Глава I

Долгая череда бедствий, постигших Польшу со времени восшествия на престол короля Станислава Августа, настроила против него большую часть нации.

Его порицали как исполнителя воли России, которой он был обязан своей короной, и в нем не усматривали энергии, необходимой для того, чтобы организовать отпор там, где благополучие его страны требовало мужества, активности и полной преданности делу своей родины.

Содержание огромной иностранной армии, заполонившей всю Польшу; раздражающе высокомерное поведение ее командования по отношению к местной знати; гражданское противостояние; изъятие из самой столицы ее епископов и сенаторов и ссылка их вглубь России в 1768 году; раздел Польши в 1773 году, ратифицированный вызвавшим к себе всеобщую ненависть сеймом в 1775-м; учреждение Постоянного совета; произвол русских посланников, воле которых король вынужден был подчиняться во всем; бездействие национальных ассамблей со времени раздела; истощение финансов и унижение армии – все это вменялось в вину Станиславу Августу. Ко всему этому прибавлялись еще и упреки в том, что он окружал себя главным образом иностранцами, а это способствовало ущемлению всего национального, и в том, что он подавал дурной пример своему народу, ведя излишне роскошный и беззаботный образ жизни.

Не мне судить, смог ли бы любой другой на месте Станислава Августа противостоять всем этим бедам, обрушившимся на него со всех концов Польского государства. Один весьма уважаемый автор, говоря об этом правителе, утверждал, что «на протяжении всего его царствования его преследовала злая участь быть тиранически порицаемым то собственным народом, то соседями. Поскольку в нем было мало энергии, но много просвещенности, то его проницательный ум мог лишь предсказать ему его будущие несчастья, но не смог уберечь его от них».

Однако является очевидным, и этого никто не может оспаривать, что за время его царствования, так мало удовлетворявшего нацию, произошли положительные изменения в системе образования и во всем образе мыслей поляков, выросло новое поколение, выдвинувшее выдающихся людей, способных послужить родине своей энергией и талантами и вывести ее из того позорного и униженного состояния, в котором она находилась уже долгое время.

Это было, несомненно, милостью Провидения – посреди всеобщего уныния принести стране некоторое утешение и надежду на более радужное будущее.

Столь неудачливый в своем правлении, но жаждущий добра и прекрасно образованный, Станислав посвящал наукам, литературе и искусствам каждую минуту, которую мог уделить им, не нанося ущерба государственным делам. Он окружал себя учеными людьми, щедро платил им и усердно занимался распространением просвещения в своей стране.

Именно в его правление Конарский организовал благотворительные школы, реформировал методы обучения и издал несколько полезных трудов. Богомолек издавал просветительскую газету, написал несколько комедий для национального театра и боролся с предрассудками простого народа. Красицкий, самый изысканный и разносторонний из поэтов, критиковал, развлекал и наставлял. Венгерский, с его блестящим сатирическим умом, позволял себе говорить горькие истины прямо в глаза великим мира сего своими стихами, приправленными солью остроумия. Копчинский составил грамматику и подчинил язык четким правилам. Нарушевич, знаменитый историк и поэт, перевел Горация и Тацита, а затем, приняв первого за образец стихосложения и поднявшись до стилистических высот второго, написал историю своей страны. Трембецкий мог бы, вероятно, заслужить пальму первенства среди поэтов его царствования, если бы был менее ленив и женолюбив. Ученый Альбертранди, знаток античности, посланный королем в Стокгольм и Рим, обогатил национальные архивы более чем сотней ценных томов, написанных его рукой. Астроном Почобут, физик Стржецкий, а также Снядецкий, Скржетуцкий, Вырвич, Сташиц, Коллонтай и многие-многие другие ученые и литераторы вложили свой труд в образование молодежи в различных областях знания, способствовали привитию ей вкуса к учебе и расширению области знаний и просвещения.

Но ничто так не способствовало разрушению старых предрассудков и развитию свойственной полякам склонности к образованию, а значит и созданию целого питомника образованных молодых людей, как организация военной школы кадетов и учреждение Эдукационной комиссии. Только этих двух государственных органов хватило бы, чтобы дать представление о том, на что был бы способен этот король, если бы его энергия соответствовала его талантам и если бы его несчастная судьба не восставала против самых лучших его намерений.

По мере того как создавались и заполнялись учениками национальные школы и начинало уже ощущаться благотворное воздействие новой системы образования, все в стране принимало новый облик. Заметно менялись привычные понятия и мнения повсюду – и в столице, и в провинциях.

Вскоре уже трудно было найти такого человека, который не хотел бы учить родной язык по правилам, разговаривать на нем чисто и правильно, писать на нем точно и изящно. Начали изучать историю своей страны, вспоминать ее знаменитых людей, воспевать их выдающиеся деяния, возрождать интерес к старинному национальному костюму.

Усовершенствовался и польский театр, находившийся под особым покровительством короля: появились авторы-драматурги, такие, как князь Адам Чарторыйский, Заблоцкий, Князьнин, Немцевич и Осинский – все они явили подлинный талант. Появились и хорошие актеры, среди которых Богуславский, ставший сейчас их старейшиной и бывший для них образцом, стремился основательно расширить репертуар оригинальными пьесами или же переводными, в прозе и стихах.

Вкус к военному делу, верховой езде и прочим гимнастическим упражнениям заменил в молодых людях тягу к пустым развлечениям и способствовал их физическому развитию – так же как образование способствовало пробуждению их душевных сил.

Польские дамы, любезность и ум которых всегда вызывали одобрение всей Европы, теперь соперничали между собой в выражении патриотизма и восхваляли все национальное. Можно представить, какое воздействие имели все эти проявления на кипучие натуры молодых людей, возмущенных иноземным господством.

Благовоспитанный тон господствовал повсюду. На многочисленных собраниях царила атмосфера веселья и игривости. Молодые люди посещали их с удовольствием, но не греша при этом напыщенными манерами, являя на них ум без педантизма и любезность без претенциозности.

На этих собраниях можно было встретить Юзефа Понятовского, Игнация и Станислава Потоцких, Чарторыйских, Сапег, Малаховских, Мостовских, Вейсенгофов, Матусевичей и многих других, которые затем заслужили вечную благодарность родины.

Таковой представала Варшава в то время, когда был созван так называемый конституционный сейм, или четырехлетний сейм, 1788 года. Все, кто чувствовал в себе достаточно сил и способностей, спешно старались стать избранными нунциями, иначе говоря, представителями нации, чтобы принять участие в выработке постановлений этой ассамблеи, которая должна была изменить судьбу родины и послужить ее укреплению.

Десять лет передышки были достаточным временем, чтобы подумать о средствах выхода из того унизительного положения, в котором оказалась нация. Каждая партия видела по-разному пути достижения этой цели, но все были убеждены в необходимости ее достичь. Когда же распространились слухи о новом разделе Польши, все подняли головы.

Заседание сейма было назначено на 30 сентября. 6 октября представители нации собрались. 7 октября был составлен и подписан акт о конфедерации. Это стало первой победой над партией, которая не соглашалась на объединение штатов, чтобы в случае надобности иметь право применить liberum veto.

Малаховский был избран маршалком сейма от Короны, а Казимир Сапега – от Литвы.

Король с удовольствием воспринимал это собрание, на котором присутствовали лучшие силы нации. Он хотел представить этому сообществу свои проекты, которые он полагал весьма разумными и спасительными для сохранения Польши. Но чтобы понять, почему таковы были его намерения, надо вспомнить о предшествующих событиях.

В мае предыдущего года король имел в Каневе свидание с императрицей Екатериной, собиравшейся посетить южные области своей империи, и в том числе Крым, который был взят ею у турок. Он поделился с ней всеобщим беспокойством о возможном новом разделе. Король также представил ей проект различных изменений, которые полагал полезными и необходимыми для своей страны. По всем этим пунктам он получил от нее в ответ, вместе со всяческими льготами, торжественное обещание сохранить Речь Посполитую в ее нынешнем состоянии и гарантировать ее независимость.

Император Иосиф, с которым он также имел возможность видеться позднее в течение этого путешествия, подтвердил со своей стороны эти гарантии, и Станислав слепо доверился заверениям этих двух монархов и проявлениям их дружеских чувств. Теперь он не сомневался, исходя из их слов, что Россия предложит Польше договор о союзничестве, и считал таковой очень выгодным, полагая, что отныне Польша будет защищена от посягательств соседей и от угрозы быть еще раз поделенной.

С этими чувствами король вернулся из Канева в Варшаву. Он также с удовольствием воспринял то, что в связи с враждебными действиями со стороны Турции, которые начались в августе этого же года, императрица предложила ему и Постоянному совету заключить с ней наступательно-оборонительный договор.

Это предложение не могло быть принято правительством Польши без отказа от прежних договоров с Турцией, так что решение вопроса было отложено до предстоящего сейма. Императрица предложила взять на содержание 30-тысячную кавалерию, набранную из польской знати, но это предложение было воспринято не лучше, чем первое.

Тем временем война с турками набирала размах. К тому же король Швеции Густав III угрожал Петербургу со стороны Финляндии, так что переговоры о заключении союзного договора становились все более неотложными, и король льстил себе мыслью, что сейм будет более покладистым.

С другой стороны, Фридрих Вильгельм, король Пруссии, напуганный союзом между Иосифом II и Екатериной против Турции, опасаясь, что в него будет втянута и Польша, старался привлечь Швецию, Голландию и Англию на сторону Турции, чтобы защитить ее и поставить барьер на пути российских амбиций. Эти силы, согласовав свои интересы, находили, что необходимо включить Польшу в этот новый альянс, но для этого нужно было, чтобы она имела независимое правительство, свободное от всякого иностранного влияния.

Какие бы упреки ни адресовались прусскому королю, особенно в связи с его дальнейшим поведением по отношению к полякам, но можно не сомневаться, что в то время он действовал честно, тем более что это согласовывалось с его собственными интересами. Можно даже утверждать, что, не участвуя в первом расчленении Польши, он в глубине души не одобрял его, видя те выгоды, которые раздел 1773 года принес России и венскому двору. Ему важно было видеть Польшу возвращенной к жизни посредством хорошей внутренней организации и усиленной значительной армией. Он хотел бы сделать ее коридором, сдерживавшим продвижение двух империй, а также дать время Пруссии восстановить силы, утраченные в войнах, которые она вынуждена была вести при его предшественнике.

До того времени Фридрих Вильгельм был известен как правитель справедливый, благожелательный и миролюбивый, стремившийся быть отцом своим подданным. Он еще не сделал никакого зла полякам, русские же сделали его много. Перед глазами поляков стояла душераздирающая картина того положения, в котором находилась страна в течение уже стольких лет. Они не видели возможности выйти из этого унизительного положения с помощью России, которая была заинтересована в том, чтобы его сохранить. Напротив, заинтересованность Фридриха в укреплении внутренней организации их страны и усилении военной силы казалась им убедительной.

Луккезини, посланник Пруссии в Варшаве, оплакивая несчастья Польши, одновременно превозносил великодушие и честность своего короля и возмущался лжецами, которые приписывали прусскому кабинету идею нового раздела Речи Посполитой. «Фридрих Вильгельм, – говорил он, – ищет себе более благородной славы; он хочет обезопасить Европу от амбиций северных варваров; он намерен возвести преграду их жадности; его единственное желание – вернуть Польше ее блеск, ее славу, ее свободу».

Хэйлз, посланник Англии в Варшаве, усиленно поддерживал подобные высказывания, намекал на возможность усилить Швецию английскими вооружениями и вдохновлял своими речами тех, чье мнение еще не определилось.

Людям свойственно верить в то, чего они желают, а у несчастных нет иного утешения, кроме собственной надежды. Таким образом, не следует удивляться тому, что «прусская партия» быстро росла и вскоре стала весьма значительной; в то же время влияние российского посланника падало с каждым днем.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать несколько пассажей из уже упомянутого труда бывшего посла Франции в России графа де Сегюра насчет предложения о заключении союзнического договора, сделанного императрицей Екатериной Польше: «Это предложение было большой ошибкой и доказало, что императрица, чья собственная гордость всегда была удовлетворена, не понимала, какое сильное недовольство и непримиримую ненависть вызывают к себе подавление, несправедливость и унижение. Никогда еще эпоха не была так неверно понята, никогда еще промах мимо цели не был так непоправим. Поляки, прежде уважаемые в Европе, еще помнили, как они побеждали пруссаков, плативших им дань; как они освободили Австрию и Вену от оттоманских орд; что московиты часто отступали перед ними… После первого раздела Австрия и Пруссия предоставили императрице вести все дела в Польше… С того времени в Польше на самом деле правили русские посланники: их высокомерие по отношению к королю, оскорбительное презрение к нации, их роскошь, наглость и жадность, притеснения со стороны русских войск, находящихся в стране, – все это собрало на голову одной России всю ненависть, всю жажду мщения, которую должны были внушить этому угнетенному народу три двора, вместе разделивших между собой его страну. Стоило упомянуть о чем-либо русском перед поляком – и тот бледнел от страха и дрожал от ярости. Одно слово – «русский» – напоминало ему о его поблекшей славе, утраченной свободе, попранных правах, похищенном добре, преследуемой семье, оскорбленной чести… Напрасно пытались некоторые, как сам польский король, использовать сложившуюся ситуацию, чтобы открыть глаза Екатерине на ее подлинные интересы, слишком долго не понимаемые. Тщетно старались они показать, что при поддержке России могли бы реформировать свое государственное устройство, укрепить свое политическое положение и, возможно, вернуть треть своих утраченных владений. Напрасно пытались они указать, что предложения Пруссии были иллюзорными и вызванными корыстью, а затруднения этих двух имперских дворов – временные; что было бы безумием считать их ослабленными и опасно раздражать их; что в мирное время поляки останутся без поддержки и станут предметом их мести и что Пруссия, вместо помощи, договорится с ними о новом разделе… В ответ на эти робкие увещевания можно было только услышать прозвища «раба» и «предателя», а сами доводы отвергались с негодованием…»

Мне на самом деле нечего добавить к нарисованной здесь автором картине умонастроений, царивших в Польше перед началом сейма 1788 года. Мы увидим, что этому сейму можно было предъявить немало упреков, несмотря на усердие, энтузиазм и лучшие намерения, которыми вдохновлялась большая часть его членов. Так, не было дипломатичным и благоразумным восставать открыто против России, порицать ее и угрожать ей, еще не укрепившись самим и не будучи в силах противостоять ей. Можно упрекнуть этот сейм и в дурном использовании времени, которое зачастую растрачивалось в бесполезных дискуссиях перед окончательным решением двух основных вопросов – казны и армии. И наконец, сделав все возможное для того, чтобы порвать все отношения и окончательно рассориться с Россией, мощь и месть которой еще придется ощутить, и не имея другой поддержки, кроме Пруссии и ее союзников, – зачем было уделять столько внимания передаче Торуня и Гданьска? Зачем было раздражать короля Пруссии, после того как его столько восхваляли, и зачем было терять все выгоды союзнического и торгового договора с Голландией и Англией?

Но не будем забегать вперед событий и проследим за ходом этого достопамятного сейма, который стал такой блистательной вехой в истории Польши и результаты которого были столь гибельны!

12 октября посланник Пруссии Бухгольц представил сейму от имени своего двора следующее заявление: «В конце августа 1787 года г-н граф Штакельберг, посланник России, официально заявил нижеподписавшемуся лицу, что Ее Величество императрица приняла решение заключить с королем и Польской Речью Посполитой на следующем сейме союз, единственной целью которого будет безопасность и нераздельность Польши, а также защита против общего врага. Когда нижеподписавшийся доложил об этом своему королю, то затем должен был заявить г-ну графу Штакельбергу, в соответствии с распоряжениями короля, что при всей заинтересованности Е[е] В[еличества] в этом конфиденциальном предложении, она не смогла скрыть того, что на самом деле не видела никакой необходимости в подобном союзе, особенно принимая во внимание уже существующие договоры между всеми сторонами. Если же такой новый договор полагался необходимым для Польши, то Е[е] В[еличество] должна предполагать и возобновление тех договоров, которые давно существуют между Польшей и Пруссией, так как последняя не менее заинтересована в благосостоянии этого соседнего государства, чем любая другая сторона». Нижеподписавшийся добавил к этому заявлению несколько собственных соображений, которые должны были доказать бесполезность и даже опасность предлагаемого союза между Польшей и Россией в соответствии с заявленной двойной целью.

Барон Келлер, посланник короля в Петербурге, был уполномочен сделать те же заявления российскому императорскому двору.

Поскольку король тем временем с удивлением узнал, что проект этого договора уже доведен до польской стороны и усиленно обсуждается в Польше и что вполне вероятно его обсуждение на ближайшем сейме, то Е[го] В[еличество] король Пруссии должен поделиться своими соображениями по вопросу, столь интересующему Польшу, в следующем заявлении:

Если предполагаемый союз между Россией и Польшей имеет главной целью целостность Польши, то король не видит в нем никакой пользы или необходимости, так как эта целостность уже достаточно гарантирована предыдущими договорами. Иначе пришлось бы предположить, что Е[е] В[еличество] российская императрица и ее союзник император Священной Римской империи намерены были нарушить их со своей стороны. Тогда следовало бы предположить подобные намерения и со стороны прусского короля и соответственно нацелить против него данный союз.

Не является неизвестным Его Величеству то, что в последнее время распространяются сомнения относительно его взглядов на неприкосновенность некоторых частей Польской Речи Посполитой, но такие сомнения недостойны его прямоты и честности его политики. Король может заручиться свидетельством здоровой и просвещенной части польской нации, что на протяжении всего своего правления поддерживал дружеские и добрососедские отношения в ней и что не было ни малейшего основания упрекать или подозревать его в обратном.

Король, таким образом, не может лишить себя права заявить торжественный протест против целей вышеупомянутого альянса, если он должен быть направлен против Его Величества, ибо он не может быть рассмотрен иначе как нарушающий гармонию и доброе соседство между Пруссией и Польшей, которые были установлены самыми достоверными договорами.

Если же второй целью данного альянса является защита от общего врага и под этим подразумевается Оттоманская Порта, то король должен напомнить, из дружеских чувств к Польской Речи Посполитой, что Порта уважительно отнеслась к землям Речи Посполитой в ходе данной войны и что самые опасные последствия не замедлили бы проявиться как для территорий Речи Посполитой, так и для территорий Его прусского величества, соседствующих с ними, если бы Польша заключила союз, который вынудил бы Порту видеть в Польше врага и заполонить ее своими войсками, мало приученными к военной дисциплине.

Всякий разумный и просвещенный гражданин Польши должен без труда понять, сколь трудно было бы, а то и вовсе невозможно, защитить родину от столь близкого врага, тем более когда он обладает мощью и настолько удачлив. Он также поймет, к чему привело бы развитие событий в результате такого альянса против Порты, так как статья VI договора 1773 года между Пруссией и Польской Речью Посполитой лишила бы короля возможности гарантировать Речи Посполитой целостность ее территорий, поскольку войны между Польшей и Оттоманской Портой определенно исключены из этого договора.

Таким образом, предполагаемый альянс между Россией и Польшей неизбежно вверг бы Речь Посполитую, без всякой на то необходимости, в открытую войну с одним из лучших ее соседей, но в то же время и с самыми опасным ее врагом. Этот альянс лишил бы Речь Посполитую помощи и защиты короля, не предоставив ей ничего лучшего взамен.

Король, следовательно, не может оставаться безразличным к проекту столь исключительного альянса, который угрожал бы величайшей опасностью не только самой Польше, но и его собственным землям, соседствующим с Польшей, и неизбежно разжег бы огонь войны – ко всеобщим бедствиям.

Король не находит нужным повторять, что Польская Речь Посполитая сейчас увеличивает свою армию и приводит свои военные силы в более дееспособное состояние, но при этом предлагает добрым гражданам Польши задуматься, не будет ли такое усиление польской армии в данных обстоятельствах злоупотреблением. Оно может вовлечь Речь Посполитую, даже против ее воли, в войну, которая ей абсолютно чужда и может повлечь самые неприятные последствия.

Король льстит себя надеждой, что Е[го] В[еличество] король Польши и представители его досточтимой Речи Посполитой, собравшись на нынешний сейм, примут к зрелому рассмотрению все, что Е[го] В[еличество] изложил здесь, исходя из принципов самой искренней дружбы и общих интересов двух государств, связанных неразрывными узами постоянного и вечного союза.

Его прусское величество также надеется, что Е[е] В[еличество] императрица России сочтет нужным одобрить изложенные здесь мотивы – столь справедливые и вполне соответствующие подлинным интересам польской нации. Он доверительно полагает, что упомянутыми обеими сторонами будет отозван проект альянса, столь мало необходимого, но столь опасного для Польши.

Если, вопреки ожиданиям, заключение упомянутого договора не состоялось бы, то король, со своей стороны, предлагает досточтимой Речи Посполитой свой альянс и возобновление всех договоров, существующих между Пруссией и Польшей. Его Величество полагает себя в состоянии гарантировать ее целостность и состоятельность во всех иных областях и сделает все от него зависящее, чтобы уберечь блистательную польскую нацию от всякого иностранного посягательства, и в частности от враждебных действий Оттоманской Порты, если она последует его совету.

Если же все эти соображения и дружеские предложения короля будут отвергнуты, то он вынужден будет рассматривать вышеуказанный договор как направленный против Его Величества и как имеющий целью вовлечь Речь Посполитую в открытую войну с турками, тем самым подвергая их набегам и враждебным действиям не только территории Речи Посполитой, но и земли Его прусского величества. В этом случае король оставляет за собой право принятия любых мер, которых потребует осмотрительность и его собственная безопасность, чтобы упредить подобные действия, опасные для обеих сторон.

Если подобное все же произойдет, то Его Величество приглашает всех истинных патриотов и добрых граждан Польши присоединиться к нему, чтобы совместно избежать, с помощью обдуманных средств, великих потрясений, которые угрожают их родине. Они могут твердо рассчитывать, что Его Величество предоставит им всю необходимую поддержку и самую действенную помощь, чтобы сохранить независимость, свободу и безопасность Польши.

Составлено в Варшаве 12 октября 1788 года.

Подписано: Луи де Бухгольц».

Я переписал эту декларацию полностью, как дипломатический документ самой высокой важности для того времени, который неизбежно должен был вызвать к себе полное доверие поляков, гарантируя им самым недвусмысленным образом все, что было объектом их желаний. Это обращение произвело самое живое впечатление на все партии. Заседания сейма становились все более бурными. Посланник России почувствовал необходимость дать некоторые пояснения и заявил, что императрица рассматривала свой альянс с Польшей как дело исключительно выгодное для Речи Посполитой, которое не должно было вызывать опасения ни у кого из соседей; что именно в таком виде этот альянс был предложен ей польским королем и Постоянным советом и она пошла навстречу их ходатайствам; но поскольку прусский король выражает подозрения по этому поводу, то она незамедлительно пожертвует своим предыдущим планом, которому она последовала бы с удовольствием и от которого теперь с сожалением отказывается.

Можно предположить, что такая манера выражаться была выбрана для того, чтобы увеличить еще более, если это было возможно, недоверие нации к своему королю и пробудить новые подозрения, так как из этого заявления следовало, что не Россия искала союза с Польшей, но что сам король и его Постоянный совет замыслили и представили этот проект.

Через восемь дней после декларации короля Пруссии сейм дал следующий ответ, который заслуживает быть приведенным здесь, так как он заложил основы политических взаимоотношений между Польшей и Пруссией.

«Мы, нижеподписавшиеся, по чрезвычайному указу короля и объединенного состава сейма, имеем честь передать г-ну де Бухгольцу, чрезвычайному послу Его Величества прусского короля, следующий ответ, относящийся к доводам, высказанным Его Величеством прусским королем в его декларации от 12 октября сего года.

Чтение вышеуказанной декларации Его Величества прусского короля перед полным составом сейма на заседании 13 октября пробудило у всех присутствующих живую и искреннюю благодарность, вызванную благородством образа мыслей короля – нашего соседа и друга, который, уверяя Польшу в сохранности ее владений, прибавляет к имеющимся договорам силу доверия лично к нему самому, так как он вполне соответствует тому высокому мнению, которое наша нация имеет о нем как о монархе столь же добродетельном, сколь и могущественном.

Проект альянса между Россией и Польшей, не будучи предложен сейму, прежде свободному, а ныне объединенному, не является объектом союзного акта и сводит работу ассамблеи, в соответствии с общим волеизъявлением нации и военных сил Речи Посполитой, не к идее наступательной, а к идее оборонительной и охранительной в отношении владений Речи Посполитой и независимого положения ее правительства.

Если в намеченном ходе заседаний конфедерация сейма все же получит предложение или проект альянса, то Речь Посполитая, в соответствии с самой природой ее сейма придерживаясь принципа гласности, открыто заявит о своих суждениях, соответствующих принципам независимости и суверенитета, правилам самосохранения, священным принципам общественного права, а также тому почтению, которое вызывают в нас дружеские чувства со стороны короля Пруссии.

Общее волеизъявление, прямое и открытое, составляет самый дух обсуждений на настоящем сейме, и в соответствии с ним объединенный состав сейма единодушно стремится создать во мнении Е[го] В[еличества] прусского короля благоприятное представление о нашей просвещенности и нашем патриотизме.

Варшава, 20 октября 1788 года.

Маршалки сейма

Малаховский и Сапега».

С того времени не было ни одного проекта новых реформ, который не был бы доведен до сведения прусского посланника и не был бы известен Хэйлзу, британскому посланнику. Было решено увеличить армию до ста тысяч человек, и она была признана независимой от короля и Совета. Было выдвинуто требование, чтобы русская армия не продлевала более своего пребывания в Польше под каким бы то ни было предлогом и чтобы маршрут продвижения войск к Турции не затрагивал ни пяди польской территории.

Тем временем граф Штакельберг, посланник России, представил вторую ноту, датированную 5 ноября.

Среди прочего посланник утверждал там, что до сего времени хранил полное молчание и не делал никаких заявлений по поводу решений сейма, которые хотя и нарушали конституцию 1775 года, согласованную между тремя правящими дворами, но не затрагивали прямо гарантийный акт 1775 года. Что он желал бы никогда не быть принужденным к прискорбной необходимости заявить протест против вмешательства в форму правления, утвержденную торжественным гарантийным актом договора 1775 года. Что идея, имевшая целью создание постоянно действующего сейма, содержащаяся в различных проектах и, следовательно, предполагающая полный переворот в форме правления, теперь вынуждает его заявить, что Е[е] В[еличество] императрица, с сожалением отказываясь от дружбы с Е[го] В[еличеством] королем и достопочтенной Речью Посполитой, отныне будет рассматривать малейшее изменение в конституции 1775 года как грубое нарушение имеющихся договоров.

В связи с этой нотой, на которую последовал ответ со скромным достоинством, имело место сильное волнение среди всех партий, и она стала объектом оживленных дискуссий. Еще большее волнение вызвала речь польского короля в ходе дебатов по поводу этой ноты: он утверждал, что Екатерина имела серьезный интерес к Польше и что дружеские отношения с императрицей были исключительно важны для Польши.

Он возвысил голос, чтобы быть лучше услышанным, и особо подчеркнул следующее свое высказывание: «Я уверенно и в высшей степени ответственно утверждаю, что нет такого государства, интересы которого менее противоречили бы нашим интересам, чем Россия. Я напоминаю своему народу, что именно России мы обязаны восстановлением части нашей страны, которая была у нас отнята. Что с точки зрения торговых отношений Россия представляет для нас самые выгодные перспективы. Что в отношении увеличения военных сил нации Россия не только не препятствовала, но охотнее всех дала свое согласие. Таким образом, я утверждаю, что мы не только не должны восстанавливать ее против нас и давать ей доказательства нашей недоброй воли, но, наоборот, должны стараться поддерживать с ней возможно наилучшие отношения. Добавлю еще, поскольку сам в этом убежден, что выказать императрице наше доброе расположение к ней – значит иметь возможность с легкостью осуществлять все усовершенствования и упорядочения, которые мы хотим иметь в нашей стране. В противном случае этого означало бы воздвигнуть тяжкие барьеры всем нашим начинаниям и дать поводы для недовольства этой великодушной монархине».

Эта речь была встречена аплодисментами сторонниками России, а возможно, и некоторыми другими поляками, которые, не будучи ее сторонниками, видели положение дел в ту эпоху так же, как его видел король. Она вызвала разноречивые чувства и сильное волнение среди большинства членов собрания. Посланник Пруссии воспользовался этим, чтобы укрепить доверие, уже внушенное его правящим двором. 19 ноября он представил другую ноту, в которой свидетельствовал, насколько удовлетворен был Фридрих Вильгельм тем, что конфедерация сейма не намерена более заключать альянс с Россией. Он также настаивал на том, что никакое предыдущее соглашение не может помешать нации улучшить свою форму правления. Посланник заявил, что Фридрих Вильгельм всегда готов выполнить свои союзные и гарантийные обязательства по отношению к Речи Посполитой, но при этом никогда не вмешается в ее внутренние дела и не стеснит свободу дискуссий.

Сейм, большинство членов которого желали изменений в конституции, были очарованы объяснением, данным в ноте Бухгольца, относительно гарантии, о которой высказывалась Россия. В ответе, датированном 8 декабря, сейм возвратился к этому объяснению, приняв за принцип, что гарантия может относиться только к независимости Польши и сохранности ее владений и что даже в этом смысле, единственно возможном, только сама Речь Посполитая имеет право заявлять о ней; что гарант не может ссылаться на нее как на собственное право, которое он может осуществлять, и еще менее – если он претендует на использование этой гарантии для того, чтобы вмешиваться в пересмотр Речью Посполитой своего законодательства и установление ею такой формы внутреннего управления, которое она находит наиболее для себя подходящим.

Прусская партия возрастала с каждым днем. С прусским посланником поддерживались самые тесные сношения. В то же время чем более обнаруживалось вопросов, требовавших обсуждения и решения, тем менее было уверенности в том, что удастся завершить эту работу в течение времени, обычно отводимого для заседания сейма. По слухам, распространяемым оппозиционной партией, заседание должно было закрыться с наступлением декабря, и это тревожило патриотически настроенную партию. Чтобы рассеять всяческую неуверенность и упредить происки недоброжелателей, было предложено на заседании 29 ноября, чтобы работа сейма была продлена на неопределенное время, и это предложение было принято без серьезных возражений.

 

Глава II

4 декабря 1788 года на заседании уже открыто заговорили об альянсе с Пруссией, Швецией, Голландией и Англией. Впервые во многих речах, произносимых с силой и обидой, звучали высказывания против России и венского двора. Некоторые нунции прямо и горячо высказывались за альянс с прусским королем, тем более что этот альянс поддерживался и одобрялся другими сторонами, дружественными Польше.

Посланник Швеции передал ноту от имени своего монарха, в которой говорилось, что Его Величество, который всегда принимал, и в настоящее время особенно, живое участие в благосостоянии и независимости короля и Речи Посполитой, с удовлетворением отмечает, что такой могущественный правитель, как король Пруссии, принимает близко к сердцу вопрос о независимости Польши. Е[го] В[еличество] по примеру своих предшественников так же живо интересуется судьбой столь благородной и великодушной нации, с которой он связан общими интересами, и потому не замедлит воспользоваться любыми возможностями доказать ей свои дружеские чувства и объединиться с ней для совместной обороны.

В то же время наиболее благоразумная часть сейма была убеждена в том, что нельзя было заниматься договором об альянсе, пока не исправлены недостатки существующего правления, которое следовало укрепить разумными реформами. Продление срока работы сейма такую возможность предоставляло. Оставалось только этой возможностью воспользоваться, но, к сожалению, ею вовсе не воспользовались так, как это следовало бы.

Только 7 сентября 1789 года была учреждена депутатская комиссия, в задачу которой входила подготовка реформ различных ветвей власти и предложений по проекту новой конституции. Законом предусматривалось, что эта комиссия должна была состоять из одиннадцати членов, из которых пять назначались королем из числа министров и сенаторов, а шестеро остальных составляли палату нунциев, избираемых исходя из их возраста, жизненного опыта, патриотических убеждений или талантов.

Вот имена тех, кто составлял эту депутатскую комиссию: Красинский, епископ Каменца; Потоцкий, маршалок литовский; Огинский, великий гетман литовский; Хрептович, вице-канцлер литовский; Коссовский, вице-казначей Короны; Суходольский, нунций от Хелма; Мощенский, нунций от Брацлава; Жалинский, нунций от Познани; Соколовский, нунций от Вроцлава; Вавжецкий, нунций от Браслава; Вейсенгоф, нунций от Ливонии.

Было бы неправильным утверждать, что до этой даты, то есть до 7 сентября, сейм совершенно бездействовал, но вопросов первоочередной важности было рассмотрено мало. Был распущен Постоянный совет, созданный и до тех пор поддерживаемый Россией, – это было самое заметное событие или, точнее, самое смелое решение ассамблеи в первые дни января. Затем было единодушно принято решение о займе десяти миллионов для казны Короны и трех миллионов – для Литвы. И наконец, много времени было потеряно на процесс Понинского и на мелочные дискуссии по маловажным вопросам.

Сторонники российской партии, которые только радовались медлительности работы сейма, часто затевали дискуссии, чтобы обострить обстановку и вызвать раздражение патриотов. Они пользовались этим, чтобы посеять разногласия между различными партиями, которые еще не определились окончательно в своих мнениях. Под маской патриотизма они высказывались против Фридриха Вильгельма и его посланников, чтобы возбудить против них недоверие и подозрения.

Если бы тогда прислушались к настоящим и разумным патриотам, которые рассматривали происходящее под истинным углом зрения; если бы можно было ускорить принятие решений сеймом; если бы конституция 3 мая 1791 года была принята на восемнадцать месяцев раньше, – то Польша была бы спасена. Она имела бы достаточно времени, чтобы упрочить систему управления страной и укрепить свои силы с 1789 по 1792 год. Она не утратила бы все преимущества альянса, искренне предлагаемого тогда прусским королем. Она не оставила бы России времени заключить мир с турками и со Швецией. Она сумела бы упредить сближение между Россией и Пруссией, которое было вызвано внутренними волнениями во Франции, происходившими в 1792 году. Именно это сближение совершенно переменило намерения Фридриха Вильгельма по отношению к Польше, изменило характер и образ его мыслей, настроило и вооружило почти всю Европу против Франции. Результатом всего этого стали лишь рост революционного фанатизма, возбуждение умов и оставление Франции на произвол анархии. Мне нет необходимости добавлять, что этому же сближению Польша была обязана Тарговицкой конфедерацией, новым разделом, затем восстанием – благородным, но не увенчавшимся успехом – и, наконец, полным своим исчезновением из числа политических сил Европы.

Нунций от Литвы, Корсак, не имея выдающихся талантов многих своих коллег, обладал зато их патриотизмом, преданностью родине и свойственным ему большим здравым смыслом и потому часто прерывал речи, произносимые на сейме, возгласами: «Деньги и армия! Вот два предмета, которыми мы должны здесь заниматься!» Он был прав, но его не слушали.

Была назначена новая депутатская комиссия по иностранным делам: были приняты все меры предосторожности, чтобы в нее не попал никто подозрительный. На заседании 9 декабря было решено послать своих представителей в Константинополь, Швецию, Данию, Голландию, Берлин, Дрезден, Испанию, Лондон и Париж.

В конце 1789 года на сейме было зачитано послание короля Фридриха Вильгельма, в котором этот правитель вновь предлагал Речи Посполитой свою дружбу, выражал надежду на взаимность и пожелание видеть ее процветающей и могущественной. Он высказывал пожелание, общее с Англией и Голландией, установить с Польшей связи, которые не могли бы быть разрушены никакими интригами. В связи с этим он хотел бы, чтобы форма правления в Польше была установлена и закреплена как можно скорее, потому что от этой формы зависело в будущем счастье нации.

Депутатская комиссия по иностранным делам сообщила это послание сейму и прибавила к нему доклад о своих переговорах с посланниками Пруссии и Англии. Луккезини, который заменил на этом посту Бухгольца с 27 апреля 1789 года, снова и снова повторял, что прусский король видит больше политических выгод для Польши в установлении прочной системы правления, нежели в великолепной армии, но при такой конституции, которая оставляет Речь Посполитую во власти бесконечных дискуссий и постоянных потрясений. Хэйлз разделял это мнение, и когда депутаты спросили у обоих посланников, должны ли их мнения и заявления быть доложены сейму, то Луккезини ответил без колебаний: «Я думаю даже, что мы имеем право настаивать на этом, чтобы мы и наши правящие дворы не оставались более в неведении относительно дальнейшей судьбы Польши».

После этого доклада депутатов речь на сейме шла только о разработке основных статей новой конституции. Но возникали препятствия, которые казались непреодолимыми. На первое место встал вопрос, может ли сейм устанавливать ее основные положения, не будучи законно уполномочен на это всей нацией. В конце концов убедительные высказывания многих членов сейма, в особенности маршалка литовского Игнация Потоцкого, возобладали на ассамблее. Сам король позволил увлечь себя всеобщему мнению о том, что необходимо внести изменения в конституцию, имеющие целью улучшение формы правления в Речи Посполитой. Появился проект реформы конституции, состоявший из восьми статей, озаглавленных «Принципы совершенствования Конституции». В таком виде они были представлены на рассмотрение сейма:

Ст. I. Из обязанности нации обеспечивать и охранять свободу, частную собственность и личное равенство граждан следуют нижеуказанные права и полномочия, принадлежащие нации: 1. создание законов и подчинение только данным установленным законам; 2. утверждение денежных знаков, налогов, расходов общественной казны, наблюдение за ее использованием и получение отчетов о ее использовании; 3. сношения с иностранными государствами, заключение мира и альянсов и объявление войны; 4. наблюдение за советами (стражами) и другими исполнительными властями, которые обязаны нации, избравшей их, отчетом об исполнении своих обязанностей; 5. избрание королей, большого совета, судей сейма и других форм общественной власти, известных под наименованием «республиканские комиссии».

II. Нация передает свои права и исполнение связанных с ними обязанностей своим нунциям, делегированным в сейм. С этой целью должны быть созваны предварительные сеймики, на которых граждане, имеющие земельную и недвижимую собственность, а также их дети имеют право подавать голоса для избрания своих нунциев, или полномочных представителей, а также для дачи наказов в отношении их законодательной деятельности, возлагая на нунциев полную ответственность за их деятельность.

III. Чтобы власть, облеченная доверием нации, была в состоянии осуществлять наблюдение и действовать, отныне сейм будет постоянно действующим в течение двух лет. Это означает, что по окончании обычного срока работы сейма нунции возвращаются к делегировавшим их сеймикам, чтобы дать им отчет о своей деятельности, где, в зависимости от их поведения, они могут быть либо заменены, либо оставлены с высшими полномочиями для обычной деятельности и в случаях чрезвычайных нужд Речи Посполитой. При необходимости постоянно действующий сейм может и будет созван в обязательном порядке: 1. во всех неотложных случаях, касающихся прав людей; 2. в случаях внутренних волнений в Речи Посполитой или кризиса правления при конфликтах между органами общественного управления; 3. при очевидной угрозе голода; 4. в случае смерти или тяжелой болезни короля. Во всех вышеуказанных случаях решения, принятые сеймом, не будут считаться входящими в Кодекс законов гражданских, уголовных и политических, однако они будут обязательными для исполнения как для различных органов власти, так и для всех подданных Речи Посполитой, являясь указами, изданными высшей властью сейма, и будут иметь силу закона вплоть до их отмены очередным по порядку заседанием сейма.

IV. Волеизъявление нации через ее законодательную власть отныне будет определяться единогласием или большинством мнений. Единогласие необходимо в случае принятия основных законов; три четверти – в случае принятия политических законов; две трети – при установлении налогов; простое большинство – для законов гражданских и уголовных.

V. В наблюдении за деятельностью большого совета и республиканских комиссий разного уровня члены сейма будут руководствоваться положениями будущей конституции; что же касается заключения договоров, альянсов, объявления войны – в этих случаях решающим количеством голосов являются две трети.

VI. Нация придает равное значение качеству принятых законов и их исполнению и потому, наряду с судебными полномочиями высших судейских органов, комиссий воеводств и республиканских комиссий, признает необходимость надзора, а также общего и единого руководства в отношении как внутренних, так и иностранных дел, и передает это высшее руководство в руки короля и его совета (стражи), члены которого будут ответственны перед сеймом, не имея права в нем голосовать.

VII. Магистратуры, исполнительные власти несут ответственность за свои действия и потому должны быть объектом надзора и могут даже подвергаться преследованию в случае их недобросовестности. Решения сейма, не имеющие отношения к законодательной деятельности, должны быть закреплены. Этот трибунал должен быть заключен в определенные рамки, и деятельность его строго определена.

VIII. После принятия конституции на предложенных основаниях будет гарантировано, что конфедерационные сеймы не смогут и не будут иметь места, не будут считаться законными; в случаях же установления законов такими конфедерациями и само собрание, и принятые им законы не будут считаться обязательными для исполнения.

После нескольких заседаний эти восемь статей были приняты единогласно. В то же время они не отвечали интересам тех, кто хотел сразу поднять вопрос о передаче трона по наследству, – чтобы предотвратить в будущем все те злоключения, которым подвергалась Польша в результате выборности королей. Затрагивать сразу этот пункт, однако, оказалось слишком трудным. Мнения разделились, и слышалось даже живейшее возмущение по этому поводу.

Старинные предрассудки; обычай, существовавший в течение многих веков; колебания в выборе семейства, которому можно было бы доверить наследуемый трон; вынужденность отказа от претензий на трон других благородных родов, которые могли на него претендовать, – все эти соображения говорили в пользу выборной королевской власти. Но сам ход времени, который все расставляет по своим местам, привел, хотя и позднее, к необходимости такого изменения, которое стало, несомненно, самым значимым в организации образа правления в Польше, хотя его принятие первоначально вызвало более всего возражений.

Король Польши, который принес клятву pacta conventa не предпринимать никаких шагов, чтобы сделать свою власть наследственной, сохранял посреди всех этих дискуссий пассивную роль, с тем большим основанием, что он не видел ни в одном члене своего семейства своего возможного преемника. В то же время, когда у него спрашивали его мнение и советовались с ним, кого бы он мог еще при жизни назвать своим преемником, достойным трона после него, то он повторял (и я сам слышал это) только следующее: «Я знаю, что восходящее солнце затмит мое заходящее солнце, но я убежден, что все эти промежуточные царствования, с тех пор как корона стала наследственной, привели Польшу к ее упадку».

Еще один пункт оказался не менее трудным для обсуждения и принятия: это была просьба третьего сословия о получении права гражданства. До сих пор вся власть, законодательная, исполнительная и судебная, находилась исключительно в руках дворянства. Как видно из последующего хода событий (и это одно из решений, которое делает более всего чести этому сейму), эта ассамблея, состоявшая из одних дворян, не вынуждаемая никакими другими соображениями, кроме справедливости и блага для государства, без долгих раздумий отказалась от своих исключительных привилегий, чтобы разделить их с жителями городов.

Нет сомнения и в том, что если бы работа этого сейма не была прервана и впредь навсегда ограничена, уничтожено было бы и рабство крестьян, так как были предприняты самые разумные шаги по подготовке и постепенному подходу к этому переломному моменту, чтобы не вызвать сильного потрясения в обществе и не посягнуть на права дворян-собственников. В то время как в других государствах третье сословие стремилось путем кровавых революций вырвать у дворянства себе права и уничтожить аристократию, дворянский орган власти в Польше, напротив, предупредил желания других классов общества, заботясь при этом только об интересах и благополучии государства.

В целом, настроенность членов ассамблеи была благожелательной и намерения – честными. Большая часть стремилась урезать власть олигархии и установить такой тип монархии, при котором нация могла бы пользоваться всеми благами политической независимости и разумной свободой. Тех, кто думал иначе, было мало. Однако были споры по поводу тех или иных форм, и эти споры носили весьма живой характер, так как вопросы, вынесенные на обсуждение ассамблеи, никогда ранее не рассматривались сеймом и, соответственно, представали перед всеми в новой и необычной форме.

Иначе обстояло дело с вопросом о налогах и добровольных взносах на благо отечества. Было установлено без всяких споров, что дворянство должно уплачивать государству десятую часть своих доходов, а владельцы староств – половину. В то время как дворянство не щадило себя, чтобы удовлетворить нужды государства, было решено, что сельские жители заслуживают послабления и не должны платить больше, чем платили до сих пор. Помимо установленных налогов, наиболее состоятельные жители трех областей государства – Великой Польши, Малой Польши и Литвы – сделали значительные взносы в общую казну, и сам король последовал этому примеру. Духовенство, со своей стороны, также сделало значительные пожертвования.

30 декабря заседания сейма были отложены до 3 февраля 1790 года, и маршалкам было вменено в обязанность направить универсалы во все воеводства, чтобы довести до них решения, принятые сеймом.

Тем временем Россия объявила через своего посланника в Берлине, что она не будет препятствовать альянсу Пруссии с Польшей. Прусский посланник официально сообщил сейму об этой декларации. Затем он сообщил депутатской комиссии по иностранным делам, что король Пруссии одобрил проект реформ, принятый сеймом; что он готов предложить Польше оборонительный союз и предлагает наполовину уменьшить сборы, налагаемые его таможнями на ввоз товаров из Польши. При этом посланник не скрывал, что Фридрих Вильгельм желал отделения для Пруссии Торуня и Гданьска с частью их территории и что он был бы согласен на соответствующую компенсацию, выгодную для Польши.

Сейм рассмотрел выгоды предложенного альянса, и мнения разделились. Многие его члены хотели сохранить нейтралитет, другие высказывались против нейтралитета, но после провозглашения независимости нации и для ее обеспечения альянс с сильным государством стал восприниматься как необходимый. Некоторые хотели, чтобы договор об альянсе сразу сопровождался торговым договором. Другие настаивали, чтобы договор об альянсе был заключен в первую очередь и что необходимо определенное время, чтобы обсудить торговый договор и заключить его к выгоде обеих сторон. Это мнение возобладало, и противники прусской партии радовались, видя, что переговоры затягивались, препятствия и трудности умножались и тем самым России предоставлялось достаточно времени, чтобы договориться с королем Пруссии.

Тем временем Луккезини, сделав свое предложение относительно Торуня и Гданьска, добавил, что имел указание своего короля не настаивать на нем, если возникнут трудности и противодействие; то есть он настаивал преимущественно на договорах об альянсе и торговле.

Король Польши, убедившись, что большинство ассамблеи высказалось в пользу прусской стороны, и сам увлеченный речами Луккезини, вознес хвалу прусскому королю в своей речи, которую он произнес после обсуждения договора об альянсе. В ней он резюмировал все, что было сказано за и против, и заявил, что присоединяется к большинству. Это заявление короля еще более способствовало уменьшению оппозиционной партии, и Луккезини воспользовался этим, чтобы сделать конфиденциальное сообщение о том, что Россия «предложила королю Пруссии отдать ему во владение земли Великой Польши, если он примет нейтралитет в войне с турками». Это открытие, переходя из уст в уста, вынудило членов оппозиции вовсе замолчать, и альянс с Пруссией был утвержден на заседании 15 марта почти единогласно. Затем немедленно занялись редактированием договора, который был подписан 29 марта и ратифицирован 5 апреля.

После ратификации этого договора, когда начались дискуссии по поводу торгового соглашения, я получил приказ ускорить мой отъезд в Голландию с порученной мне миссией.

Годом ранее, когда встал вопрос о назначении посланников к иностранным дворам в Константинополе, в Англии и в Швеции, я отказался от всех предложений, так как в то время я не видел, чтобы наши дела находились в более или менее определенном состоянии. Я наблюдал экзальтацию с одной стороны, недобрые намерения и препоны – с другой. Мне казалось, что строились слишком обширные планы при малых возможностях их осуществления.

Я не понимал, что могут предпринимать польские посланники при иностранных дворах, в то время как сама Польша не была в состоянии выйти из-под опеки могущественных соседей, которые поделили ее, и потому оставалась слабой – без армии, без казны и без утвержденной формы правления.

Я разделял энтузиазм всех добропорядочных граждан, восхищался их воодушевлением, энергией и талантом. Но я видел, что ассамблея поделилась на разные партии, что жители столицы и провинций присоединялись к этим разногласиям. Кроме того, видел медлительность работы сейма, подрывную деятельность интриганов, стремившихся расстроить эту работу, и потому я укрепился в своем решении не отправляться с миссией ни к какому иностранному двору, надеясь на месте быть более полезным моей родине.

Тем временем, через несколько месяцев, к концу 1789 года, Петр Потоцкий был назначен посланником в Константинополь, Георгий Потоцкий – в Швецию, Адам Ржевуский – в Данию, князь Юзеф Чарторыйский – в Берлин, Непомук Малаховский – в Дрезден, Тадеуш Морский – в Испанию, Франц Букатый – в Лондон, Станислав Потоцкий – в Париж, меня же направили с миссией в Голландию.

Эту новость мне привез курьер на мою родину, в Литву. Я немедленно отправился в Варшаву, понимая, что не могу и не должен отказываться от этого назначения в то время, когда положение дел существенно переменилось и речь идет о том, чтобы оправдать надежды моих соотечественников.

Я попросил лишь немного времени, чтобы уладить свои семейные дела, и затем, получив инструкции и верительные грамоты, в июне покинул страну.

 

Глава III

Я прибыл в Бреслау 21 июня 1790 года. Внешне в городе царило полное спокойствие, но все умы обретались в состоянии беспокойства и неуверенности в связи с военными приготовлениями Леопольда и Фридриха.

Князь Яблоновский, польский посланник при берлинском дворе, уже несколько дней ожидал курьера с распоряжением о его отъезде в Рейхенбах, где должен был состояться конгресс. Князь Реусс, австрийский посланник, барон Рид, посланник Голландии, и Эварт, представитель Англии, находились в таком же ожидании.

Английский представитель сообщил мне, что император Леопольд направил дружеское послание прусскому королю, где заявлял, что с удовольствием примет все предложения, которые будут ему сделаны. Соответственно можно было предположить, что все устроится к общему удовлетворению. Однако не таково было мнение графа Войны, посланника Польши при венском дворе, который в переписке с князем Яблоновским прямо говорил о том, что Леопольд и слышать не хотел об уступке части Галиции Польше, чтобы возместить ей ущерб в том случае, если она уступит Торунь и Гданьск прусскому королю. Говорил и о том, что война неизбежна, хотя Леопольд явно ее не хотел, тогда как его министры, особенно князь Кауниц, употребляли все возможные средства, чтобы склонить его к ней.

22 числа я нанес официальные визиты всем посланникам, а также графу Гойму и князю Гогенлоэ – коадъютору епископства в Бреслау. Я должен был продлить на некоторое время мое пребывание в этом городе, чтобы выполнить кое-какие особые инструкции, полученные мною, затем, проездом через Силезию, пронаблюдать за ходом переговоров между австрийской и прусской сторонами, но при этом не давая понять, что я имею на это полномочия. Однако последующие указания заставили меня ускорить отъезд, как я уже упоминал выше.

Я узнал через князя Яблоновского, что г-н де Герцберг выражал желание повидаться со мною, когда я буду направляться в Голландию, что он советовал мне представиться прусскому королю, прежде чем отправиться к месту назначения, и что он брался сам проводить меня в штаб-квартиру.

Это предложение меня устраивало. 23-го числа я отправился в Рейхенбах. Там я был очень хорошо принят г-ном де Герцбергом, однако с прискорбием увидел, что премьер-министр нашего нового союзника-короля имел в целом очень неблагоприятное мнение о польской нации. Все вопросы, которые он задал мне относительно сейма в Варшаве, мнение, высказанное мне о разных примечательных личностях на этом сейме, недовольство препятствиями, чинимыми торговому договору между Пруссией и Польшей, которое он не мог скрыть, – все это убедило меня в его нелюбви к полякам. Он выступал за альянс с ними только потому, что придерживался принятой им схемы – ослабить Австрию, обеспечить Пруссии Торунь и Гданьск и, следовательно, быть готовым к давлению со стороны лондонского кабинета. Именно в этих вопросах посланник Эварт непрестанно воздействовал на него, упирая на необходимость и преимущества англо-прусского союза.

Что же касается самого прусского короля, то похоже было, что он действительно испытывал уважение и приязнь к польской нации. До сего времени этот правитель был известен с благоприятной стороны и всегда проявлял лояльность, что обеспечило ему всеобщее уважение. Общественному мнению предстоит впоследствии решить, не явилось ли его дальнейшее поведение по отношению к той же Польше темным пятном на его царствовании и не должно ли это значительное изменение в образе его мыслей и действий омрачить мнение о его царствовании – таком благородном и блестящим в начале… Несомненно, что в то время благоприятное мнение о нем вызывало искреннее желание узнать его лично. Мысль о том, чтобы быть представленным Фридриху Вильгельму лично, была для меня тем более лестной, что мне предстояло исполнять роль посланника при том дворе, где главой правительства была его родная сестра.

Г-н де Герцберг сказал мне, что он ожидает со дня на день прибытия из Вены князя Реусса, а также г-на Шпильмана, и что он попытается выторговать для Польши какое-либо выгодное условие, так как ее интересы он не отделяет теперь от интересов Пруссии.

В то же время я заметил, что он не слишком удовлетворен ответами, предварительно полученными из Вены. Он заметил в разговоре со мной, что не может покинуть свой пост ни в тот день, ни в следующий и что если я не хочу останавливаться в Рейхенбахе, то могу отправиться один в Шонвальд, где в то время находился король, который с удовольствием примет меня. Он дал мне рекомендательное письмо генералу Кокерицу, адъютанту Его Величества, который и должен будет представить меня ему.

Я незамедлительно отправился в Шонвальд, находившийся всего в двух милях от Рейхенбаха. В окрестностях этой деревни находились прусские войска, содержавшиеся в состоянии готовности. Король, таким образом, находился в двух лье от границы и каждый день совершал объезд лагеря, а в оставшееся время работал у себя.

Я прибыл в Шонвальд в послеобеденное время, когда король совершал свою обычную прогулку верхом. Поскольку мне не могли сказать точно, когда он вернется, что могло случиться довольно поздно, я ограничился тем, что доставил письмо г-на Герцберга генералу Кокерицу. Затем я отправился в деревню Олберсдорф, в одной миле от Шонвальда, – она была определена в качестве штаба для гетмана Огинского. Там меня догнала эстафета из Бреслау с бумагами из Варшавы, в которых содержался приказ не останавливаться в Силезии и немедленно продолжить путь в Гаагу.

Я не знал, чем был вызван этот неожиданный приказ, и, боясь, чтобы в Варшаве меня не обвинили в желании лично представиться королю, нашел некий предлог, чтобы уехать в тот же вечер, и покинул Олберсдорф, не повидавшись с королем. Спустя несколько часов король прислал своего адъютанта, чтобы пригласить меня назавтра отобедать с ним, и потом упрекал моего дядю за то, что он не убедил меня остаться, но я был уже далеко.

Поскольку высказывались различные предположения по поводу моего внезапного отъезда, я счел себя обязанным назвать настоящую его причину, ведь никакой другой действительно не могло быть.

Я вернулся в Бреслау утром 25-го и в тот же день вечером уже был по дороге в Дрезден.

Перед моим отъездом из Бреслау Эварт дал мне понять, что, судя по последним новостям из венского кабинета, там уже подумывали о возможности войны, которая могла разразиться буквально на днях. При этом он добавил, что прусский король, не желая ни компрометировать, ни подставлять под удар поляков, не потребует от них помощи, которую они обязаны были ему представить в соответствии с договором, – чтобы дать им возможность сохранить достойный нейтралитет.

26-го числа, проездом через Лейгниц, я встретил королевских гвардейцев из Потсдама, которые направлялись к Шонвальду. По дороге я видел также разные военные части, шедшие к границе Богемии, – это направлялось подкрепление армии, которая должна была в целом насчитывать около ста тысяч человек.

Тем временем, несмотря на все эти военные приготовления и препятствия, которые создавали министры обоих дворов на путях к примирению, их монархи обменялись личными письмами, и в результате переговоров в Рейхенбахе была заключена договоренность, подписанная 27 июля 1790 года.

Этот дипломатический акт серьезно повлиял на весь ход дел в Польше. Больше не шла речь, как предполагалось ранее, о Галиции, которая должна была стать компенсацией Польше за Торунь и Гданьск. Их жаждал заполучить прусский король. Леопольду были сделаны некоторые намеки на то, что этот проект выдвигала Россия, чтобы наказать его за нежелание продолжать войну с Турцией. Она хотела, чтобы он потерял Галицию, а также стремилась расположить к себе Пруссию, предложив ей Торунь и Гданьск, на что поляки охотно бы согласились, чтобы получить обратно свои области, некогда захваченные Австрией.

Леопольд решил парировать этот удар, начав переговоры с прусским королем: он предложил ему свое посредничество по вопросу о Торуне и Гданьске в обмен на некоторые преференции, которые могли быть предложены ему самому. Хотя на этот счет состоялся только конфиденциальный обмен мнениями, граф Война, польский посланник, счел себя обязанным сообщить своему двору дошедшие до него сведения: речь шла о договоренности, что прусский король должен помочь расширить границы Галиции за счет Польши, если император облегчит ему приобретение Торуня и Гданьска.

Известна официальная декларация, которую через некоторое время сделал прусский король через своего посланника, чтобы опровергнуть эти слухи, так как они посеяли тревогу среди членов сейма. Он написал также графу де Гольцу, своему посланнику, который заменял в то время Луккезини: «Я не нахожу слов, чтобы выразить мое удивление тому, что такие слухи могли распространиться в Польше, и еще более – тому, что, когда мне приписывают подобные намерения, можно было в самой малой степени им поверить. Я приказываю, чтобы вы немедленно засвидетельствовали от моего имени ложность этих сведений; вы должны везде и при любом удобном случае заявлять убедительно и торжественно, что эти слухи злонамеренно распускаются, чтобы посеять рознь между мною и сеймом и возбудить недоверие нации по отношению ко мне. Я смело утверждаю, что никто не сможет привести ни малейшего доказательства того, что между мною и венским двором могло произойти что-то, подтверждающее подобные подозрения; речь не только никоим образом не шла о новом разделе Польши, но я был бы первым, кто восстал бы против этого».

Все же переговоры в Рейхенбахе, сблизившие венский и берлинский дворы, не могли не вызвать беспокойства и подозрений в Польше.

Леопольд видел, что Нидерланды охвачены восстанием, а Венгрия жаждет отвоевать обратно свою независимость, и понимал невозможность призвать первое из этих государств к порядку без применения силы и противостоять претензиям венгров, если прежде не будет закончена война с Турцией.

Он знал, что прусский король подстрекал Порту к продолжению этой войны и дал распоряжение своему посланнику в Константинополе подписать договор об альянсе. Он знал также, что прусский двор может ему помешать двинуть армию в Нидерланды. Поэтому пришлось перестать прислушиваться к мнению князя Кауница. К тому же его собственная мягкая и миролюбивая натура противилась новой войне.

Прусский король без всяких затруднений согласился на то, чтобы Леопольд провел свои войска в Нидерланды, но с условием, что эти земли не будут считаться завоеванными и сохранят свое прежнее устройство. Вторым условием было заключение перемирия с Турцией, чтобы договориться затем о заключении мира, по которому ей будут возвращены все завоевания австрийцев.

В ходе всех этих переговоров речь о Польше вообще не шла, и это сближение венского и берлинского дворов было для Польши пока лишь печальным предзнаменованием.

После подписания этих договоренностей австрийские войска направились маршем в Нидерланды, и с революцией там было вскоре покончено. Предварительные переговоры с Турцией были также подписаны почти в точном соответствии с этими договоренностями.

Я возвращаюсь к своему путешествию. Не буду рассказывать о своем пути через Дрезден, где я остановился на несколько дней, о Лейпциге, Хальберштадте, Брунсвике и Ганновере, так как я исключил из этих «Мемуаров» всю описательную часть своих путешествий и составил из них отдельный том. На некоторое время я оказался лишен политических новостей, в особенности новостей из моей страны, но я должен был быть вознагражден за эти лишения по прибытии в Гаагу, которую недаром называли «обсерваторией дипломатов». Я прибыл в нее как раз в тот момент, когда новости стали стекаться туда со всех сторон. Я приблизился к арене действий французской революции, впрочем и нидерландской тоже. В свои двадцать четыре года я был в полном восторге от того, что наконец увижу вблизи события, которые издали вскружили мне голову и обострили мое любопытство!.. Я тогда не знал еще трагической стороны всех революций и признаю, что в пылу молодости и при всех тех либеральных принципах, которыми я был напичкан с детства, от души поздравлял себя с удачей иметь миссию при дворе, столь близком к Франции. Мне казалось, что она даст мне примеры чистейшего патриотизма, удивительнейших героических деяний и того мужественного и возвышенного красноречия, которое любовь к свободе делает таким ярким и убедительным.

С тех пор я прожил много лет, заполненных разнообразным опытом, прежде чем понял, как легко позволить обольстить и увлечь себя очарованием новизны и как трудно при этом предвидеть последствия, к которым приведет разрушение старого режима правления и полный переворот в системе учреждений, которые составляли его основу.

Итак, я прибыл в Гаагу 18 июля и не мешкая представил оригиналы моих верительных грамот президенту ассамблеи Генеральных Штатов Соединенных провинций. Их копии, по сложившемуся обычаю, я передал премьер-министру Ван дер Шпигелю и два дня спустя узнал, что назначена депутация из двух членов ассамблеи, чтобы официально сообщить мне, что я принят в качестве чрезвычайного и полномочного посла Е[го] В[еличества] короля и светлейшей Речи Посполитой Польши. Эта декларация сопровождалась самыми дружелюбными выражениями в адрес короля и польской нации.

Вскоре я был представлен принцу и принцессе и с удовольствием увидел себя посреди блестящего и любезного общества.

В то время послом Англии в Гааге был лорд Окленд. Его тон, манеры, умение влиять на ход дел напомнили мне графа Штакельберга в Варшаве. Изысканный дипломатический корпус здесь был представлен графом Келлером от Пруссии, графом Льяно от Испании, г-ном Калишевым от России, графом Ловенхельмом от Швеции, г-ном д’Араухо от Португалии, шевалье де Ревелем от Сардинии, г-ном Кайяром, уполномоченным по делам от Франции, г-ном Буоль-Шауэнштейном от Австрии.

Полученные мною инструкции сводились к следующим заявлениям:

1. Целью моей миссии является подтверждение живейшего желания короля и всей Польской Речи Посполитой поддерживать и укреплять дружеские связи с Голландской республикой.

2. Проинформировать Генеральные Штаты Соединенных провинций об оборонительном союзе, заключенном Польшей с прусским королем, с которым Голландская республика находится также в тесной связи, из чего следует необходимость новых отношений и связей между этой республикой и Польшей.

3. Сообщить, что после заключения вышеупомянутого альянса с королем Пруссии продолжаются переговоры о заключении торгового договора с берлинским двором. Поскольку этот договор предусматривает торговые отношения преимущественно через Балтийское море, то результат этих переговоров не может быть безразличным Голландской республике.

В последующих пунктах мне рекомендовалось не терять из виду все, что могло послужить к расширению польской торговли и обеспечить коммерческие выгоды как для страны в целом, так и для ее жителей в частности.

В заключение до моего сведения доводилось, что главная цель моей миссии – наблюдать за переговорами, которые могли последовать за войной, и добиться при содействии Голландской республики, чтобы Польша могла иметь своего представителя в генеральном конгрессе и в результате обеспечить соответствующим договором свою целостность и независимость.

Польша уже два десятка лет привлекала к себе внимание всей Европы. Твердая решимость представителей этой нации, выдающиеся таланты в области законодательства, политики и дипломатии, которые проявились вдруг самым неожиданным и энергичным образом, в сочетании с красноречием многих членов сейма; разумные меры, употребляемые для того, чтобы выйти из-под действия соглашений о разделе 1775 года и создать значительную армию; высказывания самого короля в пользу новой системы и всеобщий энтузиазм, царивший в стране, – все это делало Польшу самым интересным объектом на политическом горизонте Европы.

Прусский король спешил заручиться ее дружбой и желал заключить с ней альянс. Англия и Голландия могли надеяться в связи с изменением политической системы в Польше иметь гораздо большие выгоды от торговли с этой богатой, плодородной страной, которая, конкурируя с Россией, производила зерно разных сортов, лен, коноплю, строительную древесину, кожу и другое сырье и, со своей стороны, имела нужду в продукции, производимой иностранными фабриками и мануфактурами.

Швеция и Турция с удовлетворением наблюдали за стараниями Польши уйти из-под зависимости от России и за ее готовностью действовать вместе с ними против общего врага.

Французское правительство также высказалось очень дружелюбно, но вполне определенно в письме, адресованном своему представителю в Варшаве Оберу, а тот передал его содержание маршалкам сейма. Давняя дружба, – говорил он там, – между Францией и Польшей побуждает Его Величество относиться с самым большим интересом ко всему, что может способствовать сохранению спокойствия в Польской Речи Посполитой. Король надеется на здравый смысл польской нации, которая, занимаясь сейчас восстановлением разных ветвей государственной власти, постарается избежать всего, что могло бы ее скомпрометировать в глазах любого другого государства. Она должна осознать, что то, что веками искажалось и разрушалось, не может быть восстановлено за несколько месяцев. Она сумеет учесть все обстоятельства, требующие от нее взвешенного подхода, чтобы не подвергнуть себя опасности свести на нет даже саму надежду когда-либо возродить то устойчивое и блестящее положение, которое природа определила ей среди государств Европы.

Что же касается поборников революции, начинавших набирать силу во Франции, то они усматривали в энтузиазме и рвении, охвативших Польшу, ростки тех либеральных принципов, которые могли быть однажды перенесены из одного конца Европы в другой, – дух философии, установление царства свободы. Но расчет на это оказался ложным, так как побудительные мотивы конституционного сейма основывались на принципах, сильно отличавшихся от идей французских революционеров, хотя их иногда и сравнивали с якобинскими.

Вообще говоря, почти все правительства и все просвещенные народы с интересом наблюдали за благородными усилия поляков подняться с колен. Это был, без сомнения, блистательный момент в истории Польши, и доказательством тому была та благожелательность, с которой повсюду встречали ее посланников.

Любых хвалебных слов будет недостаточно, чтобы описать внимание и любезность по отношению ко мне со стороны двора, притом что умы едва успели немного успокоиться после недавних событий революции, которая была лишь временно приглушена введением в страну прусских войск. Было много недовольных, поддерживавших Францию, которые подчеркивали свое несогласие с «оранжистами» и вынужденно носили совсем крошечные оранжевые кокарды, так как абсолютно все, не исключая даже иностранных послов, обязаны были иметь их на своих головных уборах. Эти недовольные, которых больше всего было в Амстердаме, испытывали неприязнь к своему двору, а также к представителям Пруссии и Англии, но, несмотря на все это, ко мне одинаково хорошо относились обе стороны, и все голландцы в целом проявляли живой интерес к судьбам Польши.

Вскоре я получил доказательство того доверия, которое испытывали голландцы к решениям нашего сейма. Мне были поручены переговоры о даче займа Речи Посполитой. Многие банкиры в Амстердаме вызвались тут же решить положительно этот вопрос, и все переговоры были завершены в двадцать четыре часа.

В это же самое время здесь велись переговоры о займе для России. Я же несколько опередил их и настаивал на скорейшей отправке средств в казну Польши, не имея при этом никаких других соображений, кроме выполнения распоряжений из Варшавы. Однако при этом мне были приписаны намерения задержать или даже провалить переговоры о займе для России – я узнал спустя двадцать лет, что это была первая вина, которую вменили мне в Петербурге, и произошло это после получения рапорта, отправленного туда послом России в Варшаве Булгаковым.

Старый советник Фажель, особенно дружелюбно настроенный к полякам и имевший давнюю привязанность к королю Польши, с которым он познакомился в Голландии еще в 1756 году, рассказал мне некоторые очень интересные детали о Станиславе Понятовском и уверял, что уже тогда был почти уверен, что тот станет королем. Он показал мне копию письма, которое отправил Станиславу, чтобы поздравить его с восшествием на трон и напомнить ему о тех разговорах, которые были у них на этот счет.

Я лишь дважды имел возможность видеться с ним, так как он вскоре умер и на его место заступил молодой Фажель.

После того как я объявил нашему представительству иностранных дел, что мнения двора, при котором я нахожусь, полностью согласуются с мнениями берлинского двора, то не преминул, что было вполне естественно, сообщить также и о тех замечаниях, которые мне тогда же передали в Амстердаме, по поводу досадных последствий, которые будет иметь для Польши уступка Торуня и Гданьска. Докладная записка, которую мне передали в связи с этим, была толково составлена. Там содержались разумные и верные замечания, но в каждой фразе звучало противодействие прусской системе и подчеркнуто пристрастное отношение к ней.

Я не знал, какое впечатление произведет эта докладная записка в Варшаве, но я обязан был довести ее до сведения нашего представительства, тем более что она была подписана многими известными и богатыми коммерсантами, которые часто вступали в торговые отношения с Польшей, но при этом никак не являлись «штатхаудерами» и, соответственно, друзьями Пруссии.

Представительство поручило мне намекнуть, что поскольку король и Польская Речь Посполитая назначили своего посла в Гаагу, то было бы приятно видеть и в Варшаве представителя Генеральных Штатов Соединенных провинций. Соглашение по этому вопросу не составило никаких затруднений. Барон де Рид, который был назначен голландским посланником в Петербург, получил указание навестить Польшу и провести некоторое время в Варшаве.

В начале сентября курьер доставил мне новость о подписании в Вареле мира между Швецией и Россией. Переговоры было поручено вести Армфельдту и Игельстрому, и они же подписали договор 14 августа 1790 года. Мне поручили прозондировать, какое впечатление эта новость произвела в Гааге. Нет необходимости говорить, что англо-прусская лига была безмерно этим разочарована. Впрочем, зная характер шведского короля, все же надеялись подтолкнуть его к новым враждебным действиям против России; возможно, эти надежды и оправдались бы, если бы не были подписаны предварительные мирные соглашения между Россией и Турцией в Галаце, а затем – мирный договор в Яссах, что вынудило его отказаться от новых подобных попыток. К тому же, развитие революционных событий во Франции отвратило его от всяких намерений против России, чтобы помочь ей стать одной из главных сил в Европе, противостоящих Франции.

Не имея более ничего значительного сообщить представительству о ситуации в Голландии, которая была покорена прусским королем и подчинена Англии и потому действовала исключительно по указке этих двух дворов, я старался в своей корреспонденции приводить интересные детали обо всем, что происходило во Франции и Нидерландах. Не было практически ни одного дня, когда до нас не доходили бы известия из Брюсселя и Парижа. Однако похоже было, что Ван-дер-Нут и Ван-Эутен более занимали общественность Гааги, чем революционные перипетии во Франции. Эти бельгийские адвокат и священнослужитель являлись предметом всех разговоров. Ими были заполнены страницы всех газет. Они выступали главными персонажами всех карикатур. Их вводили действующими лицами во все диалоги и театральные пьесы, делали героями или подвергали осмеянию в зависимости от успехов или неудач их сторонников. Англо-прусская лига тайно поддерживала их в то время, когда прусский король договаривался с Леопольдом в Рейхенбахе, но все это не могло продолжаться бесконечно. Дворянство, духовенство, демократы и демагоги – все были недовольны и мечтали избавиться от австрийского ига, но при этом не могли согласовать свои позиции, действовать по одним и тем же принципам и образовать единую партию, которая могла хотя бы на некоторое время устоять. Австрийский император Иосиф II сам вызвал эту революцию, потеряв доверие брабантцев и фламандцев – из-за своего намерения обменять бельгийские области на Баварию. Он вызвал возмущение жителей этих провинций, разрушив их крепости, уничтожив их привилегии, отменив их сеньоральные права. Желая принудить католиков, с их-то чувством превосходства и предрассудками, к терпимости по отношению к иноверцам, он учреждал светские школы без духовенства, пытался предоставить нации некую видимость свободы и в то же время укреплял на деле власть и авторитет монарха.

Иосиф II, втянутый в войну с турками, обеспокоенный положением в своих венгерских владениях, опасающийся англо-прусского союза, не осмеливался, да и не мог послать достаточно войск, чтобы утихомирить волнения в Нидерландах. Леопольд, будучи в лучшем положении, дал себе труд лишь послать туда некоторое количество войск. Все произошло, как должно было произойти, – и гораздо раньше, чем на это можно было рассчитывать. Гусарское подразделение заняло столицу. Я могу засвидетельствовать, что, направляясь в Лондон, по случайному совпадению прибыл в Анвер буквально за пару часов до того, как туда вошли австрийцы: они захватили его двумя десятками солдат инфантерии.

Легкость, с которой было покончено с этой революцией, оказалась губительной для тех, кто вообразил себе, что так же будет и с французской революцией. Можно ли было сравнивать бельгийские провинции с Францией – в смысле протяженности, населения, географического положения, природных ресурсов? Все усилия объединенных государств Европы не смогли достичь цели: спасти жизнь короля, утихомирить ярость революционных демагогов, успокоить взбудораженные умы, вернуть на трон Людовика XVIII, позволить вернуться во Францию тем, кто из нее эмигрировал – намеренно или по необходимости. Когда речь шла о защите родины, все республиканские партии объединялись. Революционные силы иногда терпели неудачи, но рознь между ними никогда не доходила до того, чтобы подставить под удар столицу и страну. Неудачи не заставляли их отступать, а лишь вдохновляли идти вперед с еще большим энтузиазмом и энергией. Они одерживали победы и заставляли отступать врага, стремившегося войти во Францию, чтобы восстановить там старый режим правления. Почти всеобщее убеждение в Голландии было таково, что, не будь этой коалиции против Франции, там было бы пролито гораздо меньше крови и, возможно, Людовик XVI остался бы жив.

Не вызывает сомнений то, что эта республика с ее населением в 24 миллиона в любом случае не смогла бы выстоять и что, даже без введения иностранных войск, она была бы вынуждена, может быть и несколькими годами ранее, кончить тем, чем она кончила: понять необходимость главы в своем государстве.

Здесь могут, конечно, возразить, что я предвосхищаю эти события своими позднейшими размышлениями о французской революции, что я тогда якобы предвидел то, что и случилось позднее, но утверждаю, что во время моего пребывания в Гааге на всех собраниях только и говорили о тех пагубных катастрофических событиях, к которым приведет вооружение всей Европы против Франции, и предугадывали их печальные результаты. Это подтверждается и тем мнением, которое я высказывал в своих депешах, адресованных нашему представительству иностранных дел в Варшаве, так же как и в моих официальных сношениях с послами Польши в Берлине, Лондоне и Вене.

И наконец, готовя свои сообщения для представительства, я пользовался надежным источником. Это был граф де Мерси-Аржанто, посланник венского двора в Париже, прибывший на некоторое время в Гаагу, – он получал все новости непосредственно из Франции. В своих официальных сообщениях я отсеивал его собственные предположения, опасения и надежды и придерживался только фактов.

Что касалось новостей из Нидерландов, я доверялся главным образом барону де Фельцу, который излагал нам их без всяких домыслов. Большую часть сведений о голландской революции доставлял мне г-н Кайяр, французский поверенный в делах, который впоследствии опубликовал подробные «Мемуары» об этой революции. Полученные от Кайяра сведения я сообщал своему правительству в соответствии с имеющимися у меня указаниями.

 

Глава IV

В ноябре 1790 года до меня дошло письмо Эварта, посла Англии при берлинском дворе, в котором сообщалось, что я буду назначен нашим представительством иностранных дел для выполнения особой миссии в Лондоне. Он получил эти сведения от Хэйлза, посла Англии в Варшаве. Эта новость, писал Эварт, доставила ему большое удовольствие, и он призывал меня не задерживаться, как только я получу официальные инструкции. Он прибавлял, что уже предупредил об этом английскую сторону. Сам он, будучи болен, чувствовал необходимость полечиться на водах в Бафе и потому рассчитывал в скором времени встретиться со мной в Англии и сообщить мне важные известия, касающиеся моей страны. Он уверял меня, что я буду очень хорошо принят в Лондоне, и проявлял большой интерес и внимание к тому, что происходило в Польше. Стиль его письма был далек от дипломатического – дружеский и вызывающий доверие.

Две недели спустя я получил официальное указание отправиться в Лондон. В качестве посла Польши там находился г-н Букатый. До тех пор, однако, ему не поручали никаких действий перед английским правительством, чтобы выяснить позицию Англии по вопросу о Торуне и Гданьске. Возможно, у нас надеялись избежать этой необходимости и убедить короля Пруссии отказаться от своих намерений относительно этих двух городов. Впрочем, по этому поводу мнения в Варшаве разделились не только среди членов сейма, но и в представительстве иностранных дел.

Долгое время старались избегать этого вопроса, и наше представительство отвечало послам Луккезини и Хэйлзу, что оно не уполномочено делать какие-либо уступки или обмены, что сейм не имеет таких полномочий и что после заключения альянса с королем Пруссии он может обсуждать только торговый договор. Поскольку, похоже, уступка Торуня и Гданьска была условием «sine qua non» для заключения этого договора и поскольку послы Пруссии и Австрии настаивали и торопили с определенным ответом, то наше представительство решилось наконец поручить мне поднять этот вопрос в частной беседе с британским премьер-министром Питтом, проведение которой я должен был сам обеспечить.

Я покинул Гаагу в первых числах декабря. Мой путь пролегал по земле Нидерландов как раз в то время, когда австрийские войска заканчивали их замирение. Несколько шаек недовольных, засевших в кустарниках и беспокоивших путешественников, – вот и все, что осталось от этой пресловутой революции.

В Лилле я впервые столкнулся с французскими национальными гвардейцами и учреждениями революционной Франции. Меня остановили при въезде в город, и затем два солдата сопроводили мой экипаж до самого муниципалитета. Меня впустили в просторный двор, а ворота его закрыли и забаррикадировали. Я передал свой паспорт человеку с неприятной физиономией, который куда-то его понес. Паспорт держали где-то более получаса. Молодые национальные гвардейцы нахально подошли к самому моему экипажу и намеревались обыскать его. В это же время какой-то человек в мещанской одежде (похоже, представитель «старого режима») подошел ко мне и тихо спросил, знаю ли я, зачем меня заставили явиться в муниципалитет. Я ответил, что для того, очевидно, чтобы проверить мой паспорт. Тогда он сказал мне, что не в одном паспорте дело и что за три дня до меня здесь проезжал один барон в четырехместном экипаже с шестеркой лошадей (экипаж был совсем как мой), а потом его отправили в Париж, и, говорят, он погиб там на эшафоте. В ответ на это я не проявил ни удивления, ни беспокойства и тут же послал своего курьера в здание муниципалитета, чтобы высказать жалобу на задержку. Наконец мне вернули паспорт, на котором было проставлено заглавными буквами «СМОТРЕН», но без указания где, когда и кем.

Я благополучно добрался до Кале, и первая фигура, которую я там встретил, был капуцин – с пудреной головой, в башмаках и белых чулках. Я тут же вспомнил, несмотря на несходство в одежде, монаха из книги Стерна, тем более что я оказался в том же месте и в той же гостинице «Dessein»! Я хотел подойти к нему с вопросом, чем вызвана такая перемена одежды, но «altri tempi, altre cure» – он ловко от меня ускользнул, опасаясь, очевидно, скомпрометировать себя, если будет отвечать на мои вопросы.

Оказалось, что ужасный шторм потопил много кораблей в море и разбил некоторые суда даже в самом порту. В течение уже трех дней сообщение между Кале и Дувром было прервано. Я ожидал возможности отплыть к месту назначения. Каждый день я видел обломки кораблей, прибитые к берегу, читал газеты, приходившие каждые двадцать четыре часа, слышал, как распевали революционную «Ca ira» на каждой улице.

Наконец, когда я уже терял терпение в ожидании попутного ветра, я смог добраться до Дувра, а оттуда – до Лондона. Здесь меня ожидало письмо от Эварта, в котором он сообщал мне, что находится в Бафе. Он надеялся, что я приеду повидать его, так как сам он был настолько болен, что не мог в ближайшее время отправиться в Лондон; тут же он сообщал мне, что предупредил Питта о цели моей миссии и что я буду принят им благосклонно.

Я получил от г-на Букатого все необходимые сведения и посоветовался с ним, как с человеком опытным, хорошо знавшим Англию и Лондон, поскольку он провел здесь часть своей жизни. Было условлено, что я, прежде чем увидеться с г-ном Питтом, должен выполнить все обычные формальности при дворе. Таким образом, я был представлен королю, королеве и принцессам. Я присутствовал при закрытии сессии парламента, где видел князя де Галля, герцога Йоркского и других членов семьи. Через несколько дней я написал г-ну Питту, чтобы он назначил мне день и час, когда я смогу с ним встретиться. Я получил от него очень вежливый ответ, написанный его собственной рукой, затем отправился на встречу с ним к назначенному времени. В первую нашу встречу, которая длилась более двух часов, г-н Питт больше слушал меня, чем говорил сам, желая уяснить себе мотивы, выдвигаемые против уступки Торуня и Гданьска. Он внимательно выслушал, не прерывая, все, что я мог сказать ему по этому поводу. У меня под рукой была докладная записка, о которой я уже упоминал, – та, которую мне вручили в Амстердаме. Она была очень хорошо составлена и, при всей ее пристрастности, содержала все нужные аргументы, которые только можно было собрать воедино против предложения прусского короля насчет Торуня и Гданьска.

Я зачитал эту записку, не называя тех, кто мне ее передал, и сказал, что наше представительство не разделяло этого мнения, насколько я мог судить, так как никакого решения не было пока принято, и что желательно узнать мнение по этому поводу представителей Англии и Голландии, так как данная проблема не может быть безразлична этим двум государствам.

Я добавил также, что положение нашего представительства было тем более затруднительным, что оно должно было дать отчет о своем решении не только главе сейма, но всей многочисленной ассамблее, где каждый имел свое мнение и где, по несчастью, имело место разделение на разные партии.

Я отметил: чем более возмущены в Варшаве различными писаниями и высказываниями против уступки Торуня и Гданьска, а также речами на заседаниях сейма, произносимыми нунциями, которые настроены против этих уступок, – тем труднее бороться с настроенностью по всей стране и против самого проекта, и против тех, кто его предлагает.

В заключение я сказал, что наше представительство иностранных дел не хочет подвергаться упрекам и потому желает использовать любое средство, которое избавило бы его от обвинений. Оно откровенно поручило мне довести до сведения г-на Питта то критическое положение, в котором оказалось правительство Польши, а также сообщить о его нерешительности по этому очень важному вопросу, по которому оно не может высказаться, не имея на этот счет мнения премьер-министра, столь почитаемого во всей Европе.

Премьер-министр был предупредителен, очень вежлив, говорил по-французски хотя и с английским акцентом, но достаточно бегло и выражался очень точно. Он сказал мне лестные слова и продолжил беседу, задавая мне вопросы по теме разговора. В конце он предложил мне встретиться второй раз: к этой встрече он подготовится и надеется убедительно ответить на все доводы, которые я ему изложил.

Три дня спустя я вновь отправился к нему в кабинет. Я увидел на его столе общую карту Польши и отдельно – карту Гданьска с прилегающей территорией. Я заметил также копию той докладной записки, которую я ему зачитывал, и некоторые другие бумаги, имевшие отношение к предмету нашего предыдущего разговора. Войдя в кабинет, Питт сказал мне: «Видите, я подготовился к сегодняшнему разговору и имею под рукой все, что может нам понадобиться. Докладная записка, которую вам вручили негоцианты Амстердама, была переслана мне консулом, имеющим резиденцию в этом городе, – здесь ее копия. И это еще не все. Многие негоцианты Лондона совершенно определенно высказались в том же духе и старались доказать, что не только Польша многое теряет, уступив Торунь и Гданьск прусскому королю, но и Англия с Голландией будут лишены торговых преимуществ, которые могли бы иметь, если бы судоходство по Висле было полностью свободно. Эти соображения, – продолжал министр, – неудивительны, так как негоцианты принимают в расчет только свои коммерческие интересы. Но, в конечном счете, что даст вам, полякам, владение Торунем и Гданьском? Какие преимущества извлечете вы, имея эти два выхода для ваших товаров – в том положении ослабленности и бессилия, в котором вы находитесь сейчас, слезно жалуясь на давление со стороны петербургского двора?

Прусский король, предлагая вам свою дружбу и договор об альянсе, предоставляет вам возможность выйти из этого отчаянного положения, и уже одно это стоило бы некоторых жертв, которых от вас требуют, тем более что берлинский двор ставит их условием для заключения с Польшей торгового договора. Впрочем, нельзя даже назвать жертвой то, чего король Пруссии просит от вас, так как он, со своей стороны, отказывается от значительных доходов, которые имел до сих пор от таможенных сборов, взамен на владение двумя городами, являющимися к тому же анклавами на его территории». Здесь министр показал мне копию письма, которое король Пруссии направил в его адрес через г-на Герцберга и в котором он вполне откровенно излагал мотивы, вынуждавшие его требовать Торунь и Гданьск. «Неужели, – добавил министр, – вы рассчитываете иметь какую-то выгоду, покупая такой ценой торговый договор с Англией и Голландией? Понимаете ли вы, что уступка Торуня и Гданьска была бы искуплена для вас всеми преимуществами независимого существования и коммерческими преимуществами, которые вам предлагаются? Вы заметили мне, что, имея Данциг единственным свободным выходом для польских товаров, вы будете вынуждены, если утратите его, подвергнуться всяческим придиркам со стороны таможенников и платить все, что от вас потребуют. Но не нужно забывать, что сейчас вы платите гораздо больше, чем платили бы в соответствии с пунктами нового торгового договора, который вам предлагают.

И наконец, что до таможенных препон, то ваше беспокойство имело бы под собой основания, если бы вы имели дело не с союзником и другом и если бы не имели гарантий со стороны Англии и Голландии, – ведь они, заключая торговый договор с правительством Польши, позаботились бы о соблюдении интересов всех участников договора. Да и вы сами, – продолжал министр, – лучше меня знаете, каковы были ранее торговые отношения между Англией, Голландией и Польшей. У вас был маленький порт на Балтийском море возле реки под названием, если не ошибаюсь, Свента, которая уже около ста лет несудоходна и о которой у вас нет оснований особенно сожалеть. Зато у вас есть несколько городов по всей стране, в которых голландские и английские негоцианты имеют обширные помещения, куда вы всегда свозили произведенное на вашей земле, и все это покупалось у вас на месте, что избавляло вас от труда перевозить его самим до морского порта на Балтике.

Я рассматривал сегодня утром на карте, – говорил он, – расположение Ковно и Мереца, о которых наши эмиссары, побывавшие в разное время в Польше, докладывали нам в самом выгодном свете. Особенно о первом из этих городов, который расположен при слиянии двух судоходных рек и был, как о нем рассказывали, многонаселенным и оживленно торгующим. Имеются также старые складские помещения за пределами города, которые напоминают о существовании сотен жилых домов, возможно занимаемых в свое время в основном семьями английских и голландских купцов. Что существовало ранее, может быть возобновлено. Если торговый договор с Польшей будет заключен – не думаете ли вы, что мы сможем уберечь вас от препон со стороны таможенников Гданьска, отправляясь за вашими товарами в глубь страны, чтобы иметь их из первых рук? Мы знаем, возможно, лучше, чем вы сами, статистику вашей страны в отношении производимых ею благ. У вас необъятные леса, а мы не можем обходиться без вашей древесины, которой не слишком занимаются в самой Польше. Вы могли бы экспортировать в четыре раза больше продовольствия, если бы ваше сельское хозяйство не находилось в полном упадке. Вы возлагаете все ваши надежды на саму природу, тогда как в более северных странах она скупа на свои дары. И наконец, я имею сведения, что с некоторого времени у вас стали возникать полезные начинания. Я вижу на карте канал, названный вашей фамилией, и неподалеку от него еще один, проложенный, как мне доложили, на государственные средства, – чтобы соединить реки и облегчить внутренний оборот ваших товаров. Я не думаю, что эти работы уже закончены; нужно будет в первую очередь заняться поиском способов вывоза зерна из ваших южных областей, которые, как говорят, исключительно плодородны.

Торговля с Польшей всегда представляла особый интерес для Англии и Голландии. Зерно, лен, пенька, строительная древесина, кожа и другие столь же необходимые нам товары соперничают своей добротностью с теми же товарами, которые мы вывозим из России, а ваш лен превосходит все, что мы получаем из других стран. Торговля с Польшей тем более выгодна для нас, что у вас нет ни фабрик, ни мануфактур, – таким образом, приобретая в больших количествах предметы роскоши, вы с лихвой возвращаете нам то, что вы имеете от нас за свои товары. Будьте же уверены, что судьба Польши и ее торговли для нас крайне важна и что мы не потерпим, чтобы торговый договор, который сейчас обсуждается, не гарантировал бы вам всех преимуществ, на которые вы вправе рассчитывать.

Я высказался, – сказал Питт, – прямо и открыто, не делая тайны из моих размышлений, которые, как вы понимаете, совпадают с мнением нашего правительства, так как в этой ситуации, как и во всех других, нами никогда не движет личный интерес. Я надеюсь, что вы передадите содержание нашего разговора в Варшаву, а я, со своей стороны, не премину отправить нашему послу при вашем дворе необходимые инструкции, копию которых я вручу вам перед вашим отъездом».

Вот резюме всего, что я услышал из уст премьер-министра Питта. После этой беседы, которая проходила столь же долго, как и первая, я направил мой рапорт нашему представительству иностранных дел.

О моих встречах с премьер-министром Питтом вскоре стало известно всему Лондону, хотя результат их в точности не был известен. Многие негоцианты, которые имели непосредственные сношения с Гданьском и подозревали, что мог стоять вопрос об уступке этого города прусскому королю, приходили расспросить меня об этом и настаивали, также от имени негоциантов Гданьска и от имени всех сторонников свободы торговли, чтобы я воспротивился, насколько это было в моих силах, передаче Гданьска королю Пруссии. Я имел возможность увидеться с Бёрком, который был исключительно хорошо настроен к полякам. Я виделся также с Фоксом и многими другими членами оппозиции, которые поздравили меня с переменами в судьбе Польши, с тем рвением, которое явили мои соотечественники, чтобы освободиться из-под опеки России, с разумными принципами, на которых мы намеревались изменить у себя форму правления. Однако Фокс прибавил, используя латинское изречение: «Будьте осторожны, чтобы не попасть к Сцилле, избежав Харибды. Не слишком доверяйтесь вашему новому союзнику, рассчитывайте больше на ваш патриотизм, энергию и на дух времени – и вы сумеете обеспечить себе свободу и независимость».

Прежде чем покинуть Лондон, я решил заехать в Баф, чтобы повидаться там с Эвартом, чьи добрые и энергичные чувства по отношению к польской нации пробудили во мне доверие к нему и признательность. Я нашел его еще нездоровым, но готовым вернуться в Берлин, как только он будет в состоянии отправиться в дорогу. Он был чрезвычайно рад тому, что я рассказал ему о своих двух встречах с Питтом. Эварт заверил меня, что после моего резюме убедился в том, что этот государственный деятель близко к сердцу принимает дела в Польше, что нет никаких оснований для опасений и что надо ковать железо, пока оно горячо, так как обстоятельства могут принять другой оборот и, соответственно, берлинский и лондонский кабинеты могут внести изменения в свои решения, которые окажутся неблагоприятны для Польши. Это его предсказание сбылось, к несчастью, слишком быстро!

Я покинул Баф через двадцать четыре часа и вернулся в Лондон, где моя миссия была окончена. Я не мог оставаться там так долго, как мне бы хотелось.

Никогда не забывал я этот свой визит, который был для меня во всех отношениях столь же интересен, сколь и приятен. Тем благожелательным приемом, который получил в обществе, я во многом обязан рекомендательным письмам, которые были даны мне в Гааге английским послом лордом Оклендом, приходившемся свояком архиепископу Кентерберийскому и связанным по своей линии и линии жены с лучшими семействами Лондона.

Я покинул английскую столицу в конце февраля и оставил там князя Понятовского, брата короля и примаса Польши, который путешествовал по Англии под именем шевалье Сен-Мишеля. Я оставил там также княгиню Чарторыйскую и ее сына Адама, который оканчивал свою учебу в Лондоне.

Вернулся я в Гаагу той же дорогой, если не считать, что был вынужден, из-за наводнений и выхода рек из берегов, после пересечения Мордека отправиться в Роттердам водным путем.

Посылая свои депеши из Лондона нашему представительству иностранных дел, я попросил несколько месяцев отпуска, чтобы уладить свои семейные дела в Польше. Получив просимый отпуск вскоре по моем возвращении в Гаагу, я покинул ее, оставив вместо себя секретаря дипломатической миссии Польши Миддлтона исполняющим обязанности в мое отсутствие.

Сообщив Генеральным Штатам Соединенных провинций о разрешении покинуть Гаагу и отправиться в отпуск, я получил, в дополнение к обычным комплиментам, большую золотую медаль на цепи, также золотой, которую обычно преподносят иностранным послам при их отъезде.

 

Глава V

Проездом через Ганновер я направился в Берлин и за четыре дня, проведенные там, успел отобедать и отужинать по очереди у короля, вдовствующей королевы, принцессы Фердинанды и принцессы Генриетты. Нетрудно было заметить, что доброжелательный прием, оказанный мне при берлинском дворе, был следствием всех тех лестных слов, которые были высказаны в мой адрес наследной принцессой в ее письмах. Но если я вполне мог гордиться отношением к себе короля и его семьи, то в разговоре с графом Герцбергом был задет за живое. Он со времени конгресса в Рейхенбахе уже утратил частично свое влияние, но продолжал еще влиять на ход дел. С большой поспешностью он передал мне через нашего посланника при берлинском дворе, князя Яблоновского, просьбу встретиться с ним перед отъездом из Берлина, так как имел для меня очень важные сообщения. Я отправился к нему вместе с князем Яблоновским, поскольку хотел иметь свидетеля нашего разговора. Но каково же было мое удивление, когда я выслушал от г-на Герцберга горькие упреки, чтобы не сказать проклятия, в адрес польского короля и сейма: якобы в Варшаве совсем потеряли голову и еще пожалеют, хотя и поздно, о том, что отказали прусскому королю в передаче ему Торуня и Гданьска.

Мне претит повторять здесь все выражения, которые я был вынужден выслушать от г-на Герцберга из уважения к его возрасту. Затем я хладнокровно и твердо ответил ему, что поражен тем, что получил от него приглашение для того только, чтобы выслушать оскорбительные и неуместные упреки в адрес польского правительства. Добавил также, что счастлив не быть послом своего правительства в Берлине, так как не мог бы принудить себя остаться здесь хотя бы на двадцать четыре часа, после того как пообщался с официальным представителем, оскорблявшим моего короля и мою нацию. Уточнил, что считаю себя в Берлине частным лицом и в качестве такового воздерживаюсь от оценки выражений г-на Герцберга, считаю недостойным себя помнить об этих выражениях и передавать их в Варшаву.

Князь Яблоновский, крайне озабоченный положением нашей страны, всегда испытывал ко мне дружеские чувства, но в тот момент побледнел, услышав от меня в адрес г-на Герцберга выражения, к которым тот не привык. Эти выражения, однако, произвели именно тот эффект, на который я рассчитывал: дипломат осознал, что явно перешел границы приличий и не выказал должного уважения свободной и независимой нации.

Придя в себя, он пожал мне руку и попросил простить его за излишнюю живость выражений. Он пояснил, что не позволил бы себе ничего подобного перед каким-либо посторонним лицом и что я должен был видеть в такой его несдержанности лишь желание благоденствия Польше и старание облегчить ей пути к нему. Он настоятельно просил меня передать королю Польши, членам комиссии по иностранным делам и всем, кто имеет влияние на решения сейма, что король Пруссии испытывает чувства симпатии и уважения к польской нации и что лично он, Герцберг, никогда не отделял интересы Польши от интересов своей страны.

Вернувшись через три дня из Берлина в Варшаву, я застал значительные изменения в общественных настроениях. Сторонники России оказались в совсем незначительном меньшинстве. Король, искренне сблизившись с патриотической партией, занял примирительную позицию и сумел заслужить доверие всех людей доброй воли. Похоже было, что не только в столице, но и повсюду в провинциях витал единый дух – стремление добиться независимости Польши и учреждения в ней постоянного и хорошо организованного образа правления.

На следующий же день по прибытии в Варшаву я был приглашен на заседание комиссии по иностранным делам, где присутствовал и г-н Хэйлз, английский посланник. Я мало что имел добавить к моему донесению из Лондона, однако меня еще расспросили о различных мнениях, которые я смог собрать в Голландии и Англии, по поводу уступки Торуня и Гданьска.

Г-н Хэйлз заявил, что исходя из всех сообщений, полученных комиссией от меня, а также в соответствии с нотой, которую он вручил комиссии 28 января 1791 года, он не имеет более ничего добавить. Однако он рассчитывает, что решение не заставит слишком долго себя ждать, так как важность его хорошо известна и с ним непосредственно связано заключение торгового договора.

Ниже я кратко перескажу то, что произошло на сейме с того момента, когда я отбыл в Гаагу, и до моего возвращения. Здесь же, чтобы не прерывать затем нить повествования о политических событиях, я скажу о тех семейных делах, которые вынудили меня покинуть Гаагу. Они на короткое время открыли передо мной блестящую перспективу, но затем погрузили меня, из-за несчастного стечения обстоятельств, в такую бездну, из которой я так никогда и не смог выбраться.

Из этих «Мемуаров» можно будет понять, что все эти детали вовсе не были незначительными и что они даже важны для понимания и оправдания различных обстоятельств, имеющих отношение ко мне.

Казалось, в то время фортуна улыбалась мне во всех смыслах. С одной стороны, шло упорядочение в Польше образа правления. Альянс с Пруссией давал гарантию независимого существования польского государства. Существовала надежда на заключение торгового договора с Пруссией, Голландией и Англией, дававшего всевозможные преимущества, на которые вправе была рассчитывать наша богатая и плодородная страна. Приток иностранцев увеличивался. Росло благосостояние всех классов. С другой же стороны, я оказался втянут в запутанные семейные дела, которыми мне претило заниматься ради моих личных выгод, но которыми я занялся из чувства долга, чтобы выполнить пожелания родителей и быть им полезным.

Великий гетман Огинский, мой дядя, будучи уже в почтенном возрасте, устал от дел и захотел передать мне, посредством продажи, все свое состояние вместе со своими долгами. Другое семейное поручение обязывало меня приобрести одно из владений семейства Радзивиллов.

Мой дядя по отцовской линии призвал меня к себе, чтобы помочь ему отстоять наши права на значительные земельные владения в Белой Руси, которые я должен был унаследовать после него. Таким образом, я должен был стать владельцем состояния стоимостью в двадцать тысяч польских флоринов в дополнение к тому, чем я уже владел, но при этом со всеми теми заботами и хлопотами, которые приносят с собой владения плохо управляемые и обремененные долгами.

Я решился послужить благу семьи, рассчитывая на свое влияние, силы и здоровье, но не предполагал, что эти приобретения могут стать мне в тягость. С теми льготами, которые новая конституция обеспечивала собственникам, стоимость земель, бесспорно, удвоилась бы в последующие десять лет, однако мне было тогда крайне нежелательно отойти на какое-то время от общественных дел. К тому же и не хотелось возвращаться в Белую Русь, так как это могло навлечь на меня недоверие до стороны многих экзальтированных патриотов – они могли заподозрить меня в том, что я ищу поддержки и протекции у петербургского двора.

Впрочем, я сам был уверен, что ничто не может заставить меня свернуть с пути чести и долга и что я всегда сумею сохранить уважение и доверие порядочных людей, потому и решил пренебречь теми подозрениями, которые могла вызвать эта поездка по семейным делам в умах тех, кто недостаточно хорошо меня знал… Но мог ли я тогда предположить, что все мои волнения и тревоги обратятся совсем в другую сторону?.. Мог ли подумать, что четырнадцать месяцев спустя все мои земли будут секвестированы, когда Польша после слабого сопротивления падет? Что ради спасения тех, с кем у меня были деловые отношения, и ради выполнения долга перед семьей и моими кредиторами я вынужден буду подвергнуться таким унижениям, которых хотел бы избежать даже ценою собственной жизни?!

После этого краткого отступления вернусь к повествованию о работе сейма, прерванному на моменте моего отъезда в Гаагу в июне 1790 года, то есть спустя два месяца после заключения договора об альянсе с королем Пруссии.

Переговоры о торговом договоре продвигались медленно. Составление текста конституции было поручено комиссии, которая, обсудив и утвердив все ее статьи, должна была представить ее на общее обсуждение.

Все честные патриоты жаловались, что потеряно слишком много драгоценного времени. Они с тревогой и болью наблюдали, как истекает установленный срок работы сейма и опасались, что работа, едва начатая, будет оставлена до следующего сейма другим представителям нации. А от этой работы во многом зависела судьба их родины.

Чтобы избежать подобного недоразумения, предлагались два способа. Первый – закрыть заседание сейма и возобновить его как следующее заседание, но с теми же маршалками и нунциями. Второй – продлить заседание до 1 марта 1791 года.

Антиконституционная партия резко воспротивилась предложению о продлении работы сейма, так как считала такое продление ненужным и противоречащим существующим законам. Однако было найдено оправдание такой мере, не говоря уж о явной необходимости в ней, – оно содержалось в ответах на универсалы, которые были разосланы, чтобы проинформировать нацию о состоянии дел на сейме. Со всех сторон выражалось одобрение тому, что уже было сделано к тому времени на сейме, и представители всех воеводств свидетельствовали о своем живейшем желании видеть конституцию утвержденной на тех основах, которые уже были доведены до их сведения.

Заседания, которые были посвящены этому вопросу, были очень бурными, несмотря на малое число его противников. Король высказался определенно, что «в соответствии с волей сейма нынешние нунции уполномочены составить конституцию и утвердить ее на уже одобренных основаниях; что нынешний сейм, как полномочный законодательный орган, не может быть распущен, не выполнив миссию, возложенную на него всеми воеводствами».

Наконец, после четырех дней дебатов, было принято решение 115-ю голосами против 16-ти продлить работу сейма до 7 февраля 1791 года. В то же время сейм дал распоряжение местным сеймикам избрать новых депутатов и присоединить их к уже имеющимся в срок до 16 декабря 1790 года. Это решение было принято единогласно.

Тем временем было продолжено и внесение изменений в форму государственного правления. Главным же предметом дискуссий, и самым трудным, был вопрос об отмене выборности королей и передаче трона по наследству.

Красинский, епископ каменецкий, первым вынес его на обсуждение ассамблеи: в своей яркой и убедительной речи он перечислил все невзгоды и несчастья, которые навлекла на Польшу злосчастная прерогатива выборов короля. Он был охотно поддержан влиятельными членами сейма, но встретил сопротивление со стороны тех, кто считал выборы короля гарантией польской свободы: сделав трон наследственным, утверждали они, мы отдадим нацию во власть деспотичной монархии.

Впрочем, оппозиционная партия, хотя и не высказалась против созыва новых сеймиков, не сомневалась, что они будут весьма бурными, и рассчитывала, что в новом их составе окажется немало нунциев, которые будут разделять их мнения. Но так не случилось: повсеместно сеймики прошли спокойно, и выбор пал на людей честных, разумных и преданных интересам государства. Почти на всех заседаниях делегатам были даны инструкции, которые соответствовали тому, что уже было принято на сейме и что еще должно было быть сделано. Нунциям рекомендовалось настаивать на равном распределении налогов, на скорейшем наращивании армии. Им также было поручено настоятельно требовать наследственной передачи трона, указав представителя Саксонии или его дочь в качестве преемника нынешнего короля Станислава Понятовского и родоначальника новой династии королей.

Такое единодушие возникло благодаря циркулярному письму маршалков сейма, направленному всем воеводствам и округам 9 октября 1790 года, и единодушие это явно свидетельствовало о полном доверии данному сейму.

Еще 24 сентября, по распоряжению ассамблеи сейма, было разослано циркулярное письмо, в котором запрашивалось мнение нации о том, не следует ли, во избежание издержек разрозненных царствований, назначить того, кто будет передавать трон по наследству. Две недели спустя на рассмотрение сейма было представлено предложение назначить кандидатом на трон, после смерти ныне здравствующего короля, представителя Саксонии. Единодушным волеизъявлением ассамблеи сейма маршалкам было приказано предложить этого кандидата жителям всех воеводств, земель и округов, которые должны были высказаться по этому поводу на своих сеймиках 16 ноября. Это предложение и содержалось в циркулярном письме, датированном 9 октября, о котором я уже упомянул.

Оппозиция, увидев, что ее усилия напрасны и надежды тщетны, старалась выиграть время тем, что всячески затягивала принятие решений сеймом: умножала препятствия, затевала все новые дискуссии по каждой статье проекта конституции. Она ссылалась при этом на закон 1768 года, принятый тогда под влиянием России, который гласил, что изменения в основные законы могли вноситься только единогласно. Оппозиция надеялась с его помощью взять верх и провалить все предложения по нововведениям в законодательство. Однако большинство сейма устало от прений и понимало настоятельную необходимость завершить важную работу по реорганизации государственного правления, поэтому было решено устранить это препятствие и отменить закон 1768 года. Большинство также заявило, что представленные комиссией проекты более не будут утверждаться по каждой статье в отдельности, а только в целом; если же проект будет нуждаться в некоторых изменениях, то комиссии будет поручено отредактировать его еще раз в соответствии с полученными на сейме указаниями. Поскольку решено было работу сейма продолжить, то большинство предложило высказаться прежде всего по двум основным вопросам: о форме национальных собраний и о требованиях городов. Эти два вопроса действительно были рассмотрены и утверждены до 3 мая 1791 года.

По первому вопросу сейм вынес решение, что «воля нации будет выражена на предшествующих собраниях, а также на самом сейме. Эти собрания должны передать своим депутатам указания, которым те должны следовать, как в отношении гражданских законов, так и уголовных. Они обязаны отчитываться перед своими выборщиками и нести ответственность за несоответствие мандату, который им выдан. Их обязанности, с последующей за ними ответственностью, не подразумевают, однако, наблюдения за действиями исполнительной власти, решения вопросов войны и мира, упорядочения работы магистратур, так как из трех вышеуказанных пунктов два первых могут быть связаны с чрезвычайными обстоятельствами, сиюминутными и даже секретными, а третий – с общими вопросами управления. То есть все эти вопросы выходят за пределы сведений, которыми может в достаточной степени располагать местное собрание. Затем сейм устанавливает различные способы голосования по такому вопросу для общего собрания в соответствии с характером решаемого вопроса. Не все решения обязательно должны приниматься абсолютным большинством голосов. Объявление войны, заключение мира, договоры об альянсах, политические законы должны приниматься тремя четвертями голосов; законы о налогах могут приниматься двумя третями голосов и т. п. и т. д.»

Приняв решения по этим важным вопросам 24 марта 1791 года, сейм выразил убежденность в том, что недостаточно принять хорошие законы – нужно еще обеспечить их исполнение, и потому поручил королю и государственному совету надзор за действиями исполнительной власти в периоды между сеймами, созывы сеймов и все прочее, чего могло потребовать состояние дел в государстве.

Что касалось меморандума, представленного сейму городами, которые требовали привилегий для своих жителей, то он был первоначально направлен комиссии, созданной специально для его рассмотрения. Проект, представленный этой комиссией затем на рассмотрение общего собрания, был разумным и умеренным, и все же он вызвал энергичные возражения, которые были сняты лишь после внесения в него поправок Сухоржецким, нунцием от Калиша. Эти поправки были прочитаны затем вместе с самим проектом, и он был принят единогласно.

В тот же день, когда этот закон был принят сеймом, князь Адам Чарторыйский, граф Потоцкий, великий маршалок литовский, и Малаховский, маршалок сейма, приняли горожан Варшавы, и их примеру последовали первые вельможи государства.

Декрет сейма, принятый накануне 3 мая, объявил, что высокое собрание отказывается навсегда от права принимать решения об отделении или уступке какой бы то ни было части территории Речи Посполитой. Принятие такого решения было продиктовано патриотическим энтузиазмом, и оно прошло тем легче, что партия оппозиции с удовольствием предвкушала, насколько король Пруссии будет оскорблен этим решением, которое снимало все дальнейшие рассуждения по вопросу о Торуне и Гданьске.

Нельзя не признать, что этот жест сейма был поспешным и бесполезным по своей сути, так как никакие заявления в поддержку целостности страны не могут устоять против силы. Одним росчерком пера была перечеркнута надежда противостоять России без поддержки Пруссии. Одновременно это был и отказ от торговых договоров с Пруссией, Англией и Голландией, которые обещали немало преимуществ польской нации.

Этот шаг был совершенно неполитичным, так как после конгресса в Рейхенбахе король Пруссии успел сблизиться с венским кабинетом и начинал опасаться заключения Россией мира с Турцией, что не вызвало бы у России затруднений, так как после подписания договора в Вареле она могла не беспокоиться о выпадах со стороны Швеции. Прусский король начинал охладевать и к полякам как из-за их сопротивления по поводу уступки Торуня и Гданьска, так и из-за разговоров, которые ходили в Варшаве на его счет, а также из-за медлительности в обсуждении торгового договора.

Его первый министр Герцберг со времени подписания договора в Рейхенбахе находился в состоянии недовольства и был раздражен той неторопливостью, которую проявляли поляки в объединении своих интересов с Пруссией и установлении более тесных связей с ней посредством торгового договора. Он возбуждал в своем хозяине короле недобрые чувства к полякам.

В то же время Россия, которая всегда имела своих агентов при берлинском дворе, старалась дискредитировать Герцберга в глазах короля Пруссии, чтобы окружить этого властителя советниками, более благосклонными к интересам петербургского двора и разделявшими его отношение к французской революции. И все же, несмотря на упомянутое решение сейма, король много раз давал понять через своего представителя, что он не делал из оккупации Торуня и Гданьска главного условия для заключения торгового договора. Он даже сделал вид, что не огорчен этим бесповоротным отказом сейма.

В соответствии с указаниями короля, обсуждение торгового договора не было прервано, и его представитель Луккезини делал вид, что старательно улаживает все возникающие трудности.

 

Глава VI

16 декабря 1790 года новоизбранные нунции присоединились к заседанию сейма, увеличив собою вдвое количество представителей нации; действия сейма стали более активными. Однако извне поступали тревожные известия, частично обоснованные, но большей частью сфабрикованные с целью внести смуту в ряды нации. Они порождали беспокойство и колебания среди членов сейма.

Донесения польских посланников, аккредитованных при различных дворах, сообщали о слухах насчет возможности нового раздела страны, и это еще более усиливало тревогу патриотов. Они озаботились тем, чтобы сократить затянувшуюся работу сейма одним решительным действием, которое не могло быть произведено без участия короля. Это действие могло спасти Польшу, если бы объединило короля и нацию неразрывной связью, и тогда появилась бы возможность привести страну в такое состояние, в котором она могла противостоять всем угрозам соседних государств.

Речь шла о том, чтобы весь проект конституции принять в целом на одном заседании. Сначала не решались сообщить королю об этой мере, которая становилась, однако, настоятельно необходимой. Впрочем, в течение некоторого времени он был уже настолько расположен следовать всем пожеланиям нации, польщен тем почтением, которое ему выказывали, и авторитетом, который за ним признавали, что в конце концов было решено довести до его сведения проект конституции в том виде, в каком он был составлен комиссией.

Король попросил некоторое время для его изучения и внесения поправок и оставил за собой право предложить собранию этот конституционный акт. Он не сделал в нем никаких изменений, но был рад возможности представить его сейму как собственный труд. Король прочел этот проект группе из нескольких доверенных лиц и перед прочтением заявил, что таково было веление его сердца и его мечта, как доброго гражданина.

С одной стороны, доброе расположение короля внушало надежду, но, с другой стороны, было опасение, как бы этот секрет не стал известен всему собранию – тогда оппозиционная партия, узнав об этом проекте, могла бы бросить все силы на то, чтобы разделаться с ним, используя при этом даже ложные средства.

Срок осуществления этого патриотического проекта был назначен на 5 мая, но король успел поделиться им с некоторыми лицами, которые не поддерживали его. Таким образом, оказались бесполезными все предосторожности, предпринятые для того, чтобы сохранить в тайне проект, преждевременное обнаружение которого могло повредить всему плану. Потому было сочтено разумным, в соответствии с мнением самого короля, предварить намеченный срок и назначить уже на 3 мая завершение того дела, которое могло полностью изменить государственное устройство Польши и оставить потомству имена тех, кто был у его истоков.

Накануне того памятного дня патриоты собрались вечером во дворце Радзивиллов, чтобы прослушать чтение конституционного акта. Он был встречен общими аплодисментами, и всеобщее согласие не было нарушено ничьим сопротивлением, хотя среди слушателей, которые специально не отбирались, были и сторонники России. Затем члены сейма явились к маршалку Малаховскому, и часть ночи посвятили сбору подписей. Оставалось ожидать, в спокойствии и радости сердца, но с нетерпением, наступления того великого дня, который должен был обеспечить нации свободу, независимость и процветание.

Открытию заседания 3 мая предшествовало собрание нескольких тысяч зрителей, из любопытства пришедших утром к стенам королевского замка. После речи маршалка, произнесенной применительно к обстоятельствам и взывавшей к патриотическим чувствам, была приглашена комиссия по иностранным делам, чтобы доложить о донесениях наших посланников при различных дворах. Эти сообщения должны были пробудить у всех чувство беспокойства относительно угрозы нашей родине со стороны соседей. Солтык, нунций из Кракова, поддержал заявление маршалка, сделанное по этому поводу. Король взял слово и заверил, что комиссия действительно получила известия, которые серьезно затрагивают безопасность и само существование страны, и предложил, дабы рассеять все сомнения, самой комиссии зачитать свое сообщение перед высоким собранием.

Это предложение, по сути совсем простое, могло быть опротестовано лишь малым числом оппозиции, которая опасалась разоблачения российских намерений. Один из нунциев этой партии стал на колени перед залом, простирая руки к трону и держа возле себя сына, шестилетнего ребенка, которого он привел, по его словам, чтобы принести его в жертву свободе, если она будет попрана в этот злосчастный день. Он упорно требовал слова, но ему не хотели его давать прежде доклада комиссии. Его настойчивость, однако, взяла верх, и ему было позволено произнести речь. В ней он обвинил комиссию в распространении ложных слухов, а конституционную партию – в возбуждении народа против тех, кто был с ней не согласен. Он обличал так называемых конспираторов, жертвой которых ему суждено стать, но не смог представить ни одного доказательства, имевшего хотя бы видимость правдоподобия. За его фанатичной речью, полной беспорядочных и непоследовательных мыслей, сразу же имело место чтение донесений, полученных комиссией от посланников Речи Посполитой при иностранных дворах. Все они единогласно заявляли о возможности нового раздела, который должен был лечь в основу мирного договора России с Турцией. Добавлялось также, что дружественные Польше государства не видели другого средства ее сохранения, кроме такого ее устройства, которое помогло бы ей собрать все свои силы воедино; что враждебные государства, наоборот, опасались всякой перемены, которая могла бы привести к такому результату, и старались этому помешать. В большинстве этих донесений указывалось, что Россия явно рассчитывала на лживость политики берлинского кабинета и продажность некоторых поляков.

После чтения этих интересных донесений, из которых следовало, что Польше грозит неминуемая опасность и потому ей срочно необходима новая конституция, маршалок Потоцкий усиленно и с воодушевлением настаивал на том, чтобы было принято единственное решение, которое могло спасти государство. Обращаясь к королю, он сказал: «Государь, Ваш ранг делает Вас недосягаемым для всякого соперничества. Ваши обширные знания, справедливый ум, примирительный характер обеспечивают вам преимущественное достоинство независимо от занимаемого Вами трона. И потому именно Вашему величеству надлежит предложить наиболее действенные средства для спасения родины».

Король взял слово и заявил, что в сложившихся обстоятельствах не видит ничего более спасительного для государства, чем незамедлительное принятие новой конституции, разумной и прочной, которая преодолела бы все недостатки прежнего образа правления. Давно проникшись этой справедливой идеей, добавил король, он подготовил проект, который намерен представить собранию, однако есть одна статья, то есть передача трона по наследству, по которой он не считает возможным высказывать свое мнение, прежде чем по столь важному вопросу выскажется само собрание.

После некоторых дебатов по вопросу, можно и должно ли быть зачитанным проекту короля, секретарь сейма прочел его, но, когда он закончил, оппозиционная партия разразилась упреками и возражениями против самого проекта и против тех, кто задумал весь этот план.

Были произнесены страстные речи, чтобы доказать, что новая конституция противоречит «pacta conventa», что она устанавливает правление скорее деспотическое, нежели монархическое, и опрокидывает все принципы, на которых основывалась свобода польской нации.

Дискуссии продолжались несколько часов. Проект конституции выдержал яростные и ожесточенные нападки. В его защиту высказались многие члены собрания в речах сдержанных, но построенных на убедительных аргументах. Было очевидно, что большинство поддерживает этот проект, так как слышалось лишь несколько протестующих голосов. Нунций от Ливонии Забелло заявил, что он всегда был противником абсолютной власти, и поскольку в данном проекте не видит ничего, что угрожало бы свободам в Речи Посполитой, то он умоляет короля и сейм немедленно принести клятву верности конституции. Ему ответили общим возгласом ободрения и согласия. Все собрание сплотилось вокруг трона: всеобщий энтузиазм был обращен к королю, сидевшему на троне с видом величественным и отеческим, а также ко всем тем, кто окружал трон, – все они заслуживали доверия, восхищения и благодарности.

Король приказал епископу Кракова зачитать клятву и сам повторял ее за ним во всеуслышание, а затем заявил: «Я принес эту клятву и никогда не пожалею об этом. Я обязываю всех, кто любит родину, последовать за мной в церковь и произнести там эту же клятву». Он покинул трон и прошел по всем залам и коридорам, ведущим из замка в кафедральный собор. За ним следовало все собрание (за исключением двенадцати членов) и целая толпа зрителей, опьяненных радостью, – они выражали свои самые искренние чувства королю и создателям конституции.

Трудно было представить себе более величественное зрелище, чем эта торжественная процессия, склонившаяся у подножия алтарей, а также собравшиеся в церкви епископы, светские лица – члены сената, посланники и другие представители нации. Все они, во главе с королем, торжественно принесли клятву верности конституции, которая должна была обеспечить благосостояние нации. Исполнение «Te Deum» и благодарственные молебны Всевышнему завершили эту величественную церемонию. Хотя общая радость и воодушевление передались вскоре в самые отдаленные кварталы города, но везде сохранялось спокойствие и не было никаких происшествий.

Следующий день был отведен для отдыха, и заседание сейма было отнесено на 5 мая. Патриоты были готовы к протестам со стороны членов сейма, не приносивших клятвы, и были уверены, что оппозиционная партия выдвинет препятствия, чтобы породить новые дискуссии. Они не ошиблись в этом, но именно этот вопрос, поднятый антиконституционной партией, – о законности процедур, примененных сеймом для принятия конституции 3 мая, – способствовал тому, что конституция обрела больше силы, что были предупреждены возможные протесты и без лишних споров обеспечена всеобщая ее поддержка.

Епископ Коссаковский приносил клятву, как и все прочие. Однако, будучи президентом комиссии, члены которой начиная с него самого должны были по установленному порядку подписывать все законы, принятые сеймом, еще до их издания и вступления в силу, – он заявил, что не может поставить свою подпись под этим документом при всем своем уважении к новой конституции. Он напомнил, что никакой закон не может быть подписан его комиссией, если он не был принят единогласно или большинством голосов, и прибавил, что может пойти на это только в том случае, если сейм принудит его к этому.

Это возражение являлось, по сути дела, ловушкой, и епископ рассчитывал иметь от него определенную выгоду, вызвав сомнения и споры среди членов сейма. Каково же было его удивление, когда его коллеги по комиссии не только не отклонили это возражение, но даже поддержали его. Они были уверены, что сейм не преминет распорядиться о том, чтобы подписи были поставлены. Они полагали с убежденностью, что конституционный акт обретет еще более законности и полномочности, если будут строго соблюдены все процедуры его принятия. Епископ присутствовал на заседании, на котором следовало принять данное решение. Маршалок Малаховский задал вопрос, согласны ли присутствующие отдать приказ, чтобы конституция была подписана комиссией в присутствии обеих палат. В ответ на трижды заданный вопрос было трижды получено всеобщее одобрение, и подписи комиссии поставили последнюю точку в вопросе о законности новой конституции.

Такое единодушие произвело впечатление даже на тех членов комиссии, которые намеревались заявить протест. Они сделали письменное заявление о том, что «до сих пор считали себя связанными инструкциями и обязанными их придерживаться; но революция свершилась, вся нация ее приветствует, и есть уверенность в патриотических намерениях короля и тех, кто способствовал осуществлению этих великих изменений. Очевидно также, что этот акт, которому принесли клятву король и почти все нунции, не распространяет власть короля за пределы положенных ей границ, и, напротив, гарантирует полную свободу и обеспечивает независимость нации, представленной на сейме. Они не считают нужным останавливать или даже замедлять тщетным сопротивлением движение начавшейся революции, столь благополучно проводимой. Они всем сердцем рады способствовать ей. Они желают успехов своей родине и тем, кто участвует в ее судьбе, и благодарят короля – основателя и главу новой страны».

Среди имен тех, кто подписал эту декларацию, было даже несколько таких, кто был наиболее предан России и кто открыто высказывался против конституции. Так почести, воздаваемые конституции публично, стали триумфом ее создателей.

Вот резюме статей этого достопамятного документа от 3 мая 1791 года.

«Католическая религия Рима остается господствующей в государстве. Другие христианские культы допускаются. Король должен всегда исповедовать господствующую религию.

Выборность трона прекращается, за исключением того случая, когда правящая династия прерывается. Наследование трона обязательно. После смерти действующего ныне монарха для передачи трона по наследству будет наименован представитель Саксонии и его потомство. Если этот монарх не будет иметь потомства мужского пола, то его дочь будет наименована инфантой Польши, но сможет располагать своей рукой только по согласованию с сеймом, и ее супруг станет основателем будущей династии.

Законодательная власть принадлежит сейму и состоит, как прежде, из короля, сената и нунциев. Король имеет в сейме совещательный голос, но при равном разделении голосов его голос является решающим. Он может также брать на себя инициативы, как направляя универсалы сеймикам, так и внося предложения общему собранию сейма. Сеймики и отдельные нунции также имеют право выдвигать свои предложения.

Сейм собирается каждые два года. Внеочередной сейм может быть созван в следующих случаях: 1. внешние войны; 2. внутренние волнения, угрожающие государству гражданской войной или революцией; 3. очевидная опасность голода в стране; 4. малолетство наследника в случае безвременной смерти монарха или утраты им разума.

Король, сверх прочих прав, обладает правом приостановить действие любого декрета, за который не подал своего голоса, – вплоть до следующей законодательной процедуры.

Ему предоставляется право делать назначения, которое он имел до сейма 1775 года; он назначает сенаторов, которые исполняют свои обязанности пожизненно.

Исполнительная власть принадлежит королю и его совету, состоящему из шести министров.

Армия полностью подчиняется исполнительной власти.

Регентство осуществляется королевским советом, возглавляемым королевой-матерью или, при ее отсутствии, – примасом, постоянным членом совета.

Министры ответственны перед сеймом, но могут быть отправлены в отставку только при условии, что за таковое решение будет подано не менее двух третей голосов.

Если большинство сейма засвидетельствует перед королем отсутствие доверия к министру, то король обязан назначить вместо него другого министра.

Министры могут быть осуждены комитетским трибуналом или постоянным трибуналом сейма, который один уполномочен рассматривать государственные преступления.

В период между сеймами король и его совет обладают правом издавать указы и заключать договоры.

Дворянство утверждается в своих прежних правах и привилегиях.

Закон от 18 апреля, который определяет права граждан в свободных городах, подтверждается по всем его пунктам; также подтверждается допуск граждан в качестве депутатов на сейм.

Эти депутаты, по истечении второго года своих полномочий, имеют право на получение дворянства; также и те, кто в полках достиг звания капитана. На каждом сейме тридцать буржуа, имеющих значительную собственность, могут получить дворянство по представлению своих городов.

Обязанности юстиции распределены между судами первой инстанции, апелляционными судами и асессорским трибуналом.

Имеются, сверх того, территориальные суды для дворянства и крупных собственников и референдарские суды для свободных крестьян.

Наконец, для государства в целом имеется верховный суд, или трибунал сейма, который занимается преступлениями против нации и короля; его члены избираются на каждом сейме.

Осуществление исполнительной власти поручается комиссиям по национальному образованию, полицейским делам, военным делам и распределению государственной казны.

Право «liberum veto», всякая конфедерация или федеральный сейм запрещаются отныне и навсегда как противоречащие духу настоящей конституции и способствующие беспорядкам в государстве.

Каждые двадцать пять лет надлежит осуществлять пересмотр и совершенствование конституции на чрезвычайном сейме, созываемом для этой цели; его условия определены отдельным законом».

Таким образом, Польша вывела себя из-под иноземного влияния, обезопасила от внутренних беспорядков и учредила форму правления, способную обеспечить ее свободу и независимость, а также благосостояние. Сейм объявил, что любой, кто попытается противостоять конституции, устраивать заговоры против нее и нарушать порядок в государстве каким бы то ни было способом, будет рассматриваться как враг родины и будет предан суду как заговорщик и предатель.

Находились и те, кто отрицал эту разумную конституцию – из партийной предвзятости, необдуманности суждений или отсутствия необходимых знаний. Однако она была с энтузиазмом воспринята по всей Польше и произвела впечатление на всех здравомыслящих людей в Европе. В ее пользу высказались все выдающиеся ученые и наиболее уважаемые государственные деятели.

Томас Пейн в своей работе по теории и практике осуществления прав человека высказал крайние идеи, которые не согласовались с умеренными идеями польских законодателей, однако он не мог не признать, что «правительство Польши явило пример реформы, им принятой и на него же направленной».

Вольней, высказавшись об иге, от которого стонали крестьяне северных стран, прибавил, что польское дворянство, к его чести, в день 3 мая избавило себя от подобных обвинений.

Фокс назвал конституцию 3 мая «произведением, которое должно вызывать симпатии у всех поборников разумной свободы».

Большинство наиболее видных представителей оппозиции думали так же и высказывались подобным же образом. Из англичан о конституции 3 мая наиболее энергично и горячо высказался знаменитый Бёрк. Образ, созданный им, оказался настолько поразительным и в то же время настолько правдивым и точным, что я не могу удержаться и процитирую один его пассаж: «Состояние Польши было настолько неблагополучным, что не стоит удивляться принятым в ней изменениям, хотя мнения по поводу их и разделились. Произведенная в ней революция не должна навлекать на себя никаких порицаний, в этом мероприятии не следует усматривать никакой смуты, так как государство, которое подлежало реформированию, само было государством смуты.

Король без власти, дворянство без единства, народ без наук, промышленности и торговли, без внутреннего управления, без внешней защиты, без действенных сил – и все они под иноземным давлением, доведенным до высшей точки в этой беззащитной стране, – таково было положение дел в Польше. Именно оно прямо указывало на необходимость столь смелого предприятия и могло служить оправданием даже тем шагам, которые были продиктованы отчаянием.

Каковы же должны были быть средства, чтобы вывести Польшу из хаоса – к должному порядку? Эти средства и привлекли всеобщее внимание, удовлетворяя взгляд наблюдателя своей бесспорной разумностью и моральной выдержанностью. Человечество должно радоваться и гордиться, наблюдая за изменениями, происходящими в Польше: в них нет ничего слабого или постыдного. Они исполнены столь высокого духа, что неизбежно окажут облагораживающее влияние на род человеческий. Мы увидели разрушение анархии и рабства. Мы увидели укрепление трона любовью нации, но при этом не была попрана свобода. Кабальные иноземные влияния были устранены заменой выборов королей на наследственную передачу трона. Десять миллионов людей, занятых земледелием, мало-помалу обретут свободу, и что важнее всего для них и для их страны, они будут избавлены – нет, не от своих гражданских и политических обязанностей, которые могут казаться обузой только развращенным умам, – а от тех, что держали их в цепях рабства. Жители городов, до сего времени лишенные тех прав, которые они имеют во всяком гражданском обществе, получат статус, который им подобает. Дворянское сословие, самое благородное и многочисленное из всех на земле, стало во главе граждан, столь же благородных и свободных, как оно. Никто не унижен, никто не понес утрат, начиная от короля и кончая последним частным лицом. Каждый утвержден в своих естественных правах. Всему отведено свое место и все оказалось улучшенным. К этому чудесному благополучию присоединяется еще и особая заслуга предусмотрительности, которая обеспечила успех дела, – то, что удалось избежать малейшего кровопролития. Никакого предательства, оскорбления, никаких посягательств на честь личности, никакого покушения на религию и добрые нравы, никаких грабежей и конфискаций, никто из граждан не наказан и не брошен в тюрьму. Все, что произошло, содержится в рамках достоинства, гармонии, приличия, чего нигде ранее не было в подобных обстоятельствах. О, счастливая нация, если тебе дано закончить так же, как ты начала! Счастлив и король, сумевший положить конец выборности трона и установить патриотическую череду наследственных королей!.. Этот великий труд имеет, наконец, и то выдающееся достоинство, что он заключает в себе росток возможности увеличивать общее благосостояние».

Герцберг, уже покинувший посольство Пруссии, шесть месяцев спустя после 3 мая зачитывал в Берлинской академии меморандум о революциях в империях и не мог не отдать справедливости достопамятной революции, что имела место в государственном управлении Польшей. Он отметил разумность принципов, на которых поляки построили свою новую конституцию.

Тех, кто позже, в 1793 году, прочел официальные заявления Фридриха Вильгельма, они не могли не удивить. Этот монарх, непосредственно после установления нового порядка в Польше, в высшей степени одобрил деятельность сейма и дал очевидные тому доказательства. Его посланник в Варшаве, Гольц, заменявший в то время Луккезини, имел 16 мая встречу с представительством по иностранным делам. Он заявил сразу, что получил приказ от Е[го] В[еличества] короля Пруссии засвидетельствовать представительству, насколько его повелитель был удовлетворен счастливыми переменами, которые дали Польше столь разумный и упорядоченный образ правления. В заключение он сказал: «Как только король получил знаменательную новость о законе, по которому Штаты Речи Посполитой предполагают призвать на польский трон представителя Саксонии и обеспечить наследование трона его потомкам по мужской линии или, при неимении такового, его дочери и ее супругу, избранному им с согласия сейма, – Его прусское величество отдал мне приказ сделать заявление вышеупомянутому собранию. В соответствии с его живейшим интересом ко всему, что может способствовать благосостоянию Польской Речи Посполитой (и этому интересу Е[го] В[еличество] дал очевидные доказательства во всех обстоятельствах, где это было возможно), он считает достойными всяческих похвал решительные и твердые шаги, предпринятые этим собранием, и рассматривает их как средство, наиболее подобающее для подведения прочной основы правлению в Польше, а также для ее благосостояния, которое должно последовать за этим. Эта новость тем более приятна Его прусскому величеству, что он связан узами дружбы и добрососедства с добродетельным монархом, которому предназначено развить и укрепить это благосостояние. Он убежден также, что выбор, сделанный Речью Посполитой, укрепит те разумные и гармоничные отношения, которые существуют между ним и Польшей. В заключение Е[го] В[еличество] уполномочил меня убедительно засвидетельствовать Е[го] В[еличеству] королю Польши, маршалкам сейма и всем, кто работал над этой благодетельной реформой, – насколько она его удовлетворяет. Его прусское величество поспешил написать в тех же выражениях представителю Саксонии об этом мудром документе».

Гольц закончил тем, что попросил представительство довести слова своего повелителя до сведения ассамблеи сейма. Глава представительства дал устный ответ, соответствующий столь дружескому и лестному заявлению. Протокол этой встречи был подписан всеми присутствующими и помещен в архив департамента иностранных дел.

На этом официальное общение не закончилось. Фридрих Вильгельм ответил на личные письма, направленные ему королем Польши, и в этом ответе от 23 мая говорилось между прочим: «Я получил почти одновременно два письма, в которых Ваше Величество сообщил мне о важном решении сейма, которым закреплена наследственная передача трона в пользу саксонского правящего дома. Поспешность, с которой я выразил свое мнение по этому поводу, должна убедить их, также как и польскую нацию, в интересе, который я имею к этому вопросу. Я поздравляю себя с тем, что сумел способствовать свободе и независимости этой нации, и одна из приятнейших моих забот – поддерживать и укреплять связи, нас объединяющие. Я могу только приветствовать, в частности, ее выбор монарха, добродетели которого делают его достойным трона, его ожидающего. Я желаю, однако, чтобы этот момент наступил нескоро и чтобы Ваше Величество мог в течение еще долгих лет составлять счастье своего народа».

Несколько недель спустя, 21 июня, посланник Пруссии в Варшаве вручил ноту короля представительству иностранных дел: она заканчивалась убедительными изъявлениями дружбы и интереса, которые его повелитель испытывает к польской нации. Он прибавил, что «Фридрих Вильгельм всегда считал своим долгом доказывать, что он верен своим обязательствам и, в том числе, тем, которые были взяты им на себя в предыдущем году. Более всего он желал дать убедительные доказательства своей неизменной приверженности тому, что может способствовать выполнению взаимных обязательств обоих дворов и дать им долгую жизнь».

Вся польская нация радовалась выбору саксонского дома в качестве наследников трона после смерти Станислава Понятовского. Все дружественные Польше дворы одобряли его. Король Пруссии самым сердечным образом поздравлял Польшу с этим выбором, однако сам саксонский кандидат был слишком хорошо осведомлен о положении дел в Европе и слишком осторожен, чтобы легко согласиться принять корону, которая так дорого обошлась его предшественникам и которую Россия не позволила бы ему долго носить. Поэтому он давал лишь уклончивые ответы на предложения, направляемые ему из Варшавы. Наконец, получив ноту, посланную из Варшавы 22 сентября в адрес его премьер-министра, он ответил нотой от 23 октября, из которой здесь приведены наиболее примечательные пассажи. Она была подписана графом де Лоссом и гласила: «…Нижеподписавшийся довел до сведения Его Высочества ноту, переданную ему 1 октября г-ном графом Малаховским, чрезвычайным и полномочным послом Е[го] В[еличества] короля и Речи Посполитой Польши. Его выборное высочество исключительно высоко оценил доверие, оказанное генеральной ассамблеей сейма ему и его принципам. Он надеется, что его поведение в данных обстоятельствах будет расценено как доказательство его благодарности Е[го] В[еличеству] королю и блистательной польской нации, а также его заинтересованности в ее благосостоянии. Поскольку это благосостояние должно быть обеспечено, главным образом, новой конституцией королевства, то он тщательно изучил эту конституцию в полном объеме, а также действия, которые должны последовать за ее принятием и о которых ему было сообщено непосредственно. Его Высочество обнаружил в этом фундаментальном документе различные статьи, которые вызывают серьезные сомнения и требуют некоторых предварительных разъяснений, прежде чем он решится вступить в переговоры относительно «pacta conventa». Его Высочество полагает, что наилучшим способом рассеять эти сомнения был бы тот, что уже предложен в ноте г-на Малаховского, а именно: назначить нескольких лиц, уполномоченных королем и сеймом на ведение переговоров с комиссией, которую назначит Его Высочество для устранения возникших у него затруднений. В конечном счете, не вызывает сомнений, что отсрочка, вызванная этими переговорами, гораздо более соответствовала бы интересам польской нации, чем последствия поспешного решения со стороны Его Высочества: такая поспешность не соответствовала бы его принципам, а также и важности данного вопроса».

В качестве ответа на эту ноту сейм поручил князю Чарторыйскому отправиться посредником в Дрезден, чтобы начать вместе с Малаховским переговоры с министрами Его Высочества.

Чтобы более не останавливаться на этих переговорах, продлившихся несколько месяцев, я сообщаю сразу об их результатах и помещаю здесь ответ саксонского кандидата, хотя он был дан гораздо позднее, а именно в апреле 1792 года.

«Его выборное высочество примет сделанное ему предложение только на следующих условиях: 1. при наличии согласия дворов соседних государств и уверенности в том, что они не воспротивятся тому порядку наследования короны Польши, который обозначен новой конституцией; 2. в эту конституцию должны быть внесены изменения, которые могут оказаться необходимыми для определения полномочий властей, для предупреждения волнений и соперничества между ними, что нарушило бы субординацию и помешало бы управлению страной; 3. формула клятвы верности, приносимой войсками, должна быть изменена: вместо клятвы верности нации (это слово слишком неопределенно и может обозначать все, что может быть угодно доминирующей группе) эта клятва должна быть принесена королю и Речи Посполитой; 4. король должен иметь право санкционировать законы и исключительное право объявления войны; 5. воспитание наследного принца должно быть исключительно и полностью доверено королю и, при его отсутствии, королеве-матери или его ближайшим родственникам, в случае ее смерти, но не какой-либо комиссии, которая, будучи чуждой принципам отцовства, может сверх того испытывать большие трудности в периоды интриг и борьбы групповых интересов; 6. право наследования должно принадлежать только представителям саксонского дома, за исключением принцесс; 7. Речь Посполитая должна признать все данные пункты как обязательные условия, необходимые для получения согласия Его выборного высочества».

Все условия, выдвинутые саксонским кандидатом относительно изменений в новой конституции, какими бы разумными они ни были, не могли быть выполнены по причине первого условия – согласия соседних государств на все положения конституции 3 мая, так как Россия уже высказала открыто свое неодобрение, и было очевидно, что саксонский кандидат старался избежать ее неодобрения. Впрочем, этот ультиматум дрезденского двора, после столь длительных переговоров с ним, был вручен уже в то время, когда русские армии были готовы перейти границы Польши.

 

Глава VII

Задержавшись в Варшаве на гораздо большее время, чем я предполагал, я не мог более откладывать свой отъезд в Белую Русь.

Я направился прямо в Могилев. Всемогущий в то время генерал-губернатор Пассек принял меня самым изысканным образом, так как получил благосклонное письмо обо мне от короля Польши. Менее чем за три недели я закончил свои дела и уже собирался отправляться обратно в Варшаву, когда несколькими курьерами было доставлено известие о том, что князь Потемкин посетит Могилев проездом в штаб-квартиру русской армии в Яссах. Любопытство и желание познакомиться с этим необыкновенным человеком заставили меня задержаться. Настоятельные уговоры генерал-губернатора Пассека также убедили меня отложить свой отъезд.

Накануне приезда князя все вокруг на расстоянии более 50 лье пришло в движение. Звонили во все колокола, гремели залпы орудий. Многочисленные кареты князя и его свиты, а также его военный эскорт поднимали тучи пыли в окрестностях города – все это возвещало о прибытии лица, которого ожидали не столько с нетерпением, сколько со страхом и беспокойством. Толпа правительственных чиновников, дворянство, прибывшее из самых отдаленных провинций, дамы в лучших туалетах, ожидавшие здесь с утра, чтобы увидеть могущественного человека, заставлявшего трепетать всю Россию, – одним словом, все собравшиеся в правительственном дворце бросились вниз по лестнице, чтобы увидеть, как князь выходит из кареты. Он вышел – в просторном летнем халате, совершенно запыленном, и прошел сквозь толпу придворных, никого не приветствуя и даже не удостоив взглядом.

Хотя я никогда ранее его не видел, я составил себе довольно верное представление по тому, что слышал о нем, и, соответственно, был убежден в том, что он в глубине души презирал тех, кто из страха или преувеличенного почтения низко склонялся перед ним. Потому я решил не предпринимать никаких шагов, которые могли бы составить у него неблагоприятное мнение обо мне.

Я не был российским подданным, и тем меньше причин было у меня льстить ему. С первого же взгляда я заметил, что он выделил меня из прочих и что моя сдержанность его поразила. Не спускаясь с лестницы, я ждал его в апартаментах вместе с двумя вновь прибывшими иностранцами. Он спросил у Пассека, кто я такой, вежливо приветствовал меня, а через четверть часа его адъютант полковник Баур пришел пригласить меня отобедать с князем.

Вернувшись к себе, я располагал несколькими часами до назначенного обеда и стал размышлять об этой редкой случайности, которая давала мне возможность увидеть сблизи необыкновенного и странного человека, который привлекал к себе внимание всей Европы.

Повсеместно ходили слухи, что он мог претендовать на корону Польши. Его сторонники даже не скрывали этого и старались приобрести ему друзей, точнее – оплаченных приверженцев. Я знал, что этот человек, баловень судьбы, не имел серьезного образования и воспитания, но имел очень верный взгляд на все, а его такт и гений изумляли всех, кто к нему приближался. Он мог поставить меня в затруднение расспросами о варшавском сейме и своими замечаниями о новом состоянии дел в Польше. Поскольку ни бояться, ни надеяться со стороны Потемкина мне было не на что, я решил честно отвечать на все его вопросы, и мне это удалось.

Во время обеда, на котором было не более двух десятков приглашенных, князь много говорил со мной о Голландии, которую я недавно посетил, но которую он знал так, будто прожил в ней всю жизнь, а также об Англии, образ правления, традиции, обычаи и нравы которой были ему прекрасно известны.

Поговорив со знанием дела об английских фабриках и мануфактурах и сравнив их с российскими, он перешел к музыке и живописи, заметив при этом, что англичане ничего в них не понимают. Назвав двух модных художников, Лампи и Грасси, он вдруг повернулся ко мне и сказал, что было смешно со стороны польского короля заставить Грасси изобразить его на портрете на двадцать лет моложе, чем он был. Он находил столь же смешным, что князю Юзефу Понятовскому на портрете были приданы черты Адониса с мышцами Геркулеса.

Я видел, что князь намерен продолжать разговор в том же духе, отпуская сарказмы в адрес короля и его племянника, и потому решил перевести разговор на другие картины двух упомянутых художников. Затем я назвал еще нескольких современных художников, и среди них – Смуглевича, поляка, который получил в Риме премию как рисовальщик и своим талантом делал честь своей родине.

Князь продолжал говорить колкости о короле, что начинало уже выводить меня из терпения, а потом заявил, что Смуглевич имеет прекрасную возможность проявить себя, работая над картиной о принятии конституции 3 мая. При этом он посоветовал разбросать там-сям по всей картине цветы, которые называются по-немецки «vergismeinnicht»… И он прибавил, улыбаясь: «Вы меня понимаете»…

Можно было двояко расценить это пожелание князя. Но в тот момент я усмотрел в нем лишь жест насмешки над нашей конституцией и над польским художником и потому не мог не ответить следующим образом. Смуглевич – художник не только талантливый, но еще здравомыслящий и осторожный. Соответственно, до сих пор он использовал свои карандаши для того только, чтобы изображать свершившиеся исторические факты, которые никем не оспаривались и которые составляли честь и славу польской нации. Сейчас он пока не намеревается забегать вперед событий и писать картину на сюжет конституции 3 мая, поскольку этот документ является всего лишь наброском. Когда же через некоторое время работа сейма в Варшаве будет завершена, то художник сочтет за честь начать и завершить труд, который оставит потомству воспоминание об одной из самых замечательных эпох в анналах Польши, обессмертив, возможно, тем самым и собственное имя.

Князь посмотрел на меня испытующим взглядом, но без видимой неприязни, и тут же сменил разговор. По окончании обеда многие французы, два швейцарца и один американец подходили ко мне и от всего сердца обнимали – за то, что я разговаривал на языке правды с человеком, которому никогда не говорили правды.

В тот же день за ужином мне случилось сидеть рядом с князем, и он был по отношению ко мне уже более сдержан, однако, затронув в разговоре другие темы, он вернулся к королю Польши и событиям в Варшаве. «Как можно было, – говорил он, – вам всем настолько потерять голову, чтобы доверить командование Варшавой графу Казимиру Ржевускому? Этот человек никогда не служил в армии и не имеет никакого понятия о военном деле!..» Своим уклончивым и коротким ответом я надеялся перевести разговор на другую тему, но князь вернулся к разговору, доказывая мне, что выбор коменданта Варшавы был сделан неправильно. Я ответил, что граф Ржевуский получил хорошее образование за границей и, по всей вероятности, знает военную тактику, хотя бы в теории. «Да что вы мне говорите о теории! – возразил князь. – Зачастую нужно уметь как раз-таки нарушить правила, чтобы добиться успеха и совершить действительно великое дело». Мне хотелось закончить этот разговор, и я решил, что легче всего сделать это, сказав ему комплимент: «Бесспорно, мой князь, никто не может судить об этом лучше, чем вы, и именно в вашей школе следует учиться и воспитывать себя». Князь, казалось, не остался равнодушен к этому комплименту, но захотел показать мне, что он стоит намного выше того, что я имел в виду, и гордо ответил: «Это еще не все. Нужно быть рожденным для этого». Я тут же нашелся в ответ: «И главное, нужно быть очень удачливым».

С этой минуты князь стал еще более вежлив, вследствие чего мое мнение о нем повысилось, и наш разговор стал более непринужденным. Назавтра я даже с удовольствием услышал от него лестные высказывания о храбрости, патриотизме и талантах поляков.

Он много рассказывал мне о земледелии, ботанике, о тех усовершенствованиях, которые были необходимы для организации фабрик и мануфактур в той части Польши, где находились его владения, а также для расширения торговли во всей стране. Он показал мне полотно и часы, произведенные на его предприятиях в Дубровне, то есть на тех землях в Белой Руси, которые он недавно купил у графа Ксаверия Любомирского.

В тот же день около полудня князь устроил нечто среднее между завтраком и обедом. Присутствовали только граф Пассек, архиепископ Могилева Богуш-Сестренцевич и я. Мы разместились за столом, накрытым по меньшей мере на тридцать персон. Все остальные, мужчины и женщины, лица первого ранга, держались на почтительном расстоянии в салоне и в соседних апартаментах. Наконец князь распрощался с нами, ушел и вскоре отбыл с тем же блеском и шумом, с каким прибыл.

Несколько часов спустя я покинул Могилев и отправился прямиком в Варшаву. Естественная усталость от путешествия помешала мне покинуть мой дом сразу же по прибытии и отправиться к королю. Я получил от него записку с приказом явиться в Лазенки к нему на обед. Там же он упрекал меня за то, что я не появился у него, и объяснял свой упрек причинами, о которых хотел сообщить мне в личной беседе.

Я не понял этой последней фразы и с нетерпением ждал его объяснения. После обеда король уединился со мной и сказал, что был сильно смущен, узнав, что я был в числе лиц, которые не одобряли конституцию 3 мая. Если бы ее осуждал любой другой, кроме меня, он был бы менее обеспокоен, но я слишком известная и заметная фигура в стране, и поэтому мое мнение может сильно повлиять на тех, кто считается с моим отношением к этому делу.

Я честно ответил королю, что им получены ложные сведения об этом и что меня мало заботит, кто был автором этой басни, сочиненной наудачу, и что я ее презираю. Однако мне хотелось бы узнать у короля, есть ли у него на руках какие-либо более серьезные доказательства, помимо устных доносов. Король признался, что таких доказательств у него нет, но речь идет о письме, которое я отправил в свое время в Гаагу: в нем якобы я был далек от одобрения того, что происходило на сейме, и выражал недовольство конституцией 3 мая.

Долгого объяснения не потребовалось, так как мне не составило труда вспомнить, что именно могло вызвать такие подозрения.

Покидая Гаагу, я обещал одному из моих коллег дипломатов, с которым я был очень дружен, поддерживать с ним постоянную переписку. Это был кавалер д’Араухо, посланник Португалии, которому я не имел никаких оснований не доверять и который, без всякого сомнения, никому не показывал моих писем. Все мои письма дошли до него, за исключением последнего, к которому был приложен большой пакет, содержавший ответ на все его вопросы относительно конституции 3 мая. Это письмо было перехвачено и вскрыто одним недобросовестным чиновником представительства Польши в Гааге, который неоднократно пренебрегал своими обязанностями во время моего пребывания в Голландии и потому вынужден был выслушивать мои упреки. Он захотел отомстить мне и передал примасу, брату короля, когда тот проезжал через Гаагу, оригинал этого письма, где, как ему казалось, содержались неоспоримые доказательства моей ненависти к королю и моего пренебрежительного отношения к конституции 3 мая.

Примас сообщил об этом письме королю, но не передал ему этого письма, которое мог где-то затерять, однако у меня сохранилась его копия, и я обещал королю назавтра принести ее. При этом заверил, что хотя в письме содержались некоторые замечания на его счет, но не было ничего такого, что он мог бы осудить. Это письмо не было официальным документом, а лишь излиянием сердца перед другом, чей характер и взгляды были мне хорошо известны. К тому же этот друг был посланником далекого государства, которое не могло причинить никаких неприятностей Польше. Будучи далек от осуждения конституции 3 мая, я говорил о ней со всем тем уважением, которого она заслуживает, и отдавал должное ее авторам. И наконец, мое беспокойство и страх относительно будущего Польши лишь доказывают, насколько близко к сердцу я принимаю интересы моей родины. Я жажду, чтобы все усилия нации были объединены ради сохранения неделимости Польши и соблюдения ее вновь принятой конституции. В конце последовало честное признание: то, что было сказано в письме о короле, является моим личным мнением, и его разделяют многие другие лица, искренне преданные своему королю.

Король приказал мне прийти к нему через два дня, и я принес ему копию того письма. Вот его содержание.

«Господин кавалер, вы расспрашивали меня о событиях 3 мая, о которых сообщали газеты и курьеры, доставлявшие известия посланникам разных стран в Гааге, но вы не сочли их достаточными, чтобы удовлетворить ваше любопытство. Надеюсь, что мною вы будете довольны, так как я посылаю вам с верной оказией большой пакет, содержащий часть протокола сейма с переводом основных речей, произнесенных на заседании 3 мая, а также описание торжественной церемонии, состоявшейся в тот же день. Все это рассказано очевидцем, на чью порядочность вы можете положиться. Итак, что касается вашей первой просьбы, она полностью удовлетворена. Мне труднее удовлетворить вашу вторую просьбу – пояснить вам, каково мое мнение о тех изменениях, которые должны произойти в образе правления Польши, и каковы могут быть их результаты. Вы знаете мои чувства по отношению к моей родине: мы часто говорили с вами о них во время моего пребывания в Гааге. Мне было приятно беседовать с вами, потому что вы любите Польшу и поляков и потому что мы с вами единодушны во взглядах на то, что составляет счастье народов вообще. Мы с вами едины в отвращении ко всему незаконному, сомнительному и несправедливому. Исходя из этого, мы осуждаем поведение России по отношению к полякам и считаем также, что Польша, подавляемая в течение стольких лет, должна стремиться уйти из-под ига, под которым она стонет, и воспользоваться нынешними обстоятельствами, чтобы сменить у себя форму правления. Но отвечает ли конституция 3 мая этим потребностям, ожиданиям и надеждам поляков… этого я сейчас не могу вам сказать, тем более что прошло всего лишь пятнадцать дней, как она была принята и опубликована. События следовали одно за другим с такой скоростью, что я с трудом улучил время, чтобы перечесть ее после опубликования. И тем более не было времени, чтобы вынести о ней суждение на свежую голову, так как мы все были в состоянии пьянящего восторга, что не располагает к хладнокровным рассуждениям о будущем. Я убежден, что эта конституция основана на разумных и умеренных принципах, что она более соответствует национальному характеру, чем какая-либо иная, а также отвечает нынешнему состоянию Европы, в которой борьба между анархией и деспотизмом становится неизбежной. Я убежден в чистоте намерений моих соотечественников, восхищаюсь их мужеством и энергией, их стойкостью в борьбе с препятствиями, встречаемыми со всех сторон. Очевидно даже, что сам король решился добровольно следовать за ними и что сейчас, когда я вам пишу, он, как и все мы, охвачен энтузиазмом по отношению к этому великому делу, которое он считает и своим делом… Но можно ли наблюдать без тревоги и страха за сближением Швеции и России? За неизбежным заключением мира между этим государством и Турцией? За интригами, плетущимися за спиной Польши даже в дружественных ей дворах? И, наконец, за паническим ужасом, который французская революция навеяла всем европейским кабинетам?.. Я убежден, несмотря на все это, в жизнестойкости моей родины, если двенадцать миллионов жителей, составляющих ее население, объединятся на защиту своей конституции и своих границ. Если бы только оппозиционная партия, на самом деле незначительная, но возглавляемая несколькими богатыми и могущественными лицами, не искала поддержки у России, чтобы отменить все то, что было установлено сеймом, и произвести переворот, который может оказаться весьма кровавым!.. Вот если бы сам король стал во главе наших храбрецов, лично повел их на поле битвы и подал пример тем, кто хочет за ним последовать!.. Я могу вас заверить, мой дорогой кавалер, что по первому зову короля все владельцы покинули бы свои имения, взялись бы за оружие. Каждый отдал бы все, что имеет, на службу родине. Я говорю с такой уверенностью, потому что знаю: мои соотечественники способны на самые великие жертвы, если во главе их станет достойное лицо, разделяющее их энтузиазм и заслуживающее их доверия. Не вызывает сомнения то, что король, который по праву заслужил любовь и благодарность нации, мог бы быть этим достойным лицом… Но перо выпадает из моей руки, когда я думаю о том, что наш король добр, но слаб, хочет блага, но не имеет мужества и твердости воли, чтобы принять должное решение. Он будет первым, кто пустится на поиски примирения, как только раздадутся первые угрозы со стороны России! Он не откажется от своих мирных обычаев, не пожертвует своим отдыхом и спокойствием, чтобы подвергнуть себя превратностям войны. Несмотря на свои обещания и лучшие намерения, он принесет в жертву свою славу и нашу бедную Польшу!.. Как бы я хотел ошибаться!.. Я желаю этого, но не надеюсь!.. И т. п. и т. д.

Варшава, 20 мая 1791.

Михал Огинский»

Читая это письмо, я наблюдал за королем и заметил, что оригинал письма не был ему известен, так как он слушал с большим вниманием, и письмо произвело на него сильное впечатление, которого он не мог скрыть. Он признал, что я говорил о конституции со всем почтением, которого она заслуживала. Он допускал, что мои тревоги относительно будущего частично обоснованны, но надеялся на Господа и на правоту нашего дела. Он не допускал мысли о том, что король Пруссии может изменить свои намерения (хотя в то время в этом уже не было никаких сомнений), не верил также, что французская революция может оказать влияние на судьбу Польши, не допускал мысли о том, что некоторые члены сейма, недовольные конституцией, могут открыто объявить себя врагами родины. Он также пытался меня убедить, что, зная русскую императрицу, может быть уверен, что она, при всей ее предубежденности против польской нации, не намерена вмешиваться в наши дела, что она не только не вынашивает планы нового раздела Польши, но, напротив, воспротивится им, если об этом встанет вопрос.

Что же касалось моих слов о самом короле, то он слегка упрекнул меня за них и казался очень задетым, узнав, что многие другие разделяли мое мнение о нем. Он заверил меня, со слезами на глазах, что на его счет сильно ошибаются, что он всегда был невезучим, но никогда – виновным перед нацией, что его деятельность еще развеет ошибочное мнение о нем. Он горячо говорил о своей любви к родине и заявил, что никакая сила не поколеблет его убеждения и что он готов даже пожертвовать остатком своих дней, если это будет нужно, чтобы поддержать конституцию и укрепить благосостояние Польши.

Затем король расспросил о моем путешествии в Белую Русь, о беседах с князем Потемкиным, обо всем, что я слышал, проезжая через разные страны, относительно новой польской конституции. Он пожаловался, что не во всех областях королевства его поддерживают в равной степени. Отметил, что теплое отношение к нему проявляется главным образом в Литве, где многие семейства, принадлежащие к партии Коссаковского, используют свое влияние, чтобы увеличить число его друзей. Его удивляло, что в Варшаве большинство знати записалось в национальное ополчение, и это оказалось весьма лестным и вдохновляющим для горожан, тогда как в Вильне не было ничего подобного: там едва ли нашлось несколько представителей дворянства, которые захотели вписаться в муниципальные акты. Король поручил мне отправиться в Литву, чтобы пробудить сознание общественности, и особо отметил, что мой пример увлек бы наиболее значительных лиц из дворянства этого края.

Я заверил короля, что в данных обстоятельствах, как и в любых других, если нужно доказать мою бесконечную преданность благу родины, он может рассчитывать на мою полную готовность подчиниться его приказам. В этом я разделяю чувства всей нации, которая с доверием предалась своему королю, и мы все молимся о том, чтобы он продолжал действовать с той же твердостью, как в последние несколько месяцев.

Вскоре я отбыл в Вильну и там сообщил моим друзьям о цели моего путешествия и о моем желании записаться в национальное ополчение этого города. Меня попросили назначить день для этой церемонии, и более пятидесяти представителей высшего дворянства Литвы последовали за мной в городскую ратушу, где мы поставили свои подписи под муниципальными актами посреди одобрительных возгласов и общего воодушевления жителей города.

Шумное веселье еще более возросло, когда по окончании этой церемонии я распорядился накрыть у себя обед на пятьсот персон, куда были приглашены все именитые горожане и где многочисленные тосты следовали один за другим до самой ночи.

Меня попросили определить цвета одежды для национального ополчения Литвы. Были организованы многочисленные балы и празднества, на которых мужчины и женщины должны были появляться в одежде этих цветов. Все прошло бы весело и спокойно, если бы не произошел инцидент, которого я не мог ни предвидеть, ни предотвратить и который возмутил доброе настроение, царившее в обществе.

В один несчастный момент, когда меня не было в салоне, несколько человек, изрядно выпивших, принялись произносить патриотические тосты, заявляя, что предателей родины надо вешать на фонарях. Один из них воскликнул: «Да! Епископа К… на фонарь!» Многие из гостей стали аплодировать этому призыву. В это же время один из них вынул из кармана ленту с надписью «Конституция или смерть».

Один из преданных сторонников епископа, напуганный этими революционными речами, прибежал в мой кабинет, чтобы предупредить о том, что происходит. Я был рассержен, но единственное, что мог предпринять, – это вернуться немедленно в салон и произнести тост о необходимости согласия и единодушия, а также забвения всех личных счетов и ненависти. Последовали другие тосты в этом же духе. Согласие, казалось, было восстановлено и предшествующие скандальные сцены забыты, однако зло сделало свое дело. Несколько друзей семейства епископа, присутствовавшие на этом празднестве, не преминули доложить ему об этом происшествии, к которому я не имел никакого отношения, но в котором обвинили именно меня. Позднее это стало одной из причин, по которой во время Тарговицкой конфедерации были секвестированы мои земли и возбуждено против меня преследование со стороны русского правительства, результатом чего стали невозвратимые для меня потери.

Я оставался в Вильне еще несколько дней, чтобы присутствовать на празднествах, которые свидетельствовали о том, что общественный настрой здесь установился тот же, что и в Варшаве. На общем собрании городского ополчения меня выбрали депутатом муниципалитета и попросили принять на себя обязанность довести определенные инструкции до сведения короля и общего собрания сейма.

 

Глава VIII

Попросив у короля отпуск на несколько месяцев для устройства своих семейных дел, я откладывал возвращение в Варшаву, считая, что нет необходимости в моем последующем путешествии в Гаагу: хотя главные конституционные деятели Игнаций Потоцкий и Коллонтай настаивали на моем скорейшем отъезде туда, но я находил свое пребывание там бесполезным.

В апреле 1792 года я наконец покинул Литву. Я мог гордиться приемом, который был оказан мне в Вильне, и доверием, проявленным по отношению ко мне. Те же причины для гордости были у меня и по возвращении в Варшаву, где я так же тепло был встречен королем и всей патриотической партией.

В Варшаву я прибыл накануне первой годовщины конституции 3 мая и встретил такое же общее воодушевление по ее поводу. Враги же конституции видели, что время осуществления их планов близится, и не обращали особого внимания на эти настроения. Некоторые наблюдатели, более вдумчивые и опытные, усматривали в будущем зловещие для Польши признаки, но в целом общественность была пронизана весельем и радостью. В публичных собраниях, на всех зрелищах, на улицах города, в патриотических напевах слышался один рефрен: король с нацией, и нация с королем. Казалось, что на некоторое время были забыты все насущные заботы в государстве и все были заняты только празднованием годовщины 3 мая.

В этот день церемония состоялась в костеле Святого Креста. Выйдя из королевского дворца, торжественная процессия направилась туда, двигаясь между двумя рядами военных под командованием лучших офицеров армии во главе с князем Юзефом Понятовским. Перед королем и за ним шествовал его блистательный двор: все посланники, сенаторы и высшие сановники Короны и Литвы. Здесь собралось также более тридцати тысяч зрителей, и на всех лицах читалось восхищение и признательность своему монарху и создателям конституции.

В самом костеле зрелище представало еще более внушительным. Величественную картину являл собою король, окруженный первыми лицами государства и самыми именитыми гражданами, сумевший вызвать любовь и доверие своих подданных и искренне разделявший их патриотические порывы и надежды.

Король сидел на троне в глубине костела, а на ступенях к нему стояли высшие офицеры Короны и Литвы, а также капелланы и блистательная свита короля. Кресла, стулья и скамьи были расставлены таким образом, чтобы каждому было удобно, и всюду царил образцовый порядок, несмотря на то что все пространство костела было заполнено людьми.

Специально к этому торжеству была написана музыка знаменитым Паизиэлло. Исполняемая лучшими итальянскими певцами в сопровождении многочисленного оркестра, она звонким эхом отдавалась под сводами.

По окончании этой церемонии мы вышли из костела и, так же пройдя между рядами военных, достигли места, которое было предназначено для закладки фундамента нового храма: на сейме было решено построить его, чтобы увековечить память о принятии конституции 3 мая. Король заложил первый камень в его основание. Все присутствующие последовали его примеру, положив вслед за ним в основание камни и кирпичи.

По окончании всей церемонии, которая продлилась несколько часов, мы чувствовали себя сильно уставшими, так как день был очень жарким, и король вернулся во дворец, чтобы немного отдохнуть. Затем он отправился в ратушу, куда его пригласил глава города от имени всех жителей Варшавы – там его ожидали великолепно сервированные столы.

Глава города Закревский и я, в качестве делегата от муниципалитета Вильны, стояли возле кресла короля. Он был в веселом настроении, наговорил нам массу комплиментов и провозгласил тост за наше здоровье – в ответ на наш тост «за короля с нацией», который был поддержан громкими аплодисментами.

День закончился театральным представлением и стихийной иллюминацией по всему городу. Это был, к несчастью, последний день, когда все могли весело праздновать, доверчиво предаваясь химерическим надеждам.

С того дня на горизонте стали сгущаться тучи. Причина была вовсе не в том, что патриоты потеряли веру в правоту своего дела, и не в том, что нация перестала им верить, – каждый курьер, прибывавший в Варшаву, доставлял тревожные известия о приближении русских войск, о согласии, установившемся между дворами Петербурга и Берлина, о смуте, затеваемой внутри страны тремя главными противниками конституции – Феликсом Потоцким, Браницким и Ржевуским. Отделившись от нации, они стремились, однако, путем угроз и обещаний сделаться ее прозелитами. К тому же, многие из тех, кто хорошо знал короля, опасались его слабости и не верили его обещаниям.

Еще с начала 1792 года надежды польских патриотов стали понемногу тускнеть вследствие тех изменений, которые начали происходить в разных европейских кабинетах. Так, имело место сближение берлинского и венского дворов; предварительные соглашения были подписаны в Рейхенбахе; шли переговоры в Пильнице, которые вызывали опасения, так как были секретными.

Несмотря на все это, до определенного времени доверие поляков не было поколеблено и никакие страхи их не смущали. Но после заключения 9 января 1792 года мирного договора в Яссах между Россией и Турцией и после внезапной смерти императора Леопольда 1 марта этого же года положение дел существенно изменилось. Российская императрица сумела заинтересовать Англию и Голландию договором, заключенным ею в Яссах. Единственным препятствием для нее являлась необходимость преодолеть враждебность прусского короля; чтобы достичь этого, она окружила его своими сторонниками, которые сумели отдалить его от интересов Польши.

Впоследствии общее мнение склонялось к тому, что если бы царствование императора Леопольда продлилось, то Европа сумела бы избежать многих неурядиц, не погрязла бы в несправедливости, узурпации, насилии и кровавых войнах. Не вызывает сомнения, что только после смерти императора российский двор смог распространить свое влияние на Вену и на Берлин. Он создал видимость желания присоединиться к Венскому договору лишь для того, чтобы дать понять, что не может согласиться со статьями, касающимися Польши. Следствием такой политики стала приватная договоренность с Австрией и секретный договор с Пруссией, по которому Польша и была принесена в жертву.

Три члена сейма, составившие план контрреволюции и рассчитывавшие на помощь России для его осуществления, уже долгое время находились в Яссах в ожидании распоряжения отправиться в столицу империи.

Их пребывание в Яссах уже немало беспокоило сейм, но это беспокойство еще усилилось, когда стало известно, что они находятся по дороге в Петербург.

16 апреля 1792 года комиссия по иностранным делам представила официальный доклад сейму относительно враждебных намерений со стороны России. Она не могла, однако, сообщить что-либо определенное о намерениях прусского короля, несмотря на его подозрительное поведение, так как его переговоры с Россией держались в секрете. Приблизительно в это же время саксонский кандидат дал свой ответ общему собранию сейма – его содержание уже было приведено выше.

Все эти обстоятельства, взятые вместе, непременно должны были обеспокоить сейм, так как давали реальные поводы для тревоги, однако сейм, не желая выказывать свою обеспокоенность, сохранял внешнюю импозантность и пытался предпринять необходимые предосторожности против опасностей, грозивших государству. Никогда работа сейма не была столь согласованной и гармоничной, как в то время. Все наиболее важные решения принимались единогласно. Короля облекли такой властью, какую не имел ни один из его предшественников. Облекли его и неограниченным доверием. Вся армия была отдана в его распоряжение. Ему поручили призывать на службу иностранных офицеров – специалистов по артиллерии и инженерному делу, и даже генералов, которым он хотел бы доверить командование. Казне было приказано передать ему тридцать миллионов в том случае, если начнется война. Было решено, что провиант, фураж и всякое прочее довольствие будет доставляться специальными комиссиями по требованию короля. Ему же было поручено созвать «посполитое рушение», то есть ополчение, в случае если войско в сто тысяч человек покажется ему недостаточным.

За несколько дней до принятия этих решений канцлер, президент комиссии по иностранным делам, получил приказ обсудить с Луккезини известия, доходившие до сейма, и проконсультироваться с ним о мерах, которые надлежало принять сейму.

Луккезини ограничился устным ответом, что вероятность захвата Россией польских территорий мала и что она, вероятно, этими слухами лишь успокаивает недовольных в самой Польше. Но, в конце концов, прибавил он, Польша вправе сама заботиться о собственных интересах и прибегать к помощи других государств; меры, принимаемые самими поляками, и определят помощь, подаваемую им иностранными государствами.

Сейм оставался верен своим принципам делиться с союзниками планами своих военных операций и потому сообщил посланнику Пруссии о разработанных им оборонительных мерах. На ноту, врученную Луккезини 19 апреля, тот ответил 4 мая, что получил приказ Е[го] В[еличества] короля Пруссии сообщить о получении им сообщения, которое рассматривается им как доказательство доверия со стороны короля Польши и Речи Посполитой; однако Е[го] В[еличество] не должен располагать сведениями о решениях, принимаемых сеймом Польши.

18 мая посланник России Булгаков вручил декларацию от имени императрицы Екатерины. Это было через четыре дня после подписания Тарговицкой конфедерации. В ней было сказано следующее. Исходя из обязательства, которое взяла на себя императрица в подписанной ею гарантии, она заявляет, что самые сильные государства, в частности такие, как германские, далеки от того, чтобы отказываться от подобных гарантий. Они ищут таких гарантий, принимают их с радостью и умеют их ценить как тот вид отношений между государствами, который самым положительным образом обеспечивает их независимость и сохранность их территорий.

Далее в этой декларации сейму были адресованы упреки в создании конфедерации, в продлении его работы, в направлении посланника в Константинополь, в заключении Польшей договора с Портой.

В этой декларации императрица обещала Польше свое прощение, если та подчинится ее воле: она требовала, чтобы была отменена клятва, принесенная конституции 3 мая; в заключение императрица предлагала отнестись с доверием к ее действиям, которые вызваны исключительно ее великодушием и бескорыстием.

Эта декларация, которой, вероятно, многие ожидали, стала громом среди ясного неба для общества в целом. Страх, отчаяние, мстительность читались на лицах жителей Варшавы, которые в тот день и в последующие дни собирались группами в общественных местах, чтобы обсудить эту декларацию и последствия, которые она могла иметь.

Сейм, прежде чем принять окончательное решение, решил сообщить Луккезини, прусскому посланнику, о декларации России и о том, что она сопровождалась угрозой ввести российские войска на территорию Польши. Сейм полагал, что в соответствии с договором об альянсе, заключенном с Пруссией, он имел право требовать от нее помощи.

Луккезини начал с того, что сослался на необходимость получить на это ответ от своего двора. В ожидании ответа он, однако, может устно заявить, что прусский король не имел никакого отношения к конституции 3 мая; что если сторонники этой конституции считают нужным защищать ее с оружием в руках, то король не может считать себя обязанным помогать им в этом.

Польский король пожелал личных разъяснений и обратился напрямую к Фридриху Вильгельму: 31 мая направил ему письмо, чтобы сообщить о враждебных намерениях императрицы. «Если альянс, заключенный между Вашим Величеством и мною, является основанием для требования Вашей помощи, то мне важно знать, каким образом Вы предполагаете соответствовать взятым на себя обязательствам. Я знаю о личном добром отношении Вашего Величества, и мне оно так же необходимо в моих действиях, как и то, чтобы ваши военные силы способствовали моим успехам… Положение таково, что достоинство Вашего Величества, как нашего союзника, тесно связано с честью и независимостью моей нации, и я вправе ожидать, что Вы сообщите мне свое мнение. Мое доверие к Вам имеет лишь те пределы, которые Вы сами ему положите… Среди всех моих забот и трудов меня утешает только одно: никогда еще не было лучшего повода иметь столь уважаемого и лояльного союзника в глазах современников и последующих поколений».

Прусский король, внезапно изменив и свое мнение, и стиль общения, отрекся от всего, что он говорил, писал и делал всего лишь год назад. В ответе королю Польши от 8 июня 1792 года он обвинил Речь Посполитую в том, что она, без его ведома и содействия, приняла конституцию, которую он никогда не думал поддерживать. Он пояснял: «Я честно признаюсь, что после всего, что произошло за последний год, можно было легко предвидеть те затруднения, в которых теперь оказалась Польша. Не один раз маркиз Луккезини был мною уполномочен выразить как лично Вашему Величеству, так и наиболее значительным лицам Вашего правительства, мое неодобрение по этому поводу. С того момента как в Европе установилось всеобщее спокойствие и позволило мне выражать свое мнение, и после того как российская императрица выразила свое решительное неприятие революции 3 мая, мой образ мыслей и речи моих посланников ни в чем не изменились. Рассмотрев непредвзято новую конституцию, принятую Польской Речью Посполитой без моего ведома и содействия, я никогда не намеревался ни поддерживать, ни защищать ее. Я предсказывал, наоборот, что угрожающие меры и военные приготовления неизбежно вызовут недовольство императрицы и навлекут на Польшу несчастья, которых именно и хотели избежать. События подтвердили правоту моих предположений… Ваше Величество понимает, что положение дел полностью изменилось с тех пор, как мною был заключен альянс с Вами. Нынешние обстоятельства, порожденные конституцией 3 мая, никак не приложимы к тем обязательствам, которые были предусмотрены нашим договором. Я не обязан удовлетворять ожиданиям Вашего Величества, если намерения вашей патриотической партии остаются неизменными и она упорствует в поддержании своего дела. Но если она осознает трудности, которые возникают со всех сторон, и сумеет дать обратный ход событиям, то я буду готов связаться с императрицей и одновременно вступить в соглашение с венским двором, чтобы совместно договориться о мерах, способных вернуть Польше ее спокойствие».

Угрозы с одной стороны и отказ в помощи с другой имели целью запугать тех, кто до сих пор проявлял более всего постоянства, бесстрашия и патриотизма. Сейм, однако, не поддался запугиванию. Он еще более увеличил властные полномочия короля, выдал ему средства из казны и предоставил в его ведение присвоение дворянских титулов и воинских званий. Сейм также дал отсрочку для признания и искупления ошибок тем, кто искал протекции у российской императрицы и осмеливался ходатайствовать о вторжении неприятельских армий в Польшу.

Со своей стороны, король обещал, что сам станет во главе армии. Он торжественно поклялся защищать, даже ценой собственной жизни, нацию и ее конституцию.

Встал вопрос о том, не следует ли сейму прекратить свою работу. После многих дискуссий за и против было решено приостановить его работу 29 мая. При этом сейм оставил за собой право возобновить свои заседания, если обстоятельства того потребуют.

Из вышесказанного становится ясно, до какой степени нация доверяла тогда своему королю. Ему была предоставлена неограниченная власть. Все граждане торопились внести свои пожертвования на увеличение армии и усиление обороноспособности страны. Беспримерен был общенациональный порыв и то нетерпение, с которым ожидали, что король покинет Варшаву и станет во главе армии. Многочисленные волонтеры, экипированные за собственный счет, собирались со всех сторон в единый лагерь. Основная масса дворянства также присоединилась бы к ним вслед за более храбрым и предприимчивым королем.

Конечно, нельзя предсказывать, каким был бы ход войны и военные успехи армии под командованием неопытного полководца, но можно не сомневаться в том, какой славой покрыл бы себя король и вся нация. Несомненно и то, что мир, заключенный монархом, стоящим во главе своей армии, был бы совершенно другим, нежели тот, который был навязан королю, закрывшемуся в своем дворце и пожертвовавшему своей честью и судьбой своего народа ради собственного покоя.

 

Глава IX

Тем временем на границе Польши скапливались российские войска, готовые вторгнуться в Украину и Литву. Генералы Каховский и Кречетников, стоявшие во главе русских армий, воевавших против Турции и Швеции, теперь должны были возглавить захват Польши.

Король создал военный лагерь под Варшавой и дал торжественное обещание как можно быстрее отправиться туда самому, но затем начал колебаться, проявлять нерешительность и кончил тем, что отказался от этого намерения. Я не говорю о его предполагаемом намерении отправиться в лагерь под Дубно, где собрался корпус из двенадцати тысяч человек, так как подобное предприятие потребовало бы от него, при его склонности к прелестям мирной жизни, слишком больших жертв. Но при этом никто не сомневался в том, что он отправится в лагерь под Варшавой, в который каждый день вливалось все больше волонтеров и где одно его присутствие, даже вне всяких военных действий, подняло бы дух нации.

Вместо того чтобы отправиться туда, он созвал новый военный совет, и тот, в соответствии с намерениями короля, передал Юзефу Понятовскому, племяннику короля, который командовал армией, приказ покинуть позиции, занимаемые различными польскими корпусами, и сдвинуться по направлению к Бугу, чтобы затем иметь возможность сконцентрировать все силы возле Варшавы.

Таким образом, армия в пятьдесят шесть тысяч человек, которая горела желанием сражаться, получила приказ отступить, даже не померившись силами с противником.

В соответствии с декларацией России от 18 мая 1792 года армия императрицы, состоявшая из восьмидесяти тысяч линейных войск и двадцати тысяч казаков и стоявшая уже на границе, получила приказ продвигаться вперед. 19 мая часть ее перешла границы Польши, а остальная часть вошла в Литву 21-го числа того же месяца.

Русский генерал Каховский с тремя корпусами продвинулся на Украину, причем каждый из этих корпусов должен был двигаться в своем направлении. Три дивизии польской армии (одной командовал генерал-аншеф Понятовский, другой – Михал Виельгорский, третьей – Костюшко), защищавшие южные области Польши, получили приказ отступить и затем объединились в Полонне.

В различных стычках, которых невозможно было избежать, успехи были переменными с обеих сторон, но если превосходство в количестве и давало преимущества русским, то их отдельные победы доставались им дорогой ценой, так как поляки сражались с отчаянием обреченных. Убедительное доказательство тому – бой под Зеленцом 18 июня, где поляки покрыли себя славой, бой под Полонной, где особо отличился во главе кавалерии генерал Мокрановский. А 17 июля под Дубенкой поляки дали самое великое доказательство своего бесстрашия и преданности своему командиру. Во главе с Костюшко они разбили неприятельский корпус, в три раза превосходивший их числом, причем потери неприятеля были особенно велики. Поляки отступили только тогда, когда русские перешли границу Галиции и атаковали их с той стороны, с которой они не ожидали быть атакованными, так как Галиция была нейтральной страной и не могла быть использована ни одной из сторон.

«Дело под Дубенкой» добавило славы к лаврам Костюшко, которые он заслужил своими подвигами в Америке. Оно стало прологом к усилиям, приложенным этим великим человеком двумя годами позже для спасения чести нации и защиты свободы и независимости своей родины.

Вообще же, все офицеры и солдаты выполняли свой долг во время той печальной кампании, желая и надеясь видеть рядом с собой короля, как он это и обещал. Они были убеждены, что, сражаясь за родину под началом таких полководцев, да еще и на глазах короля, единого со своей нацией, они не отступили бы ни перед какой силой и обязательно победили бы.

Такова была, однако, несчастная судьба Польши – терпеть поражения в ответ на все свои усилия. В Литве немногочисленный авангард, но возглавляемый мужественным Беляком, отступал, очень медленно, перед русскими частями под командованием Кречетникова. Затем, после передачи командования принцу Людвигу Вюртембергскому, литовская армия оказалась дезорганизованной и перешла под начало Юдицкого, который, потерпев серьезное поражение под Миром, повел свою армию к Гродно и затем получил приказ короля передать ее под начало Михала Забелло, а самому отправиться в Варшаву.

По мере продвижения русских армий предводители конфедерации вербовали себе все новых сторонников и заставляли их присоединяться к себе.

Кречетников, войдя в Вильну, объявил Коссаковского великим гетманом литовским в соответствии с волеизъявлением нации. Вышеупомянутый К…, вместе со своим братом епископом, составил акт о конфедерации Литвы, назначив ее маршалком князя Александра Сапегу – без его ведома. Эта конфедерация присоединилась затем к Тарговицкой.

Князь Юзеф Понятовский, исполненный самых благородных чувств, что он и доказал во многих обстоятельствах и благодаря чему его имя сохранится в памяти потомков, был смущен и даже изумлен, получив приказ от своего дяди короля отступить, не принимая боя с противником. Он высказал несколько замечаний, которые не были поняты и навлекли на него упреки; затем последовал новый приказ короля, еще более решительный, – прикрывать только подход к Бугу.

Впрочем, поскольку эту реку можно без труда перейти в нескольких местах и, следовательно, невозможно было оборонять все эти предполагаемые пункты переправы, то военачальники сочли эти распоряжения короля несостоятельными – какой, впрочем, была и вся его политическая деятельность в данных обстоятельствах.

Тем временем уже половина территории страны была оставлена нашими войсками и ресурсы для ведения войны были почти исчерпаны, поэтому король приказал князю Юзефу договориться о перемирии. Его предложение было отвергнуто русскими генералами: они заявили, что с этим нужно обращаться в Петербург.

Я не покидал Варшаву с момента празднования годовщины конституции 3 мая и потому имел возможность часто видеть короля и напомнить ему о нашем разговоре в Лазенках. Тогда я позволил себе сказать ему, что желательно было бы так же рассчитывать на его твердость в деле поддержки конституции 3 мая, как он мог рассчитывать на стремление каждого поляка защищать ее ценой своей жизни.

В течение еще некоторого времени после получения декларации от 18 мая король не менял своей риторики и повторял, с видимостью энтузиазма и веры в свои слова, что ничто не может заставить его изменить свои намерения и что он предпочел бы умереть, нежели предать доверие нации и пожертвовать интересами своих подданных.

Однажды он срочно вызвал меня – это было через некоторое время после вторжения русских в Литву – и спросил, какие новые известия я имею о настроениях общества в этой провинции. В ответ я достал из кармана декларацию жителей Литвы против Тарговицкой конфедерации.

Эта декларация должна быть приведена здесь полностью: она интересна как живое свидетельство о страданиях жителей Литвы и об энтузиазме, который их тогда воодушевлял.

«Мы, жители Великого Княжества Литовского, собравшиеся в Гродно, в равной степени озабоченные несчастным состоянием нашего общества и проникнутые единым духом, обращаемся к своей родине и всем нациям с этой декларацией, которая заключает в себе точное и подлинное описание той тягостной ситуации, в которой мы сейчас находимся.

После многих лет унижений, неурядиц и бед мы наконец объединили свои усилия, чтобы улучшить форму нашего прежнего управления государством и извлечь свою страну из той пропасти, в которую ввергли ее несовершенства прежней конституции. В результате долгой и трудной работы мы сумели преодолеть недостатки прежнего образа правления: предрассудки, эгоизм, личные амбиции и склонность к беспорядку, которые были характерны для нашего законодательства. Мы создали на прочных основаниях конституцию, свободную от недостатков междуцарствий, – к нашему благополучию и к спокойствию наших соседей. Но нашлась горстка недостойных людей, движимых гордыней и лицемерием, врагов благополучия нашей родины, разъяренных этим единодушным стремлением нации реформировать свое правление, так как они увидели в нем угрозу своему честолюбию и желанию властвовать. Они сумели войти в доверие двора одной иностранной державы, обольстить и обмануть ее лживыми донесениями…

Они и их ничтожные приспешники посмели объявить себя настоящими представителями нации, тогда как на самом деле они являются лишь ее отщепенцами. Они не признают короля и конституцию, которые были законно утверждены сеймом. Они взывают к помощи России, чтобы поддержать свободу, на которую якобы совершено покушение. Они подличают, кланяясь в ноги иностранной государыне, чтобы отдать ей во владение наших свободных граждан. Они прилагают старания, чтобы разрушить насильственным путем единодушие нации, силой навязать ей свои убеждения и вернуть страну в состояние истощения, анархии и бессилия.

Мы слишком явно испытали на себе результаты их козней. Иноземная армия имела право вторгаться в Польшу только для защиты наших свобод и поддержания волеизъявления нации – таковы и были, несомненно, намерения Ее Величества императрицы. Но, несмотря на то что все жители нашей страны одобрили новую конституцию, единодушно уверены в ее реальных преимуществах и в необходимости ее защищать, – русские, вместо того чтобы уважать волю нации и чувства всех добропорядочных людей, поддерживают амбиции нескольких личностей, которые презирают своих сограждан и желают приобрести для себя лично и для своих владений особые и сомнительные права, тем самым покушаясь на общественную свободу и личную свободу частных лиц.

Командующие русской армией опубликовали манифесты, которые предписывают всем имущим гражданам собираться вместе и присоединяться к ним – под угрозой преследований и наказаний в случае неповиновения. Однако почти никто из владельцев имений не перешел в русский лагерь, если не считать тех, кого арестовали и увезли под конвоем казаков. Почти каждый из них оставил свой дом и бежал от завоевателей. И в таких условиях намереваются организовать из них конфедерацию!

Наши города, селения, жилища затоплены кровью и залиты слезами. Со всех сторон слышны стоны и рыдания благородных людей, закованных в железо, которым вменяется в вину лишь одно преступление – поддержка конституции и верность клятве, которую они принесли своему законному правительству.

Повсюду неприятельские солдаты чинят насилия и распространяют ужас и террор. Повсюду нас лишают продукции наших урожаев, чтобы заполнить ею неприятельские склады. Повсюду сельских жителей отрывают от земледелия, забирают их лошадей и скот; разоряются и разграбляются все имения, которые оказываются на пути армии. Самые плодородные края превращаются в пустыню.

В тех частях нашей провинции, где враг еще не побывал, можно видеть города, селения, дороги, запруженные отчаявшимися жителями, которые, вместе с женами и залитыми слезами детьми, бегут из родных домов, бросая свое имущество, чтобы избежать даже не столько преследований со стороны врага, сколько необходимости присоединиться к акту конфедерации, приводящему их в ужас. Цель этого акта – лишить их всех преимуществ, которыми наделила их конституция 3 мая.

Каждый из нас охотно отдал бы свое имущество и саму жизнь, чтобы сохранить эту конституцию, но никто не хочет приносить добровольные жертвы ради конфедерации, которая, претендуя на сохранение национальной свободы, лишает нас состояний и того, что человеку дороже всего, – нашей чести и независимости.

Результаты войны пока неясны, но каков бы ни был ее исход, мы считаем ее цели несправедливыми. Мы, подписав этот акт, сделали это в соответствии с единодушными пожеланиями всех мыслящих людей нашей провинции. Мы чувствуем потребность объявить во всеуслышание свое мнение, чтобы оградить свою репутацию и честь от каких бы то ни было упреков. Мы взываем ко Господу об отмщении за несправедливость, а после Него – ко всем просвещенным народам, монархам и государствам земли.

Пусть же судят по нашим несчастьям и насильственным мерам, применяемым для нашего подавления, – о том, насколько враги ненавидят свободу и независимость, которую конституция 3 мая гарантировала нам и нашим потомкам. Отчаяние, которое мы испытываем, должно доказать всему миру, насколько важна для нас эта конституция и на какие жертвы мы способны, чтобы защитить ее и сохранить.

Самые жестокие преследования не испугают нас, и мы сумеем преодолеть все ужасы войны, имея во главе короля Станислава Августа, который облечен доверием нации и который торжественно обязался делить с нами все опасности и беды ради сохранения конституции, родоначальником которой был он сам.

Если же интриги и злоба, при поддержке превосходящих сил врага, смогли бы принудить кого-либо из нас подписать некий акт, противоречащий данной декларации, то мы заранее выражаем протест против такого шага, сделанного под принуждением и, соответственно, не являющегося действительным в глазах Господа, нашей родины и всего мира.

Мы клянемся самой священной клятвой защищать всеми средствами независимость нашей страны, наши политические и гражданские права, общественную и личную свободу, а также нашу конституцию, которая является гарантом всего этого. Мы не сомневаемся, что эти чувства разделяются жителями всех провинций Короны. Каждый из нас, с полной уверенностью в правоте нашего дела, собственноручно поставил подпись под настоящей декларацией».

Окончив чтение, я добавил, что этот акт, копию которого мне переслали, содержит сотни подписей. Он был затем отпечатан в Гродно. Во время чтения король казался то взволнованным, то обеспокоенным и удивленным. Каково же было, однако, мое удивление, когда он, немного поразмыслив, сказал мне сдавленным голосом: «Это хорошо, очень хорошо, но не боятся ли все они скомпрометировать себя и подвергнуться преследованиям, если положение дел обернется против нас?..» Я ничего не ответил на это, но с того момента я уже мог с уверенностью предсказывать, каким будет окончание событий.

Упорное желание короля оставаться в Варшаве и не отправляться в лагерь; приказы об отступлении, отданные им армии; выбор королем своего окружения, патриотическая настроенность которого вызывала сомнения; присутствие в Варшаве посланников России и Пруссии, причем они оба, действуя по одним и тем же принципам, старались воспользоваться слабохарактерностью короля – все это укрепляло меня во мнении, что мои опасения оправданны. Не желая быть свидетелем печальной развязки, которая должна была наступить очень скоро, я попросил у короля разрешения отправиться на воды Altewasser в Силезии. Там я оказался в компании четырех десятков моих соотечественников, которые покинули Варшаву по тем же причинам, что и я.

Находясь вдали от арены событий, мы, однако, были далеки от неведения относительно тех ужасов, жертвой которых стала Польша.

Напрасно король Польши написал 22 июня 1792 года императрице Екатерине с предложением назначить ему в наследники и затем посадить на польский трон великого князя Константина. В ответе от 2 июля содержались только упреки ему в нарушении «pacta conventa» и настойчивое внушение срочно присоединиться к Тарговицкой конфедерации.

Оробевший по прочтении этого письма, подвергшийся угрозам со стороны русского посланника, который на словах передал Станиславу Августу окончательное решение императрицы, король 22 июля призвал к себе министров, двух маршалков сейма и своих двух братьев. На этом совете, собравшемся в его кабинете, он объявил о своем решении подписать акт Тарговицкой конфедерации, чтобы предотвратить, по его словам, второй раздел Польши.

Почти все лица, призванные королем для этой важнейшей консультации, предвидели, о чем пойдет речь, и догадывались о намерениях короля. Однако те, кто не разделял его мнения, потребовали от каждого высказаться по поводу столь важного и необычного предложения. Два маршалка сейма, Малаховский и Сапега, затем Потоцкий, великий маршалок литовский, Солтан, маршалок литовский, Островский, казначей Короны, и Коллонтай, вице-канцлер Короны, произнесли яркие речи, исполненные патриотизма и энергии, и отвергли решение, принятое королем. Это решение, однако, было поддержано его двумя братьями, князем-примасом и главным капелланом Короны, затем главным канцлером Короны Малаховским, великим маршалком Короны Мнишеком, вице-канцлером литовским Хрептовичем, польным гетманом литовским Тышкевичем, подскарбием литовским Дзеконским.