20 октября (ночь).
Очень холодная осень. Топить нечем. Сегодня я принес с наших развалин двери и расколол их. Тетя Лиза плакала: «Как кости свои рубаю», но продолжала колоть щепочки на растопку старым медным секачом, я узнал его.
Вспомнился — далеко, далеко это было — уютный вечер в доме Сторчинских. Горит лампа, идет дождь за темным окном; на большом столе груды капусты, она пахнет свежестью, как будто море пришло в комнату; мы подаем с Борисом тугие кочанчики, а мама его и тетя Лиза шинкуют капусту и, отодвигая, сваливают в под-ставленные крутобокие бочки. Тетя Лиза стучит большим острым ножом, а мама Бориса — секачом. Он тяжелый, цельномедный. И звук стоит у меня в ушах: так-так-так, и секач: да… да… Соглашаясь друг с другом, они работали, в согласии и жили.
А потом запевала мама Бориса, а тетя Лиза вторила ей. И уже из другой комнаты подхватывали дядя Миша и Сторчинский — хор, куда там современным эстрадам! — и за полночь, забыв уже капусту, убрав ее в угол, за стаканами наливки из терновки или вишни или за вином, медленно прихлебывая его из граненых стаканов, пели песни.
Открывались окна, ночь светила луною, блестели отсветом мокрые листья в саду; в перерывах между песнями тихо скреблась ветка старой абрикосы о край железной крыши да капало с труб в подставленные тазы (на юге берегут дождевую воду, после нее волосы пушатся, хотя и пахнет она всегда железом).
Дети тети Лизы давно спят, привалившись рядышком тут же. Песни они слышат с детства и спят под них, улыбаясь.
Может, потому у моего народа и души романтичные? Песня греет душу, лечит раны и бередит их. Как я люблю песню украинскую! Никогда не стыжусь я слез, закипающих в горле, если услышу «Закувала та сыва зозуля» или «Чому я нэ сокил…»
Если и суждено мне стать писателем или композитором, только песня — музыка ее гармоническая, слова ее лаконичные, простые и мудрые — сделает меня художником…
По крайней мере, с нее начинается все.
Слово я ставлю на второе место. Музыка подымает слово, как отец подымает сына над толпой, чтоб он видел далеко. Слово без музыки волнует только тогда, когда оно начинает подразумевать музыку. На этом держится поэзия.
Иногда повтор в прозе — начало такой музыки. Я хочу сказать этим, что музыка не только в нотах. Она — в стройности. Слов, звуков, чувств, мыслей, образов, отношений между людьми…
Гармония была раньше музыки. Музыка сама выросла из первоначальной гармонии. Представить не могу, чтобы два человека, которые чужды друг другу, могли, например, сложить песню. Созвучие начнется с ощущения понимания и родства. Великие произведения рождаются от любви. Если бы Шекспир не почувствовал Ромео и Джульетту, он не создал бы ни Гамлета, ни Макбета, ни Шейлока. Толстой и Достоевский искали каждый своего бога, но он был один — любовь к людям, страстное, нестерпимое желание им добра.
Музыку же я ставлю раньше слова потому, что она непосредственно выражает гармонию, то есть согласие. Так материнское чувство, пусть оно слепо и неразумно внешне, самым непосредственным образом выражает любовь. И ничто не сравнится с силой и могуществом этого чувства.
Воспоминания нахлынули на меня, сбили с мысли. Я долго лежал в ночной тишине, положив дневник на одеяло.
Музыка… Она доносилась каждый вечер из городского парка. И другая, отдаленная, — из санатория имени Крупской. И еще более отдаленная — из парка «Курзал». Летом долго звучали оркестры. Южная ночь была полна звуками далеких труб. Под нее я засыпал, и она снилась мне, как что-то красивое, чему не было названия, как обещание счастья.
Спал я в саду, под раскидистой абрикосой, у стены дома. Иногда я просыпался от крика котов или свиста и шороха летучей мыши, которая в лунные ночи отбрасывала причудливо-стремительные тени. Долго трещали цикады, звук их доходил отовсюду — из-за кустов сирени, со стороны недалекого колодца, из зарослей жасмина, что рос вдоль забора. И потом, это было уже после того, как смолкали далекие трубы оркестров, порывы ветра доносили песню. Ее пели женщины, которые шли с виноградников. Потом и она становилась все тише, и снова, будто очнувшись, громче вступали цикады. И я засыпал. Вырос я в музыкальной семье. Пели хорошо и мама и отец. Но о моих успехах в этой области я уже рассказывал. Костя Челикиди не привил мне священной любви к музыке. Я неосознанно любил музыку, но способностей у меня не наблюдалось. И все-таки, помню, мне купили пианино. По случаю — уезжал кто-то. В первые дни я выколачивал на нем нехитрые мотивчики, подбирал, как говорится, знакомые мелодии. Потом меня отвели к Марии Викентьевне — старушке, у которой была застарелая астма и привычка пить валерьянку при каждой фальшивой ноте ученика. Можете представить, сколько ей пришлось выпить валерьянки за годы наших занятий! Начали мы, конечно, с гамм, а через два года я играл — ни шатко ни валко — «Лунную сонату» (первую часть), «Сентиментальный вальс» Чайковского и какую-то мазурку Шопена, видимо самую легкую. Было мне тогда лет восемь. Приходил я к Марии Викентьевне с пляжа, в самую жару. У нее было темно и прохладно. Я сидел в одних трусиках; черная моя спина была еще накалена, и поэтому мне нравилось, когда Мария Викентьевна клала на мои торчащие лопатки свою холодную ладонь:
— Боречка, не сутулься. Прямее. Так.
Когда мне купили инструмент, житья мне не стало.
— Теперь мы удвоим усилия, Боречка. Тебя и так все обогнали.
Удвоили усилия мы так: домой мне задавали ужас сколько. Но я нашел радикальный выход. Саша, который занимался у нее с семи лет и играл отменно, сказал мне, что Мария Викентьевна тоже имеет слабости. Она запоем читает детективы. В Анапе уже нет таких, которые бы не прочитала Мария Викентьевна. Дома у нее библиотека не умещается, старые книги лежат в сарае. Он говорил это серьезно, без всякой задней мысли. Но меня тут же осенила мысль: я почти был уверен в успехе…
Ночью, когда все уснули, я, превозмогая зевоту, вынул из-под подушки фонарик, черную полумаску с резинкой, которая была мне необходима для того, чтобы не быть узнанным, и пошел по улице, прячась в тени заборов.
Во дворе Марии Викентьевны росла айва, ветки которой лежали на заборе. Минутное дело подтянуться на руках, и по дереву перебраться на крышу сарая. Спрыгнуть беззвучно, как индеец, тоже пустяковое дело. Я сидел на корточках и пережидал, пока луна, так некстати вышедшая из-за туч, не скроется снова. Потом отодвинул железную щеколду и вошел в сарай, прикрыв за собой дверь. В сарае пахло мышами и пылью. Очень хотелось чихнуть, но я потер переносицу, и все обошлось. Включив фонарик, обнаружил, что книги действительно лежат горой вдоль одной из стен. Они были покрыты старой клеенкой. Я осторожно вынул несколько томиков, одинаково ветхих, и, сунув их за пазуху, таким же путем вернулся домой.
Спать расхотелось. Но заниматься книгами я не стал. Операция прошла благополучно и почти без приключений.
Почти — потому что, возвращаясь, я испугался, взглянув на свою раскладушку: там кто-то лежал, укрывшись с головой. У меня отнялись ноги, но тут же я вспомнил, что сам придумал эту горку из одеял на случай, если бы мама вышла проверить, не замерз ли я.
На следующий день книги были разложены на столе, появился клей, ножницы, шило и дратва с толстой иглой…
Мария Викентьевна прижимала книгу к пышной груди с большим широким жабо, и слезы дрожали на ее ресницах.
— Я всегда чувствовала, что ты необыкновенный мальчик. Ты просто еще не раскрыл себя!
Любопытство мучило ее, и урок прошел как-то слишком быстро. Мария Викентьевна была рассеянна и часто смотрела на большие часы с выскакивающей кукушкой. Кукушка явно была со мной в заговоре и куковала насмешливо. Я впервые ушел без домашнего задания.
На следующем уроке у Марии Викентьевны блестели глаза. Она держала книгу на коленях и, дирижируя такт, продолжала смотреть в нее. Правда, когда я брал фальшивые ноты, она по-прежнему морщилась и отрывалась от чтения, но в остальном у меня наступила вполне сносная жизнь: уроки она забывала, была рассеянна, часы занятий явно имели тенденцию постепенно сокращаться.
Через три дня Мария Викентьевна снова прижимала к груди новый детектив.
— Ты — милочка, ты — отзывчивый и добрый мальчик. Как тебе удается доставать такие книги?
— Я еще много достану, — скромно потупившись, пробормотал я.
На этот раз мы как-то и не занимались. Едва я начинал играть, как Мария Викентьевна говорила:
— Странно, странно, я где-то это читала…
И задумчиво вперяла взор в окно. Там стояла коза и объедала акацию, но моя учительница смотрела и не видела.
— И потом, это похоже на «Убийство на чердаке»! Конечно же! Он подозревает ее, а она — его. Но почему роман называется «На дне океана»? Разве в Венгрии есть море? А, Боречка?
— Мы этого не проходили, — сказал я, чувствуя, как у меня пересыхает во рту.
— Конечно, нет, — смущенно сказала Мария Викентьевна, но на всякий случай добавила с надеждой: — Впрочем, тут так все запутано, что голова идет кругом. Так, так… Она пришла к нему в восемь часов… Калитка была открыта… Ты взял бемоль, бемоля там нет… Он взял молоток и вышел на цыпочках… Пиано, пиано! Не надо бить по клавишам… Но он не мог ударить ее ножом! Откуда нож у него? «Палуба была скользкой…» Какая палуба, почему палуба? Я с ума сойду…
Мария Викентьевна положила книгу и ушла в соседнюю комнату в поисках валерьянки. Я взял книгу и увидел, что мой метод, удавшийся мне в прошлый раз, на этот раз дал трещину. Я склеивал разные главы и страницы из разных романов безо всякого смысла. Я зарвался. Я схалтурил.
Но остановиться я уже не мог. Еще пять раз я доставлял Марии Викентьевне радость узнавания давно прочитанных детективов и глубокое горе, когда она не могла свести концы с концами.
Сам того не предполагая, я вырыл себе могилу.
В один прекрасный день, придя к учительнице музыки, я увидел фантастическую картину. Еще не доходя квартала, почувствовал запах гари и летящую сажу. Открыв калитку, я все понял. Посреди двора был разложен огромный костер. Саша носил пачки книг из сарая, а Мария Викентьевна с видом Наполеона, скрестив руки на пышной груди, с покрытым сажей бантом и с высоко поднятой головой стояла у костра. У костра инквизиции. Она жгла то, чему поклонялась.
Так я отучил мою учительницу от чтения детективов.
Но так я и перестал заниматься музыкой.
Я пришел домой и сказал, что не могу. Не могу, и точка. Слишком много напряжения и смекалки требовала эта игра на фортепьяно. И хотя я знал, что искусство требует жертв, но для меня жертвы казались чрезмерными.
А Саша — другое дело.