Глава I

4 ноября 1796 года я уехал из Константинополя. Меня сопровождали Дениско (о нем я уже упоминал), лейтенант польской кавалерии Жодкевич и янычар, который ни слова не понимал по-французски. Благо, моих знаний турецкого хватало, чтобы хоть как-то с ним общаться.

10 ноября. Позади остались Балканы – цепь крутых пустынных скалистых гор Хемус. Пересечь их можно только пешком либо на лошадях, привыкших к здешним тропам. Только что проехали Румелию и Болгарию, где не так давно свирепствовала чума. Путников в дороге мы почти не встречали, так как зараза пощадила лишь немногие селения. Издалека завидев жилища, янычар во все горло начинал орать, спрашивая, была ли тут чума?.. После краткого ответа: «чок» – «да» или «йок»– «нет» мы принимали решение, продолжать путь либо оставаться на ночлег.

Поскольку в этом путешествии я мог вести дневниковые записи исключительно во время остановок на отдых, то решил до приезда в Париж опускать несущественные подробности, касающиеся лично меня, и излагать только самые важные события, даже нарушая порой их хронологическую последовательность.

По прибытии в Рущук я дал указание Жодкевичу и янычару задержаться здесь и возобновить движение ровно через сутки после моего отъезда.

Вместе с Дениско мы занялись поисками лодки, чтобы переправиться через Дунай. Река в этих местах очень широкая, а проливные дожди и сильный ветер сводили наши шансы почти к нулю. Но терять время мы никак не могли, тем более, что в Рущуке нас настигли два курьера: один русский, а другой австриец.

После трехчасовой опаснейшей и мучительной переправы мы добрались, наконец, до берега Дуная. Далее на лошадях отправились в Бухарест, где первым делом я посетил генерала Кара Сен-Сира. Я вручил ему письмо от Обера дю Байе, и мы провели весьма продолжительную беседу, из которой стало ясно, что у генерала имеется много жалоб на действия Дамбровского и других польских военных в Молдове и Валахии.

Со своей стороны, я проинформировал Кара Сен-Сира о делах в Константинополе и рассказал о цели моей поездки.

Я охотно дал согласие поселиться у Дамбровского, чтобы своими глазами посмотреть на его поведение и ознакомиться с его бумагами.

Когда я вошел в предназначенную для меня комнату, Дамбровский представил меня примерно сорока польским офицерам в разных званиях и доложил, что в настоящее время в Молдове и Валахии находится тысяча восемьсот семьдесят офицеров и солдат из Польши.

Дамбровский не был осведомлен о цели моего приезда, но знал, что у меня имеются секретные инструкции посла Франции. Мое появление в Бухаресте несколько встревожило Дамбровского, однако я сумел успокоить его и даже разговорить, подыграв самолюбию офицера-изгнанника. Через несколько дней я узнал все, что хотел. Дамбровский мог бы и поменьше скрытничать передо мной: офицеры, находящиеся в Бухаресте, которым я внушал доверие, поведали мне о его необдуманных поступках и некоторых планах.

Узнав о существовании в Бухаресте клуба, в котором собирались поляки и по очереди избирали себе председателя, я смог попасть в эту компанию. Бегло просмотрев протокол, я схватил его и швырнул в огонь. От имени посла Франции я потребовал закрыть клуб и впредь не проводить никаких подобных сборищ.

Дамбровский сам признался, что объявил себя генерал-аншефом войск Польши и Литвы и акт о присвоении ему этого звания от имени польских военных в Молдове и Валахии подписали офицеры Бухареста. Я укорял Дамбровского за такой поступок, который не был согласован ни с правительством Франции, ни с польской депутацией в Париже. В то же время я обнадежил его, что указанный документ, пожалуй, может получить санкцию посла Франции, и Дамбровский без колебаний вручил его мне.

Если акт о предоставлении Дамбровскому звания генерал-аншефа, который до сих пор хранится в приложениях к моим Мемуарам, удивил и озадачил своей непоследовательностью, а также не очень взвешенными выражениями, то план, представленный им двумя днями позже, заставил меня содрогнуться от ужаса. Ни много ни мало речь шла о том, чтобы пересечь границу Галиции и ввести туда вооруженные польские подразделения. Затем Дамбровский намеревался захватить деньги на австрийских таможнях и использовать их для приобретения военного снаряжения и привлечения новых рекрутов. После чего это войско должно было двинуться на Лемберг и попасть в этот город именно в то время, когда туда для решения своих дел традиционно съезжаются самые богатые люди со всей Галиции и Польши. Туда же стекаются и почти все капиталы провинции, завладеть которыми планировал Дамбровский. Никаких сомнений и угрызений совести на этот счет у него не было. Для успешного осуществления своего плана Дамбровский намеревался взбудоражить студентов, забивая им голову патриотическими идеями, а также вооружить лакеев и молодых рабочих, проповедуя среди них мысли о социальном равенстве. И наконец, новоиспеченный генерал-аншеф принял решение открыть тюрьмы и выпустить на свободу преступников, чтобы они обкрадывали горожан и грабили зажиточных капиталистов.

Не могу выразить, какое отвращение я испытывал к человеку, который осмелился подготовить такой преступный план. Никогда главарь бандитской шайки не смог бы придумать столь чудовищную схему!.. И все же я был благодарен Дамбровскому за его откровенность. Тщательно скрывая потрясение от плана, написанного его рукой, я не хотел раздражать Дамбровского своими укорами и порицаниями, но от имени Обера дю Байе запретил ему проводить какие-либо перемещения польских военных без согласия и разрешения посла Франции и пригрозил арестом в случае неповиновения. Я забрал с собой план вместе с пояснениями к нему, намереваясь сжечь все это, чтобы не осталось и следа от позорных бумаг, сотворенных поляком.

Перед отъездом из Бухареста я собрал всех польских офицеров и сообщил, что отправляюсь не в Константинополь, а в Галицию для встреч и переговоров с жителями этой провинции. Я рекомендовал офицерам проявлять благоразумие, спокойствие и не предпринимать никаких действий без ведома генерала Кара Сен-Сира, которого я уже успел проинформировать обо всем, что происходит среди польских военных.

Вместе с Дениско и янычаром мы выехали из Бухареста и направились в Фокшаны. Ехать через столицу Молдовы Яссы мне не хотелось, так как тамошний господарь был слишком предан русским, и в этом городе плохо обходились с польскими военными.

Желая ускорить наше передвижение, я оставил в Бухаресте верховых лошадей и нанял почтовый экипаж. Однако в Фокшанах выяснилось, что дальше ехать мы не можем без специального разрешения господаря Молдовы. Получить эту бумагу можно было только в Яссах. Не помогли никакие уговоры и увещевания, и я вынужден был соблюсти установленный порядок. В ночь с 28 на 29 ноября мы въехали в столицу Молдовы, где несколько дней назад были задержаны и доставлены в российское консульство многие польские военные.

Прямо у городских ворот нас остановили, и какие-то люди вознамерились проводить меня во дворец господаря. И тут янычар, который головой отвечал за мою безопасность и обещал послу Франции без всяких происшествий доставить меня к границам Оттоманской Порты, стал шуметь, скандалить и угрожать всем полицией. Он утверждал, что его господин имеет указ, подписанный самим султаном, а поэтому не нуждается ни в каких разрешениях на проезд. Янычар сурово приказал форейтору немедленно ехать на почтовую станцию. Он провел меня в помещение, а сам помчался в княжеский дворец. Там, как он потом рассказывал, при одном виде фирмана низко склонились все головы подданных султана, и никто не посмел промолвить и слова, чтобы хоть на секунду задержать отъезд французского курьера.

Пока не было янычара ко мне подходили молдавские дворяне, пытаясь выяснить, кто я такой и почему здесь нахожусь, а почтовые служащие – два молодых грека – ходили вокруг да около, не спуская с меня глаз, и, кажется, догадывались, кто я и какова цель моей поездки. Меня расспрашивали на разных языках, но я очень кратко отвечал, вперемешку используя то турецкие, то немецкие слова. В конце концов, мои лаконичные ответы утомили молдаван. Восточная манера отвечать на вопросы, мой боснийский наряд и повадки коренного константинопольца убедили их, что никакой опасности я не представляю, и меня оставили в покое. Вскоре появился янычар и радостно сообщил, что лошадей уже запрягли и можно беспрепятственно ехать дальше.

Я поблагодарил Господа за то, что удалось уйти от, казалось бы, неминуемой опасности. Впрочем, тогда я не догадывался, что меня ожидает впереди.

На пятом перегоне от Ясс я узнал о смерти российской императрицы Екатерины II, которая скончалась 17 ноября 1796 года. Эту новость мне сообщил курьер, едущий в Константинополь. Вместе с ним я обедал на почтовой станции. Этот уже немолодой, хорошо воспитанный, знающий несколько языков человек, рассказал подробности, связанные с кончиной императрицы и восшествием на престол Павла. С несказанным удовольствием слушал я слова курьера о том, что новый император начал свое царствование действительно с героических поступков. Посетив в тюрьме Костюшко, он обнял его и отпустил на свободу. Такую же доброту царь проявил к Игнацию Потоцкому, к польским узникам, томящимся в петербургских тюрьмах, а также почти к двенадцати тысячам поляков, сосланных в Сибирь. Все они получили свободу и могли возвращаться к своим семьям.

Я вне себя был от радости, и это, кажется, удивило курьера. Он поинтересовался, из какой я страны?.. Мой ответ, что я французский торговец, который едет из Константинополя в Париж, его вполне устроил и он охотно допустил, что моя радость была совершенно естественной, так как хорошо знал, с каким сочувствием французы относятся к полякам. Мой собеседник уверял меня, что император Павел очень любит французский народ и несомненно в скором времени он пойдет на сближение с правительством Франции, и все завершится заключением всеобщего мира в Европе.

Спросить у курьера его имя и где его родина не хватило смелости. Что-то мне подсказывало, однако, что он не русский, и я решился полюбопытствовать, какие дела ведут его в Константинополь. Он ответил, что ему поручена очень приятная миссия: всем полякам в изгнании он везет царские слова о мире, забвении прошлого, прощении, великодушии и благотворительности. В списке польских беженцев, к которым были обращены эти слова, обнаружилось и мое имя. От волнения я не знал куда деваться и вполне мог выдать себя, если бы тотчас не расстался с этим незнакомцем.

В дороге я погрузился в размышления… Разумеется, я не мог доверяться неизвестному человеку и не стал тешить себя надеждой, что скоро встречусь с семьей и без опасений смогу вернуться в Польшу. И тем не менее только что услышанные новости о возвышенности чувств нового российского монарха зарождали в душе хоть какую-то надежду на свидание с родиной.

Мог ли я предположить, что улучшение судьбы многих тысяч моих соотечественников принесет добрые перемены для всех остальных поляков? Мог ли резко изменить свои мысли и взгляды? Мог ли растоптать доверие своих сограждан и французского правительства? Мог ли отступиться от общего дела, которому отдано столько жертв, чтобы предаться несбыточным мечтаниям и думать лишь о собственных интересах?..

Из таких вот раздумий и сомнений меня вывела неожиданная остановка возле какой-то лачуги. Как выяснилось, это было последнее жилище на границе Молдовы и Буковины. Ферма принадлежала господину Туркулу, богатому галицийскому землевладельцу и очень порядочному поляку. По его землям, которые находились под двойной юрисдикцией, проходила разделительная линия между территориями Молдовы и Буковины, и таможенники не чинили здесь никаких препятствий для местных крестьян при их ежедневных передвижениях через границу. Большинство польских военных, направляющихся в Валахию и Молдову, именно здесь пересекало границу. Этот переход использовали и мы для быстрой и надежной связи между Константинополем и Галицией.

Управляющий фермой Гловацкий очень тепло встретил меня и провел в захудалый домишко, почти до самой крыши спрятавшийся под снегом. Там была одна-единственная темная комната с низким потолком, где ютились и домочадцы, и приезжие.

Я отправил янычара в Константинополь, передав ему письмо для Обера дю Байе, и решил переждать несколько дней перед тем, как попытаться пересечь границу.

Никто ничего обо мне здесь не знал, а Дениско, который много раз останавливался в этом домике, в открытую рассказал Гловацкому, что я являюсь важной персоной, еду из Константинополя, выполняя ответственное поручение посла Франции, и мне необходимо помочь попасть в Галицию. Наш гостеприимный хозяин немедленно отправился к господину Туркулу, чтобы обо всем ему доложить и договориться, как организовать для меня безопасный переход границы и как ускорить мой приезд в Яблонов, где мне предстояло встретиться с самыми активными патриотами Галиции.

Гловацкий блестяще справился со своей задачей и уже через день вернулся от своего господина. За это время я успел написать письма в Париж, Венецию и Константинополь. Я вручил их Дениско, который должен был оставаться на границе и ждать моих распоряжений из Яблонова.

Отъезд был назначен на следующий день, но среди ночи ко мне явились трое молдавских полицейских. В полиции узнали, что сюда приехал иностранец в сопровождении янычара, и решили допросить меня.

Я вышел из положения точно так же, как в Яссах: отвечал предельно кратко то по-турецки, то по-немецки. Кроме того, полицейские сочли меня больным и посоветовали, завтра же съездить в город на консультацию к хорошему врачу. Я обещал последовать их совету, и они ушли.

После внезапного ночного визита я решил ускорить отъезд. Дениско принял меры предосторожности и уже успел позвать к нам лейтенанта Ильинского. Этот польский беженец прекрасно знал все окольные тропы, по которым можно было незаметно пробраться через границу. В два часа ночи оседлали лошадей. Накануне выпало много снега, ударили морозы, дул сильный порывистый ветер, в ночной тьме невозможно было разглядеть дорогу. Проехать нам следовало меньше одного лье, чтобы добраться до мельницы, где нас поджидал надежный проводник. Мы блуждали добрых пять часов и только на рассвете оказались за четверть лье от мельницы. Пересекать границу средь бела дня не рискнули и остановились в крестьянской избушке, хозяина которой Ильинский хорошо знал. Промерзли до костей… То была самая ужасная ночь во всей моей жизни.

В шесть часов вечера вновь двинулись в путь. Непроглядная ночь, обильный снегопад и такой же, как прошлой ночью, ветер на этот раз помогли нам уйти от бдительных австрийских стрелков, число которых удвоилось на границе после сообщений о распространении чумы в Румелии и Болгарии. Нигде не останавливаясь, приехали к загородному дому господина Туркула. Сам он был в отъезде, но приняли нас как дорогих гостей и предложили очень вкусный обед, который оказался как нельзя кстати. Затем нам дали повозку и лошадей, и мы проехали еще не менее трех лье. После этого мы оказались без перекладных лошадей, чтобы доехать до Яблонова. Нам не успели их поставить, потому что мы выехали из Молдовы почти на сутки раньше, чем договаривались с Гловацким. Положение мое было отчаянное: транспорта нет, паспорта нет, а на руках документы чрезвычайной важности…

Выручил меня Ильинский. Он купил лошадь, сани и крестьянскую одежду. Мы переоделись и ночью 10 декабря окольной дорогой приехали в Яблонов.

 

Глава II

Графа Дз…, владельца здешних земель, разбудили глубокой ночью и сообщили о прибытии Ильинского, который уже много раз бывал в этом доме, доставляя важные сообщения. Каково же было удивление графа, когда он увидел перед собой усатого человека в овчинном тулупе и в боснийском наряде! Узнать меня было не так просто еще и потому, что я сильно похудел, и у меня глубоко провалились щеки.

Граф хотел было броситься ко мне в объятия, но быстро опомнившись и мгновенно осознав всю опасность, какой я подвергаюсь, а также угрозу, под которую он ставит самого себя, принимая меня в своем доме, мой старый друг задумался, как скрыть приезд Ильинского и показать, что он вовсе со мною незнаком. К счастью, все домашние спали мертвым сном. Не спал лишь камердинер, верный и преданный графу слуга. Он и получил сразу много поручений: отправить Ильинского, оставшегося недалеко от дома, аккуратно сложить все мои бумаги в кабинете графа, сбрить мне усы, надежно спрятать мой дорожный наряд и дать мне белье и новую одежду.

Приняв ванну, позавтракав, передохнув пару часов, я появился в салоне этого гостеприимного дома, позабыв на какое-то время о своих тяготах и горестях.

Как давно не ступала нога моя на польскую землю! Как давно я не жил в тихом, спокойном доме с такими удобствами!..

Граф Дз… представил меня своей супруге и дочери Анжелике, не скрывая от них моего настоящего имени. Для всех остальных я был заезжим музыкантом Рачинским, который приехал из Варшавы и остановился здесь на некоторое время по просьбе графа.

В Яблонове я провел восемь прекрасных незабываемых дней. Меня поселили в библиотеке, окружили теплом и заботой. Я великолепно проводил время в этой дружной семье: беседовал с милыми дамами, аккомпанировал на скрипке Анжелике, которая замечательно играла на пианино, часами рассказывал графу о делах в Польше, о работе в Константинополе, о наших общих планах и надеждах.

Узнав о проекте, согласованном с послом Франции Обером дю Байе, граф задумался над тем, как бы меня свести с Лещ…, Гж…, Рац…, Тж…, Нов…, которые стояли у истоков акта краковской конфедерации. О высоких патриотических чувствах этих людей, их преданности и готовности служить отчизне граф знал не понаслышке. Местные власти отличались особой бдительностью и жестокостью, поэтому граф не строил себе иллюзий на счет сложности осуществления своей затеи. Он решил перестраховаться и направил к каждому из указанных лиц надежных людей с устным приглашением собраться у него в доме.

На девятый день беззаботной жизни у господина Дз… как раз во время обеда доложили о прибытии уполномоченного округа. Он вошел в гостиную вместе с секретарем и вручил графу несколько циркулярных писем. Граф попросил зачитать их вслух. Одно из писем имело непосредственное отношение к моей особе. В нем, в частности, говорилось, что «граф Михал Огинский, великий подскарбий литовский, ставший известным благодаря своему экзальтированному поведению в ходе революции в Польше в 1794 году, в течение последних девяти месяцев находился в Константинополе, являясь агентом польских патриотов. Совсем недавно Огинский под видом французского торговца по имени Мартен, имея на руках паспорт, выданный послом Франции, а также фирман турецкого султана, внезапно покинул Константинополь. По сведениям, полученным из достоверных источников, граф Огинский проследует через территорию Галиции. В связи с этим возникла необходимость воспрепятствовать передвижению данного господина по Галиции, задержать его и овладеть всеми документами, имеющимися в его распоряжении. Все представители гражданских и военных властей несут ответственность за безынициативность и ненадлежащую организацию работы по розыску, аресту и последующему конвоированию графа Огинского в Вену. Домовладельцы, предоставившие убежище упомянутому господину или не сообщившие о его местонахождении, будут подвергнуты самому суровому наказанию».

В конце циркулярного письма давалось весьма точное описание моей внешности и особых примет, включая боснийскую одежду.

Нетрудно себе представить, сколько тревог и волнений я пережил, пока читали это письмо. Граф Дз… сумел прекрасно скрыть свои чувства и спокойно проводил местных чиновников. Но было решено, что отныне следует больше беспокоиться о моей безопасности, и я почти все время находился в своей комнате.

Наступил, наконец, день, когда в Яблонов прибыли Гж…., Лещ… и Рац…. Наша встреча продолжалась несколько часов. У каждого была возможность высказаться по любым вопросам, и мы решили:

1. Быстро и незаметно покинуть апартаменты графа Дз…, чтобы исключить всякие подозрения к нему и никому не дать повода строить какие-либо догадки о нашей встрече и ее мотивах.

2. Несмотря на предрасположенность жителей Галиции к протестным акциям и массовое выражение недовольства в Польше, было бы неблагоразумно приступать к решительным действиям, не заручившись поддержкой Турции и не дожидаясь положительного решения французского правительства об оказании помощи нашему движению. Что касается мнения посла Франции в Константинополе, то оно для нас не могло быть непререкаемой истиной, и мы, в сущности, ничего не знали о намерениях Директории.

3. С учетом вышесказанного мое срочное возвращение теряло всякий смысл и мне следовало ехать в Париж для переговоров с польской депутацией и выяснения позиции французского правительства по польскому вопросу.

4. Участники встречи будут предоставлять мне подробную письменную информацию о происходящих событиях, а также перешлют мне заверенную копию акта краковской конфедерации.

5. О встрече и нашем решении мне поручалось известить посла Франции в Константинополе.

6. И, наконец, всем нам предстояло направить письмо в Бухарест Дамбровскому с решительным требованием не предпринимать никаких демаршей, не получив на то разрешения.

А сейчас я приведу несколько фрагментов из моего письма Оберу дю Байе. Оно было написано в Яблонове 24 декабря 1796 года.

«Гражданин посол! Предвидя препятствия, которые предстоит преодолеть этому посланию на пути к вам, вынужден опустить многие подробности и сосредоточиться лишь на самых главных итогах моей поездки.

Сейчас я нахожусь среди своих соотечественников, о стойкости и патриотизме которых мы не раз говорили с вами в Константинополе. Эти качества, как я вновь убедился здесь, по-прежнему являются определяющими в умонастроениях моих соплеменников. Они преданы делу освобождения родины. Они страдают под игом угнетателей, и как только французское правительство даст сигнал к началу борьбы, в нашем крае вспыхнет всеобщее восстание. Не следует, однако, удивляться, гражданин посол, что отсутствие реакции французского правительства на события в Польше, миссия генерала Кларка в Вене, благоговение Франции перед Берлинским двором и перемены на европейской политической сцене после кончины императрицы Екатерины задерживают ход событий, предначертанных нашим отчаянием. И дело не в том, что последнее обстоятельство может стать предпосылкой для изменения отношения к нам со стороны России. Более того, у нас нет особых оснований для сомнений, что великодушие и благорасположение императора Павла снизойдет не только на польских военнопленных, но и на весь наш народ. Вопрос в другом: кто может предугадать эффект, который произведут в Париже мирные инициативы российского монарха и его личные отношения с королем Пруссии?

Из надежных источников нам стало известно, что император Павел открыто высказался против ведения всяких военных действий и встал на позиции, значительно отличающиеся от политики своей матери. Дело дошло до того, что государь намеревается направить во Францию высокопоставленного российского представителя. В таком случае кто возьмется что-либо сказать о непредсказуемых последствиях сближения России и Франции? И что будет с Польшей? Неужели наш край будет обречен навсегда остаться один на один со злым роком?

Гражданин посол! В приложении вы найдете подробную информацию обо всем, что мне удалось сделать в Галиции. Кроме этого вы сможете ознакомиться с решением небольшого комитета местных патриотов.

Через десять дней я уеду в Париж, откуда непременно сообщу вам о своих делах.

Михал Огинский».

27 декабря мы провели последнее заседание с моими друзьями в Яблонове. Мне передали письмо, адресованное всем полякам, проживающим в Париже. Документ подготовил Гжимала, а подписали его представители Галиции из Яблонова. Поскольку это письмо слишком длинное и содержит много деталей, не представляющих большого интереса, я позволю себе привести здесь всего несколько цитат из него.

«Граждане! За три беспокойных года, которые еще больше усугубили и обострили наши страдания и беды, мы впервые испытали настоящую радость от встречи с человеком, которому вручаем настоящее послание.

Хорошо понимая необходимость сохранения тайны в наших делах, мы не стали просить этого уважаемого и достойного гражданина сообщать нам то, что можно будет раскрыть по истечении определенного времени и только ограниченному кругу лиц. Мы воздаем ему должное за то, что он не стал играть на струнах наших патриотических чувств и не пошел по проторенной дороге всех революционных движений, подпитывая наши надежды пустыми фальшивыми лозунгами.

Мы откровенно обменялись мнениями и констатировали следующие две бесспорные истины:

1. Здравый смысл и опыт, приобретенный во время последнего восстания, убеждают в том, что для восстановления нашей родины мы обязаны искать поддержку за границей. И очень желательно, чтобы поддержка эта выражалась не только в виде дружественных деклараций, но и приносила реальные конкретные результаты, соответствующие нашим ожиданиям.

2. В случае, если по воле злой судьбы держава, наводящая ужас на всю Европу, а также соседнее государство, которое на фоне трагической катастрофы Польши больше других должно было бы ощутить тревогу и позаботиться о собственной безопасности, оставят нас в одиночестве, то мы перестанем уважать тех, кто услаждает нас призрачными обещаниями. И в таком случае нам ничего не останется, как рассчитывать исключительно на наши собственные силы, на нашу честь, достоинство и любовь к родине. И тогда каждый поляк, которому посчастливится дожить до освобождения отчизны, поставит на одну чашу весов и верховных деспотов, огнем и мечом поработивших наш народ, и это республиканское государство, чьи легионы ниспровергают все, что препятствует осуществлению планов республиканцев. Именно это государство укрепило свои основы во время падения Польши. Ныне оно равнодушно взирает на все наши невзгоды и обещает нам помочь в будущем, это значит тогда, когда мы поднимемся с колен сами, либо когда наше поколение будет истреблено, а потомки наши будут обречены на вечное молчание.

Братья в изгнании! Первый вариант передает инициативу вам и предполагает вашу плодотворную работу, второй требует и от нас, и от вас совместных усилий. Не нам вам предписывать правила ведения борьбы: они продиктованы вашим опытом, просвещенностью и любовью к родине. Наше доверие к вам значительно возросло после того, как мы познакомились и сблизились с человеком, который привезет вам это письмо, и которого вы уполномочили представлять наш народ в самом центре важнейших предстоящих событий. И если счастье вам улыбнется, и вы найдете других патриотов с таким же дарованием, стойкостью и осмотрительностью, то быть не может, чтобы то дело, которое вы так прекрасно начали, не завершилось полным успехом».

Далее в письме содержались призывы к объединению, сплочению и единству всех поляков в борьбе за свободу отчизны и выражалось доверие польской депутации в Париже. Не все наши патриоты в Галиции были лично знакомы с членами депутации, но их принципы и деятельность вызывали всеобщую поддержку. Высказывалось также пожелание не раскрывать французам планы о будущем государственном устройстве Польши, а сосредоточиться на том, как освободить страну. Автор письма выступал с опровержением брошюры «Политические заметки…», где были показаны преимущества в случае отказа короля Пруссии от захваченных польских провинций и создания на их территории отдельного королевства под правлением прусского принца.

В заключительных строках этого послания рекомендовалось не привлекать особого внимания к сохранению династии в Польше и к формам конституционной монархии, а вести общение с французским правительством на языке республиканцев. Такой язык вызовет больше симпатий у французов и расширит круг друзей Польши.

Получив необходимые документы и кое-какие деньги на поездку в Париж, я только и думал об отъезде. 10 января 1797 года после трехнедельного пребывания в Яблонове я тронулся в путь. Граф Дз… любезно согласился сопровождать меня до Лемберга.

На всех постоялых дворах можно было увидеть афиши с описанием моих примет. К счастью, в дороге никто меня не опознал, а общество графа Дз… и вовсе отводило всякие подозрения. Вечером 12 января мы прибыли в Лемберг. Меня разместили в мансарде дома Нов… Там я пробыл не более часа. Ни с кем не повидавшись, я сразу же выехал, как только почтовых лошадей запрягли в сани. Молодой человек по фамилии Зимирский был моим ямщиком. Его мне дали в целях безопасности. Ничего, кроме добрых слов благодарности, сказать об этом человеке не могу.

 

Глава III

Я уехал из Лемберга с паспортом на имя графа Валериана Дз… Чтобы добраться до Кракова, мне предстояло проехать пятьдесят немецких миль по австрийским провинциям. Много раз доводилось мне ездить по этой почтовой дороге. Здесь легко могли меня опознать, и я проделал путь до самого Кракова, практически не покидая саней. Голод вынудил меня остановиться в гостинице «Париссо», где глубокой ночью я провел пару часов.

Не теряя скорости и соблюдая все меры предосторожности, я продолжил путь до силезской границы, въехал в Тарновиц и оказался на прусских землях. Здесь задержался на сутки, чтобы немного отдохнуть и сменить экипаж, так как снега в здешних местах не было.

Случайно узнав, что неподалеку от Тарновица живет мой единоутробный брат граф Феликс Любенский, я послал к нему человека с просьбой навестить меня. Нам было о чем вспомнить, и мы всю ночь напролет говорили и говорили. Брат долго рассказывал о матери, увидеться с которой мне уже не удастся никогда. На прощание мы обнялись, не питая никакой надежды на новую встречу, и я отправился в Бреслау. В этом городе встретился с надворным маршалком Польши графом Рачинским, который поселился здесь не так давно. Он убеждал меня, что вопрос о восстановлении польского королевства на основе провинций, инкорпорированных Пруссией, уже был решен в Берлине. По согласованию с правительством Франции предполагалось, что принц королевской семьи будет провозглашен королем Польши. Однако с восшествием на престол императора Павла данный вопрос перестал быть актуальным. Эта новость полностью соответствовала информации, которую мы получили в Константинополе три месяца назад.

По прибытии в Дрезден я провел несколько встреч с соотечественниками, в частности, с Гедройцем и Валихновским. Они буквально засыпали меня своими вопросами о состоянии дел на родине. Как оказалось, после перемен в России они почти полностью потеряли связь с Польшей.

Приехав в Берлин и памятуя о мерах предосторожности, о которых мне говорили в Дрездене Гедройц и Валихновский, я сразу направился в резиденцию французского представителя Кайара. Мы познакомились и подружились с этим дипломатом еще в Гааге. Он выдал мне паспорт на мое настоящее имя и, не теряя ни минуты, я отправился в Гамбург, а оттуда, через Брюссель – в Париж, где и оказался 2 февраля 1797 года.

В Париже я начал с того, что провел индивидуальные встречи с соотечественниками, чтобы хотя бы предварительно выяснить их воззрения и позиции, определить подлинные причины распрей между ними и попытаться восстановить согласие и единодушие в их рядах. Только после этого я собирался ознакомить всех моих собратьев с информацией, которую привез с собой. Мне было приятно, что почти все они отнеслись ко мне с полным доверием. Честно и откровенно они делились со мной своими соображениями о подоплеках разлада. Выполняя доверенную мне миссию посредника и арбитра в этом деле, я без особых усилий смог погасить искры недоверия среди поляков и возродить в их отношениях прозрачность и взаимопонимание.

На общем собрании членов депутации, а также граждан, имеющих определенные заслуги перед Польшей, я сделал короткий отчет о своих переговорах в Константинополе, о пребывании в Галиции и о польских военных в Валахии и Молдове. В свою очередь депутация проинформировала о состоянии отношений с французским правительством и перспективах их развития. Было подчеркнуто, в частности, что после смерти императрицы Екатерины II эти отношения пошли на спад. В этой связи все присутствующие выразили убежденность, что мой приезд в Париж стал хорошим поводом для выяснения позиций французского правительства, и мне было предложено встретиться с министром иностранных дел Франции Шарлем Делакруа.

К тому времени Обер дю Байе успел известить руководство о моем отъезде из Константинополя и о врученной мне корреспонденции, предназначенной для министра. Шарль Делакруа уже несколько раз интересовался у членов депутации, прибыл ли я в Париж.

Я не заставил себя ждать и обратился в канцелярию министра с просьбой принять меня для беседы.

В рабочем кабинете Шарля Делакруа мы провели несколько часов. Министр очень внимательно слушал меня и задавал много вопросов. Он попросил изложить на бумаге все сведения об обстановке в Турции, которые мне удалось собрать за время работы в Константинополе. Шарль Делакруа выразил отзывчивое, участливое отношение к Польше и полякам. Но стоило мне спросить у него о намерениях Директории по отношению к нам и на что конкретно мы можем рассчитывать, как он ответил, что в данный момент не может удовлетворить мое любопытство, так как время для активной поддержки поляков еще не пришло. При этом министр несколько раз повторил, что симпатии правительства Франции на нашей стороне и оно не упустит случая, чтобы помочь нам восстановить Польшу.

Шарль Делакруа со всеми подробностями поведал об успехах французских войск и выразил недовольство в связи с волнениями и антиправительственными выступлениями внутри страны. Совсем недавно он получил известие о том, что французы заняли Мантую, Фаэнцу, Анкону и заключили в Толентино мир с папой римским. Министр был совершенно уверен в грядущих победоносных походах французской армии, а беспокоили его лишь роялисты, священники и эмигранты. Мы договорились встретиться через две недели, после того, как я закончу работу, о которой меня попросил Делакруа.

Признаться, беседа эта большого удовлетворения мне не принесла. Здесь в Париже, как и в Константинополе, я слышал одни и те же туманные обещания и утешительные слова, которые никого ни к чему не обязывали.

В назначенный срок я вновь явился к министру. Он взял на себя труд прочитать от начала до конца мою длинную докладную записку о Турции. Ясное дело, что в этот документ я преднамеренно внес все, что могло привлечь внимание к польскому вопросу. Шарль Делакруа не скрывал своего удовлетворения от прочитанного материала. Он поблагодарил меня и признался, что пока не может сообщить ничего обнадеживающего. И вновь прозвучали слова о том, что проблемы поляков близки сердцу каждого честного француза и необходимо еще потерпеть, чтобы дождаться счастливого исхода нашего дела.

С этого дня я замкнулся в себе, почти никого не принимал и в полном бездействии с тревогой ожидал, когда же наступят столько раз обещанные события. Впрочем, веры в эти обещания у меня оставалось все меньше и меньше. Больше встречаться с Шарлем Делакруа я уже не стремился. Но 16 жерминаля V года (5 апреля 1797 года) мне принесли собственноручно написанное им приглашение на встречу у него дома.

Министр кратко рассказал о боевых делах французской армии и заметил, что генерал Бонапарт уже может идти на Вену. Сама по себе оккупация этой столицы не поставит точку в войне с Австрией, если только ее император не пойдет на заключение мира. А это означает, что может наступить самый подходящий момент для активных действий в пользу Польши. Для начала можно будет поднять восстание в Галиции. Он показал мне поступившие в правительство Франции донесения об умонастроениях в Венгрии, Трансильвании и Далмации. Там готовы начать восстание и организоваться по примеру новых республик в Италии. Шарль Делакруа добавил, что столь рискованные крупномасштабные действия могут рассчитывать на успех только при наличии разумного основательного плана и его быстрого исполнения. По его словам, Директория не может себя компрометировать, подталкивая поляков и жителей Галиции к восстанию против правительства, лишившего их родины. Будет вполне достаточно дать им понять, что пробил час для борьбы за возрождение Польши и более благоприятного момента для такой борьбы не найти. И пусть поляки воспользуются этим моментом и поступят так, как им подсказывает честь и долг.

Министр рекомендовал мне немедленно ехать в штаб-квартиру генерала Бонапарта в Италии и согласовать с ним план операции, по которому поляки должны подготовить условия для вступления французских войск на австрийские земли. Он еще долго разъяснял мне, как следует поступить, чтобы жители Галиции, Трансильвании, Венгрии, Хорватии и Далмации одновременно поддержали восстание. Через несколько часов после нашей встречи мне передали вот эту записку:

«Гражданин! Как только сегодня мы с вами расстались, мне пришла мысль предложить вам и вашим соотечественникам подготовить план действий с учетом основных положений, которые мы недавно согласовали. Было бы весьма целесообразно, если бы вы внесли в текст и ваши собственные дополнения и предложения. Я обязательно представлю этот документ в Директорию и непременно дождусь решения, которое позволит вам сразу же приступить к действиям. 16 жерминаля V года.

Шарль Делакруа».

Я передал это предложение многим соотечественникам. Сначала все мы были очень польщены тем, что правительство Франции вводит нас в курс своих дел и подключает к активному участию в осуществлении своих инициатив. Затем, однако, я счел своим долгом сделать следующие замечания:

1. В предложении министра ясно просматривается желание французского правительства получить выгодные условия для введения своих войск на земли императора Австрии. Это, разумеется, создает благоприятные предпосылки для успехов французской армии, однако это вовсе не ведет к восстановлению Польши.

2. Мы можем и должны направить все усилия на освобождение своих соотечественников из-под гнета держав, разорвавших на части нашу родину. Но мы считаем неприемлемым призывать галичан к восстанию и подвергать их опасности, не давая гарантий, что Польша будет восстановлена и что вновь они не попадут под господство Австрии.

3. Восстание, в котором нам предписана ведущая роль, может только ускорить подписание мирного договора между Венским двором и Французской республикой. А это значит, что никто нам не вернет Галицию и тем более польские провинции, аннексированные Россией и Пруссией.

4. Мы хотели бы иметь полную уверенность, что за все наши усилия и жертвы при решении задач французского правительства мы сможем рассчитывать на покровительство Франции, ее поддержку и помощь в деле возрождения нашей страны.

Эти замечания я передал Шарлю Делакруа. Он был немногословен. Французское правительство в нас особо не нуждается и может обойтись без нас. Раз мы не испытываем доверия к Франции, то можем ничего не предпринимать и искать свое счастье с другими партнерами. И все же министр недоумевал, почему мы усомнились в искренности французской стороны: ведь Французская республика предоставила пристанище и взяла под защиту польских беженцев, сформировала польские легионы – ядро будущей армии для освобождения Польши и, наконец, только что проявила высочайшее доверие к полякам, посвятив их в свой план, единственной целью которого было восстановление Польши… Расставаясь, Шарль Делакруа заметил, что мы вправе поступать так, как сочтем целесообразным, но через три дня о плане, предложенном французами, придется забыть.

Чтобы отвести от себя всякие обвинения и упреки, на собрании патриотов было решено, что мы с гражданином Выбицким возьмемся за составление плана и передадим его Шарлю Делакруа, а также подготовим послание к жителям Галиции. Согласно этому плану польские легионы, насчитывающие от пяти до шести тысяч человек, должны были переправиться через Адриатическое море в Далмацию и попытаться проникнуть в Венгрию, где к ним присоединятся еще примерно две тысячи поляков, находящихся в настоящее время в Валахии и Молдове. Последним доведется перейти через Трансильванию и затем войти в Венгрию, где по сведениям, полученным французским правительством из этих провинций, поляки не встретят никаких препятствий. Все это объединенное польское войско вскоре получит пополнение новобранцев из Галиции и даже из самой Польши. Польские подразделения ни в коем случае не должны будут слишком близко подходить к границам Галиции и тем более вступать на ее территорию, чтобы не ставить под угрозу местных жителей и не спровоцировать вторжения русской армии, чего может потребовать император Австрии. Французские эмиссары, уже выполняющие по заданию Директории секретную миссию в Венгрии, обеспечат свободное прохождение польских легионов. Там к ним присоединится французский корпус в пять – шесть тысяч штыков.

Поляки, находящиеся в Париже, назначили двух своих представителей для поездки в Италию и ведения переговоров с генералом Бонапартом о способах наиболее оперативного осуществления плана. Оставалось только дождаться, чтобы Бонапарт получил соответствующее разрешение Директории. Еще два наших представителя должны были выехать в Галицию с посланием к местным жителям. В этом документе сообщалось о только что принятом решении и о согласованных мерах по обеспечению их безопасности. Мы обращались к патриотам Галиции с просьбой устанавливать и поддерживать связь с польскими легионами и оказывать им посильную помощь деньгами и людьми.

В течение суток план был готов. Его подписали Мневский, Выбицкий, Прозор, Барс, Ташицкий, Шанявский, Валихновский, Подоский и другие. Мы сразу же передали документ министру иностранных дел Франции и проинформировали его о решении командировать в Италию меня, Мневского и Прозора, который, однако, не сможет отправиться в поездку. Мы попросили министра о выдаче паспортов для меня и Мневского и доложили о готовности к отъезду, как только наш план получит одобрение правительства.

Через несколько дней Шарль Делакруа официально уведомил нас, что Директория без всяких изменений утвердила наш план и уже отправила его генералу Бонапарту, которому поручено приступить к осуществлению данного проекта. Министр сообщил, что мы можем получить наши паспорта и обещал переслать в тот же день копию решения Директории и несколько рекомендательных писем в нашу поддержку от близких друзей Бонапарта.

На этот раз я уже нисколько не сомневался, что мы сможем принять самое активное участие в предстоящих событиях, и надеялся исключительно на положительные результаты поездки в Италию. Но вскоре радость моя и все надежды рассеялись. В самый последний момент перед отъездом из Италии явился курьер с новостью о подписании 7 апреля 1797 года в Леобене предварительных условий мирного договора между Австрией и Францией. И тогда я предположил (к сожалению, так оно и случилось), что больше ожидать от Франции мы уже ничего не можем: после ее сближения с Венским двором и переговоров о мире все наши мечты о помощи французов стали несбыточными и призрачными.

Между тем такого мнения придерживались далеко не все мои соотечественники. Среди них были такие, кто искренне полагал, что раз революционные меры ни к чему не привели, то это совсем не означает, что нет других путей для достижения успеха.

Члены депутации и все, кто связывал свои надежды с продолжением войны и с успехами французских войск, разделяли мое мнение и не считали в данный момент, что есть смысл приступать к каким-либо новым действиям. Были и такие, как например, Барс, Выбицкий и Прозор, которые настаивали на необходимости созыва в Милане конституционного сейма Польши. Они утверждали, что один из членов Директории намекнул, что это стало бы единственным способом сохранить ядро национального представительства. Но тут возникла огромная трудность: как найти и собрать членов этого сейма, куда по закону должны входить король, сенат и представители духовенства от соответствующих воеводств и провинций? А ведь король уже отрекся от трона и завершал свой печальный жизненный путь в Петербурге. Среди нас нашелся один сенатор, одно духовное лицо из сейма 3 мая и один представитель шляхты.

Чтобы немного отойти от дел, я решил уехать из Парижа в Голландию и там дождаться более благоприятных событий, которые могли произойти после возвращения Бонапарта во французскую столицу. Но мне пришлось отложить отъезд на несколько дней: соотечественники упросили меня задержаться, чтобы здраво, разумно и всесторонне осмыслить возможности созыва польского сейма в Милане и попытаться выяснить, как относится к этой идее правительство Франции.

Когда я прибыл к Шарлю Делакруа, чтобы вернуть копию решения Директории и рекомендательные письма для генерала Бонапарта, я увидел, что министр не только огорчен провалом нашего плана, но и чрезвычайно озабочен предстоящими переменами в министерстве, после которых он останется без портфеля. Стоило мне только заговорить о нашем сейме в Милане, как министр лишь пожал плечами и сухо сказал, что эта затея просто смешна.

Однако такой ответ вовсе не устроил моих соотечественников, которым очень хотелось знать, как на самом деле Директория реагирует на наши намерения о созыве сейма. Они утверждали, что мнение Шарля Делакруа, который слыл якобинцем и скоро уйдет в отставку, не является авторитетным, и склонили меня к тому, чтобы я попробовал получить информацию из более компетентных источников. И я решил обратиться к гражданину Бонно, бывшему временному поверенному в делах и генеральному консулу Франции в Варшаве. Русские арестовали его в Польше и продержали пятнадцать месяцев в тюрьме. Не так давно Бонно освободился и вернулся в Париж, где его встретили с большим почетом. Некоторые члены Директории испытывали к нему личные симпатии и особое доверие.

Вернувшись на родину, Бонно по-прежнему живо интересовался событиями в Польше и горячо поддержал идею о созыве сейма в Милане. По его словам эта идея вызвала немалый интерес в Директории. Поскольку ответ бывшего дипломата имел слишком общий и довольно расплывчатый характер, отражавший скорее его личное мнение, нежели позицию французского правительства, было принято решение, чтобы я обратился к нему с письменным запросом. При этом предполагалось, что письмо мое он мог бы показать своим друзьям из Директории и услышать их суждения из первых уст, в чем, собственно, мы и нуждались.

Вот это письмо от 28 апреля:

«Гражданин! За двадцать пять лет пребывания в Польше вы прекрасно изучили нашу страну и характер нашего народа. Своей деятельностью и благоразумием вы снискали себе всеобщее уважение. Любовь к свободе, за которую вы подверглись гонениям, поставила печать на всех документах, удостоверяющих ваш статус достойного гражданина своей родины, интереснейшей личности в глазах сторонников гуманизма, почтенного человека среди всех людей доброй воли. Сознавая все это, мы с несказанной радостью восприняли новость о вашем приезде в Париж. На встречах в правительстве вы, конечно же, не могли обойти тему Польши. Вы не могли поступить иначе как официальный представитель Франции, ее гражданин и человек, преданный делу свободы и независимости…

Разумеется, не нам надлежит уточнять намерения французского правительства о действиях по восстановлению Польши. Но нам бы очень хотелось предугадать, предвосхитить пожелания французских партнеров о том, что мы могли бы сделать с нашей стороны для успеха общего дела…

Вы хорошо осведомлены, гражданин, о нашей беззаветной преданности родине, о наших связях и отношениях с соотечественниками в Польше, и вряд ли вас удивит наша просьба: нам очень важно знать, рассматривалась ли в правительстве наша инициатива о созыве польского сейма в Милане? Мы были бы весьма признательны за ответ, полученный от источника, который, как и вы, гражданин, вызывает у нас высокое уважение, доверие и т. д.

Михал Огинский».

Через два дня ко мне приехал Бонно, поблагодарил за наши добрые слова в свой адрес и за наше доверие, которое, по его мнению, он вполне заслужил своей преданностью польскому народу. Затем он сообщил, что передал мое письмо двум членам Директории, которые склонны считать, что наличие польского национального представительства в Милане в будущем могло бы стать весьма полезным. Однако все зависит от развития событий, предсказать которые никто не может. Бонно честно признался, что на сегодняшний день нет никакого единства мнений даже среди членов Директории, не говоря уже о всей Франции. В этих условиях ничего не остается, как ждать перемен, которые наступят после подписания мира с Венским двором и возвращения генерала Бонапарта. Это все, что я услышал от Бонно, и чем я мог поделиться с соотечественниками. На предоставление ответа в письменном виде Бонно разрешения не получил.

 

Глава IV

30 апреля к нам пришла весть о том, что Костюшко после освобождения из петербургской тюрьмы прибыл в Гамбург. Мне было поручено написать ему письмо от имени всех соотечественников, находящихся в Париже, и поздравить славного поляка с выходом на свободу, а также выразить, как глубоко мы все тронуты великодушием российского самодержца по отношению к вчерашнему врагу. Все горели желанием вновь встретиться с Костюшко и тешили себя надеждой, что восстанавливать свои силы и здоровье он приедет во Францию. Я отмечал в письме, что освобождение Костюшко окрылило нас, и мы, как и все поляки, преисполнены к нему самых высоких чувств.

От себя лично я послал Костюшко еще одно письмо. Так же поступил и Барс. Через три недели, когда я уже находился в Брюсселе, пришел ответ от Костюшко. Барсу он тоже написал. Не желая никому лишних неприятностей, Костюшко не стал отвечать на наше коллективное послание с сорока подписями и ограничился тем, что в письме ко мне выразил свою глубокую признательность всем нам за теплые приветствия и добрые пожелания, которые растрогали его до глубины души. Он также подчеркнул, что никогда не прекратит своей деятельности на благо отечества.

Соотечественники никак не хотели отпускать меня из Парижа и уговаривали, чтобы я занялся организацией национального представительства в Милане. Уже несколько дней Барс то и делал, что собирал аргументы в пользу этого проекта. А Выбицкий почти не выходил из моей комнаты, пытаясь убедить меня в достоинствах плана о созыве сейма. И тот, и другой не сомневались, что мой отъезд не помешает им осуществить свои намерения. При этом они рассчитывали на поддержку французского правительства и генерала Домбровского, который разделял их взгляды и в то время находился со своими легионами в Италии. Барс и Выбицкий решили подготовить и разослать циркулярное письмо членам сейма, оставшимся в Польше, полагая, что моя подпись придаст дополнительную весомость документу и поможет бывшим депутатам сделать свой выбор в пользу созыва сейма в Милане.

Как мог я пытался показать им бесперспективность и нецелесообразность этого проекта. Говорил про угрозы и опасности, которые мы можем навлечь на уважаемых, добропорядочных людей, уже принесших немало жертв для своей страны. Растолковывал, что если мы – изгнанники, потерявшие свое имущество и оставшиеся без копейки, можем сами распоряжаться своей судьбой и строить как хотим свои призрачные планы, то призывать собственников оставить свои владения, отрывать отцов от детей и втягивать их в неразумное, рискованное и, как я считал, бесполезное дело – было бы опрометчиво, бесчеловечно и недостойно с нашей стороны.

В правоте своих резких возражений я не сомневался еще и потому, что текст циркулярного письма, которое предполагалось послать в Польшу, показался мне бездарным. В письме давалось неверное толкование сущности вопроса, и частное мнение нескольких поляков было представлено в виде официальных предложений, якобы принятых Директорией.

Меня внимательно слушали, потому что хотели получить мою подпись. В конце концов, я ее поставил, но только после продолжительных дискуссий и после того, как сам отредактировал этот опус. Я максимально сократил текст и ясно изложил принципы, которые легли в основу проекта о созыве представителей конституционного сейма в Милане. При этом в тексте не было никакой агитации ни в пользу, ни против этого проекта.

Мы давали понять, что правительство Франции не отвергает данную инициативу, и обращались к бывшим представителям сейма взвешенно отнестись к проекту и поступать в соответствии со своими убеждениями, опытом и патриотическими чувствами.

Письмо подписали Мневский, Ташицкий, Прозор, Выбицкий, Барс, Валихновский, Раецкий, Кохановский, Войчинский и многие другие. Содержание письма и все выражения теперь не вызывали никаких замечаний, и я без колебаний под ним подписался. Впрочем, я был уверен, что инициаторы проекта напишут личные письма своим друзьям в Польше. Но это было уже не мое дело.

Я считал, что на конвертах не следует указывать фамилии получателей нашего письма, а лучше обязать курьера выучить их наизусть. Меня не послушались и специально написали фамилии таких адресатов, как Адам Чарторыйский, Игнаций Потоцкий, Малаховский, а также самых влиятельных депутатов сейма, так как решили, что без этих фамилий наше послание сочтут подозрительным и все наши старания будут напрасными.

Далее случилось то, что я и предвидел. Нарбут, которому поручили доставку корреспонденции, был задержан на границе. То же самое случилось и с Кохановским. Он вез послание жителям Галиции, в котором по неосторожности поставили фамилии многих галичан. У обоих все бумаги были изъяты пограничниками.

Провал проекта, компрометация многих уважаемых граждан, гонения и преследования по всей стране – вот что стало результатом этой необдуманной и безответственной инициативы.

Наконец, я уехал в Брюссель с твердым намерением вернуться в Париж сразу же после возвращения из Италии генерала Бонапарта.

Услуги французскому правительству, оказываемые польскими легионами, увеличение их численности за счет поляков, желающих нести службу в армии, грядущие перемены в правительстве Франции, недолговечность мира с Венским двором, возможность объявления войны со стороны России несмотря на миролюбивую риторику императора Павла – все эти факторы еще поддерживали во мне веру в благоприятный исход нашего дела. Такая перспектива обнадеживала, но она была где-то далеко-далеко… А пока… Лишенный всякой надежды на возвращение на родину, вдали от семьи, без средств к существованию, я не располагал никаким иным противоядием от всех бед, обрушившихся на меня, кроме терпения. В чем я находил утешение, так это в уверенности, что я сделал то, что мне велел долг.

В Брюсселе я получил новости, которые меня окончательно доконали. Польские военные в Валахии и Молдове нарушили данное мной указание от имени Обера дю Байе о недопущении никаких действий без получения на то соответствующего разрешения. Около сотни поляков во главе с Дениско перешли границу с Галицией и попытались совершить налет, за что и были наказаны. Они попали в окружение австрийских войск. Пятнадцать бойцов с оружием в руках погибли. Двенадцать человек были взяты в плен и тут же повешены. Остальные вместе с командиром сбежали в Молдову.

До меня дошли сведения, что не кто иной, как Обер дю Байе поручил Дениско провести эту операцию, цель которой состояла в том, чтобы проверить состояние боеготовности австрийцев в Галиции. Никаких подтверждений этому я не получил, и мне тяжело поверить в такую версию. Между тем совершенно точно известно, что посол Обер дю Байе вызывал к себе в Константинополь Дениско, который после возвращения в Бухарест и предпринял эту дерзкую, безрассудную вылазку. Никакой пользы от этого не было, зато пострадали многие жители Галиции. Сотни людей были арестованы и в оковах доставлены в венские тюрьмы, где они подвергались пыткам и долгие годы томились в неволе.

Много лет спустя я узнал, что после этой глупой выходки Дениско поехал в Константинополь и попросился на прием к послу России. Он покаялся в содеянном и пытался оправдаться за свой поступок, совершенный в состоянии крайней безнадежности и отчаяния. Получив от посла письмо в свою поддержку, Дениско отправился в Петербург, где был представлен самому императору Павлу. Монарх принял его весьма благосклонно и одарил огромным земельным участком с сотнями крестьян, дабы возместить убытки за потерянные владения в Польше.

Дамбровский, как отмечалось выше, перешел на службу к русским. Остальные военные из Валахии и Молдовы возвратились на родину либо поехали в Италию и пополнили там польские легионы.

А гражданин Барс все никак не мог забыть проект о созыве сейма в Милане. Я получил от него в Брюсселе обращение, подписанное многими офицерами польских легионов. Мне, Выбицкому и Мневскому предлагалось приехать в Ломбардию и сформировать там ядро национального представительства. Это послание было датировано 3 мессидора.

К тому времени Мневский уже уехал из Парижа поближе к прусской границе. Я же не собирался покидать Брюссель до возвращения генерала Бонапарта в столицу и только после этого намеревался определиться со своим решением. Так что в Милан поехал один Выбицкий.

Из частной переписки я узнал, что генерал Зайончек недавно был назначен комендантом города Брешиа. Ему приказано сформировать шестнадцатитысячный корпус национальной гвардии и линейные войска из шести тысяч штыков. Генерал Домбровский представил Бонапарту всех польских офицеров, несущих службу в Италии. Наполеон тепло приветствовал поляков.

Я с удовольствием читал сообщения о продвижении по службе наших военных в составе польских легионов. Некоторые офицеры, как, например, Зимирский, Хамант и другие, которых я хорошо знал и интересовался их судьбой, дослужились до самых высоких воинских званий. Одним словом, все новости о наших легионах, которые приходили ко мне прямо из Милана либо из Парижа, доставляли мне радость и не давали угаснуть последним надеждам.

Во время моего пребывания в Брюсселе я узнал, что 17 октября 1797 года в Кампо-Формио подписан мирный договор между Французской республикой и Австрией. Отныне австрийский император признавал границами Франции ее естественные пределы: Рейн, Альпы, Средиземное море, Пиренеи и океан. Он давал согласие на то, чтобы Цизальпинская республика была образована из Ломбардии, герцогств Реджио, Модены, Мирандолы, из трех легатств, отнятых от Папской области – Болоньи, Феррары и Романьи, из Вальтелины и части венецианских владений на правом берегу реки Адидже. Австрийский монарх также уступил Брайсгау. Тем самым его наследственные земли удалялись от французских границ. Было условлено, что важный плацдарм Майнц будет передан французским войскам по военной конвенции, которую подпишут в Раштатте французский уполномоченный и граф фон Кобенцль.

Бонапарт доверил доставить Кампоформийский договор в Париж генералу Бертье и знаменитому Гаспару Монжу, члену комиссии наук и искусств в Италии. Подписание мирного договора в Кампо-Формио для Директории стало неожиданностью. Более того, этот документ показался ей не очень удачным, и она не торопилась его ратифицировать. Однако общественное мнение взяло верх, и вскоре все согласились, что условия мирного договора с Австрией весьма выгодны французскому правительству, и было решено утвердить все подписанное генералом Бонапартом.

В Брюсселе я узнал и о смерти короля Пруссии Фридриха Вильгельма II. Он скончался 16 ноября 1797 года.

После подписания договора в Кампо-Формио у меня уже не оставалось сомнений, что либо по собственной инициативе, либо по решению Директории генерал Бонапарт появится во французской столице. И я стал собираться в Париж, но непредвиденный случай задержал мой отъезд из Брюсселя.

Я обратился к мэру с просьбой о выдаче паспорта. Однако он предупредил меня, что без разрешения парижской полиции никто не сможет выдать мне такой документ. Через две недели мэр сообщил, что в Брюсселе я могу оставаться столько, сколько пожелаю, а получить разрешение на въезд в Париж можно лишь при наличии справки от одного из членов Директории либо от министра Французской республики, который знает меня лично. Я был в полном замешательстве. Польской депутации в Париже уже не было. Неразбериха, царившая в столице между членами правительства, а также перемены в министерствах не позволяли остановить свой выбор на чиновнике, к которому можно было бы обратиться. К счастью, в Париже теперь находился бывший посол Французской республики в Константинополе Вернинак. Ему я и послал свое письмо, и вскоре получил справку следующего содержания:

«Я, нижеподписавшийся, довожу до сведения гражданина Сотена, министра полиции Французской республики, что познакомился с польским патриотом Михалом Огинским в Константинополе во время исполнения дипломатической миссии в Оттоманской империи. Гражданин Михал Огинский представлял в этой стране интересы своих соотечественников, которые являются друзьями Французской республики и врагами угнетателей своей страны. Вышеупомянутый гражданин пожертвовал свое огромное состояние на алтарь свободы и независимости отечества. Россия объявила его вне закона. Мне представляется, что всеми своими деяниями гражданин Михал Огинский заслужил право на благорасположенность и сочувствие французских властей. Париж, 10 фримера VI года республики.

Р. Вернинак».

Я передал эту справку мэру Брюсселя, через несколько дней получил паспорт и 2 декабря 1797 года уехал в Париж.

 

Глава V

6 декабря, завершив одну из самых блестящих кампаний в Италии, генерал Бонапарт возвратился в Париж. Теперь вся Италия оказалась под властью Франции. По французской политической модели в Италии недавно были созданы две новые республики. Император и князья Империи признали Французскую республику. Только в виде контрибуции Франция получила от Италии более ста двадцати миллионов. Национальный музей обогатил свои фонды за счет шедевров искусства, доставленных из Пармы, Флоренции и Рима. Их стоимость оценивали более чем в двести миллионов. Корабли, захваченные в Генуе, Ливорно и Венеции, укрепили мощь военно-морского флота Франции. Тулонские эскадры держали под контролем водные просторы Средиземного моря, Адриатики и Ближнего Востока. Новый торговый путь открылся через Альпы для товаров из Лиона, Прованса и Дофине. Эти удивительные результаты одной-единственной военной кампании, которая продолжалась всего лишь два года и принесла столько ярких побед, вызывали восхищение и уважение всей Франции к тому, кому она была обязана таким успехом.

Между тем Бонапарт появился в столице очень скромно и остановился в своем маленьком домике на улице Шантрен, которую муниципалитет спонтанно переименовал в улицу Победы.

Я прибыл в Париж накануне приезда Бонапарта и поставил перед собой цель чаще бывать в высшем свете, чем в предыдущий раз. Я решил как можно больше общаться с членами правительства и с самыми известными людьми того времени. Мне хотелось, чтобы все во мне видели не представителя польских патриотов, а самого обыкновенного гражданина Польши, живущего в изгнании. В таком случае мне не придется никого утомлять бесконечными жалобами о состоянии моей страны, за мной не будут следить иностранные агенты, я без всякой предвзятости буду относиться к своим собеседникам, из какой бы страны они не были. А самое главное – никто не подумает, что я пытаюсь выудить какую-то информацию. Ни у кого не возникнет ко мне никаких подозрений, и я смогу войти в любое общество, чтобы услышать различные мнения от всех, с кем сведет меня судьба.

Я обнаружил, что практически все французы любят поляков и находят у них немало общего со своим характером. Они хвалят поляков за их обходительность в общении, за их достоинство и любовь к родине. Французские военные не перестают восхвалять польские легионы. Однако эти приятные и лестные оценки никоим образом не проясняли подлинные намерения французского правительства, которое в тот период вело себя крайне нерешительно и было слишком озабочено внутренними проблемами собственной страны, чтобы заниматься еще и Польшей.

Меня представили новому министру иностранных дел Франции Талейрану. Я познакомился с такими важными лицами как Баррас, Бартелеми, Пишегрю, Тальен, Сийес и большинством французских генералов, принимавших участие в итальянской кампании.

Всех этих людей чаще всего я встречал в доме графа Лекутле де Кантеле. Они заходили сюда отобедать либо провести вечер. Именно здесь я узнал много подробностей о важнейших периодах французской революции и о главных событиях военных операций в Италии и Германии. В этом доме я также познакомился с генералом Бонапартом. Нас представил друг другу хозяин дома, и сразу после этого Наполеон поинтересовался, давно ли я уехал из Константинополя, как там поживает Обер дю Байе, кто из военнослужащих остался с ним, какие впечатления на меня произвела Турция?.. Мои ответы были столь же краткими, как и вопросы.

Однажды, когда я обедал у графа Лекутле де Кантеле, явился адъютант Бонапарта и подтвердил заказ генерала, который задерживался и не смог своевременно приехать.

После обеда находящиеся в зале дамы стали расспрашивать Наполеона о последних новостях из Рима, так как уже все знали, что дворец посла Франции Жозефа Бонапарта окружили, а генерал-адъютант Дюфо убит. Наполен очень любезно и доброжелательно пообщался с любопытными дамами и даже рассказал кое-какие подробности об этом происшествии. Говорил он хриплым голосом, и мне показалось, что в ту пору он должным образом еще не овладел навыками самовыражения. Я утверждаю это, вспоминая тот разговор, свидетелем которого стал сам. Бонапарт что-то говорил о видении, которое у него было за несколько дней до убийства генерала Дюфо, но я не смог расслышать подробностей о связи этого видения с реальностью. Слушали его, затаив дыхание, хотя всех удивило не столько само видение, сколько то, что такие вещи звучат из уст героя дня.

Затем многие дамы собрались у пианино и попросили меня сыграть марш, который я написал для польских легионов. Наполеон тоже подошел к инструменту и сказал: «А давайте послушаем! Ведь это о польских легионах. Только всегда следует добавлять: об отважных польских легионах, потому что поляки дерутся как дьяволы».

После этого заговорили о музыке, о выдающихся итальянских композиторах… Бонапарт также поддержал этот разговор, с похвалой отозвавшись о Паизиелло.

Через два дня министр иностранных дел Талейран дал великолепный бал в честь возвращения генерала Бонапарта из Италии. Собрались высокие зарубежные гости и лучшие люди Франции.

Сам генерал Бонапарт явился на бал с большим опозданием. Взгляды всех гостей уже давно были устремлены на дверь, через которую он только что вошел в зал. Люди, не встречавшие его раньше, были немало удивлены. Перед ними стоял мужчина невысокого роста, худощавый, смуглое от усталости и от избытка солнечных лучей лицо, гладкие блестящие волосы, ниспадающие до самых глаз, простой серый сюртук, на вид человек серьезный и не очень располагающий к себе.

Казалось, Бонапарт совсем не замечал ни праздничной суеты, ни заискивающих взглядов гостей и чувствовал себя чужим на этой пышной церемонии, где главным лицом был все-таки он сам. Кое с кем из ближайшего окружения он все же обменивался короткими репликами, но как только замечал, что вокруг него растет толпа желающих приблизиться к нему, разглядеть, услышать его, Бонапарт хладнокровно переходил в другое место, а то и в соседние залы, где все повторялось сначала. Вскоре Наполеон уехал: то ли от усталости, то ли от скуки, то ли от желания заняться более полезными делами. Бонапарта совершенно не волновало, какое впечатление на публику произвело его появление на балу.

Сразу же после возвращения Бонапарта в Париж к нему явились руководители всех политических партий. Принимать их Наполеон отказался.

Парижане жаждали увидеть его. Толпы народа стояли на улицах и площадях, по которым предположительно он мог проехать. Однако никому так и не удалось встретиться с генералом. Правительство проявляло к нему огромное уважение. И когда у членов Директории возникала необходимость проконсультироваться с Бонапартом, к нему присылали кого-нибудь из министров с любезным приглашением принять участие в заседании. После изгнания Карно вакантное место в Институте было предложено Бонапарту. Желая засвидетельствовать признательность республики генералу Итальянской армии, правительство устроило грандиозное празднество, формальным поводом которому стала доставка в Париж мирного договора, подписанного в Кампо-Формио. Перед Люксембургским дворцом были воздвигнуты огромные декоративные сооружения, на которых над пятью членами Директории развивались знамена, завоеванные в Италии. С речью выступил сам Бонапарт. Из его уст, между прочим, прозвучали и такие слова:

«Чтобы обрести свободу, французский народ вынужден был воевать с королями. Чтобы получить конституцию, основанную на разуме, ему довелось восемнадцать столетий бороться с предрассудками: религия, феодализм, деспотизм приходили на смену друг другу и управляли Европой. А с момента подписания мира, который вы заключили недавно, начинается эпоха представительной формы правления. Я вручаю вам Кампоформийский мирный договор, ратифицированный императором. Этот мир обеспечит свободу, процветание и славу республике. Когда благополучие французского народа будет основано на лучших конституционных законах, станет свободной и вся Европа и т. д.».

Я часто виделся с Сулковским, который был одним из адъютантов Наполеона и почти никогда с ним не расставался. Как-то он рассказал мне, что Бонапарт – человек довольно молчаливый, хмурый, задумчивый, как правило, чем-то озабоченный. На публике никогда не улыбается, а вот в узком кругу, среди своих, как это бывало в доме графа Лекутле де Кантеле и везде, где не было людей, чье присутствие стесняло его, генерал охотно включался в разговор и поддерживал беседу. В общении с глазу на глаз с Сулковским он откровенно и доверительно делился своими планами, а порой до слез смеялся, услышав какую-нибудь пикантную историю о дамах, которых знал лично. Как уверял меня Сулковский, вернувшись в Париж, Бонапарт поселился в маленькой, очень скромно обставленной квартире, и большую часть дня проводил над географическими картами. Он расстилал их на ковре в своем кабинете и с компасом и карандашом в руках переходил от одной карты к другой, намечая маршруты предстоящих кампаний и планируя то вторжение в Англию, то поход в Египет. В свет выезжал редко. Иногда посещал театр, где всегда предпочитал место в задрапированной ложе. Чаще всего домой возвращался часам к девяти, а затем при лампе читал до двух-трех часов ночи.

Несмотря на все знаки уважения, которые Директория оказывала Бонапарту, ни для кого не было секретом, что ее руководители завидуют генералу. Завидуют его славе, его весу и влиянию, его популярности. А вот солдаты и офицеры, возвращающиеся во Францию, с восторгом рассказывали о боевых способностях своего генерала.

Тем временем разногласия между членами правительства создавали все больше и больше препятствий для нормального развития страны. Работа центральных органов управления Франции не оправдывала ожиданий людей. Со всех сторон сыпались жалобы и нарекания. Многие стали с надеждой обращать свои взоры на триумфатора итальянской кампании.

Прошло несколько месяцев, как я приехал в Париж. На моих глазах Франция разрывалась на части от волнений и действий заговорщиков. К чему это могло привести, предугадать было сложно. Мне же представлялось, что близится правительственный переворот и грядут новые перемены. И это уже было вопросом времени. Такая перспектива ничего хорошего для поляков не сулила, и нам ничего не оставалось, как запастись терпением и ждать.

Ход моих мыслей подтвердил и министр иностранных дел Талейран, с которым я встретился перед отъездом из Парижа. Хочу воздать должное этому политику. Он был первым, кто не стал услаждать наши химерические надежды и открыто сказал, что теперь полякам было бесполезно обращаться в правительство Франции со своими просьбами и ходатайствами. При этом признавал, что все его соотечественники озабочены судьбой польского народа, и охотно допускал, что придет день, когда французы захотят и смогут помочь нам возродить Польшу. Однако в данный момент, повторил министр, думать и мечтать об этом не следовало. Говоря обо мне, Талейран заметил, что человеку, имеющему семью, едва ли стоит приносить в жертву свое состояние и противиться искушению вернуться на родину. Он знал, что в России я попал в списки лиц, объявленных вне закона, лишенных состояния и подлежащих преследованию, но не учитывал, что и в Пруссии приняты самые суровые меры в отношении польских эмигрантов. Министр советовал мне ехать прямо в Берлин и обратиться к королю Пруссии, нынешнему союзнику Французской республики, который всячески демонстрирует свою приверженность этому альянсу. Он заверил меня, что я вполне мог рассчитывать на лояльность правительства Берлина, где в случае необходимости меня возьмет под свое покровительство официальный представитель Франции.

Я поблагодарил Талейрана за внимание и заботу обо мне и сказал, что прежде чем решусь отправиться в Берлин, должен внимательно изучить тамошнюю обстановку, а пока что остановлюсь в Гамбурге. Как-никак, оттуда уже ближе к Берлину. Я попросил о рекомендательных письмах для гражданина Робержота, полномочного представителя Франции в Ганзейских городах. Уже на следующий день эти письма доставил мне гражданин Дюран, руководитель секретариата министерства иностранных дел Франции.

 

Глава VI

Уехал я из Парижа в конце апреля 1798 года, позаботившись о том, чтобы при мне не было никаких документов, писем и записок, которые могли бы вызвать хотя бы малейшие подозрения. Именно в ту пору в душе моей появилась уверенность, и с ней я уже не расставался никогда, что Польша возродится. Но ни я, ни патриоты, которые всегда были рядом со мной, к этому уже причастны не будем. Спасения я ожидал исключительно от Провидения, от счастливого стечения обстоятельств, от польских легионов, которые действительно становились ядром национального представительства.

В Гамбурге мне пришлось вести себя крайне осторожно: я попал в поле зрения российских и английских агентов, которые постоянно следили за мной. Я не общался с экзальтированными типами, избегал встреч с подозрительными личностями, не поддерживал никакой переписки с соотечественниками, проживающими в Дрездене, Венеции и Париже. В конце концов, мне удалось не подставить себя под удар. Несколько раз я встречался с генералом Дюмурье, герцогом де Лианкуром и Александром Ламетом. Гораздо чаще виделся с генералом Валансом. Мне показалось, что он старался познакомиться со мной поближе. А вот к Риваролю я заходил каждый день. Беседовать с ним было одно удовольствие. Всякий раз я обязательно слышал от него что-нибудь поучительное, разумное и интересное. Больше всего мне нравилось, когда Ривароль читал статьи из своего словаря французского языка. Жаль, что природная лень не позволила ему завершить эту оригинальную работу. Запомнились также его любопытные разъяснения и комментарии к текстам Горация, которые мы вместе читали.

В Гамбурге я узнал из газет о новом походе французов в Египет. План этой военной экспедиции недавно разработал сам Бонапарт. Генерал понял, что не наступило еще время, чтобы воспользоваться раздором и смутой во французском обществе и возглавить правительство, а потому решил дистанцироваться от Директории и отправился в экспедицию в далекие края, где никто не будет мешать ему вести военные операции. И там, в Египте, вдали от Франции, от мятежных группировок и политических партий, он сможет стяжать себе новые лавры.

Египетскому походу предшествовали интересные события. По всей стране поползли слухи о высадке французов в Англии. В Нормандии, Пикардии и Бельгии начали сосредоточиваться французские войска, и это на самом деле не могло не беспокоить английское правительство. Наполеон лично следил за передвижением войск и неоднократно выезжал с инспекторскими проверками в указанные районы, тем самым великолепно подтверждая слухи. А в это время в Тулоне и других средиземноморских портах шла реальная концентрация французских вооруженных сил. Там уже дислоцировались отборные части сорокатысячной армии. Тринадцать линейных кораблей, четырнадцать фрегатов, четыреста транспортных судов в любую минуту были готовы взять на борт и эскортировать это войско под командованием генералов Бертье, Кафарелли, Клебера, Дезе, Ренье, Ланна, Дюма, Мюрата, Андреосси, Бельяра, Мену и Зайончека. Уже был сформирован штаб Бонапарта. В числе адъютантов Наполеона были его брат Луи Бонапарт, Евгений Богарне, Дюрок и Сулковский. В обстановке сверхсекретности в состав участников экспедиции включили и сотню членов комиссии наук и искусств.

19 мая 1798 года корабли французского флота под командованием вице-адмирала Брюэса вышли из Тулона. 13 июня французы заняли остров Мальта, а 1 июля высадились в Египте и овладели Александрией. Победные реляции об успехах французской армии распространялись по Европе с удивительной быстротой. Но вот пришло сообщение о неожиданном разгроме французского флота в морском сражении при Абукире, и все заговорили о неминуемом провале египетской кампании, несмотря на все победы французов на суше.

Все прекрасно знают, что произошло в Египте и Сирии позже, до возвращения Бонапарта во Францию.

События в Египте никоим образом не касались Польши, и я не стал бы о них упоминать, если бы в рядах французских войск не воевали мои соотечественники, отличившиеся своей доблестью и ратными подвигами. В газетах и бюллетенях были опубликованы сообщения о награждении генерала Зайончека за личное мужество и отвагу, проявленные на полях сражений в Египте, и о гибели Сулковского, адъютанта Бонапарта, который пал смертью храбрых 21 сентября 1798 года под Каиром.

Но вернемся в Гамбург, где я влачил жалкое существование без денег и без всякой надежды. Я предпринял безуспешную попытку воссоединиться с семьей, которая находилась на польской территории, подвластной Пруссии. В конце сентября мне сообщили, что король и королева Пруссии во время путешествия в Варшаву интересовались у супруги о моих делах. Жена воспользовалась этой встречей и попросила о разрешении для меня вернуться на родину. После этого мне прислали паспорт вместе с очень любезным письмом от принца Вильгельма Оранского, шурина короля. В этом послании, в частности, говорилось: «Искренне рад, что могу оказать вам услугу и содействовать вашему выезду на родную землю и возвращению в лоно семьи».

Трудно мне передать чувства, охватившие меня на польской границе. Мать моя несколько месяцев назад умерла. Ушли из жизни и многие друзья, а те, кого Бог уберег, находились за непреодолимой границей: путь в российские и австрийские владения был для меня заказан. И только король Пруссии предоставил мне пристанище на подчиненных ему польских территориях. Все мои поместья пропали, и мне ничего не оставалось, как остановиться в отцовском имении жены неподалеку от Варшавы.

Четыре недели я провел там в безумной тоске, совершенно не зная, чем заняться и что готовит мне судьба. Из глубочайшей меланхолии меня вывели слухи о том, что в Польше вновь начались аресты. Полиции якобы было дано указание удвоить бдительность и внимательно следить за действиями многих известных патриотов, среди которых фигурировали Игнаций Потоцкий, Малаховский и Солтык. Я решил немедленно ехать в Берлин, поблагодарить короля за разрешение побывать на родине и одновременно обезопасить себя от всяких подозрений, если таковые имеются.

15 ноября 1798 года я прибыл в Берлин. Невозможно передать незабываемые впечатления от теплого доброжелательного приема, оказанного мне королевской семьей.

Однако уже на следующий день мой добрый друг барон Рид, голландский министр, прислал мне записку. В ней сообщалось, что в то самое время, когда мне оказывали почести в королевском дворце, министру полиции доложили, что мое имя находится в списке подозрительных и опасных лиц. А на ужине у графа Шуллембурга меня назвали якобинцем, и все были в недоумении, почему король так расположен ко мне. Барон Рид успокаивал меня, что больших последствий это не получит и все недоразумения развеются, как только в светских кругах Берлина меня узнают поближе. А пока барон советовал мне не терять время и записаться на прием к министру иностранных дел графу Гаугвицу и министру полиции графу Шуллембургу.

Я так и поступил. Уже на следующий день побывал у обоих министров. Беседовать с ними было одно удовольствие, и в дальнейшем и тот и другой относились ко мне предельно корректно. Каждый из них сказал мне практически одно и то же, используя при этом одни и те же выражения. Они были прекрасно осведомлены о моем участии в восстании 1794 года и не видели в этом ничего предосудительного, так как защита родины – долг каждого гражданина. Министры знали о моем пребывании в Венеции, Константинополе и Париже, а также об остальных моих делах после восстания. Все это не вызывало с их стороны никаких упреков: как свободный человек я мог поступать согласно своим желаниям и убеждениям. Ни один, ни другой не сомневались, что вести себя в Пруссии я буду благоразумно и достойно, а правительство возьмет меня под свое покровительство и обеспечит мне тихую, спокойную жизнь во всех владениях Его Величества короля Пруссии.

Почти четыре месяца я жил в Берлине и все это время обдумывал, как можно получить разрешение на въезд в Россию. Все варианты, которые приходили в голову, я вынужден был отметать, так как в Петербурге у меня никого не было, кто мог бы порадеть за меня. А в Литве нашлось бы много людей, не желавших моего приезда, и они очень огорчились бы, если бы я туда вернулся.

Король не раз и не два подробно расспрашивал меня о конфискации моих земель и о причинах гонений против меня. В один прекрасный день через графа Гаугвица король передал мне свой совет: обратиться с письмом к императору Павлу. Предполагалось, что мое письмо царю вручит уполномоченный Пруссии в Петербурге, который уже получил инструкции об оказании мне поддержки от имени короля.

Такой демарш показался мне очень многообещающим. А получилось все наоборот: император Павел оскорбился, что бывший российский подданный ходатайствует о помощи от имени чужого двора, вместо того, чтобы напрямую обратиться к нему со своей просьбой.

29 марта 1799 года я получил письмо от графа Ростопчина:

«Господин граф! Его Величество император, ознакомившись с вашим посланием от 12 марта сего года, счел невозможным удовлетворить вашу просьбу и повелел мне довести это до вашего сведения.

Честь имею и т. д. и т. п.

Подпись: Ростопчин».

Много лет спустя я узнал, что была и еще одна причина, по которой император Павел мог отказать в моей просьбе. Дело в том, что незадолго до того, как в Петербурге получили мое письмо, в одной гамбургской газете появилась статья о моей работе в Константинополе, о частых встречах с Обером дю Байе и о контактах с членами Директории в Париже. В Петербурге все это истолковали против меня, о чем было доложено императору Павлу.

Покинув Берлин, я вновь приехал к семье. В полном уединении, в нужде, ничем не занимаясь, жил в деревне. Подробности из моей личной жизни вплоть до 1802 года не представляют никакого интереса. Дважды съездил в Берлин, где встречал неизменную поддержку, покровительство и сердечный прием у короля. Еще раз написал императору Павлу, но ответа так и не дождался. Затем пришло сообщение о кончине российского монарха 24 марта 1801 года.

Через несколько месяцев обратился к императору Александру, преемнику Павла. Я так поверил в великодушие и благородные чувства нового российского царя, что не сомневался в его положительном ответе. Не знаю, быть может, письма мои не доходили до Петербурга, а возможно, новые владельцы моих конфискованных земель и личные враги чинили какие-то препятствия для моего возвращения в Россию, но ждать, пока сбудутся мои надежды, мне довелось долго.

В Пруссии из газет легко было получить информацию о событиях во Франции и общей ситуации во всей Европе. Это было хорошим подспорьем для меня. После моего отъезда из Гамбурга в жизни европейских государств и дня не проходило без интересных фактов первостепенной важности. Последней новостью, которую все активно обсуждали, стало сообщение о морском сражении при Абукире.

Пока французские войска под командованием генерала Бонапарта вели бои в Египте и уже стали угрожать Сирии, генерал Жубер занял Турин, генерал Шампионне вошел в Неаполь, провозгласил Партенопейскую республику, и теперь вся Италия оказалась под властью Франции. Несмотря на все эти успехи в самой Франции ничего не менялось. Там по-прежнему царили разногласия, распри, тревоги и недовольство.

В то время как уполномоченные республиканцы в Раштатте вели переговоры о мире с Империей, сформировалась вторая коалиция, объединившая все европейские державы за исключением Пруссии и Испании. В коалицию решилась вступить и Россия несмотря на мирные инициативы императора Павла. Из-за нашествия французских войск в Египет коалицию поддержали Берберийские государства, а также Оттоманская Порта.

Имея явное превосходство в численности вооруженных сил, страны коалиции одновременно пошли в атаку на Францию в трех зонах: в Италии, Швейцарии и Голландии. Наступательные операции прошли столь успешно, что во французской столице не на шутку встревожились. Внутриполитическая обстановка обострилась до предела.

Посол Франции в Берлине Сийес был срочно отозван в Париж, где в Директории заменил Ревбеля. Сийес пытался отменить республиканскую конституцию III года и установить новый, более умеренный основной закон, над текстом которого сам усердно работал.

Генералы Массена, Брюн, Жубер, погибший в сражении при Нови, и Шампионне оказывали яростное сопротивление союзническим войскам. Однако раздоры между членами правительства и ожесточенная борьба между партиями довели ситуацию в республике до критического состояния.

Тем временем генерал Бонапарт, внимательно отслеживавший все события во Франции, оставил Египет, пересек на фрегате Средиземное море, кишевшее английскими кораблями, и 9 октября 1799 года сошел на берег во Фрежюсе. Его восторженно встречали по дороге в Париж. В столице уже заждались Наполеона генералы, члены Директории, депутаты и даже ультрареспубликанцы. Каждому хотелось представиться ему, получше разглядеть его, услышать каждое слово корсиканца. В его честь справлялись праздничные вечера и обеды. А Бонапарт все время оставался бесстрастным наблюдателем, степенным, серьезным, сдержанным и не очень предупредительным человеком, который молча строил свои планы, на осуществление которых потребуется не так уж и много времени.

После некоторых колебаний он пошел на сближение с Сийесом, так как увидел в нем единственного сторонника, способного понять и активно поддержать его замыслы. Они пришли к единому мнению о необходимости отмены конституции III года. 19 брюмера VIII года (10 ноября 1799 года по старому стилю) после блестяще спланированной и проведенной операции, в которой Сийес проявил неповторимую ловкость и сноровку, а Бонапарт все свое влияние среди военных, с народным представительством во Франции было покончено. В состав временного правительства вошли три консула: Бонапарт, Сийес и Роже Дюко, а также две законодательные комиссии, которым было поручено подготовить новую конституцию и определить окончательный порядок вещей.

Политические партии настолько устали от разлада и глубоких разногласий, царящих во Франции, что почти все они выступили в поддержку нового правительства.

24 декабря 1799 года была опубликована конституция VIII года, которая не имела ничего общего с проектом Сийеса. Бонапарт как первый консул возглавил правительство. Камбасерес и Лебрен стали вторыми консулами с правом совещательного голоса.

Бонапарт назначил генерала Моро командующим Рейнской армией, а сам 6 мая 1800 года отправился в Италию. Там он провел великолепную сорокадневную кампанию, ознаменовавшуюся большими успехами, в том числе яркой победой в сражении при Маренго.

На этот раз Париж с особым радушием встречал Бонапарта, так как все ожидали восстановления мира на континенте. Со дня битвы при Маренго до подписания долгожданного мирного договора Бонапарт не скрывал своего расположения к партийным лидерам, заявлявшим о своей преданности и верности ему, и сурово порицал тех, кто осмеливался усомниться в правоте его решений и действий.

Наконец, 9 февраля 1801 года в Люневиле был подписан пресловутый мирный договор, который в основном подтверждал условия Кампоформийского мира. Только теперь территория левого берега Рейна полностью переходила к Франции, а границы австрийских владений устанавливались по реке Адидже. Австрийский император признавал зависимые от Франции Батавскую, Гельветическую, Лигурийскую и Цизальпинскую республики, а также оставлял французам Тоскану, отданную сыну герцога Пармского Людовику.

Процесс укрепления мира в Европе набирал силу. После Люневильского мира был подписан Флорентийский договор с королем Неапольским, Мадридский договор с Португалией, Парижский мир с императором России. Начались предварительные переговоры о мире с Оттоманской Портой.

И только одна Англия не торопилась подключаться к этому процессу. В Булонском лагере и его окрестностях было сформировано двухсоттысячное войско, призванное противодействовать этой державе в случае, если она попытается создавать препятствия на пути к установлению мира. Англии даже угрожали высадкой десанта. Несметное количество плоскодонных судов, предназначенных для транспортировки французской армии к берегам Темзы, сосредоточилось во всех портах на севере Франции.

Все эти новости интересовали меня главным образом потому, что в триумфальных боевых операциях французских войск активное участие принимали и польские легионы. В армейских бюллетенях можно было прочитать немало материалов о награждениях польских военных, а такие фамилии, как Домбровский, Зайончек, Княжевич, Сокольницкий, Рымкевич и многие другие постоянно повторялись в газетах. Жаль только, что никому из моих соотечественников не удалось подробно описать подвиги поляков, совершенные в кампаниях в Италии, Германии, Египте, а затем в Санто-Доминго, Испании, Пруссии и России.

В последние дни октября 1801 года я получил, наконец, ответ из Петербурга. Князь Адам Чарторыйский, располагающий полным доверием императора Александра и использующий свое положение исключительно для поддержки наших соотечественников, выхлопотал для меня разрешение на въезд на родину и выслал его мне. Я получил этот документ в Белостоке в замке госпожи Краковской, сестры покойного короля Станислава. Там, вблизи от польско-российской границы, я провел несколько недель. Хозяйка замка – добрая почтенная дама – позаботилась о том, чтобы я по-настоящему отдохнул. Там я в последний раз повидался с князем Юзефом Понятовским.

Генерал-губернатор Литвы Беннигсен прислал мне паспорт, и я без труда пересек границу. В Гродно дал клятву верности и 5 февраля 1802 года прибыл в Петербург.