Глава I

Я прибыл в Литву, в Новогрудок, ко времени заключения контрактов и в ночь на 30 марта 1794 года был разбужен появлением курьера из Варшавы. Это был надежный человек, сумевший ускользнуть от бдительности полиции: он привез мне копии Акта Краковского восстания, а также прокламации Костюшко и сообщил верные сведения о том, что восстание в Варшаве должно начаться не позднее чем через две недели.

Я воспользовался его приездом, чтобы отправить обратно с ним письмо моей жене в Варшаву: просил ее покинуть город и немедленно отправиться в Вильну. Заодно постарался избавиться от русского унтер-офицера, которого генерал Игельстром приставил ко мне в дорогу как сопровождающего, а на самом деле – чтобы следить за мной. Я смог отделаться от него лишь щедро заплатив ему и под предлогом необходимости отправить с ним часть кассы, которую якобы должен был отослать в Варшаву.

Я сообщил о полученных важных известиях только нескольким друзьям, которых особенно хорошо знал, и постарался покончить с делами, высвободив капитал приблизительно в сорок тысяч дукатов золотом, предполагая использовать их на нужды родины – в ходе грядущих событий.

Через несколько дней я отправился в Вильну, где ко мне присоединилась жена. Здесь я с удивлением обратил внимание на спокойствие, царившее среди жителей, совершенную невозмутимость коменданта города и полное неведение русских относительно того, что готовилось в стране с тех пор как сюда дошли прокламации Костюшко.

Я не был посвящен, как уже говорил, в тайны тех, кто замыслил восстание. Признаюсь даже, что, зная о наших малых ресурсах и значительных силах, которые могли быть употреблены для нашего подавления, я не убаюкивал себя тщетными надеждами, что ожидания наших патриотов оправдаются. Несмотря на это, я твердо решил не покидать страну, разделить опасности с моими согражданами и скорее погибнуть с оружием в руках, чем обесчестить себя отказом присоединиться к этому патриотическому порыву и акту отчаяния.

20 апреля 1794 года Нелепец, офицер седьмого полка, предупредил меня, что восстание в Вильне будет поднято в ночь на 23-е. Я решил покинуть город, чтобы не оказаться вместе с женой, слугами и багажом посреди смуты и смертоубийств, которые обязательно последуют, так как российский гарнизон города составлял более трех тысяч человек.

Однако, чтобы не подать виду, будто я собираюсь спешно покинуть город, решено было провести вечер 22-го в доме мадам Володкович, куда был приглашен генерал Арсеньев, русский комендант города, и несколько офицеров генерального штаба. Там я уверился, что они даже не подозревают о том зловещем событии, которое ожидало их через двадцать четыре часа.

Назавтра, в три часа утра, я со всеми своими экипажами был уже по дороге в Гродно, когда мне повстречался поляк Зылинский, следовавший курьером в Вильну: он сообщил мне по секрету, что восстание в Варшаве вспыхнуло еще 17 апреля. Он заверил меня, что все закончилось к удовольствию поляков и что он сам покинул город уже после бегства Игельстрома и некоторых русских, которым удалось избежать расправы.

Я сразу же принял решение свернуть с большого тракта и взял направление на Олькеники, к графу Грановскому. Он был чрезвычайно удивлен моему приезду со столь многочисленным сопровождением и еще более – двум новостям, которых не ожидал: тому, что восстание в Варшаве уже подошло к концу, и тому, что восстание в Вильне запланировано на ближайшую ночь. Мы же находились всего в семи лье от Вильны. Один из друзей дома, Семашко, тут же вскочил на лошадь и к началу ночи был уже в окрестностях Вильны: оттуда он слышал не только выстрелы, но даже крики сражающихся, и этого было вполне достаточно, чтобы подтвердить правоту того, о чем я говорил. Впрочем, сообщить нам о результатах услышанного он не мог.

Назавтра, по возвращении Семашко, я отправил в путь смышленого лакея с приказом добраться до Вильны. Он добрался туда без происшествий и привез обратно записку от вице-президента Антония Лучинского, в которой содержались следующие строки: «Мы провели ужасную ночь. Кровь еще течет ручьями по улицам. В Вильне русских больше нет. Одни убиты, другие пленены. Среди пленников находится сам генерал Арсеньев и многие офицеры. Русские, сумевшие убежать, собрались за пределами города и стреляют во всех, кого встречают на дороге. К… был схвачен, подвергнут суду и осужден на смерть. Радостные крики раздаются во всех кварталах города. Ясинский с тремя сотнями военных и небольшим количеством людей из народа совершил все это опасное мероприятие. Я советую вам вернуться сюда, как только проезд освободится. В городе вы подвергаетесь меньшей опасности, чем в сельской местности».

Было решено подождать дальнейших известий, прежде чем пускаться в путь. Мы уже готовились к отъезду, когда узнали о прибытии отряда из двух сотен кавалеристов в маленький городок Олькеники – вблизи от дома, в котором мы находились. К счастью для нас, этот отряд, следовавший из Лиды, не знал о том, что произошло в Вильно, а его командующий, Корф, который, как выяснилось, когда-то служил под началом отца Грановского, нанес нам визит и отобедал с нами. Только покинув нас, он получил известия о побоище в Вильне и срочно отправился маршем в направлении этого города. Однако он покинул Олькеники, не причинив никакого вреда владельцу имения и его жителям, хотя и узнал, что несколько крестьян Грановского в тот же день остановили обоз с сукном для мундиров и убили русских солдат, которые его сопровождали.

Конечно, не Корфа нам следовало в первую очередь опасаться. Остатки российского гарнизона, отступавшие от Вильны, предавали огню все на своем пути и теперь быстрым маршем двигались по Гродненской дороге. Деревня, в которой мы находились, была лишь в полулье от тракта. Люди, которых мы выставили на посты в том направлении, чтобы предупредить нас о передвижении этого корпуса, прибежали, запыхавшись, и предупредили нас, что он сошел с дороги и быстрым ходом направляется к Олькеникам.

Тучи пыли возвестили о его приближении. Вскоре сотня казаков ворвалась во двор замка, перекрыла все выходы и окружила нас со всех сторон. Около трех сотен пехотинцев, покрытых пылью, полумертвых от усталости, с выражением ярости и мстительности на лицах, выстроились перед домом, в котором мы находились: намерения у них были недобрые, и только случай помешал этим намерениям осуществиться.

Среди офицеров, которые со спущенными поводьями въехали во двор вслед за пехотой, я узнал одного из адъютантов генерала Арсеньева, которого тремя днями ранее я видел в Вильне. Это был то ли француз, то ли швед. Он был очень удивлен, найдя меня в Олькениках, и обеспокоенно спросил, нет ли вооруженных конфедератов в доме Грановского. Мой уверенный вид и хладнокровие, с которым я ответил, что не знаю, кого он имеет в виду под конфедератами, и не понимаю причин его беспокойства и этого вторжения под кров, где царят мир и спокойствие, его, казалось, успокоили. Однако я с трудом уговорил его сойти с лошади и войти в дом. Только после того как я дал ему слово чести, что ему здесь ничто не угрожает, он решился последовать за мной. Его удивление было равно только его же смущению, когда он нашел в апартаментах только мою жену и дочь Грановского.

Он взволнованно рассказал мне, что командир русского корпуса, находившегося в полулье отсюда на Гродненском тракте, получил ложные известия о том, что в Олькениках находится сборище вооруженных конфедератов и что, соответственно, он должен был отдать приказ запалить замок с четырех концов, а также заковать в цепи и увезти в кибитках всех, кто там находился.

Я без всякого волнения ответил офицеру, что, надеюсь, он не исполнит приказа, полученного из-за ложных сведений, и что я прошу его объяснить, чем вызван озлобленный вид солдат и это поспешное и неожиданное вторжение… Он рассказал мне в нескольких словах, с горечью и отчаянием в голосе, о том, что произошло в Вильне позапрошлой ночью.

Он пожаловался, что его солдаты, падавшие от усталости, уже сутки ничего не ели и что он сам, как и другие его офицеры, едва успел сбежать из города посреди ночи лишь в том, в чем был.

Ведомый исключительно жалостью, я сунул ему в руку сто дукатов – офицер был смущен и не хотел их принимать; тогда я сказал ему, что он так же поступил бы, если бы оказался на моем месте. Он был живо тронут и исполнился благодарности. Он заверил меня, что тут же отправится к своему командиру, чтобы доложить ему о том, что здесь видел, и подал мне надежду на то, что по возвращении сможет передать казакам и пехотинцам приказ командира мирно уйти.

Во время этого разговора с офицером и потом, до его возвращения, мажордом приказал подать щедрое угощение и прохладительное питье солдатам, которые уселись посреди двора немного отдохнуть. Час спустя офицер вернулся с положительным приказом от своего командира, и они отправились дальше по той же дороге, по которой шли ранее. Их кибитки, прежде предназначенные для нас, «преступников», были заполнены теперь провиантом и фуражом. Они забрали всех лошадей из конюшни, а также тех двадцать четыре, на которых я прибыл сюда из Вильны. Казаки ограничились тем, что забрали несколько домашних животных, оказавшихся на дороге, так что на сей раз мы отделались лишь испугом. Однако те же казаки громко высказывались против своего командира и особенно – против офицера, который запретил им грабить: они заявили слугам и нескольким крестьянам, что этой же ночью вернутся в Олькеники и не пощадят здесь ничего.

Было шесть часов вечера, когда наконец скрылись из виду последние ряды русской колонны, доставившей нам столько беспокойства и страха. Угрозы казаков, переданные нам, явно указывали на то, что нам следует немедленно покинуть это место, где мы не могли оставаться, не подвергая себя неминуемой опасности… Но у нас не было лошадей. Грановский приказал привести шестерых с ближней фермы. Мы запрягли их в карету, в которой поместились он сам с дочерью, моя жена и я. Все остальное мы оставили на милость судьбы.

С наступлением ночи мы выехали из Олькеник в сопровождении сына Грановского и его племянника Поцея – они раздобыли себе лошадей у крестьян. Трудность заключалась в том, чтобы выбрать более надежную дорогу. Мы предпочли дорогу на Лиду и, отдохнув несколько часов в лесу, благополучно прибыли в Вильну. Все наши экипажи и вещи тоже прибыли спустя три дня в целости, избежав казачьего грабежа: как и обещали, казаки вернулись, но только через тридцать шесть часов – забрав все, что попалось им под руку, они подожгли несколько домов.

Вернувшись в Вильну, я нашел все улицы города чисто убранными, а жителей – такими спокойными и мирными, как будто здесь никогда и не было никакого восстания. К… был подвергнут смертной казни, тюрьмы забиты русскими военными и разными подозрительными личностями. Был создан Временный совет. Ясинский принял на себя командование войсками и отправился со всеми, кого смог собрать, преследовать неприятеля в сторону Неменчина. Были посланы курьеры в Варшаву, в штаб-квартиру Костюшко.

Мы с Грановским сделали значительные пожертвования деньгами и разного рода продовольствием для удовлетворения первых нужд армии. Обоих нас приняли в качестве членов во Временный совет. Я охотно сложил с себя полномочия великого подскарбия литовского и заявил, что согласен стать членом Временного совета Литвы только до тех пор, пока приказом Костюшко не будет установлен новый порядок правления. Моим дальнейшим намерением было заняться военным делом и разделить с оружием в руках труды и опасности моих соотечественников.

Армия Литвы не была многочисленной. Ее командующий Ясинский был полон рвения, добрых намерений и патриотизма и являлся даже очень хорошим артиллерийским офицером, но не имел необходимого опыта.

Два сражения – при Неменчине и Солах – оставили неприятеля в состоянии замешательства, но решающих результатов не принесли. Ни одно из них не доставило нам победы. Солдаты сражались бесстрашно, все офицеры достойно выполняли свой долг и каждый из них дал убедительные доказательства своей личной храбрости. Особенно отличился Седьмой литовский полк: вдохновленный примером своего командира Грабовского и его доблестных офицеров, он показал чудеса храбрости, покрыв себя славой. Однако мы не могли похвалиться тем, что разбили и прогнали неприятеля. Он лишь отступил на некоторое расстояние от города и к тому же мог получить подкрепление с любой стороны, тогда как мы, сжатые на тесном пятачке, не имели возможности обеспечивать себя продовольствием и поддерживать связи с отдаленными от Вильны провинциями – так что нам оставалось надеяться только на помощь, присланную из Варшавы.

Эта помощь все не приходила, несмотря на наши настоятельные просьбы, а тем временем нам угрожали со всех сторон. Разные российские части, под началом Кнорринга, Николая Зубова и Беннигсена, удерживали свои позиции между Минском и Вильной. Генерал Цицианов, выступивший из Гродно с шестью тысячами человек, находился в окрестностях Ивья, в двенадцати лье от Вильны. Другие части, не столь значительные, двигались по Литве во всех направлениях, и хотя жители Литвы были полны энтузиазма – они не имели достаточных средств для защиты.

Временный совет с нетерпением ждал известий из Варшавы и приказов от Костюшко. Между тем он занимался организацией управления внутри города и в его окрестностях, издавал прокламации для поднятия духа населения, принял разумные и энергичные меры для обеспечения самых срочных нужд армии, издавал распоряжения, которых требовали обстоятельства и которые в его власти было сделать исполнимыми.

Видные горожане представили совету записку, прося разрешения создать корпус стрелков, главой над которыми хотели назначить меня. Эта просьба была удовлетворена. Ян Нагурский взялся создать кавалерийский корпус. Волонтеры, более или менее экипированные за свой счет, прибывали со всех сторон, чтобы пополнить ряды защитников отечества. Энтузиазм был всеобщим, но не хватало ни времени, ни средств, чтобы атаковать врага и заставить его отступить к своим границам. Печальная необходимость оставаться в бездействии сводила на нет все добрые намерения литвинов. Они жаловались на то, что не получают помощи из Варшавы, так как не представляли себе, сколь трудно было подать ее при тогдашнем положении дел.

 

Глава II

Хотя приказ Временного совета был опубликован лишь в два часа пополудни, но все же около тридцати тысяч жителей обоего пола собрались к шести часам вечера в назначенном месте и сгрудились вокруг пригорка, на котором был установлен стол в качестве трибуны для ораторов. Более трех сотен первых дам города из дворянства и буржуазии окружали это заготовленное место. Корпус из нескольких тысяч человек, в основном из новобранцев и волонтеров, на некотором расстоянии от него образовывал собою каре, в середине которого располагался генерал Ясинский со своим штабом. Такая торжественная обстановка воодушевила меня и побудила произнести речь, к которой я не имел времени подготовиться. Я продолжил ее, сам того не замечая, и с удовольствием увидел, что она производила на собравшихся нужное впечатление – именно то, на которое мог бы рассчитывать Временный совет.

Поскольку несколько лет спустя недоброжелатели обвиняли меня в том, что я говорил тогда «языком революции», сильно напоминавшим якобинский, я считаю себя обязанным привести здесь несколько отрывков из той речи, которую многие молодые люди записывали, пока я говорил, и которая была частично опубликована в «Национальной газете» Литвы. Придется признать, что посреди кризиса, в котором мы тогда находились, я видел свой долг в том, чтобы успокаивать и умиротворять простых людей, не переставая в то же время волновать их души картинами наших несчастий и поддерживать в них бодрость и патриотический энтузиазм. Моя задача была трудной, но успех этой речи отдает ей должное и развенчивает обвинения в якобинстве, которые были адресованы мне завистливыми врагами. Вот ее точный перевод:

«Граждане! Временный совет, жаждущий сохранить уважение и доверие жителей Литвы, с глубоким прискорбием узнал, что общество Вильны, введенное в заблуждение коварными слухами, жалуется на медлительность правительства в деле наказания тех, кто содержится в тюрьмах, и приписывает непростительной небрежности либо даже предательству задержку в наказании виновных.

«Убежденный в том, что правдивое изложение фактов – лучшее оружие против клеветы, Временный совет счел нужным направить двух своих членов к этому многочисленному собранию граждан, чтобы ознакомить его со своим мнением насчет неразумных действий некоторых индивидов, которые ищут возможностей возмутить общественное спокойствие, подстрекая к жалобам и угрозам против правительства и не понимая при этом, какие непредвиденные последствия может повлечь за собой такое поведение.

Временный совет не знает за собой ничего, в чем можно было бы его упрекнуть, – и поэтому ему нечего бояться. Но можно ли безразлично смотреть на все то, что внушает недоверие к правительству, вносит в общество разлад, непонимание и предвзятость – именно тогда, когда без полного единения всех жителей ради общего блага не может быть надежды для всех нас и спасения – для нашей родины?

Взгляните на все, что вас окружает, и вы найдете, граждане, совсем свежие следы отступления врага и не будете дрожать при мысли, что он может вернуться в ваши стены, чтобы мстить и нести повсюду ужас, печаль и отчаяние.

Посмотрите на еще дымящиеся развалины ваших сельских домов – эти нагромождения руин указывают места, где были ваши предместья; эти кучи пепла погребли под собой целые семьи вместе с тем, чем они владели. Взгляните на эту землю у себя под ногами – несколько дней назад она была орошена кровью ваших братьев… Посмотрите вслед этим почтенным гражданам, которых только что вырвали из семей и теперь влекут в кандалах в самую глубь Сибири! Вслушайтесь в стоны несчастных, которые не смогли ускользнуть из рук своих угнетателей, в рыдания матерей, лишившихся своих детей. И если эти душераздирающие картины вызывают у вас слезы, судите сами, можете ли вы заниматься чем-либо иным, кроме как идти мстить на ваших братьев, ваших родных и ваших друзей!..

Да, граждане, это единственный долг, который нам остается исполнить, если мы хотим предотвратить еще более тяжкие несчастья, помешать возвращению врага, защитить наши владения, сохранить жизнь дорогим для нас людям, защитить национальное достоинство, обеспечить свою независимость и спасти родину!

Таковы должны быть чувства всякого честного человека – и таковы чувства всех членов совета: они не ограничиваются тем, что вдохновляют вас речами и прокламациями, – они не побоятся сами повести вас туда, куда призывает всех нас любовь к родине и долг перед ней.

Но берегитесь, граждане: в нашем городе, среди нас скрываются гораздо более страшные враги, чем те, против которых мы сражаемся, – это наши соотечественники, которым мы верим, но которые маскируют свое лицемерие и, прячась под личиной патриотизма, расставляют вам коварные ловушки. Стыдно признавать, что есть таковые среди наших соотечественников, однако нет сомнений в том, что находятся индивиды, подчиненные внешнему врагу, которые интригуют, порабощают, обманывают, пробуждают в вас низкие страсти, подталкивают к сомнительным действиям – чтобы тем легче предать вас тем, кому они вас продали, и вовлечь в эту пропасть ваших жен, детей, собственность, вашу честь, независимость и судьбу вашей родины.

Это не те, кого общественное доверие поставило во главе правительства и кто постоянно бодрствует на службе государства; это не ваш почтенный магистрат, который с усердием и старанием предается исполнению своих обязанностей; это не члены судебных трибуналов, которые неустанно разыскивают виновных, чтобы подвергнуть их заслуженному наказанию; это не те разумные и спокойные граждане, которые готовы жертвовать своим состоянием и проливать кровь за родину. Нет – не их надлежит вам бояться и подозревать… Все они видят перед собой лишь свою родину; они не признают иного вождя, кроме Костюшко; они принимают лишь те правила поведения, которые предписаны им декретом восстания; они ненавидят врага, который нас угнетает; они презирают предателей.

Послушайте, что говорит вам совет в своих прокламациях… Взывая к вашему мужеству, энергии и преданности общему делу, – разве он отказывается разделить с вами ваши опасности и жертвы? Разве найдется хотя бы один член этого совета, который не пошел бы охотно умирать в первых рядах армии ради чести погибнуть за свою страну?.. Это так и есть, и в этом вы не сомневаетесь, – тогда, как вы назовете эти продажные души, этих безумных фанатиков, которые порочат правительство? Осмеливаются оскорблять порядочных людей? Стараются ввести вас в заблуждение своей ложью? Смешать невинных с виновными? Исполнить вас злобы против тех, кто занимает общественные должности, посеять несогласие и раздор между сословиями наших жителей, воспользоваться возбуждением умов, чтобы толкнуть вас на преступные крайности?

Да, граждане, эти извращенные личности, пытающиеся вас обмануть и вовлечь в насильственные действия, – они правы, когда говорят о предательстве!.. Но это предательство, в котором виновны они сами!

Избегайте этих коварных советчиков! Отбросьте от себя их обманные речи и клевету! Откройте свои глаза на те опасности, которым подвергается наше святое дело, которое мы все поклялись поддерживать и защищать… Пусть все мнения и все стороны объединятся, чтобы действовать в полном согласии и противопоставить наше благородное сопротивление всем опасностям, которые нам угрожают!.. Будем же чтить приказы Костюшко! Будем же подчиняться представителям его власти! Идемте вперед на врага, который стоит почти у ворот нашего города! И пусть лозунгом нашего единения станет: Свобода и независимость нашей родины – или смерть!

Только победив врага и отбросив его от наших стен, только упрочив нашу жизнь и укрепив нарождающийся образ правления, – только тогда совет, который разделяет ваше нетерпение и желание видеть виновных наказанными, примет все необходимые меры, чтобы осуществить акты справедливости. Только тогда мы сможем воскликнуть в горячем порыве наших сердец: Да здравствует свобода! Да здравствует родина! Да погибнут ее враги!»

Как только я закончил свою речь, все шапки взлетели в воздух; все были охвачены вдохновением, слезы текли из глаз слушателей. Со всех сторон слышалось: «Да здравствует наш народ! Да здравствует Костюшко! Ясинский! Члены совета и все истинные патриоты!» Эти возгласы искреннего энтузиазма раздавались еще долго; затем эта многочисленная толпа мирно разошлась, и с тех пор более не было речи ни о каких обвинениях в адрес совета, угрозах и тем более – о каких-либо крайних действиях. Этот день, на счастливое окончание которого я не надеялся, но который принес мне истинную радость совершенным восстановлением порядка и спокойствия, – этот день никогда не сотрется из моей памяти!

После того как совет успокоился насчет грозивших городу внутренних беспорядков, он смог гораздо активнее заняться мерами, которые следовало принять против неприятеля. Я сообщил Вавжецкому свой проект по созданию трех или четырех корпусов по несколько сотен человек в каждом под началом смелых и предприимчивых командиров, которые смогли бы проникнуть в разных направлениях и в разные места на границы с Россией. Я предвидел все опасности, которым они могли подвергнуться, и даже не исключал для них возможности быть окруженными, отрезанными и уничтоженными, но я был уверен, что это единственный способ устранить от границ Литвы российские войска, которые вынуждены были бы свернуться и двинуться в сторону прежних границ империи, оказавшихся под угрозой.

Вавжецкий, хотя и одобрял этот проект, указал мне на трудности в его осуществлении и отметил, что 1. нелегко будет найти командиров, которые захотели бы подвергнуться опасности вместе с этими отчаянными головами; 2. если бы таковые и нашлись, то вряд ли можно предположить, что Временный совет, в который входили лица разных взглядов, захочет безоглядно довериться тем, кто возьмется за столь рискованную операцию, успех которой сомнителен; 3. командующий армией вряд ли разрешит расчленить армию и тем самым ослабить ее; 4. следует согласовывать военные действия в Литве с передвижениями армии в Польше и поэтому не должно предпринимать ничего, не получив распоряжений Костюшко.

Я разорвал на глазах у Вавжецкого этот проект, который собирался нести в совет, так как он убедил меня в том, что его могут неправильно истолковать. Тем не менее в дальнейшем будет видно, что сама жизненная необходимость заставила принять этот проект: именно этим диверсиям в направлении границ, как я и советовал, мы были обязаны отсрочкой со взятием Вильны и удержанием остальной территории Литвы нашими армиями.

С тех пор как граждане Вильны избрали меня и совет назначил меня командиром корпуса стрелков, я занимался тем, что набирал людей, экипировал их, вооружал и обучал. Я нес все расходы по этому делу и с тем большим удовольствием, что видел, как мой корпус с каждым днем растет за счет притока молодых людей, вдохновленных лучшими намерениями, среди которых было много талантливых и образованных: они покидали родительские дома и перспективу обеспеченной и спокойной жизни в обмен на неверные надежды – ради счастья послужить своей стране. Известные люди города, негоцианты и художники, разделяли этот энтузиазм и вступали в ряды корпуса либо как солдаты, либо как офицеры.

Я не могу не отдать здесь должное моим бравым стрелкам, командиром которых имел честь быть: все они доказали свою беспримерную храбрость и преданность. Из четырехсот восьмидесяти офицеров и солдат в живых осталось не более сорока к концу восстания – все остальные погибли с оружием в руках. Среди малого числа уцелевших, некоторые из которых еще живы, нет ни одного, кто не был бы искалечен или покрыт почетными ранами.

Я делил свое время между моими обязанностями во Временном совете и военными занятиями, старался также приносить пользу, собирая все средства, которыми располагал, на нужды армии. Я передал сто тысяч флоринов на создание полка Нагурского, закупил лошадей для офицеров моего корпуса стрелков, оружие – для солдат, сукно для мундиров. Вскоре этот корпус, состоявший более чем из четырех сотен хорошо экипированных людей, был готов выступить для боевых действий.

Поскольку я обещал себе ничего не скрывать из того, что со мной было, даже рискуя возбудить подозрения у своих личных врагов, я не могу не рассказать о событии, которое в свое время наделало слишком много шума, чтобы я мог обойти его молчанием, тем более что оно дает пример того, каким опасностям могут подвергаться граждане, даже наиболее преданные родине, посреди революционных событий и волнений.

Я принял решение отправить мою жену из Вильны, чтобы она провела некоторое время в деревне, в семейном кругу, у тетки-генеральши Огинской в Седльце, что в двенадцати лье от Варшавы. Я решил сам сопроводить ее до места. Получив на это разрешение совета, мы, снабженные необходимыми паспортами, выехали на большой почтовый тракт. Едва проехали мы с десяток лье, как повстречались с людьми, которые уверили нас, что видели казаков и банды вооруженных людей, нападавших на путников между Белостоком и Гродно. Не желая подвергать жену опасностям, которых мы могли избежать на другом направлении, я решил свернуть с тракта с намерением проехать через таможню Щебра, затем вдоль границы и прибыть в Седльце, минуя Гродно.

На таможне Щебра мне попался грубый и мстительный интендант, который не забыл, как несколькими годами ранее я, исполняя обязанности комиссара, проверяющего таможни, сместил его с занимаемой им должности и заменил его человеком знающим и опытным. Он увидел, что я прибыл к границе и подъехал к его дому, и решил, что не должен упустить такую блестящую возможность отомстить мне. Он так бы и сделал, если бы я не был уверен в своей невиновности и если бы смелость и присутствие духа вдруг покинули бы меня в этом положении – столь же критическом, сколь и неожиданном.

Этот интендант, по фамилии Гуща, направился ко мне с саблей в руке, остановил мои экипажи, позвал всех своих вооруженных таможенников и толпу крестьян, а затем громко объявил, что я приверженец России, что я хочу пересечь границу, чтобы попасть в Пруссию, и что при мне, помимо важных бумаг, находятся деньги, бриллианты и другие ценные вещи стоимостью в несколько миллионов.

Моим первым движением было схватиться за пистолет, чтобы наказать наглеца, покусившегося на мою честь и жизнь: в ходе революций их можно защитить, только оказывая твердое сопротивление всякому насилию. Но жена остановила мою руку, и во мне гнев сменился рассудительностью: я заявил, уверенно и хладнокровно, что останусь в Щебре, направлю жалобу Временному совету и подожду, пока придет его решение. Моя выдержка обезоружила Гущу, но не заставила его отказаться от своих намерений. Курьер, которого я через час отправил в Вильну с письмами, где кратко описывалось это происшествие, был остановлен таможенниками, а мой пакет был у него изъят.

Со своей стороны, Гуща тоже составил рапорт, преувеличенный и лживый, и отправил его в Гродно. Три дня спустя административный совет этого города, в ответ на этот рапорт, направил ко мне одного из своих членов, который отнесся ко мне со всяческим уважением, но заявил, что уполномочен убедить меня вернуться в Гродно, откуда моя жена сможет свободно продолжать свой путь в Седльце. Он отказался от эскорта интенданта и его таможенников и даже определенно запретил ему сопровождать мои экипажи, но тот, пылая местью, в ожидании награды от правительства, последовал за нами, держась, однако, на некотором расстоянии, до самого Гродно.

По нашем прибытии Гуща с четырьмя таможенниками расположился прямо на площади и провел там всю ночь, чтобы наблюдать за малейшими движениями в доме, который мы занимали.

Назавтра за пределами города был назначен сбор военного корпуса, там присутствовали многие дворяне, и туда сбежалось несколько тысяч любопытствующих людей из народа – увидеть маневры этого нового войска. Гуща отправился туда со своим племянником и, проходя по рядам, старался повторять на мой счет всю ту ложь, которая послужила ему предлогом для моего ареста. Иоахим Хрептович, гродненский дворянин, известный своим патриотизмом и революционными убеждениями, снискавшими ему большую популярность, не мог вынести оскорблений в мой адрес и мысли о той опасности, которой я подвергался из-за этой клеветы. Он бросился к Гуще, высказал ему свое презрение, а затем стал на скамейку, чтобы быть лучше услышанным, и в нескольких словах вознес хвалу моему патриотизму, проявившемуся при разных обстоятельствах. Он говорил об услугах, оказанных мною стране, и особенно – жителям Литвы. Он подчеркнул то усердие, с которым я поддерживал проекты руководителей восстания, создавал на свой счет корпус стрелков, давал значительные средства на первые нужды армии… Он говорил с такой горячностью и произвел такое впечатление на слушателей, что ропот, поднявшийся вначале против меня, сменился выражениями восторга в мой адрес… Но это было еще не все. Оратор сказал, что Гуща – лжец, что им двигала личная ненависть ко мне, что он, по всей вероятности, приверженец России, если отваживается клеветать и портить репутацию уважаемого гражданина, имеющего заслуги перед родиной, – тогда народ бросился на моего обидчика, и тот спасся от оскорблений и пинков только бегством с того места, где думал одержать надо мной победу.

Во время этих событий, о которых я совершенно ничего не знал, я сам просился быть допущенным на заседание совета города, собравшегося в прежнем зале сейма в замке. Я нашел там около тридцати лиц, большинство из которых были мне хорошо известны с определенной стороны. Я заговорил энергичным и уверенным тоном, объясняя, что со мной произошло. Я воспользовался местом, в котором находился, чтобы напомнить, сколько раз в этих же стенах раздавались мои речи – речи человека, преданного своей родине: как я защищал права своих угнетенных сограждан и осуждал тех, кто их тиранил. Я утверждал: если в ходе революции необходимо следить за врагами правого дела и строго их наказывать, то не менее важно заботиться о том, чтобы невинные не были смешаны с виновными и чтобы клевета не могла нанести ущерб их заслуженной репутации… Я напомнил о кровавых сценах, опозоривших французскую революцию в период власти террора… Мне не составило труда доказать, что среди присутствующих не было ни одного, кому удалось бы избежать потери чести, состояния и самой жизни, если бы кому-либо вздумалось бросить на них подозрение с помощью клеветы и если бы для их наказания было бы достаточно только подозрения.

Эта небольшая речь произвела в тот момент тем больший эффект, что в совет пришло известие о том, что произошло за городом. Собрание решило, что не имеет права отвечать на обвинение Гущи, поскольку я являюсь членом Временного совета Литвы и, следовательно, должен оправдываться в Вильно, если от меня этого потребуют. Тут же было приказано отправить паспорта моей жене: она немедленно отправилась в Седльце, а я – в Вильну.

По моем возвращении в этот город я отправился на заседание Временного совета, где честно рассказал о своем приключении – известия о нем дошли сюда раньше меня самого, причем с очень невыгодными для меня подробностями. Я потребовал, чтобы мои бумаги были завизированы, и настаивал, чтобы интендант таможни Щебра был судим и осужден как клеветник и подстрекатель народных волнений и беспорядков. Затем я вышел из зала заседаний и собрал своих стрелков, по-прежнему мне преданных, каждый из которых пожертвовал бы собой, чтобы защитить мою честь. Я продолжил заниматься с ними, как и раньше, по несколько часов в день; тем временем совет отдал приказ комитету общественной безопасности рассмотреть мою жалобу на Гущу и сделать ревизию моих бумаг.

Спустя три дня этот комитет, состоявший из семи членов, передал мне удостоверение о том, что мои бумаги имеют отношение только к моим семейным делам, и прибавил к нему хвалебных отзыв о моем поведении, прошлом и настоящем; этот отзыв был воспринят в обществе с доверием, так как члены этого комитета были признаны всеми как люди чести, безоговорочно преданные родине и новому правительству.

Что касается Гущи, то он не был ни осужден, ни отстранен от должности, так как его поступок приписали избытку старания на службе общественному благу: этот избыток ввел его в заблуждение, но не сделал его очевидно виновным.

Я не обратил особого внимания на свидетельства, переданные мне: уверенность в своей невиновности и верности своему долгу приносила мне больше радости, чем самые многочисленные и лестные высказывания в мой адрес. Тем не менее, после всего, что со мной произошло, я утвердился в решении оставить гражданскую карьеру и стать военным. Я предпочитал погибнуть, сражаясь за родину, нежели подвергаться несправедливым подозрениям, суждениям, продиктованным духом предвзятости, и попадать в тяжелые обстоятельства, из которых не всегда удается так удачно выбраться посреди революционной смуты.

Вавжецкий уже принял такое же решение: получив командование корпусом регулярных войск и волонтеров, он направился в сторону границ с Курляндией, где успешно вел боевые действия. Затем он дошел до Либавы, взял город и был поддержан генералами Ромуальдом Гедройцем и Неселовским, которые, следуя в том же направлении, сдерживали продвижение неприятеля и наносили ему поражения.

Все трое, вместе с храбрецами, которыми они командовали, имели большие заслуги перед родиной, и их действия принесли бы гораздо больше пользы, если бы основные военные силы Литвы были поддержаны помощью, которую они тщетно ожидали от Варшавы.

 

Глава III

Через несколько дней по моем возвращении в Вильну я отправился к генералу Ясинскому и объявил ему: если он даст мне две сотни кавалеристов и хорошего офицера, на которого можно положиться, то я присоединю к ним моих стрелков, чтобы составить авангард нашей армии, тогда находившейся в бездействии, и направлюсь к Минску. Если я дойду туда, не встретив серьезного сопротивления, я берусь проникнуть на территорию Белой Руси и поднять там десяток тысяч крестьян на землях, принадлежащих моей семье, отпустив их на свободу, – чтобы срочно усилить свой корпус новобранцами, насколько это будет возможно.

Я предполагал, что не составит труда поднять жителей этой провинции, которые уже проявляли желание участвовать в восстании, и что такой демарш вынудит российские войска свернуться к границам империи и уйти вообще из Литвы.

Генералу Ясинскому очень понравилось это предложение, так как он понимал все его выгоды. Однако он не утаил от меня всех опасностей такой экспедиции и беспокойства за меня и за корпус, который доверял моему командованию. Я заверил его, что буду стараться щадить людей и себя самого, насколько это будет возможно. Мы условились, что этот план и маршрут, по которому я собирался идти, останется пока в секрете. Через несколько дней я покинул Вильну с двумя сотнями кавалеристов во главе с бравым майором Корсаком и тремя сотнями моих стрелков.

Мы миновали штаб-квартиру, находившуюся в Ошмянах, в семи лье от Вильны, и прошли три лье в направлении к селу Боруны. Первые дни мне пришлось тяжело, так как сильные отряды казаков все время вступали с нами в стычки. Однако я не потерял ни одного человека – наоборот, мы взяли нескольких пленных, которых я отправил в штаб-квартиру. От них стало известно, что они были отделены от корпуса генерала Кнорринга, который сам с шестью тысячами человек стоял лагерем в шести лье от Борун. С другой стороны, справа от меня, приблизительно на таком же расстоянии, находился такой же значительный корпус под началом генерала Цицианова. Несмотря на это, я настаивал на своем решении двигаться на Минск, до которого оставалось всего лишь десять лье, и потребовал от генерала Ясинского послать сильный авангард в Боруны, которые собирался покинуть. Я направился маршем через Вишнев, чтобы внезапно напасть на Воложин, где, по некоторым сведениям, находилось всего триста человек русской инфантерии и пять десятков казаков.

Я строил свои расчеты на успех на том безопасном положении, в котором находился русский гарнизон, расположенный между двумя сильными армиями по шесть тысяч человек каждая: он не мог ожидать атаки с той стороны, с которой шел я, так как усиленные русские патрули ночью и днем следили за дорогой, ведущей к нашему генеральному штабу. Я рассчитывал также на ночную темноту и на принятую мною предосторожность: моя кавалерия должна была войти в город тремя разными путями, тогда как я сам со своими стрелками продвигался на Вишнев по главной дороге. Все эти предосторожности оказались ненужными, так как по пути нам встретилось лишь четыре десятка солдат с тремя унтер-офицерами и одним лейтенантом, которые спрятались по домам. Стороны обменялись лишь несколькими выстрелами, офицер был серьезно ранен, несколько солдат убиты, остальные сложили оружие и сдались в плен.

Полтора десятка казаков, бежавших при первом приближении нашей кавалерии, посеяли ужас в окрестностях. Они вовремя предупредили князя Николая Зубова, который ничего не опасаясь двигался на Воложин и попал бы к нам в руки в полулье от него, так как не ожидал там нас найти. Он быстро повернул обратно и немедленно отдал приказ окружить меня со всех сторон и отрезать мне путь к отступлению. Поскольку я ничего не знал об этом, то ничего не изменил в своем плане и своих решениях и продолжал двигаться в том же направлении.

Мы нашли в Воложине много вещей из меди, олова и железа, которые были отобраны у окрестных жителей, а также многочисленное стадо и несколько сотен быков, которые были собраны там для российской армии. Я сразу отправил пленных и все, что попало нам в руки, в штаб-квартиру, где Неселовский временно заменял генерала Ясинского. Этот транспорт сопровождался эскортом из двадцати кавалеристов. Так как нельзя было терять ни минуты, то после нескольких часов отдыха я направился в сторону Ивенца – маленького городка в пятнадцати лье от Вильны.

Неподалеку от Воложина мне повстречались два русских курьера, которые везли распоряжения для армии из Петербурга. Я вместе с моим адъютантом и двумя молодыми офицерами-стрелками остановил их. Один из них выстрелил в нас из пистолета и скрылся в кустарнике, другого мы захватили вместе с сумкой с документами и отправили его под конвоем в нашу штаб-квартиру. Этот второй конвой, также как и первый, добрался до места назначения без происшествий, но не смог вернуться обратно ко мне, и это стало первым признаком того, что наше сообщение со штаб-квартирой прервано.

Прибыв в Ивенец, я не нашел там русских военных, так как они срочно ретировались при нашем приближении. Я же был удивлен и смущен, обнаружив там большое количество амуниции, сукна для мундиров и других предметов экипировки для армии, а также серебряную, медную и оловянную посуду и другие вещи, отобранные у местных жителей и сложенные на различных складах и в амбарах.

Я колебался, следует ли мне продолжить движение, оставив здесь эти трофеи стоимостью в несколько сотен тысяч польских флоринов, или же эскортировать их вместе со своим войском по окольной дороге. С нерешительностью было покончено, когда я узнал, что губернатор Минска Неплюев собрал в этом городе все окрестные военные силы, что он забаррикадировался со всех сторон и выставил за пределами города вооруженных крестьян, чтобы они первыми приняли огонь на себя. Этого известия оказалось достаточно, чтобы я решил вернуться в штаб-квартиру. Трудность, однако, заключалась в необходимости найти транспорт для всех этих вещей, которые с трудом вместились бы в две сотни крестьянских телег. Помог случай, но мне недолго пришлось пользоваться полученным преимуществом.

Наутро, прибыв в Ивенец, я не нашел ни лошадей, ни повозок. Однако, поскольку это был день приходского праздника, к дверям церкви подъехало около двадцати экипажей, запряженных четверкой или шестеркой лошадей, которые принадлежали зажиточным жителям окрестностей, а базарная площадь была заполнена сотнями крестьянских телег. Я стал убеждать владельцев вывести меня из затруднения, и все они тут же согласились следовать за мной. Они позволили выпрячь из экипажей своих лучших лошадей – их сразу впрягли в два десятка русских телег, заполненных сукном и амуницией. По их примеру, крестьяне тоже предоставили нам столько лошадей и повозок, сколько нам требовалось, и менее чем за шесть часов сто семьдесят полностью нагруженных повозок были готовы пуститься в дорогу с нашим эскортом. В тот же вечер я покинул Ивенец и отправился по другой дороге – не той, по которой прибыл сюда.

Мне нужно было проехать к селу Бакшты через густые леса, тропинки в которых были перегорожены деревьями, поваленными то ли ветром, то ли самими местными жителями, чтобы затруднить передвижение врагу. Я потратил восемь часов на то, чтобы проложить нам дорогу, и, несмотря на нашу усталость от столь быстрого многодневного марша, мы радовались тому, что сумели ускользнуть от бдительности неприятеля. Но, когда мы приближались к деревне Саковщина, что в полулье от Воложина, до нас донеслись звуки барабанов, труб и пронзительные крики солдат, которые надеялись захватить нас. Я ускорил продвижение нашего обоза, которому повезло пересечь по мосту реку Березину. Сам же остался позади с отрядом кавалерии, чтобы наблюдать за передвижениями неприятеля, а затем, также перейдя мост, приказал офицеру с несколькими волонтерами сжечь его. Предполагалось, что русские не смогут перейти эту болотистую реку вброд и должны будут потратить время, чтобы навести переправу, – а значит, не смогут вскоре продолжить преследование. Мы продолжали свой марш, полумертвые от усталости, но надеясь безопасно добраться до штаб-квартиры, которая, как я полагал, находилась не более чем в четырех-пяти лье. Я не знал достоверно, где мы находимся, так как несколько курьеров, посланных с моими донесениями и известиями о маршруте нашего передвижения, не смогли вернуться и доставить нужные нам сведения.

Только по прибытии в Вишнев я узнал, что наш авангард под началом бригадира Юзефа Вавжецкого и полковника Гушковского был вынужден покинуть Боруны после слабого сопротивления, оказанного ими превосходящим силам генерала Цицианова; что наша штаб-квартира оставалась в Ошмянах и что мне не могли послать подкрепление, так как вынуждены были держать оборону. И наконец, в довершение несчастья, мне сообщили, что офицер Войцеховский, которому я поручил сжечь мост через Березину, лишь разобрал его настил и сам срочно ретировался, то есть этим он подверг меня преследованию и нападению русских, остававшихся позади нас. Это и произошло – гораздо раньше, чем я предполагал.

Когда мы спустились с холма под Вишневом, я остановил обоз и стал изучать по карте дорогу, которой нам следовало идти, так как проход через Боруны был нам закрыт. И тут появился многочисленный корпус казаков, а следом – полк Николая Зубова: они проскакали галопом через Вишнев, порубили саблями нескольких моих офицеров и мародеров, которые там задержались. Мы внезапно оказались атакованными, а в то же время трехтысячный корпус Кнорринга быстрым шагом двигался со своими орудиями, чтобы взять нас в окружение. При первом же сигнале тревоги я бросился на неприятеля, но за мной последовало всего лишь два десятка волонтеров, так как остальная кавалерия пустилась в бегство. Мои стрелки объединились, чтобы оказать сопротивление, и в течение некоторого времени сдерживали натиск русской кавалерии, однако они были вынуждены отступить в заросли кустарника, откуда не переставали стрелять в неприятеля.

Так как я безоглядно бросился в атаку, моя шляпа была в нескольких местах пробита пулями, и я бы несомненно погиб, если бы офицер Павлович не схватил мою лошадь под уздцы и тем не заставил меня повернуть.

В этом деле были потеряны все трофеи, взятые в Ивенце, моя касса, в которой было не менее семи тысяч дукатов золотом, много ценных вещей, принадлежавших мне лично, и все мои бумаги. Было убито двенадцать кавалеристов, два десятка волонтеров, двадцать пять стрелков и все мои слуги.

В четверти лье от того места, где мы были атакованы, я нашел свою рассеявшуюся кавалерию. Бравый майор Корсак, лошадь которого пронесла его сквозь ряды неприятеля, присоединился к нам. Отругав солдат, я настоял на их возвращении, чтобы прикрыть хотя бы отступление моих стрелков.

Мне удалось заставить последовать за собой около ста пятидесяти человек, но мы увидели только, как весь наш обоз повернул в сторону Вишнева. Мои стрелки вышли из леса, а неприятельская кавалерия продолжала двигаться к нашим флангам, чтобы окружить нас и не дать отступить. Таким образом, нам пришлось отступать второй раз, что мы и сделали в полном порядке, не потеряв ни одного человека. Мы с трудом нашли кратчайший путь, который привел нас к позициям нашей армии. Избежав атаки корпуса Кнорринга, мы в течение нескольких часов отбивались от нападений патрулей корпуса Цицианова. Наконец, с наступлением ночи, нам удалось соединиться с авангардом нашей армии в Крево.

На следующее утро я отправился в нашу штаб-квартиру, которая по-прежнему находилась в Ошмянах. Генерал Ясинский и все доблестные офицеры его армии, уже не ожидавшие меня увидеть, встретили меня по-дружески, упрекали за мою отчаянность и старались утешить в испытанных мною превратностях. Спустя сутки вернулись и мои стрелки, в добром порядке, несмотря на усталость от непроходимых лесов и дорог. Затем я немедленно отправился в Вильну, где был встречен публикой самым доброжелательным образом, и этот прием вдохновил меня подумать о том, чтобы попробовать еще попытать военного счастья.

За то время, что я отсутствовал в этом городе, здесь произошли немалые изменения в составе гражданского и военного управления Литвой. Костюшко призвал к себе нескольких членов нашего Временного совета, чтобы ввести их в Высший совет в Варшаве. Ясинский должен был также отправиться к Костюшко, как только генерал Михал Вельгорский прибудет в Вильну, чтобы заменить его на посту командующего армией Литвы. Эти перемены одобрялись одними и осуждались другими – явно ощущались разногласия во мнениях публики. Революционно настроенные лица жалели о Ясинском, чьи крайние принципы их устраивали; умеренные же лица радовались назначению Вельгорского, так как он отличался мягким характером и уже не раз давал доказательства своего военного таланта. Впрочем, никто не решался высказать громко свое мнение, так как Костюшко пользовался всеобщим доверием, и все его решения считались неоспоримыми.

Вельгорский прибыл в Вильну через несколько дней после моего возвращения туда. Он был в ужасе, читая доклад о состоянии армии, и ужаснулся еще более, когда сам произвел ей смотр: в ней имелось слишком мало солдат, которые были в состоянии сражаться, не хватало артиллерии и снаряжения. Он понимал растерянность этих войск перед лицом неприятеля, – так как они просто не имели средств его атаковать и заставить отступить из окрестностей Вильны.

Первым его движением было отказаться от командования войсками Литвы и вернуться к большой польской армии, но его друзья указали ему на неуместность такого демарша и убедили его послать секретного курьера к Костюшко, чтобы сообщить ему о положении дел и попросить у него советов и распоряжений, а главное – артиллерии, снаряжения и подкрепления людьми и лошадьми.

Вельгорский попросил меня взять на себя эту миссию, и я с удовольствием согласился. Мы с ним имели долгий разговор, и он сообщил мне много деталей и своих наблюдений, о которых не мог написать в депешах. Наконец, несколько часов спустя, я отправился в путь в качестве курьера, чтобы как можно быстрее оказаться в штаб-квартире Костюшко.

 

Глава IV

Я был польщен доверием Вельгорского и горд тем, что могу выполнить поручение, имевшее в тот момент чрезвычайную важность. Я сгорал от нетерпения увидеть Костюшко и его храбрых товарищей по оружию; я жаждал обнять своих старых товарищей и быть свидетелем их энтузиазма!.. Но я никак не ожидал, что прибуду в Варшаву на следующий же день после трагических событий, очернивших собой несколько страниц истории этой революции, которая должна была иметь целью лишь свободу и независимость Польши.

Я прибыл в Варшаву ночью 29 июня, проделав путь из Вильны за пятьдесят часов. Там я застал всеобщее ожесточение после достопамятных дней 27 и 28 июня, о которых уже упоминалось в 3-й книге «Мемуаров». Я сразу отправился к Костюшко в его лагерь в Працка-Вульке что в трех лье от Варшавы. В пять часов утра меня ввели в его палатку, где он отдыхал на охапке соломы после ночного обхода лагеря: неприятель не переставал беспокоить лагерь. Он встал, чтобы сердечно обнять меня и выразить дружеские чувства, которые всегда ко мне испытывал. Прежде чем вскрыть пакет, который я ему передал, он подробно расспросил меня о положении дел в Литве, пояснив, что такой курьер, как я, может дать ему устно не менее точные сведения, чем те, которые содержатся в письменном донесении на его имя. Затем он вскрыл письмо от Вельгорского, внимательно прочел грустные известия, содержавшиеся в нем и совпадавшие с тем, что я ему уже рассказал. Он был живо тронут, но сказал мне, что, будучи сам окружен неприятелем, стоявшим почти уже у самой Варшавы, не может дробить свои силы и послать просимую помощь Вельгорскому.

Затем он прочел доклад Ясинского о моей собственной экспедиции и лестные отзывы Вельгорского о моем старании и преданности. Он крепко пожал мне руку и поблагодарил за то, что я служу примером своим соотечественникам и даже испробовал себя в опасном деле, совершенно новом для меня, чем заслужил себе еще больше чести. Он сказал мне: «Раньше вы работали только у себя в кабинете и приносили пользу родине своими знаниями и талантами; вы, конечно, вернетесь к своим прежним занятиям, когда, с Божьей помощью, мы победим врага и в нашей стране восстановится мир и спокойствие. Сегодня же нам нужнее всего храбрые солдаты… Пример, который подаете вы, богатые вельможи из самых знатных семей, не может не произвести самое большое впечатление, потому что вы жертвуете ради родины гораздо большим, чем другие… Я хотел бы, чтобы все сражались без лишних раздумий, беспокойств и не вмешивались в дела, которые их не касаются. Посмотрите, какие трагические события происходили в Варшаве – и почти на моих глазах!.. Толпа позволила себе непростительные крайности, которые я вынужден был строго пресечь… Позавчерашний день останется несмываемым пятном в истории нашей революции, и я могу уверить вас, что две проигранные битвы принесли бы нам меньше позора, чем этот несчастный день: наши враги обязательно воспользуются им, чтобы составить о нас дурное мнение в глазах всей Европы!.. Передайте Вельгорскому, скажите всем нашим соотечественникам в Литве, как глубоко я опечален этим неожиданным событием! Еще более опечален я теми жесткими мерами, которые вынужден буду принять, но я свое решение принял и, вопреки той снисходительности, в которой меня обвиняют, я сумею сурово наказать виновных, так как того требуют интересы нашего государства и надежда на успех нашего дела».

Лицо Костюшко, бывшее обычно спокойным и вежливым, все более оживлялось по мере того как он говорил. Нас прервал приход нескольких членов Высшего совета, которые явились за приказаниями генералиссимуса, и депутации от города – с оправданием магистрата за то, что он не смог предотвратить 28-го числа бесчинства толпы простонародья: причиной этого была указана слабость городского гарнизона.

Костюшко принял эту депутацию с достоинством и высказал ей суровые упреки. Он сказал им, что его солдатам хватает сражений с врагом, что он не может употреблять часть своих военных сил на поддержание общественного порядка в Варшаве. Если бы городская гвардия была хорошо организована, ее начальники – более бдительны, полиция – активнее, а магистрат – менее беспечным, то скандальных событий 27-го и 28-го могло бы не произойти. Он прибавил, что каждый владелец собственности должен быть заинтересован в сохранении внутреннего порядка в городе, так как его состояние и личная безопасность зависят от мер, принимаемых для предотвращения народных волнений. Лично он не может быть одновременно генералиссимусом армии и начальником варшавской полиции. Он повторил свои требования провести самое подробное расследование всего, что происходило в эти несчастные два дня, и сделать ему об этом самый точный доклад; разыскать самых ярых бунтовщиков и всех наиболее виновных и арестовать их впредь до его нового распоряжения.

После этого Костюшко отослал от себя депутацию и, обернувшись ко мне, сказал, что вынужден отлучиться на несколько часов, так как услышал залпы орудий, которыми его аванпосты подали знак, что в неприятельском лагере началось какое-то движение. Он прибавил, что я, отобедав с ним, смогу в тот же день отправиться обратно и что по возвращении он передаст мне свои письменные распоряжения для Вельгорского и некоторые устные указания.

За то время, что Костюшко отсутствовал, я обошел лагерь с одним из его друзей-офицеров. Там царили порядок, спокойствие и искреннее веселье. Воинственный настрой солдат свидетельствовал о желании сражаться с врагом и о вере в победу под началом вождя, покрывшего себя славой и заслужившего любовь и доверие всех, кто его окружал. Вряд ли где-нибудь в военное время мог быть более глубокий мир и спокойствие, чем в этом лагере, где всего было в полном достатке, где артиллерия, кавалерия и инфантерия были в равной степени хорошо организованы и снаряжены. Офицеры, к которым я обращался с разговором, были преисполнены любви к родине, преданности своему делу и восхищения своим вождем. Некоторые солдаты жаловались только на бездействие и на то, что будучи почти каждый день поднимаемы по тревоге, не получают приказа атаковать врага и сражаться с ним. Впрочем, они добавляли, что генералиссимус лучше знает, что делать, и что он откладывает битву лишь для того, чтобы иметь более верный успех. Один старый капрал, качая головой, сказал мне сердито, что тот пушечный залп, который недавно раздался, был лишь ложной тревогой со стороны неприятеля, не решавшегося напасть, и что сегодняшний день, так же как и предыдущие, пройдет без всяких решительных действий.

И действительно, пушечных залпов больше не было. Через несколько часов Костюшко вернулся. В своей палатке он прилег, пригласил меня присесть подле него и долго рассказывал, что я должен передать Вельгорскому от его имени. Он просил его не отказываться от командования армией Литвы, убеждал его набраться терпения и не отчаиваться из-за плохого состояния своего войска и тех препятствий, с которыми он сталкивается при выполнении полученных приказов. Он призывал его поддерживать бодрость духа в обществе и сохранять строгую субординацию в армии, советовал ему не ввязываться в дело, результаты которого могли оказаться гибельными, если придется потерпеть поражение и отступить, оставив Литву русским и тем дав им возможность подойти на подкрепление к войскам, стоявшим под Варшавой. Костюшко пояснил, что российские и прусские силы, стоявшие перед ним, настолько значительны, что он может только сдерживать их, не будучи в состоянии их успешно атаковать. В конце он поручил мне заверить Вельгорского, что если его планы, о которых он пока не может мне сообщить, осуществятся, то он сможет через несколько недель послать в Литву генерала Мокрановского с корпусом в восемь-десять тысяч человек и колонной артиллерии.

Я рассказал Костюшко о своем проекте, который хотел представить Временному совету и от которого меня отговаривал Вавжецкий: послать несколько корпусов волонтеров к прежним границам с Россией. Он горячо одобрил этот проект и прибавил, что его польза уже была доказана определенным успехом: мои попытки продвижения в сторону Минска и диверсия Вавжецкого в сторону Курляндии имели положительный результат: эти вылазки в противоположных направлениях мешали соединению различных русских корпусов и не позволили неприятельской армии бросить все свои силы против армии Литвы. Он заверил, что это уже было большим успехом, так как вполне вероятно, что армия Литвы, с ее слабыми средствами, не выстояла бы до сих пор против хорошо обученных и численно превосходящих сил противника.

Костюшко поручил мне отстоять свой проект и настаивать на своем решении самому возглавить эту экспедицию, благодаря которой я заслужу тем более чести, что такое предприятие очень опасно; обязать Вельгорского доверить мне отряд кавалерии и моих стрелков и отдать под мое начало ополчение, состоящее из дворянства разных областей. Он подсказал мне, что наиболее полезной будет экспедиция в сторону Ливонии и Курляндии, чтобы вынудить русских разделить свои силы, направленные против Вавжецкого, облегчить нам обоим сообщение между собой и согласованные действия, которые помешают неприятелю сосредоточиться в окрестностях Вильны.

Из палатки Костюшко мы перешли к накрытому под деревьями столу. Тот более чем скромный обед в компании десятка приглашенных никогда не сотрется из моей памяти. Он был украшен присутствием великого человека, которым восхищалась вся Европа. Этот человек был ужасом для врагов и кумиром всей нации. Возведенный в достоинство генералиссимуса, он не имел иного честолюбия, кроме желания служить своей родине и сражаться за нее. Он всегда оставался скромным, любезным и мягким, не носил никаких знаков отличия той высшей власти, которой был облечен, был одет в редингот из плохого серого сукна, а его стол был сервирован не лучше, чем у любого субалтерна. Такой человек не мог не вызывать во мне чувств уважения, восхищения, почтения, которые я неизменно испытывал к нему во все периоды моей жизни.

После обеда он передал мне пакет, адресованный Вельгорскому, и подписал все патенты, которые я представил ему на офицеров моего корпуса стрелков. В большом волнении я расстался с ним и проехал через Варшаву не останавливаясь, чтобы как можно быстрее вернуться в штаб-квартиру армии Литвы.

Нашел я Вельгорского в Вороново, в девяти лье от Вильны. Наш лагерь в Литве сильно отличался от того, который я недавно покинул. Я не знаю, на кого следует возложить вину за эти оплошности: большинство офицеров штаба играли по-крупному в штабе главнокомандующего, где стоял, к тому же, обильно сервированный стол, – тогда как солдатам не хватало продовольствия, а лошадям – фуража. Так же очевидно было и то, что наша армия находится как бы на отдыхе, не обременяя себя чувством опасности, тогда как Вильна, без всяких средств защиты, оказалась предоставленной своей судьбе.

 

Глава V

Российские войска, стоявшие лагерем под Солами, в ночь с 17 на 18 июля внезапно покинули свою позицию, продвинулись ускоренным маршем в сторону Вильны и атаковали наши аванпосты на рассвете 19-го. К полудню колонна генерала Кнорринга вынудила поляков покинуть батареи, защищавшие подходы к городу со стороны Остробрамских ворот. В это же время колонна Николая Зубова направлялась к предместью Заречье. Атака на эти два пункта сопровождалась ожесточенной канонадой и продолжалась до семи часов вечера.

19-го числа польский корпус под началом генерала Мейена, стоявший в Неменчине, в одном лье от Вильны, был вынужден отступить. Храбрый генерал Ежи Грабовский долго держался во главе совсем слабого гарнизона внутри города, причем стоял твердо, несмотря на яростные атаки русских и их убийственную артиллерию, против которой, за неимением достаточного количества орудий, ничего нельзя было сделать.

Горожане Вильны являли чудеса храбрости, отчаянно бросаясь на неприятеля, который проник с двух разных сторон в предместья города и поджег все дома, к которым сумел подступиться. Мои стрелки, из которых в Вильне находилось не более трех десятков, так как все остальные несли службу в лагере, бегом заняли позиции на высоких стенах и крышах домов, откуда стреляли в неприятеля, не делая промахов, но сами оставались недоступными для выстрелов.

Храбрый артиллерийский офицер Горновский увидел, что одни из городских ворот, Остробрамские, вот-вот будут выбиты неприятелем, и подоспел туда с горсткой смельчаков, подтащив с собой пушку, которую нацелил прямо на ворота. Когда неприятельская колонна вышибла ворота и уверенным шагом уже направлялась в город, он так удачно пустил в дело эту единственную пушку, заряженную картечью, и оказал вместе с малым числом своих смельчаков такое упорное сопротивление, что русские вынуждены были отказаться от атаки в этом месте и отступить.

Однако русские стянули все свои силы в окрестности Вильны и продолжали яростно атаковать город. В это время наша штаб-квартира продолжала еще оставаться в Вороново. 19 июля в одиннадцать часов вечера Вельгорский получил донесение от генерала Мейена, защищавшего батареи перед Вильной, что он вынужден был пробиваться через неприятельские войска и отступить в Соленики, в одном лье от города; что Ежи Грабовский, который противостоял неприятелю лишь с несколькими сотнями человек, не может оказывать длительного сопротивления и будет вынужден покинуть город; что в этом случае русские неизбежно захватят город, если армия Вельгорского немедленно не придет на помощь.

Мы покинули Вороново в час ночи, оставив там свой обоз под охраной резерва в две тысячи человек под началом Павла Грабовского. После непрерывного ночного перехода мы прибыли к полудню в Яшуны, в четырех лье от Вильны. Наш артиллерийский обоз был почти не в состоянии более двигаться: лошади падали прямо на дороге от голода и усталости. Солдаты тоже были полумертвыми от усталости, так как уже несколько дней у нас не было продовольствия. Офицеры вслух жаловались на то, что генерал затянул пребывание в Вороново, не сумев предвидеть приближения врага к Вильне и помешать ему.

Печальным было положение армии под Вильной в то время, когда мы остановились в Яшунах, чтобы немного отдохнуть. Именно туда срочно прибыл Ян Вейсенгоф, чтобы сообщить Вельгорскому обо всем, что произошло в Вильне, и чтобы побудить его ускорить свой марш. Генерал немедленно послал своего адъютанта с распоряжениями Мейену и Грабовскому удерживать свои позиции и сообщить им, что он сам находится на марше недалеко от Вильны с корпусом в шесть тысяч человек. Когда его адъютант прибыл в Коржич, что в одном лье от Яшун, то обнаружил там сильный казачий отряд. Он сразу вернулся, чтобы известить генерала о том, что сообщение между Вильной и Коржичем перерезано неприятелем. Вельгорский был чрезвычайно обеспокоен и, будучи в неведении относительно судьбы Вильны, не знал, в каком направлении ему следовало двигаться, если город уже будет занят неприятелем. Он обратился к окружавшим его офицерам и спросил, кто из них возьмется пробраться в окрестности Вильны, чтобы добыть ему точные сведения, захвачен ли город неприятелем или еще сопротивляется. Я сказал, что могу взять на себя это опасное поручение, если он даст мне два десятка кавалеристов; я заверил генерала, что, имея многие владения в окрестностях Вильны, я смогу найти там проводников и проехать окольными дорогами до самого города. Вельгорский был в восторге от моей решимости. Мои друзья отговаривали меня от этого безрассудного намерения, а некоторые офицеры насмешничали, называя его между собой «фанфаронадой». Однако нельзя было терять ни минуты, и я направился прямиком на Коржич: там я уже не встретил казаков, но узнал, что их много на дороге в Вильну. Тогда я свернул влево, через свои леса, в которых знал каждую тропинку, и добрался без приключений до деревни, расположенной в полулье от Вильны; здесь я нашел около восьмидесяти наших волонтеров, которые предупредили меня не ехать дальше, но сообщили, что город еще сопротивляется. Я набросал несколько слов карандашом для Мейена и Грабовского, чтобы сообщить им о приближении нашей армии, и отдал эту записку надежному крестьянину, который и отнес ее по назначению. Я же привел мой эскорт обратно в Коржич и оставил его там наблюдать за передвижениями неприятеля, а сам присоединился к Вельгорскому, которого встретил уже на марше на некотором расстоянии оттуда.

Я сообщил генералу о своих действиях, и заверил его, что город не захвачен неприятелем, так как, помимо известий, полученных мною от волонтеров, я слышал вдоль дороги звуки сильной канонады, что свидетельствовало о продолжающихся атаках и обороне. Я убеждал его еще более ускорить марш, не останавливаться в Коржиче и идти по главной дороге прямо к воротам города. Я заметил ему, что русские и сами должны были устать от своих безрезультатных усилий, и потому, увидев нашу армию нападающей на них сзади, они неизбежно отступят.

Вельгорский разделял, казалось, мое мнение. Однако, прибыв в Коржич к восьми часам вечера, он посоветовался с несколькими адъютантами и решил дать войску ночной отдых. Верно то, что солдаты и лошади были измучены усталостью, но днем позже события доказали, что если бы тогда же были посланы всего два эскадрона кавалерии и один батальон инфантерии, то осада Вильны была бы снята еще до восхода солнца.

Большинство наших доблестных офицеров провели в Коржиче бессонную ночь. Их мучило опасение, что город может быть захвачен врагом прямо у них на глазах. Пламя, пожиравшее город, бросало жуткие отблески даже на том расстоянии, в котором мы находились от города, то есть на три лье. Но наше огорчение достигло предела, когда на заре, вместо того чтобы идти на Вильну, генерал распорядился отправиться по Вака-Гродненской дороге: если Вильна уже захвачена, объяснил он, то мы сможем отступить к Гродно.

Полковник Бишевский со своим полком уже был послан без нашего ведома, чтобы создать на этом направлении авангард, и получил приказ ждать нас в Ваке. Мы шагали уже три или четыре часа, но все еще продолжали слышать сильную канонаду, которая явно говорила о том, что Вильна защищается. Ничто, однако, не могло отвратить генерала от его плана. Он вновь приказал дать отдых уставшим солдатам, которые уже потеряли надежду вернуться к стенам родной столицы. Многие из наших доблестных офицеров, окружив меня, стали уговаривать взять разрешение у генерала идти с отрядом кавалерии прямо на Вильну. Я без колебания сделал это предложение Вельгорскому, тем более что таково было и мое мнение и я сам хотел участвовать в этом предприятии. После долгих колебаний и обсуждений генерал наконец разрешил полковнику Гушковскому с отрядом кавалерии и храброму Этьену Грабовскому с батальоном седьмого полка идти маршем на Вильну. Он не разрешил моим стрелкам следовать за ними и задержал меня самого под предлогом, что я необходим ему здесь для командования, в случае необходимости, восьмым полком, который не имел командира.

Я неохотно подчинился такому решению на мой счет, но утешал себя уверенностью в успехе нашего предприятия. И действительно, при приближении наших улан казаки исчезли, неприятельская армия отступила, и наши храбрецы вошли в город, не потеряв ни одного человека. Когда генерал получил известие об этом, все наши воины с радостью в сердцах с приближением ночи последовали за этим авангардом и, пройдя через город, стали лагерем со стороны Погулянки.

Генерал Вельгорский расположился в харчевне в самом городе, мы же, его свита, позабыв о своем нетерпении и тревогах, беспечно предались отдыху. Между тем наша безопасность была весьма относительной, так как неприятель находился у ворот города: его лагерь в Неменчине располагался всего лишь в одном лье от нас.

Малочисленный гарнизон города мог лишь слабо сопротивляться врагу. Вильна была оставлена без артиллерии и с малым снаряжением. Удаленное расположение армии Вельгорского в то время, когда русские атаковали Вильну, и медлительность его продвижения на помощь городу без понятных на то причин – все это рождало подозрения и возбуждало общее недовольство у жителей нашей столицы.

Большие группы людей собирались на площади и главных улицах города, громко возмущались Вельгорским и вообще всеми, кто носил военный мундир. Горожане, давшие столь явные доказательства своей храбрости в отражении врага, считали, и с достаточными основаниями, что это им город обязан своим спасением. Будучи уверены, что они сделали для города гораздо больше, чем военные, они набрасывались с оскорблениями на тех из них, кто им встречался, и главным образом – на офицеров из штаба и свиты Вельгорского.

Усталость горожан от долгого и упорного сопротивления, тревога за своих жен, детей, за свою собственность, ущерб от пожаров в предместьях и различных кварталах города, печаль о многих убитых жителях, которые пожертвовали собой ради общего дела, – все это отчасти оправдывало общее возмущение горожан.

Необходимо было, однако, срочно восстановить порядок в городе и предотвратить опасные последствия, которыми неприятель не замедлил бы воспользоваться. Князь Казимир Сапега, служивший волонтером под началом Вельгорского, решил обуздать народ и употребил все свое красноречие, чтобы успокоить разгоряченные умы, но был прерван криками и угрозами: со всех сторон ему выкрикивали, что здесь не заседание сейма и что нужно бить врага, а не разглагольствовать.

Ежи Грабовский, не раз жертвовавший собой при защите города, был арестован людьми из народа, которые хотели узнать о причинах его действий, и в частности – о пушках, которые он якобы велел утопить, что было совершенной неправдой.

Мои стрелки были почти единственным исключением среди военных: к ним относились благосклонно, потому что видели их храбрость и преданность во время последней атаки на город, и еще потому что все, кто входил в состав этого корпуса, имели родственников или друзей среди горожан.

Из этих соображений, несомненно, я и был принят в городе так доброжелательно. Я воспользовался этим, чтобы усмирить волнения, протесты и стычки, вспыхивавшие в разных кварталах города между горожанами и военными.

Вельгорский, напуганный возможными грозными последствиями такого недоброжелательства, понадеялся справиться с ним посредством публикации обращения к жителям Вильны. Он поручил мне составить его, и менее чем через шесть часов оно было напечатано и роздано. В нем восхвалялось мужество и преданность горожан, но указывалось также, что к защите города их побуждал собственный интерес уберечь от угрозы свои дома, свои семьи, свою собственность. В нем же отдавалась справедливость солдатам, которые, не имея таких личных интересов, постарались прийти на помощь Вильне, ведомые исключительно чувством долга, не боясь пролить свою кровь там, где того требовали интересы их соотечественников. Было дано понять, что та рознь, которую старались посеять между горожанами и военными, являлась делом рук клеветников и предателей. Было указано, что эти клеветники сидят в самом городе, но общаются с врагами, которым служат агентами и шпионами; что враги стоят у ворот города и не преминут воспользоваться теми разногласиями, которые сами и вызвали; что не только Вильна может пасть жертвой наших внутренних раздоров, но что вся Литва может быть вовлечена в эту распрю и мы не сможем потом предотвратить ее даже нашими объединенными усилиями.

Этого оказалось достаточно, чтобы привести в разум и успокоить людей, у которых было только одно желание: отразить врага и предупредить опасность нового нападения. Назавтра же можно было видеть, как горожане и военные дружески подавали друг другу руки – и для восстановления этого согласия было самое время, так как неприятель, знавший обо всем от своих шпионов, ожидал лишь сигнала, чтобы заявиться к воротам города.

После восстановления согласия между горожанами и военными, обманутый в своих ожиданиях неприятель решил попытаться хотя бы напугать нас. Спустя три дня после нашего прихода в Вильну Вельгорскому сообщили, что неприятельская колонна движется из Неменчина в направлении города. Наши аванпосты были отброшены. Казаки свободно разгуливали на батареях, установленных неподалеку от города: они выбили оттуда офицера Нелепеца с тремя сотнями инфантерии и несколькими пушками.

Мы обедали, когда об этом доложили генералу. Наша армия стояла лагерем с противоположной стороны, в четверти лье от города. Офицеры генеральской свиты отослали от себя оседланных лошадей, так как не рассчитывали, что они могут так скоро понадобиться. Потребовалось некоторое время, чтобы были отданы приказы войскам, но, к счастью для нас, эта атака со стороны русских была ложной: несколько дней спустя стало известно от нескольких пленных, приведенных в наш лагерь, что у противника не было больше снаряжений: все они были полностью истрачены в предыдущей атаке на Вильну.

Адъютант Брониковский, находившийся у ворот города с отрядом в пятьдесят улан, отогнал казаков от наших батарей. Я получил приказ вернуть Нелепеца с его пушками на покинутый им пост. Затем я присоединился к генералу Вельгорскому, который со ста пятьюдесятью кавалеристами и одной пушкой лично двинулся в сторону неприятельской колонны. В нашу сторону полетело несколько ядер, на что мы ответили выстрелом из единственной пушки, которую имели. Неприятель был изумлен этим безрассудным выпадом горстки людей, спокойно подошедших так близко к нему со столь воинственными намерениями. Он предположил, что все остальные наши войска пошли в другом направлении, чтобы обойти его со стороны Неменчина. Не имея намерения серьезно столкнуться с ними, неприятель отступил, а мы спокойно вернулись в город раньше, чем наша армия успела через него пройти, чтобы выйти навстречу неприятелю.

Нетрудно догадаться, что русские, стоя так близко к Вильне, знали о том, что в ней происходит, и о наших слабых средствах сопротивления и потому ожидали лишь нового подкрепления и снаряжения, чтобы вновь атаковать нас, – что вскоре и произошло.

Спустя несколько дней наше бездействие начало уже нас беспокоить. Нет сомнения в том, что если бы мы постарались выбить русских с их позиции в Неменчине раньше, то это предприятие удалось бы, так как у них не было ядер и пороха, а количество людей не превышало семи тысяч. Но генерал Вельгорский, по собственному убеждению и согласно с приказами Костюшко, избегал решительных действий и не отваживался что-либо предпринять.

Возможно, он и был прав, но офицеры и солдаты возмущались таким его поведением. Недовольство, и даже недоверие, все более овладевали умами жителей Литвы, и главным образом – Вильны. Им казалось справедливым обвинять нас в бездействии, которое расхолаживало наши войска и убеждало неприятеля в нашей слабости и бессилии. Впрочем, было очевидно, что, сосредоточив армию Литвы в окрестностях Вильны, мы исчерпали все возможности жителей этих провинций, не дав им взамен перспективы более утешительного будущего, так как раньше или позже наши войска, не получая подкрепления из Варшавы, должны были отступить и впустить в город русских, чья армия ежедневно получала новые подкрепления.

Известно, что через две недели после событий, которые я здесь описал, неприятельская армия насчитывала уже около четырнадцати тысяч человек.

Я чувствовал, возможно лучше, чем кто-либо другой, печальное положение Литвы: ранее я видел вблизи то, что происходило в Польше, и когда предавался размышлениям о будущем – оно виделось мне в черном свете!.. И все же нужно было испить чашу до дна и исполнить до конца свой долг.

 

Глава VI

В последние дни июля 1794 года я предложил генералу Вельгорскому провести экспедицию в сторону Ливонии и Курляндии, как этого желал и Костюшко. Я указал ему на то, что такое предприятие будет полезно уж тем, что доставит нам точные сведения о передвижениях неприятеля и задержит отправку подкрепления русской армии, которая держала в плотной осаде Вильну. Генерал, после долгих раздумий, решился наконец уступить моим настояниям. Он дал мне пятьдесят кавалеристов, с которыми я должен был присоединиться к дворянским ополчениям, собравшимся в районах Завилья, Браслава и Вилькомира. Он приказал генерал-майорам Зеньковичу, Беликовичу и Морикони, возглавлявшим их, поступить под мое начало. Это была очень своевременная мера, так как эти доверенные мне корпуса уже потерпели несколько поражений, были ослаблены и потеряли надежду на успех.

Я покинул Вильну 1 августа 1794 года и направился через Неменчин в Свенцяны. Этот наш переход был очень тяжелым. Мы двигались на небольшом расстоянии от русских частей, направлявшихся к Вильне, и повсюду, до самых границ Курляндии, нам в глаза бросались частные дома и целые деревни, преданные пожарам.

В тридцати лье от Вильны, в окрестностях Вилькомира, что граничит с Курляндией, я соединил вышеназванных генерал-майоров с их корпусами. Так в моем распоряжении оказалось около тысячи кавалеристов, половина из которых были слабо экипированы, и около тысячи пятисот пехотинцев, из которых едва ли три сотни имели ружья. Все остальные были вооружены только пиками. Вся наша артиллерия состояла из двух маленьких пушек.

Вся эта людская масса горела энтузиазмом, но не имела должной дисциплины и выучки, так как на это не было времени, – потому с ней и невозможно было предпринять серьезных действий. Мы избегали столкновения с неприятелем лишь по счастливой случайности, а в дополнение к ней я принимал еще и меры предосторожности: посылал впереди себя распоряжения о заготовке провизии и фуража, по которым можно было предположить, что у меня под началом находится войско в шесть тысяч человек со значительным артиллерийским обозом.

Рано или поздно правда должна была раскрыться, и я, боясь серьезной атаки и будучи не в состоянии принять бой, решил оставить в Дусятах, в безопасном месте, корпус, которым командовал, и проложить себе путь, вместе с Гедройцем, Вавжецким и горсткой храбрецов, до самой Двины.

С этой целью я отобрал три сотни кавалеристов из самых решительных, которые считали за честь следовать за мной; с ними я пересек Курляндию и направился в Ливонию.

Я знал, что на другом берегу Двины, в Динабурге, нет сильного гарнизона, мне было известно также, что большинство орудий там было разобрано, что там были значительные запасы пороха и что туда несколькими днями ранее завезли российскую войсковую казну, в которой было несколько миллионов рублей.

Вполне вероятно, что мы могли бы взорвать склады с порохом, забрать годные к перевозке пушки и завладеть казной, если бы все мои приказы были выполнены. Но патруль из пятидесяти человек, который я выслал к Двине с заданием перейти реку и облегчить переход через нее остатку моего маленького отряда, все еще находился по эту сторону реки, когда мы, проведя в походе всю ночь, прибыли туда. Я рассчитывал прибыть в Динабург внезапно, но мои намерения оказались уже раскрытыми.

От города нас отделяла река. Раздался набатный звон, послышались встревоженные крики женщин и детей; мы увидели около сотни инвалидов, часть из которых, с помощью жителей, ставили пушки на лафеты, а другие – наводили на нас те, которые могли стрелять. Наконец в нашу сторону полетело несколько ядер, кое-как нацеленных, которые не причинили нам никакого вреда, но я все же решил отложить на некоторое время исполнение своего плана, так как его результаты уже не могли бы соответствовать задуманным ранее.

Русские позаботились о том, чтобы немедленно вывезти войсковую казну из города. Порох поместили в безопасное место. По всем окрестным деревням была объявлена тревога, собраны отряды из крестьян – приготовились к серьезной обороне.

И все же я надеялся на те средства, которые выручали меня до сих пор. Я приказал майору Хороденскому с двадцатью кавалеристами переплыть Двину в двух лье ниже по течению от Динабурга. Неожиданное появление этой кавалерии, которую приняли за авангард значительного войска, вызвало растерянность в городе. Я воспользовался ею, чтобы отправить полковника Яна Зеньковича с военной трубой к коменданту Динабурга, и тот немедленно выслал лодку для моего парламентера. Ему было поручено предложить достойные условия сдачи города и пригрозить, в случае отказа, что назавтра же будет начат обстрел города. Ему было приказано также немедленно возвращаться, если капитуляция города по всем намеченным мною пунктам будет подписана. В этом случае он также должен был потребовать лодки, дабы переправить нас на другой берег, так как противник заранее позаботился о том, чтобы убрать все лодки, находившиеся на нашей стороне.

Ночью я приказал расставить в кустах фуры, и тем самым было создано впечатление целого артиллерийского обоза. На рассвете я подошел к берегу Двины и, не увидев Зеньковича возвращающимся, пригрозил сжечь город, если его не отпустят. Через некоторое время он вернулся и сообщил, что Гулевич подписал капитуляцию с согласия нескольких старых офицеров, но затем отказался ее передать, так как более молодые офицеры и особенно унтер-офицеры и солдаты резко воспротивились капитуляции и даже угрожали ему. Пришлось нам отказаться от дальнейших попыток такого рода, так как они становились совершенно бесполезными. К тому же гарнизон города был к тому времени усилен и достиг пяти сотен человек, а горожанам было приказано вооружиться и укрепить его собою.

В нас начали стрелять, но мы не могли ответить тем же. Мои храбрецы не дрогнули, несмотря на ядра, катившиеся к их ногам; их выдержка еще раз показала мне, на что способны пойти поляки, когда они доверяют своему вождю. Они не задумываясь бросились бы вплавь, чтобы взять приступом город, но эта отчаянная храбрость не принесла бы успеха. К тому же было понятно, что к Динабургу ожидается подкрепление, поскольку во все стороны от него уже были разосланы курьеры. Я приказал своей кавалерии отступить и решил вернуться к своим товарищам по оружию в Дусяты, в десяти лье отсюда.

Тем временем три десятка волонтеров, которые успели переплыть реку в полулье ниже по течению, проникли в город в то время, когда я отходил от него. Стреляя из пистолетов на узких улицах между домами с соломенными крышами, они, к несчастью, вызвали этим пожары и превратили в пепел часть городских строений.

Я был сильно раздосадован, когда заметил густой дым и языки пламени, пожиравшие этот город, почти целиком деревянный. Я и в самом деле пригрозил было коменданту сжечь город, чтобы вынудить его к капитуляции, но никогда не совершил бы такого варварства по отношению к мирным жителям Динабурга. Поэтому мною было произведено серьезное расследование, чтобы наказать тех, кто устроил пожар, но затем выяснилось, что это злосчастное событие совершилось случайно, а не по злому умыслу.

Бесспорно, однако, то, что после этого пожара в Динабурге русские, которые до этого часто поджигали частные дома и сжигали целые деревни в этих окрестностях и в других частях Литвы, получили строжайшие приказы более не доходить до таких крайностей. Впрочем, понятно было, что ни офицеры, ни командиры таких приказов никогда не отдавали, а пожары были делом рук мародеров и пьяных солдат, жадных до грабежа.

Мою экспедицию к Двине нельзя считать вовсе бесполезной, если принять во внимание, что к этому месту была отвлечена часть подкреплений, предназначенных для российской армии, осаждавшей Вильну. Были также нарушены коммуникации, так как мои патрули разрушали мосты, понтонные мосты и лодки, помогавшие их осуществлять. Таким образом, была достигнута поставленная мною цель – установить связь между генералом Гедройцем, одержавшим победу над русскими возле деревни Саланты, и Вавжецким, который находился еще в окрестностях Либавы.

Оба эти генерала прислали мне дружеские письма, проникнутые патриотизмом, и в них благодарили меня за то, что я разделил с ними их труды. Особенно Вавжецкий, который указывал мне на те преимущества, которые могло бы принести объединение наших с ним действий по всей линии от Балтийского моря до оконечности Курляндии и вблизи от Ливонии. Так, мы могли бы, по меньшей мере, сдерживать продвижение различных российских корпусов на расстоянии более сорока лье до Вильны. Он не знал, что у меня было всего лишь три сотни человек, с которыми мне было невозможно удерживать позицию на берегах Двины.

Обстрел из Динабурга возобновился, когда меня уже потеряли из виду, и продолжался весь остаток дня и даже часть следующей ночи, так как там подозревали, что мое отступление было ложным и что другая часть моего корпуса, в котором предполагалось до шести тысяч человек, может пересечь Двину по другому мосту и захватить Динабург.

Была и другая причина для продолжения обстрела – предупредить различные русские части, находившиеся на расстоянии в несколько лье, об опасности, которой они подвергались; и действительно, помощь русским стала прибывать со всех сторон. Два дня спустя срочно прибыл генерал Херманн с тремя тысячами пехоты, доставленной на крестьянских телегах, но я был уже вне опасности, так как миновал Езеросы и Илукшту и воссоединился с корпусом, оставленным мною под началом генерала Морикони в Дусятах. Ни один человек не был потерян в ходе всей этой экспедиции.

Майор Хороденский, которому было приказано пересечь Двину с двумя десятками кавалеристов, чтобы произвести рекогносцировку, привел мне двух пленных русских офицеров: майора артиллерии Монмотказена и лейтенанта Сурокина. Они спокойно следовали по большому почтовому тракту из Петербурга курьерами в штаб-квартиру князя Репнина.

Кроме устных приказов командующему армией, они везли большой ящик с тремя сотнями писем, адресованных разным русским и полякам. Я немедленно отправил, пока еще не покинул берега Двины, курьера к Костюшко с рапортом лично ему, как он того хотел, и одновременно спрашивал его указаний относительно отправки к нему двух пленных офицеров и всей перехваченной корреспонденции. Вот ответ, полученный от него, оригинал которого я бережно сохранил:

«Гражданин, я получил донесение, отправленное вами с берегов Двины. Чрезвычайно рад тому, что вы смогли исполнить мои намерения и что мы вознаграждены успехом в ответ на наши ожидания.

Немедленно отправьте двух русских офицеров со всей захваченной вами корреспонденцией в штаб Мокрановского. Идите вперед с той же преданностью и усердием, с которыми вы до сих пор пренебрегали опасностями ради службы родине. Заслужив благодарность родины, исполнив свой долг настоящего гражданина, вы сделаете себе честь и обретете признательность всех ваших сограждан.

11 августа 1794 года.

Т. Костюшко».

Вернувшись в Дусяты, я поставил перед собой задачу произвести смотр оставленной здесь кавалерии и пехоты и отобрать всех, кто был хорошо экипирован и способен сражаться, чтобы вернуться к Двине и двинуться в другом направлении, стараясь сблизиться с генералом Гедройцем, который был ближе ко мне, чем Вавжецкий.

Тем временем, в разгар этих моих приготовлений, спустя два дня после моего возвращения в Дусяты, мы получили через курьера известие о том, что Вильна была атакована и захвачена русскими.

Генерал Вельгорский, с тех пор как я его оставил, тяжело страдал от офтальмии, которая не давала ему писать и даже покидать его комнату. Он чувствовал себя настолько слабым физически и удрученным ожиданием помощи, которая все никак не приходила, настолько измученным бездействием, на которое была обречена наша армия, что счел должным снять с себя командование и доверить его генералу Хлевинскому.

Этот генерал, не имея достаточных сил, чтобы противостоять российской армии, был вынужден отступить после первой же атаки: на самом деле потери были незначительными, но они окончательно ослабили боевой дух литовского войска.

Он отступил к Ковно, и все части, продвинувшиеся в сторону Курляндии, оказались вынужденными покинуть занятые ими выгодные позиции, чтобы тоже отступить и затем сосредоточиться.

Я еще раз написал Вавжецкому и Гедройцу: предупредил их, что отправляюсь в штаб-квартиру Костюшко, что оставил во главе моего войска Морикони и поручил ему сообщать им обо всех своих передвижениях, чтобы при отступлении не быть отрезанным неприятелем.

Я отправился по Ковенской дороге, чтобы повидаться с Хлевинским и узнать, в каком состоянии находится литовская армия после отступления, прежде чем направлюсь в Варшаву. Надежда на то, что армия вернется в Вильну, была очень слаба, так как известия, доходившие из Польши, тоже не были утешительными.

Я нашел генерала Хлевинского с армией в Янове, что в трех лье от Ковно. Я сообщил ему о своем решении отправиться к Костюшко и покинул берега Немана, которые мне суждено было увидеть вновь лишь через восемь лет, по возвращении из эмиграции, после целой череды событий, которые я, при всех моих дурных предчувствиях, никак не мог предвидеть.

На этом заканчивается описание главных событий восстания в Литве, так как после взятия Вильны русскими там более не происходило ничего существенного.

Этьен Грабовский, во главе доверенного ему корпуса, еще совершил экспедицию в Минское воеводство. Он, также как и его храбрецы, отличился в ней мужеством и преданностью делу, но в конце концов потерпел поражение, не устояв против силы. И поскольку ядро армии отступало, все остальные отдельные ее части были вынуждены последовать за ним.

Русские вошли в Вильну 12 августа, и надо отдать им справедливость в том, что они не совершали там тех злодеяний, в которых их потом обвиняли. Пострадали только окраины города – от пожара, причиненного обстрелом, который длился весь предыдущий день с десяти часов утра до девяти часов вечера.