных и дамских угодников. Как и Тэтчер, он был политиком до мозга костей, но не вынашивал честолюбивых планов занять более высокий пост самому. С Эйри она могла не беспокоиться за свои тылы. Он всегда был начеку. Она могла засиживаться с ним допоздна, разрабатывая стратегию или с улыбкой обсуждая последнюю парламентскую сплетню. Помимо Дэниса, которого не интересовали подробности политической кухни, у нее не было другого такого друга. А теперь он погиб, став жертвой ее назначения на злополучную должность. Потрясенная, не в силах сдерживать рыдания, она отложила свое телевизионное выступление и спешно вернулась к себе в кабинет лидера оппозиции в палате общин. Тут она взяла себя в руки, села за свой рабочий стол и написала текст слова, посвященного памяти умершего. Через двадцать минут она вызвала составителя речей Миллара и отдала ему черновик со словами: «Усильте это». Усилить речь он не смог. Она нашла верный тон. Из Австралии позвонила Кэрол. Мать рассказала ей, что случилось, выразив свой ужас и гнев. «Мы должны теперь победить на выборах, — воскликнула она. — Мы победим ради Эйри».

Тэтчер выступила по телевидению, особо выделив свою первоочередную цель — сокращение налогов. Но потом она на неделю прервала свою предвыборную кампанию — до похорон Нива. После похорон она устроила его вдову на работу в штаб-квартиру партии. Решение на неделю задержаться с развертыванием избирательной кампании и фактически пожертвовать четвертой частью всего отпущенного на нее времени не было чисто эмоциональным актом. Стратегически консерваторы строили свои расчеты на том, чтобы дать Каллагану вырваться вперед: тогда они смогут критиковать его три года правления вместо того, чтобы увязать в полемике, защищая некоторые из наиболее спорных пунктов политической программы Тэтчер. Тактически же стратеги-тори, и особенно Рис, исходили из опасений иного рода. Их беспокоило, что крайняя воинственность Тэтчер подействует на избирателей раздражающе, если они будут видеть и слышать ее слишком часто. Хотя, по данным опросов общественного мнения, ее перевес над соперником увеличился с 6 до 21 процента, они боялись, что в случае, если она станет держаться слишком вызывающе, ее популярность может быстро и непоправимо упасть. Более того, надежда на возможный промах Тэтчер являлась важной составной частью стратегии лейбористов. При этом почему-то не принимался во внимание тот факт, что она дольше, чем Каллаган, была партийным лидером и что он, несмотря на свой огромный опыт министра, тоже впервые участвовал как лидер партии в общенациональных выборах.

Подобно боксерам, пытающимся нащупать друг у друга слабые места, оба не были уверены, как лучше всего атаковать противника. Каллаган наносил критические удары по ее радикализму с его непредвиденными последствиями, по ее антиюнионизму и неопытности во внешнеполитических делах. Но на первых порах он никогда не называл имени Тэтчер и не велел помощникам чернить ее, опасаясь ответной реакции. Тэтчер тоже остерегалась переусердствовать по части личных нападок. Она испытывала искушение придать кампании совершенно негативный характер, но не хотела, чтобы это вылилось в месячник взаимных поношений. Ведь ее тоже забросали бы грязью, притом еще неизвестно, кто выиграл бы больше. Когда Тим Белл показал ей макет плаката, на котором Каллаган был изображен в виде капитана «Титаника», продающего билеты на следующий рейс, она забраковала его. Рекомендация обвинить Каллагана в том, что у него два дома — это, мол, выглядит странно в глазах сторонников лейбористской партии из менее обеспеченных слоев рабочего класса, — была сразу отвергнута. «Но, Боже мой, как вы не понимаете! — воскликнула она, обнаруживая свое знакомство с чаяниями избирателей. — Мы хотим, чтобы у каждого было по два дома» {15}.

В 1979 году женщины составляли более половины контингента избирателей. Большинство склонялось отдать свои голоса консерваторам, но выше всего оценивали Тэтчер женщины из рабочей среды. Женщины, принадлежавшие к среднему классу, находили ее слишком напористой и упрямой. Играя на своей популярности в рабочей среде, она частенько позировала перед фоторепортерами, забегая в бакалейно-гастрономические магазины, делая покупки, складывая их в корзину и демонстрируя знакомство домашней хозяйки с ценами на продукты. В одном торговом центре она разыграла такую сценку: помахивая корзиной, доверху наполненной продуктами, в правой руке и держа в левой полупустую корзину, она возгласила: «В правой руке у меня то, что можно было купить на фунт стерлингов при консервативном правительстве в 1974 году; в левой — что можно купить на него при лейбористском сегодня. Если лейбористы пробудут у власти еще пять лет, я смогу унести все, что можно будет купить на фунт, в конверте».

Избиральная кампания длилась недолго, но нагрузка была тяжелой и утомительной. В семь утра она уже находилась в пути и весь день проводила в бесконечной череде предвыборных мероприятий: куда-то добиралась автобусом, поездом, самолетом, автомобилем, выступала на митингах, совершала с избирателями пешие прогулки, пила с ними чай и кофе, устраивала пресс-конференции. Она любила посещать фабрики. Ей нравилось показывать свои знания в технике, особенно если рядом были мужчины. Она побывала на стольких заводах, что «Спектейтор», еженедельник, симпатизирующий консерваторам, пожурил ее: «Промышленный процесс вызывает у нее искреннее любопытство; какая жалость, что она считает необходимым удовлетворить его во время столь короткой трехнедельной кампании».

Почти всегда рядом был Дэнис, готовый прийти ей на помощь. Часто он с неистовым усердием резал речи на абзацы и склеивал их в другом порядке. Теперь у него прибавилось свободного времени. После того как в 1965 году его семейное дело было выкуплено, он стал богатым человеком. Он продолжал работать в новой компании-учредительнице, «Бирма ойл», куда перешел контрольный пакет акций его фирмы, вплоть до 1975 года, когда его жена стала лидером партии, а он ушел на покой, хотя продолжал заседать в разных правлениях. Ну и, конечно, он активно помогал «боссу». Во время посещения одной фермы, когда Тэтчер, позируя перед фотографами, неловко взяла на руки теленка, Дэнис заметил, что она, как клещами, сдавила несчастному животному горло. «Осторожней, черт возьми, — предупредил он только наполовину в шутку, — не то ты останешься с мертвым теленком на руках».

К ночи она возвращалась на Флад-стрит, хотя порой не раньше двух. Обычно ей оставляли что-нибудь поесть, но во время поздних общих трапез Тэтчер бросалась помогать, носила тарелки, столовое серебро и суетливо следила за тем, чтобы никто не остался голодным. Каждое утро она вставала с рассветом. Свои вещи она укладывала сама, тщательно заворачивая каждое платье в тонкую оберточную бумагу. Если у нее не было запланировано выступление на телевидении, она сама делала себе прическу и макияж. С каждым днем утомительной кампании она, к вящему удивлению публики и ее вконец измотанных сотрудников, выглядела все лучше и лучше. Поднималась она все раньше, спать ложилась все позже, ходила все быстрее и говорила больше, чем кто бы то ни было. Иногда она так уставала и так перевозбуждалась, что не могла заснуть, Однажды она легла в постель на каких-то четыре часа и сказала наутро: «Сна не было ни в одном глазу, я лежала и читала Аристотеля».

Всего один раз она вышла из себя — среди своих, — когда председатель партии Питер Торникрофт предложил, чтобы ради наглядной демонстрации единства партии она появилась перед избирателями вместе с Тедом Хитом. Она взорвалась и выбежала из комнаты, так хлопнув дверью, что ее сотрудники застыли в удивлении. Хит, надо сказать, усердно работал, помогая если не ей, то консервативной партии, настолько усердно, что это дало повод Дэнису Хили язвительно заметить: «Впервые в истории Старый Моряк пришел на помощь Альбатросу» {16} .

Тридцатипятимиллионный избирательский контингент Великобритании был поставлен на сей раз перед самым широким философским выбором со времени, когда Эттли бросил вызов Черчиллю. Каллаган ратовал за «государство всеобщего благоденствия», предостерегая, что победа тори означала бы больше привилегий богатым и больше лишений обычной семье. «Социальное обеспечение, процветание, рабочие места и забота о престарелых зависят от получения лейбористами большинства», — пояснял он. Политику Тэтчер он характеризовал как опасную и ведущую к расколу. Рабочие места, обеспечиваемые правительством, будут резко сокращены и районы бедноты превратятся в «пустыни безработицы». «Вам следует поразмыслить вот над чем, — твердил он избирателям. — Не рискуем ли мы с корнем вырвать все достигнутое?»

Тэтчер, со своей стороны, ясно давала понять, что хочет совершить социальную революцию, не больше и не меньше. «На этих выборах дело идет о будущем Англии, великой страны, которая, как видно, пошла по неправильному пути», — гласил манифест тори, или платформа консервативной партии. Все, что предлагают лейбористы, — это «боевой призыв к праздности и бездействию». «Перемена грядет, — заявляла Тэтчер. — Соскальзывание, скатывание к социалистическому государству будет приостановлено, прекращено, и начнется подъем обратно». Она обещала снизить налоги на всех уровнях; добиться тайного голосования на профсоюзных выборах (и вбить тем самым клин между рядовыми членами и их лидерами, чаще всего стоящими на более левых идейных позициях); обуздать пикетирование из солидарности, чтобы предотвратить распространение забастовок; осуществить всестороннее сокращение государственных расходов, за исключением расходов на оборону и на полицию; приватизировать национализированную промышленность и дать обязательство не вмешиваться в переговоры об уровне заработной платы в частнособственническом секторе промышленности. Все вместе это являло собой платформу частного предпринимательства, подобной которой Англия в этом веке не видывала.

«Если выкачивать все средства у процветающих фирм, чтобы помогать фирмам, хромающим на обе ноги, слишком немногие будут создавать богатство и слишком многие — потреблять его». Нужно стать лидером в мире, ибо в противном случае мы рискуем стать «сноской в книгах по истории, слабым воспоминанием о прибрежном острове, затерянном во мгле веков, как Камелот, поминаемый добрым словом за свое благородное далекое прошлое».

Пошла последняя неделя перед выборами, а их исход все еще был неясен. Тэтчер выглядела и говорила как победительница. Она колесила по стране в специально переоборудованном автобусе, за которым следовало еще два, битком набитых дюжинами журналистов, толпами фоторепортеров и десятью съемочными группами телевидения, — идея подобных агитационных поездок была позаимствована у американцев. Каллаган держался старомодного английского метода и без помпы вылетал на места в арендованном правительственном самолете. Представители же прессы, освещавшие кампанию лейбористского лидера, были предоставлены самим себе, никакого транспорта им не предоставлялось. Результат нетрудно было угадать: Тэтчер уделялось гораздо больше внимания в средствах массовой информации. Но из опросов общественного мнения при всем том следовало, что преимущество, каким она обладала вначале, драматично уменьшилось. Так, согласно опросу, проведенному агентством «Маркет энд опинион рисерч интернэшнл» всего за несколько дней до выборов, тори опережали лейбористов всего на 3 процента. А когда опрос, проведенный газетой «Дейли мейл» в последний день, показал, что лейбористы вышли вперед с перевесом в 1 процент, сотрудники Тэтчер должны были призвать все свое мужество, прежде чем они решились сообщить ей эту новость. Сперва, глубоко задумавшись, она долго молчала, потом вымолвила: «Нет, все-таки я не верю». Она предсказывала, что победит с большинством в сорок мест, достаточным, но не подавляющим. Курс акций и фунта стерлингов на бирже, чувствовавшей себя не столь уверенно, резко упал.

День выборов Тэтчер провела в Финчли. Для того чтобы стать премьер-министром, она должна была победить в своем собственном округе. Потерпи она поражение в Финчли, она бы полностью вышла из игры, даже если бы консервативная партия победила в общенациональном масштабе. Консерваторам пришлось бы выбирать другого лидера. К вечеру она вернулась домой на Флад-стрит и стала ждать закрытия избирательных участков. Нервничая, она попыталась было читать, но не могла сосредоточиться.

Тогда она произвела разборку в ящиках своего письменного стола, прислушиваясь к стуку молотков снаружи: это рабочие сколачивали трибуны для десятков журналистов, начавших заполнять улицу.

В 10 вечера они с Дэнисом вернулись в Финчли узнать результаты голосования. Пока члены избирательной комиссии вручную подсчитывали бюллетени, оба они, склонившись над телевизором, слушали сообщения о первых результатах выборов. Как только избирательная комиссия Финчли объявила о ее убедительной победе большинством почти в 8000 голосов, Тэтчер вернулась в Лондон, в штаб-квартиру партии на Смит-сквер. К часу ночи телевизионные службы новостей Би-би-си и Ай-ти-эн предсказывали победу консерваторов. Однако сведения о результатах подсчета голосов поступили лишь из четвертой части избирательных округов, а наука компьютерного прогнозирования еще не вышла тогда из пеленок, поэтому оба лидера, Тэтчер и Каллаган, воздерживались пока от комментариев. Рис, куривший огромную сигару и потягивавший шампанское, кивком головы показал на экран телевизора: один из ночных прогнозов предрекал победу консерваторов с большинством в шестьдесят мест.

В 4 часа ночи Тэтчер обратилась к Ронни Миллару: «Вы придумали, что я могла бы сказать на Даунинг-стрит в случае моей победы?» Да, ответил он. Они прошли вдвоем в комнату, где было потише. «Ну, выкладывайте», — потребовала она. Он достал листок и по обыкновению прочел написанное вслух. Это были слова Франциска Ассизского. «Да принесем мы согласие туда, где царит разлад; да принесем мы истину туда, где царит заблуждение; да принесем мы надежду туда, где царит отчаяние». Тэтчер посмотрела на Миллара. Хладнокровие изменило ей. Глаза ее наполнились слезами. Она молча кивнула.

К 5 часам стало ясно, что консерваторы одержат убедительную победу. Каллаган, впрочем, еще не признал своего поражения, поэтому Маргарет с Дэнисом вернулись домой. Флад-стрит была запружена приветствующей толпой, которая скандировала: «Мы за Мэгги!» — и распевала предвыборную песню тори: «Наш символ — синий цвет, наш лидер — Мэгги». Из-за шума на улице и внутреннего возбуждения заснуть было невозможно. Для того чтобы иметь абсолютное большинство в палате общин, в которой было 635 мест, консерваторам требовалось получить 318 мест. К рассвету стали известны итоги голосования лишь по 75 процентам избирательных округов, и, хотя уже не вызывало сомнения, что она получит необходимое большинство, Тэтчер не спешила заявлять о своей победе до получения официального подтверждения. Позавтракав грейпфрутом и яйцом, она вышла из дому, помахала толпе и вернулась в штаб-квартиру партии. Вскоре туда вкатили на тележке огромный шоколадный торт в форме знаменитой двери дома 10 на Даунинг-стрит и с надписью: «История успеха Маргарет Тэтчер».

Тем временем Каллаган вернулся в Лондон из своего избирательного округа в Кардиффе и распорядился вывозить его имущество с Даунинг-стрит. Лишь в середине дня, а точнее — в 2.45 пополудни, консерваторы получили 318-е место. Как только это произошло, Каллаган сел в свой черный «даймлер» и поехал в Букингемский дворец подавать королеве заявление об отставке. Через полчаса королева призвала Тэтчер. Оставив Дэниса дожидаться в прихожей, Тэтчер поднялась по покрытой красной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж для традиционной церемонии «целования рук по назначении». В действительности сей древний ритуал не совершается. Вместо этого королева спрашивает у победившего на выборах, может ли он сформировать правительство. После того как Тэтчер ответила утвердительно, королева попросила нового премьер-министра сделать это. Затем пятидесятитрехлетняя королева жестом пригласила пятидесятитрехлетнюю дочку бакалейщика сесть и выпить с ней чаю — беседа за чаем продолжалась сорок пять минут.

Отсюда Тэтчер проследовала прямо в свой новый дом на Даунинг-стрит, 10, у противоположного конца Сент-Джеймсского парка, менее чем в миле от Букингемского дворца. При виде Тэтчер большая толпа, собравшаяся возле дома, приветствовала ее пением «Потому что она славный малый». Стоя рядом с сияющим супругом у черной входной двери посреди тесного полукольца репортеров, она сказала: «Всем, буквально всем я обязана своему отцу, это действительно так». Вот уже девять лет, как ее отца не было в живых, но и теперь она чувствовала себя такой же близкой ему. «Он с детства учил меня верить во все то, во что я твердо верю поныне, и это как раз те идеалы, с которыми я шла на выборы. Мне безумно интересно, что вещи, которые я постигла в маленьком городе, в доме очень скромного достатка, — это те самые вещи, что обеспечили — я уверена — победу на выборах».