Глава I

Я уже говорил о причинах неприязни, возникшей между семейством Коссаковских и российским посланником, – это было связано с «sancita», изданными Тарговицкой конфедерацией, которые посланник подверг ревизии комитета сейма, а затем – и отмене их сеймом.

Несмотря на все старания этих К…, их обвинительные донесения императрице через князя Зубова в адрес посланника не были приняты во внимание, и Сиверс продолжал выполнять свои функции вплоть до своего возвращения в Варшаву, но затем произошло событие, которого он не мог предвидеть и которым ловко воспользовались его враги, – в результате последовала его окончательная опала и отзыв.

В последние дни работы сейма особенно ощущалась поспешность в отмене всех тех «sancita» Тарговицкой конфедерации, которые комитет счел нужным аннулировать, и эта поспешность зачастую вынуждала ассамблею полагаться на мнение комитета, не обсуждая его решения в палате, особенно когда не имелось явно выраженного несогласия. Из-за этой небрежности незадолго до закрытия сейма ему было предложено для рассмотрения сразу большое количество «sancita», которые были представлены лишь названиями. Они все вместе были аннулированы и отменены.

Среди них проскользнуло и то постановление, которым отменялся военный орден, учрежденный во время последней кампании против России, в 1792 году, с надписью «Virtuti military». Сейм, отменив этот «sancitum», тем самым восстанавливал офицеров, награжденных им, в праве его носить. Это решение ассамблеи было воспринято всеми партиями с общим энтузиазмом, однако мотивы этого энтузиазма имели разный источник. С одной стороны, военные были рады вернуть себе почетные знаки отличия за службу родине, которых они были лишены. Патриоты также радовались этой временной победе, одержанной над тарговицкими конфедератами. С другой стороны, враги правого дела и личные враги посланника торжествовали по поводу этого события, которое не могло не вызвать живейшего отклика в Петербурге и должно было привести к опале Сиверса. Действительно, вскоре он получил приказ покинуть Варшаву, и его заменил Игельстром.

Зловещие последствия этой замены не замедлили сказаться. Новый посланник, который был в то же время генерал-аншефом и командующим всеми российскими войсками в Польше, осуществлял свою власть с той же непреклонностью, что и Сиверс, но его горделивый и высокомерный тон раздражал всех, кто с ним общался. Он слишком жестко разговаривал с королем, бесцеремонно обращался со всеми, кто его окружал, презрительно третировал любого, кто осмеливался высказать свое мнение.

Первый же приказ, который он довел до сведения короля и Постоянного совета, содержал требование восстановить все без исключения «sancita» конфедерации, которые были отменены сеймом. Одного этого демарша было достаточно, чтобы понять, что новый договор об альянсе с Россией не положил конец насилию, чинимому в Польше. Такое учреждение, как Постоянный совет, должно было заниматься лишь надзором и исполнением законов, но по приказу посланника он становился суверенным законодательным органом, который мог отменить все, что было принято ассамблеей сейма.

По моем прибытии в Варшаву, дней через двенадцать после короля, я застал Сиверса за сборами к отъезду в Петербург, а Игельстрома – исполняющим обязанности посланника. Апартаменты Сиверса опустели, как это бывает с сановниками, попавшими в опалу. Приемные же комнаты того, другого, заполняла толпа придворных, привлеченных к новому сановнику долгом, страхом или корыстью.

Несмотря на жесткие действия Сиверса в Гродно, те, кто был с ним близко знаком, оправдывали его, объясняя его поведение исключительно приказами, полученными из Петербурга. Его личные качества привлекли к нему нескольких искренних друзей, которые после известия о его отзыве стали навещать его даже чаще, чем тогда, когда он был при должности и облечен неограниченной властью, исходящей от его государыни.

Я горжусь, вспоминая, что был из их числа. Раньше у меня случались довольно острые столкновения с Сиверсом-посланником, но теперь я видел в опальном министре лишь почтенного старца и с сожалением расставался с ним.

Первый же визит мой к Игельстрому показал, что мы ничего не выиграли от этой замены. Он стремился произвести впечатление и внушить страх не только как представитель своей государыни, сопровождая все, что он говорил, угрожающим выражением лица и тоном, вызывавшим дрожь, – к политическим обвинениям он прибавлял зачастую личные упреки и выпады, не стесняясь в выборе выражений. Так, он излил свою желчь на гетмана Огинского, припомнив ему факты двадцатилетней давности, начиная с 1771 года, позволил себе злые шутки по поводу его нынешнего пребывания в Вене, его вкуса к удовольствиям и рассеянному образу жизни. Меня же он упрекнул в том, что я был посланником Польши в Англии и Голландии в период конституционного сейма, что я был другом Сиверса и недругом К… и тарговицких конфедератов, что иногда высказывался против него самого, о чем ему докладывало немало моих же соотечественников, что я подавал советы королю, который имел, по счастью, достаточно здравого ума, чтобы им не следовать, что я отсутствовал в течение нескольких недель на сейме в Гродно, что избегал возможностей заслужить благосклонность императрицы. Закончил Игельстром резко и гневно – заявлением, что он не какой-нибудь Сиверс, что не позволит собой вертеть и еще покажет всем, кто не признает его власть и отказывается выполнять его приказания, как именно они должны ему подчиняться.

Я сохранял хладнокровие и, не вдаваясь в объяснения, ограничился тем, что заметил ему: я пришел лишь затем, чтобы отдать ему положенный визит как представителю могущественной государыни, так как я стал ее подданным в результате последнего раздела страны. Теперь же, не в качестве министра Польши, а в качестве такого же, как он, подданного Ее Величества императрицы России, я смею спросить у него: по какому праву он позволяет себе упрекать человека, которому сама императрица не отказала в своей протекции?.. Далее я заявил, что, не будучи привычен к грубостям, я не потерплю их ни от кого; что он может разговаривать таким тоном со своими подчиненными или с теми, кто нуждается в его милостях; что же до меня самого, то я принял решение сложить с себя должность великого подскарбия литовского, покинуть немедленно Варшаву и отправиться в Петербург, что я предпочитаю быть последним из подданных императрицы, чем занимать один из первых постов в Польше.

Это заявление подействовало на Игельстрома как мановение волшебной палочки: морщины на лбу разгладились, гнев уступил место проявлениям вежливости и уважения. То ли он действительно пожалел о том, что дал волю своему буйному нраву, то ли испугался, как бы я и в самом деле не отправился в Петербург, но тон он сменил. Надо отдать ему должное, что после этого разговора он всегда проявлял ко мне большое уважение. Двадцать два года спустя, когда я встретил его уже в опале, удрученного годами и болезнями, он проявил ко мне внимание и предупредительность, словно пытаясь загладить передо мной ту вспышку гнева и заставить о ней забыть, хотя я с тех пор и не вспоминал о том случае.

Я использовал эту перемену в умонастроении Игельстрома, чтобы получить возможность удалиться из Варшавы. Я не хотел заседать в Постоянном совете, членом которого, к несчастью, являлся в качестве главы департамента финансов. К моему удовольствию, это мне удалось, и потому не пришлось голосовать за решения, навязанные посланником и вызывавшие во мне отвращение, – иначе неизбежно последовали бы новые столкновения с ним, которых я хотел избежать.

Через несколько дней после моего разговора с Игельстромом я получил письмо из Вены от гетмана Огинского, в котором он сообщал, что тяжело болен, и просил срочно приехать повидаться с ним. Я сообщил об этом российскому послу, и тот без всяких затруднений выдал мне паспорт. Я тут же отправился в дорогу, но некоторое недоразумение вынудило меня остановиться в Ольмюце. Там меня и настиг курьер посла, к письму которого была приложена записка от короля: в ней была предупредительная, но и весьма настойчивая просьба не теряя времени вернуться в Варшаву ради государственных дел чрезвычайной важности. Я ответил в нескольких словах, что болен, что не продолжу путь в Вену и вернусь в Варшаву, как только позволит здоровье.

Я задержался еще на несколько дней в Ольмюце и за это время послал в Вену с верным человеком драгоценности, деньги и бумаги, принадлежавшие гетману Огинскому и бывшие у меня на сохранении. При этом я дал ему знать о причинах, по которым не мог продолжать свой путь в Вену.

Поскольку гонец, посланный мною, был человеком надежным, на которого можно было вполне рассчитывать, ему в Вене передали для меня письма, в которых сообщалось, что готовится заговор против поработителей Польши; что ядро этого заговора находится в зарубежной стране, которая не называлась; что тайные связи соединяют все провинции Польши и что они тянутся в самый центр Варшавы. Ранее или позднее разразится восстание, гибельное для русских и их сторонников, однако при этом трудно надеяться на благотворность его результатов для нашей несчастной страны.

В соответствии с различными характерами лиц, пославших мне эти письма, я находил в них больше или меньше подробностей, а также излияния чувств, страхи или надежды по поводу предстоящих событий, но все сходились в одном: идет скрытая, но активная работа как в самой стране, так и за ее пределами ради избавления от российского ига; готовятся силы для освобождения Польши и восстановления конституции 3 мая.

На деле я не имел никакого прямого сообщения с теми, кто оказывался во главе восстания, да и не мог иметь, так как, состоя в правительстве в период захвата Польши русскими, я вынужден был прекратить всякую переписку со своими давними друзьями. Хотя никто из них не подозревал меня в том, что я могу переменить свои взгляды, они все понимали, что не должны со мной общаться, что я не могу к ним присоединиться и что, поскольку я оставался в Варшаве, занимаемый мною пост не может внушать доверия обществу.

Я вернулся из путешествия в начале февраля 1794 года. Больше не было разговора о срочных делах, по поводу которых Игельстром и король считали необходимым мое присутствие в Варшаве.

Я заметил также, что Игельстром был вежлив, но сдержан со мной и даже не настаивал, чтобы я обязательно присутствовал на всех заседаниях Совета, от которых я уклонялся под предлогом состояния здоровья, которое еще не совсем восстановилось. Было очевидно, что посол не доверял мне и боялся моего влияния на короля и на то малое число членов Совета, которые были искренне преданы интересам родины.

Я еще раз воспользовался снисходительностью Игельстрома, чтобы заявить ему, что, прежде чем отправиться в Петербург, как я ему уже говорил, мне необходимо привести в порядок и завершить мои семейные дела в Литве по поводу контрактов в Минске и Новогрудке на месяц март.

Игельстром нашел мою просьбу уважительной, а поскольку вопрос о моей поездке в Петербург стоял по-прежнему и он побаивался, что я могу причинить ему вред, то без всяких затруднений согласился на мой отъезд. Однако, под предлогом облегчения моего проезда через расположение российских войск, он приставил ко мне сопровождающим унтер-офицера, очень сообразительного, которому было поручено, как я догадался вскоре, наблюдать за мной и следить за всеми моими действиями.

Это был последний раз, когда я виделся с Игельстромом в Варшаве. Я спешно покинул столицу и увидел ее вновь только после трагических событий, ареной которых она стала. Застал я этот город в состоянии, весьма отличном от того, в каком он был к концу февраля.

Чтобы изложить по порядку мои записи о восстании 1794 года, я решил, что должен отделить события, происходившие в Варшаве и польских провинциях, от тех, которые имели место в Вильне и вообще в Литве, хотя между ними была непосредственная связь и происходили они в одно и то же время.

Тому есть причины. Я узнал о восстании в Кракове и о том, что происходило в первые месяцы восстания в Польше, по устным пересказам, приказам по армии, прокламациям Костюшко и Верховного совета, а также из национальных газет.

Иначе обстояло дело с восстанием в Литве, многие события которого проходили перед моими глазами. Я находился в семи верстах от Вильны, когда там разразилось восстание. Через несколько дней я прибыл в этот город и был там избран членом Временного совета Литвы, позднее принял активное участие в военной службе, из которой выбыл только после захвата Вильны российскими войсками и отступления армии Литвы.

Чтобы дополнить записи о восстании в польских провинциях, которые я с течением времени собрал воедино, пришлось воспользоваться сведениями, полученными из малочисленных дошедших до меня источников, а именно: «Истории восстания в Польше в 1794 году, глазами очевидца», немецкого источника, опубликованного в Галиции, под названием «Versuch einer Geschichte, der letzen Polnischen Revolution», и наконец, «Мемуаров, найденных в Берлине, о восстании в Польше», написанных Пистором, главным квартирмейстером при генерале Игельстроме.

Что касается восстания в Литве, то о нем почти не идет речь в указанных источниках и некоторые сведения можно было найти в газетах, выходивших в это время в Вильне и в Варшаве. И я первый, кто может сообщить об этом восстании самые точные подробности: я черпаю их из своих записей, достоверность которых может быть подтверждена многими свидетелями, дожившими до того времени, когда я эти записи публикую.

Пусть не покажется удивительным, что я опускаю описание кровавых событий, имевших место в Варшаве и Вильне, – считаю нужным сосредоточиться на основных причинах самого восстания и его быстрого распространения. Здесь приведены различные прокламации и публичные акты, сопутствовавшие восстанию; основные военные события; воздействие, оказанное восстанием на характер нации в целом; порожденные восстанием страхи и надежды; достоинство, мудрость и скромность его выдающегося вождя, а также военные способности и гражданские добродетели тех, кто поддержал его порыв.

 

Глава II

Я возвращаюсь пока в Варшаву того времени, в которое я ее покинул, – в последние дни февраля. Несмотря на многочисленный гарнизон российских войск, стоявший в этом городе, несмотря на суровость Игельстрома и активную бдительность полиции, население Варшавы находилось в постоянном возбуждении, которое с трудом сдерживали люди благоразумные и осторожные. Это возбуждение часто проглядывало из-под личины кажущегося спокойствия, и Игельстрому было об этом известно.

Начиная с 1792 года, когда генерал Каховский вошел со своим войском в Варшаву, недовольство ее жителей проявлялось открыто. Создавались тайные общества, развешивавшие на углах улиц революционные воззвания, которые беспокоили и тревожили представителей российской власти. Это положение еще более усугубилось с прибытием Игельстрома и особенно во время Гродненского сейма, а затем – после известия о разделе Польши. Волнение нарастало вместе со всеобщим отчаянием, вызванным последними катастрофическими событиями. Оно быстро распространялось на области, оставленные Польше, и ощущалось даже в тех областях, которые были захвачены неприятелем и отделены от нее. Впрочем, патриоты действовали с такой предусмотрительностью и скрытностью, что им удавалось утаить от бдительной полиции Игельстрома свои прямые связи с польскими эмигрантами. Те же имели самые точные сведения о том, что происходило в Польше.

Помимо тайных собраний, на которых все их члены высказывали открыто свои мнения и взгляды, люди без опасения разговаривали в семьях и даже в обществе – если там не присутствовали русские. Вслух жаловались на то, что враги Польши отождествляют поляков с французами, что с французами воюют за то, что они уничтожают монархию, тогда как с поляками – за то, что они ее укрепляют. В головах не укладывалось, как можно именовать «якобинцами» равно и тех, кто убил короля, и тех, кто гарантировал права монарха, стремился поднять его авторитет и укрепить его власть.

Обвиняли посланника Сиверса в том, что он употреблял свое влияние в дворянских собраниях на то, чтобы нунциями были избраны люди, преданные России; что он применял жесткие меры, чтобы заставить молчать тех членов сейма, которые осмеливались не разделять его мнений: наказывал их секвестром их земель или арестом и депортацией под конвоем казаков.

Как можно, говорилось, третировать ассамблею представителей свободной нации как сборище рабов! В конечном счете, почему бы просто не воспользоваться правом сильнейшего и опорой на армию, чтобы осуществить раздел Польши?.. Тогда мы были бы покорены, потому что не имели достаточно силы сопротивляться, но мы не были бы унижены, опозорены и доведены до отчаяния! Не думают же, что раздел Польши стал более законным от того, что он был утвержден сеймом, который состоял из представителей нескольких воеводств и областей, исключенных из раздела?.. Почему не позволили жителям областей и воеводств, захваченных российскими и прусскими войсками, избрать своих представителей на сейм, чтобы решить там самим свою судьбу? Если бы они проголосовали за отторжение тех областей, от которых они были посланы на сейм, то были бы, по крайней мере, соблюдены формальности и этому вынужденному согласию была бы придана хотя бы видимость законности и права. По какому праву могли представители трети нации, в отсутствие двух ее третей, обсуждать предложения о разделе Польши?.. Как меньшинство свободной нации могло решать судьбу большинства – тем более когда речь шла о его покорении и переходе под чужеземную власть?..

Подобные речи передавались из уст в уста и ни у кого не встречали возражений. Со временем они распространились настолько, что люди стали меньше сдерживаться даже в присутствии русских. Количество уличных воззваний возрастало день ото дня – и с ними росло общее воодушевление и взаимное побуждение к действиям.

Пьесы, шедшие в театрах, содержали под видом фарса, смешившего самих русских, намеки на определенные обстоятельства и пикантные выпады, которые были хорошо понятны патриотам и еще более возбуждали их воображение.

Шел тайный обмен брошюрами о конституции 3 мая, о нынешнем состоянии Польши и о надеждах на будущие перемены. Доходили известия из Франции, несмотря на всяческие предосторожности, которые должны были такие известия исключить. Наконец, хотя и существовала суровая цензура для газет, издатели которых подчинялись приказам посланника, но сторонники правого дела находили возможности поместить в них статьи, не имевшие по видимости ничего подозрительного, но содержавшие важные сведения для тех, кто имел к ним ключ.

Тем временем сторонники российских властей, со своей стороны, докладывали Игельстрому обо всем, что им удавалось узнать, и зачастую даже прибавляли клевету к действительным фактам – чтобы преувеличить свои заслуги перед ним и получить за это вознаграждение. Министр с каждым днем все более мрачнел, его подозрения усиливались, участились аресты. Внезапно произошло событие, все обстоятельства которого были известны лишь немногим, но оно довело его до такого отчаяния, что он едва не потерял голову.

Некий молодой поляк непредусмотрительно уронил на улице брошюру в сорок страниц под названием «Nil dеsperandum». Агент полиции поднял ее и отнес Игельстрому.

Автор этой брошюры, одержимый демагогической экзальтацией, сначала распространялся в нападках на русских, затем обвинял короля Польши в трусости и наконец заявлял: он считает предателями родины и недостойными имени поляка тех, кто не поклянется перерезать всех русских в Варшаве, а также их сторонников, не исключая самого короля и всех, кто его поддерживает.

Эта брошюра на французском языке, сам стиль которой указывал, что этот текст вышел из-под чужеземного пера, была напечатана во Франции, но место издания в ней было заменено на «Варшаву». Все поляки, даже самые рьяные свободолюбы, ужаснулись этой писанине и были возмущены теми идеями, которые в ней проповедовались. Они не сомневались в том, что только враг правого дела мог намеренно пустить ее по рукам, чтобы дать угнетателям Польши новый предлог для ужесточения ее участи.

Игельстром заставил подробно рассказать ему, как была найдена эта брошюра, и затем отнес ее королю. Тот прочел ее, дрожа и бледнея, и с беспокойством спросил, что же теперь делать. Игельстром, видя его слезы и тревогу, не дал воли своему резкому нраву, но сказал решительным и твердым тоном, что пора положить конец подобным проявлениям и что начинать надо немедленно с реформирования польской армии, которая не должна превышать пятнадцати тысяч человек. Покидая короля, он поклялся, что в двадцать четыре часа найдет автора этой подстрекательской брошюрки, арестует и сурово накажет тех, в чьих домах найдет ее копии. Однако ни того, ни другого он сделать не сумел, так как слух об этом происшествии и об угрозах Игельстрома быстро дошел до людей, и у них было время сжечь и уничтожить все разошедшиеся экземпляры. Издателя также не нашли, так как было установлено, что во всем городе не имелось шрифта, подобного тому, которым была набрана эта брошюра. И сам автор, который явно являлся агентом французских якобинцев, нашел способ, переодевшись, поспешно скрыться из Варшавы под покровом ночи.

Обо всем этом я узнал от самого короля, когда шесть месяцев спустя прибыл туда в разгар восстания: он поведал мне все подробности и показал эту брошюру – он ее сохранил. Король сказал мне, что ее автором был некий Шарль Роке: это он сбежал из Варшавы, переодевшись иудеем, а затем был арестован как шпион польским корпусом Мадалинского; что с ним стало потом – неизвестно. Король дал мне понять, что некоторое время даже подозревал, что этот текст мог выйти из-под пера какого-нибудь поляка, так как уже тогда среди них, как он полагал, было немало таких, кто уподоблялся французским демагогам. Однако затем он увидел, что, даже когда восстание уже началось, отношение к нему оставалось уважительным, и он еще и еще раз имел возможность убедиться в лояльности и благородстве польского характера.

Я обязательно вернусь вскоре к рассказу о последствиях беседы короля с Игельстромом, к ноте, переданной им Постоянному совету, в которой он требовал сократить польскую армию к 15 марта, расскажу о дебатах, вызванных этой нотой, и о результатах, которые неизбежно должны были последовать за этим требованием Игельстрома и принятием его большинством сейма. Но, поскольку я приближаюсь в своем повествовании ко времени начала восстания в Польше, мне необходимо прежде рассказать, как оно готовилось за пределами страны, каковы были его движущие мотивы и на чем основывались связанные с ним надежды.

Среди главных эмигрантов, покинувших Польшу после вхождения в нее российской армии в 1792 году и отправившихся в Дрезден и Лейпциг, были Игнаций Потоцкий, Коллонтай, Малаховский, Тадеуш Мостовский и Костюшко. Это были люди, исключительно преданные интересам родины, неизменно приверженные принципам конституции 3 мая, исполненные решимости любой ценой освободить соотечественников от иноземного порабощения. Их сердца разрывались от боли, когда они узнали, что Тарговицкая конфедерация ниспровергла все решения конституционного сейма, но их отчаяние достигло предела, когда они получили известие о новом разделе Польши.

Они были убеждены, что Польша не может самостоятельно выйти из состояния подавленности без помощи какого-либо иностранного государства, и потому ими были употреблены все возможные средства, чтобы в Европе узнали о печальном положении их родины и о том перевесе в силе, который получили Россия и Пруссия в результате недавнего раздела Польши.

Они доказывали, что этот раздел является попранием самых священных прав, что существование Польши совершенно необходимо для поддержания политического равновесия в Европе, но все их попытки убеждения были бесплодны.

Австрия занимала пассивную позицию с самого начала Гродненского сейма: все ее силы были обращены в сторону Франции, но она, вне всякого сомнения, рассчитывала получить свою долю в разделе Польши, когда таковой произойдет. При этом она не несла никаких расходов по организации военных действий и не портила отношений с государствами, вместе с которыми выступала против революционной системы в Европе.

Турция, истощенная последними кровавыми войнами против Австрии и России, была не в состоянии оказать военную помощь Польше, даже если бы того захотела. Впрочем, посланник России в Константинополе, который приобрел большое влияние в Диване, распространял там неблагоприятные представления о поляках и с успехом перевешивал те усилия, которые употреблял там же в пользу поляков французский посланник Декорш.

Франция всегда была естественным союзником Польши. Между этими государствами всегда существовали близкие отношения. С самого начала конституционного сейма высказывания версальского двора свидетельствовали о явном его интересе к судьбе Польши. К несчастью, французская революция, призванная изменить всю политическую систему Европы и имевшая целью обеспечить народам свободу и независимость, на самом деле более какого бы то ни было другого исторического события повредила намерениям Польши избавиться от иноземного владычества. Эта революция повлекла за собой целую череду преследований, катастроф и несчастий и тем самым доставила соседям Польши удобный предлог для ее раздела.

В этом легко убедиться, если всмотреться в то, насколько французская революция изменила образ мыслей и политическую деятельность короля Пруссии – заставила его отказаться от альянса с поляками и сблизиться с Россией. Она же заставила короля Швеции отказаться от его враждебных намерений по отношению к России. Польша была предоставлена ее несчастной судьбе, так как шло всеобщее вооружение против революционной Франции. Из-за этой революции послы Франции утратили прежнее влияние в Константинополе и, наоборот, повысилось доверие к России и укрепилось ее влияние в Турции. Наконец, из-за нее Польшу оставили прежние и новые союзники, предоставили ее самой себе и покинули на произвол ее соседей.

Таковы, конечно, не были намерения французов, так как эта нация всегда была заинтересована в том, чтобы иметь Польшу своим барьером с севера. Дальнейшие события показали, насколько важна Польша для спокойствия и благополучия всей Европы. Нельзя, конечно, обвинять французов в том, что они вызвали катастрофу Польши, и еще менее – в том, что они сделали это сознательно, но нельзя оправдать и их нежелание помочь польским патриотам, когда они в 1794 году подняли восстание в своей стране.

Польский гражданин Барсс, бывший адвокат, принимавший активное участие в составлении конституции 3 мая, чья верность и честность были общепризнанными, был уполномочен своими соотечественниками-эмигрантами, собравшимися в Дрездене, отправиться с поручением в Париж. Там он представил республиканскому правительству план революции в Польше, – этот план был встречен общим одобрением и энтузиазмом. Посланец дал понять, насколько необходима Польше любая помощь в этом важном и смелом предприятии… Комитет общественного спасения нашел эту просьбу справедливой и обещал сделать все, что возможно. Этим, однако, переговоры и ограничились.

Швеция была единственным государством, которое, когда началось восстание 1794 года, открыто заявило о своем возмущении последним разделом Польши. Ее посланник, барон Де Толль, присутствовавший в Варшаве, не только поддерживал храбрость поляков и побуждал их к тому, чтобы сбросить российское иго, но даже давал понять, что в случае необходимости Швеция не откажется поддержать усилия поляков.

Польские эмигранты, объединившиеся в Саксонии, тоже не питали больших надежд на воззвания, посылаемые с эмиссарами в разные концы Европы. Они были вынуждены ускорить принятие мер, которые считали необходимыми: так, полагаясь на сообщения, получаемые от организации заговорщиков в Варшаве, они предоставили воле Провидения исход самого дерзкого предприятия, которое только можно было вообразить.

Не возникло никакого затруднения с выбором того, кто должен был возглавить армию и кому следовало предоставить неограниченную власть. Общее мнение возвело на эту должность генерала Костюшко. Его боготворили польские военные, уважали и почитали все честные люди, обожала вся нация. Достойный ученик Вашингтона, под началом которого он сражался за свободу и независимость Америки, он вкладывал все силы души в любовь к родине и в исполнение своего долга перед ней. Его честолюбие служило только родине, его слава – пользе родины, счастьем для него была возможность пролить свою кровь ради ее спасения.

Именно такой вождь был нужен польской нации – и Актом Краковского восстания он был провозглашен генералиссимусом. Вся нация считала его благодетелем и спасителем Польши.

 

Глава III

Мы уже видели, что генерал Игельстром самым настойчивым образом требовал, чтобы Постоянный совет безотлагательно занялся сокращением польской армии, от которой должно было остаться лишь пятнадцать тысяч человек. Этот приказ, сопровождаемый угрозами, должен был быть выполнен к 15 марта. К тому времени армия Польши состояла примерно из тридцати тысяч человек: как было сказано выше, часть ее была сокращена сразу же после кампании 1792 года, и еще около двадцати тысяч, окруженные неприятельскими войсками и расположенные в разных частях Польши, которые недавно были отделены от нее в результате раздела, входили теперь в состав российской армии.

Постоянный совет не имел ни силы, ни власти противиться воле Игельстрома. Лишь два-три его члена осмелились высказать какие-то возражения, но затем большинством было принято решение обратиться к начальнику военного департамента с распоряжением произвести сокращение армии в соответствии с планом, переданным посланником, и затем разослать приказы на этот счет командирам тех корпусов, которые должны были подвергнуться расформированию.

Мадалинский был первым, кто поднял флаг восстания. Он со своей бригадой стоял в Пултуске, в восьми лье от Варшавы, и получил приказ распустить корпус, которым командовал. Вместо того чтобы выполнить этот приказ, он объявил, что его корпус уже два месяца не получает жалования и что он не рискует приступить к его сокращению, пока его солдаты не получат жалования. После такого ответа, который был лишь предлогом, чтобы выиграть время, он отправился маршем на Краков с намерением соединиться с Костюшко.

Проходя через Млаву, он послал отряд в Зольдау, чтобы захватить казну, принадлежавшую прусскому командованию, и там оставил расписку от имени казны Речи Посполитой. Оттуда он направился в Серпск – это было 15 марта – и там взял в плен нескольких прусских офицеров. Затем он пересек Вислу в районе Вышгорода, прошел вдоль границ южной Пруссии и перешел их, чтобы пройти через Сохачев и Раву до Ново-Място, – он дошел туда, не встретив никакого сопротивления.

Генерал Игельстром при первом же известии об отважном предприятии Мадалинского обратился к Постоянному совету с требованием, чтобы тот отправил в преследование за ним польский корпус: следовало заковать в цепи и привезти в Варшаву этого офицера-бунтовщика, который воспротивился приказам командования. В ответ ему возразили, что этот польский корпус первым же и присоединится к так называемому бунтовщику. В результате Игельстром отправил русского бригадного генерала Багреева и майора Нечаева с несколькими эскадронами кавалерии и батальоном инфантерии, чтобы пресечь и остановить марш бригады Мадалинского, которая угодила бы между двух огней, если бы приказ Игельстрома был выполнен быстрее, чем Мадалинский успел проложить себе путь.

Мадалинского потом упрекали в том, что он не воспользовался отсутствием прусских войск на границе, чтобы продвинуться дальше в недавно занятые области Польши. Возможно, если бы он воспользовался тем страхом, который он навел на пограничников и новоназначенных прусских чиновников, бежавших при его приближении, он мог бы произвести серьезное вторжение в эти недавно захваченные области, где население дышало ненавистью и местью против пруссаков и хранило бесконечную преданность родине, от которой их отторгли.

Можно предположить, что его ресурсы и силы могли бы быть значительно увеличены, прежде чем прусские войска, размещенные в Силезии и маркграфстве Бранденбург, успели продвинуться и вынудили его отступить. Я не знаю, каким мог бы быть результат в данном случае, но достоверно то, что несколько месяцев спустя те же «новые» прусские подданные, без всякой помощи со стороны регулярной армии, дали самые убедительные доказательства своей храбрости и патриотизма: поддержали восстание согласованными действиями в тылу прусской армии и тем вынудили короля, командовавшего ею, снять осаду Варшавы.

Возможно, Мадалинский действовал так по полученному им приказу соединиться с Костюшко, потому что он не воспользовался своим преимуществом и отправился на Краков. Как бы то ни было, он благополучно прибыл со своей бригадой, усиленной многими новыми рекрутами, в Сандомирское воеводство и там 25 марта встретился около Пинхова с генерал-лейтенантом Лыкошиным, который покидал Краков с российским корпусом в пятьсот человек. Мадалинский уклонился от битвы, а на марше этого российского корпуса к Опатову с ним столкнулась бригада Валевского. Сам же Мадалинский постарался пробиться через другие российские корпуса, загораживавшие ему путь, и двинулся к Кракову.

Костюшко, по возвращении из Италии в Дрезден, получил известия о первых передвижениях Мадалинского и без колебаний немедленно отправился в Краков. Российский корпус в пятьсот человек только что покинул город. Четыре сотни поляков по главе с Водзицким встретили Костюшко с беспримерным энтузиазмом, который был разделен всеми жителями окрестностей, сбежавшимися приветствовать своего освободителя.

24 марта 1794 года он был провозглашен генералиссимусом армии, и все, кто был в Кракове, принесли ему присягу. Со своей стороны, Костюшко принес клятву верности нации и приступил к выполнению своего долга.

Специальный Акт Краковского восстания доверил Костюшко осуществление диктатуры, действие которой должно было прекратиться лишь с освобождением Польши. Одновременно был учрежден Национальный совет, выбор членов которого был доверен верховному руководителю.

Генералиссимус направил обращения к армии и населению, издал универсалы, чтобы объединить дворян и буржуа, учредил комитет воеводства, восстановил буржуазию в правах гражданства, назначил коменданта Кракова и через шесть дней покинул город, чтобы соединиться с корпусом Мадалинского, которого преследовали семь сотен русских под командованием Денисова и Тормасова.

За Актом восстания немедленно последовал указ, единодушно воспринятый всеми жителями Краковского воеводства, в соответствии с которым все молодые люди от восемнадцати до двадцати семи лет обязаны были по первому же призыву присоединиться к армии генералиссимуса. Кроме этого, все жители городов и сел должны были вооружиться и быть готовы действовать в соответствии с распоряжениями, которые они получат.

Для пополнения фондов было решено, что каждый гражданин должен сделать денежное вложение, пропорциональное своим доходам, в соответствии с принятым общим указанием. Эти вложения существенно увеличили прежние повинности граждан.

Сверх того, было объявлено, что население обязано доставлять зерно из имевшихся в амбарах запасов и все необходимое для содержания армии, так же как сменных лошадей, подводы для перевозок разного рода снаряжения и людей для восстановления дорог – все это в соответствии с приказами генералиссимуса в обмен на расписки, выдаваемые им самим или подчиненными ему офицерами, которых он уполномочит его заменить.

Костюшко собрал все находившиеся в запасе силы в Кракове, а также присоединил к нескольким тысячам линейных войск большое количество крестьян, вооруженных косами, которых едва успели немного обучить за несколько дней. Он покинул город 1 апреля и двинулся в сторону Скалмерса, где должен был атаковать два российских корпуса под командованием Денисова и Тормасова, которые были высланы навстречу ему Игельстромом.

4 апреля у села Раславице завязалась битва между корпусом генерала Тормасова и польской армией. После пяти часов ожесточенного боя поле битвы осталось за поляками. Они захватили одиннадцать пушек, знамя и многих пленников.

Эта победа в любое другое время не имела бы такого уж большого резонанса, но в самом начале кампании она произвела удивительный эффект: напомнила о доблести польских воинов, укрепила доверие солдат к своему вождю, показала крестьянам, что можно идти с их косами против огнестрельного оружия, и ускорила распространение восстания по всей стране.

Нельзя не упомянуть здесь о дерзкой храбрости польского крестьянина Гловацкого, который, увидев, что неприятельский канонир собирается выстрелить из пушки картечью, бросился на него, заткнул запал шапкой, опрокинул канонира ударом косы и тем самым дал другим крестьянам время завладеть пушкой и утащить ее на свои позиции.

Легко представить себе, какое впечатление на жителей Варшавы производили новости, доходившие до них начиная с 24 марта. Все с жадностью читали Акт Краковского восстания, распоряжения жителям этого воеводства и прокламации Костюшко. Даже наименее восторженные и самые робкие граждане поздравляли друг друга с тем, что верховное командование было поручено человеку, который пользовался всеобщим доверием. Они понимали, что порядок и организация всех последующих действий были установлены с общего согласия, разумно и взвешенно. Им было известно, что все военные принесли присягу Костюшко без всяких колебаний. Наконец, они знали и о том, что повстанцы толпами отправлялись в костел Святой Марии, чтобы перед ее алтарем засвидетельствовать правоту своего дела и принести клятву не марать кровавыми делами, которые обычно сопровождают всякую революцию, тот Акт о восстании, который они подписали.

Радость всех добрых патриотов возросла еще более, когда стало известно, что в том же костеле состоялось чтение конституции 3 мая, которое было выслушано с энтузиазмом, но в почтительной тишине. Все присутствующие единодушно поклялись хранить верность конституции, не щадя своей крови и состояния.

И конечно, восторг жителей Варшавы и всей страны не имел границ, когда стало известно о первом успехе Костюшко в сражении под Раславице, но чем больше радости проявляла столица, тем более суровые меры принимал Игельстром, чтобы ее подавить.

Многие лица, осведомленные в польских делах, утверждали, что если бы Сиверс не был отозван, то он мог бы предотвратить пролитие крови в ходе революции 1794 года.

Один из авторов, говоря о Сиверсе, уверял, что «его характер не был ни в коей мере злым или бесчувственным; насильственные меры, принятые им в Гродно, были лишь следствием полученных им приказов; это был умный человек и с молодых лет наученный вести дела; он был осторожен и никогда не выходил из себя без особой надобности».

Тот же автор утверждает, что его разумное и сдержанное поведение могло бы предотвратить и появление Акта восстания, и кровавые события в Варшаве, которые последовали за ним. То есть он смог бы упредить ожесточение поляков и не довел бы их до крайней степени отчаяния. Автор предполагает даже, что, в случае если бы восстание и произошло, Сиверс смог бы применить меры более действенные и более уместные в данных обстоятельствах, чтобы пресечь восстание в корне.

Как бы то ни было, бесспорно, что Игельстром сделал все возможное, чтобы вывести из терпения, ожесточить и унизить поляков, и не сделал ничего из того, что было в его власти, чтобы предотвратить или, по меньшей мере, приостановить развитие этого достопамятного восстания, которое мелькнуло мгновенным блистательным метеором на политическом горизонте Европы и явило собой последний порыв поляков к свободе перед окончательным падением их родины.

 

Глава IV

Прусский король поручил своему представителю в Варшаве Бухгольцу вручить ноту польскому правительству, чтобы потребовать объяснений по поводу вторжения на прусскую территорию польского корпуса под командованием Мадалинского.

Игельстром в свою очередь передал королю и Постоянному совету грозную ноту по поводу происшедшего в Кракове, в которой требовал объявить врагами и предателями и поставить вне закона всех вождей этого очередного восстания.

Поверенный в делах венского двора Де Каше тоже представил свою ноту, негодуя насчет слухов о том, что его двор с безразличием относится к Краковскому восстанию и даже вошел в сговор с повстанцами. Он категорически отрицал такие предположения и заявлял, что венский двор полностью разделяет мнения Берлина и Петербурга.

Ответы, данные на эти ноты, были продиктованы Игельстромом. Чтобы буквально выполнить распоряжения этого жесткого министра, король Польши подписал прокламацию от 11 апреля 1794 года, в которой открыто осуждал Краковское восстание и обвинял повстанцев в следовании крайним революционным идеям французов. Он высказывал сожаление по поводу того, что повстанцы, не имея поддержки и достаточных сил, в своем необдуманном рвении бесполезно истощают силы. Он предписывал также всем властям следить за тем, чтобы в публичных актах не могли появиться высказывания, направленные против религиозных убеждений, королевского трона, правительства, нравов, чести граждан, священного права собственности, прерогатив военного сословия. Если же таковые высказывания обнаружатся, то они должны быть немедленно изъяты и препровождены в Постоянный совет, чтобы он принял самые жесткие меры против авторов этих подстрекательских писаний, поскольку таковые лица подлежат наказанию как возмутители общественного спокойствия.

Покорность, с которой Постоянный совет подчинялся приказам Игельстрома, довершила возмущение жителей Варшавы, и они с нетерпением ожидали начала всеобщего восстания.

Можно судить о том положении, в котором находилась Варшава и вся Польша, и о беспокойстве и тревогах генерала Игельстрома по его письму в Петербург от 16 апреля в адрес военного министра (оно было перехвачено поляками):

«Вся армия Польши численностью восемнадцать тысяч человек охвачена восстанием, за исключением разве что четырех тысяч, составляющих гарнизон Варшавы. Конфедерации Кракова, Сандомира, Люблина, Хелма, Владимира и Люка основаны на якобинских принципах. Восстание распространяется очень быстро, его размах пугает. Мне самому угрожает конфедерация Люблина, и я могу надеяться только на Бога и на благодеяния моей государыни. Литва, бесспорно, не преминет присоединиться к Короне. Прошу Вас, во имя Господа, самым серьезным образом принять во внимание то, о чем я Вам сообщаю, так как нам необходимо разделаться с этим новым неприятелем, прежде чем начать войну с Турцией. Вышлите армию генерала Салтыкова, и мир вскоре водворится. Затем его может заменить Суворов, и я Вам гарантирую, что через два месяца в Польше восстановится прежний порядок. Можно не брать в расчет пруссаков и австрийцев: Богу известно, во что превратились их войска, ранее считавшиеся отменными. Пруссаки уже не те, какими были при Фридрихе II. Похоже, они способны лишь держать оборону. Они претендуют на образцовость – и боятся всего. Более того, батальон у них состоит всего из двухсот человек, а эскадрон – из пятидесяти кавалеристов. Можно судить по этому, в каком грустном положении я нахожусь, будучи вынужденным поддерживать порядок на столь обширной территории, в постоянном окружении врагов и шпионов, не получая поддержки ни от союзников, ни от наших войск. Наши же следовало бы использовать по крайней мере для того, чтобы отдалить от наших границ пожар крестьянского бунта, пока двор предпримет другие меры. Подумайте обо мне и займитесь безопасностью нашей родины.

Примите и т. п.

Игельстром».

В тот же день Игельстром приказал Постоянному совету собраться в восемь часов утра, и уже в одиннадцать часов послал им предписание арестовать двадцать наиболее значительных лиц, которых он указал.

Совет поручил великому канцлеру князю Сулковскому передать устное возражение генералу Игельстрому, но тот разразился угрозами и потребовал, чтобы его приказ был неукоснительно выполнен. Князь Сулковский, вернувшись в Совет, получил апоплексический удар и через некоторое время умер. Совет не замедлил сделал то, чего от него требовал Игельстром.

Автор «Мемуаров о польском восстании, найденных в Берлине», упоминает о двадцати шести арестованных вместо двадцати и датирует это событие днем раньше, чем я. Он пишет: «Требование, составленное в сильных выражениях, которое генерал Игельстром направил Постоянному совету 15 апреля и в котором требовал ареста двадцати шести подозрительных лиц, способствовало, несомненно, возбуждению умов и ускорило вспышку восстания».

Генерал Игельстром счел долгом направить часть своих войск из Варшавы навстречу повстанцам и не переставал торопить прусского генерала Шверина присоединиться к корпусу Денисова и идти маршем на Краков. В то же время он написал прусскому генералу, который командовал несколькими частями в окрестностях Закрошима, перейти Вислу и расположить их в селах вблизи Варшавы. Вероятно, он опасался лишь приближения армии Костюшко и не был готов к восстанию в самой Варшаве, где были приняты настолько продуманные меры, что перед самым началом восстания обстановка в городе казалась совершенно спокойной.

Впрочем, Игельстром решил все же разоружить польский гарнизон, и, чтобы осуществить свой план, он сообщил о нем гетману Короны Озаровскому и польному гетману Литвы Забелло. Он наметил для этого 18 апреля, так как это был праздничный день, и генерал предполагал, что, поскольку все будут в костелах, у него есть меньше оснований опасаться сопротивления.

По его приказу, все костелы должны были быть закрыты и охраняемы. Все казармы, арсенал и склады пороха – заняты русскими войсками, разоружение польского гарнизона должно было осуществиться как можно быстрее.

Те, кому Игельстром доверил свои намерения, направили секретный приказ командующему полком инфантерии Короны присоединиться к русским и остановить поляков, если среди них начнется движение. Кроме того, был отдан приказ казакам поджечь четыре квартала города, чтобы пожаром отвлечь внимание жителей, в этой суматохе вывезти короля и облегчить выполнение плана генерала в целом.

Этот план мог иметь самые трагические последствия для армии Костюшко, против которой были бы затем брошены все силы русских и пруссаков, если бы в столице восстановилось спокойствие. Но произошло то, что в тот же день, когда эти приказы были отданы, все посвященные в замысел восстания отправились к Килинскому, чтобы держать совет о том, что следует предпринять.

Времени нельзя было терять, особенно тем, кто был занесен в проскрипционный список, так как Игельстром назначил исполнение своего плана на 18 апреля. Решено было упредить его и начать восстание 17-го числа.

В этой спешке не было возможности составить свой продуманный план восстания, так как не было того главного, кто мог бы его набросать за столь короткое время и передать нужные распоряжения польским воинским частям, а также жителям различных кварталов города. Таким образом, оставалось только одно – отдаться на волю Провидения и довериться усердию каждого из восставших. В успехе никто не сомневался, так как все, кто должен был действовать, были едины в своих стремлениях. Отчаяние дало толчок, а случай помог одному из самых дерзких предприятий, когда-либо совершавшихся.

Единственной мерой, которую приняли заговорщики, собравшиеся у Килинского, – было решение связаться с офицерами польских частей, чтобы убедиться в их верности и договориться с ними о захвате арсенала. Начать нужно было именно с этого захвата. Он должен был стать сигналом к восстанию и в то же время необходимым шагом, чтобы опередить русских, обеспечить себя пушками и вооружить всем необходимым народ.

Заговорщики разошлись, поклявшись победить или умереть за родину.

 

Глава V

Я опускаю в своих записках описание кровавых событий, имевших место в Варшаве 17 и 18 апреля 1794 года. Мне достаточно привести здесь отрывок из «Мемуаров» Пистора, главного квартирмейстера российского войска при генерале Игельстроме, чтобы дать представление о первых шагах восстания. Тогда меня, как поляка, нельзя будет обвинить в предвзятости, поскольку я привожу здесь слово в слово рассказ русского офицера – свидетеля событий.

«Накануне восстания, – пишет он, – я, как обычно, оставался у генерала Игельстрома до одиннадцати часов вечера. Уйдя от него, я еще зашел к прусскому посланнику и покинул того после полуночи.

На улицах было спокойно; чем ближе было к началу восстания, тем менее было похоже на то, что оно должно вскоре разразиться. Говорят, однако, что вечером 16-го более пятидесяти тысяч патронов передали из рук в руки в разных кварталах города.

После трех часов утра было замечено движение в арсенале. После четырех часов отряд конной гвардии вышел из казармы и атаковал наш пикет, стоявший с двумя полевыми орудиями между этой казармой и железными воротами сада Саксонского дворца.

Пикет защищался и дважды выстрелил из пушки в неприятельский отряд, но тот был больше численно и принудил наш пикет отступить. Отряд изрубил на куски колеса наших пушек и вернулся в казарму. Вскоре выступила вся конная гвардия: два эскадрона отправились в арсенал, и два – на склады пороха.

Этой атакой были начаты открытые враждебные действия поляков против наших войск. Затем от арсенала послышалось несколько пушечных залпов – это были сигналы польским частям стать на свои места, а также сигналы для сбора населения.

Генерал Цихоцкий прежде всего послал приказ полку Дзялинского войти в город и идти ко дворцу. Он кричал из своих окон народу: «К оружию! К оружию!»

В арсенале раздавали сабли и ружья всем, кто хотел. Их бросали даже из окон прохожим.

Гвардейский полк Короны тоже вышел из своей казармы и с большой решимостью направился к складам пороха. Оттуда один батальон отправился ко дворцу, а другой – к арсеналу, после того как три отряда ополчения казначейства сменили их у складов пороха.

Эти отряды рано утром переправились через Вислу на лодках и пошли к арсеналу, где их снабдили оружием, а оттуда они направились к складам пороха. По дороге в арсенал они прошли мимо двух групп русских, стоявших на Долгой улице. Когда об этом доложили генералу Игельстрому, он приказал пропустить их, так как не хотел начинать боевые действия вблизи от своего квартала.

Эскадроны национальной кавалерии, расположенные в Праге, также пересекли Вислу и направились к арсеналу. Сначала они занимали посты на улицах, прилегающих к арсеналу, затем стали сражаться спешившись и рассыпались по домам, чтобы из окон стрелять по русским.

Генерал Игельстром, которому доложили о враждебных действиях отряда конных гвардейцев против нашего пикета, приказал сначала генерал-лейтенанту Апраксину расставить наши войска на посты. В то же время он направил послание королю, чтобы узнать у него о причинах происходящего.

Я не знаю, каков был ответ короля; Е[го] В[еличество] и генерал Игельстром обменялись несколькими посланиями.

Бывший главный капеллан, князь Казимир Понятовский один раз приходил к генералу от имени короля, но мне неизвестно содержание всех этих посланий … и т. п. и т. д.»

В этих «Мемуарах», отрывок из которых я привел, можно найти подробное описание передвижений всех польских частей, а также описание мер жесткого сопротивления, оказанного им. Там же можно найти рассказ о боях, имевших место на улицах Варшавы, о нападении на резиденцию генерала Игельстрома и персонала российской дипломатической миссии и об ожесточенной ее защите.

В этих же «Мемуарах» можно найти советы, которые автор, офицер службы при Игельстроме, давал ему насчет того, как следует действовать в такой критической ситуации; наконец, рассказ о том, как было устроено бегство генерала, чтобы спасти его от неминуемой гибели.

Бесполезно искать в них доброго отношения к полякам, на которых у автора было столько причин жаловаться. Удивительно, однако, читать в ремарках Пистора, следующих за этими трагическими картинами, что число людей из народа и военных, действовавших тогда против русских, было намного меньше количества войск, которые были у Игельстрома в городе и которые он мог употребить против поляков. Перечисляя польские воинские части и отряды вооруженного населения, находившиеся в разных местах города, он указывает число около тысячи двухсот у первых и около тысячи – у вторых.

Один офицер из прусских гусар был послан в Варшаву генералом Вольки, который находился со своим корпусом в окрестностях города. Днем 17-го числа он предупредил о своем появлении звуком трубы и осведомился, относятся ли в Варшаве к пруссакам как к друзьям или врагам и признают ли Станислава Августа королем Польши. Ему ответили, что никто не отказывает в уважении королю и что ему всегда были привержены, что на пруссаков не будут нападать, если они будут держаться вдали от города и от склада пороха.

Через некоторое время польские уланы, охранявшие склад пороха, приблизились к прусскому лагерю, и тогда генерал послал к ним офицера, которого беспрепятственно пропустили. Ему было поручено спросить короля Польши, являются ли эти уланы сторонниками Его Величества или они действуют против него. Ответ короля был, что он и его нация составляют единое целое, что русские – единственные их враги и что он рад тому, что прусский генерал не предпринимает никаких враждебных действий.

Из военных донесений, найденных в захваченных бумагах Игельстрома, стало известно, что русский гарнизон состоял из семи тысяч девятисот сорока восьми человек, из которых за два дня Варшавского восстания погибло две тысячи двести шестьдесят пять и было ранено сто двадцать два. Кроме этого, сто шестьдесят один офицер попал в плен, попали в плен и тысяча семьсот шестьдесят четыре солдата, включая тех, что оказались в руках поляков в окрестностях Варшавы до начала мая.

Были захвачены архивы российской миссии и личной канцелярии Игельстрома, найденные в его резиденции. Из них узнали о его переписке и связях со многими лицами из поляков. Эти документы послужили затем обвинительными свидетельствами против тех, кто сильно себя скомпрометировал, – их освистал народ, их два дня подвергали издевательствам, а затем – и смертной казни, которой они не могли избежать посреди взрыва общей ненависти к сторонникам России.

В резиденции Игельстрома, захват которой стоил большой крови одной и другой стороне, невозможно было удержать народ от грабежа. Но следует считать чрезвычайным событием то, что, когда спустя три дня появилось обращение к народу президента-регента, все банковские билеты, захваченные в резиденции министра, были возвращены, также как девяносто пять тысяч дукатов золотом, которые были забраны из его касс.

Нельзя обойти молчанием пример честности и бескорыстия одного солдата из полка Дзялинского, который, найдя тысячу дукатов золотом, принес их в общественную казну, отказался от предложенной компенсации, и его с трудом заставили взять один дукат – на память: он повторял только, что его наградой было счастье служить родине и исполнять свой долг.

Вечером 17-го народ толпой явился ко дворцу, где находились генерал Мокрановский и прежний президент города Закревский. Народ сразу объявил первого комендантом Варшавы, а второго – президентом города. Оба пользовались доверием, так как имели заслуги перед родиной: один храбро сражался в кампании 1792 года, другой усердно и преданно исполнял обязанности главы муниципалитета в соответствии с конституцией 3 мая. Этот последний не упускал из виду возможность восстановления конституции 3 мая, упразднения декретов Тарговицкой конфедерации, отмены договора о последнем разделе и вывода иноземных войск с территории Речи Посполитой.

Мокрановский и Закревский, облеченные властью, которой их удостоил народ, начали с того, что постарались остановить распространение пожара, вспыхнувшего в разных концах города. 18-го вечером в городе уже было спокойно. 19-го, будучи уверены, что русские и пруссаки ретировались, они отправились в городскую ратушу, чтобы создать регентский совет: объявили себя его членами и присоединили к себе еще двенадцать граждан, известных своими достоинствами. Этот совет был временным и состоял из восьми дворян и шести мещан. Он начал свою деятельность с того, что объявил о своем безусловном присоединении к Акту Краковского восстания. Затем совет послал депутацию к королю, чтобы заверить его в своем почтении, но при этом отметить, что совет полностью подчиняется только приказам Костюшко.

Эта депутация убедила короля одобрить все действия нации и не покидать столицу. Король дал понять, что и в мыслях не имел покидать Варшаву; что он ценит проявление почтения к нему; что никто искреннее его не может желать благополучия Польше; что он всегда присоединялся к тому, чего желало большинство; что сегодня первый раз в своей жизни, сотканной из катастроф и печалей, он видит свою нацию соединившейся в единую волю и предрекает ей прочное благосостояние; что он желает разделить это благосостояние с соотечественниками, также как и постоянство средств для его достижения; что он желает, чтобы все эти события обернулись на благо государства; что он советует полякам доказать своими действиями, насколько они чтят религию, собственность, орденские отличия и трон. Одновременно он попросил эскорт для посланника Пруссии Бухгольца, чтобы безопасно проводить его в прусский лагерь.

В тот же вечер регентский совет послал еще одну депутацию к королю, чтобы сообщить: в доказательство своего уважения к религиозным обрядам он прикажет исполнить «Te Deum» после завтрашней торжественной мессы, в тот же день кавалеры орденов получат обратно знаки отличия, будут предприняты действия по организации полиции и доставке продовольствия в Варшаву. Что касается прусского посланника, то в данный момент нет возможности дать ему приличный эскорт из-за раздраженного населения, и ему предложено подождать несколько дней, в течение которых ему будет дана охрана.

Назавтра, в праздник Пасхи, «Te Deum» было исполнено в присутствии короля, его двора и кавалеров польских орденов, уже носивших на груди свои знаки отличия. Бухгольц имел охрану вплоть до своего отбытия и написал генералу Вольки, к которому намеревался отправиться, убеждая его отступить из окрестностей Варшавы.

Временный совет послал курьера к Костюшко, чтобы сообщить ему обо всем, что произошло. 20 апреля он принял решение о разоружении народа, чтобы предотвратить неприятности, которые могли возникнуть, если задержаться с этой мерой. Жителям Варшавы было приказано вернуть в арсенал выданное им оружие – и это было немедленно исполнено. Затем совет указал кварталы, подходящие для содержания русских пленников, как военных, так и гражданских, среди которых было много чиновников дипломатической миссии, и принял необходимые меры для обеспечения их безопасности и спокойствия.

Такое поведение Совета по отношению к русским, взятым в плен в Варшаве, дошло до сведения Игельстрома, присоединившегося к остаткам российских войск. Он написал в ответе княгине Гагариной, которая сообщила ему об уважительном отношении к ней в Варшаве: «Я вижу с удовольствием, что к Вам относятся человечно и даже не лишают Вас должного почтения. Узнаю в этом польскую нацию. Поляки никогда не были склонны к жестокости: гуманность всегда была одной из их главных добродетелей. Заявляю Вам настоящим письмом, что ценю тех, кто проявляет к Вам уважение в Вашем несчастье».

Мне довелось через несколько лет после Варшавского восстания встречать некоторых иностранных представителей, в том числе папского нунция, посланника Швеции барона Де Толля, посланника Пруссии Бухгольца, уполномоченного в делах венского двора Де Каше, – и все они заверяли меня в том, что в те дни, 17 и 18 апреля, их покой ни на минуту не был нарушен и, если оставить в стороне то ожесточение, с которым били русских, они никогда не видели народа более спокойного и покладистого, чем жители Варшавы.

Однако Временный совет, не вполне успокоенный насчет своего приказа горожанам о возврате оружия в арсенал, опасался, что отдельные лица из населения под влиянием брожения умов могут злоупотребить оружием. Он распорядился произвести обыск у тех, кто казался наиболее по-бунтарски настроенным; назначил начальников, чтобы привлечь этих людей к нужному делу и использовать их на аванпостах.

Специальной прокламацией, распространенной по всему городу, совет запретил носить на улицах сабли и огнестрельное оружие любому человеку, не находящемуся на службе. Он заявил, что будет преследовать как преступников всех тех, кто под предлогом поиска виновных позволит себе малейшее насилие в частных домах или по отношению к отдельным лицам.

Из этих действий Совета, как и из Акта Краковского восстания и воззваний Костюшко, видно, что восстание в Польше отнюдь не основывалось на якобинских принципах. Впоследствии могли найтись некоторые авантюристы без веры, нравственности и принципов, которые могли воспользоваться революционным фанатизмом простого населения и провинились в чем-то, но мирные жители Варшавы отвечали им презрением, а гонения на таких авантюристов убедительно показали характер нации в целом, которая оправдывала строгость мер, примененных правительством, чтобы не допустить злоупотреблений.

 

Глава VI

После своего бегства из Варшавы генерал-аншеф Игельстром с двумястами пятьюдесятью людьми присоединился к прусским войскам и перебрался на правый берег Вислы и Нарвы. Затем он вновь перешел Вислу, чтобы соединиться в Ричиволе с русскими войсками по главе с генералом Новицким, ушедшими из Варшавы, и приблизиться одновременно к корпусу Денисова, который находился в окрестностях Опатова.

Игельстрому удалось наконец собрать в Ловиче все свои войска численностью около семи тысяч человек. Прибыв туда, он получил донесение от генерала Денисова о том, что повстанцы из Хелма и Люблина в количестве десяти тысяч человек перешли Вислу под Пулавами. До этого предполагалось, что Денисов сможет помешать этому переходу, и этот неожиданный переход создал опасность того, что поляки могут атаковать его с тыла и с фланга под Сташовом, тогда как перед ним находилась армия Костюшко, окопавшаяся в Полянице на Висле.

Генерал-аншеф Игельстром был обеспокоен тяжелым положением, в котором оказался Денисов. Узнав, что генерал Фаврат с прусским войском вошел в Краковское воеводство, он хотел, чтобы Денисов присоединился к нему и чтобы для этого прусский генерал продвинулся несколько вперед навстречу корпусу Денисова, этим облегчив ему присоединение.

Фаврат, получив продовольствие для своей армии, пошел маршем на Краков, чтобы отвлечь на себя внимание Костюшко, и в трех лье от Кракова, в местечке Скала, атаковал польский аванпост, который ретировался обратно в город. С другой стороны, генерал Денисов ушел со своих позиций под Сташовом той же ночью, когда состоялся бой под Скалой, и после трех переходов присоединился к прусским войскам.

Сам он с частью своего войска стал лагерем под Щекоцинами, расположив справа от себя в одном лье корпус генерала Хрущева, чтобы поддерживать таким образом связь с пруссками, которые стояли в окрестностях Зарновица, в двух лье от Щекоцин. Наконец, корпус генерала Рахманова расположился на некотором расстоянии слева от генерала Денисова, развернувшись к границе южной Пруссии.

Тем временем герцог Нассау явился в Лович с известием, что прусский король прибудет сюда через несколько дней, чтобы собственной персоной возглавить войско. Соответственно, генерал Игельстром передал Денисову приказ приготовиться выполнять те операции, которые прусский король сочтет нужным предпринять против поляков.

Костюшко, идя следом за генералом Денисовым, занял позицию под Енджеювом, в четырех лье от Щекоцин и в пяти – от Зарновица. У него было пятнадцать-шестнадцать тысяч регулярных войск и до десяти тысяч крестьян.

Таковы были позиции союзных войск и польских накануне прибытия прусского короля в Зарновиц. Спустя три дня Костюшко выступил против корпуса, которым непосредственно командовал Денисов, и занял позицию на расстоянии трех четвертей лье от Щекоцин.

5 июня он атаковал аванпосты противника и принудил их отступить. Однако плохие дороги и приближение ночи помешали ему воспользоваться своими первыми успехами. Обе армии провели остаток ночи под ружьем и на следующий день сблизились в боевом порядке. Каково же было удивление поляков, когда они увидели напротив своего левого крыла пруссаков, которых никак не ожидали здесь встретить. Пришлось выдерживать огонь их артиллерии, не имея достаточно своей артиллерии, чтобы им ответить.

Я не привожу деталей этого дела, которое было названо Щекоцинским, так как не был его свидетелем и могу полагаться лишь на более или менее предвзятые его описания. Бесспорно то, что генералиссимус Костюшко предполагал иметь дело только с русской армией, а нашел еще и всю прусскую армию во главе с королем – таким образом, неприятельские силы в два раза превосходили численностью поляков. Поляки сражались с обычной своей храбростью. Они потеснили во многих местах русскую армию. Они с таким напором атаковали левое крыло пруссаков, что заставили его отступить.

Несмотря на все эти успехи, Костюшко не счел правильным рисковать своей армией против намного превосходящего ее противника и решил отойти к Варшаве, чтобы прикрыть город от неприятеля, учредить там новое правительство и собрать все имеющиеся в наличии силы. Он приказал отступать своим войскам, которые, возможно, одержали бы победу, если бы не ошибки некоторых офицеров, не выполнивших в точности приказы Костюшко, и если бы не потеря генералов Гроховского и Водзицкого, убитых в этом бою. Костюшко отступил в боевом порядке без помех со стороны неприятеля, который не осмелился его преследовать.

В бюллетене боевых действий, который Костюшко опубликовал в Кельце 9 июня, были указаны потери: у поляков – тысяча человек и одно орудие, у русских – убит один генерал и многие офицеры ранены.

Вот письмо Костюшко, адресованное Верховному совету Варшавы, в котором он сообщает о битве под Щекоцинами:

«Желая как можно скорее известить совет о деле, имевшем место вчера, спешу сообщить, что был атакован противником, в два раза превосходившим нас численно и располагавшим отличной артиллерией. Мы понесли не столь значительные потери – в сравнении с потерями неприятеля, но все же значительные, так как потеряли генералов Гроховского и Водзицкого, убитых в сражении. Противник также отбил у нас несколько пушек. Провидение не захотело, чтобы мы смогли вполне гордиться результатом этого дня: в тот момент, когда победа была уже у нас в руках, отсутствие на своих местах некоторых субалтернов и бегство одного батальона лишило нас всех наших преимуществ. Тем не менее мы отступили в боевом порядке после трехчасовой канонады.

Вскоре я представлю нации точный и подробный отчет об этом деле. Пока же ограничиваюсь тем, что рекомендую Верховному совету не упускать ничего для поддержания спокойствия в Варшаве и во всей стране и вдохновлять истинных республиканцев крепить в себе волю и рвение к победе. Я напоминаю совету о необходимости возобновить распоряжения о новом наборе в войско, чтобы это вооруженное подкрепление могло как можно скорее влиться в разные части нашей армии, которые уже приблизились к столице.

Писано в лагере, вблизи Малогоща, 7 июня 1794 года.

Подписал Т. Костюшко»

Об этом письме стало известно широкой публике, но совет счел нужным хранить молчание о деталях Щекоцинского дела, и жители Варшавы были тем более обеспокоены и даже встревожены, что одновременно было получено известие о поражении генерала Зайончека 8 июня под Хельмом. Эта баталия, длившаяся около шести часов, могла бы закончиться к выгоде поляков, тем более что их возглавлял волевой и энергичный командующий, но они не смогли продержаться с малым числом орудий против отличной артиллерии, которая громила их со всех сторон.

Противники восстания воспользовались впечатлением, произведенным на жителей Варшавы этими неутешительными известиями из армии, и постарались смутить самых убежденных патриотов.

Публика в столице начала вслух высказываться об измене или небрежности многих выдающихся офицеров: люди не допускали мысли, что могут быть иные причины для неуспехов наших войск, которые считались у них непобедимыми.

Чтобы подбодрить павших духом людей, Верховный совет издал декларацию об объявлении войны Пруссии. Она была возвещена жителям Варшавы при звуках труб: энергичный стиль этого воззвания воодушевил нацию и пробудил в ней все ее силы.

Эта декларация была подписана Игнацием Потоцким, президентом Верховного совета, и опубликована в Варшаве 12 июня 1794 года.

10-го числа того же месяца генералиссимус в своем лагере вблизи Кельце издал бюллетень, в котором извещал, что войска прусского короля, объединившись с русскими против польской армии, нарушили границы, которые государства-стороны раздела сами же и установили. В связи с этим он принял решение дать иное направление силам нации и, соответственно, приказал всем командующим линейными войсками продвинуться, насколько возможно, за пределы российских и прусских границ, объявить там об Акте польского восстания, провозглашая свободу, и призвать народ, стонущий под игом рабства, объединиться против своих угнетателей. Костюшко предписал всем командующим корпусами продвинуться не только на территории, недавно отрезанные от Польши, но и на те, которые ранее вошли в состав России и Пруссии, и обратиться там за помощью ко всем, кто хотел вновь обрести свободу и свою прежнюю родину. Он обещал щедро вознаградить тех, кто захотел бы исполнить свой долг, и гарантировал им денежные выплаты из национальных фондов, а также из числа владений, которые будут конфискованы у предателей родины. Он настаивал на скорейшем исполнении своих приказов и не сомневался в их успехе, учитывая малое количество войск, находившихся на тех землях, куда он намеревался перенести театр военный действий.

Этот бюллетень Костюшко и объявление войны Пруссии не могли не произвести живейшее впечатление на умы поляков, и тут же большое число волонтеров прибыло служить под знаменами Костюшко. Финансовое же состояние страны было плачевным. Правительство ранее уже было вынуждено прибегнуть к чрезвычайным мерам: 8 июня оно объявило о введении в оборот банковских билетов под гарантию казны и под залог имущества в староствах и в национальной собственности. Эти билеты должны были заменить наличность, нехватка которой ощущалась все более с каждым днем.

13 июня Верховный совет запретил, под страхом самых жестких мер, вывоз золота и серебра. Чтобы быть уверенным в исполнении этого запрета, он распорядился чеканить польскую монету поверх прусской, объявив, что одна серебряная марка Колоньи будет равняться восьмидесяти четырем флоринам с половиной. Кроме того, совет потребовал, чтобы все жители платили, кроме чрезвычайных налогов, введенных Актом Краковского восстания, все те налоги, которые были введены конституционным сеймом. Он пригрозил самым строгим наказанием тем, кто ослушается его приказов.

Случилось еще одно событие, усилившее недовольство и тревогу жителей Варшавы. Прусский король после битвы под Щекоцинами продвинул часть своей армии в направлении Кракова. Два его генерала появились в виду города вечером 14 июня. Генерал Венявский, стоявший в городе, получил приказ от Костюшко отступать со всем гарнизоном и артиллерией в случае угрозы городу со стороны прусских войск, если их силы будут превосходить те, что находятся в его распоряжении. Ему было приказано перейти Вислу, войти в Галицию и передать Краковскую цитадель в руки австрийцев. Но то ли потому что Венявский не сумел убедить австрийцев занять цитадель, то ли потому что он проявил небрежность в деле защиты доверенного ему города, то ли совершил предательство, как его потом в этом обвиняли, – он не оказал никакого сопротивления, и 15 июня Краков сдался пруссакам. Генерал Эльснер вошел в город с корпусом в три тысячи человек, после того как Венявский провел несколько часов в прусском лагере.

Эта печальная весть быстро дошла до жителей Варшавы. Поскольку Верховный совет некоторое время хранил по этому поводу молчание, то еще оставались сомнения, но когда пришла определенность, все были потрясены.

Два поражения одно за другим и взятие Кракова пруссаками стали катастрофами, более чем достаточными, чтобы обескуражить жителей столицы. Глубокое разочарование, сопровождаемое угрюмым молчанием, царило повсюду. Интриганы и враги правого дела сумели извлечь выгоду из таких умонастроений, чтобы еще более их усугубить и подтолкнуть людей на мятежные действия. Они старались усилить подозрения по поводу сдачи крепости, которая и при более слабых средствах защиты смогла устоять в предыдущих войнах перед значительно превосходящими силами. Иной причины, кроме предательства, для сдачи ее не называлось, и со всех сторон стали раздаваться крики о предателях. Ультра-революционеры, которых вполне справедливо можно было назвать якобинцами, воспользовались этой всеобщей подозрительностью, чтобы внушить простому народу, который легче всего ввести в заблуждение, идею о том, что все эти предательства объясняются нежеланием правительства судить и наказать тех, кем были заполнены общественные тюрьмы.

Стали раздаваться громкие крики с требованием предать казни заключенных этих тюрем, как будто они были виновны в двух поражениях и в сдаче Кракова.

25 июня Верховному совету было подано заявление с требованием различных реформ, которое заканчивалось призывом наказать предателей. Совет состоял из людей разумных и умеренных, и поэтому те ультра, которые составили это заявление лишь для соблюдения формальностей, не получили от них удовлетворительного ответа. Тогда они решили употребить насильственные меры, будучи уверенными, что их поддержит заблудшее большинство.

27 июня некий молодой человек лет двадцати четырех, вдохновленный демагогическими идеями, взбудоражил людей, расписывая пережитые ими беды, главной причиной которых указывал задержку магистратов с наказанием виновных. Почти все его слушатели разделяли такие взгляды и, воспламененные его убедительным красноречием, решили вершить справедливость сами, если уж не могут добиться ее от правительства.

В тот же вечер в разных кварталах города были воздвигнуты виселицы. Президент совета приказал их перевернуть, но под покровом ночной темноты они снова были установлены.

28 июня в восемь часов утра толпа вооруженных людей подошла к дверям президента и потребовала, чтобы виновные перед родиной были немедленно осуждены и наказаны. Президент вежливо обратился к толпе и попытался показать им неуместность этого требования и невозможность исполнить его. Доложив об этом Верховному совету и обсудив с ним происходящее, он повторил то же самое народу, и люди, усмиренные доводами, приведенными им, начали уже успокаиваться и расходиться, как вдруг несколько демагогов, окруженных самой разнузданной чернью, бросились к тюрьмам, выломали двери и схватили тех, кто, как им думалось, заслуживал смерти. Сначала они проводили восьмерых из них в уголовный трибунал, нисколько не сомневаясь, что получат там такое постановление, какое они продиктуют. Однако затем они узнали, какое впечатление произвели на народ доводы президента и что решено пустить в дело полицию, чтобы восстановить спокойствие в городе. Тогда они изменили свое намерение подвергнуть пленников суду трибунала и сами повесили их всех разом: и невинных, и тех, кто заслуживал суда.

Толпа дошла бы до самого крайнего варварства, вплоть до убийства совершенно невинных людей, известных своими заслугами и патриотизмом, если бы президент города Закревский, пользовавшийся всеобщим доверием, не помешал им. Он подверг опасности себя самого, бросившись в гущу толпы и прикрыв собой тех, кого еще собирались выдернуть из тюрьмы и отдать на растерзание. Он увещевал людей до полной потери голоса, бросался на колени, сложив руки в мольбе, уговаривая этих одержимых воздержаться от преступных действий, которые марали честь польской нации и отягчали судьбу их несчастной родины… Его порыв спас несчастных пленников, утихомирил народ, и общественное спокойствие было восстановлено. Толпа в большинстве своем стала расходиться и вскоре рассеялась по улицам города.

Подозревали некоторых членов правительства, известных своими крайними воззрениями, в том, что они знали о готовящихся скандальных событиях и не помешали им: в их намерения входило отделаться от некоторых лиц, уцелевших 9 мая, которые могли бросить на них тень, если бы судебные трибуналы признали их невиновными. Их подозревали также в намерении составить себе мощную партию сторонников среди ультра-революционеров и простого народа, который легко увлечь за собой и повести куда вздумается под предлогом наказания предателей. Такие подозрения могли иметь под собой некоторые основания, так как в любых революциях имеют место впадения в крайности, и нездоровое возбуждение толкает на них даже тех, кто с самого начала желал лишь блага своим соотечественникам. Как бы то ни было, если исключить какую-то тысячу индивидов, которых сумели повести за собой авантюристы, то все остальные жители Варшавы были возмущены тем, что произошло 28 июня, а генералиссимус Костюшко был этим глубоко опечален. Он слишком хорошо знал свою нацию, чтобы не понимать, что она еще не приспособлена к демократической форме правления. Он осознавал, что эта форма правления не подходит стране, в которой пока нет третьего сословия и народ погружен в невежество. К тому же, он был слишком мудрым и честным, чтобы не опасаться установления режима террора, под которым в это самое время стонала Франция: там этот режим проливал реки крови, и не было видно ни развязки, ни конца его убийственным деяниям.

Костюшко говорил тем, кто его окружал, и я сам слышал, как он повторял (об этом еще будет упомянуто ниже), что лучше бы он проиграл две битвы, чем узнать об ужасах, творившихся в Варшаве, и что проигранные битвы принесли меньше вреда делу революции, чем кровавые события 28 июня.

На следующий же день он издал следующую прокламацию.

«В то время, когда все мое внимание и все мои усилия были обращены к главной цели – отражению неприятеля, я узнал, что у нас появился гораздо более страшный враг, который угрожает нам изнутри. События, происшедшие в Варшаве, наполнили мое сердце печалью и горечью. Желание людей видеть виновных наказанными само по себе не подлежит осуждению – но должны ли они быть наказаны без решения уполномоченного на то суда? Почему кто-то осмелился посягнуть на священный авторитет закона? Почему не выслушали и отнеслись без уважения к тем, кто говорил от имени закона? Наконец, почему правительственный чиновник, которого не в чем было упрекнуть, подвергся унизительной каре вместе с теми, кого считали виновными? Разве так должен вести себя народ, который взял в руки оружие для того, чтобы победить армию противника, завоевать себе свободу и независимость и достичь мира, спокойствия и благосостояния своей родины? Задумайтесь над этим, граждане, и вы поймете, что против вас под покровом тайны действуют низкие интриганы, чтобы ввести вас в заблуждение, помрачить ваши умы и толкнуть вас на бесчинство. Ваши враги только и мечтают, чтобы вы погрязли в анархии, яростно восстали против правительства, законов и общественного порядка, – тогда им легче будет распылить ваши силы и победить вас: ведь посреди хаоса, общего смятения и возможной опасности для каждого человека у вас не будет возможности подумать о благе государства.

Как только ход военных действий позволит мне отлучиться из армии, я прибуду к вам. Хочу верить, что присутствие среди вас военного человека, который каждый день подвергает свою жизнь опасности ради вас, – не будет вам неприятно. И я очень надеюсь, что не почувствую в вас отголосков этих печальных событий, которые разрушили бы во мне радость встречи с вами. Моя радость от этой встречи будет совершенна, если я увижу, что вы искренне разделяете ее со мной, и надеюсь, что мое присутствие напомнит вам, что сейчас нам важна только защита родины и свободы. Только достойное единство и строгое следование закону, то есть воздержание от актов насилия, может заслужить нам уважение в глазах всего мира. Граждане, я заклинаю вас во имя родины и всего, что вам дорого, изгнать навсегда из вашей памяти то заблуждение, в которое вы позволили себя втянуть, и восстановить в ней наше единство и горячее стремление действовать против общего неприятеля, а также уважение к закону и к тем, кто отдает вам приказы от имени закона. Знайте, что не заслуживает свободы тот, кто не умеет подчиняться законам своей страны.

Чтобы более не допустить подобных печальных событий, разрывающих мне сердце, я вынужден осудить небрежность в работе наших судебных трибуналов, которые задержались с рассмотрением дел поляков, арестованных и содержащихся в тюрьмах. Соответственно, я рекомендую Верховному совету ускорить деятельность подначальных ему магистратур и поручить уголовному трибуналу немедленно заняться рассмотрением дел заключенных, чтобы наказать виновных и освободить тех, кто будет признан невиновным.

Но, доверив компетентным органам исполнение правосудия, я строжайше запрещаю населению собираться толпами и приближаться к тюрьмам, и тем более – выбивать двери и издеваться над заключенными.

Если у вас есть просьбы к правительству, вы не должны выражать их, собираясь бесчинствующими толпами, с криками и угрозами и даже с оружием в руках: ваш долг позволяет использовать это оружие только против врагов родины. Вы должны обращаться с такими просьбами спокойно и достойно, через соответствующих чиновников или посредством лиц, выбранных среди вас и заслуживших ваше доверие. Только такое поведение достойно свободной нации. Вам известно, что правительство учреждено только для вас и работает только для вашего блага. Значит, тот, кто взывает к нему незаконными средствами, может быть только подстрекателем и возмутителем общественного спокойствия, который сам заслуживает сурового наказания.

Войска Речи Посполитой добровольно пошли за мной, чтобы защитить свободу, целостность и независимость нашей страны. Только ради этих бесценных благ и ради жаждущих их граждан мы согласны подвергать свои жизни опасности. Так что и вы, чья пламенная храбрость дошла до предела, можете использовать ее против внешнего врага и поторопиться в мой лагерь, если вы не заняты на другой службе государству или не удержаны настоятельной необходимостью заниматься семейными делами. Там, в лагере, вы будете встречены как братья; мы с удовольствием примем вас на службу родине. Доверьтесь совершенно заботам правительства, и вы увидите, что в стране установится спокойствие, а предатели будут наказаны. Это единственный способ вести достойную жизнь и избежать заслуженной кары.

Писано в лагере, вблизи Голкова, 29 июня 1794 года.

Подписал Т. Костюшко».

Генералиссимус не ограничился этим воззванием: он распорядился отыскать самых активных лиц, чтобы обнаружить среди них главных зачинщиков, подстрекавших народ к бунту 27 и 28 июня. Семеро из них были повешены, один, который обратился тогда к народу с речью, был изгнан. Чтобы не допустить повторения подобной тяжелой сцены, Костюшко дал секретное распоряжение магистрату города выбрать среди населения лиц, наиболее виновных и наиболее склонных к смуте, чтобы направить их на работы в его лагерь, в места, наименее защищенные от неприятельского огня, а также поставить их в первые ряды сражающихся.

До того времени венский двор хранил молчание по поводу последних событий в Польше и никак не проявлял своих намерений. Однако после занятия Кракова прусскими войсками император не захотел лишить себя выгод, которые мог получить от нового раздела Польши. Он понимал, что после объединения прусских войск с российскими для совместных действий против Польши исход этой борьбы не вызывает сомнений, потому решил ввести свою армию в Малую Польшу и обнародовал через своего генерала, графа Арнонкура, следующую прокламацию:

«Его императорское величество, обладающее королевскими и папскими прерогативами, более не может равнодушно взирать на волнения, разразившиеся в Польше, так как они могут иметь самые зловещие последствия для безопасности и спокойствия народов, находящихся под властью Е[го] В[еличества]. Соответственно, Е[го] В[еличество] счел необходимым отдать мне приказ войти с армейским корпусом, которым я командую, на польскую территорию, чтобы этой мерой пресечь опасность, которой могут подвергнуться границы Галиции, а также чтобы обеспечить безопасность и спокойствие владений Е[го] В[еличества].

Настоящим я заявляю, что все те, кто будет вести себя спокойно, по-дружески, сдержанно и с должным уважением к австрийским военным, смогут пользоваться высоким покровительством Е[го] В[еличества] и обретут гарантию безопасности – для себя лично, для своих владений и своего имущества. Те же, наоборот, кто окажется виновным в неразумном сопротивлении, подвергнут себя суровости законов военного времени.

Писано в штаб-квартире, Воловец, 30 июня 1794 года.

Подписал Жозеф, граф д’Арнонкур».

Поскольку в этих землях почти не было польских войск, австрийцы вошли в них без всякого сопротивления, и покой жителей там не был нарушен. Правительство Польши не могло, конечно, остаться равнодушным к этому демаршу австрийцев, но, не имея сил воспротивиться, было вынуждено покориться, и Костюшко удовольствовался тем, что написал Арнонкуру: «Поляки свято чтили существовавшие договоренности с Е[го] В[еличеством] императором, и никто не сможет обвинить Речь Посполитую Польшу в могущих произойти тяжелых последствиях введения в нее австрийских войск».

Поверенный в делах венского двора, Де Каше, спустя несколько дней покинул Варшаву, впрочем, его отъезд и введение австрийских войск на территорию Польши нисколько не обеспокоили жителей Варшавы, которые не допускали возможности, что венский двор захочет принять непосредственное участие в этой войне.

Тем временем российские и прусские войска приблизились к Варшаве и угрожали столице осадой. Ее положение было тем более опасным, что она никогда не укреплялась и, таким образом, со всех сторон предоставляла свободный доступ неприятелю. Только с началом восстания было решено делать рвы и окопы, чтобы защитить город от пешей атаки. Когда же, после Щекоцинского дела, Костюшко отступил в сторону Варшавы, эти работы стали производиться гораздо активнее, и, сверх того, на некотором расстоянии от города были возведены укрепленные лагеря, где можно было укрыться от обстрелов.

Поскольку я обещал отдельно дать описание событий, имевших место в Литве, начиная с восстания в Вильне, я временно прерву здесь описание военных действий, происходивших во время осады Варшавы, и вернусь к ним на момент моего возвращения в столицу после занятия Вильны российскими войсками и отступления армии Литвы.