Она

В начале было Слово…

Позже возник Литинститут.

Единственный в мире, до сих пор.

Его придумал Горький. Счастливая мысль! Конечно, на писателя не учат, но учить писателя можно и нужно. Особенно когда он ещё молод и не слишком образован. Однако главное даже не в этом. У вечных, неприкаянных бродяг «с тетрадками своих стихотворений» появилось в Москве своё пристанище. Пристанище духа и тела. Скажем, где бы ещё бросил якорь в стольном граде бывший моряк и почти что до смерти бездомный Николай Рубцов? Общага! Пресловутая и преславная. Тёмное здание о семи этажах (с не менее тёмной родословной) по улице Добролюбова, угол Руставели. И каждый там, любя добро, считал себя витязем в тигровой шкуре, вышедшим на бой во славу свою и литературы… В начале 60-х бдительные «товарищи из ЦК» углядели в институте гнездо вольнодумия. Послышались речи: начудил-де «буревестник революции» со своим шумливым полубогемным детищем, а ещё называется основоположник соцреализма… Никита-кукурузник не долго думая показал учебному заведению кузькину мать. Это был, разумеется, в чистом виде волюнтаризм. Но осознали его не сразу, а через несколько лет, после снятия с должности «нашего дорогого Никиты Сергеевича». В 65-м Литинститут имени А. М. Горького заново открылся. Тогда и появилась в нём Батима Каукенова, высокая, стройная девушка с долгими, как звёздная ночь, волосами.

Она выросла в Семипалатинске, в пригородном посёлке Затон на Иртыше. Там, близ своей тихоходной флотилии и судоремонтного завода, жили речники. Отец Жумакан, простой и добрый человек, тоже был речником, плавал на пассажирском пароходе. Иртыш был ещё полноводным, и ходили от Зайсана до Салехарда. Маму за роскошную тугую косу прозвали «длинноволосой Диной», она занималась хозяйством. Жили в посёлке вполне по-деревенски: держали скот, косили траву… Лишь долгие годы спустя Батима узнала, что мать происхождением из знатного рода, от потомков хана Узбека. Об этом в доме ни ей, ни старшей сестре Умитжан взрослые никогда не говорили. Молчали родители и о том, как в голод начала 30-х младенцами погибли старшие братья и сёстры двух девочек… Из детства особенно запомнилось Батиме, как любил отец носить её на плечах. Ещё: собирались в юрте одинокие женщины по вечерам и красиво хором пели, их голоса летели в решетчатый купол, где синело небо. Пели Абая, народные казахские, русские песни, и ни одной плохой не было!.. Ещё: однажды в сорокаградусный мороз детям запретили идти в школу, но отец потащил её за собой в буран, холод. «Ну как так? Из-за погоды?! Не может быть!» — всё удивлялся он по простоте душевной. И доставил-таки, полузамёрзшую, прямо к первому уроку. В классе было пусто, учитель сидел один. Так и прошёл урок — для единственной ученицы… «Читай! Читай!» — всё время заботливо вразумлял отец. И она читала. Полюбила книги. После школы уехала во Фрунзе, поступила на филологический факультет университета. Ездила в фольклорные экспедиции по берегам Иссык-Куля. Сочиняла своё. На четвёртом курсе приехала комиссия — отбирать будущих студентов вновь открывающегося Литинститута. Так оказалась в Москве. Через год в их очную группу перевёлся с заочного отделения парень из Краснодара. Молчаливый, отстранённо задумчивый. Его звали Юрий Кузнецов. Было это в 1966 году…

— Как он вам показался? — спрашиваю Батиму Жумакановну. И чувствую по голосу, улыбке, что воспоминание ей горячо и дорого.

— Высокий, широкоплечий, зеленоглазый!.. — Долгое молчание. — …Наши девчонки его сразу приметили. Влюбились!..

— А каким он был?

— Знаете, в общежитии все на виду. Другие студенты колобродят, застолья, разговоры до утра. А он сам по себе, серьёзный. Читает, думает… всё время работает…

Первоначально греческое слово «поэт» значило — «трудиться».

Он

Жизнь каждого человека окружена великой тайной. Это тайна судьбы, или, иначе говоря, Божиего промысла. По большому счёту, ничего случайного нет. Человеку дарована свободная воля, но не ведёт ли его по жизни Высшее провиденье? Давно подмечено: чем значительнее человек, тем ощутимее в его судьбе дыхание небес.

…В наше продвинутое время кто только не лезет на публику с рассказами о себе любимом. Уже и третьесортные актриски издают собственные мемуары. Что же говорить о писателях-«профессионалах»! (Один не устающий мелькать «шестидесятник», в семьдесят лет не разлюбивший пёстрых пиджаков, не удовлетворясь писаниной, даже напечатал фотоальбом о четырёх годах большого личного счастья с очередной, кажется пятой, женою.) Кузнецов в последнее, болтливое время ещё молчаливее, чем прежде. Две небольшие автобиографические заметки за несколько десятилетий в литературе. Да и те написаны по конкретному поводу… Одна, вероятно, по просьбе журнала «Литературная учёба», посвятившего в 1982 году номер Литинституту. Другая — предисловие к тому избранных стихотворений и поэм, изданному в 1990 году «Художественной литературой». Но и по этим скупым воспоминаниям заметно, чья рука вела его по земле и направляла к исполнению своего предназначения.

«Моё появление на свет предсказала астраханская гадалка летом 1917 года, когда моей матери было пять лет. Вот как это случилось. Мой дед, призванный в армию, не подавал о себе вестей, и бабка очень беспокоилась, что с ним. Добрые люди посоветовали обратиться к гадалке. Много чего ей нагадала гадалка: и что дед вернётся живым и здоровым, и что у них будет своя земля (которую отобрали потом в пору коллективизации), и сколько у неё сейчас детей, и какого пола и возраста, и сколько она народит ещё, и кто из сыновей будет кормильцем, — и всё сбылось».

Более того, сбылось «невероятное», что и напророчила гадалка пятилетней девочке. Появился поэт невиданной силы. Такие рождаются раз-два в столетие.

Судьба, по иным разгадкам, переводится как «суд Божий». Может быть, так и следует понимать её испытания… Лишают звания и едва не арестовывают отца, кадрового офицера-пограничника. Он хочет дознаться правды. Наконец ему показывают донос, где всё ложь. А жена его ждёт ребёнка… «Отцу удалось оправдаться, и ему вернули звание и права. Но каково было моей матери! От страха за неизвестное будущее она решилась на отчаянный шаг: пресечь беременность. Но, слава Богу, было уже поздно. И я родился, вопреки всему, 11 февраля 1941 года, на Кубани».

Совершенно очевидно: не «вопреки всему», а благодаря всему.

Эти подробности важны. Давным-давно на Востоке считают, что человек начинает жить ещё до появления на свет — с момента зачатия. Нынче недоверчивая наука почти подтвердила это. Разумеется, всё, что переживает мать, передаётся и её будущему дитяти.

В первые же дни войны отец Кузнецова уходит на фронт. Семья переехала на его родину, в село Александровское на Ставрополье. «Осенью 1942 года мы очутились по одну сторону фронта, а отец по другую — в районе Моздока. По рассказам матери я живо представляю такую картину. При наступлении наших войск в серые январские дни над Александровским висел орудийный гул. И вдруг он смолк. К нашим воротам, сбитым из глухих досок, подъехал „виллис“ полковой разведки. Звякнуло кольцо калитки, и мать обомлела: перед ней стоял мой отец.

Он недолго пробыл в селе. На прощание сказал моей матери:

— Я как в воду глядел. Среди секретных документов, которые мы захватили, в списке предназначенных фашистами к расстрелу я увидел нашу фамилию. Что ж, я успел…

Это последнее, что успел отец. Он погиб в 1944 году в Крыму…»

И снова властный знак судьбы, спасающей от гибели того, кто ей нужен.

А теперь несколько свидетельств о самом таинственном — как появился поэт.

«В моём детстве образовалась брешь. Это была сосущая загадочная пустота отцовского отсутствия, которую я мог заполнить только словом… Свои первые стихи написал в девять лет. И долго писал просто так, не задумываясь, что это такое, и не заметил, когда стихи стали для меня всем — и матерью, и отцом, и родиной, и войной, и другом, и подругой, и светом, и тьмой».

И редкое, поразительное признание, в котором ясно выражено понимание своего пути:

«Мой отец погиб не случайно. Это жестокая правда моей поэтической судьбы. Если бы отец вернулся с войны живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом, пошёл бы по боковой линии народной жизни как обеспеченный генеральский сынок, неминуемо бы впал в духовное одичание метафоризма».

Замечу, что ни у кого из послевоенных поэтов нет таких потрясающих стихов о войне, как у Кузнецова. И тут причина не только в том, что война отняла отца. Бросив педагогический институт в Краснодаре, он сам попросился в армию. Служил в Чите. Это было в 1961 году. Начался Карибский кризис, и мир оказался на грани ядерной войны. Молодого солдата вместе с другими бросили на Кубу. Трюмы кораблей были забиты до отказа. Несколько дней под крыльями боевых самолётов США плыли по океану, и солдат не выпускали на палубу. Американцы и не предполагали, что в трюмах могут быть люди. Потом их ночью выгрузили на берег, и под тропическим ливнем, в темноте, они окопались. А утром американцы с ужасом увидели, что русские ракеты уже установлены и направлены на их территорию…

Но вернёмся к поэзии. Кузнецов, по его признанию, недолго увлекался метафорой, круто повернул к многозначному символу и с помощью символов стал строить свою поэтическую Вселенную. Это суждение зрелого мастера, ясно сознающего свой путь в творении стихов. Но куда как удивительнее, когда он касается почти неосязаемого, невыразимого — самой природы своего поэтического видения мира. Это дарует память:

«Свой первый символ я увидел воочию, и ему обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с высоким крыльцом, ту самую, перед которой недавно стоял отец. Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебряной поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идёт загадка „космической туманности“ многих моих строк о мире и человеческой душе».

В 1972 году он написал стихотворение, в котором вживе представляет этот «воздушный сгусток».

Возвращение

Лирическое отступление

У любовной лирики Кузнецова есть особенность. Ни одно из стихотворений не посвящено определённой женщине. (Исключение он сделал лишь одной, посвятив несколько стихов младшей дочери Кате, но это, понятно, уже другая любовь — отцовская.) Поэзия — дама не только капризная, но и загадочная, а прекрасный пол, как известно, редко приходит вовремя. Всё же я выбираю два стихотворения, помеченные тем годом, когда многое решалось в личной судьбе двух студентов Литинститута…

Ветер

Любовь

Спички — это огнеопасно

О том, как они поженились, я впервые услышал лет пять назад, от покойного ныне Вадима Валериановича Кожинова.

В своей квартире на Большой Молчановке, заставленной книжными стеллажами до потолка, знаменитый литературный критик и мыслитель вёл, как обычно, важный искромётный разговор на историческую тему, потягивая из мундштука непременную «Приму». Потом речь зашла о современной литературе, а как же тут обойти Кузнецова? С Кожиновым мы встречались не впервые, и я решил от старого друга поэта прояснить легенду, которая ходила про Кузнецова, — о прыжке с шестого этажа общежития. Вадим Валерианович ответил, что поступок сей действительно в пору студенчества имел место быть, но совершён не от отчаяния, а исключительно из молодецкой удали, хотя и сгоряча.

«Кстати, — здесь Кожинов с лёгким добродушием улыбнулся, — это происшествие впоследствии изменило личную жизнь Юрия Поликарповича».

«Как это?..» — естественно вопросил я.

«В больнице его постоянно навещала сокурсница, красавица по имени Батима. Это было поручение от комсомольской организации. А после как по писаному: „Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним…“. Словом, однажды приходит ко мне Юрий Поликарпович и спрашивает: что, дескать, если жена у меня будет казашка? Ну что же, — отвечаю ему, — у Тютчева жена была немка…».

Мы беседуем с Батимой Жумакановной в новом здании Верховного суда России на Поварской, где она работает консультантом. Жена поэта тихо смеётся, когда я передаю ей этот давний разговор.

— Никакого комсомольского поручения, конечно, не было… А день, когда с Юрой это произошло, хорошо помню. 9 ноября 1967 года. Я как раз звонила домой, в Семипалатинск. Телефон-автомат в общежитии был на первом этаже. Говорю с сестрой Умитжан… а тут вдруг глухой удар, шум голосов, крики: студент из окна выпал!.. Интересно так!.. Я бросила трубку и на улицу. А это, оказывается, Юра…

Литинститут всегда славился горячими головами и пылким воображением. Чего только там не случалось! Вот, например, исчезли как-то со стен общаги портреты классиков литературы. Искали-искали, и всё напрасно. Наконец комиссия стучится в комнату Рубцова.

Ответа нет.

Толкнули дверь. В комнате Рубцов, а вокруг приставлены к стенам пропавшие портреты.

— Коля, ты что?!

— Скучно мне. С кем тут ещё, кроме них, можно поговорить?.. — ответил поэт. И кивнул на Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Лескова.

Между прочим, два самых знаменитых выпускника Литинститута — Кузнецов и Рубцов обитали в общаге примерно в одни годы. (Хорошо помнит Николая Михайловича и Батима Каукенова. Да не хочет говорить. «Сейчас всё о нём вспоминают в печати, особенно те, кто были врагами… А Коля по характеру добрый был…») В своих шутливо-серьёзных заметках «Очарованный институт» Юрий Кузнецов пишет:

«В коридорах я иногда видел Николая Рубцова, но не был с ним знаком. Он ходил как тень. Вот всё, что я о нём знаю. Наша единственная встреча произошла осенью 1969 года. Я готовил на кухне завтрак, и вдруг — Рубцов. Он возник как тень. Видимо, с утра его мучила жажда. Он подставил под кран пустую бутылку из-под кефира, взглянул на меня и тихо произнёс:

— Почему вы со мной не здороваетесь?

Я пожал плечами. Уходя, он добавил, притом серьёзным голосом:

— Я гений, но я прост с людьми. — Я опять промолчал, а про себя подумал: „Не много ли: два гения на одной кухне?“ Он ушёл, и больше я его никогда не видел».

В тех же заметках описан и случай, происшедший с ним самим.

«Устав за четыре года от табачного дыма и шума, мы выезжали в Подмосковье. Лес, река, палатка и костёр. Тишина!.. Помню, кто-то из нас пошёл за водой и по задумчивости зачерпнул лягушку. Мы уселись у огня, предвкушая чай с дымком. Но, как только вода нагрелась, из ведра через наши головы сиганула лягушка. Девчонки в визг, парни в крик. „И-и!“, „Какой прыжок!“ Всяк кричал своё. Я помалкивал. Прыжок как прыжок. Я знавал и не такой…»

Итак, что же произошло? Обычное студенческое застолье. Приглашены «из города» девицы. Вино, танцы, разговоры. Одну гостью поэт позвал к себе в комнату. Она согласилась. Но далее свидание не заладилось. «Мне даже в голову громом ударило. „Или — или!“ — кричу. „А что такое?“ — спрашивает она и смеётся. Я говорю: „Или я прыгаю из окна!“. Она стала, подбочась, и делает ручкой: „Ну так прыгай“. Я распахнул окно, вскочил на подоконник и глянул вниз. До земли далековато: шесть этажей. Но отступать было нельзя, и я прыгнул. Конечно, я немного схитрил и прыгнул в сторону — на водосточную трубу, до которой был добрый шаг от окна. Я схватился за водосточную трубу, но не удержался и, обдирая рукава и брюки, стремительно полетел вдоль трубы вниз. На уровне четвёртого этажа (я успел это заметить) моя нога застряла в узком промежутке между стеной, скобой и трубою. Я провис так, что моя застрявшая ступня оказалась выше головы. Я не мог выпрямиться. Руки мои разжались, и я полетел вниз головой на асфальт и подвальную решётку. Почему я не разбился, никто не знает. Придя в сознание, я расслышал голоса и уловил какое-то движение, меня подняли, опустили на носилки и впихнули в темноту. Темнота поехала. Во всё это время я боялся раскрыть глаза, чтобы не увидеть смерть…

Недели через полторы меня выписали из больницы. Но всё же кто меня спас?..»

Через три года на выпускном вечере один из преподавателей, разглядывая Кузнецова, произнёс: «Везучий ты парень, гм… Видно, Бог велел, чтоб ты вышел цел».

«Что он хотел этим сказать?.. Что я выпрыгнул из окна, — так я сам же и пострадал, даже женился после этого, чем окончательно довершил падение своего романтизма».

Они поженились, через год с небольшим. На всё про всё, включая свадьбу, было 25 рублей. Ещё год оставался до окончания института…

…Мы сидим с Батимой Жумакановной в центре Москвы, пьём чай. Тишина, едва слышно шелестит кондиционер. Здание новое, построенное турками. Тридцать лет с лишним прошло с того времени.

— Кожинов говорил, что в больницу вы каждый день ходили. Правда?

— Ну, многие навещали…

— А что запомнилось? — Молчит. И вдруг с едва заметной счастливой смущённостью произносит:

— Я спросила: «Тебе что-нибудь принести?». Он сказал: «Принеси спички». Я принесла двадцать коробков.

Что же, теперь понятно. Спички — это огнеопасно!

«В твоём голосе…»

* * *

* * *

Востоку

Прописка

В 1970-м институт был окончен. Московская одиссея молодой семьи завершалась. Пока учишься, у тебя в паспорте временная прописка, а потом… потом надо выселяться из общежития и покидать столицу. Стоял сентябрь; вот-вот общага наполнится новыми голосами… А между тем, хотя никому вокруг этого ещё не было заметно, Батима ожидала ребёнка…

Руководил семинаром у Юрия Кузнецова известный поэт Сергей Наровчатов, фронтовик. Он был знаменит не только пронзительными стихами о войне, но и редкой начитанностью. Сергей Сергеевич имел богатейшую, лучшую в Москве личную библиотеку. Он единственный в Литинституте ценил стихи Кузнецова.

На выпускном вечере между ними состоялся короткий разговор.

Вручая диплом ученику, Наровчатов спросил:

«— Куда вы теперь?

— Туда, откуда приехал. Больше деваться некуда.

— Провинция вас погубит. Придумайте что-нибудь, а я вам помогу».

— Чтобы устроиться на работу в Москве, нужна была хотя бы временная прописка. Как раз освободилось место консультанта по казахской литературе в Союзе писателей СССР. Пока подыскивали человека, какое-то время можно было там поработать. Словом, одна-единственная реальная зацепка. И Юра отправился к Наровчатову… — рассказывает Батима Жумакановна. — Сергей Сергеевич при нём позвонил Леониду Соболеву. Соболев сам пошёл к Воронкову, секретарю СП по оргвопросам. И тот внял ходатайствам классиков советской литературы — я стала консультантом, хотя и на время. Никто вокруг не верил, что у нас что-нибудь получится. Ведь, кроме всего прочего, надо было подыскать квартиру, где бы нас прописали. Но я нашла москвичку, которая согласилась помочь. А после просто повезло: из Верховного суда СССР попросили Союз писателей порекомендовать кого-нибудь на должность консультанта по переводам на языки народов Союза. Я знала казахский, киргизский, понимала по-азербайджански, по-туркменски, занималась славянскими языками. Короче, меня взяли…

Глазастые женщины из Верховного суда ничего по ней не заметили, а вот один работник всё же «раскусил» её.

— Не надо девчонку брать! — сказал кадровичкам.

— Но почему?

— Не видите, что ли? Она же беременна.

Но ему не поверили… Дочь Аня родилась в декабре. Лишь два месяца побыла с нею дома молодая мать — и на работу.

— До-о-лго мне этого не прощали, — говорит Батима Жумакановна. — Да и сейчас помнят, хотя прошло 30 лет.

В 1972-м от Верховного суда ей дали комнату в коммуналке.

А через пять лет уже Кузнецов получил квартиру от Союза писателей. К тому времени у него в Москве вышло две книги стихов и он прославился. И не только как поэт. Однажды ему дали слово на писательском съезде, ибо готовили в секретари, то бишь в литературное начальство. Однако Юрий Поликарпович, по своему обычаю, высказал прямо, что он думает о литературе в целом и о её творцах в частности. Вызвал бурю негодования и восторга. «Что вы сделали? — сказал потом Наровчатов своему бывшему ученику. — За пятнадцать минут своей речи вы приобрели столько врагов, сколько другому не приобрести за всю жизнь». Понятно, секретарём он не стал…

В 1977-м, когда давали жильё, а было оно самое обычное, Кузнецову сказали: подожди полгода, и получишь квартиру в писательском доме. На что поэт отрезал: «Жить с писателями? Ни за что!».

Так они и обитают в своей тесноватой квартире на Олимпийском проспекте. Но зато не замела поэта «густопсовая пыль Краснодара».

…А про историю с пропиской, когда Наровчатов попросил «придумать что-нибудь», в заметке Кузнецова всего одна фраза:

«Придумала моя жена, он дал первотолчок — и завертелась фантастическая ситуация, в результате которой мы стали москвичами».

В прошлом году литературная Москва отмечала 60-летие Юрия Кузнецова — «первого поэта России». Критик Владимир Бондаренко, осмысливая его путь, писал: «Ощущение трагичности обострилось в Москве, в буреломе событий, в жизни на пределе. Как бы ни любил поэт родную Кубань, как бы ни клялся ей в верности, но, думаю, не было бы той Москвы 60-х, 70-х годов, не было бы Кубы с острым предчувствием атомной войны, не было бы и соприкосновения Юрия Кузнецова с тем Олимпом, на который он оказался вознесён. Был бы обыкновенный традиционный неплохой поэт, не более».

Но у судьбы нет сослагательного наклонения. Как оно было, так и должно было быть.

Земная тяга

Что такое быть женою поэта, знает только жена поэта. Будем ли мы лезть к ней в душу? Конечно, нет. Это неприлично и бессмысленно.

Первое, надеюсь, ещё понятно, хотя нынешний век, преуспевший в зомбировании, велит считать неприличным лишь непродажное. Второе… слава Богу, жизнь человеческая защищена невидимой бронёй. Душа, по счастью, неподглядна и неподслушна. Более того, она неразглашаема вполне. Даже самим человеком…

«По суровой требовательности Кузнецова и к себе, и как-то ко всем нам быть с ним повседневно не так уж и легко. А думаешь о нём часто и всерьёз. Да, это суровый человек, с тяжёлой правдой, и ухватившийся в творчестве прямо за земную тягу. Как он мог разменивать это на гладкость быта? Такова судьба всего существенного; отсюда и нелегкая судьба взявших на себя его, Кузнецова, повседневность», — говорит в юбилейных заметках писатель Сергей Небольсин.

Повседневность… Это тридцать лет совместной жизни Батимы Жумакановны и Юрия Поликарповича. Я об этом ничего не спрашивал… Только поинтересовался: какие стихи Кузнецова ей нравятся? И сразу же услышал: «Петрарка», «Четыреста», «Отцу космонавта», «Европа», «Федора», «Кубанка», поэма «Путь Христа» (над ней поэт продолжает работу)… Это, и сам голос, — сказали мне многое.

…Однажды я шёл на Поварскую, в Верховный суд, от Смоленской по Арбату и увидел напротив Дома-музея Пушкина новый памятник. В прошлом году его ещё не было. Карамельно-красивые, молодые, в бронзе, Александр Сергеевич и Наталия Николаевна смотрели через дорогу то ли на отреставрированный дом, где они провели первые после венчания месяцы, то ли на толпу прохожих и лотки, где торгуют живописными помалёвками, генеральскими мундирами, сувенирной дребеденью, боевыми орденами. Грустная картина… И зачем он, этот памятник? Чтобы ещё теснее валили по Арбату туристы?..

Перелистаем лучше книги. Поэзия — это душа жизни. А лирика — это душа поэта. Одновременно и неизменная, и непрестанно меняющаяся, как сама жизнь. Что сказали стихи — того и достаточно. Другого не надо знать.

* * *

* * *

Дочери Кате

Кость

Ты царь: живи один.

А. Пушкин

* * *

Вблизи Чингисских Гор…

И отец, и мать Батимы Жумакановны родом из Абайского района. Там, в ныне печально известном селе Кайнар, школьницей она и гостила каждое лето у родни. Благословенная степь, простор, Чингисские горы!.. Сельская малышня сразу сбегалась посмотреть на городскую девочку, дочь «длинноволосой Дины». Больше всего Батиму удивляла ранняя самостоятельность ребятишек. Дети умели все: с пяти утра доят коров, кормят скотину, подметают… А как сделают всё по дому — в горы.

— Помню дядин мотоцикл с коляской, облепленный кучей ребятни. Как только уместилось столько народу! Отвёз он нас всех к подножию горы и уехал. Целый день собирали дикий лук, ягоды. Чёрная смородина крупная, с детский кулачок… Кто тогда думал, что совсем рядом взрывают атомные бомбы и есть ничего нельзя?.. Потом сидим где-нибудь у ручья в тенёчке — и мальчишки заводят страшные истории про волков и тигров, живущих в этих горах, девочки-малышки жмутся друг к другу. Нет уже на свете никого из них, хотя моложе меня были, — умерли от белокровия…

В июле 1974 года Батима повезла мужа на свою родину. Он впервые оказался на казахской земле. Встречал отец, Жумакан, матери уже одиннадцать лет как не было в живых.

— Собралось человек семьдесят родни. Ну, Юру прямо как царя принимали, — рассказывает Батима Жумакановна. — Неделю гостили, съездили в Абайский район… Понравилось! Юра вообще моего папу обожал. Бывало, услышит, что я ворчу: «Нет, нет, нет! Никакой критики! Очень хороший человек, хорошо воспитал детей. На Абая похож…». В 1990 году у него вышла большая книга переводов «Пересаженные цветы», какие замечательные там переложения с сербохорватского, финского, словацкого, других языков!.. А впоследствии и Абая великолепно перевёл на русский…

Однажды в разговоре со мной Кузнецов припомнил другую поездку в Казахстан: «Под Карагандой это было. Ехали куда-то на машине, долго. Ну, вышли. Подышать, освежиться. И — степь, ровная, широкая. У нас на Кубани такой нет, у нас холмы. Великий простор — и купол неба! — поэт раскинул руки и округлил их над головой. — Что-то космическое! Я такого нигде никогда не видел…».

Кажется, я понимаю, что восхитило Кузнецова. Он увидел нечто, соразмерное себе. Тому, что всегда ощущал в своей душе и что дало такой размах его поэзии. Потому души великанов, Абая и Кузнецова, не могло не притянуть друг к другу в поэтическом космосе. А первым толчком к этому сближению, наверное, стала поездка с женой на землю Абая.

Кстати говоря, переводы Юрия Кузнецова из Абая печатались в «Казахстанской правде», в двух августовских номерах 1995 года.

Счастливое число

Батима Каукенова говорит:

— В нашей семье счастливое число — единица. 11 февраля родился Юра. 1 сентября я появилась на свет. 11 января мы поженились. 11 декабря родилась дочь Аня. 1 апреля родилась дочь Катя.

У него диплом № 1 лауреата Госпремии России 1991 года (№ 2 — у Солженицына)…

Что тут добавить? Всё сходится. По общему признанию, Кузнецов — первый поэт России. Ещё в 1990 году Вадим Кожинов писал, что он «наиболее значительный, самый выдающийся поэт нашего времени, сопоставимый с поэтами-классиками». Сама героиня этого очерка — первая (и единственная) жена Юрия Поликарповича.

И последнее. Основа поэтики Кузнецова — многозначный символ, а многие его стихи, начиная со знаменитой «Атомной сказки», называют пророческими. Но и в жизни он окружён символами. Само имя женщины, с которой он связал судьбу, символ. Фатимой звали жену пророка Мухаммеда. Звука «ф» в казахском языке нет, его заменяют согласные «п» или «б». Разумеется, никаких прямых аналогий между основателем мировой религии и поэтом я не провожу (хотя Коран, как и Библия, писан стихами). Но всё же… всё же… Именно женщина по имени Батима стала женой русского пророка.

Вместо эпилога

Серебряная свадьба в январе

г. Астана