Глава I

В Венеции я встретил Петра Потоцкого, бывшего посла Польши в Константинополе, Станислава Солтыка, обоих братьев Вышковских, Лазнинского, Франца Дмоховского, Колыско, Фаддея Выссогерда, Каэтана Нагурского, Кароля Прозора и еще многих поляков. Некоторые из них впоследствии выехали в Париж или Дрезден. На их место прибывали новые эмигранты, которые не могли или боялись возвращаться в свою страну.

Французский министр Лаллеман пользовался в Венеции огромным уважением и имел заметное влияние в правительстве, действующее еще в старом формате. Этот министр сделал заявление для поляков, в котором подчеркнул, что хорошо осведомлен о существовании объединения польских беженцев и по поручению правительства будет защищать их наравне с гражданами Франции. Министр предлагал обращаться к нему всякий раз, когда в этом будет необходимость, обещая обеспечить личную безопасность каждого, кто уважает законы и обычаи страны пребывания и своим поведением не вызывает никаких нареканий со стороны венецианского правительства.

После этого заявления мы могли собираться чаще, пытаясь установить регулярную связь с нашими соотечественниками в Париже. В скором времени мы начали получать оттуда сообщения. Нам писали, что парижские власти весьма доброжелательно относятся к нашим землякам, что Франция не останется безучастной к восстановлению Польши и никогда не смирится с тем, что эта страна перестала быть великой европейской державой. Более того, нас обнадеживали, что Франция вынудит короля Пруссии выйти из российско-австрийской коалиции и настроит против России Швецию и Турцию. И когда наступит благоприятный момент, французы окажут нам реальную помощь, а пока от польских беженцев требуется лишь твердость и стойкость в несчастье, а также вера и терпение.

Мы находились поближе к границам Польши, нежели наши соотечественники в Париже, и тайно через верных людей передавали такие обнадеживающие сведения. При этом чаще всего мы использовали торговцев из Триеста, которые ничего не знали о содержании корреспонденции. Таким образом наши письма через Галицию быстро доходили до центральной части Польши, укрепляя дух тех, кто не смог покинуть пределы страны.

Первые месяцы 1795 года прошли спокойно. Наши собрания и переписка не вызывали никаких опасений и подозрений. Но внезапно поползли слухи, что полиция Венеции ведет за нами слежку. А тут еще и между нами разгорелись острые споры о государственном устройстве будущей Польши. И то, и другое стало поводом отправить делегацию к французскому министру.

В делегацию включили Солтыка, Дмоховского и меня. Я кратко изложил цель нашего визита. Министр заверил нас, что правительство Венеции никоим образом не будет препятствовать проведению наших собраний. При возникновении каких-либо сомнений на этот счет Лаллеман предложил нам помещения в своем особняке, где мы могли проводить мероприятия в удобное для нас время. А что касается наших внутренних разногласий о будущем Польши, то министр заявил, что у него нет никаких инструкций по этому вопросу: «Ибо, – как выразился он, – для французского правительства не имеет значения, что будет положено в основу восстановления Польши: конституция 3 мая или Акт восстания 1794 года. Да поставьте вы на трон хоть самого султана, если вам того хочется! Была бы только Польша! Это единственное пожелание Франции, и я льщу себя тем, что оно сбудется!»

Наши надежды на поддержку и помощь французов возрастали по мере того, как их войска добивались все новых и новых успехов. Казалось, что страшный пример Польши сблизил воззрения людей, внушив каждому французу еще большую неприязнь к врагу и желание скорее погибнуть, чем сдаться чужеземцам.

В тот год суровая зима сослужила добрую службу французам. Они вошли в Голландию, отразили атаки австрийцев, англичан и войск штатгальтера. В конце 1794 года французские войска овладели Маастрихтом и Неймегеном. С января следующего года воинские формирования под командованием генерала Пишегрю начали громить союзников от Атлантического океана до Рейна. Они с удивительной легкостью пересекали по льду реки и каналы. Ясное дело, что сделать это весной или летом было бы гораздо труднее. На глазах у потрясенных, застигнутых врасплох голландцев их страна перешла в руки чужой армии. Никому не было дано предвидеть такое и тем более помешать этому. А случай, когда французские кавалеристы атаковали линейные корабли противника и захватили их, сам по себе уникален.

Многие голландские провинции выступали за прекращение войны, но штатгальтер противился этому из-за опасения, что мир с Францией вызовет подъем патриотического движения. Вильгельм V Оранский горел желанием, чтобы весь батавский народ восстал и дал отпор французам, но указания последнего штатгальтера уже не выполнялись. Кстати, это он еще в первые дни вторжения французов, пытаясь остановить их продвижение, предлагал открыть шлюзы и устроить потоп. Поначалу это предложение отклонили, а затем ударили морозы и воплощать его в жизнь было поздно.

В морозные дни генерал Пишегрю, не теряя времени, быстрыми темпами переправился через все водные массивы, форсирование которых в обычных условиях могло затормозить операцию. Генерал Макдональд первым перешел скованную льдом реку Ваал, оставленную неприятелем. Этот дерзкий марш-бросок стал решающим в покорении Голландии. Республиканская армия взяла с бою Утрехт и Роттердам. Разбитые части генерала Клерфэ оказались по другую сторону Рейна, и теперь уже ничто не могло остановить французов. Принц Оранский вместе с семьей скрылся в Англии. Открыл свои ворота победителям город Берген-оп-Зом. Эскадрон гусар свободно въехал в Амстердам. Все патриоты, освободившиеся от гнета, вступали в ряды республиканцев. Англичане, убедившись, что народ, который они собирались защищать, выступает против них, под давлением французов отступили к Бремену, а оттуда на кораблях двинулись на родину. Вскоре революция в Голландии завершилась. Штатгальтерство упразднили, и французское правительство вернуло Соединенным провинциям независимость. Франция оставила лишь несколько своих гарнизонов для отражения возможных атак со стороны коалиции.

Стремительная победоносная кампания вызвала изумление и восхищение в нейтральных государствах и повергла в ужас и отчаяние всех неприятелей. Этот оплакиваемый всеми подневольный народ 9 термидора умертвил своих тиранов; эта раздавленная нация, как кое-кому казалось, повсюду праздновала победу; эта страна, которую хотели разорвать на части, во все стороны расширяла свои границы и, как-будто, не горела желанием уберечь свои завоевания.

В результате этой кампании к семи Соединенным провинциям Нидерландов Франция добавила Трир, Кельн, Майнц, Льеж, Шпайер, Вормс, часть Рейнского Пфальца, герцогства Клевское и Юлих, Экс-ла-Шапель, герцогство Цвайбрюккен, Савойское герцогство, графство Ницца и большую часть Бискайи и Каталонии. Французы выиграли двадцать пять крупных сражений и более ста раз выходили победителями в локальных битвах. Они овладели ста пятьюдесятью двумя городами, захватили три тысячи восемьсот орудий, семьдесят тысяч ружей и девяносто вражеских знамен. Было уничтожено восемьдесят тысяч человек и взято в плен девяносто тысяч. Военное противоборство с Францией довело до изнурения короля Испании, и он уже мечтал только о мире. Король Пруссии вступил в переговоры с Комитетом общественного спасения, и в жерминале была достигнута договоренность о временном перемирии. Князья империи, сохранившие свое достояние, устали от разрушительной войны, которая к тому же несла с собой дух демократии вместо того, чтобы сводить его на нет. Не последнюю роль при этом сыграло и то обстоятельство, что финансовые возможности императора к тому времени были весьма ограниченны.

И успехи французской армии, и критическое положение коалиционных государств, и сдержанность, с которой действовали республиканцы в Голландии, и их решительность в борьбе с анархией и террором, осквернявшими Францию, и разработка справедливой конституции, и, наконец, формирование стабильного, активного, но умеренного правительства – все это позволяет понять, почему угнетенные народы страстно желали Французской республике дальнейшего развития и укрепления. Свои чаяния о возвращении на свободную и независимую родину связывали с Францией и поляки. Они питали ненависть к преступлениям, которыми запятнали себя анархисты; они содрогались от ужаса, когда в эпоху Террора якобинской диктатуры реки крови залили землю Франции. Но когда они узнали, что республиканцы покончили с анархией, что Робеспьер уже на том свете и что новый конституционный режим при поддержке армии восстанавливает порядок и спокойствие во Франции, укрепляет ее могущество и ведет страну к мирным переговорам с самыми заклятыми врагами – тогда поляки и вовсе перестали сомневаться в широких возможностях французского правительства и его способности оказать содействие в деле восстановления Польши.

Уже одно то, как в Париже принимали польских беженцев, обнадеживало еще до Директории, когда действовал Комитет общественного спасения: всякий раз, когда поляки имели дело с представителем Французской республики, они могли быть уверенными, что получат убежище, помощь и защиту.

5 апреля 1795 года в Базеле гражданин Бартелеми, посол Франции в Цюрихе, и барон Гарденберг, прусский уполномоченный, подписали мирный договор между Французской республикой и Пруссией. 17 мая эти же представители подписали конвенцию между обеими державами, и Франция в глазах Европы стала еще сильнее, устранив из антифранцузской коалиции крепкого соперника. Англия, Россия и Венский двор неодобрительно отнеслись к этому решению короля Пруссии, который пожертвовал интересами коалиции ради благополучия и покоя на своих землях. Поляки, возлагавшие свои надежды на Французскую республику, настороженно восприняли это сближение еще вчерашних врагов, хотя всех его последствий предвидеть не могли.

Я был среди тех немногочисленных поляков, которые видели, что договор, заключенный Францией и Пруссией, своим содержанием гарантировал сохранение всех территориальных владений обоих государств, и в нем не было ни одного положения о захваченных польских провинциях. Таким образом, оккупация этих провинций в соответствии с последним разделом Польши ipso facto узаконивалась и той державой, которую мы рассматривали как единственную нашу опору и поддержку.

Как только до нас дошли первые известия о начале французско-прусских переговоров, я отправил несколько писем гражданину Барсу, польскому уполномоченному в Париже, и попросил его как можно скорее напомнить французскому правительству, что появилась благоприятная возможность помочь полякам. Французы могли это сделать, поставив королю Пруссии условие: отказаться от захваченных польских земель и сотрудничать с французским правительством в деле восстановления Польши, раздел которой нарушил политическое равновесие в Европе. Мне представлялось, что такое условие встретит понимание в Берлине, ибо мира искал не кто иной, как король Пруссии, встревоженный активными действиями России, и ее оккупацией основной части территории Польши.

Барс нашел такие соображения очень справедливыми и полностью разделял мое мнение. Эту позицию он довел до сведения членов правительства, которые с особой симпатией относились к Польше. Но Барсу ответили, что французская сторона не может выдвинуть предлагаемое нами условие на начавшихся переговорах с Пруссией по многим причинам. Выдвижение такого условия, по мнению французов, могло сорвать или затормозить переговоры о заключении мира, в котором Франция нуждалась не меньше Пруссии. Страна должна срочно залечивать раны, нанесенные анархией и режимом Террора, восстановить финансовую систему и хотя бы на какое-то время прекратить военные действия, чтобы дать отдохнуть войскам и заняться организацией правительства. В ответе правительства подчеркивалось, что вопрос о Польше не будет фигурировать в тексте договора, и уже поэтому документ не будет гарантировать сохранение территорий, захваченных незаконным путем. Отмечалось также, что мир с Пруссией будет непродолжительным, так как антифранцузская коалиция государств не распалась, и эти государства попытаются вновь привлечь на свою сторону короля Пруссии. Однако, заверяли нас французы, никому не удастся ослабить мощь и упорство республиканцев, которые дадут отпор любому неприятелю и силой вырвут Польшу у захватчиков, если те будут противиться восстановлению ее былого положения в Европе. Барсу было предложено передать этот ответ соотечественникам, призвать их к терпению и подготовке к деяниям во имя свободы, в том числе и освобождения своей родины.

В самом начале июля 1795 года в Венеции появился посол Его Величества короля Испании дон Доминго д’Ириарте. Я хорошо знал этого дипломата во время его работы в Варшаве, откуда он уехал, как только туда вошли русские, и теперь ожидал новых распоряжений от королевского двора. А в это время дипломатические курьеры разыскивали посла то в Вене, то в Дрездене, то в Берлине, пока не нашли его в Венеции.

Впрочем, еще до получения корреспонденции из Мадрида дон Доминго д’Ириарте уже знал от третьих лиц, что ему придется отправиться в Базель для ведения мирных переговоров с гражданином Бартелеми, послом Франции. Охваченный тревогой и нетерпением, испанский посол никак не мог осмелиться и переговорить о своей предстоящей миссии с гражданином Лаллеманом, министром Французской республики в Венеции. А тот, получив официальную информацию о полномочиях гражданина Бартелеми на ведение переговоров с Доминго д’Ириарте, сам пребывал в замешательстве, не рискуя спросить у испанца, почему он тянет с отъездом из Венеции в Базель.

Ни я, ни граф Солтык не могли больше ждать. Мы решили выступить посредниками, чтобы организовать личную встречу этих двух важных персон и ускорить отъезд д’Ириарте в Базель для подписания мирного договора. Связались с одним и другим и получили обоюдное согласие встретиться как бы случайно где-нибудь в укромном месте. При этом обе стороны ставили условие, что все должно произойти так, чтобы ни одна из них не показалась инициатором этого свидания. Было решено провести встречу в условленное время дома у Солтыка.

Я в своей гондоле доставил французского министра, а Солтык привез испанского дипломата. Мы оставили наших гостей в салоне, где они беседовали с глазу на глаз добрых три часа, обсуждая основные положения и условия договора, изложенные Лаллеманом. В тот же день дон Доминго д’Ириарте выехал в Базель, где 22 июля 1795 года вместе с гражданином Бартелеми подписали окончательный текст мирного договора между Францией и Испанией.

 

Глава II

После недавних перемен во Франции на смену бывшим министрам и влиятельным чиновникам пришли другие люди, чьи взгляды и принципы соответствовали новой политической системе. Так, Декорш, французский министр в Польше во время конституционного сейма, а затем посол в Константинополе, был отозван оттуда за свои демократические убеждения, которые и подвели его на переговорах в государственном совете в Турции. На его место послали гражданина Вернинака.

Будучи проездом в Венеции, Вернинак сообщил нам обнадеживающие новости о заинтересованности Франции в восстановлении Польши. Согласно инструкциям Комитета общественного спасения он был уполномочен довести до сведения поляков, что французское правительство, одержав победу над анархистами и внутренними врагами, куда более опасными, чем страны антифранцузской коалиции, ищет возможности для оказания помощи мужественным народам, пытавшимся освободиться от иноземного ига. По мнению руководства Франции, восстановление Польши необходимо для стабилизации положения всей Европы, и ради этого французы готовы использовать любые средства, включая как применение силы, так и переговоры.

Вернинак намекнул, что его правительство считает целесообразным создание двух представительств польских патриотов: одного в Константинополе, а другого в Стокгольме. Со своей стороны, при Оттоманской Порте он обещал всячески поддерживать интересы польского народа, дело свободы и независимости всех народов, что входило и в собственные интересы Франции.

Вернинак уточнил, что Комитет общественного спасения о своих намерениях уже проинформировал наших соотечественников в Париже и обратил их внимание на то, что появление польских представителей в Турции и Швеции стало бы важным шагом для более успешного осуществления мер, планируемых Францией для возрождения Польши.

О встрече с Вернинаком я написал нашим патриотам в Париже и дал им знать, что, в конце концов, уступил многочисленным настояниям соотечественников и готовлюсь к поездке в Константинополь.

В скором времени гражданин Барс прислал из Парижа письмо от 20 августа 1795 года. Привожу здесь его содержание:

«В своем последнем письме от 11 августа сего года я сообщал вам, граждане, что в соответствии и с вашими, и нашими намерениями я передал правительству Франции две ноты. В первой содержалась просьба к французским министрам в союзнических странах о защите специальных представителей Польши, которые уже находятся в данных государствах либо появятся там в будущем. В этом же документе была показана взаимная выгода от постоянных контактов, которые будут поддерживаться французскими министрами либо лицами, связанными с ними, а также нашими представителями и соотечественниками, проживающими в Польше и за границей.

В другой ноте дана информация об отъезде гражданина Огинского в Константинополь. В ответе французского правительства говорится:

«Гражданин! Министры Французской республики, работающие за рубежом, по роду своей службы обязаны заниматься сбором необходимой информации везде, где это только представляется возможным. Что касается сведений о вашей родине, а ее судьба всегда интересовала нашу республику, то упомянутым министрам было бы весьма приятно получать соответствующую информацию от тех ваших сограждан, которые отличаются определенным дарованием, любовью к свободе и пользуются доверием своих собратьев, спасшихся от преследования врага. По этой причине мы решили не давать никаких специальных инструкций нашим представителям. Ранее отправленные нами рекомендации в связи с общим состоянием дел на вашей родине вполне совместимы с правилами и интересами свободного правительства, заслуживающего доверия у всех угнетенных».

Этот ответ я получил в письменном виде. Отдельно сообщалось также, что в Константинополь на имя Вернинака уже высланы письма относительно гражданина Огинского. Кроме того, через гражданина Лаллемана мы передаем гражданину Огинскому письмо, в котором свидетельствуем ему глубокое почтение и излагаем наше мнение о его предстоящей поездке. Данное письмо было направлено в правительство для его дальнейшей пересылки в Венецию. Таким образом, никаких препятствий для поездки гражданина Огинского не имеется. Мы возлагаем большие надежды на его миссию, так как хорошо осведомлены о деятельности, усердии и таланте этого человека, готового пойти на самопожертвование во имя интересов родины. Остается лишь уточнить условия переписки через Венецию, передать гражданину Огинскому шифр для переписки с нами и польскими представителями, а также документы для выполнения миссии. Все это вы получите в ближайшие дни от министра Французской республики в Венеции.

Подпись: Барс».

В тот же день, 20 августа 1795 года, польские патриоты из Парижа отправили мне следующее письмо:

«Гражданин! В тяжелые дни для всей нашей страны мы с утешением узнали, что наши граждане, уже принесшие столько жертв на алтарь отечества, готовы, как и вы, на новые свершения во имя родины.

Гражданин Барс доложил нам и нашим соотечественникам в Венеции о вашем согласии на поездку в Константинополь для решения там польских вопросов. Он же сообщил о вашем желании заблаговременно обеспечить себе помощь и поддержку со стороны посла Французской республики при Оттоманской Порте. Об этом вашем пожелании, которое мы полностью поддерживаем, гражданин Барс незамедлительно проинформировал правительство Франции.

По мнению Комитета общественного спасения, Польша всегда находилась в сфере интересов Французской республики, и ее министры охотно воспользуются полезной информацией, исходящей от тех наших соотечественников, которые на деле доказали свою доблесть, страсть к свободе и пользуются доверием своих братьев в изгнании.

С учетом этого едва ли возникнет необходимость в дополнительных заверениях, что посол Французской республики в Константинополе окажет вам должное внимание и содействие. Более того, мы не сомневаемся, что когда вы своими активными, но осмотрительными действиями убедите посла Вернинака в полезности вашего пребывания в Константинополе, он, при определенных обстоятельствах, а возможно, даже с согласия правительства, даст вам определенные рекомендации для успешного выполнения вашей миссии.

Мы высылаем информацию об истории польско-турецких отношений и просим обратить внимание на наши советы.

1. По прибытии в Константинополь никому не говорите о характере вашей миссии, кроме посла Французской республики и лиц, которых он назовет. Старайтесь вводить в заблуждение вражеских агентов относительно наших связей с людьми, оказывающими нам содействие.

2. Сегодня, когда правительство нашей страны развалено, когда угнетенный народ не может ни свободно высказываться о своих чаяниях, ни иметь желанную форму правления, в нашем стремлении к свободе и независимости у нас есть только одна путеводная звезда – честь, совесть и страстное желание кардинально изменить ситуацию в Польше и вернуть ее попранные права. Пусть подписи бывших членов национального совета и других соотечественников, уполномоченных на это нашими собратьями в Париже, станут неоспоримым свидетельством нашего единодушного доверия к вам.

Впрочем, ваш патриотизм, ваши старания, ваше благоразумие и все, что вы сделали для нашей родины, особенно, во время последней революции – это и есть залог успеха вашей новой миссии, которая вызовет еще большее уважение и признательность ваших соотечественников и всего нашего несчастного народа.

Искренне желая действовать совместно с вами, мы постараемся помочь вам и будем делать все, что зависит от нас и наших сограждан, для которых главной ценностью стала свобода и независимость нашей родины.

Подписи: Габриэль Ташицкий, Франц Дмоховский, Д. Мневский, П. Немоевский, Томас Марушевский, Франц Вышковский, Юзеф Котелл, Клемент Либерадский, Казимир Ларош, Юзеф Выбицкий, Ян Дембовский, Кароль Прозор, Адам Бронец, Ромуальд Гедройц, Ксаверий Дамбровский, Юзеф Вельгорский, Е. Заблоцкий, Игнаций Ясинский, Франц Барс, Ян Майер.

Париж, 20 августа 1795 года».

В Венеции мне передали это письмо со следующей припиской:

«Мы, нижеподписавшиеся, присоединяемся к пожеланиям наших соотечественников в Париже и удостоверяем подлинность настоящего заявления, подготовленного в канцелярии гражданина Лаллемана, министра Французской республики. Мы подтверждаем также получение оригинала письма наших сограждан в Париже, адресованного в Комитет общественного спасения.

Подписи: Прусимский, Лазнинский, Нагурский, Выссогерд, Езерский, Венгленский, Колыско.

Венеция, 23 сентября 1795 года».

Мне вручили информационную записку за подписями вышеупомянутых соотечественников, текст которой гражданин Барс передал также в Комитет общественного спасения.

Информация для гражданина Огинского, выезжающего по инициативе соотечественников с миссией в Константинополь

«Польские патриоты в Париже, как и все наши соотечественники, движимые принципами свободы и независимости, страстно желая работать не покладая рук ради спасения родины и сознавая необходимость иметь своего представителя при Оттоманской Порте, приняли единодушное решение возложить данную миссию на гражданина Михала Огинского, человека талантливого, благоразумного и с безупречной репутацией. Призванный на эту важную работу заботой о чести родины и волей соотечественников, гражданин Огинский по нашей просьбе ознакомится с настоящими инструкциями. Это отнюдь не приказы и обязанности, предписываемые гражданину Огинскому, который по своим человеческим, политическим и моральным качествам в них не нуждается. Речь идет о рекомендациях, основанных на патриотических чувствах, которыми пылают наши сердца. Настоящие инструкции подготовлены с учетом ясных позиций дружественных нам держав, общего современного положения в Европе и мер, принятых Французской республикой для успешной деятельности во имя спасения нашего отечества.

Инструкции разбиты на три категории: общие, секретные и особые.

Общие инструкции

1. Принимая во внимание обстоятельства, сложившиеся на данный момент, все ваши инициативы, поступки и действия в Оттоманской империи должны осуществляться конфиденциально, так как речь идет о предварительном этапе работы. Как только будут получены ожидаемые результаты, ваша деятельность перестанет быть конфиденциальной и приобретет официальный характер.

2. Все мероприятия следует проводить совместно с французскими дипломатами от имени государственной власти Речи Посполитой Польши, которая была признана польским народом во время независимости страны.

3. Сущность и цель всех мероприятий изложены в последующих статьях:

I. Оттоманская Порта признает польский народ как дружественный и союзнический народ.

II. Поляки, ведя борьбу против своих врагов, воюют также с врагами Оттоманской Порты и содействуют таким образом безопасности и укреплению Оттоманской империи.

III. Оба государства будут давать отпор общим врагам до тех пор, пока неприятель не сможет более нарушать их спокойствие и посягать на территориальную целостность и независимость этих государств.

IV. Обе договаривающиеся стороны объединяются в военное время и действуют совместно на мирных переговорах, которые не могут вестись сепаратно; Оттоманская империя, с одной стороны, и признанная поляками государственная власть, с другой, берут на себя обязательство предпринимать все меры к тому, чтобы склонить Французскую республику, Швецию и Данию к поддержке действий обеих договаривающихся сторон и получению благоприятных результатов.

4. В ходе общения с собеседниками желательно раскрывать последствия политических событий, делать комментарии с учетом прилагаемых данных, извлеченных из общих планов французского правительства, часть которых в настоящее время уже выполняется. Следует делать акцент на пользе и выгодах, которые получит Оттоманская империя в случае обретения Польшей независимости. Старайтесь обращать внимание на могущество Французской республики – нашего общего союзника, от которого зависит сегодня политическое равновесие в Европе. Есть смысл напомнить, какой путь прошел французский народ, чтобы страна получила свой нынешний статус. Нельзя, разумеется, обходить молчанием и борьбу польского народа за независимость. Здесь требуется подчеркнуть, что последняя революция в Польше потерпела поражение именно потому, что европейские державы, казалось бы, самые заинтересованные в сохранении независимой Польши, оставили ее в одиночестве. В этой связи будет вполне уместно указать на опасности для Турции, возникшие в результате разгрома революционного движения в Польше, и добавить, что правящие круги империи проявили бы политическую мудрость, если бы с учетом прошлого поддержали сегодня смелые свободолюбивые инициативы поляков. И, наконец, подытожить, что главной задачей миссии является укрепление открытых искренних отношений между двумя странами, имеющих и общие интересы, и общего врага.

5. Требуется использовать все аргументы для того, чтобы побудить Оттоманскую Порту обратиться к правительствам европейских государств с предварительным заявлением, в котором она выражает желание скорейшего возвращения Польше свободы, территориальной целостности и независимости, призывает три державы – участницы раздела Польши – со всем вниманием отнестись к этому документу, и в ожидании положительной реакции на свою инициативу, направленную также на улучшение благосостояния и укрепление мира во всей Европе, считает своим долгом удвоить на суше и на море свои вооружения для обеспечения собственной безопасности.

6. Обе договаривающиеся стороны ведут переговоры и поддерживают контакты на временной основе с тем, чтобы приблизить дни, когда свободный польский народ сможет упрочить гармонию польско-турецких отношений договором о союзе и торговыми соглашениями.

Секретные инструкции

1. Вам предстоит начать секретные переговоры с Оттоманской Портой о предоставлении пристанища для польских беженцев на территории Молдовы. Самым подходящим местом для этого могли бы стать Ботошани или Хотинская райя, находящиеся между Буковиной и Подолией. В таком случае эта группа наших соотечественников попала бы под двойную юрисдикцию князя Молдовы и Хотинского паши. На начальном этапе, в случае, если Порта не сочтет возможным немедленно выступить против России, польские беженцы могли бы передвигаться из одного района в другой, в зависимости от того, куда российский комендант Каменца обратится с протестом против поляков: в Яссы или в Хотин.

2. Глава миссии в Константинополе постарается показать выгоды, которые получит Оттоманская Порта в случае предоставления запрашиваемого пристанища. Туда сразу же прибудут бывшие польские военнослужащие. Согласно прилагаемому плану из них будет сформировано достаточно боеспособное воинское подразделение. Следует заранее уточнить права пребывания поляков на этой территории и возможности их обеспечения продовольствием.

3. При условии, что обе предыдущие статьи принимаются:

I. Просить Оттоманскую Порту сообщить французским представителям, что она дает свое согласие на поставку артиллерии, ружей и боеприпасов, которые Французская республика передаст полякам.

II. Аналогичная просьба о пересылке турецких офицеров артиллерии на берега Днестра.

4. Гражданин М. О. договорится с Альбертом Турским, направляемым Французской республикой в качестве генерала турецкой кавалерии, о возможностях ускорения принятия решений в военном министерстве Турции по следующим статьям особой инструкции, текст которой передан и вышеупомянутому соотечественнику:

I. Настаивать на том, чтобы князю Молдовы и князю Валахии были даны указания принять польских беженцев, обеспечить им свободное пребывание и не препятствовать их объединению.

II. Ходатайствовать о предоставлении местопребывания польских военных вблизи Хотинской и Каменецкой крепостей, которые могут стать первыми объектами наступательных операций.

III. Рекомендовать Оттоманской Порте перебросить основные силы турецкой армии к Очакову. При этом часть войск должна пройти через Грузию, с тем, чтобы напасть на Крым с тыла в момент, когда полуостров будет заблокирован флотом. Это единственный план, который позволит Порте вернуть территории, захваченные русскими. Осуществить его несложно, тем более, что польские военные будут противостоять российской армии на берегах Днестра, где не потребуется привлечения значительного контингента турецких войск.

5. Как только вышеуказанные условия и меры будут приняты, положение дел на театре военных действий и на переговорах Турции и Польши с их союзниками временно станет таким же, каким оно могло быть предусмотрено уже заключенными договорами. Это означает, что Польша, с одной стороны, и Турция, с другой, согласовывают и наращивают боевые действия против совместных врагов с целью их уничтожения и одновременно используют все политические рычаги для консолидации и триумфа коалиции пяти государств: Франции, Турции, Швеции, Дании и Польши.

6. Исполнение вышеперечисленных статей создаст предварительную основу для союзных договоров о военном и торговом сотрудничестве. Эти договоры временно будут защищены секретными конвенциями обоих государств. При необходимости об их заключении можно сообщить остальным участникам коалиции.

7. Все действия будут согласовываться с турецкой стороной и в соответствии с

………………

………………

8. Оттоманская Порта должна пойти в наступление против русских и вести оборонительные операции против Австрии при условии, что последняя вопреки своим договорным обязательствам откажется предоставлять России собственные войска и не станет вмешиваться в дела польских военных. В противном случае австрийцам будет нанесен удар со стороны турецких войск, которые будут направлены в район населенных пунктов Нави, Градишка и баната Темешвар. При этом не будут задействованы турецкие вооруженные силы, воюющие с Россией. Таким маневром удастся отвлечь часть австрийских войск в Буковине и Галиции, против которых выступят поляки.

9. Глава миссии в Константинополе будет высылать свои отчеты представителю государственной власти, находящемуся в Молдове, а их копии – в польское агентство в Париже, которое уполномочено осуществлять общее руководство политическими операциями. Гражданин Огинский призван вести активную переписку с польскими представителями в Копенгагене, Стокгольме и других городах.

Особые инструкции

1. Гражданин Крута, направленный правительством Польши в Константинополь, будет сразу же включен в состав польской миссии в качестве переводчика.

2. Гражданин Огинский сам определит, можно ли воспользоваться услугами гражданина Мариона, бывшего сотрудника управления иностранных дел в Варшаве, ныне проживающего в Константинополе. Информацию о данном лице можно получить во французской миссии.

3. Признаваться поляками и получать поддержку будут лишь те граждане, которые приняли достойное участие в двух последних революциях. Во имя общих интересов, при необходимости, можно обращаться в местную полицию с ходатайством о привлечении к ответственности тех, кто пытается препятствовать развитию турецко-польских отношений. Господин Аксак за свои связи с русской миссией вполне может попасть в эту категорию.

4. Как и положено в кругах настоящих республиканцев, среди польских беженцев должны поддерживаться братские отношения и доброе согласие.

5. Обеспечить надежную переписку не только с государственной властью, но и с соотечественниками, проживающими в Париже, Стокгольме и Копенгагене, используя посыльных князя Молдовы и князя Валахии, частных посланцев, наших собратьев в Венеции и представителей Швеции и Дании.

В случае, если в данных инструкциях обнаружатся какие-либо пробелы, мы доверяем восполнить их лицу, которому и предназначены эти документы, так как полностью полагаемся на его благоразумие, талант и опыт. Наше доверие в этом отношении, равно как и во всем, что предстоит исполнить гражданину Огинскому, – глубочайшее и безграничное.

Примечание. Настоящие инструкции готовились в то время, когда Пруссия вела переговоры о заключении частичного мира с Французской республикой. На некоторое время работа над ними была приостановлена. Заключительная часть инструкций была составлена после появления сообщения о заключении мирного договора между Францией и Пруссией. Это обстоятельство никоим образом не влияет на содержание инструкций. Более того, сам факт заключения мира стал хорошим стимулом для объединения усилий Оттоманской Порты, Швеции и Дании против России.

Для более полной картины о положении в Польше мы сочли необходимым приложить к настоящим инструкциям информацию о последних событиях в стране. Она может оказаться полезной в беседах с европейскими представителями».

Гражданин Лаллеман, передавая мне все материалы, сообщил, что 29 термидора III года республики они были представлены Комитету общественного спасения, который их одобрил и рекомендовал польским патриотам ускорить отъезд своего представителя в Константинополь.

23 сентября я получил шифр, карты, послания французского правительства, адресованные представителям Франции в странах Ближнего Востока и все документы для выполнения миссии.

Отовсюду мне шли и шли письма соотечественников. Все они радовались, что я дал согласие на поездку в Константинополь, и в один голос просили не затягивать с отъездом. Более трехсот человек своими подписями засвидетельствовали свое доверие к моей особе. Оставался, однако, открытым главный вопрос: финансы. Без денег, разумеется, нельзя было и думать о столь длительном и опасном путешествии.

Я отправил надежного человека в Польшу и поручил ему выяснить, на какие средства мог рассчитывать. В свое время я кое-что оставил двум своим старым друзьям, в честности и патриотических чувствах которых никогда не сомневался.

Надолго задержался в пути мой посланец: добраться до Варшавы – дело не простое, а выехать из Польши – еще сложнее. Вернулся он в Венецию только 1 ноября и сообщил, что все мои земли конфискованы и путь на родину мне заказан навсегда. Меня лишили ежегодной ренты почти в миллион польских флоринов, а также всей движимой и недвижимой собственности. Все, что осталось от моего состояния – это две тысячи золотых дукатов. Они и были мне доставлены из Варшавы. Без всяких колебаний я решил использовать эти деньги на поездку в Константинополь.

 

Глава III

4 ноября 1795 года я выехал из Венеции. Моим единственным попутчиком стал бригадный генерал Колыско. Ехали мы с английскими паспортами под чужими фамилиями, так как польским эмигрантам путешествовать в ту пору было небезопасно. И все же эти меры предосторожности не оградили нас от многих неприятностей.

Согласно моему плану нам предстояло добраться по самому короткому пути до Неаполя, а затем до Манфредонии. Там предполагалось сесть на корабль и пересечь Адриатическое море, а остаток пути, от Салоник до Константинополя, проехать по суше.

Мне и в голову не могло прийти, что в дороге могут случиться задержки, и я пообещал соотечественникам в Париже к концу года известить их о прибытии в Константинополь.

Мы миновали города Равенну, Анкону, Лоретту, Витербо и остановились в Риме. В дороге я заболел, и здесь мне довелось несколько недель лечиться от лихорадки. Кроме этого, в Риме неожиданно выяснилось, что въехать в Неаполь можно лишь по специальному разрешению министра Актона, который выдает их только при наличии рекомендации правительства Рима или иностранных министров. Моя соотечественница и родственница княгиня Радзивилл, урожденная Ходкевич, не уточняя моей фамилии, просила за меня князя Августа Английского. Он написал Актону, и через три дня мы с генералом Колыско получили нужные документы.

По прибытии в Неаполь я сразу же отправился в театр Сан-Карло. Первым человеком, встретившимся мне там, был граф Головкин, русский министр. Из-за слабого зрения я не смог как следует разглядеть его в толпе, но он меня точно узнал и сразу же пошел в ложу датского министра Бурке, о моей дружбе с которым был хорошо осведомлен. Он сообщил датчанину, что видел меня и обязан доложить об этом в Петербург. Приказа арестовать меня у него не было, но таковой мог и появиться, как только в Петербурге станет известно о моем пребывании в Неаполе. Граф Головкин по-дружески дал понять, что в этих условиях мне следовало как можно скорее покинуть город.

На следующий день я с любопытством и тревогой вскрыл конверт с запиской, адресованной графу Огинскому. Подруга министра Бурке и моя знакомая по Варшаве приглашала навестить ее. Она мне и рассказала о нависшей опасности.

Первое, что мне хотелось сделать – немедленно уехать из Неаполя на побережье Адриатического моря и попытаться найти место на корабле. И тут я узнаю, что несколько дней назад правительство наложило строжайший запрет на перевозку иностранцев по морю. Исключение было сделано только для судов, направляющихся в Венецию и Триест. Это совершенно разрушило все мои планы.

Много дней спустя владелица гостиницы, где я остановился, как-то загадочно спросила, не знаю ли я графа Огинского, который по сведениям полиции находится в Неаполе. Я ответил, что знаю такого господина, но мне совершенно безразлично, разыскивает его полиция или нет. И добавил, что сам я свои документы в полиции предъявил, и показал ей паспорт. Я был очень благодарен этой порядочной женщине-француженке: ведь она тонко намекнула, что кое о чем догадывается. Больше вопросов она не задавала, а лишь посоветовала быть осторожным, так как здешняя полиция отличается особой бдительностью и жестокостью. Уходя, она прошептала, что ее мне не следует опасаться, и сама она сильно переживает за судьбу несчастных узников, которыми переполнены все тюрьмы города. Как только дверь за дамой закрылась, я сжег большую часть своих бумаг, оставив лишь то, что непосредственно касалось миссии в Константинополе. Эти документы я старательно зашил за подкладку кожаного пальто. Вот так я в тот день навсегда и расстался со своими записками о революции 1794 года, личным дневником и перепиской с соотечественниками в период нахождения в Венеции.

Прошло совсем немного времени, и я обнаружил, что мы с моим попутчиком находимся под пристальным вниманием четверых соглядатаев, которые следят за нами даже во время прогулок.

Непрерывная стесненность, скованность, тревога за непредсказуемый исход дела, болезнь, из-за которой я не мог продолжить свой путь – все это ввергло меня в невыносимое, мучительное состояние.

Пока я был в комнате или в кровати, казалось, никому не было до меня дела. Но стоило только выйти на улицу и нанять экипаж, как тут же появлялся человек в кабриолете и неотлучно следовал за мной.

Как-то я гулял по улице Толедо. Шпион, шедший по пятам, вдруг останавливается на повороте. Ко мне подходит пожилой человек, пожимает руку и говорит: «Пожалуйста, немедленно уезжайте из Неаполя! Спасайтесь! Сегодня полиция разослала ваши приметы. Вас арестуют и передадут русским…» И человек мгновенно исчез. Я не успел даже поблагодарить его. Не возвращаясь в гостиницу, я поспешил к господину Райоле, бывшему представителю короля Польши. Он завизировал мой паспорт для возвращения в Рим, и ночью я оставил Неаполь, где прожил долгих шесть недель.

Доктор Черилло, о трагической кончине которого после прихода французов в Неаполь все знают, немало сделал для моего выздоровления. Однако и ему не удалось вылечить меня от малярийной лихорадки, от которой я избавился в Константинополе после четырнадцатимесячного лечения.

В тоске и тревоге уезжал я из Неаполя, предчувствуя новые и новые препятствия на пути в Турцию. Особенно огорчало то, что я так и не смог дать знать своим соотечественникам, где я нахожусь, с какими опасностями приходится сталкиваться, какие преграды я должен преодолевать и почему задерживаюсь с приездом в Константинополь.

Пока мы ехали в Рим, здоровье мое совсем пошатнулось, и я был вынужден снова застрять в этом городе на много дней. В конце концов, я расстался с генералом Колыско, сраженным тяжелейшим недугом, и один выехал во Флоренцию. Там меня тепло встретил генерал Миот, французский министр при Тосканском дворе, как мог, успокоил меня и рассказал приятные новости о положении во Франции и добром расположении ее правительства по отношению к Польше. Он заверил меня, что в Ливорно я смогу легко сесть на корабль и добраться, если не до Константинополя, то по крайней мере до Смирны, откуда уже совсем просто достичь конечной цели моего путешествия.

На всякий случай я сохранил у себя циркулярное письмо министра Лаллемана, адресованное всем представителям Французской республики, с просьбой оказать мне содействие при получении места на корабле. Генерал Миот написал французскому консулу в Ливорно и со своей стороны также хлопотал обо мне.

5 февраля 1796 года в ливорнском порту я поднялся на борт фрегата, который выкупил венецианский капитан и перестроил его в транспортное судно.

После этого мы вполне благополучно обошли остров Эльба, Сардинию и проплыли вдоль побережья Сицилии. Но вскоре встречный ветер и последовавший затем штиль надолго приостановили движение корабля. Понадобилось более трех недель, прежде чем мы добрались до Мальты, где капитан решил сделать остановку для пополнения продовольственных запасов.

Примерно через три недели мы снова двинулись в путь и за четыре дня пересекли Средиземное море. Как только вышли в воды Архипелага, сразу за островом Цериго корабль попал в сильный многодневный шторм. Затем целую неделю мы провели на небольшом острове Спеце, пока приводили в порядок паруса и чинили судно. Я страшно переживал и нервничал из-за бесконечных задержек, а тут еще капитан заявил, что корабль по техническим причинам не сможет дойти до Константинополя, и в Смирне судно вновь будут ремонтировать. На свой страх и риск капитан прошел-таки через Архипелаг и, избежав нападения пиратов, мы, наконец, стали на якорь в Смирне. Здесь я и сошел на берег после пятидесятипятисуточного плавания.

Недели, проведенные в этом древнем городе, пошли мне на пользу. Итальянский доктор Торретта очень старался, чтобы хотя бы частично восстановить мое расшатанное здоровье. Дружеские встречи с французскими негоциантами и консулом Голландии вернули мне моральные силы и отвлекли от моих забот и тревог.

На следующий день после моего приезда в Смирне произошел пожар. За каких-то семь часов более двух тысяч домов и магазинчиков превратились в пепел. И я впервые увидел, как беспечно и бестолково на Востоке люди борются с этим бедствием. Поразила невероятная скорость, с которой огонь пожирал деревянные постройки, расположенные в опасной близости друг от друга.

О приезде в Смирну я сразу же написал Вернинаку, послу Франции в Константинополе. В ожидании его ответа и оказии для продолжения путешествия в перерывах между приступами лихорадки я любил прогуливаться в окрестностях Смирны. Не раз и не два побывал на руинах храма Артемиды Эфесской.

Я часами мог простаивать на мосту Караванов, где на передышку останавливались погонщики верблюдов и, не торопясь, курили свои трубки. По преданию сюда приходил Гомер и прославлял здесь подвиги греков у стен Трои, прокладывая себе путь в бессмертие своими страстными изумительными песнями.

Недели через три пришло письмо от Вернинака. Он описывал свои волнения в связи с полным неведением, что со мной сталось, где я запропастился и почему так надолго задержался мой приезд в Константинополь. Вернинак сообщал, что уже несколько недель получает адресованные мне пачки писем из Парижа и Венеции, и просил меня по прибытии в Константинополь везде представляться как Жан Ридель. Под этими данными я, собственно, и ехал в столицу Оттоманской Порты. Посол предупреждал, что повсюду я должен выдавать себя за гражданина Франции, так как моя подлинная фамилия, равно как и миссия в пользу Польши могли вызвать нежелательную реакцию и даже подозрения и опасения в дипломатическом корпусе Константинополя.

Шло время. Корабля на Константинополь все не было, и я решил продолжить путь верхом. Вместо прислуги со мной следовал янычар от консульства Франции. Чуть позже нашими попутчиками стали и несколько турок: чем больше людей, тем безопаснее в дороге. На площади в городе Магнесии проехали мимо какого-то неказистого памятника. Янычар пояснил, что это гробница Фемистокла. На третий день пути мы встретили несколько человек из окружения правителя Магнесии Карасмана-оглу и его личного переводчика. Эти люди пригласили меня отобедать с их властелином. Пришлось свернуть с дороги и сделать крюк, что заняло пару часов. Я переплыл реку Граник и, проделав за шесть дней сточасовой путь, прибыл, наконец, в Мохалиц. Здесь я сел на скверный турецкий корабль и за сутки пересек Мраморное море. Остроконечный шпиль сераля, который великолепно смотрелся от Принцевых островов, и радующие глаз контуры константинопольского порта хоть на какое-то время отвлекли меня от всех невзгод и недугов, и мне стало легко и приятно, что я уже в столице Оттоманской Порты.

 

Глава IV

Корабль бросил якорь. Я спустился по трапу и встретил гражданина Дантана, переводчика французской миссии, который совершенно случайно оказался в порту. Он быстро отвез меня в резиденцию посла. Вернинак посоветовал мне пожить несколько дней в гостинице, а затем подыскать жилье в районе Пера, рядом с его резиденцией. Посол сообщил, что по рекомендации французского правительства он берет меня под свое покровительство и будет согласовывать со мной все вопросы, касающиеся Польши. Вернинак напомнил о необходимости не раскрывать мое польское происхождение и всюду выдавать себя за француза. Мне следовало быть внимательным и осторожным в отношениях с подозрительными лицами, в том числе и с гражданами Франции, и не спешить заводить знакомства и связи, в особенности среди иностранных дипломатов. Посол обещал также, что встречаться мы будем часто и для него станет приятным долгом передавать мне все сведения, которые, по его мнению, могут заинтересовать моих соотечественников.

Я не стал с первого раза расспрашивать Вернинака об отношении Оттоманской Порты к печальным событиям в Польше, но из его коротких реплик понял, что те надежды на Турцию, о которых он говорил девять месяцев назад в Венеции, не оправдались.

Посол жаловался на то, что турецкая сторона холодно и медленно реагирует на любые предложения по польскому вопросу. Кроме этого, иностранные дипломаты плетут интриги, чтобы свести на нет все попытки французского правительства оказать воздействие на Оттоманскую Порту. И тем не менее дипломат считал, что время и события принесут новые надежды.

Озадаченный такими новостями, я совсем расстроился, когда в гостинице начал читать письма, переданные Вернинаком. Стало понятно, что между нашими соотечественниками в Париже произошел разлад. В одиночестве остался гражданин Барс. На должность представителя короля и Речи Посполитой он был назначен еще на конституционном сейме и с тех пор безвыездно жил в Париже. Теперь гражданин Барс обращался ко мне с просьбой поддерживать переписку только с ним и предупреждал, что у него появились личные враги, которые попытаются дискредитировать его перед французским правительством. Именно они, считал Барс, и постараются сделать все, чтобы вызвать у меня недоверие к нему. Мне писали также, что с другой стороны, все поляки, проживающие в Париже избрали пять человек, которые и уполномочены вести переписку с зарубежными представителями польских патриотов. Мне было больно сознавать, что эти распри, конечно же, не добавят полякам авторитета в правительстве Франции и огорчат наших патриотов, которые свои планы строили на единстве принципов и действий всех, кто радеет о спасении родины. Но нельзя требовать невозможного. Было вполне естественно, что люди, не по своей воле оказавшиеся за пределами родины, легко ранимые и раздражительные от всех бед и несчастий, неуверенные в своем будущем, ставшие приверженцами самых различных идей и учений и не понимающие, как найти верный путь к восстановлению Польши, двинулись в обратную сторону, не найдя единого лидера, которому можно бы оказать всеобщее доверие.

Безусловно, около нас крутились и такие типы (к счастью, их было мало, и на них пальцем показывали), которые шпионили за патриотами и за особую плату обо всем информировали иностранных представителей. Своими интригами и клеветой эти мерзавцы сеяли раздоры в рядах подлинных борцов за освобождение родины. За исключением этих выродков все остальные соотечественники были связаны единым желанием и целью – быть полезными Польше и рука об руку сотрудничать для ее восстановления.

Несмотря на высокопарную риторику врагов Польши о разобщенности патриотов, я могу засвидетельствовать, что, в сущности, речь шла о наличии двух группировок. Первую представляли революционеры, считающие, что все средства и методы борьбы приемлемы, если только они направлены на возрождение Польши. В другую входили люди умеренных взглядов и приверженцы конституции 3 мая, которые опасались, что экзальтированные революционеры могут оказать крайне нежелательное воздействие на французское правительство.

Что касается меня, то я не поддерживал ни ту, ни другую сторону и главную задачу видел в том, чтобы выполнить возложенную на меня миссию. Работая в Константинополе, мне удалось сохранить доверие всех парижских поляков. Это будет видно из переписки. Первое официальное письмо, полученное в Константинополе, было подписано пятью соотечественниками, входившими в состав депутации, утвержденной французским правительством. Поскольку все пятеро имели доступ к шифру, копия которого была мне передана вместе с инструкциями, я не стал заниматься бесполезными поисками причин разногласий в Париже и вступил в переписку с депутацией.

Хранящиеся у меня копии двадцати трех депеш, отправленных по надежным каналам из Константинополя в Париж, дают представление о характере моей последующей работы. Я был один, и мне не так просто было шифровать и расшифровывать всю переписку да еще делать копии.

Не буду здесь приводить материалы переписки. Быть может, они и представляют какой-то интерес, но читать их было бы скучно из-за многочисленных повторений. Самые интересные документы и приложения к ним попали в мой семейный архив. Здесь же предлагаю вниманию читателя отрывки из моего константинопольского дневника, которые позволят судить о моих занятиях и о тогдашних политических событиях в Европе.

6 апреля пришло первое письмо из Парижа, датированное 6 января 1796 года, подписанное членами польской депутации: Мневским, Ташицким, Дмоховским, Прозором и Гедройцем. В письме сообщалось, что депутация из пяти вышеперечисленных лиц была единодушно избрана всеми соотечественниками, присутствовавшими на собрании. Этот выбор поддержало французское правительство, которое поручило своему министру обсуждать все польские вопросы исключительно с депутацией. Министр высказал определенные надежды на дружеские намерения Оттоманской Порты. В частности, речь шла о желании Порты начать военные действия против русских. Предполагалось, что в это же время на севере шведы также вступят в вооруженный конфликт с Россией.

Министр обещал поставку оружия полякам и взял на себя обязательство сотрудничать в переговорах с Оттоманской Портой о предоставлении займа в пятьдесят миллионов пиастров для вооружения поляков. Он уточнил также, что Вернинаку будут отправлены соответствующие инструкции и указание согласовывать все вопросы по Польше с представителем патриотов в Константинополе.

Депутация уполномочила меня ходатайствовать перед турецким правительством о предоставлении пушек для стотысячной армии и заверяла, что в этом вопросе мне будет обеспечена поддержка со стороны французского посла.

Из письма следовало, что правительство Франции поручило депутации приступить к разработке плана создания общей конфедерации Польши.

Соотечественники информировали меня о последних событиях на родине. За мою голову установлено вознаграждение. Все мои земли конфискованы, и я не должен тешить себя надеждой о возвращении домой, пока в стране не изменятся обстоятельства. Несмотря ни на что, в Польше не теряли веру, что такие изменения непременно наступят. Члены депутации ободряли меня, призывали сохранять спокойствие и быть, как и прежде, непоколебимым в своих убеждениях. Они подчеркивали, что как только в переговорах с Оттоманской Портой наметится прогресс, депутация обязательно прибудет в Константинополь, чтобы заняться формированием армии на турецких границах и продолжить работу над актом польской конфедерации.

В последних строках письма мне запрещалось поддерживать всякие контакты с гражданином Барсом, который отстранен от всех польских дел, и предписывалось высылать всю корреспонденцию на имя председателя польской депутации Мневского.

10 апреля я отправил свой ответ, в котором подробно изложил причины опоздания в Константинополь и содержание первой беседы с Вернинаком. Далее я уточнил, что в ходе двух последующих встреч с послом Франции он поставил меня в известность о предстоящем дипломатическом приеме и о скором завершении своей миссии, из-за чего он уже не сможет активно заниматься делами. На место посла Франции в Константинополе назначен генерал Обер дю Байе, известный кадровый военный, который, по мнению Вернинака, принесет полякам больше пользы, чем он сам. В случае необходимости генерал сможет руководить военными операциями и, безусловно, найдет способы воздействия на руководство Турции, чтобы ускорить начало конфликта с Россией.

В письме от 28 апреля я рассказывал какой торжественный и пышный прием Вернинаку оказал два дня назад великий господин и повелитель. А то, что султан пошел на такой шаг сразу же после прошения Вернинака, не дожидаясь традиционных для подобных случаев подарков из Парижа, было воспринято как знак особого расположения и почтения к представителю Франции.

Я проинформировал депутацию, что на следующий день после приема у меня состоятелась продолжительная беседа с Вернинаком. Он сообщил, что от Комитета общественного спасения ему поступили инструкции по польским вопросам. Они, в сущности, ничем не отличались от тех, которые получил и я. Посол заявил, что он делал и будет делать все, что от него зависит, чтобы выполнить эти инструкции. Вместе с тем, он не скрывал, что в этом деле есть немало трудностей и препятствий. Часть из них вызвана неосведомленностью и пассивностью турецкого правительства. К этому следует добавить интриги и козни врагов Франции. Весьма негативную реакцию в Турции вызвал мирный договор между Францией и Пруссией. Логика турецкой стороны была такова: раз Франция в ходе переговоров с Берлинским двором не смогла ничего добиться для Польши, то почему одна Турция должна теперь брать на себя инициативу в решении польского вопроса. При этом турки давали понять, что как только они поддержат польское патриотическое движение, у них сразу же появится дополнительный враг – король Пруссии, который пойдет на любой союз с Россией, дабы сохранить захваченные территории Польши. Впрочем, Вернинак не был скептиком и возлагал большие надежды на своего преемника. Он все время говорил, что удастся заключить коллективный договор между Францией, Швецией, Данией и Оттоманской Портой, а затем совместно выступить против России. А как раз в это время Россия должна была отправить сорокатысячную армию под командованием генерала Валериана Зубова на борьбу с персами, в рядах которых насчитывалось около двухсот тысяч бойцов.

Вернинак намекнул, что к нему уже не раз обращались поляки с предложением организовать восстание в Польше. Он не поддержал эту инициативу, полагая, что все выступления за свободу Польши – обречены и будут потоплены в крови, пока Турция не выступит против России. Посол с упреком говорил о некоторых поляках, которые слишком назойливо домогались у него помощи. Он упомянул, в частности, некоего Здановского. Этот «деятель» целыми днями надоедал сотрудникам французской миссии и даже угрожал им, а затем выяснилось, что это русский шпион. Вернинак очень нелестно высказался об Аксаке и Турском, по прозвищу Сармат. Оба они в то время находились в Константинополе. В будущем, настаивал Вернинак, все поляки будут направляться ко мне, а на помощь французского правительства смогут рассчитывать лишь те, за кого я буду ходатайствовать и кто предъявит соответствующую справку от меня.

4 мая я доложил депутации, что Вернинак не получил указаний на участие в переговорах о предоставлении займа для Польши, и что эта миссия скорее всего будет поручена Оберу дю Байе. При этом мой французский куратор допускал, что в кассе султана могло и не найтись наличными восьмидесяти – ста миллионов пиастров, и что, возможно, Оттоманская Порта не пойдет на выдачу займа из-за того, что сама нуждается в финансовых средствах перед началом военных действий. В этом же донесении я сообщал, что 1 мая турецкий флот в составе семи линейных кораблей, шести фрегатов и двух куттеров взял курс на Архипелаг. По свидетельству иностранных наблюдателей никогда прежде турецкие корабли не выходили в море в таком строгом порядке и с такой мощной экипировкой.

За несколько дней до этого все корабли, стоящие на рейде в порту Константинополя, произвели залп по случаю задержания двух мальтийских судов. На этой церемонии присутствовал сам султан.

10 мая мне доставили два письма от депутации. Одно было датировано 23 февраля, а второе – 12 марта 1796 года. Первое в основном повторяло содержание послания от 6 января. Была там и свежая информация. Министр внешних сношений своим честным словом республиканца и от имени Директории заверил депутацию, что Франция для блага Польши будет делать все возможное в Берлине, Стокгольме и Копенгагене. Соотечественники в Париже обращались ко мне с просьбой уточнить характер отношений посла Франции в Константинополе и турецкого министра иностранных дел и сообщали, что совсем недавно министр обороны Обер дю Байе назначен чрезвычайным послом Франции в Константинополе. С новым послом депутация планирует встретиться накануне его отъезда в Турцию.

Авторы письма отмечали, что Париж уже рассматривает турецко-русскую войну как неотвратимую неизбежность, а правительство Французской республики настаивает на организации конфедерации в Польше и обещает поставки оружия для шестидесяти тысяч пехотинцев и двадцати тысяч кавалеристов. Что касается переводчика Круты, то мне рекомендовалось отказаться от услуг этого человека и взять на работу Киркора. Он поддерживал революцию в Варшаве и на него можно полностью положиться. Во время польской революции Костюшко и Игнаций Потоцкий, имея определенные сомнения в отношении Круты, отправили его в Константинополь, где он и находился на момент моего приезда.

Во втором письме кроме копий ранее отправленных документов имелись краткие сведения, характеризующие Обера дю Байе, призванные помочь мне правильно строить отношения с новым французским послом. Меня предупреждали, что у него были определенные предубеждения к полякам, сгладить которые и пытались в Париже, подыгрывая честолюбию и амбициям генерала. Ему дали понять, сколько славы и новых титулов он приобретет, поддержав друзей свободы и дело восстановления Польши. Вместе с тем меня ставили в известность, что в соответствии с инструкциями своего правительства посол имеет поручение склонять Турцию к вооруженному выступлению против России и содействовать польскому патриотическому движению, как это и предполагалось актом конфедерации, одобренным Директорией.

В письме сообщалось также, что 26 февраля генерал Гедройц был направлен в Литву для подготовки новой конфедерации. В тот же день из Парижа в Галицию выехал наш представитель, который должен был проинформировать Дедушицкого о делах соотечественников во Франции и о создании конфедерации. 6 марта депутация направила правительству Франции ноту с просьбой отправить всех польских военнопленных и дезертиров австрийской армии на турецкую границу для формирования там вооруженных подразделений новой конфедерации. Мое внимание привлекла весть о том, что гражданин Стеммати только что был назначен консулом Франции в Молдове и Валахии, в компетенцию которого входило и оказание помощи прибывающим туда бывшим польским военным. Членам депутации удалось договориться с консулом. Никто не сомневался в его усердии и добрых намерениях, и все же, для большей уверенности, было решено направить в эти страны нашего представителя.

Меня предупреждали, что Директория предъявила гражданину Турскому претензии за написание двух писем, адресованных Феликсу Потоцкому, главному вдохновителю Тарговицкой конфедерации, и Петру Потоцкому, проживающему ныне в Венеции. Депутация нисколько не сомневалась в порядочности и искренности намерений Турского и просила меня посоветовать ему воздерживаться от пересылки сообщений, которые воспринимаются неоднозначно и могут получить нежелательное истолкование.

12 мая в ответе депутации я подтвердил получение писем от 23 февраля и 12 марта и выразил сожаление, что до сих пор по воле французского посла вынужден выступать в Константинополе как гражданин Франции. И это, конечно же, сковывало меня в работе с польскими патриотами. Я перечислял доводы и причины, постоянно повторяемые Вернинаком, которые никак не дают ему вывести руководство Турции из состояния апатии. И все же нельзя было не заметить, что посол начал противоречить самому себе, ссылаясь на официальные сообщения о подготовке к войне на всей территории империи и на то, что в Адрианополе главнокомандующий получил и указание, и карт-бланш на дополнительный набор рекрутов. Я сообщил, что по нашим сведениям, полученным из приграничных районов Турции, в сторону Днестра направляются большие группировки русской армии под командованием генерала Суворова. В Константинополе активизировались тайные и явные происки представителей стран антифранцузской коалиции с целью подорвать доверие Оттоманской Порты к Франции.

Я писал (и это была правда), что турки любят французов, видят в них своих друзей, с открытой душой приветствуют всех республиканцев. И тем не менее турки боятся и одновременно ненавидят русских. Они так и не начнут войну, несмотря на все военные приготовления, до тех пор, пока в районе Архипелага не появится французский флот. Вот он то и поднял бы боевой дух армии и дал бы толчок к вооруженной атаке.

Тем временем рейс-эфенди – министр иностранных дел Турции – выразил неудовольствие Вернинаку в связи с речью известного государственного деятеля Буасси д’Англа, в которой восхвалялась императрица Екатерина. Высокий турецкий чиновник недоумевал, почему Париж восхищается и до небес превозносит российскую царицу и в то же время склоняет Турцию к войне с Россией. Французский дипломат чувствовал себя очень неловко и пытался объяснять положение тем, что частное мнение одного человека и даже многих людей, разделяющих взгляды Буасси д’Англа, не имеет ничего общего с позицией правительства. А руководство страны не может игнорировать колоссальное могущество России и ищет союзников против нее не только в Константинополе, но и в Стокгольме и Берлине.

В конце письма я призывал членов депутации работать совместно, слаженно, поддерживать согласие и сплоченность в рядах соотечественников и самим во всем быть добрым примером. Только так мы можем заслужить доверие держав, которые нам покровительствуют и проявляют интерес к Польше. Только сохраняя единство принципов, мнений и действий, мы можем преуспеть в наших начинаниях.

14 мая я присутствовал на смотре войск, обученных и переодетых, как тогда говорили, на европейский лад. Уже давно все газеты писали о нововведениях в турецкой армии. Многие утверждали, что сам султан дал указание пригласить из-за границы сотни офицеров и перестроить турецкую кавалерию, пехоту и артиллерию по образцу европейских войск. Одновременно с реформированием армии турки собирались значительно увеличить ее личный состав. В последнее время в Константинополе мне доводилось встречать немало французских офицеров. Кое-кого из них я знал лично. И действительно, в артиллерии произошли некоторые изменения в лучшую сторону, а вот с кавалерией ничего не вышло. На смотре я увидел семьсот восемьдесят пехотинцев, одетых наполовину по-турецки, наполовину по-европейски. На виду у султана и великого визиря пехотинцы по команде французских офицеров маршировали не в ногу и весьма неловко выполняли строевые упражнения. Через пару часов этих показательных выступлений я заметил, как некоторые солдаты протягивают руки к офицерам, явно выпрашивая денег. А в это время какой-то человек ходил с бурдюком и, словно из крана, поил уставших бойцов. При этом ни один из них не покидал строй и не бросал оружия.

Если где и произошли серьезные перемены в турецких вооруженных силах, так это во флоте. К руководству судостроительными верфями были приглашены опытные специалисты из Швеции и Франции, которые менее чем за десять лет подняли техническое состояние турецких военных и транспортных кораблей до уровня ведущих морских держав.

15 мая ко мне прибыл Крута с инструкциями Костюшко и Игнация Потоцкого. Бумаги были датированы 3 июля 1794 года, это значит – перед самым отъездом Круты из Варшавы в Константинополь. Ничего особенного в них не было: описание событий на начальном этапе восстания в Польше и просьба об оказании поддержки Круте. С этой просьбой Костюшко и Потоцкий обращались к гражданину Декоршу, министру Франции в Константинополе, доказавшему свою преданность интересам Польши во время работы в Варшаве. Крута также привез мне шифр для переписки и два письма Декорша к Игнацию Потоцкому. Их он так и не смог вручить адресату. Поскольку это единственные материалы о тогдашних отношениях между Варшавой и Константинополем, копии этих писем я решил поместить здесь. Оригиналы хранятся у меня на руках.

ПЕРВОЕ ПИСЬМО

Константинополь, 28 термидора II года Французской республики (15 августа 1794 года по старому стилю).

Господину Игнацию Потоцкому, члену Высшего национального совета польских республиканцев.

«Сударь! Говорить вам о том, что я чувствую, о чем думаю, чем занимаюсь было бы, пожалуй, излишне. Вам прекрасно известны мои неизменные принципы и чувства, а это значит, вы не станете сомневаться в том, что мой ум и сердце занимают великая и благородная инициатива ваших отважных соотечественников и ее судьбоносные последствия. Постоянство моих взглядов – это также и залог того, что я все время стремлюсь поддерживать вашу инициативу. Наша поддержка и здесь, и повсюду является тем, чего желают настоящие польские патриоты. Хотелось бы, чтобы она принесла плодотворные результаты. А пока что они удовлетворительны и с учетом уже сделанного, и того, что предстоит еще совершить. Все идет медленно и вяло, так как сердце, пораженное раком, плохо справляется со своими функциями. Задачи стоят небывалые. Общественное мнение настроено прекрасно. Вождь желает добра. И хотя его сверхосторожные поступки способствуют благополучию, здесь не помешали бы и кое-какие лекарства. Пару недель назад были произведены многочисленные высылки из страны, и можно предположить, что начинается чистка. Говорят, скоро последуют еще более массовые изгнания. Такое надо видеть. Наши успехи производят сильное впечатление, но хотелось бы чего-нибудь и от Средиземноморья.

О ваших делах хлопотал много раз. Заручился поддержкой добрых людей, в чьей искренности сомневаться не приходится. Вам хотят помочь, но пока не наступило время для решительных и активных действий. Продержитесь в этом году, а в следующем разговор, по всей видимости, будет другой. Мощный толчок мы дадим, это я гарантирую. За время пребывания здесь, я научился верить только тому, что вижу перед собой. Желаю, чтобы вы знали: я тешу себя надеждой, что меня здесь воспринимают серьезно и как представителя республики, и просто как человека.

Я мог бы, конечно, рассказать еще о многих вещах, но мне не дано знать, какая судьба ждет это письмо. Как-никак, между нами столько препятствий, и я не могу судить, сможет ли их преодолеть человек, которому я вручаю сие послание.

С первых дней вашего восстания, я начал думать о том, как наладить с вами связь. Нам бы здорово помогла переписка. Увы, у меня ничего не получилось. И как так произошло, что здесь от вас никто не появился? О положении дел в Польше Оттоманская Порта все время посылает запросы греческим князьям. А те говорят, что невозможно получить достоверную информацию. Между тем наши враги не спят и распространяют всякие выдумки и небылицы, которые нам порой не так просто и опровергнуть. Да, всерьез их не воспринимают, им не верят, но сомнения и неуверенность вселяются в души даже тех, кто нам особенно дорог.

В этой связи я пишу и генералу и прошу его ради нашего общего дела сделать все возможное, чтобы установить с нами надежную связь. Я даю ему адреса верных людей в Бухаресте, Измаиле, Хотине и сообщаю, что здесь под маской вашего соотечественника действует опасный волк в овечьей шкуре Аксак.

Пусть наши друзья не сомневаются, что их уважение, которым я всегда буду дорожить, предоставит мне право на их доверие. Поклон всем им!

С братским приветом и пожеланием успехов!

Мари Декорш».

Постскриптум

8 вандемьера III года Французской республики (29 сентября 1794 года по старому стилю).

Сулковский, получив приличную финансовую поддержку от наших друзей, наконец, уехал. И это величайший секрет. Я дал слово хранить тайну и очень не хотел бы, чтобы оно превратилось в низкопробную монету.

Среди здешних последних новостей обращает на себя внимание возможная отставка министра иностранных дел и его секретного агента, драгомана Мурузи. Это пока еще не полная немилость, но, безусловно, закат карьеры.

С удвоенной энергией ведется серьезная подготовка на суше и на море. Не дремлют, как вы догадываетесь, и взяточники и интриганы. Но они напрасно стараются. Сам ход событий, господство правосудия и разума на фоне наших триумфальных побед так или иначе приведут к тем результатам, которых мы желаем. Еще несколько недель тревог и трудов праведных, и ваша судьба, дорогие славные поляки, будет в ваших руках!

ВТОРОЕ ПИСЬМО

Константинополь, 2 фримера III года Французской республики (22 ноября 1794 года по старому стилю).

«Мари Декорш, чрезвычайный посланник Французской республики в Оттоманской Порте.

Гражданину Потоцкому, члену Высшего национального совета польских республиканцев.

Гражданин и друг! Не могу найти слов, чтобы описать тебе и всем, кто меня знает, те чувства, которые я испытал, когда увидел твоего представителя Петра Круту и твое письмо от 29 сентября. В тот самый день, и быть может, вовсе не случайно, раз в наших душах родились одинаковые побуждения, в тот самый день, 29 сентября, я тоже написал тебе письмо. Надеюсь, к этому времени оно уже у тебя в руках. Я вручил письмо молодому Сулковскому. Он находился здесь некоторое время и уезжал к Костюшко. Впрочем, о судьбе Сулковского после того, как он покинул Бухарест, мне ничего неизвестно. Поэтому высылаю тебе копию того письма. Ты желаешь узнать мое мнение о польской миссии. Тактичность и порядочность подсказывают мне положительный ответ, и, уверяю тебя, то же говорят и мои убеждения. Должен сказать, однако, что мой личный пример не очень обнадеживающий. Это вовсе не значит, что мое пребывание здесь было и остается бесполезным. Ощутимые результаты есть, и их немало. А если бы обстоятельства позволили задействовать те средства, о которых ты говоришь (а их ведь у меня нет!), то, несомненно, можно было бы говорить о блестящих итогах работы.

Только системный подход в организации работы, а не мелкие интриги, может обеспечить настоящий успех. Идти следует дальше и дальше, и идти не торопясь.

Можешь себе представить, что здесь нет ни инертности, ни бессилия, а есть невежество, есть боязливость, взращенная невзгодами, есть подозрительность, свойственная тем, кого часто обманывали. И не забудь, что у наших друзей имеется большая склонность к выжиданию. Наконец, сохраняются еще зоны, пораженные раком. Струпья падают, а корни остаются. И все-таки общее настроение и симпатии на нашей стороне. По всем приметам на этой же стороне и сердце нового руководителя. Хотелось бы только удостовериться, что его решения смогут положить конец всем интригам, тормозящим движение к уже совсем близкой цели… Ждать осталось совсем недолго… На суше и на море идет серьезная подготовительная работа. В этом нет никаких сомнений, как и в том, что наши старания приносят свои плоды. А ведь именно этого вы и желаете.

Совсем недавно я официально заявил, используя выражения документа, полученного от руководства, что позиция Оттоманской Порты по отношению к Польше станет для нас пробным камнем и т. д. и т. п. Только тогда, когда мы увидим, что эта страна на суше и на море по-настоящему готовится к войне, когда мы удостоверимся, как на деле реагирует она на высокомерные оскорбления и наглость петербургских и венских кабинетов и т. д. и т. п., только тогда Французская республика будет уверена, что она не обманулась в своих надеждах.

В это время и прибыл сюда Петр Крута. Появился он очень кстати. Я это сразу понял. Но его появление здесь, как я и предполагал, кроме апатии ничего не вызвало. Пришлось настоять, чтобы на Круту обратили внимание. Как оказалось, этого хотел не только я. Но система не изменилась. Все блюдут осторожность и стремятся из всего делать тайну. И все же первый шаг уже сделан: в данный момент Петр Крута находится на приеме у драгомана Оттоманской Порты. Он сам тебе расскажет об этом приеме. А пока спешу коротко высказаться о Круте. Любезно прошу принять к сведению, что мои личные наблюдения и все, что я о нем слышал, дают основания характеризовать этого человека с самой лучшей стороны.

Возвращаясь к вопросу о целесообразности открытия миссии, хотел бы высказать одно соображение. Желательно, чтобы ваш человек, претендующий на работу в миссии, прибыл сюда в качестве иностранного путешественника под чужой фамилией. Это упростит процедуру и поможет в организации переписки.

Важно, чтобы ты знал, дорогой гражданин, что наша шведская миссия, по-моему, имеет весьма хорошие намерения, но не более того. Ее поддержка в нашем деле была бы очень полезной. Если можешь, поработай в этом направлении. И еще, кажется, что датчанин тоже мог бы подставить свое плечо. Он по-прежнему в полной зависимости от своего коллеги, уважаемого торговца, раболепного льстеца и очень русифицированного барона Н… Тоже подумай о лекарстве, если у тебя найдется рецепт.

Содержание известного абзаца твоего письма хорошо помню и сразу же начал над этим работать. Заодно поговорил и о вас. Ты выбрал бедноватого банкира. Он постоянно сталкивается с какими-то неприятностями и трудностями. Но ради дружбы с тобой и твоими славными соотечественниками он готов творить чудеса.

Ваш переводчик не останется без опеки и внимания, пока я буду здесь. Я уже дал ему две тысячи пиастров на личные расходы.

Сердечный привет всем гражданкам и гражданам!

Наилучшие пожелания успехов тебе, брат мой, друг и гражданин!

Мари Декорш».

20 мая пришли письма из Венеции с последними новостями из Польши. По достоверным сведениям, огромное войско под командованием генерала Суворова подошло к Днестру. Русские готовятся форсировать реку и занять Хотин и Бендеры. Я передал информацию Вернинаку, а тот довел ее до сведения турецкого правительства. Ему выразили благодарность и уточнили, что по имеющимся у турецких властей данным, Суворов находился в Подолии, но отошел от границы. Вернинаку также дали понять, что Россия сейчас отнюдь не расположена к каким-либо агрессивным действиям, а наоборот, как никогда ранее, проявляет дружелюбие по отношению к Оттоманской Порте.

Со своей стороны Вернинак поделился со мной новостями из частной переписки. Оказалось, что на Украине и в окрестностях Каменца было организовано восстание. Восемь тысяч инсургентов под предводительством Колыско, Либерадского и Домейко несколько раз брали верх над русскими и даже отняли у них военную кассу. Газеты Гамбурга и Эрлангена со ссылкой на публикацию в торуньской газете от 9 апреля сообщали, что подробности об этом специальный курьер доложил прусскому королю. Вернинак не мог гарантировать достоверность такой информации, но отметил, что, если это соответствует действительности, то следует лишь пожалеть поляков за их преждевременные действия.

Подробый отчет об этом разговоре я отослал в Париж.

 

Глава V

22 мая в Константинополь приехали граждане Рымкевич, Яблоновский, братья Шумлянские и Блюм. Рымкевич и Яблоновский являлись представителями от жителей Галиции и сообщили мне, что привезли для Вернинака письмо и акт конфедерации граждан своей провинции. Когда они узнали, что Вернинак уже отозван и будет заменен Обером дю Байе, то решили дождаться приезда нового французского представителя и вручить ему свои важные бумаги. Что касается трех остальных соотечественников, то это были храбрые офицеры, которые искали себе применение, чтобы служить родине. О прибытии гостей я сразу же написал Вернинаку, который изъявил готовность принять представителей Галиции уже на следующий день, а в отношении трех офицеров сообщил следующее:

«Гражданин! Вопрос о польских военных, прибывающих в Константинополь либо желающих выехать во Францию, мы не раз обсуждали. Мне представляется, что каждый поляк, готовый послужить своей родине, не должен удаляться от Польши, с тем, чтобы при первой же возможности включиться в борьбу за ее освобождение.

С братским приветом,

Р. Вернинак».

23 мая я представил Вернинаку Рымкевича и Яблоновского. Они передали ему письмо, упомянули об акте конфедерации, но копию документа не вручили. Как мне показалось, Вернинак был польщен таким доверием к себе. Он был удивлен, что галичане, бывшие подданные австрийского императора, с такой же заинтересованностью относятся к восстановлению Польши, как и жители территорий, недавно оккупированных тремя государствами – участниками раздела. Вернинак задавал немало вопросов о нынешнем положении в Галиции и ее ресурсах, о вооруженных силах Австрии, о реакции местных жителей на успехи французской армии, о возможности восстания в Польше, об отношениях Галиции с захваченными польскими провинциями… В конце он заявил, что я являюсь уполномоченным миссии польских патриотов в Константинополе и что, согласно указаниям своего правительства, он может только со мной обсуждать и принимать решения по всем вопросам, касающимся Польши.

Беседа с представителями Галиции, пусть себе и не совсем достоверные новости о начале восстания в Польше, информация из Парижа о том, что Директория одобрила акт конфедерации, предложенный польской депутацией, в корне изменили позицию Вернинака. С 5 июня он начал понимать, что передвижения поляков к турецким границам и формирование там подразделений из бывших польских военных могли разбудить турок и подвести их к принятию ответственного решения. Вернинак обратился к министру иностранных дел Турции с просьбой о встрече. Она началась в девять часов вечера и завершилась в четыре утра. После чего мой французский куратор вызвал меня к себе и сообщил:

1. Министр иностранных дел Турции дал обещание принять меня, чтобы получить полноценную информацию о событиях в Польше;

2. Министр посетовал на многочленные сообщения, получаемые турецким правительством от поляков из Вены, Галиции и других мест. Эти сообщения, однако, не дают ясного представления о том, чего на самом деле хотят поляки и какими принципами руководствуются. Создается впечатление, что здесь много разногласий;

3. Успехи французской армии в Италии, по предположениям Вернинака, могут ускорить подписание мира с Венским двором, что не повлечет за собой негативных последствий для Польши, так как условия договора будут продиктованы Францией;

4. Появилась уверенность, что Швеция выступит против России, а это значит, что и Турция предпримет аналогичные шаги;

5. Объединение польских военных в Константинополе является нежелательным, так как оно компрометирует турецкое правительство и больше вредит, нежели помогает делу поляков. Было бы целесообразнее сосредоточить силы польских патриотов на турецких границах.

Вернинак заверял меня, что никогда турецкий министр не был в таком добром расположении к Польше как на этой аудиенции. Более того, министр выразил готовность, не теряя времени, воплотить свои добрые намерения в реальные дела. Он решил, что будет разумно, если я напишу на имя Вернинака письмо, помеченное задним числом, с короткой мотивацией необходимости встречи с руководителем внешнеполитического ведомства Турции. Содержание этого письма Вернинак должен был конфиденциально изложить министру и заодно прощупать его позиции до того, как я смогу с ним встретиться сам. Мне, разумеется, ничего не оставалось, как согласиться с таким предложением и написать вот это письмо, которое я датировал 21 мая:

«Гражданин Вернинак! Новость о восстании на польских землях, в частности, в окрестностях Каменца, которую вы изволили сообщить, навела меня на серьезные размышления. Мы обсудили этот вопрос с гражданином Турским и пришли к выводу, что у участников восстания было много причин для решительных боевых действий, которые, по нашему мнению, все же были не очень осмотрительными и слишком поспешными. Отчаяние, которое на все толкает несчастных людей, жестокость русских чиновников, ужасы рабства, надежда на поддержку защитников свободы и всех, кому не безразлична горькая трагическая судьба Польши, – все это побуждает поляков во что бы то ни стало избавиться от ига.

Страна разорена и опустошена. От нее остались одни развалины. Земля залита кровью многих тысяч патриотов, пожертвовавших собой во имя спасения родины. И здесь, на этой земле, поляки, которые пережили крах своего государства и не смогли оставить родные края, не только пьют горькую чашу собственных страданий, но и оплакивают печальную участь тысяч и тысяч соотечественников, томящихся в темницах Петербурга, замерзающих в ссылке на бескрайних сибирских просторах, влачащих жалкое существование за границей. Эти люди потеряли все: родину, нажитое по’том имущество, семьи, друзей. Горестные чувства напоминают всем полякам о благородных порывах зачинателей последнего восстания, выводят их из оцепенения, придают им бодрости и сил, обостряют ненависть, озлобленность и месть к угнетателям Польши.

Гражданин Вернинак! Муки и страдания уже долго терзают поляков, и нет никакой уверенности, что в скором времени удастся от них избавиться. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что поляки, не дожидаясь перемен в политической системе Европы, решили еще раз испытать свою прискорбную судьбу в новом восстании, исход которого не совсем ясен. А что им остается делать, в конце концов?.. Оставить потомкам нищету и рабство или же своей кровью смыть бесчестие позорных кандалов, в которые их заковали?

Я полагаю, что восстание под Каменцом вполне могло произойти. И даже, если это не так, то взрыв может прогреметь в любую минуту. Я полностью разделяю мятежные настроения моих соотечественников, и мне было бы очень больно, если я не смогу им помочь. Тем более, что именно такая задача и поставлена передо мной органом управления наших соотечественников в Париже.

Вы читали, гражданин Вернинак, письмо, адресованное мне польской депутацией в Париже. Из переданных вам последующих писем и инструкций, полученных мной в Венеции, вы хорошо осведомлены о моих полномочиях при ведении переговоров, равно как о цели и задачах моей работы в Константинополе.

Стремясь выполнить свою миссию, я сегодня имею честь, гражданин Вернинак, привлечь ваше внимание к очень актуальному и животрепещущему вопросу: окажет ли турецкое правительство содействие освободительному движению в Польше, и могут ли поляки рассчитывать на поддержку и финансовую помощь со стороны Турции?

Вы, безусловно, знаете, что иллюзорные надежды, основанные на ошибочных представлениях, приводят к опрометчивым действиям, а отсутствие надежды гасит все патриотические чувства даже у людей с самыми лучшими намерениями. Мне бы очень хотелось, чтобы мои соотечественники не оказались ни в том, ни в другом положении, а единственным ориентиром для их действий стала точная информация о сегодняшней политике и планах дружественных Польше государств.

В случае, если восстание уже началось либо начнется позже, полякам очень важно знать, как на это будет реагировать Турция… В этой связи, гражданин Вернинак, я был бы вам весьма признателен, если бы вы сочли уместным и возможным выяснить отношение турецкого правительства к событиям в Польше. В качестве благовидного предлога в переговорах можно было бы использовать недавнее известие о восстании на моей родине. И еще, не полагаете ли вы, гражданин Вернинак, что в настоящее время создались благоприятные условия для того, чтобы вы могли походатайствовать о моей встрече с турецким министром иностранных дел? Это позволило бы мне под вашим покровительством познакомиться с ним и сообщить о моей готовности предоставлять материалы о событиях в Польше, если того потребуют обстоятельства.

Просьба моя не покажется вам нескромной, если вы вспомните, что предметом всех моих забот является родина, которой я безмерно дорожу. Обращаясь к вам, я лишь исполняю волю и предписания своих сограждан, представлять которых мне оказана высокая честь. Ведь вся наша уверенность зиждется на причастности Франции к нашей судьбе. А лично для меня, гражданин Вернинак, огромной поддержкой стали ваши ревностные старания в отстаивании свободы, ваше умение вести дела, ваша любовь к роду человеческому, ваша постоянная забота и внимание к Польше, на которую обрушилось столько бедствий и невзгод.

М.О.».

Копию этого письма, а также все сведения, полученные от Вернинака, я отправил в тот же день польской депутации в Париже.

Заверенную копию акта конфедерации, составленного в Кракове 6 января 1796 года с подписями множества поляков, Рымкевич и Яблоновский также выслали в Париж польским патриотам для предоставления в Директорию.

Акт конфедерации, составленный в Кракове 6 января 1796 года

(Перевод)

«Мы, нижеподписавшиеся граждане Речи Посполитой Польши, глубоко верим в лояльность французского народа. Франция – это единственная страна, покрывшая себя славой за всемерную поддержку угнетенных народов, которые, познав цену свободы, делают все возможное, чтобы обрести ее вновь.

Мы радуемся, что французы в недавних действиях поляков высоко оценили нашу заинтересованность и единодушное желание совершать отвлекающие маневры, которые вынуждают врагов Франции рассредоточивать и разъединять свои войска. Мы польщены также тем, что французские друзья заметили, как наши душевные силы помогли нам преодолеть страх перед коалицией соседних держав, объединившихся для нашего уничтожения.

Несмотря на то, что успех пока не сопутствует нашему движению, мы убеждены, что своими деяниями мы заслужили право на поддержку со стороны французского народа. Едва ли Франция сможет найти себе более надежного и естественного союзника, чем наш народ, дорожащий, как и французы, свободой и стремящийся во что бы то ни стало восстановить ее в своей стране.

От имени польского народа, от имени всех наших патриотов, от имени всех лишенных в неволе права голоса наших сограждан, чьи чаяния нам хорошо известны, заявляем:

1. Надежда на наше освобождение зиждется на правоте нашего дела, на уверенности, которую придают нам наше мужество, великодушие французского народа, непредвзятость и справедливость государств, не принявших прямого участия в преступлении против нашей страны.

2. Мы, нижеподписавшиеся, все вместе и каждый в отдельности, считаем себя связанными неразрывными узами. Мы готовы по первому призыву благородного французского народа пожертвовать всем, что имеем в своем распоряжении, включая имущество и саму жизнь. Мы выражаем готовность в составе коллектива либо индивидуально отправиться в любое место, где наше присутствие будет необходимо и определено большинством.

3. Мы признаем юридическую дееспособность польской депутации в Париже и всех ее представителей за пределами Франции.

4. Нынешние обстоятельства и меры безопасности, которые мы вынуждены соблюдать, не позволяют нам подтвердить аутентичность этого документа за счет большего количества подписей либо его широкой огласки. Однако мы убеждены, что его подлинность вполне могла бы быть заверена печатью всеобщей воли народа. Мы несем ответственность за все санкции, которые по тем же причинам не можем опубликовать в настоящее время. Как только появится возможность, содержание данного акта будет доведено до всеобщего сведения.

5. Более того, в таком случае мы оставляем за собой право выступить еще с одним заявлением, чтобы показать всей Европе на какие преступления шли наши захватчики и с каким вероломством попирали собственные законы и договоры.

6. В то же время мы намерены обратиться за помощью ко всем народам, которые рискуют оказаться в катастрофическом положении сегодняшней Польши из-за необузданных амбиций держав, чья политика сводится к пренебрежению самыми святыми понятиями.

В удостоверение сего мы подписываем настоящий манифест, один экземпляр которого хранится в нашем протокольном отделе, а другой будет отправлен по месту требования… Следуют многочисленные подписи.

Копия верна.

Подписи: генерал Рымкевич, полковник Яблоновский. Представители Галиции».

12 июня Вернинак сообщил, что ознакомился с моим письмом и имел продолжительную беседу с министром иностранных дел Турции. О результатах беседы Вернинак ничего не написал и лишь намекнул, что очень скоро на встрече в министерстве я получу полное представление об отношении правительства Турции к проблемам Польши.

 

Глава VI

13 июня Вернинак и его переводчик Вентура представили меня князю Мурузи, брату господаря Валахии и первому драгоману Оттоманской Порты, имеющему полномочия вести переговоры с представителями зарубежных государств. Высокопоставленным чиновником оказался молодой человек лет двадцати восьми, хорошо владеющий несколькими иностранными языками, заклятый враг России и преданный друг Франции. Мы приехали к нему в семь вечера, а расстались в полночь.

После кофе, курения трубок и шербета князь Мурузи сказал мне, что турецкое правительство неплохо осведомлено о моем прибытии и работе в Константинополе. Князь добавил, что турецкую сторону вполне устраивает то, что я прибыл в Константинополь инкогнито, проживаю здесь под вымышленным именем и выдаю себя за гражданина Франции. Тем самым я избавил руководство Турции от возможных претензий представителей Австрии, России и Пруссии, которые непременно предъявили бы их, если бы раскрылись мое настоящее имя, фамилия и подлинная цель приезда. Мурузи похвалил меня за поведение и советовал вести себя таким же образом и впредь, дабы не компрометировать турецкое правительство и не навредить делу моих соотечественников, защищать которых я сюда и приехал. Влиятельный чиновник заявил, что, учитывая ходатайство французского представителя, он не мог не встретиться со мной, чтобы откровенно поговорить об отношении Турции к Польше и полякам. В то же время он предупредил, что и сама встреча, и содержание нашего разговора должны храниться в строжайшем секрете.

Первым делом князь Мурузи стал расхваливать конституцию 3 мая и всех тех, кто имел отношение к ее подготовке. При этом он проявил удивительную осведомленность не только о событиях в Польше, но и о личных качествах главных политических деятелей нашей страны. Он дал очень точную характеристику королю, Игнацию Потоцкому, Коллонтаю, Костюшко, главным инициаторам Тарговицкой конфедерации. А его высказывания о братьях Коссаковских просто изумили меня своей безупречной достоверностью. Мурузи посетовал на то, что с самого начала работы конституционного сейма из Польши в Константинополь не направили деятельного инициативного представителя на смену польскому послу, который больше года ехал из Варшавы до Константинополя и привез с собой сотни совершенно бесполезных для своей миссии сопровождающих лиц. Он без конца кичился своей небывалой азиатской роскошью, совершенно запутался в пустой неуместной переписке с великим визирем и с капудан-пашой, содержание которых обошлось Оттоманской Порте почти в три миллиона пиастров. Соответствующие документы князь обещал мне показать в финансовой палате. Ясно, что такие баснословные расходы не могли не вызвать раздражение во властных эшелонах Порты. Надменное и оскорбительное поведение польского посла приводило в шок руководство империи. Беспредельные глупости и неблаговидные поступки, совершаемые людьми его окружения, создавали дурную славу всем полякам в Константинополе. Этим охотно пользовались российские эмиссары, чтобы вновь и вновь шельмовать поляков и поддерживать недоверие турок к новому польскому правительству.

Князь Мурузи подчеркивал, что сейм допустил непростительную ошибку, когда отказался уступить Торунь и Гданьск прусскому королю. Таким образом можно было бы раз и навсегда консолидировать договор о союзе, дружбе и торговле не только с берлинским двором, но и с Англией и Голландией. Он обвинил депутатов сейма в том, что они больше занимались несерьезными дискуссиями о формировании полков и их униформе, нежели финансовыми вопросами и созданием стотысячной армии. Без такой армии не считаться с Россией было опрометчиво и недальновидно. Мурузи признался, что турецкое правительство имело своих тайных агентов на границе и даже в Варшаве, чтобы располагать точными сведениями о событиях в сейме, и что господари Молдовы и Валахии были уполномочены передавать через своих курьеров в Константинополь информацию, получаемую от агентуры. Ведь до прибытия посла Польши поляки так и не удосужились установить хоть какую-нибудь связь с Константинополем. А когда посол, наконец, приехал, дела в Польше пошли из рук вон плохо. Швеция подписывает мир с Россией. Король Пруссии все внимание сосредоточивает на революции во Франции и охладевает в своих чувствах к полякам. Россия из кожи вон лезет, чтобы заключить мир с Турцией. А недовольные поляки, составившие акт Тарговицкой конфедерации, обращаются за покровительством и поддержкой к России, чтобы уничтожить конституцию 3 мая.

Князь Мурузи убедительно доказывал, что Оттоманская Порта вынуждена была пойти на заключение мира с Россией. Вместе с этим он признавал, что именно это обстоятельство серьезно помогло России решить многие задачи: ввести войска на территорию Польши и победоносно завершить кампанию 1792 года, отменить все инициативы конституционного сейма, принудить короля и всех жителей Польши присоединиться к акту Тарговицкой конфедерации, вернуть российским чиновникам их прежние полномочия и влияние на польских землях.

По мнению Мурузи, турки никогда не любили русских, а судьбе поляков искренне сочувствовали, хотя и помочь им ничем не могли. Не было у Турции никаких оснований и для обвинений поляков, так как все видели, что Польша никак не может оказать сопротивление столь мощным объединенным враждебным силам. Правда, турки никак не могли взять в толк, как эти бравые поляки пошли на такую дерзкую и славную акцию – восстание, не поставив в известность правительства Парижа и Константинополя. А ведь была возможность договориться, разработать план совместных действий, который мог бы привести к успеху поляков и изменить расстановку сил в Европе… И тут князь обращает свой взор на французского представителя и интересуется, имело ли правительство Франции какие-либо сообщения от руководителей революции 1794 года о их намерениях. Вернинак дает отрицательный ответ. Мурузи с полной уверенностью утверждает, что и турецкое правительство не располагало никакими сведениями о подготовке восстания в Польше. А вот смелые действия поляков, их страстная решимость дать бой общему врагу были восприняты в Турции с изумлением и удовлетворением, и не кто иной, как сам Мурузи распорядился приступить к сбору всей информации о событиях польской революции. Сомневаться в правдивости этих высказываний не приходилось. О чем бы князь ни говорил – битвы Тадеуша Костюшко, народные выступления в Варшаве и Вильне, создание Высшего совета и личные качества его лидеров – он излагал все это с такой точностью, что ему позавидовали бы очевидцы и участники этих событий.

Мурузи отметил, что, несмотря на непростительное безмолвие поляков (посланец патриотов Крута доставил в Константинополь первые сведения о выступлениях повстанцев буквально за несколько дней до битвы под Мацеёвицами), Оттоманская Порта все же пыталась косвенно поддерживать польских инсургентов. Следствием этой поддержки стало то, что революция получила свое продолжение, а Россия не смогла ее подавить значительно раньше.

Последнее заключение меня весьма удивило, и князь Мурузи сделал такие пояснения. Каждый год весной турецкое правительство выводит свой флот к Архипелагу, но в 1794 году все лето военные корабли в состоянии полной боеготовности стояли на рейде в порту Константинополя. Кроме этого, в тот же год турки инициировали введение новых правил навигации по Дунаю, что вынудило Россию засомневаться и задуматься о скрытых истинных целях этого нововведения. Чтобы я лучше смог понять смысл сказанного, Мурузи подсказал, что генерал Суворов со своей армией ушел от турецких границ и направился в Польшу лишь с наступлением осени, когда исчезла вероятность военных действий со стороны Турции.

Мой собеседник добавил также, что восстание в Польше привлекло внимание не только правительства, но и всех турок, полагавших, что наступил очень благоприятный момент, чтобы сбить спесь с России. Он вовсе не отрицал, что поляки явно поторопились с началом восстания, не согласовав свои действия с Францией и Турцией. Отдавая должное отваге и активности ингургентов, Мурузи неодобрительно отзывался об экстремистских лозунгах и действиях некоторых революционеров, которые могли бы привести Польшу к самым пагубным последствиям даже в том случае, если бы страна не оказалась в кабале у объединившихся захватчиков. Он назвал двух генералов и одного бывшего министра, которые, по его мнению, были якобинцами, и своим фанатизмом натворили столько же зла, сколько и король со своим окружением, хотя последний руководствовался диаметрально противоположными идеями и делал все возможное, чтобы на корню уничтожить добрые всходы революции 1794 года.

Мурузи с глубоким уважением говорил о Костюшко, который, как он выразился, был ниспослан самим Господом для спасения Польши. Высокой похвалы удостоился также Игнаций Потоцкий.

Больше всего князь был озадачен отсутствием согласия среди поляков. Эта беда, по его словам, вредила польскому делу в прошлом, вредит и поныне. И это дурное предзнаменование, ибо возродиться Польша может только на основе сплоченности всех патриотических сил и единства их помыслов и действий. В подтверждение своих слов Мурузи показал груду писем, справок, записок, воспоминаний и проектов, присланных со всей Польши. В этих материалах содержались самые противоречивые рекомендации и меры по восстановлению Польши. Всякий, кто пожелал бы выстроить их в какую-либо систему, потерялся бы в догадках, предположениях, неясностях и неопределенностях. Конечно, мой собеседник допускал и считал естественным, что отчаянное положение поляков предполагало разноообразные пути к освобождению страны. Он нисколько не сомневался, что все поляки руководствуются самыми лучшими намерениями и цель у них одна – возрождение Польши, и все же полагал, что Бартелеми – французский посол в Базеле – был совершенно прав, когда говорил: «Необходимо для поляков сделать все без самих поляков».

После столь пространного вступления князь Мурузи заявил, что ведет эту искреннюю беседу со мной исключительно для того, чтобы засвидетельствовать свое доверие к моей особе, принимая во внимание мое надлежащее поведение в Константинополе и информацию обо мне, полученную от Вернинака.

Далее главный драгоман Оттоманской Порты попытался отвести от турок обвинения в их безразличии к польским проблемам. Упреки подобного рода, по его мнению, следовало бы направить правительству Франции, которая своими военными достижениями и дипломатическими успехами с каждым днем наращивает свое превосходство в Европе. Франция завершила войну с Пруссией, подписала с ней в Базеле мирный договор и… забыла о поляках. По всем правилам Франция как страна-победительница могла диктовать свои условия побежденной Пруссии и предусмотреть в тексте договора статьи в поддержку Польши. «А вы хотели бы, чтобы турки одни пошли за вас воевать против трех объединившихся держав-соучастниц раздела Польши?.. Впрочем, не следует беспокоиться по этому поводу. Что теперь требуется, так это время, терпение и, особенно, благоразумие поляков», – подытожил Мурузи.

Затем он перешел к характеристике современного положения в Европе, подробно рассказал об успехах французских войск в Италии, Германии и предположил, что в скором времени может быть подписан мир с Венским двором, переговоры с которым могут и должны принести благоприятные результаты для будущего Польши. Князь заверил меня, что в Оттоманской Порте близко к сердцу принимают все, что происходит в Польше, и не переставая готовятся к военным действиям. Как только Швеция сможет выступить против России, Турция немедленно пойдет на вооруженный конфликт с русскими, и туркам будет очень приятно ощущать поддержку храбрых поляков, получивших убежище, поддержку и покровительство на турецких границах. Мурузи настоятельно требовал, чтобы поляки не допускали никаких поспешных шагов, которые могут иметь самые печальные последствия.

На этой встрече я собирался подробно изложить свое видение процессов, происходящих в Польше, но драгоман Оттоманской Порты избавил меня от этой необходимости, так как сам был информирован о состояниии дел на моей родине, пожалуй, не хуже меня… У меня было что сказать в оправдание поляков по конкретным эпизодам их истории и настоящего времени, о которых упоминал мой собеседник, но мне не хотелось прерывать его и вступать в бесполезную дискуссию. Я подождал, пока он закончит, и выразил признательность за те добрые чувства, которые Оттоманская Порта сохраняет к своей давней союзнице Польше. Я от всей души поблагодарил за теплый, сердечный прием, а также за готовность предоставить убежище моим соотечественникам и оказать им поддержку и покровительство на турецких границах.

Не скрывая своего восхищения от глубокой осведомленности князя Мурузи о последних событиях на моей родине, я все же позволил себе заметить, что был немало удивлен нейтральной реакцией турецкого правительства на третий раздел Польши. А ведь уже тогда были поставлены на обсуждение меры, призванные уготовить и Турции печальную участь Польши. Я также добавил, что правительство Турции во время восстания в Польше в 1794 году упустило хорошую возможность для обеспечения безопасности страны и не вернуло себе Крым. Если бы Турция не держала свой флот в Константинополе и не раздражала Россию новыми трудностями навигации по Дунаю, а объявила ей войну в тот самый час, когда поляки сражались за независимость своей страны, польские патриоты одержали бы триумфальную победу. Польша вернула бы себе свои прежние границы и стала бы для Турции мощной оборонительной линией от России, которая никогда не оставит ее в покое.

Я напомнил, что уже много лет в Петербурге лелеют мечту возвести на турецкий престол кого-нибудь из внуков императрицы Екатерины. Теперь, после раздела Польши, ничто не мешает российской армии осуществить эту мечту, если только не воспользоваться нынешними обстоятельствами и не возродить Польшу. Это позволило бы Турции обеспечить господство на всех своих обширных территориях, отодвинуть границы России, сбить спесь с победоносной русской армии, восстановить политическое равновесие в Европе и на долгое время утвердить мир и спокойствие.

В конце встречи я с пафосом заявил, что если мы сделаем вид, что не замечаем социально-политических коллизий в Польше и не воспользуемся ее пока еще не растраченными материальными ресурсами, а также успехами французской армии и недружественным отношением Швеции к России, то через год-другой такая ситуация не повторится. Оттоманская Порта будет раскаиваться и жалеть о своей нерешительности, когда Россия захватит Молдову и Валахию, взбудоражит Грецию, укрепит свой военный флот на Черном море и посеет страх и ужас у ворот Константинополя.

Мой прогноз событий, кажется, нисколько не удивил и не огорчил князя Мурузи. Он улыбнулся и сказал, что пока все эти бедствия наступят, много воды утечет в Дунае. По его мнению, в силе остаются многие факторы, которые могут не только нейтрализовать мощь России, но и способствовать восстановлению Польши, раздел которой стал актом беззакония и нарушил политическую стабильность в Европе. В конце концов, считал Мурузи, земли Оттоманской Порты в Европе и Азии столь обширны и богаты ресурсами, что турки и одни могут успешно противостоять всем вооруженным силам России.

 

Глава VII

14 июня Вернинак сообщил мне, что представитель Франции в Берлине проинформировал его о восстановлении и укреплении отношений Французской республики с берлинским двором. Более того, выяснилось, что король Пруссии начал понимать, что владение Варшавой доставляет ему больше неудобств, чем реальных выгод. На содержание чиновников и крупного гарнизона в Варшаве уходило немало средств. При этом не было никакой уверенности, что в любой момент эти беспокойные поляки не начнут протестовать и бунтовать. Король даже дал понять, что восстановление Польши ему кажется менее предосудительным, нежели прямые контакты его государства с Российской империей и владениями австрийского императора.

Французский представитель в Берлине уточнил, что генералы Мадалинский и Домбровский с почестями были приняты в королевском дворе. Домбровский был в униформе польского генерала. Король спросил у него о настроениях поляков и как они относятся к его особе… Домбровский ответил, что монарх вполне мог рассчитывать на преданность поляков, чьи желания сводятся к тому, чтобы он поставил на польский трон одного из своих сыновей и восстановил конституционное правительство. Такого ответа король явно не ожидал. Немного помолчав, он возобновил разговор, воздавая хвалу мужеству и силе польского народа.

15 июня я отправил большой отчет депутации в Париже, в котором подробно изложил содержание беседы с главным драгоманом Оттоманской Порты и пересказал новости, полученные от Вернинака. Я также написал в Париж о случае, который наделал много шума в Константинополе и дал повод для ложных слухов о перемене отношения Порты к Французской республике.

В тот самый день, когда султан присутствовал на церемонии отправки флота к Архипелагу, капудан-паша дал указание поднять на флагманском корабле флаги всех европейских держав за исключением французского триколора. Вопреки традиции не было флагов Франции на самом почетном месте и на французских кораблях, входящих в состав турецкого флота. В связи с этим Вернинак подал жалобу. В ответ на нее капудан-паша прислал своего переводчика, который извинился за эту, по его словам, «непроизвольную ошибку» и передал Вернинаку приглашение посетить корабль командующего флотом, где ему будут оказаны все знаки уважения, достойные представителя великой державы.

Назавтра Вернинак поехал в порт. В его честь прогремел двадцать один залп артиллерийского салюта. А вот флага Франции на флагманском корабле по-прежнему не было. Это породило новые слухи и порадовало представителей всех государств, враждебно настроенных к Французской республике. Впрочем, радовались они недолго, потому что в день, когда корабли покидали порт, по команде капудан-паши самым первым подняли французский флаг, а затем – английский, испанский, шведский, голландский и венецианский. В ответ над французским фрегатом взвился турецкий флаг, а затем французы отсалютовали уходящему флоту двадцатью одним залпом. Столько же залпов дали и с флагманского корабля. К Вернинаку тут же явился переводчик капудан-паши с дополнительными извинениями за недавний инцидент и вручил подарок: фарфоровые вазы, наполненные шербетом, огнестрельное оружие и др.

Я так и не смог понять, какие причины скрывались за этим недоразумением с французским флагом, и почему это так расстроило Вернинака, но у меня никогда не было сомнений, что капудан-паша вовсе не является сторонником французов.

1 июля я пожаловался парижским соотечественникам, что уже почти семь недель не получал от них никаких вестей, и написал о том, что главнокомандующему в Адрианополе было приказано выдвигаться вместе с вверенными ему войсками в сторону границы. Однако по неизвестным причинам за два дня до марша приказ отменили.

11 июля гражданин Константин Стеммати, недавно назначенный генеральным консулом Франции в Молдове и Валахии, доставил мне из Парижа пакет, датированный 23 марта. Депутация характеризовала Стеммати как активного республиканца, который готов страстно служить делу Польши и будет весьма полезен в качестве руководителя консульства, поскольку сообщество поляков в изгнании будет формироваться на территории Галиции и Подолии. Мне рекомендовалось поддерживать с ним доверительные отношения и прислушиваться к его мнению.

Из Парижа меня информировали о том, что нового посла Франции в Константинополе будет сопровождать генерал Бопуаль, которому депутация передала планы военных операций. Генерал дал свое согласие на инспектирование польских офицеров в приграничных районах.

В пакете я обнаружил также письмо от 27 марта за подписью гражданина Барса. Он ставил меня в известность, что поляки, нашедшие пристанище в Париже, приняли решение направить в Константинополь гражданина Дембовского, который доставит мне важные документы и подробные сообщения о контактах депутации с французским правительством. Гражданин Барс сообщал, что несколько недель назад в Париже появился Сулковский и поведал ему неутешительные новости о разладе среди поляков не только во Франции, но и в других краях.

Письмо Барса содержало немало подробностей о направленных на рассмотрение французского правительства проектах создания польских легионов. Особый интерес представляла аналитическая записка, содержащая разумные взвешенные наблюдения и выводы о современной обстановке в Европе, об отношениях между Францией, Швецией и Турцией, о линии поведения польских представителей в этих странах и их работе по восстановлению родины. Под текстом стояли подписи Барса, Выбицкого, Прозора, Войчинского, Кохановского, Юзефа Вельгорского и многих других.

13 июля Вернинак предупредил меня, что недавно получил из Парижа письмо на имя молодого грека по фамилии Киркор, который длительное время находился в Варшаве и не так давно приехал к своей семье в Константинополь поправить здоровье. Несколько дней назад молодой человек скончался, и Вернинак вскрыл полученное письмо, полагая, что там могли быть какие-либо сведения о событиях в Польше. Он хорошо знал Киркора как горячего сторонника Польши, который имел много связей среди поляков и передавал полезную информацию французской миссии.

Письмо на четырех страницах было написано по-польски и датировалось 7 февраля 1796 года. Его автором был Сулковский. Вернинак передал письмо мне и попросил перевести его на французский язык. Перевод я ему отдал, а оригинал сохранил как свидетельство постоянной заботы Сулковского о своей родине.

В письме Сулковский сообщал добрые вести о расположенности французского правительства к восстановлению Польши. В то же время он с досадой говорил о раздорах в среде польских патриотов. Сулковский поименно называл наших соотечественников в Париже, характеризуя их личные качества, политические принципы и принадлежность к той или иной партии.

Он пояснял, что поскольку в Париже не имели никаких известий о моем прибытии в Константинополь и, быть может, даже уже сомневались в успехе моих переговоров, было принято решение о поездке Дембовского, который должен был вручить мне документы и инструкции в случае, если, конечно, застанет меня в Константинополе. Дембовскому поручалось также отправить в Париж подробный отчет обо всем, что он увидит и услышит в Константинополе.

По оценкам Сулковского, среди поляков в Париже были роялисты, приверженцы конституции 3 мая, сторонники революции 1794 года, умеренные республиканцы и даже якобинцы и демагоги. В этой классификации каждый получил свое персональное место. При этом автор письма подчеркивал, что не знает таких поляков, которые бы симпатизировали России, Австрии или Пруссии и не были бы готовы по первому сигналу взяться за оружие и проливать кровь за родину независимо от их партийной принадлежности и политических пристрастий.

Сулковский рекомендовал Киркору сообщить Вернинаку те сведения, которые он сам сочтет нужными, и постараться не навредить общему делу поляков, компрометируя фамилии названных в письме лиц. Он настаивал, чтобы Киркор сразу же сообщил о моем приезде в Константинополь. Советовал ему сблизиться со мной и относиться ко мне с полным доверием, так как я не принадлежу ни к какой партии, имею собственное мнение, поколебать которое никому не дано, и работаю исключительно по своим убеждениям и принципам долга и чести, делая все возможное для успеха и благополучия соотечественников.

17 июля. Все новости, полученные в последние дни, могли вывести из равновесия самого смелого и решительного человека, и только убежденность в том, что ты должен быть готов на любые жертвы ради служения родине, дала мне новые силы достойно встретить очередные нелегкие испытания.

Здоровье мое совсем расшаталось, финансы были на исходе. Своими деньгами я делился с соотечественниками, приезжающими в Константинополь без всяких средств к существованию. Французская миссия могла оказать им лишь очень слабую поддержку. Я устал от туманных обещаний и неопределенных обнадеживающих заверений Вернинака. Выводила из терпения двусмысленная позиция турецкого правительства. Удручало бесконечное ожидание новостей из Парижа. Ничего кроме отчаяния не вызывали мысли о разногласиях в рядах соотечественников во французской столице…

Я начал сомневаться, кому все же следует посылать корреспонденцию в Париж. Если вначале все материалы от депутации приходили ко мне за подписью всех пяти ее членов, то последний документ подписал лишь один человек. Присланная недавно гражданином Барсом аналитическая записка, о которой я уже говорил, была подписана многими соотечественниками. Среди них фигурировал и Прозор, чьи патриотические чувства и человеческие качества вызывают у меня глубочайшее уважение. Однако до этого я полагал, что Прозор является членом депутации.

Пребывая в таком недоумении, я все же принял решение поддерживать связь с депутацией, так как надеялся, что ее представители будут передавать мои сообщения всем польским патриотам независимо от их партийных симпатий.

В тот же день подготовил письмо депутации, сделав ссылку на предыдущие отчеты, дубликаты которых обещал передать по надежным каналам. Я сообщил о прибытии в Константинополь Стеммати и Парандье. Первый был назначен консулом Франции в Валахии, другой – в Молдове. Правда, с момента принятия этого решения в Париже кое-что изменилось, так как турецкое министерство не горело желанием во всем идти навстречу Франции. И я даже допускал, что у Стеммати, грека по происхождению, возникнет немало трудностей при утверждении в должности консула.

Разумеется, я не мог не проинформировать Париж о том, что на днях в Константинополь прибыли четыре польских офицера: Жодкевич, Улатовский, Кошуцкий и Дзимирский. Узнав о том, что польские военные съезжаются в Валахию, эти офицеры покинули Польшу, беспрепятственно проехали через Галицию и присоединились к своим братьям по оружию. По этому маршруту проследовали и многие другие офицеры, несмотря на наши письма, в которых мы обращались с просьбой ко всем польским солдатам и офицерам не покидать родных мест и ждать момента, чтобы послужить родине.

Я дал знать депутации, что по информации, полученной от секретных источников из Польши, Варшава отказалась воздать почести министру короля Пруссии, аргументируя это тем, что город Варшава всегда являлся столицей польского королевства и резиденцией своих монархов. А это означало, что Варшава могла дать клятву верности только самому королю. После чего монарх Пруссии отозвал в Берлин Хойма, вернул на родину прусских чиновников, работавших в администрации Варшавы, заменив их на поляков, и отправил Бухгольца в Бреслау.

Из тех же заслуживающих доверия источников явствовало, что дорога от Кракова до границы с Россией совершенно свободна. Военных нигде не видно. Восстановлены пути сообщения между Галицией, Волынью и Литвой. Однако по состоянию на 3 июня въехать в Великую Польшу было еще невозможно.

Я уведомил парижских соотечественников о том, что, согласно последним сообщениям из Вены, особую актуальность приобретает вопрос о заключении мира с Францией, и в этой связи обращался к депутации с просьбой походатайствовать перед французским правительством о включении в текст будущего договора с Венским двором статьи в поддержку поляков и восстановления Польши.

В последних строках своего послания я упомянул о письме Барса, подтвердил получение всех документов от Стеммати и умолял соотечественников хранить единство и согласие, без чего наши планы обречены на провал и все старания наши напрасны.

Вечером того же дня, 17 июля, я понял, что путь в Турцию для польских военных далеко не всегда такой простой, каким он оказался для четверых офицеров, о которых говорилось выше. Мне доложили, что на турецкой границе были задержаны десятки наших военных. У них отняли последние деньги и вещи. По требованию консула России в Яссах арестовали девять польских офицеров. Их якобы совсем недавно освободили из цепей пленников. При этом представитель Франции в Валахии и Молдове Эмиль Годен на все это никак не отреагировал. Я вынужден был немедленно написать Вернинаку.

«Гражданин Вернинак! Огромное количество польских офицеров, избежавших смерти и неволи во время последнего восстания в нашей стране, стремится уйти от преследования врага. Найдя убежище за границей, они уповают на судьбу, на защиту французского правительства, на поддержку государств, в которых видят естественных союзников Польши. Эти люди ждут не дождутся, когда наступят перемены в их многострадальной стране, когда придет конец их мытарствам.

Россия и Пруссия искушали многих из них, предлагая службу в своих войсках. Наши офицеры отвергли эти предложения, так как отлично осознавали, что человек, принявший их, дорого заплатит за это и навсегда искалечит свою душу. Они отказались служить угнетателям своей страны. Их не прельстили обещанные щедроты и не испугали неизвестность и превратности судьбы. Все их состояние, утешение и надежды зиждутся на стойкости и патриотизме.

Практически все наши офицеры-патриоты испытывают к французскому народу чувства восхищения и восторга, которыми вдохновляются все друзья свободы. Польские офицеры связывают возрождение родины с Францией и готовы рядовыми сражаться в рядах отважных республиканцев, чьи победы ставят в унизительное положение врага, приносят новую славу Французской республике и создают благоприятные условия для оказания помощи слабым и угнетенным.

Вот такими благородными чувствами, гражданин Вернинак, охвачены польские офицеры. И мне очень хотелось бы, чтобы вы проявили к ним интерес и уважение, которые они вполне заслужили.

Я не буду говорить о тех, кому повезло, и кто уже нашел свое место во французской армии. Я не стану говорить о тех, кто лелеет такую надежду. Я не собираюсь говорить о тех, у кого есть возможность жить на собственные средства, не рассчитывая на помощь из-за границы. Но я хотел бы привлечь ваше внимание к тем польским военным, которые не смогли добраться до Франции и теперь страдают в бедности и нужде на турецких границах. У них нет безопасного убежища, нет никакой поддержки, и ни одна рука не протянется к ним, чтобы облегчить их участь.

А у них было столько надежд, что в турецких провинциях они найдут себе приют и будут в безопасности.

Они верили, что могут рассчитывать на такое гостеприимство, которое поляки всегда оказывали туркам, в частности, после последней кампании, когда варшавяне согрели иноземцев уважением и заботой.

Они нисколько не сомневались в благосклонности правительства, которое призвано решать вместе с поляками единую задачу: предотвращение угроз и опасностей со стороны общего врага, стремительно наращивающего свое могущество.

Более того, они убеждены, что это правительство не останется безразличным к их судьбе и глухим к их просьбам. Весь вопрос в том, чтобы раздался голос, который будет услышан.

Я обращаюсь к вам, гражданин Вернинак, представителю благородного и великодушного народа, который сокрушает угнетателей невинных жертв и обороняет угнетенных, и прошу вас, чья тонкая душа умеет сочувствовать страдающим людям, стать глашатаем польских военных. Поверьте, они очень нуждаются в вашем содействии.

Гражданин Вернинак! Пожалуйста, не откажите в любезности и постарайтесь довести до сведения турецкого правительства, сколь гуманным и полезным для страны стало бы открытие границы и оказание помощи несчастным офицерам, готовым проливать свою кровь за Турцию. Извольте обратить внимание руководства Турции на преимущества, которые оно получит, если определит место сбора польских военных, откуда они по первой команде смогут приступить к боевым действиям. Соблаговолите также дать понять турецкой стороне, что политические соображения и несомненная выгода стали бы хорошей подоплекой такого демарша.

Не следует опасаться, что эти шаги Турции вызовут подозрения и жажду мести соседней державы. Такой чудовищный и грозный враг не ждет повода для развязывания войны и захвата чужих земель.

По моему глубокому убеждению, Оттоманская Порта не должна равнодушно взирать на то, что выпало на долю Польши. И я предвижу, что турецкое правительство с живейшим участием отнесется к бедственному положению польских офицеров и их просьбе о предоставлении убежища и помощи.

Во все времена Франция была дружественной страной для поляков и открыто защищала моих сограждан в эмиграции. Во всех дружественных и даже нейтральных государствах, которые не участвовали в недавних событиях в Польше, поляки находят приют и покровительство властей. Я не вижу причин, по которым поляки перестали бы питать надежды, что турки дадут пристанище и окажут содействие представителям государства, которое они всегда рассматривали как дружественное и как естественного союзника.

Гражданин Вернинак! Я второй раз позволяю себе обратиться к вам по этому вопросу. Я не испытываю никакой боязни, беспокоя вас от имени польских офицеров, умоляющих вас о посредничестве, а также от имени моих соотечественников, уполномочивших меня на эту миссию.

Буду весьма признателен за ваш ответ, который позволит мне показать моим доверителям, что я добросовестно выполнил свои инструкции. Мне очень хочется утешить и поддержать этих смелых офицеров. Все свои надежды они возлагают на ваше великодушие и ваше влияние в Оттоманской Порте.

Михал Огинский».

 

Глава VIII

20 июля, как обычно, я отправился на прогулку по Кампо дей Морти. Закурил трубку, остановился и, как принято в этой стране, заказал чашечку кофе. И тут ко мне подходит турок лет пятидесяти и начинает говорить по-французски. Оказывается, он уже много недель постоянно следит за мной и только позавчера узнал от гражданина Руфена, секретаря посольства Франции в Константинополе, что я поляк. Именно поэтому он не побоялся подойти ко мне и дать кое-какие полезные советы.

Человек признался, что по происхождению он француз. В двадцатилетнем возрасте стал вероотступником. Его турецкое имя – Ибрагим. Судя по умению вести разговор, он много путешествовал и получил неплохое образование. Во время предпоследней войны попал в плен к русским. Но счастье ему улыбнулось: он и еще трое турок вырвались из плена и дошли до Варшавы, где их по-человечески встретили и бескорыстно во всем помогли. А Ибрагиму, владеющему французским языком, было оказано столько уважения и доброжелательности, что он до сих пор забыть не может свое пребывание в Польше. Он рассказал мне о польском короле, о его братьях, о некоторых высокопоставленных государственных деятелях, с которыми был знаком. Я услышал много верных и точных суждений о деловых и личных качествах этих людей. Он восторженно вспоминал дам, которым был представлен, и даже похвастался, что повсюду его называли красавцем-турком. Ибрагим утверждал, что ему предлагали остаться на постоянное жительство в Польше, однако обстоятельства, которые он не пожелал раскрывать, вынудили его уехать на приемную родину. Здесь он стал достаточно влиятельным человеком, разбогател и занял прочное положение, породнившись с семьей предыдущего великого визиря.

Ибрагим не скрывал, что чувство благодарности за то, как его приняли в Варшаве, породило в нем интерес к польскому народу, и он всегда был в курсе всех событий в Польше.

Мой новый знакомый догадывался, что мое пребывание в Константинополе так или иначе связано с Польшей и ее нынешними трудностями. Он старался убедить меня, что, несмотря на все уважение, которое оказывалось представителю Французской республики, посол России имел значительно больший авторитет в Константинополе. По мнению Ибрагима, российский дипломат был действительно умным и мудрым человеком, который не жалел денег на расширение круга приверженцев России в Турции. А Вернинак делал упор на триумфальные победы французских войск и на свой надменный деспотический тон в общении с турецкими министрами, совершенно не думая о щедрых дарах на приобретение новых друзей Франции.

Ибрагим уверял меня, что единственным человеком, кто испытывал к французам добрые искренние чувства, является великий государь. Если же в министерстве и найдется несколько чиновников, выдающих себя за сторонников французской государственный системы, то это подхалимы. Из страха либо лести они только притворяются, что разделяют чувства своего хозяина, и получают выгоды, поддерживая интерес правителя к нововведениям во Франции. В целом же, по мнению моего собеседника, туркам не нравились эти новшества, хотя его соотечественники любили французов и ненавидели русских. Причиной тому было следующее: русские причинили туркам много горя, а во французах они надеялись увидеть своих друзей и союзников, которые их защитят и пойдут войной на Россию.

«В нашей стране, однако, – заявил Ибрагим, – от народа ничего не зависит. Все решает правительство. И хорошо еще, что на его решения могут оказывать воздействие либо страх, либо золото».

Рассказал он мне и о Декорше, предшественнике Вернинака. Французский дипломат любил надевать длинную шубу, феску и мог часами просиживать в кафе, подробно излагая потрясающие, почти сказочные новости о достижениях французов. Декорш так высоко превозносил Францию, так страстно говорил о ненависти французов к русским и об их теплом отношении к туркам, что свободных мест не было не только в кафе, но и в ближайших лавочках. Люди ловили каждое его слово и видели в нем нового пророка. Однако пока народ восторгался речами Декорша, в Париже уже решался вопрос о его отзыве из Константинополя.

«Я часто встречался с Декоршем, – добавил Ибрагим, – и мне было интересно наблюдать, как его воспринимали окружающие. Хотя на мне турецкий фрак, сердце у меня французское, и я от всей души желаю добра этой стране».

С Вернинаком Ибрагим тоже был знаком, но виделся с ним редко, так как находил в нем много высокомерия, тщеславия и умственной лени. По мнению моего собеседника, Вернинаку не удалось достичь успехов в Константинополе, потому что он лишен таланта общения с людьми, не умеет нравиться им, и в особенности из-за того, что никогда не делал никаких подарков от имени своего правительства.

Приближалась ночь, и мы расстались. Ибрагим пообещал вернуться к нашему разговору и порою передавать мне необходимые сведения, когда мы случайно встретимся в этом же месте. Приходить ко мне домой было небезопасно, так как это могло вызвать подозрения у представителей некоторых иностранных держав.

Перед самым уходом Ибрагим предупредил меня, что молодой грек Дмитрий, которого я взял к себе на службу, является шпионом. Каждый день, утром и вечером Дмитрий посещает русскую миссию и докладывает о моих делах, о людях, с которыми я встречаюсь, о получаемых и отправляемых мною письмах. Более того, по наблюдениям Ибрагима, еще несколько греков ходят за мной по пятам и шпионят, как только я появляюсь на улицах Пера. В довершение всего Ибрагим попросил принять во внимание, что посол России прекрасно осведомлен обо всем, что делается в канцелярии Вернинака, в том числе и о моих визитах к нему.

30 июля я сообщил депутации о приезде в Константинополь гражданина Эмиля Годена. Он прибыл из Бухареста в сопровождении поляка по фамилии Дениско. При Декорше Эмиль Годен был первым секретарем посольства в Константинополе. После отъезда главы миссии являлся временным поверенным в делах, а когда руководство посольством взял на себя Вернинак, Годен был назначен посланником в Валахии и Молдове, где проявил себя как настоящий республиканец и искренний друг поляков.

Я проинформировал парижских соотечественников, что Вернинак получил неподтвержденные сведения о вступлении русских в Галицию. Не вызывало сомнений, однако, что после ряда поражений персидской армии от российских войск правительство Персии обратилось с просьбой о помощи к Оттоманской Порте в соответствии с договором между обоими государствами. Двадцатитысячная турецкая армия вышла из Адрианополя и направилась в сторону Филиппополя. Правда, не совсем ясно было, насколько далеко она продвинулась.

Я известил депутацию, что несколько дней назад Вернинак предложил вместе с ним пересечь канал и побывать в Азии. Он обещал организовать обед с хорошо известным мне человеком, который знает немало интересных подробностей о положении дел на моей родине.

Я был очень удивлен, когда увидел перед собой господина де Ла Тюрби, которого частенько видел в Петербурге в 1793 году. В ту пору он был министром сардинского короля. На этой должности он находился семь лет, хорошо знал Россию, и мы как завороженные слушали повествование бывшего министра.

Он подробно рассказал, как в Петербурге восприняли польское восстание 1794 года. Одни симпатизировали восставшим. Другие занервничали и забеспокоились. А больше всего толков велось вокруг просчетов и ошибок руководителей восстания и причин его поражения.

Де Ла Тюрби уточнил, что с польскими пленными, находящимися в Петербурге, обращаются хорошо, но основная часть захваченных в плен поляков сослана в Сибирь. Тюрьма, в которой сидит Костюшко, – это вполне удобное жилище. Там он может читать, рисовать, работать за токарным станком. У Игнация Потоцкого тоже приличные условия. Окна его квартиры выходят на улицу, откуда прохожие могут видеть узника. Зубов, как всегда, на коне. Его секретарь Альтести, попавший в немилость, на некоторое время был отстранен от дел, но сейчас вновь в фаворе.

Численность русской армии в Польше, со слов господина де Ла Тюрби, достигла ста восьмидесяти тысяч человек. Войска растянулись в линию от Либавы до границы с Турцией. Сорокатысячной армией командовал князь Репнин, шестидесятитысячной – Румянцев и восьмидесятитысячной – Суворов, который отвечал за охрану южных границ России. Впрочем, господин де Ла Тюрби был склонен считать эти цифры завышенными, и в войсках Суворова, по его мнению, было не более шестидесяти тысяч бойцов, с которыми командующий проводил бесконечные учения и маневры. Теперь, после предательства Швеции, именно эти войска могли реально угрожать Турции.

Господин де Ла Тюрби только что проехал всю Польшу, десять дней пробыл в Витебске в Белой Руси и на все лады восхвалял энтузиазм, силу и патриотизм поляков, которые потерпели поражение только в силу неблагоприятно сложившихся обстоятельств. Один за другим он приводил факты, когда поляки не скрывали своей ненависти к русским, в том числе и в провинциях, которые мы потеряли после первого раздела Польши в 1773 году.

Рассказ де Ла Тюрби так поразил Вернинака, что он не только написал отчет об этой встрече французскому правительству, но и подготовил проект, согласно которому поляки могли переходить к активным действиям, как только они соберутся в достаточном количестве в Валахии и Молдове. Вернинак прислал мне этот проект. Он был очень похож на план, ранее представленный польской депутацией в Париже. Правда теперь, когда стало ясно, что Стокгольм и Петербург пошли на сближение, возникло много сомнений, что турки приступят к активным военным действиям. Вполне вероятно, что такую активность могли стимулировать маневры польских военных на турецких границах либо присутствие французского флота в районе Архипелага.

Завершая свой отчет депутации, я указал, что турецкое министерство чинило много препятствий для вступления в должность Стеммати в качестве консула Франции в Валахии. Главной причиной здесь было греческое происхождение кандидата. В конце концов, веские доводы и даже угрозы главы французской миссии в Константинополе сделали свое дело, и турецкое ведомство уступило.

8 августа представители Галиции Рымкевич и Яблоновский получили письма от своих доверителей с претензиями за непростительное бездействие, когда само время и обстановка требовали конкретных дел. В письмах также содержались упреки за молчание представителей, которое в Галиции никто не мог понять и объяснить.

Подобные упреки приходили и в мой адрес из Дрездена и Венеции. Кое-кто даже пытался обвинять нас за упадок духа и равнодушие в рядах наших соотечественников в Польше.

Для того, чтобы поднять настроение моих сограждан и донести до них всю правду, я принял решение направить полковника Яблоновского в Галицию с поручением довести до сведения жителей, поддерживающих краковский акт конфедерации, всю информацию о моей работе в Константинополе. Затем Яблоновский должен был поехать в Варшаву и, если позволят обстоятельства, встретиться с нашими общими друзьями и подробно рассказать им, чем мы занимаемся в Константинополе. После этого Яблоновскому предстояла поездка в Париж, где он должен был поделиться сведениями об обстановке в Галиции и Польше. По моей просьбе Яблоновский увез с собой корреспонденцию для депутации в Париже, а также мои письма Барсу, Выбицкому, Прозору и другим. В этих письмах я убеждал всех в необходимости восстановления единства и согласия соотечественников в Париже.

10 августа пришлось отложить отъезд Яблоновского до прибытия курьера с новостями из Парижа, которых я уже довольно давно не получал.

Перед моим приездом в Константинополь Вернинак использовал поляка Дениско с той же целью, с которой Яблоновский теперь собирался ехать в Галицию и Польшу. Вместе с Эмилем Годеном Дениско недавно вернулся из Бухареста, так и не выполнив поставленной перед ним задачи. Вернинак рекомендовал мне сразу же отправить его и недавно прибывших польских офицеров в Бухарест. Содержать их было дороговато, а главное, что их нахождение в Константинополе доставляло определенные неудобства турецкому министерству. Непросто было мне добиться, чтобы Дениско и Жодкевич остались здесь на моем содержании.

В тот же день, 10 августа, более двухсот французов, проживающих в Константинополе, собрались во дворе резиденции Вернинака, чтобы отметить национальный праздник. Был роскошный обед. Все радовались, веселились. Звучали заздравные тосты, в том числе и за благополучие Польши. После отъезда Декорша такое я слышал впервые. Все французские гости с восторгом отзывались о моей родине.

12 августа получил письмо от гражданина Ксаверия Дамбровского из Бухареста. Он сообщал, что прибыл в этот город, имея указание и инструкции польской депутации о работе в качестве представителя в Валахии и Молдове. Поскольку на этот счет у меня не было никакой информации, я ограничился довольно сдержанным ответом.

В тот же день, гуляя по Кампо дей Морти, встретил турка Ибрагима. После нашего первого свидания я виделся с ним много раз, но ничего интересного от него не услышал. Теперь же он со всей уверенностью заявил, что все попытки Вернинака воздействовать на турецкое правительство, чтобы оно утвердило назначение Стеммати консулом в Бухаресте, бесполезны, так как имеется давний указ султана, который не позволяет иностранным правительствам использовать греков в таком качестве. По секрету Ибрагим рассказал, что со дня на день в турецком министерстве произойдут большие перемены, и Россия значительно усилит свое влияние на руководство Турции. Он добавил, что Россия подкупила фаворита матери султана, который выступает против войны с русскими, борется со всеми нововведениями и имеет огромный вес в правительстве.

17 августа в отчете для депутации я сообщил, что французские офицеры, отправленные Вернинаком для несения службы в персидской армии, доберутся до театра военных действий через двадцать дней. Четыре недели им понадобилось на то, чтобы прибыть в Багдад, и еще семнадцать дней, чтобы добраться до населенного пункта, откуда они отправили свое первое донесение. Их прекрасно встретили на границе, затем по ходу движения оказывали радушный прием и снабжали всем необходимым. Французов заверили, что их тепло примет сам Мехмед-хан, возглавивший трехсотпятидесятитысячную армию для борьбы с Россией.

Я написал также, что около двадцати дней между Вернинаком и турецким министерством царило взаимное непонимание. Все инициативы и предложения французского представителя в турецком ведомстве услышаны не были. Вернинак не только выразил свое недовольство, но и дал понять, что будет вынужден покинуть Константинополь, если и впредь его заявления от имени Французской республики останутся без внимания.

Не на шутку встревоженный великий визирь прислал к Вернинаку своего зятя, который заверил, что его тесть всегда был и остается преданным интересам Франции. И если все же турецкое министерство несвоевременно реагировало на обращения Вернинака и в своих ответах давало слишком расплывчатые формулировки, то виной тому – один-единственный человек, который очень скоро лишится своей должности и будет заменен. Доверенное лицо великого визиря также сообщило, что отношения между Россией и Турцией испортились до такой степени, что осталось лишь формально объявить войну.

Я присутствовал при этой беседе, и Вернинак попросил меня о ее содержании доложить в Париж. Поразмыслив, он усомнился, что Турция начнет войну до конца нынешнего года, так как войска, дислоцированные на азиатской территории, уже получили приказ о возвращении в расположение своих частей. А вот весной будущего года война станет неизбежной. И, как обычно, Вернинак посоветовал полякам не терять терпения и стойкости, беречь силы и т. д. и т. п.

Свой подробный отчет я дополнил новостью, полученной в самый последний момент: отстранены от своих должностей министр иностранных дел и главный драгоман Оттоманской Порты. Место первого занял Аскир-эфенди, служивший когда-то послом в Петербурге, а второго – князь Ипсиланти, сын бывшего господаря Валахии.

20 августа встретился с турком Ибрагимом, к которому я стал относиться с большим доверием после предсказанных им перемен в министерстве. Он охарактеризовал нового министра как чиновника, лишенного всяких способностей, а Ипсиланти – как умного и очень образованного человека. И тот и другой симпатизируют России. Ибрагим вновь посетовал на то, что руководство Франции прислало сюда такого ленивого и пассивного дипломата как Вернинак, который палец о палец не ударил, чтобы хоть как-то помешать росту авторитета и влияния посла России среди членов правительства.

Мой собеседник уточнил, что уволенных в отставку министра и князя Мурузи ждет ссылка. Последнего должны были сослать на остров Кипр, но большие деньги помогли ему получить разрешение на проживание на острове Хиос. Его брата, господаря Валахии, тоже лишили должности и поставили на его место князя Ипсиланти, отца нового драгомана. По всей видимости, грозит отставка и господарю Молдовы Каллимаки, которого должен сменить князь Суза.

По информации Ибрагима, великий визирь не удержится на своем посту, и на смену ему скорее всего придет Хаки-паша, командовавший войсками, которые воевали с мятежниками в Румелии. Ссылаясь на надежные источники, Ибрагим утверждал также, что бывший великий визирь Юсуф-паша, прославившийся своими военными подвигами, отозван из армии и уже едет в Константинополь, где ему предложат если не пост великого визиря, то, по крайней мере, должность крупного военачальника.

 

Глава IX

21 августа депутация поручила мне вступить в активную переписку с адъютантом Бонапарта Сулковским. В то время оба они находились в Италии.

Выполнить это поручение было не так просто. И все же адресат получил мои два письма и передал свой короткий ответ через одного французского офицера, который направлялся в Персию проездом через Константинополь. Сулковский дал мне понять, что не мог в данный момент обстоятельно поговорить с Бонапартом о польских делах, так как генерал полностью поглощен разработкой военных операций в Италии. Сулковский настоятельно советовал мне прислать письмо от имени наших соотечественников, которое, как он утверждал, будет воспринято со всей благожелательностью. Далее в письме Сулковского было ясно сказано, что если мы сможем заинтересовать генерала Бонапарта, то наши надежды на возрождение отчизны обретут реальную поддержку, так как Наполеон уже пользуется доверием всех французов, и недалек тот день, когда он возглавит правительство.

Следуя этому совету, я подготовил настоящее письмо, датированное 10 августа 1796 года. Отправлено оно было с курьером Вернинака, который вез очень важные документы прямо в штаб Бонапарта:

Гражданину Бонапарту, командующему Итальянской армией

«Гражданин генерал! Если бы понадобилось характеризовать славу французского народа лишь победами и завоеваниями, если бы речь шла только о том, чтобы воздать вам должное как защитнику и достойному гражданину отчизны, и если бы ваше честолюбие ограничилось уже одержанными победами над врагом, а также уважением и восхищением всей Европы, вы уже теперь могли бы укротить страсть к подвигам и спокойно почивать под сенью лавров.

Пройденный вами блестящий, опасный и рискованный жизненный путь уже уготовил вам достойное место рядом с выдающимися людьми, память о которых донесли до нас древние летописи. И во всей Франции, и у семейного очага вы получите в награду благодарность герою, сражавшемуся за утверждение мира в Европе, за благополучие, славу и могущество вашей родины.

Но еще остаются, гражданин генерал, и другие вопросы, достойные вашего внимания. Несмотря на все успехи, ваше сердце по-прежнему слышит вопли страждущих и кровью обливается при одном лишь упоминании о тысячах и тысячах несчастных, уповающих на спасение, которое они связывают с Францией.

Пятнадцать миллионов некогда независимых и свободных поляков, волею судеб ставших ныне жертвами, устремляют свои взоры на вас. Они очень хотели бы преодолеть этот барьер, отгораживающий их от вас, чтобы разделять ваши опасности, увенчать вас новыми лаврами и добавить ко всем вашим титулам еще один – Отец угнетенных.

Гражданин генерал! Не предавайте забвению этот народ, чьи горести и невзгоды никого не оставляют равнодушным. На него обрушились страдания только за то, что он осмелился выступить за свободу и независимость своей родины. Вы, гражданин генерал, являетесь одним из тех, кто в состоянии помочь полякам сбросить ненавистное унизительное ярмо, нести которое уже нет терпения и сил. Как французский гражданин вы найдете многочисленные побудительные причины, чтобы вызволить поляков из беды. Ваши высокие патриотические чувства и ваш талант военачальника помогут вам одолеть любого врага.

Пока живет и здравствует Франция, поляки не будут обречены на то, чтобы влачить на себе цепи рабства. И даже если бы эта радующая душу истина не имела под собой такой надежной основы как схожесть чувств, сближающих наши народы, то неужели мы не могли бы рассчитывать на братскую помощь и поддержку французов в ответ на нашу дружбу и доверие к ним?

Поторопитесь, гражданин генерал, известить весь мир, что Франция гордится тем, что поддерживает слабых и несет благополучие всем народам, взывающим о помощи! Поторопитесь исполнить наши желания и чаяния! Восстановите политическое равновесие в Европе, вернув свободу и независимость народам, у которых их отняли! И пусть от центра Италии до истока Борисфена народы, вновь обретшие свои права, воздают славу вам – другу рода человеческого и воину-освободителю!

Михал Огинский».

31 августа. Со дня на день ждем приезда Обера дю Байе. Он давным-давно выехал из Парижа и по последним сообщениям уже находился в Боснии. Турецкое правительство дало указание гражданским и военным властям страны оказать высокие протокольные почести прибывающему послу Франции. По поручению французской миссии нового руководителя посольства должен был встречать переводчик Пюзитц.

Вернинак, который никогда не был склонен к принятию быстрых оперативных решений, и вовсе оцепенел, когда узнал, что его преемник уже в Боснии. Не желая вникать в суть дела, он перенаправлял все вопросы, поступающие в миссию, на рассмотрение нового посла.

Во время ежедневных прогулок Вернинака по константинопольскому каналу я частенько сопровождал его, чтобы вновь и вновь напоминать ему о моих соотечественниках. Французский представитель любил повторять, что дело наше правое, и от всей души желал успехов Польше. Этим, собственно, и ограничивались его добрые услуги для нас.

Однажды Вернинак сказал мне, что князь Ипсиланти, новый драгоман Оттоманской Порты, долго его расспрашивал обо мне и высказал пожелание встретиться со мной. В этом мой французский собеседник увидел добрый знак и предположил, что Ипсиланти, очевидно, намерен занять благожелательную позицию к делу поляков. Я не разделял эту точку зрения: из сообщений Ибрагима и других источников я хорошо знал о пророссийских настроениях Ипсиланти.

Целый день 15 сентября я просидел без дела, как и французский представитель, на которого мы возлагали все наши надежды. Я даже упустил возможность получить информацию от Ибрагима и от одного очень осведомленного грека, большого сторонника Франции. Частые встречи и беседы с ним всегда обогащали меня новыми знаниями о Турции и рассеивали тревогу за будущее Польши. Первый отправился в путешествие на острова Архипелага, а второй сопровождал князя Мурузи в его отшельничестве на острове Хиос.

Новости из Парижа приходят нечасто. Из Венеции постоянно сообщают об успехах Бонапарта. В Польше, как нам пишут, царит всеобщее недовольство, обстановка накалена до предела. Наши возможности общения с родиной очень ограничены, и мы ничего не знаем ни о планах, ни о способах борьбы с захватчиками. Похоже, наши соотечественники полностью полагаются на переговоры парижской депутации, а также на усердие и работу своих представителей в Константинополе и Стокгольме.

Как только Россия и ее северная соседка пошли на сближение, рассчитывать на поддержку Швеции не приходилось. Надежды на активные действия Турции таяли с каждым днем. И все же одно неожиданное событие не могло не порадовать.

После того, как Дамбровский приехал в Бухарест, около двух тысяч бывших польских военных различных воинских званий прибыли в Валахию и Молдову. Они расположились вдоль границы и даже внутри страны, и пока что их никто не тревожил. Однако чувство страха, что их изгонят, а то и передадут в руки русских, вынудило поляков обратиться ко мне с докладной запиской. Соотечественники просили меня, чтобы я попытался получить у великого государя документ – фирман, гарантирующий им защиту на территории страны, которую они избрали для своего убежища. Я передал эту петицию Вернинаку. Через несколько дней он ответил, что получить фирман нам не удастся, а правительство направило господарям Валахии и Молдовы распоряжение не только не препятствовать сосредоточению польских военных в этих провинциях, а, наоборот, благожелательно их встречать и в случае необходимости защищать. При этом перед поляками ставилось единственное условие: вести себя корректно, не причиняя беспокойства местному населению и не компрометируя турецкое правительство перед Россией.

Поскольку мне пришлось по ряду причин отложить отъезд Яблоновского, которому еще предстояло пройти в пути карантин, и он никак уже не успевал прибыть в Париж в желаемые сроки, 24 сентября я вручил гражданину Вернинаку все материалы, и он отправил их со своим курьером в Венецию. Это значительно сокращало сроки доставки корреспонденции: пока курьер из Константинополя проходил в Венеции карантин, другой курьер сразу же увозил прибывшую почту в Париж. В итоге получалось, что документы Вернинака для Директории приходили в Париж за двадцать – двадцать четыре дня.

Несмотря на все меры предосторожности далеко не все мои письма доходили до адресатов. Одно из своих посланий в депутацию я полностью зашифровал и отправил венской почтой на адрес купца, которому вполне доверял.

Я разъяснил депутации причины, по которым был вынужден прибегнуть к такому способу переписки, вкратце рассказал о поляках в Валахии и Молдове, а также сообщил о назначении Али-эфенди послом в Париже. Его место в Берлине займет Нашили-эфенди. Не забыл я упомянуть, что недавно турецкая эскадра вернулась в порт с двумя задержанными мальтийскими кораблями, и что Обер дю Байе уже находился в Адрианополе и в Константинополе его ожидают через несколько дней. Я просил депутацию направлять мне письма на имя Обера дю Байе через гражданина Лаллемана, официального представителя Франции в Венеции.

1 октября французский переводчик Пюзитц, который накануне встречал Обера дю Байе, вернулся в Константинополь для организации торжеств по случаю прибытия нового посла Франции. Все французы собрались в резиденции дипломатической миссии. Было решено, что все они отправятся на лошадях встречать Обера дю Байе, когда тот окажется в трех лье от Константинополя.

Как рассказывал переводчик, Обера дю Байе везде принимали радушно и воздавали почести в соответствии с его рангом. От границы с Румелией нового посла сопровождал Хаки-паша с трехтысячным отрядом.

Я не видел необходимости ехать с французами навстречу послу и ограничился тем, что написал короткое письмо о своей работе в Константинополе и передал его переводчику.

В тот же день стало известно, что граф Кочубей, российский посол в Оттоманской Порте, будет переведен на работу в Лондон. А вечером от Дамбровского из Бухареста пришло коллективное письмо, в котором польские офицеры жаловались на господаря Молдовы и пашу Хотина за многочисленные обиды и оскорбления. В своей записке Вернинаку я изложил все претензии офицеров. Меня заверили, что турецкое министерство будет проинформировано об инциденте, и вскоре я получу благоприятный ответ.

 

Глава X

2 октября, в воскресенье, когда я завершал свой отчет депутации, мне сообщили, что в 7 часов вечера прибыл Обер дю Байе. Через пару часов Вернинак представил меня новому послу. Принял он меня с глубоким уважением и сказал, что рад видеть в моем лице представителя народа, чьи интересы уполномочен защищать.

Проезжая по территориям, подвластным Оттоманской Порте, Обер дю Байе открыто во весь голос заявлял, что цель своей миссии видит, в частности, и в том, чтобы отнять у России Крым и восстановить Польшу. Эти новости долетели до Константинополя задолго до приезда посла.

19 октября. Уже более двух недель ничего не писал для депутации в Париже. Все это время внимательно изучал особенности характера и политические взгляды Обера дю Байе. Естественно, меня особенно интересовали предписания, полученные послом по польским вопросам.

Новый руководитель французского посольства, конечно же, рассчитывал на триумфальный прием в Константинополе, который должен был показать иностранным дипломатам и всей общественности авторитетность и весомость дипломатической миссии Франции, с чьей позицией будет считаться сам султан и турецкое министерство. Однако Вернинак, несмотря на все старания, так и не смог получить «почетную карточку», которую иногда выдают иностранным дипломатам в знак особого расположения. Наличие такой карточки позволило бы послу и многочисленным сопровождающим лицам торжественно проследовать по улицам города до самой резиденции. Поскольку переговоры Вернинака по этому вопросу не увенчались успехом, Обер дю Байе вечером въехал в Константинополь инкогнито в сопровождении лишь тех своих соотечественников, которые встречали его в окрестностях города. От самого Парижа его сопровождали генерал Кара Сен-Сир, полковник Коленкур и довольно большая свита.

Обер дю Байе – человек благородный, располагающий к себе. Военная выправка прекрасно сочетается со светскими манерами. На первый взгляд он может показаться надменным, высокомерным, но в узком кругу – всегда любезен, общителен, красноречив. Естественная живость и энергичность придают его речи особую выразительность и убедительность. Я видел, как он встречал драгомана Оттоманской Порты и капудан-пашу. Они приехали поприветствовать его с прибытием. Как и подобает послу Франции, он принял их с чувством собственного достоинства и с той приветливостью, которая услаждает и покоряет сердца. Я видел, как через переводчика и у себя в резиденции, и на прогулках в городе он любезно общается с турками независимо от их социального положения. Он так искусно умел подать себя в выгодном свете, что очень скоро своими манерами и характером очаровал турок. И так уж получилось, что об отъезде Вернинака не пожалели ни французы, ни коренные жители Константинополя, как впрочем и я.

5 октября Обер дю Байе пригласил меня на обед. Более двух часов продолжалась наша беседа, в которой мне досталась роль внимательного, участливого слушателя. Он рассказал мне о переменах во французском правительстве, об опасностях, которые ему довелось пережить, о личных заслугах перед родиной. Ответственность за неоказание помощи погибающей Польше он возложил на анархистов и заверил меня, что теперь ситуация в стране совсем иная. Разумная взвешенная политика республиканского правительства вынудила демагогов замолчать и предоставила свободу для выражения различных политических взглядов. Военные успехи обеспечили Франции лидирующее место среди европейских держав. Переговоры, заключение выгодных и почетных для Франции мирных договоров сокращают число ее врагов и расширяют ряды ее могущественных союзников.

Обер дю Байе кратко изложил план французского правительства по ослаблению враждебных государств, которые еще могли внушать его стране некоторые опасения. Он добавил, что после победоносного похода французской армии в Италию, уже никто не ожидает никаких угроз со стороны Венского двора. А что касается России, то было бы хорошо разбудить, наконец, турок и направить их вместе с поляками к российским границам.

У посла не было никаких сомнений, что под воздействием Франции на Стокгольм и Копенгаген, а также в результате переговоров, начавшихся в Берлине, Россия наживет себе новых противников. Они нападут на русских с севера, что значительно поможет туркам вернуть себе Крым, а полякам вырвать свою страну из лап хищников.

Обер дю Байе признался, что в письменных инструкциях о Польше речь идет лишь в общих чертах. Ему рекомендовано оказывать поддержку польским беженцам в Константинополе и в провинциях Оттоманской Порты. Однако устные распоряжения Директории предоставляют ему карт-бланш, и он может действовать по собственному усмотрению в соответствии с обстоятельствами. В случае необходимости Директория обещает направить под его начало тридцатитысячную армию для совместных боевых действий с турками и поляками против России.

Затем посол стал подробно рассказывать об особенностях войны шуанов, о том, как сложно было победить их и остановить эту кровавую бойню. По его твердому убеждению полякам непременно следует взять на вооружение именно методы ведения войны шуанов, тем более, что нечто подобное они уже использовали во времена Барской конфедерации, о чем с восхищением ему рассказывали французские офицеры.

Теперь, когда почти все мои надежды рухнули, я слушал все это как завороженный, не осмеливаясь ни на секунду перебить собеседника. И лишь в самом конце я позволил себе осведомиться о том, что я могу сообщить депутации об этой встрече. Он просил уверить моих соотечественников, что с огромным вниманием и сочувствием относится к судьбе Польши, но пока что необходимо дождаться результатов моих первых демаршей перед правительством Турции, которые во многом и определят будущее моих сограждан в изгнании.

Почти каждый день я бывал у Обера дю Байе, стараясь не тревожить его и не задавать никаких вопросов. Но 14 октября на прогулке я все же рискнул спросить, доволен ли он своей работой в Константинополе, и получил, как и предполагал, дипломатический ответ. Правда, многое прояснилось, когда он добавил, что терпеть не может слово «bakalym», которое слышит ежедневно и всякий раз, когда что-либо предлагает турецким властям.

После этого каждый раз, когда я встречал французского посла, он, улыбаясь, всегда повторял: «bakalym» и просил не отчаиваться, давая понять, что у него еще много веских аргументов, чтобы образумить турок.

21 октября произошло событие, которое засвидетельствовало и вспыльчивость характера Обера дю Байе, и его высокое самообладание. Как мне рассказали, в тот день рано утром в константинопольском порту сошли на берег триста французов. В основном это были ремесленники и мастеровые различных специальностей, прибывшие по приглашению султана для работы на турецких судоверфях. Многие из них, покидая корабль, нарушали порядок, хулиганили и творили бесчинства. О случившемся администрация порта направила жалобу в посольство Франции. Обер дю Байе вызвал к себе всех только что прибывших соотечественников и в довольно резких тонах отчитал их. Не стесняясь в выражениях, он пригрозил повесить каждого, на кого вновь пожалуются турки. Бедные республиканцы, только-только оставившие родину, где они отвыкли от таких речей, стали открыто роптать и требовать их немедленного возвращения во Францию. И тут посол после небольшой паузы заговорил иначе: «Не удивляйтесь, граждане, что я позволил себе разговаривать с вами в таком тоне. Моя должность обязывает меня внимательно следить за тем, чтобы ни один француз не порочил своей национальной гордости. Республиканцы не могут скандалить и бесчинствовать. Никому не позволено безнаказанно бесчестить родину. Я сейчас обращаюсь лишь к тем из вас, кто, возможно, не является французом либо не достоен быть сыном этого народа. И если среди вас есть люди, которые не способны оценить выгод от принадлежности к гражданам свободной и могущественной республики, то пусть они ропщут и стонут! А вы, настоящие республиканцы, вы прекрасно понимаете всю подоплеку моего эмоционального состояния и разделяете мои чувства. Помните, что каждый француз своим дарованием, своим словом и делом может способствовать моей миссии. И я надеюсь, вы не будете сомневаться, что сегодня я должен был поступить именно так, как это только что случилось».

Французы покидали резиденцию с возгласами «Да здравствует республика!»

Вечером того же дня мы отправились на прогулку по Кампо дей Морти. Обер дю Байе отошел в сторону от сопровождающих и взял меня под руку. Внимательно рассматривая надгробные камни на турецких и армянских могилах, он вдруг сказал, что подыскивает себе место для погребения, так как уверен, что Господь приберет его к себе в Константинополе. Мы шли и шли, пока, наконец, посол не прошептал, что здесь он не нашел подходящего места для своей могилы и предпочел бы, чтобы его похоронили во дворе резиденции у древа свободы. Я попытался превратить в шутку столь мрачное предчувствие, но он все повторял и повторял, что умрет в Константинополе и жить ему осталось не больше года.

23 октября получил от Сулковского письмо со штампом генерального штаба Итальянской армии под Леньяго и датой: 15 сентября 1796 года. Сулковский писал, что 8 сентября у города Бассано произошло решающее сражение, в котором французская армия взяла в плен несколько тысяч австрийцев и захватила 35 пушек. Это сражение и еще несколько боев местного значения позволят французам овладеть Леньяго. Войска третьей австрийской армии, прибывшие для обороны Италии, были разогнаны в разные стороны. Оставшиеся подразделения под командованием Вюрмсера отступили и скрылись в Мантуи.

Сулковский сообщал, что генерал Бонапарт, прочитав мое письмо, задумался, а затем сказал: «Что я должен ответить?.. Что могу обещать?.. Напишите вашему соотечественнику, что я люблю поляков и высоко ценю их. Раздел Польши – это акт беззакония, которому следует положить конец. Закончим войну в Италии, я сам поведу французов в Польшу, и мы заставим русских восстановить эту страну. Но напишите вашему другу, пусть поляки и сами позаботятся о своем освобождении, а не уповают только на помощь из-за границы. Пусть объединяются, пусть вооружаются, пусть почаще тревожат русских. Красивые речи и пустые обещания ни к чему не приведут. Я хорошо знаю дипломатический язык и безделье турок. Раздавленный и угнетенный народ может вернуть себе свободу лишь с оружием в руках».

В тот же день, 23 октября, я написал Дамбровскому о назначении генерала Кара Сен-Сира генеральным консулом Франции в Валахии и Молдове и о его завтрашнем отъезде в Бухарест.

24 октября пришли совсем неутешительные вести из Парижа. Среди членов правительства воцарился разлад. Рассудок военачальников помутился от зависти и ревности. Директория с тревогой наблюдала, как доверительно солдаты относились к Бонапарту, и как стремительно росла его слава во всей Франции. Страна пребывала в предвкушении революционных событий. Внешнеполитическая активность пошла на спад.

Обер дю Байе погрузился в раздумье, не скрывая своей озабоченности в связи с молчанием Парижа: все его депеши, посланные Директории, остались без ответа.

Из писем от парижских родственников и друзей многие французы узнавали, что король Пруссии готов подписать с Францией оборонительный и наступательный союзный договор против России и Австрии. Пруссия получит большое вознаграждение в обмен за возвращение провинций, доставшихся ей от разделов Польши, и создание конституционного польского королевства. Рассказывали, что прусский монарх якобы согласился принять эти условия лишь после того, как ему пообещали, что один из наследников королевской семьи получит польскую корону. Во Франции появилось много брошюр в поддержку такой перспективы развития событий. Одно из изданий вызывало особый интерес. Речь шла о брошюре под названием «Политическое обозрение», автором которой был поляк.

Между тем члены польской депутации в Париже, а также другие соотечественники настоятельно просили меня хотя бы на несколько недель прибыть во французскую столицу, чтобы восстановить единство в рядах наших сограждан и разработать план совместных действий на ближайшую весну. Выехать из Константинополя мне советовали поздней осенью (в такую пору турки никогда не начинают войн).

Не давали покоя новости из Валахии и Молдовы, где находилось более двух тысяч поляков. Выведенные из терпения затянувшимися переговорами с Константинополем, эти люди хотели проникнуть в Галицию и разжечь костер войны уже на территории Польши.

Напрасно писал я Дамбровскому, заклиная его во имя спасения отчизны, остудить горячие головы и не предпринимать безрассудных поступков, которые могли опорочить наше дело и погубить всех нас. Ответы Дамбровского никоим образом меня не успокаивали, и я был даже убежден, что именно он задумал план, роковых последствий которого я так опасался.

25 октября я отправил записку Оберу дю Байе с просьбой назначить мне время встречи для обсуждения очень важного вопроса. Ответ последовал незамедлительно, и вскоре я поделился с послом Франции последними новостями и своими тревогами.

Рассказ мой нисколько не озадачил Обера дю Байе. Более того, по его мнению, поляки, находящиеся в Валахии и Молдове, вполне могли установить прямые контакты с жителями Галиции, а также Польши, и запланированное дерзкое выступление моих соотечественников, возможно, принесет делу освобождения нашей родины больше пользы, чем все бесплодные переговоры, которые велись до сегодняшнего дня.

Развивая эту тему, глава французской дипломатической миссии заметно оживился. Он вполне допускал, что Турция, скомпрометировавшая себя предоставлением убежища бывшим польским военным, отныне будет вынуждена держаться настороже, прежде чем приступить к боевым операциям следующей весной.

Обер дю Байе выразил готовность назначить генерала Кара Сен-Сира во главе польских военных. Главное, чтобы их было достаточно для формирования крупного войскового соединения. Посол предполагал, что вторжение в Галицию станет очень благоприятным отвлекающим маневром для французских войск и вынудит Венский двор немедленно заключить мир. При этом Директория, как и обещала, направит тридцатитысячную армию, которую сам Обер дю Байе поведет на борьбу с русскими для освобождения Польши. И только тогда турки волей-неволей проснутся от летаргического сна.

Я впервые видел своего собеседника таким веселым и вдохновенным. Завершая свои размышления, он процитировал Вольтера:

По правде говоря, план действий моих соотечественников виделся мне несколько в ином ракурсе, и я не был уверен в столь быстром и благоприятном развитии событий, как это только что предвосхитил Обер дю Байе. Он попросил меня письменно изложить все мои соображения, чтобы еще раз хорошенько все обдумать и доложить в Директорию. Другого оракула у меня не было, и 26 октября я написал такое письмо:

«Гражданин посол! Польские беженцы, нашедшие приют в Париже, желая использовать любую возможность для возрождения своего многострадального отечества, сочли целесообразным направить своего уполномоченного в Константинополь и доверили ему выражать интересы истинных патриотов Польши в Турции. Передавая сведения о положении дел в Польше официальным представителям Франции, а также информируя своих соотечественников о планах турецкого правительства, данный уполномоченный призван осуществлять посредническую миссию между Польшей, Константинополем и Парижем.

Польщенный доверием сограждан, я охотно согласился исполнить эту роль. За семь месяцев работы в столице Турции я убедился, что правительство Франции весьма доброжелательно относится к Польше и стремится помочь полякам в решении их проблем. Этого нельзя сказать о другом правительстве, которое либо совсем не видит своих реальных интересов, либо слишком слабо и не может предотвратить тех опасностей, которые ему угрожают.

Еще четыре месяца назад, слушая заверения гражданина Вернинака, я хотел верить, что война все-таки начнется, и это вселяло надежды. Благоприятная позиция Швеции, боевой дух поляков, поддержка Франции, концентрация турецких войск на границе – все предвещало успех. Но с тех пор обстановка резко изменилась.

После предательства шведов у Турции пропало всякое желание ввязываться в вооруженный конфликт с Россией. О чем прямо было заявлено гражданину Вернинаку. Это же услышали от турок и вы, гражданин посол. Они откровенно говорят о своей слабости и бессилии, о дружеских чувствах к полякам и невозможности оказать им поддержку, о ненависти к России и боязни открыто проявить ее.

Только вы, гражданин посол, человек, обладающий качествами дипломата и воина, можете изменить политические и военные умонастроения в турецком правительстве и принудить его, если так можно выразиться, уяснить подлинные интересы Оттоманской империи. Либо ваш авторитет и ваши доводы помогут вам преуспеть в данном деле, либо это не удастся уже никому: третьего не дано.

В случае успеха поляки получили бы серьезные преимущества. Мои сограждане до сегодняшнего дня пребывают в плену иллюзорных обещаний наших союзников и потеряли из виду пути, которые им должны подсказывать боевой дух и патриотизм. В ожидании спасительных перемен, которые, возможно, наступят в турецком правительстве благодаря вашим действиям и усердию, считаю своим долгом довести до вашего сведения некоторые соображения, появившиеся в ходе наших многочисленных бесед о Польше.

1. Мне кажется, что в ближайшие полгода мое присутствие в Константинополе будет совершенно бесполезным, так как никаких военных действий против России в этот период Турция не начнет. Что касается поляков, находящихся на территории Оттоманской империи, то в вашем лице, гражданин генерал, они найдут и своего друга, и покровителя.

2. Совершенно очевидно, что французскому правительству и вам как его представителю, а также моим собратьям в изгнании важно иметь точные и подробные сведения о политических настроениях в сегодняшней Польше, о силах и средствах патриотов внутри страны. Такие сведения позволят приступить к разработке плана дальнейших операций.

3. Было бы желательно в прямом общении с членами польской депутации в Париже согласовать план военных выступлений, которые по вашей оценке только и применимы в условиях современной Польши.

4. Может статься так, что после тщательного исследования ситуации в Польше и изучения умонастроений граждан возникнет необходимость ускорить наши смелые и, возможно, слишком стремительные военные действия, которые, как вы полагаете, могут спасти Польшу и разбудить турок для совместной борьбы.

Учитывая все вышесказанное, я принял решение лично посетить польские провинции, находящиеся под господством Австрии и прусского короля.

В случае, если выяснится, что имеются все предпосылки для безотлагательного взрыва и нет никакой необходимости в дополнительной помощи, я вернусь на границу, чтобы проинформировать вас и получить от вас соответствующие указания. В противном случае я вышлю вам обстоятельный отчет о положении дел в Польше и уеду в Париж на встречу с польской депутацией.

Я установлю связь между Галицией и Бухарестом, и вы получите подробную информацию о Польше через одного моего соотечественника, который охотно согласится поддерживать с вами постоянную переписку.

Также имею честь сообщить, гражданин посол, что вместо себя в Константинополе я оставляю генерала Рымкевича, кадрового военного. У него много заслуг перед родиной, и он пользуется уважением и доверием наших соотечественников. Генерал Рымкевич будет передавать вам сообщения польской депутации из Парижа, а также новости, получаемые непосредственно из Польши.

Убедительно прошу вас, гражданин посол, рассмотреть эти мои намерения и планы на ближайшее будущее. Ваш ответ определит мои дальнейшие действия.

Подпись: Михал Огинский».

Ровно через день, 27 октября, я получил ответ посла. Полностью поддерживая мою затею лично отправиться в Польшу, он предупреждал меня о рисках и опасностях, которым я себя подвергаю. Никаких возражений у посла дерзкий план моих действий не вызвал. Наоборот, он отнесся к нему, как и ко всему делу поляков, с искренним интересом. Меня тронули забота посла обо мне и его слова о том, что он будет сильно переживать, если со мной что-либо случится.

Более сдержанно, чем в наших беседах, посол высказался о действиях польских военных в Валахии и Молдове. Он отметил, что отвага, вдохновение и активность могут принести замечательные результаты только при мудром и осмотрительном руководстве. Впрочем, и это, по мнению генерала, не всегда гарантирует успех. Бесспорным, однако, является лишь то, что добродетель всегда приносит утешение каждому, кто исполняет свой долг.

В конце письма посол утверждал, что все мои наблюдения и выводы – правильные, высказывал сожаление в связи с моим отъездом и выражал надежду, что поездка моя пройдет успешно и не причинит мне никаких беспокойств и волнений. Он убедительно просил держать его в курсе всех моих дел и писать ему при первой же возможности.

Я сознавал дерзкость своего замысла и в то же время не сомневался, что в Константинополе в эти зимние месяцы ничего полезного сделать мне не удастся. А вот поездка в Польшу и Париж давала шансы на определенный успех. Здесь, вдали от родины, я не мог рассчитывать на финансовую поддержку со стороны семьи и друзей, а деньги, которые привез с собой, разошлись на оказание помощи остро нуждающимся соотечественникам. На сегодняшний день у меня в наличии оставалось не более тысячи франков. Половину из этих денег я должен был отложить для генерала Рымкевича, который до настоящего времени не получил из Галиции никаких вестей и средств к существованию.

30 октября вместе с послом Франции мы определились, что в ближайшие дни я под видом французского купца по фамилии Мартен отправлюсь в дорогу. Посол обещал, что к моему отъезду будет готов фирман – указ султана о свободном перемещении по территории Оттоманской империи. Янычар французского посольства будет сопровождать меня до самой границы. Перед тем, как покинуть Константинополь, я должен был представить Оберу дю Байе генерала Рымкевича и передать ему копию инструкций.

2 ноября я в последний раз отобедал с послом. Должен признаться, что со дня своего появления в Константинополе он неоднократно раскрывал мое инкогнито, называя меня то гражданином генералом, то господином графом. Мне уже было неловко напоминать ему, какие неприятности могли возникнуть у меня из-за такого легкомыслия. А в тот ноябрьский день Обер дю Байе без злого умысла, сгоряча, в один момент обнажил то, о чем даже не догадывалось большинство французов, которые видели во мне своего соотечественника и называли меня не иначе как Жан Ридель. Прямо за столом, обращаясь к переводчику французской миссии Дантану, посол высказал обеспокоенность в связи с задержкой оформления фирмана для графа Огинского, отъезд которого не терпит никаких отлагательств. И тут взгляды всех присутствующих обратились на меня. Я был поражен и расстроен, понимая, какие последствия наступят для меня лично и для нашего общего дела, если представители зарубежных дипломатических миссий узнают о моем отъезде. Но слово слетело с языка, и тайна стала явью до того, как я успел покинуть Константинополь.

После обеда Обер дю Байе очень переживал и все винил себя за свою врожденную пылкость. Но что поделать? Что случилось, то случилось. Он советовал мне сразу же уезжать, как только будет готов фирман. Вручил мне письмо для генерала Кара Сен-Сира в Бухаресте, а также десятки конвертов для адресатов в Париже (если только я туда доеду). Наконец, посол передал мне секретные инструкции, написанные им собственноручно. Воспользоваться ими я должен был в случае необходимости, о чем речь пойдет в следующей книге.