Эта часть воспоминаний осталась в черновиках и не переработана автором в продолжение романа, но фактически им является. Основное отличие ее от романа в том, что действующие лица выступают здесь под своими настоящими именами, что делает чтение этой части еще более интересным.
… Вы знаете, я не уверена в том, что нормы разрыва занижены. Санитарные разрывы должны быть хорошо озеленены и не просто озеленены, а специально подобранными породами, поглощающими вредные выбросы. А у нас зона разрыва вся застроена бараками. Есть в ней и склады, и гаражи, и конные дворы, даже свинарник, нет только ни одного зеленого массива. Надо добиваться расчистки зоны от всех этих временных построек и ее сплошного озеленения.
– А поможет ли озеленение? Дым-то идет поверху.
– Из дыма твердые осадки быстро оседают, а они и являются главным источником вредности. И не только трубы – источники загазованности, много есть других – всевозможные заводские печи, мощные склады. Можно сказать – загазованность идет из всех щелей. Чем ближе к заводам, тем она сильнее.
– Вам, конечно, видней. Но при нехватке жилья, да еще в разрушенном городе, никто не станет сносить бараки. Даже трудно представить – когда настанет такое время, что их можно будет снести.
– Это верно. И получается заколдованный круг.
– Так что же нам делать? Махнуть рукой и жить спокойно?..
… Вот именно. Но не только в этом. Я стал сомневаться: правильно ли мы делаем, занимаясь этим вопросом сами, мало что зная. Вот, пожалуйста: случайный разговор с Муленко, и – готовая площадка.
– А мы и сами собирались сюда.
– Подходящей площадки здесь могло и не быть, и мы бы впустую потратили время. Может быть, стоит сразу поставить вопрос перед руководством и решать его вместе? И намного легче, и скорей. Как вы думаете?
– Думаю.
Сабуров засмеялся.
– Нет, Григорий Георгиевич! Возможно, что по каким-то причинам ставить вопрос о переносе заводов – донкихотство. Вот это и надо выяснить, а потом уже идти или не идти к начальству.
– Вы говорите – по каким-то причинам. А точнее – по каким-то неизвестным нам причинам. Если такие причины есть, руководству они должны быть известны.
– А если таких причин нет? А мы вдруг напоремся на резкий отказ даже обсуждать этот вопрос? Что они за люди мы не знаем, и для них мы тоже люди новые. В дальнейшем, когда больше их узнаем, станет ясно – можно ли так действовать, с кондачка. А насчет потери времени… Мы, кажется, третий или четвертый день этим занимаемся. Разве это время для такого вопроса? Да и вы сами говорили: мы должны быть уверены в том, что постановка вопроса реальна.
– А сейчас я как раз имел в виду, что реальность постановки вопроса уяснить легче вместе с руководством. Хм… Но это я так, по инерции. Вы правы: сейчас так поступать рискованно. Значит, какой у нас путь?
– Санитарная инспекция, Головко, а потом уже местное руководство.
– Григорий Георгиевич! Все эти бараки у вас с чем-нибудь ассоциируются?
– Хм… Их много… Они беленькие… Разбросаны по всему городу. Ну, вот: как грибы после дождя. А у вас?
– Как какая-то накожная болезнь.
Ух, какое сравнение! А что же тогда металлургические заводы с потоками шлака прямо в Днепр?
– Вы, наверное, знаете, что такое жемчуг? Язва в теле моллюска. А наша жемчужина южной металлургии, как ее называют газеты, – язва на теле земли.
Сабуров смеялся.
– Ваши родители не врачи? И много у вас еще медицинских сравнений?
– Мои родители не врачи. А медицинские сравнения… Лучше ограничим их областью промышленности и строительства.
– Хм… Хорошо, ограничим.
Молча шли недолго.
– Павел Андреевич! Вот вы сравнили бараки с накожной болезнью, а я с грибами. Наверное, по этим сравнениям можно определить какую-то разницу в наших характерах.
– Мысль интересная. Наверное, можно.
– Давайте попробуем.
– Давайте.
Первым заговорил я:
– У вас характер более мягкий, более доброжелательный и более терпимый. Извините, я ляпнул глупость. Не терпимый, а терпеливый я хотел сказать.
– Интересно. Значит, у вас менее мягкий? А какой, твердый?
– Вам виднее. Наверное, – не твердый, а жесткий.
– Ну, а менее доброжелательный? Надо полагать, – более требовательный или даже нетерпеливый?
– В работе я, действительно, требовательный. Не терплю отношения легкомысленного или безответственного. А в жизни… К людям, мне кажется, я отношусь снисходительно, точнее – к их недостаткам. Во всяком случае, стараюсь так относиться. Идеальных людей нет. И чтобы не жить в пустыне, в отношениях с людьми я опираюсь на то, что у них есть хорошего, и игнорирую плохое.
– В этом мы с вами схожи. Только не всегда удается игнорировать плохое, особенно когда плохого много или оно уж очень плохое.
– Верно. Тогда приходится игнорировать самих людей. Но это бывает редко.
– Редко? Вам повезло.
Просматривая у Лубенца готовые списки, увидел, что в них включены предприятия, расположенные только в старом городе.
– Павел Афанасьевич! А где же списки предприятий в других районах?
– Беловол поручил подготовить списки по Сталинскому району.
– А не знаете – почему только по Сталинскому?
– В других районах они в бараках или среди бараков. А это временные поселки, подлежащие сносу.
Я промолчал, Беловола не было, но разговор с Черняковой начал с этого.
– Поселки строились как временные, но существуют около пятнадцати лет. И просуществуют еще столько, если не больше. Мало того, что они загазовываются и задымляются больше других районов, так еще надо им добавлять и другие вредности!
– По-человечески вы правы. Мы можем предложить вынести некоторые объекты из этих поселков, в первую очередь конные дворы – страшные рассадники мух. Вряд ли на это сейчас пойдут – будут ссылаться на то, что поселки временные. Но я с вами согласна, поднимем и этот вопрос.
Возвращаясь от Черняковой, зашел к Беловолу.
– Уже работаете? Есть вопросы?
– Есть.
Я задал тот же вопрос, что и Лубенцу, получил тот же ответ, что и от Лубенца и привел те же доводы, которые приводил Черняковой. Беловол задумался.
– Я поручу Лубенцу подготовить списки и по другим районам, и мы этот вопрос в исполкоме еще раз обсудим. А вы инициативный! Это хорошо.
Первую половину дня я обследовал эти предприятия и их окружение. Предприятия были маленькие, большей частью – одноэтажные, не специально построенные, а в приспособленных помещениях, сожженные, иногда – уцелевшие. После обеда с Черняковой определяли их судьбу. В двух таких корпусах шла подготовительная работа к восстановлению. Мы определили, что одно из них надо перепрофилировать, другое вообще нельзя восстанавливать. Возвращаясь от Черняковой, пошел к Беловолу и сказал ему о подготовительных работах к восстановлению. Вскочив и подергав пиджак, Беловол снова сел.
– Самовольничают! А что за объекты?
С перепрофилировкой одного сразу согласился, о другом сказал:
– Не вижу причин, почему его надо сносить.
– Это же в центре города, в жилом квартале. Неизбежна его реконструкция – строительство многоэтажных домов. Значит, и это сооружение снесут.
– Когда это еще будет!
– Не так уж нескоро. Кончится война, и какие средства будут высвобождены на восстановление и строительство! Не станут же снова бараки строить.
– Вы так думаете?
– Уверен. Ведь зачем-то создают органы по делам архитектуры.
– Но до реконструкции квартала может это предприятие поработать?
– А легко ли снести действующее предприятие, даже самое маленькое? Тем более – сегодня оно местной промышленности, завтра его передадут какому-нибудь министерству, министерство захочет его расширить и пришьет к пуговице пальто.
– Это верно. Но, понимаете, в разрушенном городе стоят готовые стены и никак не используются. Это невозможно понять. Не будет отбоя от претендентов. Давайте лучше подумаем, как их использовать.
– Не знаю, для чего оно было построено. Перекрытия нет.
– Сгорело?
– И не было. Была только черепичная крыша. Пол цементный, окна маленькие, в солнечный день – полумрак. Разве разместить там какой-нибудь склад?
– Какой-нибудь! Ну, сказали. Знаете, как город нуждается в складских помещениях! Так и запишите: под склад. За него драться будут.
– Временно. До реконструкции квартала.
– А вы настойчивый. Хорошо, так и запишите. И много у вас будет таких записей – временно, до реконструкции?
– Не знаю, работа только начата.
– Одну минуту. – Беловол позвонил председателю Сталинского райисполкома. – Вы знаете, что у вас в районе делается? Самовольное строительство. Да, да, самовольное строительство. Потихоньку начинают восстанавливать мелкие предприятия. Мы же на исполкоме решили развернуть по плану такие предприятия. По плану! Производить в них то, что нужно людям, а не что кому вздумается. Кое-какие вообще не будем восстанавливать. Это отдельный разговор, объясню при встрече. Какие? Записывайте. – Беловол продиктовал адреса. – Немедленно прекратите безобразие! Может быть и еще есть, я не знаю. Наведите порядок.
Положив трубку и отдышавшись, Беловол сказал:
– К вам просьба. Если еще увидите, что где-нибудь копошатся, сразу звоните мне. Меня не будет – звоните Сокирченко, это – председатель Сталинского райисполкома. Скажите ему, что звоните по моему поручению.
Пришло решение облисполкома о назначении тов. Сабурова Г.Г. начальником областного отдела по делам архитектуры. В решении есть пункт, обязывающий Запорожский горисполком предоставить нам помещение.
Получаю письма. Лена с сестрой и ее ребенком этим летом возвращаются в Харьков. Оля пишет: нашла, наконец, папины бумаги, но их немного; приехал Яша и уже работает в коллегии адвокатов; Госбанк, в котором работает Зина, восстановил дом, и Зина получила в нем комнату в двухкомнатной квартире со всеми удобствами, в хорошем районе, на улице Чернышевского. Мама сообщает, что все Останковы дома и чтобы я внимательно прочел на конверте обратный адрес. Адрес такой: Кабардинская АССР, а не Кабардино-Балкарская, как было раньше. Значит, и балкарцев постигла участь многих малых народов.
Вскоре, мы еще не кончили порученную Беловолом работу, не вернулся еще и Сабуров, Евгения Тимофеевна пригласила меня завтра после перерыва в областную инспекцию на обсуждение поднятого нами вопроса.
– Знакомьтесь, – представила меня Евгения Тимофеевна. – Павел Андреевич Огурцов, старший архитектор только что созданного областного отдела по делам архитектуры.
– Он же и младший, – сказал я. – Других пока нет.
– Старший или младший, но возмутитель спокойствия, – добавила Любовь Яковлевна, начальник областной инспекции.
Кроме них были еще сотрудница и сотрудник по фамилии Деревенко – пожилой, высокий, элегантно одетый, гладко причесанный на прямой пробор, с усиками и галстуком-бабочкой. Вспомнилось выражение Паниковского: «Сразу видно человека с раньшего времени».
Я положил на стол только что законченный план города с двумя площадками заводов, его стали рассматривать, улыбались и вздыхали.
– Хороший был вариант, – сказал Деревенко и обратился ко мне. – Вы знаете, железная дорога через Хортицу к станции Днепрострой-II была запроектирована двухколейной. Мосты через Днепр, инженерные сооружения и земляное полотно рассчитаны на два пути. А вторые пути так и не уложили – заводы стали строить на левом берегу. А то бы ездили на работу по железной дороге, только в другую сторону. И расстояние не намного больше.
– Как в другую сторону?
– Да ведь заводы построили в другой стороне.
– А разве на заводы ездили по железной дороге?
– Да. Трамвай не справлялся.
– Но это же из области воспоминаний, – сказала Любовь Яковлевна. – Павел Андреевич, вы предлагаете поднять вопрос о том, чтобы заводы не восстанавливать, а строить их заново, на площадке, которая была отклонена?
– Совершенно верно.
– На каком основании?
– Как на каком!? Ведь заводы загазовывали город.
– Я не об этом. Вы знаете, что заводы были размещены на левом берегу по указанию Сталина?
– Что заводы были размещены на левом берегу по военно-стратегическим соображениям, я недавно услышал. А что это было сделано по указанию Сталина, нетрудно догадаться: такие вопросы без Сталина не решают.
– Так на каком основании вы предлагаете вернуться к отклоненному варианту?
– Изменились обстоятельства. Размещение заводов в пределах Запорожья уже не имеет военно-стратегического значения.
– Вы беретесь об этом судить?
– Да война-то идет к концу! Или вы не уверены в нашей победе?
– А вы уверены, – спросил Деревенко, – что воевать нам больше не придется?
Уселись за стол, на котором одиноко лежал мой схематический план. Любовь Яковлевна сказала, что я четко обрисовал ситуацию, связанную с тем, что заводы разрушены, и указал на появившуюся возможность избавить город от загазованности.
– Я бы сказала: мелькнувшую надежду. Шанс небольшой, никакой уверенности в том, что это нам удастся, нет, однако не воспользоваться им было бы непростительно. Но я хотела бы подойти к этому вопросу еще и с другой стороны.
Ну, вот! – подумал я. – Неужели она вслух скажет о том, о чем только что говорил со мной Деревенко?
Я думаю, – продолжала Любовь Яковлевна, – все вы согласны с тем, что город задымлялся сверх допустимого. – Пауза. – Второй вопрос: можно ли достаточно защитить атмосферу города от вредных выбросов, если заводы останутся на прежнем месте?
Я был поражен четкостью и логической последовательностью этих вопросов. Это не мои эмоции!
– Не удастся, – ответил Деревенко.
– Я в это не верю, – сказала Чернякова.
– Я бы не стала это утверждать так категорически, – сказала еще одна участница совещания. – Сегодня не удастся, а завтра? Наука и техника не стоят на месте. – Сославшись на литературу, она привела случаи, когда удавалось уловить и обезвредить выбросы в атмосферу.
– Эх, матушка! – воскликнул Деревенко. – Так и обезвредишь отдельными случаями наш огромный букет выбросов самого разнообразного характера! Примите во внимание еще вот что. Нет предприятий, которые не наращивали бы свои мощности. Еще не успеют полностью восстановить заводы, как начнут строить новые объекты: будут ли это домны, мартены, прокатные цеха, коксовые батареи – судить не берусь. Но будут. А на заводах цветной металлургии будут строить всякие там новые печи.
Согласились на том, что в обозримом будущем защитить воздух от вредных выбросов наших заводов не удастся.
– Значит, – подвела итоги Любовь Яковлевна, – чтобы избавить город от загазованности, надо строить заводы в другом месте. Иного пути нет.
– Но обязательно ли на правом берегу? – спросила та же участница совещания. – Может быть, удастся найти подходящую площадку и на левом берегу?
Все обернулись ко мне, а я уставился на схематический план.
– По розе ветров площадка на левом берегу возможна только к югу от станции Запорожье-I. Пожалуй, в санитарном отношении она даже лучше, чем возле станции Днепрострой-II: удалена не только от города, но и от Хортицы.
– Отпадает, – сказал Деревенко. – Об этом районе Балабино-Кушугум говорили, когда рассматривали первый вариант, но сразу же от него отказались: там очень сложный пересеченный рельеф. На нем заводы не построишь.
– Это верно, – подтвердили присутствующие.
– Неужели к югу от Запорожья, в степи, нет ни одного, так сказать, гладкого места?
– Гладких мест к югу от Запорожья сколько угодно, но все они так далеко, что если там строить заводы, надо говорить не об их переносе на другую площадку, а о выносе их куда-то из города. А это совершенно нереально.
– Нереально, – подтвердила Любовь Яковлевна. – И даже нелегко: выносить заводы – это выносить и город. А это абсурд. Значит, для переноса заводов есть только одна площадка. Давайте подумаем – как и перед кем мы можем поставить вопрос о переносе заводов. Вопрос этот очень и очень деликатный.
Значит, – подумал я, – Любовь Яковлевна не разделяет опасений Деревенко. Или не учитывает опасности самой постановки вопроса? Или идет на риск?
– Любовь Яковлевна, – обратился к ней Деревенко, – разрешите еще один вопрос Павлу Андреевичу. Строительство заводов на новой площадке займет больше времени, чем на старой. Думаю, – это пояснений не требует. Вопрос вот в чем: имеем ли мы моральное право во время войны ставить вопрос об удлинении сроков строительства?
– Война кончится раньше, чем заводы начнут давать продукцию, на какой бы площадке их ни строили. Значит, для войны эти заводы значения не имеют.
– Перенос заводов потребует не только дополнительного времени на их строительство, но и дополнительных средств, наверное, значительных.
У меня начало складываться впечатление, что Деревенко выискивает причины, чтобы не ставить вопрос о переносе заводов. Или я ошибаюсь?
– Вот мы с вами говорим: перенос заводов. А ведь заводов нет. На новом ли, на старом ли месте их придется строить заново. Есть только оборудование, вывезенное на восток. Ну, так привезут его или другое на новую площадку.
– Вы не учитываете сохранившиеся инженерные коммуникации.
– А вы не учитываете расчистку площадки от завалов.
– И все-таки, смею утверждать, строительство на новой площадке обойдется дороже и возможно – намного дороже. Вот я и спрашиваю: реально ли ваше предложение, ведущее к удорожанию строительства, сейчас, во время войны?
– Если заводы начнут восстанавливать или строить до конца войны…
– Вряд ли начнут до конца войны, – перебила меня Любовь Яковлевна.
– Почему вы так думаете? – спросил Деревенко.
– Павел Андреевич правильно подметил: для ведения войны они не нужны, их не успеют восстановить.
– Любовь Яковлевна, – обратилась к ней Чернякова, – не знаю как на других заводах, а на «Запорожстали» идет подготовка к восстановлению.
– Конечно, идет. И на других заводах должна идти. Чтобы к концу войны все было готово к восстановлению. Но подготовка – это еще не восстановление.
– Гадание на кофейной гуще, – пробурчал Деревенко. – Почему вы так уверены, что заводы скоро не начнут восстанавливать? Сколько их уже восстанавливается! Заводы нужны не только для войны, но и для народного хозяйства. Никто из нас, да, наверное, никто в Запорожье не знает, когда это произойдет. Пути господни неисповедимы.
– Ну, допустим. Павел Андреевич, извините – я вас перебила.
– Я хотел сказать, что если заводы начнут строить до конца войны, значит, и средства на это будут. Пусть для начала минимальные, как для восстановления. Пусть – не для всех заводов и всех их объектов. А после войны? Огромные средства, которые поглощает война, будут направлены на восстановление и строительство. Вот тогда и добавят недостающие. Зато дышать будут чистым воздухом.
– Да откуда в разоренной стране возьмутся огромные средства?! – воскликнул Деревенко. – Не Америка ли даст? Держи карман.
– Оттуда же, откуда берутся на ведение войны.
– Это что же? Опять влачить жалкое существование? Сколько можно! Не будет никакого улучшения?
– Как не будет? Как не будет? – тихо спросила Любовь Яковлевна. Голос ее задрожал, на лице появились пятна. – Люди не будут погибать, а вы говорите – жизнь не улучшится.
Все опустили голову и примолкли. Я понял это так: наверное, Любовь Яковлевна потеряла кого-то из очень близких людей, возможно – и не одного.
– Извините меня, Любовь Яковлевна, – сказал Деревенко. – Я имел в виду условия жизни.
– Условия жизни будут улучшаться постепенно. Но пора нам кончать, и так засиделись. Павел Андреевич, а вы уже думали, как поднять этот вопрос?
– Мы хотели поднять этот вопрос в Киеве, в Управлении по делам архитектуры, а потом – будет видно.
– В какой форме вы хотите поднять этот вопрос? – спросил Деревенко. – Не в письме ли?
– Да. А что?
Любовь Яковлевна покачала головой.
– Не надо начинать с письма.
– Письмо – это документ, – вставил Деревенко.
– Лучше съездить в Киев и поговорить: вы – в своем управление, мы – в своей республиканской инспекции. А потом, как вы сказали, – будет видно.
– Можно и так.
– Не можно и так, а только так, – сказал Деревенко.
– Я тоже так думаю, – сказала Евгения Тимофеевна.
– И я, – сказала еще одна участница совещания.
– Павел Андреевич, а вы хорошо знаете свое начальство в Киеве? – спросила Любовь Яковлевна.
– У Сабурова и у меня перед назначением в Запорожье были встречи с начальником управления. И эти встречи, и его напутствие нас обнадеживают. А как в вашей республиканской инспекции?
– Там разные люди, но есть кое-кто, с кем можно поговорить и по этому вопросу. А ваш начальник когда вернется?
– Да уж должен был вернуться. Значит, вот-вот.
– Наверное, в Киев поедет он?
– Наверное.
– Хотелось бы с ним поговорить.
– Ну, это не трудно сделать. Любовь Яковлевна, а вы не дадите нам справку – как задымлялся город и о возможности или невозможности обезвреживания выбросов? Мы вас запросим, а вы ответите.
– Зачем она вам?
– Уж не хотите ли вы приложить ее к своему письму? – спросил Деревенко.
– Мы же договорились, что писать не будем. Нам надо регулировать застройку – когда, что и где строить. Как же не учитывать загазованность по районам? А карты задымления города у вас нет?
– Нет, и не было.
– А надо бы такую составить, – сказала Чернякова. – Хорошая мысль.
– Хорошо, – сказала Любовь Яковлевна. – Укажите в своем письме – для чего вам нужна такая справка, и мы вам ответим.
– Завтра утром я приду с письмом. Если не возражаете.
– Быстрота и натиск, – сказал Деревенко.
Когда мы вышли, Евгения Тимофеевна мне сказала:
– Какой у вас дар убеждать!
– Да, это верно, – отозвался Деревенко. – К сожалению, я таким даром не обладаю.
– Ковать железо, пока горячо, – сказал я себе, поужинал в столовой и, воспользовавшись ключами от облкоммунхоза, написал письмо в облсанинспекцию и ее ответ, чтобы скорее его получить. Возбуждение не спадало, спать не хотелось. Подумал: если Головко положительно отнесется к нашему предложению, не исключено, что потребуется и наше письмо. А чтобы не было проблем, хорошо бы Сабурову иметь его при себе. И я за него засел. Тщательно обдумывал каждую фразу, чтобы письмо было убедительным и не задевало ничьих амбиций. И чтобы было коротким. Приходилось переделывать. Когда я закончил и переписал начисто, стояла глухая ночь. Быстрота и натиск! – подумал я, засмеялся, сладко потянулся и отправился спать.
Утром я проспал завтрак в столовой и немного опоздал на работу.
Возвращаясь из областной санитарной инспекции с ответом на наше письмо, текст которого Любовь Яковлевна подкорректировала, я возле облкоммунхоза встретил Сабурова с полевой сумкой и полной авоськой. Он шел домой.
– А вы откуда?
– Из областной санитарной инспекции.
– Уже?
– Уже было вчера. Ну, в общем, они нас поддерживают.
Сабуров предложил зайти, сказав, что поел в поезде и хорошо выспался от Бердянска до Синельниково.
– Такое кругосветное путешествие. Другого пути сейчас нет.
Муленко не было. Сабуров с жадностью напился воды.
– После осипенковской копченой рыбки. Очень вкусная. Я и вам привез.
Подробно рассказывая, я о разговоре с Деревенко умолчал, но сказал так:
– Указание о том, чтобы заводы строили на левом берегу, дал Сталин, и я почувствовал, что в инспекции побаиваются, как бы предложение о переносе заводов не сочли за выступление против Сталина со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Сабуров замер и помрачнел.
– Это серьезно. Это очень серьезно.
– И все же вопрос этот решили поднять. Только пока ничего никому не писать. Письмо – это документ, так сказал один их сотрудник. Предлагают для начала поехать в Киев и посоветоваться: нам – в управлении, им – в республиканской инспекции. Если есть с кем советоваться. У них есть с кем.
– Я думаю – Головко довериться можно.
– Я тоже так думаю.
– А они не побоялись говорить с вами откровенно.
– До какой-то степени и не называя вещи своими именами. Григорий Георгиевич, с вами хочет встретиться Любовь Яковлевна – начальник инспекции.
– Да хоть сейчас.
Я дал Сабурову решение облисполкома о его назначении и позвонил Любови Яковлевне. Она обрадовалась приезду Сабурова и сказала то же, что и он: да хоть сейчас! Я дал Сабурову схематический план города с нанесенными площадками.
– Вот это хорошо. Возьму его в Киев. А где достали ватман? У Муленко?
– У Муленко. А почему бы и нет?
Потом я дал Сабурову письмо облсанинспекции – справку о загазованности города.
– То, что нам нужно. И это возьму. Без такой справки нам и вопрос поднять трудно.
– Григорий Георгиевич! Плюю три раза, чтобы не сглазить, но если Головко поддержит наше предложение и потребуется наше письмо, – я его приготовил.
Сабуров прочел письмо.
– Очень хорошо написано, в нем нет и тени криминала. Такое письмо можно было бы и отправить.
– Лучше не надо.
– Павел Андреевич, скажу вам откровенно: с вами хорошо работать.
– И с вами тоже.
– Надеюсь, что это вас не испортит.
– И вас тоже.
Мы захохотали, благо – никого не было.
Сабуров занес свои вещи Перглеру. По дороге я рассказывал о работе, которой мы с Черняковой занимались.
– Это, конечно, тоже нужно. Отрадно, что инициатива принадлежит Беловолу. Как говорили в старину, – это делает ему честь. Но я вижу – скучать вам не пришлось.
– И вам, наверное, не пришлось.
– Не пришлось. А что собой представляет Любовь Яковлевна? И как ее фамилия?
– Фамилия – Рот. Маленькая старушка, умная и симпатичная.
У Любови Яковлевны мы застали Чернякову и Деревенко. Любовь Яковлевна сказала, что они поддерживают наше предложение – строить заводы в другом месте.
– Не можем не поддержать, хотя шансов на успех мало.
Сабуров ответил, что о шансах судить рано – не угадаешь, как повернется дело, но он согласен с тем, что сначала нужно заручиться поддержкой нашего киевского начальства.
– Мы так и собирались поступить. Боюсь, что если начать разговор здесь, – можно все загубить. Знаете, как это бывает: откажут в самой категорической форме, а потом упрутся на своем. И свяжут нам руки.
– Значит, едем в Киев?
– Поедем. Хотя сначала можно было бы и написать, а потом поехать.
– Не надо начинать с писем, – ответила Любовь Яковлевна.
– Смотря как написать.
Сабуров достал из кармана и развернул лист бумаги. К моему удивлению это оказалось заготовленное мною письмо. Сабуров стал читать. Любовь Яковлевна улыбнулась и мельком взглянула на меня. Евгения Тимофеевна улыбалась, смотрела на меня и покачивала головой. Кажется, я угадал ее мысли: ну и шустрый! Деревенко не улыбался, вытянулся и насторожился. Прочитав, Сабуров сказал:
– Не вижу никакого криминала.
Любовь Яковлевна спросила:
– Приложение – письмо областной инспекции?
– И в этом не вижу криминала.
Деревенко сказал:
– Как посмотреть.
– Да как ни смотри.
– А если так? Хитроумный ход врагов народа: под видом заботы о людях ведут подкоп под решение Сталина.
– Извините меня, но для этого надо иметь больное воображение.
– Наоборот, здоровое, – спокойно ответил Деревенко. – Для противников переноса заводов, а таких будет сколько угодно, – это же козырный туз.
– Ну, если так смотреть, то тогда вообще нельзя поднимать вопрос о переносе.
– Вот об этом и надо прежде всего поговорить в Киеве. Очень осторожно и ни с кем попало.
Сабуров и Деревенко в упор смотрели друг на друга.
– Вы правы, – сказал Сабуров. – Значит, никаких писем.
– Пока, – сказала Любовь Яковлевна. – До поездки в Киев, Григорий Георгиевич! И еще я кое-что хочу сказать по поводу этого вашего письма.
Я замер: значит, мое поведение сочли неэтичным?
– Мы с вами, – продолжала Любовь Яковлевна, – двойного подчинения, и официально какой-либо большой вопрос в обход местного руководства поднимать не принято.
– А тут вопрос такой важности, – добавила Чернякова, – далеко не местного значения.
– Вот именно! И решать его будет не местное руководство. А помешать оно может. Или я ошибаюсь?
Помолчав, Любовь Яковлевна ответила так:
– Ошибаетесь вы или не ошибаетесь – речь сейчас не об этом. Извините за прямой вопрос – вы хотите тут работать?
– Ах, даже так?
– А как вы думали? Поставьте себя на их место. Выносим какой-то большой вопрос, запорожский вопрос, в наши вышестоящие инстанции, даже не посоветовавшись с ними. Конечно, за это нас с вами не снимут – нет формальных оснований. Но при первой возможности придерутся и от нас избавятся. Можете в этом не сомневаться. Я говорю это потому, что – вот вам еще одна причина, почему не надо начинать с писем. Давайте лучше подумаем, как нам поехать в Киев. В облисполком за командировкой не пойдешь.
– Зачем идти в облисполком? Дадим телеграммы в Киев с просьбой срочно вызвать, получим вызовы и пойдем в облисполком подписывать командировки.
– В телеграмме надо указать – по какому вопросу.
– Зачем? Я думаю послать телеграмму примерно такого содержания: прошу срочно вызвать в связи с очень важным вопросом.
– Вам можно позавидовать, – сказала Чернякова. – У нас обязательно нужно указать по какому вопросу.
– Новое учреждение, – сказал Деревенко. – Еще не успело обюрократиться.
– Причину придется придумать, – сказала Любовь Яковлевна. – Вот вам поручение, – обратилась она к Черняковой и Деревенко. – Придумайте причину.
Я думал, что сейчас мы уйдем, но Сабуров сказал:
– Раз мы уже собрались, давайте обсудим еще вот что. Раньше или позже, а обратиться к местному руководству придется. Мы люди новые и никого еще не знаем. С кого лучше начать?
– Трудный вопрос, – ответила Любовь Яковлевна.
– Вот! Поэтому я прошу – обдумайте это заранее.
– Думай – не думай, а кого-нибудь из заместителей не миновать. Вас курирует Васильев? Я его мало знаю.
– Я тоже еще не успел его узнать.
– А первое впечатление? – спросил Деревенко.
– Производит впечатление человека очень осторожного.
– Ну, удивили! Они там все такие.
– А ваш шеф, Любовь Яковлевна?
– Ох! На любой серьезный вопрос отвечает – надо подумать. Потом идет к председателю облисполкома или обком, и его мнение всегда совпадает с тем, что он там услышит. Я стараюсь пойти вместе с ним, чтобы отстоять свою точку зрения, но это не всегда удается.
– Что не всегда удается? – спросил я. – Вместе пойти или отстоять свою точку зрения?
– И то, и другое, Павел Андреевич.
– А если начать с обкома? – спросил Сабуров.
– Надо подумать, – ответила Любовь Яковлевна, и все засмеялись.
Когда мы прощались, кто-то спросил Сабурова:
– Вы ездили по области?
– Ездил в Мелитополь и Осипенко. Вот! Эта поездка укрепила меня в мысли, что обращаться к местному руководству очень рискованно.
– Расскажите, если это не секрет, – попросила Любовь Яковлевна. Мы снова уселись.
– Вы, наверное, знаете Осипенко, – начал Сабуров. – Очень приятный городок, даже разрушенный, но отрезан от моря железнодорожной веткой в порт. С кем бы я ни встречался, почти все говорили – как бы устранить этот недостаток. Городское руководство вместе с железнодорожниками и портовиками наметило для ветки другую трассу. Мне дали ее копию. Если верить авторам, а оснований не верить у меня нет, уклоны и повороты – в пределах допустимых. Протяженность трассы небольшая, превышает существующую, примерно, на километр. Правда, придется строить два моста на спусках в город или делать два тоннеля для ветки под этими спусками.
Ветка в порт – в ведении МНС, но МНС там сейчас никаких работ не ведет. Порт разрушен, и городское руководство хотело бы, чтобы при его восстановлении переложили и ветку. Я застал в Осипенко представителей министерства морского флота и вместе с отцами города разговаривал с ними. Их позиция такова: по своей инициативе или по просьбе города они перекладывать ветку не могут, но не будут возражать, если их обяжут это сделать – по сравнению с восстановлением порта объем работ на ветке невелик. Казалось бы, вопрос решается благополучно, и остановка за малым – надо об этом ходатайствовать. Городское руководство уже обращалось к областному с этим вопросом и получило ответ: пока идет война, такие вопросы не поднимайте. Нам тоже могут так ответить. Придется и об этом говорить в Управлении.
– Несмотря на начальственный окрик? – спросил Деревенко.
– А я его не слышал.
– Григорий Георгиевич, а вы не знаете – к кому они обращались? – спросила Любовь Яковлевна.
– Были у Васильева и вместе с ним – у председателя облисполкома.
Попросили Сабурова рассказать, как намечена трасса.
– Знал бы – захватил схему, – ответил Сабуров и попросил лист бумаги.
– Да не надо! Мы хорошо знаем Осипенко.
Из рассказа я понял, что трасса проходит у подножия горы. Вызвало беспокойство, что она пройдет вдоль больницы, но согласились, что это нестрашно: в тылу больницы, там, где морг, в выемке, а звукоизоляцию можно усилить высокой оградой и зеленым экраном.
– Трасса проста и экономична, – сказал Деревенко. – И ничего сносить не надо – вечный камень преткновения. И будет открыт выход к морю на широком фронте.
Нам было по дороге с Черняковой.
– Мне кажется, – сказал я, – можно было бы поговорить с Беловолом.
– Уж не потому ли, что он занимается выносом мелких предприятий? – спросил Сабуров.
– Ну, что вы! Просто у меня сложилось такое впечатление.
– А я согласна с Павлом Андреевичем, – сказала Чернякова. – Мне приходится с ним встречаться. Человек он очень толковый, не боится отстаивать свое мнение и даже возражает начальству. А это, согласитесь, не часто встречается. Его хорошо знает и мой муж. Беловол по образованию – путеец, и до войны работал на «Запорожстали» начальником железнодорожного цеха. У мужа были случаи убедиться в порядочности Беловола. Я, конечно, не знаю, как он отнесется к вашему предложению, но в одном я уверена: если мы его попросим никому не говорить о нашем разговоре, он нашу просьбу выполнит. Я понимаю, не он будет решать этот вопрос, но, как говорится, – он вхож, и заручиться его поддержкой было бы хорошо.
– Я Беловола не знаю, видел его один раз и разговаривал с ним несколько минут. Но если он таков, как вы говорите, то довериться ему можно. Мы с Любовью Яковлевной уедем, а вы и Павел Андреевич с Беловолом встречаетесь. Поговорите с ним, если представится удобный случай. Не говорите, что мы уже решили поднять этот вопрос, а как бы советуясь, узнайте его мнение.
– Конечно, именно так, – ответила Чернякова. – Если он нас поддержит, тогда другое дело.
– Так, по-вашему, Любовь Яковлевна старушка? – спросил Сабуров, когда мы попрощались с Черняковой.
– А по-вашему?
– Ей за пятьдесят, а может быть и под шестьдесят. Но какая же она старушка? Она полна жизни. Старость – это не возраст, а состояние. – Вдруг Сабуров засмеялся и, не дожидаясь моего вопроса, сказал:
– Состояние ведь можно по-разному понять.
Мы засмеялись оба. В это время мы спускались в столовую, и на нас оглядывались. Не знаю как в кабинетах, а за их пределами я никогда даже не замечал, чтобы кто-нибудь смеялся. Серьезные люди.
За обедом Сабуров рассказывал о поездке.
– Вот уж не думал, что там есть горы, – сказал я. – Я представлял себе побережье Азовского моря ровной степью, ну, конечно, с балками и речушками.
– Так оно и есть. Я ехал из Мелитополя в Осипенко в грузовой машине – степь да степь кругом. Гора – это только так говорят. Над городом и сколько видно за ним тянется крутой высокий обрыв. Глинистый, бурый. Вот это верхнее плато и называют горой. Под ней – полоса песка и ракушек, намывается морем, на ней и расположен весь городок и курорт. Полоса такая плоская, а море такое выпуклое, что когда видишь его из города, удивляешься – как это оно не затапливает город.
– Купались?
– Раз вечером в заливе. Над ним и расположен город. Залив отделен от моря длинной, в несколько километров, косой. Вода у берега мелкая и теплая. Прекрасный курорт для детей. Второй раз купался в открытом море, когда был на курорте. Он расположен у основания косы, а по другую сторону от него по берегу моря до самой горы тянутся небольшие замкнутые лиманы с лечебными грязями. Тут уж и вина приличные, и водка холоднее.
– Значит, отцы города произвели хорошее впечатление?
– Как сказать! Я пытался их убедить, что Осипенко надо развивать как курортный город, а не как промышленный, и не восстанавливать нефтеперерабатывающий завод.
– Нефтеперерабатывающий? А нефть с Кавказа?
– Да, доставляли морем. Так куда там! И слушать не хотят. Уцепились за промышленность: она дает средства на стройку и благоустройство города, а курорт – нищая организация. Говорят: будем развивать город и как промышленный, и как курортный. Пусть – не понимают, что одно с другим несовместимо, смотрят со своей маленькой колокольни. И об этом буду говорить с Головко. Мест, где можно развивать промышленность, сколько угодно, а природные данные для хорошего курорта встречаются куда реже. Вот Мелитополь сам бы велел развивать как промышленный город.
После обеда Сабуров пошел дать телеграмму в Киев. Я снимал копии с письма санинспекции и нашел письма Головко. Сабуров срисовывал схему железнодорожной ветки в порт и собирался писать письмо по этому вопросу. Зазвонил телефон на столе Муленко, он поднял трубку и, глядя на меня, сказал:
– Вас. Беловол. Второй раз звонит.
Беловол интересовался, скоро ли мы закончим порученную работу.
– Обследования я закончил, рекомендации почти закончили. Осталось три объекта, Чернякова мучается над определением их санитарной вредности.
– Да пусть мучается! Напишите – подлежат перепрофилированию. Все равно мы будем советоваться с ней, как их испытывать. Вы будете у себя? Я позвоню Черняковой, а потом вам.
Беловол условился с Черняковой, что она сейчас к нему придет со списком предприятий, попросил и меня прийти, чтобы закончить с этим делом. Пришел и Сабуров. Беловол у него спросил:
– Вы пришли, наверное, чтобы узнать, как обстоит дело с помещением?
– Наверное, об этом говорить еще рано?
Беловол ответил, что свободных помещений в городе нет, придется кого-то уплотнять, и поинтересовался, сколько у нас будет сотрудников.
– Штатного расписания я еще не получил, в Киеве сказали – человек десять-двенадцать.
– Я, было, подумал потеснить облкоммунхоз – переселить Муленко к его начальнику, но лучше этого не делать. Одной комнаты вам мало, а будет считаться, что у вас есть помещение. Одно я обещаю: никто раньше вас помещение не получит. Вы нам нужны.
Пришла Чернякова, и мы с Беловолом сели за приставленный столик. Сначала, пункт за пунктом, он соглашался с нашими предложениями. Потом услышали:
– А вы и этот заводик хотите вынести?
– Он в жилом квартале.
– Там и другие предприятия есть. Вы их выносите? – Не дожидаясь ответа, Беловол перелистал список. – Выносите. Я бы этого не делал. Ну что это за квартал? Узкий, прижатый к товарному двору, с другой стороны – улица с большим движением. Это сейчас там тихо. А через улицу – базар. И были бы дома приличные, а то – одно барахло. Давайте лучше оставим этот квартал для мелких предприятий, а выносить будем жилье.
– Приравняем жилые дома к баракам, – сказал я.
– Не надо язвить. Бараки, действительно, просуществуют еще неизвестно сколько, а эти дома будут обречены. Нет предприятий, которые со временем не расширялись бы. Они и снесут постепенно эти ваши дома.
– Сомневаюсь, – сказал Сабуров, – что у таких предприятий будут средства и возможности строить дома для отселения соседей.
– А это наши предприятия, местных советов. Вот мы и вынуждены будем отселять. Конечно, не сразу, а постепенно. Ну, как, товарищи? Павел Андреевич, я вас убедил?
Мы согласились. Дальше Беловол снова соглашался с нашими предложениями, но под конец списка воскликнул:
– Как, вы и завод Войкова вписали? Он же союзного производства. И занимает целый квартал.
– Среди жилых кварталов и на главной улице, – ответил я. – Разве там ему место? И он полностью разрушен.
– И в нем литейный цех, – сказала Чернякова.
– Да-а… это не в нашей власти. Поставить этот вопрос мы, конечно, можем, согласен. За успех не ручаюсь, но попытаемся. Еще что-то добавили? Пивоваренный завод?! Вы что же, – обратился ко мне Беловол, – не любите пиво?
– Люблю. Но он в жилом квартале.
– Да этот завод, наверное, сам боится всяких вредностей. Верно, Евгения Тимофеевна?
– Верно. Но и от него требуется небольшой разрыв.
–Нет, товарищи! За пивзавод мы будем стоять насмерть, и я тоже. Если вы действительно любите пиво, – сказал мне Беловол, – ценю ваше самопожертвование, но я на такое не способен. Поймите, товарищи, на строительство нового пивзавода деньги когда еще отпустят! А на восстановление выбьем. Там же готовые стены.
– Оставляйте, – сказала Чернякова. – Не такое это уж большое нарушение. – Сабуров с ней согласился.
– Раз ваш начальник согласился, вас, Павел Андреевич, я и спрашивать не буду. Не станете же вы жаловаться на своего начальника.
Мы засмеялись. Беловол вычеркнул из списка пивзавод и, к моему удивлению, завод имени Войкова.
– А почему завод имени Войкова?
– Это список предприятий местной промышленности. Завод имени Войкова в нем не может фигурировать. Но вопрос о его выносе мы поднимем. Евгения Тимофеевна! Этот список я передам в горплан, и он внесет предложения об использовании предприятий, которые мы сохраним. Не поработаете ли с горпланом, чтобы потом его предложения не пришлось корректировать?
– Сидеть все время в горплане я не могу, но буду туда наведываться. Да и теле фон есть.
– Можно и так. Ну, вот и все. Спасибо за проделанную работу. Ах, да!
Беловол пересел за свой стол, вынул из ящика небольшую пачку бумаги и протянул мне.
– Списки таких же предприятий в других районах. Напросились – получайте!
– Дайте, пожалуйста, списки мне, – сказала Чернякова. – Я их сначала просмотрю. И не спешите их обследовать. Я постараюсь достать машину и мы с вами их объездим.
– Машину? – спросил Беловол. – А мне не достанете?
– Если достану машину, можете поехать с нами.
– На пикник?
– Можно и на пикник. Приглашайте жен, а я приглашу мужа.
Пора было уходить, а мы не поднимались.
– Георгий Никитич! – нарушил я тишину. – А почему так неудачно размещены металлургические заводы?
– Почему неудачно?
– Загазовываем город.
– А разве вы не знаете почему?
– Недавно узнали.
– Так почему же вы спрашиваете?
– Потому что они разрушены.
Беловол очень внимательно на меня посмотрел и засмеялся.
– Вы что же, и эти заводы хотели бы перенести? Такую махину?
– Хотели с вами посоветоваться, – сказал Сабуров.
Беловол резко подвинулся к Сабурову и также внимательно на него посмотрел.
– Григорий Григорьевич! Так, кажется? Я не ошибся? Вы меня извините, но горячность… нет не горячность, – возможно, отсутствие жизненного опыта и опрометчивость Павла Андреевича понятны по малости лет, но вы … не могу это понять.
Беловол рассмеялся.
– Георгий Никитич! – взволнованно начала Чернякова. – Вдумайтесь, пожалуйста, в то, что я сейчас скажу. Не нам судить – отпали ли причины, по которым надо было заводы строить на левом берегу. А они разрушены.
Чернякова замолчала.
– Продолжайте. Или вы уже все сказали?
– Нет, не все. Мы также не знаем – известно ли там как загазовывался город. И вот, может получиться: надобности заново строить заводы на левом берегу уже нет, о загазованности, во всяком случае – о степени загазованности, – там не знают и заводы восстановят на старом месте. Из-за чего? Из-за неосведомленности? А мы пропустим единственную возможность избавить город от задымления.
Беловол уже не улыбался, а хмурился.
– Ну, дети! Как малые ребята! Вы уже говорили об этом с кем-нибудь из руководства?
– С вами первым.
– И больше ни с кем не говорите. Ни в коем случае! Здесь вас никто не поддержит. В лучшем случае над вами будут смеяться. Как же вы будете выглядеть? К вам не будут серьезно относиться. И к вашим предложениям. А вам здесь работать.
У меня промелькнула мысль: я говорил – «Как мы с вами будем выглядеть?» Беловол говорит: «Как вы будете выглядеть?» – и с противоположных позиций. Вот это да!..
Сабуров уехал. О том, что Любовь Яковлевна так и не получила вызов я узнал от Черняковой, следовательно, я с ней виделся, а значит – мы занимались мелкими предприятиями других районов. Обойти их за это время я не мог, следовательно, мы ездили на машине. Ничего этого не помню. Был ли я у Беловола один раз или несколько – сказать не могу, но запомнил, как он вдруг спросил:
– Надеюсь, вы уже оставили мысли о переносе больших заводов?
– Ни с кем об этом не говорил, а мыслям не прикажешь.
Мне показалось, что ответ вызвал у Беловола недовольство, и я добавил:
– Я бы мог соврать, сказав, что и думать об этом забыл, но сказал правду. Чего же вы сердитесь?
– Я не сержусь. Мыслям, действительно, не прикажешь. После нашего разговора я, сам того не желая, мысленно к нему возвращался, прикидывал так и этак. Соблазнял шанс, о котором говорила Евгения Тимофеевна. И пришел к убеждению: шанс – иллюзорный. Не буду повторять доводы – вы их знаете. Но давайте посмотрим на этот вопрос еще и с другой стороны, шире.
Беловол стал говорить о том, что Запорожье – не единственный город, который загазовывался. Таких городов много, это все или почти все города с металлургической, химической и какой-нибудь еще такой промышленностью, например, – цементной. В Москве об этом, конечно, не могут не знать. Эти заводы разрушены не только в Запорожье, а и на остальной территории, которая была оккупирована.
– Теперь представьте: если все такие разрушенные заводы не восстанавливать, а строить на новых площадках, насколько это замедлит развитие народного хозяйства. Во всех его отраслях. А оно и так разрушено. Пойдут на это или не пойдут – судить не берусь. Если пойдут, значит, и в Запорожье будем строить заводы на новой площадке. А если не пойдут, то что же вы думаете: для нас сделают исключение? За наши красивые глаза?
– Да не за красивые глаза! Не знаю как в других городах, вряд ли там есть готовые площадки, а в Запорожье есть. На блюдечке с голубой каемочкой. С подъездными путями, вблизи Днепра. Вы скажете – на старой площадке сохранились подземные коммуникации и кое-какие фундаменты? А вы учтите расчистку ее от завалов. Наверное, так на так. И ездить к новой площадке не намного дальше, чем к старой, даже лучше – нетрудно уложить вторые пути.
– А вы и это знаете! Дотошный вы народ. Нет, это хорошо, так и нужно работать, но о достоинствах этой площадки вы мне не говорите, я их знаю не хуже вас. Будь такая площадка в другом городе – можно смело выходить с вашим предложением. Приняли бы его или нет – другой вопрос. Ну, не приняли бы, и делу конец. А отсюда с таким предложением попробуй сунуться! Запорожье имеет шанс на перенос заводов только вместе с другими заводами.
– Но это же нелепость!
– Такова жизнь, и с этим приходится считаться. Ну, убедил я вас? Или вы думаете: трус, перестраховщик?
– Нет, я чувствую вашу убежденность. Георгий Никитич! Вы меня поколебали. Дайте мне время.
– Торопить не буду. Сами, обдумав и взвесив все за и против, увидите, какая чаша весов перетягивает. Но ни с кем об этом не говорите. Это опасно. – Беловол засмеялся, но как-то горько. – Дожился. Того и гляди, попадешь с вами в заговорщики. Но Сабурову передайте эти соображения – о других городах.
– Передам. Он сейчас в Киеве.
– В Киеве? А с какими вопросами? Если с нашими городскими – не мешало бы и нам знать о них.
– Его вызвали. Телеграммой.
– Не сообщив для чего?
– Не сообщив.
– Инструктаж, наверно. А не знаете – не собирается ли он в вашем управлении говорить о переносе заводов?
Я сделал большие глаза.
– А вдруг там как раз совещание по этому вопросу?! Перенос предприятий, загазовывающих города.
Обхохотавшись, Беловол сказал:
– Голодной куме хлеб на уме. Удивительный вы человек! Ведь разумный, ничего не скажешь, и в то же время… сначала я думал – как капризный ребенок: хочу, – и все! Но это, конечно, не так.
– А как?
– Наивный вы.
Ну и пусть считает, что я наивный, – думал я, идя от Беловола. – Прав он или нет? Не знаю. Уж очень хочется, чтобы город был освобожден от загазованности. Хочется-то хочется, а какие возможности? С чем приедет Сабуров?
Сабуров приехал в воскресенье, когда я собрался на Днепр. Я задержался, и мы пошли вместе. Рассказывать Сабуров начал еще дома.
– Представьте, Головко догадывался по какому вопросу я попросил меня вызвать. Назвал меня первой ласточкой. Задымлялись все или почти все промышленные центры Донбасса и Приднепровья.
Головко сказал Сабурову, что если исходить из сути письма Калинина, то для таких городов это вопрос первостепенной важности, и он собирается поднять его в правительстве Украины. Решать его, конечно, будут в Москве, между прочим, еще и потому, что в аналогичном положении находятся города не только на Украине. Головко не знает, сколько времени на это уйдет и как этот вопрос будет решен. Но ставить его он намерен.
Потом Головко знакомился с нашими материалами. На схеме города он не задерживался – историю строительства заводов на левом берегу он знает. Знает все. Он больше интересовался насколько разрушены заводы и уцелело ли там хоть что-нибудь стоящее. Обрадовался письму санитарной инспекции, сказал: то, что нужно. Сказал, что Запорожье – первый город, по которому есть ясность в этом вопросе и похвалил нас за оперативность. Еще сказал, что мы находимся в лучшем положении по сравнению с другими: есть готовая площадка, отвечающая всем требованиям, и просматривается целесообразность строительства заводов именно на этой площадке.
Ставить вопрос Головко собирается так: в принципе – о необходимости защиты городов от задымления, и одновременно, как пример, – предложения по какому-либо городу. Он считает, что более удачного примера, чем Запорожье, не найти. Правда, именно по Запорожью этот вопрос, как он сказал, весьма деликатен, но тут уж ничего не поделаешь. Да и обстоятельства изменились, и это, он надеется, будет принято во внимание.
Для решения вопроса о переносе заводов в Запорожье наших материалов недостаточно – нужно всесторонние обоснования с позиций санитарной, градостроительной и экономической. Головко сказал так: с голым предложением в правительство не войдешь. Он хочет поручить Гипрограду срочно разработать схему генерального плана в двух вариантах с их сопоставлением и рекомендациями. Гипрограду для выполнения этой работы потребуется помощь институтов, но ему к этому не привыкать, контакты у них налажены.
– Не спешите радоваться, Павел Андреевич. Головко сказал, что, ввиду деликатности вопроса, эту работу он может поручить Гипрограду только с согласия правительства. У него есть основания надеяться, что согласие он получит, но ручаться за это не может.
Сабуров дал Головко наше письмо. Головко его внимательно прочел, взял чистый лист бумаги, кое-что переписал, этот лист, письмо санинспекции и схематический план скрепил, сказал, что материалов для него достаточно, что по этому вопросу пока не нужно переписываться, порвал письмо и посоветовал Сабурову уничтожить копию.
Головко спросил – говорил ли Сабуров с кем-либо из местного руководства. Сабуров умолчал о разговоре с Беловолом, ответил, что без поддержки управления мы поднимать этот вопрос не рискуем, и рассказал о том, как местное руководство отнеслось к предложению осипенковцев о переносе ветки в порт. Головко сказал, что местное руководство можно понять: лозунг – все для фронта, все для победы – вошел в плоть и в кровь, и ему тоже часто приходится слышать: подождите до конца войны. К сожалению, за такими ответами иногда угадывается непонимание важности или срочности вопроса, а то и нежелание вникнуть. А ведь нашу организацию именно для того и создали, чтобы мы своевременно решали градостроительные вопросы. Головко пожаловался, что из-за этого трудно работать, и высказал надежду, что после войны будет легче.
К предложению осипенковцев Головко отнесся положительно, но что они решили – теперь помню очень смутно, а фантазировать не хочу. Запомнилось, что Головко вызвал секретаршу и попросил ее зарегистрировать письмо по этому вопросу.
Головко обратил внимание на то, что Сабуров все время говорит – мы, спросил – имеет ли он в виду меня, поинтересовался, как я работаю, назвал меня своим крестником и просил передать привет.
– А чего вы удивляетесь? Вы сами говорили, что Головко отсоветовал вам ехать в Харьков.
Узнав, что нас до сих пор только двое на область, Головко посочувствовал, предупредил, что до конца войны вряд ли сможет помочь кадрами, советовал привлечь в Запорожье знакомых архитекторов и постараться организовать проектную мастерскую, пусть для начала – самую маленькую.
– Он сказал так: были бы архитекторы, а других специалистов вы найдете на месте. Я тоже так думаю.
Еще Головко сообщил, что, возможно, скоро в Запорожье удастся открыть филиал Киевского института Промгражданпроект, но это не совсем то, что нам нужно – филиал будет проектировать только отдельные промышленные и гражданские здания.
Сабуров сказал Головко, что скоро должна приехать моя жена, что он будет приглашать знакомых архитекторов из Баку и не сделал этого до сих пор потому, что мы закрутились в работе. Рассказал мне – кого он собирается пригласить на первый случай: своего приятеля Мельникова – руководить мастерской, очень толкового инженера Кривобокова, хорошо поднаторевшего в вопросах архитектуры – начальником инспекции архитектурно-строительного контроля, с женой – архитектором Никитиной, и еще архитектора Евстафьева.
– Если они приедут, то с нами и вашей женой будет уже семеро. Для начала неплохо.
Затем Сабуров сообщил, что Головко интересовался, как мы устроились с жильем и помещением для отдела, насчет помещения обещал позвонить в облисполком или попросить, чтобы позвонили из совета Министров.
– Он сказал: для пущей верности.
Головко стал собираться в Совет Министров, кого-то вызвал, поручил обеспечить Сабурова местом в доме приезжих и талонами на питание, спросил – на сколько дней. Сабуров попросил на два дня.
– Не удержался от соблазна побродить по Киеву. Заодно написал письма Мельникову, Кривобокову и Евстафьеву. Знаете, в киевском почтамте иногда уже бывают конверты. Мне повезло – выпросил три штуки, больше двух в одни руки не дают. Вот. Я отчитался. А у вас есть новости?
Я с подробностями рассказал о неожиданном разговоре с Беловолом.
– Беловол знал, что я поехал в Киев?
– Да, я ему сказал.
– А по какому вопросу?
Я рассказал, как увильнул от ответа на этот вопрос. Сабуров хохотал, как Беловол, но вывод сделал другой:
– А вы находчивый!
Обсудили – стоит ли рассказывать Беловолу о позиции Головко. Решили – стоит.
Мы лежали на песчаном берегу в тени одинокого дерева. Днепр широк, величав и пустынен. Вверх по течению он виден далеко, до четкого силуэта обрушившегося моста, закрывшего поворот от плотины. Пустынен и почти безлюден берег, на котором мы лежали: широкая полоса песка с выходами маленьких скал на склоне Вознесенки. Пустынна и зеленеющая Хортица с обрывистыми берегами.
– Таким почему-то представляю Нил, – сказал Сабуров. – Не современный, а древний.
– Похожая панорама: открытые пространства, такие же пустынные, песок и могучая река. Только без верблюдов и крокодилов. Григорий Георгиевич, а вы обратили внимание в Соцгороде на два больших одинаковых дома друг против друга? Они на проспекте Ленина, не доходя до плотины.
– А ведь верно. Впечатление от них созвучно настроению, которое создают эти пространства. Автор хорошо прочувствовал особенность… Хотел сказать – города. Города еще нет… Особенность местности, на которой создается город.
– В генеральном плане эта особенность учтена, и ее надо обязательно сохранить.
– Харькова я не знаю, – вдруг сказал Сабуров, – дальше вокзала не был. Но мне очень нравится привокзальная площадь – она замкнута. В замкнутом пространстве чувствуешь себя спокойно и уютно. Открытое пространство возбуждает.
– Неужели вы хотели бы центральную площадь решить замкнутой? Без косого бульвара к Днепру?
– Ну, зачем такие крайности! Я хочу сказать, что генеральный план города построен только на раскрытии пространств, в нем нет уютных уголков с пространствами замкнутыми. Это его недостаток. Хорошо, что генеральный план будут корректировать.
– Будут ли?
– Будут. Головко обещал поручить Гипрограду новую схему генплана, независимо от того, как решится вопрос с заводами.
– По вашей просьбе?
– По моей.
Я согласился с Сабуровым, что, наряду с открытыми, должны быть и замкнутые пространства.
– Чтобы население могло испытывать и возбуждение, и успокоение. Мы посмеялись. Сабуров сказал: – Популярное изложение воздействия архитектуры. Если бы наш разговор кто-нибудь услышал, наверное, подумал бы, что мы ненормальные. Смех смехом, а ведь придется наши идеи объяснять людям, не знакомым вот с такими особенностями.
– Ну, хороший проект не требует словесных объяснений.
– Если он умело подан.
На другой день Сабуров побывал в областной санитарной инспекции, а после работы, созвонившись, – у Беловола.
Прошло сорок лет с хорошим гаком, как говорят на Украине, но я еще помню, не все, конечно, но многое из того, что относилось к нашей попытке поднять вопрос о переносе разрушенных заводов. Поэтому и пишу так подробно, пока не забылось. Документы об этом, наверное, не сохранились, да и вряд ли они были. Об остальной нашей работе и о жизни в то время в памяти осталось очень мало.
Звонил Беловол и попросил, чтобы кто-либо из нас пришел к нему после работы с каким-нибудь планом города.
– Надо кое-что обсудить по интересующему нас с вами вопросу.
Та схема, которую я изготовил, осталась у Головко. Взял схему генплана и карту области.
– Григорий Георгиевич мне рассказал о разговоре с начальником вашего управления, – сказал Беловол и продолжил, усмехаясь: – А вы не такой уж наивный, как я думал. Вы – хитрый.
– Георгий Никитич, вы любите сразу давать характеристики новым для вас людям.
– И редко ошибаюсь. Надо же знать, с кем работаешь. Но на вас я осекся. Да ладно, давайте работать. Дело такое. Если ваше предложение пройдет, и будут строить заводы на новой площадке, надо заранее к этому подготовиться. А то потом какой-нибудь вопрос застанет врасплох, и мы впопыхах можем наделать глупостей. Вот для этого я вас и пригласил.
– Георгий Никитич! Не так уж сразу начнут строить заводы. Не надо заранее это обсуждать. Подождем – как решится вопрос.
– Но почему? У меня выдался свободный вечер, а это не так часто бывает. Почему же заранее не подготовиться?
– Не сбудется.
Беловол засмеялся.
– А вы шутник.
– А я серьезно. По собственному опыту.
– Ну, знаете! Если на самом деле серьезно, – вы не перестаете меня удивлять. Вас и не поймешь. Давайте лучше работать. Что вы принесли?
Я развернул на приставленном столике карту, и Беловол стал так обсуждать этот вопрос, как будто он был уже решен. Начал он с подъездных путей. Сказал, что железная дорога есть, развить станционное хозяйство – не проблема, жаль только, если старый проект не сохранился. Шоссе вот, сворачивает под железную дорогу. Логарифмической линейкой измерил расстояние от поворота до площадки, справился о масштабе.
– Немного. Кстати, а где роза ветров?
Я раскрыл схему генплана, Беловол измерил лучи розы, посчитал на линейке, откинулся на спинку стула и сказал, улыбаясь:
– Вот насколько слабее ветры на город от этой площадки.
– Не слабее, а реже. Это роза повторяемости ветров.
– Почему вы так думаете?
– Если роза одна, то – повторяемости. Так принято.
– Тем лучше. А то, что самые сильные ветры у нас восточных румбов, я и без всякой розы знаю.
Беловол снова улыбнулся. Он часто улыбался, и его улыбка меня удивляла. Она была мягкой, как бы просящей, может быть чуть заискивающей, и совсем не соответствовала его характеру. Между тем она была естественной, а не наигранной. Сейчас, вспомнив об этой улыбке, я думаю, что вежливость Беловола, даже предупредительность и улыбка как бы смягчали твердость характера, его настойчивость и требовательность.
Перешли к другим вопросам. Воду для технических нужд будут брать из Днепра, для питьевой придется тянуть водовод через мосты или с правобережного района, но тогда надо строить второй водозабор на правом берегу, и хорошо бы еще перемычку через плотину, как резерв для заводов и города. Это гораздо дороже.
– Посмотрим. Постараемся пробить второй вариант.
Я узнал, что общегородской канализационный коллектор на берегу Днепра с колодцами, напоминающими ножки гигантских серых грибов со срезанными шляпками, и очистные сооружения ниже города строили металлургические заводы. Металлурги, как и раньше, будут жить на левом берегу, значит, заводы закончат это дело. Но придется строить еще коллектор и очистные на правом берегу. Надо будет подключить к ним канализацию правобережного района, но это уже за счет Днепростроя.
– Да, строительство заводов на этой площадке обойдется дороже, чем вы думали. Расчистка завалов разницу не компенсирует.
Время от времени Беловол делал записи в блокноте. Я смотрел с завистью: где их сейчас достают, да еще такие хорошие? Как бы отвечая моим мыслям, Беловол сказал:
– Купил в начале войны. К сожалению, остался только один. Беспокоит меня вот что: как будут ездить на строительство заводов до восстановления мостов? Дело это долгое. Придется строить бараки. Вот тут, – он ткнул карандашом между площадкой и мостом.
– Только не тут!
– Почему?
– Тут должна быть хорошо озелененная зона.
Я рассказал то, что узнал от Черняковой.
– Может быть и не пришлось бы поднимать вопрос о переносе заводов, если бы можно было снести бараки и хорошо озеленить весь разрыв между жилыми районами и заводами.
– Это что же получается? Из-за бараков переносить заводы? Чепуха какая-то. В голове не укладывается. Да вы уверены в этом?
– Совсем не уверен и очень сомневаюсь. Тем более, что заводы, наверное, будут наращивать свои мощности.
– Конечно, будут.
– Мне кажется, что и Чернякова не уверена в этом. Просто так считается. Но, конечно, озеленение играет большую роль.
– Минуточку, – остановил меня Беловол и замолчал, предостерегающе держа ладонь. – О сносе бараков говорить не будем. Это дело безнадежное на очень долгое время. И, пожалуйста, об этом парадоксе с бараками больше никому ни слова. Кто об этом еще знает? Чернякова и Сабуров? Попросите и их об этом не говорить. А то ведь что получится? Знаете, как за это ухватятся, лишь бы не переносить заводы? Клятвенно заверят, подпишут любые документы, что после восстановления заводов снесут бараки и озеленят их территорию. Даже внесут в смету на восстановление. И все равно не снесут. Заводы восстановят скоро, а жилья не будет хватать еще долго. С этим – все. Давайте лучше посмотрим, где же строить новые бараки. Вот тут? – Беловол покрутил карандашом возле железной дороги от станции Днепрострой-II к правобережному району.
– Тут можно. Но лучше бы их, вообще, нигде не строить.
– Лучше-то, лучше. Да ведь смотрите, что получится. Если и удастся сразу строить капитальные дома, то строить их все равно придется где-то здесь. Как только мосты восстановят, строительство бараков мы сразу прекратим. А если там будут строить капитальные дома, попробуй потом запретить строительство. Это же район наиболее близкий к заводам. К нему будут подведены дороги, инженерные сети, ничего не выйдет. Вырастет в степи еще один поселок, вроде Шестого, и будет продолжать расти. А города не будет. Убедил?
– Убедили. Да и я тоже так думаю. Мы обсуждали, как развивать город, если перенесут заводы, и пришли к такому выводу: надо застраивать Вознесенку.
– Совершенно верно. Следующий вопрос, – сказал Беловол, – что делать с территорией разрушенных заводов. – Он посмотрел на часы. – Ладно, другим разом, и так засиделись. Это не так срочно.
Я попросил у Беловола разрешения оставить у него до завтра схему генплана и карту.
– Вот кстати! А я как раз хотел просить вас оставить генплан. Я его плохо знаю, больше понаслышке. А вы еще не задержитесь? Посмотрим вместе?
Он сразу понял основную идею генерального плана и его недостаток, подмеченный Сабуровым. Задавал вопросы, но не на все из них я мог ответить, так как, кроме схемы, никаких других материалов генплана не было. От Беловола я узнал, что перспективная численность населения была определена порядка полумиллиона.
Сабуров попросил, чтобы я продолжал работать по Запорожью, а сам занялся областью. Чем именно он занимался – не помню. Как-то он говорил о том, что надо бы съездить и в другие города.
– Торопиться незачем, – сказал Муленко. – Они уцелели, там ничего не строится, и нет ничего интересного. Разве что в Орехове – там все кварталы не прямоугольные, а с косыми углами.
– Как ничего интересного? Вот я видел из поезда замок Попова.
– А, это в Васильевке.
– А когда проезжал через Ногайск, видел в пригороде старинную церковь.
– Это в Обиточном.
Ездил ли Сабуров по области – не помню. Не помню, и чем сам занимался. А ведь бывал в исполкоме на совещаниях и заседаниях, не раз о чем-то докладывал. Председателем исполкома был старик Астахов, спокойный и какой-то вялый. Может быть, от старости? Однажды, когда он вел совещание, вбежал секретарь исполкома, молодой парень Науменко, и закричал:
– Чепе! Чепе! В городе появился сап!
Или сибирская язва, или еще какая-то подобная болезнь – я уже не помню. Астахов спокойно сказал:
– По тебе видно. Зайдешь после совещания.
Все это происходило на фоне томительного ожидания вестей из Киева. За это время я вычертил по памяти копию схематического плана, оставшегося у Головко.
Спросил у Перглера – знал ли он, что заводы построены на левом берегу по указанию Сталина.
– Сталина? Когда-то слышал, что они построены там не то по военно-стратегическим, не то по экономическим соображениям. Но что по указанию самого Сталина – слышу впервые. Впрочем, если подумать, – так оно и должно было быть.
– Какого же волка вы имели в виду?
– Какого волка?
Напомнил о прошлом разговоре.
– А! Так таких волков сколько угодно. А если было указание Сталина, то любой из них сожрет вас с костями.
Вопросов Антон Иосифович по деликатности не задавал. Не задавал вопросов и больше не заговаривал на эту тему и Муленко, хотя не мог не знать, чем мы занимаемся, и мы, видя его осторожность, избегали говорить при нем об этом.
Первым секретарем Обкома был Матюшин. Однажды днем к нам зашел юноша.
– Здравствуйте. Я – сын Матюшина.
– Здравствуйте. Я – сын Сабурова.
– Какого Сабурова?
– Старого Сабурова.
Из этого эпизода не помню больше ничего.
Вернулся местный музыкально-драматический театр им. Щорса, давал спектакли в летнем театре. Репертуар – украинская классика. Эти пьесы я видел подростком, и теперь впечатление от них было куда слабее: и возраст другой, и артисты не те. Сабурову спектакли очень нравились, и он готов был смотреть их по несколько раз.
– Знаете, что меня трогает? Нежное обращение друг к другу: моя кохана, моє серденько…
– А нет трудностей в понимании языка?
– Никаких. Я люблю Шевченко и чтобы читать его в подлиннике выучил украинский алфавит. Прочел весь «Кобзарь», еще читал Котляревского, Лесю Украинку, Ивана Франка, Коцюбинского. Чудесная у него вещь «Тени забытых предков».
Иногда бродили по городу, и Сабуров все посматривал на сожженные одноэтажные домики.
– Купить бы такой домик и восстановить.
– А в многоэтажном доме, в отдельной благоустроенной квартире вы не хотели бы жить?
– Нет. После всех передряг хочется тишины и покоя. Посадил бы садик, устроил бы цветник. И дочке лучше было бы, чем на каком-нибудь этаже.
Нравился ему сожженный домик из силикатного кирпича на улице с трамвайными рельсами. Домик стоял в низинке – верховья маленькой балки, с отступкой от улицы. Возле домика росли большие деревья.
– Трамвай будет шуметь.
– Это ничего.
– Так ведь квартал предназначен под снос.
– Когда это еще произойдет! А как, по-вашему, будет вестись застройка и реконструкция города?
– Начнут, конечно, с восстановления Соцгорода, потом будут застраивать Вознесенку…
– Двигаясь от Соцгорода. Пока сюда дойдут – на мой век хватит.
– Но одновременно будут строить и в старом городе. Это неизбежно – здесь тоже есть большие предприятия.
– Есть-то есть, да не тот масштаб. Слабое здесь будет строительство, – не бей лежачего.
В загородной роще, еще не дошли до старых дубов, увидели пароход, ржавеющий среди деревьев. Остановились и удивленно смотрели на пароход и друг на друга. Поняли: занесло его весной, когда взорвали плотину. Значит, весной накрыло и нижние улицы, и прибрежные хаты на Вознесенке.
Спросил об этом Перглера. Он подтвердил, что так оно и было: люди сидели на крышах и деревьях.
– Были погибшие?
– Были. В основном дети и старики.
– А разве при немцах ходили пароходы?
– Так плотину взорвали в сорок первом году, когда оставляли город.
Сабуров вскрыл конверт, развернул вложенное письмо и, глядя в него, долго молча сидел. Лицо Сабурова не выражало ни радости, ни удовлетворения. Но почему он его перечитывает? Не все ясно? Муленко сидел за столом. Сабуров встал, подошел ко мне и положил письмо. Его короткий текст я помнил наизусть. В письме Головко сообщал, что Гипрограду поручена разработка схемы планировки города с учетом разрушений. Действительно, неясно: каких разрушений?
– Павел Андреевич, нам пора.
Я сунул письмо в карман, и мы пошли в сквер. Сабуров напомнил, что Головко хотел поручить Гипрограду разработать схему генплана в двух вариантах с учетом нашего предложения о переносе заводов. Очевидно, – переносить заводы не будут. Но полной ясности нет.
– Надо бы запросить, но Головко не хотел переписки по этому вопросу. Давайте напишем такое письмо, чтобы содержание его понятно было только Головко. Да, но ведь ему надо будет отвечать. Хоть езжай в Киев.
– А не попытаться ли сначала дозвониться?
– Хорошая мысль. Сейчас и пойду. Дайте-ка письмо. Переговорный пункт – в этом же сквере. Раньше здесь был собор, его снесли, а двухэтажный жилой дом при нем приспособлен под почтамт.
К обеду Сабуров не пришел, вернулся в конце рабочего дня. Он только что дозвонился, Головко не застал, выпросил домашний телефон и заказал разговор на вечер. Пошли вместе, и когда, наконец, дали Киев, Сабуров и меня пригласил в кабину. Слышал я только Сабурова. Он сказал, что не застал Головко в управлении, извинился, что звонит домой, и спросил – как понимать фразу в только что полученном письме: с учетом разрушений? Каких? Всех? Что-то ответил Головко.
– Мы так и думали. Где это решено? В Киеве?
Что-то говорил Головко, на этот раз дольше, и они попрощались.
– Вы уже поняли, – спросил Сабуров, – что битву мы проиграли?
На вопрос Сабурова Головко ответил так: учитывать любые разрушения, кроме больших заводов. Где это решено, Головко не знает. Он поставил наш вопрос вскоре после приезда Сабурова, ответ получил только сейчас и сразу же нам сообщил. Еще он сказал, что из Совета Министров звонили председателю облисполкома, чтобы предоставили нам помещение.
На другой день я рассказал Перглеру о нашем поражении. В этот раз Антон Иосифович задавал вопросы – к кому мы обращались, кто нас поддерживал, кто был против. Кто нас поддерживал – я сказал.
– Мы не говорили с теми, кто по нашему мнению мог быть против. Только Беловол предупреждал, чтобы мы не лезли на рожон и ни с кем больше об этом не говорили.
– Смотрите-ка, а он, оказывается, порядочный человек.
– Иначе мы с ним не говорили бы. Мы его успели узнать, а вернее – почувствовать, что он за человек. А потом он сам загорелся и обсуждал разные вопросы, связанные с переносом заводов.
– Даже так! Удивительно. А сам он с кем-нибудь говорил? Из вышестоящих?
– Нет. В этом я уверен. Он ждал, как решится вопрос в Киеве.
– А!
– На противников напоролся Головко, или те, к кому он обращался.
– Вы извините меня за эти вопросы. Уж очень хочется надеяться, что для вас это кончится без последствий. А как Муленко?
– Он, конечно, знал, о чем мы хлопочем. Но не задал ни одного вопроса. Молчал и молчит. Хотя, когда впервые понял из наших разговоров, чем мы занимаемся, попытался нас остановить, правда, очень робко.
– И будет молчать. Об этом можете не беспокоиться. Ах, Павел Андреевич! Молодо-зелено.
Сабуров пошел в областную санитарную инспекцию и пробыл там довольно долго.
– Все в расстроенных чувствах, – сообщил он по возвращении. – Деревенко сказал: по городу Запорожью объявляется траур.
Появилась необходимость какой-то вопрос обсудить с Беловолом. Сначала показал ему письмо Головко и стал рассказывать о телефонном разговоре. Не кончил говорить, как Беловол вскочил, подергал пиджак, сел, дослушал и сказал:
– Займемся текущими делами.
Обсуждая вопрос, с которым пришел, заметил, что Беловол не слушает, и замолчал.
– Обидно и досадно. До чего же досадно! Да что поделаешь? А я-то размечтался как дурак. Эх! – Беловол замолчал и вдруг улыбнулся. – Так что, – не надо было заранее обсуждать этот вопрос?
– Не надо.
– А если бы не обсуждали, – улыбка не сходила с его лица, – вопрос был бы решен иначе?
– Возможно.
– Откуда у вас, – улыбка исчезла, – это суеверие?
– Из опыта.
– Гм… Ну, ладно. Так на чем мы остановились?
Вскоре Беловол пришел к нам.
– Зашел по дороге посмотреть, как вам тут живется. Ходил осматривать помещение для вас, но оно такое, что стыдно предлагать. Пока вас только двое, мне кажется – вам по нашим условиям тут неплохо. Григорий Ильич, они вам не очень мешают?
Мы замерли, понимая, что от ответа Муленко многое будет зависеть.
– Нисколько. Мы живем мирно и друг другу не мешаем.
Первые дни мне пришлось заставлять себя работать, и сосредоточиться было трудно. Замечал, что и Сабуров, чем-то занимаясь, вдруг застывал, глядя в одну точку, и потом тряс головой, как бы отгоняя мысли.
В один из вечеров он сказал:
– Не дает мне покоя мысль – а все ли мы сделали, чтобы добиться переноса заводов?
– А что мы можем еще сделать?
– Вот об этом я и думаю. Все ли дороги разведали, во все ли двери стучались?
– Стучались в те двери, в которые стоило стучаться.
– Как знать!
– Но не писать же Сталину!
– Ну, зачем такие крайности! Письмо к Сталину не попадет, а если о нем и доложат, то представят в таком виде… Вспомните, что говорил Деревенко. Нет уж, обращаться к нашему лучшему другу, вождю и учителю избави бог.
– А я что говорю!
– Я вот о чем думаю: не поговорить ли нам с отцом молодого Матюшина?
– Ну, Григорий Георгиевич! Да вы вспомните, что говорил Беловол: здесь вы ни у кого поддержки не найдете.
– Не горячитесь. Я поинтересовался у Беловола – что собой представляет Матюшин, и Беловол сказал, что Матюшин для него – Terra incognita.
– Это Беловол так сказал?
– Это я так говорю для краткости, но смысл тот же. А если это так, какой-то шанс у нас есть.
– Ой, нет!
– Почему вы уверены, что нет?
– По нескольким причинам. Если человек умен, доброжелателен, словом – с положительными качествами, это сразу чувствуется. А если темная лошадка – ничего хорошего не жди.
– Почему обязательно темная лошадка? Terra incognita в нашем случае означает – неизвестно какой человек.
– Вот именно! Никаких хороших черт незаметно.
– И плохих тоже.
– А, может быть, Беловол просто не решился сказать свое мнение о нем? Первый секретарь, все-таки, не хотел врать и сказал, что в нем не разобрался.
– Ну, допустим. Но у вас, кажется, есть и другие причины.
– Есть. Вот эта фраза – «Я сын Матюшина»! Она и отца характеризует в какой-то степени.
– И у хороших родителей бывают неудачные дети.
– Бывают. Но ведь недаром пословица есть: яблочко от яблоньки…
– Нет, Павел Андреевич, это не довод.
– Главный довод вот какой: вы можете себе представить живого первого секретаря, который посмел бы, я уже не говорю – возражать Сталину, а поставить вопрос о пересмотре его решения, пусть даже давнего? Что тут смешного?
– Мне понравилось ваше выражение: живого первого секретаря. Кратко и исчерпывающе. Ну, хорошо. Павел Андреевич, человек – существо очень сложное. Вдруг увидишь в нем неожиданную сторону, встретишь неожиданную реакцию. Вы знали таких людей? Я знал. Вот в этом и есть наш шанс, очень маленький, но есть.
– Надеетесь, что в нем совесть заговорит?
– Ну, зачем вы так! Я ведь серьезно говорю.
– И я серьезно. Ладно, предположим невероятное: он нас захочет поддержать. Что он предпримет? Обратится по инстанции – в Киев, в ЦК. А в ЦК уже обсуждали этот вопрос – Совет Министров, конечно, такие вопросы сам не решает. И отказали. Вот и все. Тот же тупик.
– Я бы не стал предсказывать, что он предпримет. Откуда нам знать его возможности, его связи, наконец!
– Ну, ладно. Я вот что хочу вам рассказать.
Я передал содержание разговора с Перглером и его опасения за нашу судьбу.
– Это, конечно, очень серьезно. Но это из другой оперы.
– Так что же, положим животы свои за избавление Запорожья от загазованности?
– Положить животы у нас дело недолгое. А умирать никому не хочется. Тем более – бессмысленно, по-дурному. Давайте отложим этот разговор и еще хорошо подумаем.
Во мне росла злость, хотелось бить морды. Чьи – не знаю, лишь бы бить. Будто внутри меня накручивалась пружина, которая могла развернуться в любой момент и хлестнуть куда попало. Понимал, что могу сорваться. Наверное, это на мне сказывалось, и я ловил на себе взгляды: внимательно-настороженный – Сабурова, осторожный – Муленко. И Беловол мне вдруг сказал:
– Вы какой-то странный. – Помолчал, внимательно на меня глядя. – Держите себя в руках, крепко держите, смотрите – не наделайте глупостей. Больше работайте. Нет, нет, претензий к вам в этом смысле нет. Это как лекарство. Хорошее лекарство, между прочим.
С Перглером мы говорили только на посторонние темы. Спросил у Сабурова – не посоветоваться ли с Перглером?
– Не надо. Заранее знаю – он станет нас отговаривать и еще больше встревожится. Человек он очень милый, зачем же ему причинять лишние волнения? Их, возможно, у него и так хватает. Не говоря уже о прошлых. У кого их не было!
О Матюшине я не заговаривал: не моя инициатива, и в успех не верилось. Дождался, когда заговорил Сабуров:
– Думали вы о том, чтобы пойти к Матюшину?
– Поневоле думаешь.
– Пришли к чему-нибудь?
Хотелось ответить словами, которые слышал от отца и Деревенко: игра не стоит свеч. Но воздержался.
– Пожалуй, нет.
– А я вот к чему пришел. Можно поговорить с Матюшиным. И даже стоит. Но так, как мы первый раз говорили с Беловолом: вот, положение такое-то, пришли с вами посоветоваться. Думаю – лично для нас риска нет. Беловол говорил, что над нами посмеются. Ну и пусть! С дураков головы не снимают. А не использовать любой, пусть и маленький шанс было бы грешно. Что вы на это скажете?
– Пойти можно. И говорить, конечно, именно так.
– Но в успех вы не верите?
– А насчет шанса на успех, так он такой же, как, к примеру, установить контакт с другой цивилизацией Вселенной.
Сабуров засмеялся.
– Ну и сравнение! Так пойдем?
– Пойдем.
И хоть в успех не верилось, почувствовал облегчение: все же не сидим сложа руки, что-то делаем. Стала понятней и цель Сабурова – а вдруг!.. Но мы не шли, а я ни о чем не спрашивал. И вот, однажды:
– Я думаю – к Матюшину вдвоем нечего ходить. Пойду я один.
– Григорий Георгиевич!!
– Ну что, Григорий Георгиевич? Какая надобность идти вдвоем?
– Григорий Георгиевич! Мы все делали вместе, все было пополам. Как вы можете?
– Да какая же в этом надобность? Ездил же я в Киев один? Смешно было бы явиться вдвоем. Почему же я не могу один пойти к Матюшину?
– Не тот случай. В Киев надо было ехать. А тут – под боком. Ни командировок, ни лишних расходов, ни перерыва в работе. Говорили же мы с Беловолом вместе. Ведь так легче. Знаете украинскую пословицу: гуртом i батька бити краще?
– Павел Андреевич, неужели вы думаете, что так и будем всю жизнь работать: мы с Тамарой ходим парой?
– Конечно, нет! Но бывают случаи, когда стоит объединить усилия. Мой дед говорил: ум хорошо, а полтора лучше.
Сабуров засмеялся.
– А если вы настаиваете, чтобы к Матюшину шел один – бросим жребий.
– Подумайте, что вы говорите! Начальник подставил своего сотрудника и прячется за его спиной.
– Нет, не так. Пойдете вы – вы лицо официальное и, хотя будете только советоваться, – все равно это официальная постановка вопроса. Пойду я – я лицо частное и пришел посоветоваться по собственной инициативе. По вопросу, который меня беспокоит. Что тут такого? Так что уж лучше мне идти. Разве не так?
Сабуров молчал. Я ждал, что он ответит, а он молчал и хмурился. Наконец, пробурчал:
– Еще подумаем.
Он хочет идти один, чтобы не подставлять и меня под возможный удар. А у него маленькая дочка, о которой он часто вспоминает с такой нежностью. Если вдуматься – какая ужасная жизнь! Но лучше не вдумываться.
Прошло еще какое-то время.
– Хорошо, Павел Андреевич, если вы еще настаиваете, – пойдем вместе. Но при непременном условии: говорить буду только я, а вы будете молчать.
– Ох!
– Ох – не ох, а решение это окончательное и обжалованию не подлежит. Я – командир, вы – адъютант. Я говорю о данном случае. Адъютанты выполняют поручения и отвечают на вопросы. Сами вопросы не задают и в разговор не вмешиваются.
– И при сем присутствуют.
– Если хотят. Я опять говорю только о данном случае. И еще они лучше всех умеют щелкать каблуками. Но это я так, между прочим.
– Значит, как в телефонной будке?
Сабуров засмеялся.
– Ну, так как вы решили? Принимаете условия?
– Приходится.
– Значит, идем?
– Идем.
Сабуров пошел узнавать, как попасть к Матюшину и, если надо, – записаться на прием.
По дороге в обком я спросил:
– Мы знаем, что заводы были размещены по указанию Сталина?
– Конечно, знаем. Когда я был подростком, мой дядя сказал мне: на обмане ничего не построишь, все равно потом, что построил, как его ни подпирай, развалится. Эту истину я запомнил. Я вам не говорил – кто мой дядя? Эйзенштейн.
– Тот самый?
– Тот самый.
– Но ведь мы будем говорить, что пришли только посоветоваться. Как будто для нас вопрос этот находится под сомнением. Это тоже обман.
– Во-первых, говорить буду только я. Во-вторых, мы действительно идем только посоветоваться. Больше нам ничего не осталось.
В кабинете Матюшин был один, и я увидел перед собой Матюху – директора нашего техникума. И поза его излюбленная: нога – на перекладине стула, на колене – локоть, на ладони – подбородок. Увидел-то – увидел, но глазам своим не поверил. Не может такого быть! Но какое совпадение: и разительное сходство, и фамилия. Брат, близнец? Вдруг на его лице задвигалась знакомая улыбочка. Э, нет, это и есть он сам, Матюха! Впечатление было такой силы, что я пропустил начало разговора, но заметил, что мы стоим. Значит, сесть он нам не предложил. Что он хотел этим показать – занятость, пренебрежение?
– Вы кто, архитекторы? – спросил он Сабурова. – Ну, и занимайтесь своим делом. Проектируйте дома и другие здания.
– Мы не проектная организация…
– Ну, так руководите этим делом как надо, направляйте. Чтобы города нашей области стали лучше, чем были.
– Архитектура – это не только проектирование зданий, но и градостроение в целом, создание нормальных условий…
Новым у Матюшина оказалось то, что если раньше он терпеливо выслушивал, то теперь перебивал.
– Вы думаете, что предлагаете? Война. Вы понимаете, что значит война?! Сталин – председатель Государственного комитета обороны и главнокомандующий. Глав-но-ко-ман-ду-ю-щий! А вы хотите, чтобы мы его отвлекали? Морочили ему голову? Чем? Да вы знаете, почему заводы построены там… там, где построены? Знаете?
Он отчитывал Сабурова и размахивал указательным пальцем перед его носом. Я не выдержал и хотел что-то сказать, Сабуров до боли сжал мой локоть, я закрыл рот и снова перестал слышать. Нет, голоса я слышал, но того, что говорилось, не понимал. Разговор скоро окончился. Можно сказать – Матюха нас выставил.
Стоим на тротуаре возле обкома. Безоблачное небо, жарко. Сабуров говорит:
Разводя безнадежно руками… А с непокрытыми головами мы с вами и так ходим. Чего мы здесь стоим? Пошли!
– Пошли в сквер.
– В сквер, так в сквер.
– Вот вам и письмо Калинина!
– А что ему Калинин! У него один бог.
– Ля ил ляха иль Алла, – говорю я нараспев, подражая муэдзину, – и Матюха рассуль Алла.
– А развелось этих рас сулей!.. Павел Андреевич, что с вами случилось в кабинете Матюшина? Вам было плохо? На вас лица не было.
– Нет. Я узнал Матюшина.
– Узнали?! – Сабуров остановился.
– Да, узнал. Пошли, пошли. Он был директором техникума, в котором я учился.
– А вы не обознались?
– Нет, не обознался. И поза с ногой на стуле его. И бегающая улыбочка его. Не говоря уже о внешности и фамилии.
– А имя – отчество?
– А мы имени – отчества его не знали и не интересовались. Во всяком случае, я не знал. Я не ошибся, хотя сначала засомневался.
– Что-то же вас смутило, раз сомневались. Уверены, что не ошиблись?
– Уверен. А смутило то, что наш Матюха, как его называли, вдруг достиг таких высот. Не верилось.
– А он вас, кажется, не узнал. Или сделал вид?
– Не узнал. А вернее – и не помнил. И слава Богу.
– А что он из себя тогда представлял? Как человек. И когда это было?
– Было это в тридцатом – тридцать втором годах.
Мы сидим в сквере, в тени туркестанских тополей, и я рассказываю о разговорах Матюшина в туалете, о законе и веревке, о Глобусе, о том, как мы получили свидетельства.
– И вот такой человек…
– Павел Андреевич, сколько вам лет?
– Скоро тридцать один.
– Так не пора ли перестать удивляться?
– Давно пора, я и сам это знаю. И все-таки иногда все еще удивляюсь. А вам, Григорий Георгиевич, не пора ли отказаться от каких-то иллюзий?
– Иллюзий? Тоже давно пора, и я, кажется, стараюсь. И все-таки иногда им поддаюсь.
Мы засмеялись.
– Так вот, насчет иллюзий, – продолжал Сабуров. – Вы были правы: не стоило ходить к Матюшину. Пожалуй, вы правы и в том, что Беловол не решился сказать о нем свое мнение и отделался тем, что, мол, не разобрался в нем. А что тут разбираться? Карьерист и демагог.
– И хам.
– И хам. Вы, наверное, более трезво, чем я, смотрите на жизнь… А мы с вами за все время ни разу не выпили. А я и без вас не выпивал. А вы?
– Не выпивал.
– И не тянет?
– Нет.
– И я прекрасно обхожусь.
– Григорий Георгиевич! Мне хочется уехать отсюда.
– Это вы напрасно. Везде одно и то же. Может быть, в другом месте нас приняли бы по-человечески, даже посочувствовали бы тому, как сложились обстоятельства, но результат все равно был бы тот же. Деваться некуда. А на Кавказе еще хуже – там сильнее чувствуется произвол. Знаете что? Сейчас нам с вами требуется хорошая разрядка, даже встряска. Какая уж работа! А какая погода! Пошли на Днепр.
– Ха! Прекрасная идея. Заодно отмоемся от нечисти.
– Совершим омовение. Только – чур! Никаких разговоров о Матюшине, о заводах и, вообще, о работе.
Купались, лежали, говорили на посторонние темы. Сабуров заметил, что я, несмотря на седину, выгляжу моложе своих лет, и это удивительно – за время войны все постарели. Предложил определить его возраст, и я ошибся: он выглядел старше своих лет. Спросил, как жилось на Урале. Я рассказал кое-какие эпизоды.
– Самодурство – страшная вещь. Особенно страшно оно на войне. И еще карьеризм, желание выдвинуться любой ценой. Сколько людей погибло из-за этого. – Начал рассказывать случаи, но оборвал себя:
– Не будем сегодня об этом.
Переключился на тему о дочке, рассказывал, что о ней пишет жена. Мне хотелось расспросить его об Эйзенштейне, но я постеснялся.
Заметили лодку, покричали, переправились на Хортицу и пошли по течению вдоль воды и по воде. Наткнулись на баны и удивились: зачем они? Разве берега острова не стабилизировались давным-давно? Догадались, что их соорудили одновременно с Днепрогэс из-за неравномерного сброса воды. Дошли до чистого песчаного пляжа, к которому вплотную подходил лес, купались, лежали на песке и на траве в тени. Потянуло в лес. Не захотелось таскать с собой обувь. Зарыли в песок мои ботинки, кирзовые сапоги Сабурова и заметили: под третьим кустом, если считать от высокого дерева. Углубились в лес. Это были плавни: лиственный лес с заливами, проливами, болотами и озерами. В болотах вода горячая, в озерах цвели белые лилии и желтые кувшинки. Когда подходили к какому-нибудь берегу, лягушки строем, как по команде, прыгали в воду. Шумели камыши, шумела листва на верхушках деревьев, жужжали пчелы и шмели. Видели ужей, шкуру гадюки, свернувшегося клубочком ежа. Собрали по букету цветов. Сабуров наколол ногу на какую-то колючку. Это был коричневатый шарик в твердых, длинных и острых шипах. Шарик Сабуров взял с собой. Позднее я узнал, что это – водяной орех, редкое реликтовое растение. За все время не встретили ни души. Ориентировались по солнцу и крутому высокому обрыву степной части острова, поросшему лесом, но когда стали возвращаться, не могли выбраться из этой чащи. Наконец, вдоль озера, а потом, раздевшись, через болото, пробрались к высокому обрыву, по его склону вышли к Днепру и снова выкупались. Смеркалось. Искали зарытую обувь. Кустов много, но от какого дерева считать? Вспомнили, что зарыли ниже пристани на противоположном берегу и выше устья впадавшей речушки. Отыскали. На Днепре – ни одной лодки. Можно было бы и переночевать, да очень есть хотелось – мы не обедали и не ужинали. Обсуждали – не подняться ли нам в степь – там из города виден поселок: может быть у кого-нибудь есть лодка, и нас переправят. От другого маленького поселочка, притаившегося на противоположном берегу и состоявшего из таких же лачуг, как и Мелюстиновка, отплыли две лодки и пошли вниз. Дождались, когда они приблизились, дружно покричали, и одна лодка свернула к нам. В лодке на веслах сидел крепкий седой старик с казацкими усами и люлькой, а на руле – мальчик.
– Сiдайте. Куди вас перевезти?
– На той бiк.
– Той бiк великий, то скажiть – куди саме.
– Та куди вам зручнiше. Нам аби на той бiк, а там ми вже самi дiйдемо.
– А куди вам йти?
– На майдан Шевченко.
– Тодi я вас перевезу до Дубового гаю, вам зручнiше буде.
Усталые, голодные и довольные, дома выпили чаю без хлеба и завалились спать. Утром по дороге в столовую, чувствуя сильный голод, я все прибавлял шаг. Сабуров от меня не отставал, что-то мурлыкал под нос, улыбался, казался довольным, чуть возбужденным, и глаза у него блестели. С чего это? Письма вчера не было. Неужели он радуется, что ночью нас не забрали как врагов народа? Неужели могут забрать? Мы никогда не говорили об этом, и от этих мыслей я отмахнулся.
У нас уже есть бухгалтер, секретарь-машинистка, пишущая машинка, угловой штамп и гербовая печать – почти все атрибуты учреждения. Нет только своего помещения; хорошо, что кабинет Муленко большой. Сабуров говорил с Беловолом, но помещение все еще не находится.
– Теперь и облкоммунхоз будет стараться от нас избавиться, – говорю Сабурову.
– Не надейтесь. Муленко этого не жаждет – ему без нас скучно, а для других – безразлично: мы им не мешаем. А доплату за уборку мы с Серафимой Тихоновной внесли в смету на расходы.
Серафима Тихоновна – бухгалтер, пожилая женщина, секретарь-машинистка – Антонина Ивановна, стареющая девушка.
Столы и стулья покупали на толчке и по случаю. Стульев сколько надо не достали, купили плетеное кресло и табуретки. Нет еще сейфа, и Сабуров печать носит с собой в кисете, сшитом Серафимой Тихоновной, и иногда кисеты путает – с табаком и печатью.
– Кладете под подушку? – спросил Сабурова.
– Могу вам доверить эту честь.
Писчая бумага – проблема. Киев не снабжает. Выпрашиваем: Сабуров – в облисполкоме, я – у Беловола, Серафима Тихоновна – в госбанке, Антонина Ивановна тоже умудряется где-то доставать. Черновики пишем на газетах поперек текста.
Стала выходить областная газета «Червоне Запорiжжя». Ведутся местные радиопередачи. Радиостанция – в Днепропетровске, одна на две области. В столовой прислушались к голосу молодой женщины за соседним столиком.
– Пробачте, це ви – «Увага, говорить Запорiжжя»? – спрашиваю ее.
– Не, не я, – отвечает она и густо краснеет.
– Конечно, вы, – говорит Сабуров. – Отчего вы стесняетесь? Что тут такого?
– Все меня узнают по голосу. Хоть молчи.
Мы засмеялись.
– Чего вы смеетесь?
Промолчать неудобно.
– А где лучше молчать? – спрашиваю. – В жизни или на радио?
– Лучше бы на радио. Да что поделаешь – это моя специальность. Не думала, что будут узнавать по голосу.
– Тяжело бремя славы? – спрашивает Сабуров.
За нашими двумя столиками засмеялись все, включая диктора, а за другими удивленно поглядывали.
Вернувшись из облисполкома, Сабуров сообщил, что нас просят запроектировать областную доску почета. На столько-то фотографий такого-то размера.
– Хотели фотографии меньшего размера, пришлось уговаривать. Уменьшили количество персон.
Место для доски начальство выбрало в сквере на площади Свободы, вдоль главной улицы, против обелиска «В честь о тех…» Сабуров убеждал, что не стоит сквер перегружать сооружениями, и предложил другой сквер. Не хотят. Сабуров доказывал, что не надо закрывать обелиск со стороны главной улицы, наоборот – надо его раскрыть, и предложил установить обелиск в торце сквера. Ни в какую: только на главной улице. Сабуров стал настаивать: если по главной улице, то только в другом сквере и, между прочим, сказал, что это же вблизи облисполкома и обкома. Этот довод возымел действие.
– С кем вы говорили?
– Сначала с Васильевым, а потом пошли с ним к председателю.
– Интересно, – Васильев вас поддерживал?
– У себя сказал, что может быть и такой вариант, у председателя молчал. Да председатель его и не спрашивал.
В заключение председатель сказал, что они еще раз рассмотрят этот вопрос, и поручил уточнить место в предложенном сквере.
Пошли выбрать место. Считали, что нехорошо в этом вопросе обходить городские власти, и зашли к Беловолу. Его не было. Место выбрали, набросали план сквера с прилегающими улицами и местом для доски почета. На обратном пути Беловола застали. Он одобрил и выбор сквера, и место для доски и повел нас к председателю. Старик о нашем предложении сказал:
– Здесь лучше.
Беловол взял у нас план, чтобы пойти с ним в горком. В то время первый секретарь обкома был и первым секретарем горкома, но его второй секретарь входил в состав бюро обкома. К нему Беловол и пошел.
– Надо не только отстоять ваше предложение, – сказал он. – Надо поддержать ваш авторитет, чтобы с вами считались.
Через несколько дней Васильев по телефону сказал Сабурову, что его предложение принято, и попросил поскорее запроектировать доску из имеющихся материалов.
Засели за эскизы. У меня – доска почета в виде трельяжа, но без полки, из деревянных реек с большими ячейками, под углом 45° к поверхности, на дощатом цоколе. У Сабурова – из кирпича в штукатурке, в классических формах, на пьедестале, с двумя (уже не помню) пилястрами или трехчетвертными колоннами.
Вдвоем обсуждали наши предложения. Решили, что из дерева делать не захотят – недолговечный материал. Хотя можно было бы по мере надобности менять рейки на доски. Но не захотят.
Предложение Сабурова отвечало требованиям того времени; его проект, наверное, и примут. Сабуров пожалел, что сейчас нельзя выполнить мой проект в железобетоне. Ему нравилось, что моя доска почета не загораживает зелень: она видна сквозь ячейки. Я возразил:
– Вставят в бетон металлические крючки для фотографий, и пойдут ржавые потоки. Да и в железобетоне не приняли бы – проект непривычный.
– Зачем же вы над ним работали?
– А он мне нравится.
– И мне тоже. В институте получили бы за него пятерку.
Приняли проект Сабурова. Ждали команду на разработку рабочих чертежей. Команды не было – доску не строили.
За все время только раз днем постреляли зенитки у временных мостов через Днепр. Никаких взрывов слышно не было.
Текущая работа, которой мы занимались по обязанности и содержания которой я почти не помню, все больше нас захлестывала. Работали и по вечерам. Однажды днем, когда я что-то обдумывал, услышал:
– Павка! Какими судьбами?
На пороге стояла Вера Корочанская – моя сокурсница. Мы не были дружны, Вера держалась особняком, не входя ни в какие компании, но она была бойкая девушка, и потрепаться с ней было интересно. В эвакуации вышла замуж за жителя Запорожской области и приехала вместе с ним. Муж получил назначение директором маслозавода в глубинке и комнату в Запорожье. Вера пришла устраиваться на работу. Сабуров определил ее мне в помощь. Вера быстро вошла в курс наших дел, не ленилась, и работали мы дружно.
Началось восстановление жилых домов. Специализированные институты проектировали восстановление предприятий и жилого фонда. Большинство проектов выполнялись квалифицированно, если у нас были замечания, их понимали и принимали, конфликтов не было.
Некоторые предприятия и многие организации проектировали восстановление домов сами. Когда дом восстанавливался в прежнем виде, его планировка была приемлема, фасады выглядели прилично, и не было ляпсусов, такие проекты Сабуров согласовывал. Когда требовалась перепланировка или фасады нуждались в улучшении, проектные решения были неграмотны, а порой – анекдотичны. С заказчиками и исполнителями этих проектов мы намучились. Рассматривая нелепые проекты, мы эскизировали и находили приемлемые решения. Некоторые проектировщики неохотно, под нажимом заказчиков, проекты переделывали. Другие не хотели смотреть наши предложения, утверждали, что у них проект прекрасный и лучше быть не может. Приходили несколько человек, поднимали крик, пытаясь, как тогда говорили, брать на горло. Потом шли жаловаться в горисполком или облисполком к тем, с кем были знакомы. Жалобы разбирали Беловол или Васильев и поддерживали наши предложения.
Нас стали просить, чтобы мы проектировали восстановление домов или хотя бы помогали. В то время такая практика не преследовалась, а поощрялась. Звонил Васильев – просил помочь запроектировать.
– Беритесь за проектирование, – сказал нам Сабуров. – И подработаете, и руку набьете.
– А вы?
– Мне нельзя – я согласовываю проекты. Станут говорить, что согласовываю толь -ко свои.
– Так будут говорить, что согласовываете только наши.
– Не беспокойтесь. Я согласовываю проекты, выполненные квалифицированно, кто бы их ни разработал, и всегда смогу это доказать. Войдите в положение: дома надо восстанавливать, а проектировать некому.
– Видит Бог, как я сопротивлялся. – Эту фразу я позаимствовал у Яши Арьева.
После рабочего дня Вера и я проектировали восстановление жилых домов, иногда приспосабливая их под учреждения, и однажды вдвоем запроектировали восстановление крупной электроподстанции. Ни чертежных досок, ни рейсшин. Стол, угольники и линейки. Кнопки – проблема.
– У других учреждений есть средства на строительство своих помещений. У нас почему-то нет, – сказала Вера.
Сабуров промолчал. Раз, загруженные этой работой, мы отказались в очень сжатые сроки выполнить проект. Когда заказчик ушел, Вера сказала Сабурову:
– А почему бы вам самому не запроектировать? А кто-нибудь из нас проект подпишет. Вам, наверное, лишние деньги тоже не помешают.
– Лишних денег никогда не бывает. Дело в другом, Вера Абрамовна. Вы имеет представление о таком понятии – щепетильность? – Вера примолкла.
Сабуров иногда проектировал бесплатно, по просьбе начальства. Когда он приспосабливал какой-то дом под поликлинику, у нас бывали врачи и с ними Чернякова. Вместе обсуждали варианты: не хватало помещений.
В разгар лета из Гипрограда приехали архитектор Дмитриевская и инженер-экономист Ярославский. Сабуров через облисполком устроил им жилье и питание, а мне поручил ознакомить их с городом и помочь собрать нужные сведения. Со сведениями оказалось просто: они находились в горплане в виде отчетов городских служб о состоянии их хозяйств. Беловол обещал достать машину и, когда мы уходили, спросил – собираются ли они придерживаться генерального плана или хотят разработать принципиально новую схему.
– Мы раньше по Запорожью не работали и города не знаем, так что ответить на этот вопрос сейчас не сможем, – сказала Дмитриевская. – Но генеральный план очень хорош, во всяком случае, нам он нравится, и менять его без основательных причин не хотелось бы.
В ожидании обещанной машины гипроградовцы расспрашивали нас о городе и знакомились с районом, в котором мы находились. Узнав, что у нас нет архива городского архитектора, и никто не знает, где он находится, Дмитриевская воскликнула:
– Да как же вы работаете?!
Мы показали ей схему генерального плана, которую я состряпал, и рассказали историю его происхождения. Дмитриевская посмеялась, сказала «Голь на выдумки хитра» и вынула из рулона копию генерального плана. Это была синька уменьшенной копии, в контурах и в том же масштабе, что и сама схема. Мы их сравнили и к моему облегчению расхождений в них не нашли. Дмитриевская вынула из портфеля папку в твердом переплете, развернула, и папка оказалась такой же уменьшенной копией, но расцвеченной, с выделенной в цвете этажностью застройки, подчеркнутыми транспортными магистралями, размещением основных общественных зданий и другими элементами генерального плана. У Сабурова заблестели глаза, у меня, наверное, тоже. Дмитриевская снова засмеялась и пообещала нам ее оставить.
– Вот спасибо. Слава Богу и вам, Лидия Николаевна, – сказал Сабуров. – Необходимейший для нас материал. Да и начальству будет что продемонстрировать.
– Демонстрировать будет что, но, наверное, придется и отстаивать демонстрируемое: уж очень много охотников не считаться с генеральным планом. У вас как с этим? Общее явление. И у вас, наверное, так.
– Разные люди, – ответил Сабуров. – С одними работать легко, с другими – трудно.
– Не бейте по больному месту, – сказал я.
– Ну, Павел Андреевич, – сказал Сабуров. – Это вы заехали за пределы генплана.
– О чем речь, если не секрет? – спросила Дмитриевская.
– От вас не секрет, но об этом лучше потом, когда вы познакомитесь с городом.
Беловол выхлопотал на день бобик – крытую брезентом легковую машину с маленькими окошечками. Мы объездили весь город, за исключением правого берега – туда на машине не поедешь. Часто останавливались, Дмитриевская делала пометки на копии генплана, а я на ветру придерживал синьку. По Вознесенке и Соцгороду много ходили.
Шли по будущему косому бульвару, пришлось перебираться через глубокую выемку с шоссе, трамвайными путями и крутыми откосами. Я хотел помочь Дмитриевской, но она и взбиралась и спускалась быстрее меня. Вдвоем помогали Ярославскому.
– Не жалеете, что поехали? – спросила Дмитриевская.
– Нет, не жалею, – ответил он, тяжело дыша. – Не все же время будем лазить через выемки.
Объездили руины заводов, побывали на Павло-Кичкасе и Запорожье Левом, оттуда ехали дорогой, которую мы с Сабуровым прошли пешком. Остаток дня колесили по другим окраинам. На самой южной, у совхоза имени Сталина, возле которого в огромной балке немцы расстреляли тысячи евреев, цыган и многих других, шофер сказал:
– Давайте возвращаться, кончается горючее.
Но мы уже объездили все, что я хотел им показать и сам посмотреть. И подумал: вот теперь я, наконец, видел весь город. Вернулись в сумерки.
На другое утро, когда мы шли из столовой, Сабуров спросил:
– Как вам город?
– Города еще нет, – ответила Дмитриевская. – Бесконечный конгломерат поселков с огромным селом в центре и с краю – Александровск. А сколько бараков!
Мы впервые услышали афоризм, в дальнейшем получивший широкое распространение: ничто не вечно под луной, кроме временных бараков.
– Если говорить о государственном жилом фонде, – сказал Ярославский, – впечатление такое, что и до войны первое место в нем занимали бараки. А теперь и подавно. Сколько надо строить! И это почти во всех городах, побывавших в оккупации.
– Ну, а Соцгород?
– Такая концентрация сожженных домов! – сказала Дмитриевская. – Все подряд, ни одного уцелевшего… Кроме бараков и этой Собачевки. Кажется, Мелюстиновка называется. Планировка, характер застройки – все это понятно. Но впечатления о нем я еще не составила. Понимаете, как бы это сказать…
– Все заслонило его нынешнее состояние.
– Совершенно верно. А тут еще полное безлюдье и тишина. Жуть! Но какие богатейшие возможности создать очень хороший, просто прекрасный город! И здорово генеральный план решен. Вчера, во время поездки, я все время мысленно переносила его в натуру, и он только выигрывал. Вот этот косой бульвар. Он меня смущал: он один такой и выпадает из системы планировки. А в натуре он не только уместен, но просто необходим. Молодец, Иван Иванович!
– А кто это? – спросил я.
– Малоземов. Главный архитектор генерального плана, один из наших выдающихся градостроителей.
– А где он сейчас?
– Воюет, кажется.
– Жив?
– Не знаю. Да! Григорий Георгиевич! По трассе этого бульвара стоит старинная церковь, не доходя до нее и открывается вид на днепровские дали. А на генплане ее нет. Ее надо постараться сохранить, это наша общая забота. Интересно, когда она построена? Надо указать в пояснительной записке.
– В начале прошлого столетия, во всяком случае – в первой половине, – сказал я.
– Откуда у вас эти сведения?
– А я еще помню лекции по истории архитектуры.
– Ну, это в пояснительную записку не внесешь. А где вы учились?
– Да на градостроительном отделении.
– А в Московском архитектурном такого отделения не было, – сказал Сабуров. – Во всяком случае, когда я там учился.
– И слушали лекции Эйнгорна? – спросила Дмитриевская.
– Один семестр, а потом он умер.
– Мы бегали в дом архитектора на его лекции. В Художественном градостроение не читали.
– Жаль, – сказал я, – что Днепр не виден в начале косого бульвара, значит – не будет виден и с центральной площади.
– Вам как мед, так и ложку. Днепр с площади будет угадываться, а бульвар притягивать к себе. Идете по бульвару в ожидании Днепра, наконец, он открывается, и чем дальше, тем больше. Решение интересное с хорошей интригой. Не обязательно сразу трубить во все трубы.
Мы засмеялись.
– Вы не согласны?
– Нет, почему же? Засмеялись от удовольствия: у вас очень удачное сравнение.
– Так архитектура, вообще, сродни музыке.
– И градостроение?
– А как же! В градостроении это уже не отдельные голоса или инструменты, а хор или оркестр.
– Ха! Это слова Эйнгорна.
– Да, Эйнгорна. Но это верно.
– Нашим городам до симфонии… – сказал Сабуров.
– А Ленинград? Да и Киев.
– И Тбилиси, – сказал я.
– Пожалуй, и Тбилиси, – сказал Сабуров.– Хотя немного сумбурная.
– А вот о Харькове этого не скажешь, – сказала Дмитриевская. – Хотя застройка и сумбурная.
– Но отдельные фрагменты есть.
– Какие?
– Университетская горка, включая монастырь. Вид с Гимназической набережной. Сумская у сада Шевченко.
– А площадь Дзержинского?
– А там такой диссонанс!
– Да. Если ветеринарный институт когда-нибудь уйдет, то уж гостиница останется.
– Лидия Николаевна, вы играете? – спросил Сабуров.
– На рояле, но не очень.
Мы уже были в помещении. Дмитриевская продолжала:
– В генеральном плане хорошо продумана связь города с природой. Вот смотрите. – Она раскрыла папку-генплан.
– Косой бульвар доходит до сих пор – здесь магистраль, огибающая Вознесенскую гору. И видите, по другую сторону магистрали в этом месте нет кварталов. Отсюда виден Днепр и текущий вдоль города, и уходящий вдаль, и Хортица, и плавни на левом берегу. Здесь магистраль решена как набережная – с односторонней застройкой.
– Лидия Николаевна, а вы здесь были? – Сабуров показал на склон Вознесенки против старого города.
– Нет.
– Побывайте. Здесь вот тоже склон не застраивается. И не случайно. Да вы сами увидите, какая там интереснейшая панорама.
– И я там не бывал, – сказал я.
– Вот и пойдите вместе. Это не так уж далеко. Правда, крутой подъем.
– Пойдем обязательно. Нам еще на правом берегу надо побывать.
– Давайте пару дней передохнем, а потом пойдем на правый берег, – предложил Ярославский. Так и решили.
Муленко последнее время перестал вмешиваться в наши дела и давать советы, но сообщал новости и охотно с нами разговаривал на любые темы. Обычно же сидел над бумагами, иногда принимал посетителей, тихо с ними беседуя, и часто отлучался. И в этот день надолго ушел, а, вернувшись, сказал:
– Завтра утром я еду на первый подъем. Это насосная станция городского водопровода. Она на хуторе Подпорожнем, за Павло-Кичкасом. Могу сделать небольшой крюк – довезу вас до переправы на правый берег. Могу взять трех человек. Только не знаю, когда буду возвращаться.
– Спасибо, Григорий Ильич, – сказала Дмитриевская. – Оттуда как-нибудь вернемся. Хоть в один конец поедем. Как, товарищи, едем?
– Поедем, – ответил Ярославский. – Как не воспользоваться оказией?
– Вера, – спросил я Корочанскую, – ты не бывала на правом берегу. Поедешь?
– Работы много. И за проектом завтра должны прийти.
На переправе лодку, как обычно, сносило. Дмитриевская побледнела и вытерла на лбу пот.
– Никак не пойму, – сказал я Дмитриевской, – куда и откуда здесь течет Днепр?
Сидевшие вблизи засмеялись. Один из гребцов, улыбаясь, оглянулся на меня. Дмитриевская смеялась больше всех. На берегу спросила:
– Что это с вами случилось?
– Мне показалось, что вам плохо. Может быть я ошибся, но захотелось вас отвлечь.
– И отвлекли. Спасибо.
Правый берег исходили вдоль и поперек. Когда сели в лодку, я спросил Дмитриевскую.
– Вас отвлекать?
Она захохотала.
– Надеюсь, что уже не потребуется.
У Дмитриевской были нормы Гипрограда по планировке городов, а у Ярославского еще и усредненные показатели стоимости освоения городской территории в зависимости от этажности. И хотя эти показатели, наверное, устарели, но соотношение стоимости ведь не изменилось! Эти нормы и показатели еще ни разу не были изданы, а мой конспект лекций, где они были записаны, сгорел в печке. Я хотел поручить секретарю-машинистке кое-что перепечатать, но это надо было делать выборочно, и проще было их переписать. С согласия Сабурова я этим и занялся. Удивляюсь – как меня на все хватало! А ведь я еще и проектировал восстановление домов.
За время работы бок о бок с Дмитриевской и Ярославским мы присмотрелись к ним, они – к нам, и они произвели впечатление толковых специалистов и симпатичных людей. Дмитриевская назначена главным архитектором генерального плана Запорожья. Лет сорока, невысокая, коренастая, с хорошим чувством юмора. Часто при случае слышали от нее забавную историю, анекдот или шутку. Юмор ее – мягкий, никого не задевающий. Ярославский (имени-отчества я не помню) – очень пожилой, спокойный, деликатный, с черными могучими бровями. Лидия Николаевна привезла с собою книжку, изданную в средине прошлого века. Заглавия и автора не помню, а содержание ее было – толкование снов, описание примет и определение характера людей по внешним признакам. Бухгалтер, Серафима Тихоновна, Антонина Ивановна и Вера с большим интересом знакомились с ней. По этой книжке брови Ярославского означали зверский характер, предмет шуток Лидии Николаевны и его самого.
Ярославский знакомился с отчетами городских служб, время от времени, вложив закладку, передавал отчет Лидии Николаевне:
– С этим и вам не мешает ознакомиться.
Дмитриевская колдовала над генпланом и иногда ходила на натуру. Однажды Ярославский, читая отчет, засмеялся и передал его Лидии Николаевне. Она стала читать и захохотала.
– Отчет треста зеленого строительства. Читаю: «Зеленые насаждения города в период немецко-фашистской оккупации находились в угнетенном состоянии».
Мы дружно захохотали. Засмеялся и Муленко, а потом сказал:
– Это такой технический термин у них, означает, что зеленые насаждения находились в неухоженном, запущенном состоянии. Между прочим, возле металлургических заводов деревья плохо приживались, чахли, засыхали. Сажали новые, меняли породы, но они тоже чахли и погибали. А вот за то время, что заводы не работают, буйно разрослись. Может теперь, когда они окрепли, выдержат и задымление.
Вечером, когда оставались только гипроградовцы и мы с Сабуровым, я повторил вопрос Беловола: собираются ли они сохранить малоземовский план или будут разрабатывать новую схему планировки.
– А чем вам генеральный план не нравится? – ответила Дмитриевская.
– Генеральный план очень хорош. Был бы, если бы не размещение металлургических заводов.
– Ну, они же далеко от жилых районов.
– Господствующие ветры от заводов на город. Соцгород и Вознесенка загазовывались, иногда очень сильно.
– Вы бывали здесь до войны?
– Нет. Мы знаем это от жителей и санитарных врачей.
– Но ведь заводы не перенесешь.
– Вы же видели, как они разрушены. Там и переносить нечего.
– Не совсем так. Кое-что осталось: коммуникации, подъездные пути, дороги, фундаменты, остовы сожженных зданий, временные поселки…
– А вы не знаете – почему так неудачно размещены заводы?
– Не знаю. Слышала легенду, будто кто-то из местного начальства неправильно объяснил розу ветров, объяснил наоборот.
– А я слышал другую версию, – сказал Ярославский. – Заводы были размещены на левом берегу по стратегическим соображениям.
– Это верно. По указанию Сталина, – сказал Сабуров.
– Вот видите! – воскликнула Дмитриевская.
– Но ведь условия изменились!
– Изменились? Этот вопрос, Павел Андреевич, вне нашей с вами компетенции.
– Допустим. Но поставить его можно?
– А вы его поднимали?
– Пытались.
– Перед кем?
– Перед первым секретарем обкома.
– Так сказать – быка за рога, – откликнулся Ярославский.
– Вот именно, – сказал Сабуров.
– И каков результат? – спросила Дмитриевская.
– Если коротко, – нас выставили за дверь.
– Вы хотите, чтобы и нас выставили?
– Я хочу другого: два варианта схемы генплана, чтобы можно было их сопоставить и оценить со всех точек зрения. Объективно. Ведь разработка вариантов не возбраняется?
– Обычно с вариантов и начинают. Но в данном случае… А вы не думали, где можно разместить заводы?
Я положил перед Дмитриевской схему города с двумя вариантами размещения заводов. Подошел Ярославский, они забросали меня вопросами о площадке – насколько она пригодна для заводов, и я рассказал все, что знал об этой истории. Ярославский, постукивая по площадке карандашом, сказал:
– Очень хороший вариант.
– Вариант-то хорош, и генеральный план города сохраняется в своей основе. Но ведь это пройденный этап, и возврата к нему, по-видимому, нет. А на левом берегу такую площадку не пытались найти?
– По розе ветров заводы могли бы быть размещены только где-нибудь здесь. Когда я выбирал площадку, обсуждали и этот вариант, но он сразу отпал: там очень сложный рельеф, непригодный для заводов.
– А, это где мы были, в районе совхоза имени Сталина. Там, действительно, рельеф очень сложный. А за совхозом?
– Такой рельеф тянется на десятки километров.
– Ну, а где-нибудь здесь?
– Это же к востоку от города. Оттуда ветры не намного реже, чем от существующей площадки.
Наступило молчание. Сабуров рассматривал поступивший на согласование проект и почти не участвовал в разговоре. У Дмитриевской расстроенный вид.
– Вот уж не ожидала, что встречусь с таким осложнением. Очень хороший генеральный план, разрывы от заводов выдержаны или почти выдержаны.
– И мы, когда сюда ехали, тоже не ожидали, что столкнемся с таким осложнением, – сказал Сабуров. – И вот все думаем: что же делать? Оставить все как было? Обречь город на загазованность?
– А может быть город загазовывался не так уж часто и сильно?
– Насчет часто вы можете судить по розе ветров. А насчет сильно… Минуточку! – Я достал копию письма областной санитарной инспекции, которое Сабуров отвез Головко, и дал его Дмитриевской.
– А санитарная инспекция вас поддерживает?
– Поддерживать-то поддерживает, – ответил Сабуров. – Но сами понимаете…
– Понимаю.
– А какие аргументы были у первого секретаря обкома? – спросил Ярославский.
– Да никаких. Одна демагогия: война, Сталин – председатель Государственного комитета обороны и главнокомандующий. Глав-но-ко-ман-ду-ю-щий! – подражая Матюшину, произнес Сабуров по слогам и помотал пальцем. – А мы хотим морочить ему голову нашими делами, что-то в этом роде. Да знаем ли мы по чьему указанию заводы построены на левом берегу?! И так далее, и тому подобное. Вот и все доводы.
– Н-да, – произнес Ярославский.
– Значит, – сказала Дмитриевская, обращаясь к Ярославскому, – будем делать два варианта схемы генерального плана и представим их сразу в Управление по делам архитектуры, минуя местные власти. Так не положено делать, но имеем же мы право проконсультироваться в Управлении! Другого выхода я не вижу. Что вы на это скажете?
– Я тоже не вижу. Но с Управлением вопрос не помешает предварительно согласовать.
– Вы нам дадите схему города с двумя вариантами? – спросила Дмитриевская у Сабурова. – И, конечно, письмо санинспекции.
Мы с Сабуровым смотрели друг на друга и понимали, что находимся в заколдованном кругу, и я вдруг почувствовал, что строительство заводов на другой площадке – утопия. Нелепо, дико, но в условиях, в которых мы живем – утопия. И еще я почувствовал, что Сабуров чувствует то же самое и понимает, что и я это чувствую.
– Ну, хорошо, я сниму копию с этой схемы, – сказала Дмитриевская.
– Что? Ах, да не в этом дело! – воскликнул Сабуров. – Возьмите эту схему хоть сейчас. Товарищи, то, что я вам сейчас скажу, пусть останется между нами. Не хочется подводить хорошего человека. Очень прошу вас об этом. – Сабуров остановился.
– Григорий Георгиевич, какие могут быть сомнения? Конечно, будем молчать, – сказала Дмитриевская.
– Можете положиться на нашу скромность, – добавил Ярославский.
– Мы уже обращались в наше Управление. Правда, неофициально. Я ездил к Головко вот с такой схемой и с этим письмом санинспекции. – Со всеми подробностями Сабуров рассказал о разговоре с Головко, его отношении к этому вопросу и о том, что и как он предпримет. – Мы довольно долго и терпеливо ждали ответ. Ну, кто терпеливо, а кто и не очень. – Сабуров улыбнулся и посмотрел на меня. А я подумал: кажется, я ничем не выдавал своего нетерпения. – Наконец, пришло письмо. Пожалуйста, Павел Андреевич…
Но я уже достал его и протянул Дмитриевской.
– Странно, – сказала она, прочитав письмо вслух. – Ничего не сказано о вариантах, как вы договорились. И в письме Гипрограду эта же формулировка. Как же понимать – с учетом разрушений? Всех?
– Вот то-то и оно! А Головко, как вы знаете, просил по этому вопросу не переписываться. Хоть снова езжай в Киев. Но я к нему дозвонился, домой. Я спросил: как понимать – с учетом разрушений? Всех? Он ответил: любых, кроме больших заводов. Где это решено – он сказал, что не знает.
– В Москве, наверное, – сказала Дмитриевская.
– Не уверен, – сказал Ярославский. – В Киеве тоже могли не решиться дать ход этому вопросу. Так же, как здесь. А впрочем – бог весть!
– Ну, вот и все, – сказала Дмитриевская. – Руки у нас связаны, заводы останутся на прежнем месте. Павел Андреевич, вы же знали об этом. Зачем же вы хотели, чтобы мы разрабатывали запрещенный вариант? На что вы надеялись?
– На этот вариант. Если его хорошо проработать. И дать схемы задымления города к обоим вариантам. Думаю, он был бы настолько убедителен, что отпали бы все сомнения.
– У кого? Те, у кого отпали бы сомнения, ничего не решают. А те, кто решают, и смотреть варианты не станут. У них же нет сомнений, что заводы должны остаться на старом месте!
– Лидия Николаевна! Я бы не стал это так категорически утверждать, – сказал Сабуров. – Крамольный вариант мог бы убедить и тех, от кого зависит решение этого вопроса. Если, конечно, успеть его разработать до того, как начнут восстанавливать заводы.
– Да, но кто войдет с этим вопросом, скажем прямо, – к Сталину? А без него никто не решится на перенос заводов. Вы таких знаете? Головко уже осадили, хотя он, наверное, ходил с вашей схемой, а она достаточно наглядна. Ваш первый секретарь? Руководство Гипрограда? Как бы не так!
– Товарищи, спокойней! – вмешался Ярославский. – Я вот что хочу сказать: руководство Гипрограда если еще не знает, что заводы нельзя трогать, то скоро узнает. Да и скрывать это нельзя. Как только мы возьмемся за этот вариант, руководство ахнет от изумления, остановит работу и, конечно, запросит Управление по делам архитектуры или потребует, чтобы мы согласовали не вариант, а саму возможность его разработки. На этом все и кончится. Я уже не говорю о том, что нам с вами может сильно не поздоровиться за такую самодеятельность. И если вы напишите нам письмо с просьбой проработать такой вариант, все равно для нашего руководства этого будет недостаточно. Да вы после разговоров с Головко и первым секретарем Обкома и права не имеете на такое письмо. Это было бы очень опрометчиво и повлекло бы для вас Бог знает какие последствия.
– У меня же не частная мастерская, – сказала Дмитриевская. – Ну, предположим, мы втихую разработаем этот, как вы его назвали, крамольный вариант. А дальше что? Да ничего, кроме неприятностей. – Тут мы впервые услышали еще один афоризм, тоже получивший распространение. – Ни одно доброе дело не остается без наказания.
Мы засмеялись.
– Лидия Николаевна, – обратился я к ней, – если строительство заводов на правом берегу – утопия…
– Да, утопия. Да, к сожалению, утопия!.. Но какая нелепость! Боже мой! Самый целесообразный и осуществимый вариант – утопия. Из-за кого? Из-за чего? Боже мой, боже мой! – повторяла Лидия Николаевна.
Мы притихли.
– Голубушка, Лидия Николаевна! – начал было Ярославский, но она уже обратилась ко мне:
– Извините, я вас перебила.
– Давайте отложим до завтра, – сказал я.
– Верно, уже очень поздно, – сказал Сабуров, вставая.
– А разве завтра что-нибудь изменится? Давайте сегодня кончим этот разговор. Так что вы хотели сказать?
– Я хотел сказать, что в таком случае надо попробовать иное размещение жилых районов. Этим я сейчас и займусь.
– Да, верно, надо попробовать. А вы сами не пробовали?
– Думали и об этом, – ответил Сабуров. – Не эскизировали, а так, на пальцах. Недолго. Все надеялись, что заводы будут строить в другом месте.
На выходе Дмитриевская спросила:
– Павел Андреевич, помните, вы сказали «Не бейте по больному месту». Вы имели в виду заводы?
– Да, Лидия Николаевна, именно заводы.
Попрощались. По дороге домой о генеральном плане не говорили, потом совсем примолкли. Перед домом я спросил:
– Значит – все?
– Ну, а что ж еще? Боже мой! – и больше ничего. Спокойной ночи.
Так захлестнула нас неотложная работа, что говорили мы с Дмитриевской, Ярославским, сотрудниками на ходу. Посетителей направляли к Корочанской. Запаздывая к обеду, мы столкнулись у входа в облисполком, увидели гипроградовцев, уже встающих из-за стола, обменялись информацией и заторопились к нашим делам. У выхода нас ждала Дмитриевская.
– Я бы хотела показать свои эскизы. Нам уже скоро уезжать, а работы еще много.
Сабуров посмотрел на меня.
– Завтра должен кончить.
– Хорошо. Давайте завтра после работы. Устраивает?
– Ладно.
Лидия Николаевна набросала два варианта. По одному, о котором мы думали, основной жилой район вместо Вознесенки она разместила на правом берегу: и вверх, вдоль водохранилища, и вниз по Днепру, на слияние с Верхней Хортицей, и вширь – в степь. Связь с левым берегом – через плотину и через остров Хортицу по новому мосту над сравнительно узким руслом.
– Одно из слабых мест этого варианта в том, что проезжие части на плотине и разрушенном мосту очень узкие, по две полосы движения. Придется их расширять. На плотине, я думаю, это возможно, но нужно этого добиться при ее восстановлении. А на мосту… – она посмотрела на Ярославского.
– Конструкция моста необычна: поверху – железная дорога, и ее опоры ограничивают проезжую часть. Расширить ее невозможно, – сказал Ярославский. – Вынести на консоли? Путейцы утверждают, что мост на это не рассчитан. Я в этом не специалист, но, наверное, они правы.
– А с кем вы говорили? – спросил Сабуров.
– В отделении железной дороги. Мы с Лидией Николаевной интересовались их соображениями о развитии железнодорожного узла. Потом мы разделились, и по этому вопросу разговаривал я с главным инженером отделения.
– О развитии узла я расскажу потом, – сказала Дмитриевская. – Вопрос вот в чем: будут ли мост восстанавливать или строить новый, а если новый, то по старому проекту или новому?
– Путейцы уверены, – добавил Ярославский, – что мост начнут строить скоро, а это значит – по старому проекту.
– Перед войной на выставке в Париже он был признан самым красивым из всех железобетонных мостов, и его автор инженер Преображенский удостоен золотой медали, – сказала Дмитриевская.
– Лидия Николаевна, вы сказали, что это – одно из слабых мест варианта. А другие? – спросил Сабуров.
– Другие – общие со вторым вариантом и куда серьезней. Давайте сначала я покажу второй.
Увидев второй вариант, мы оба ахнули, нам он и в голову не приходил: основным жилым районом становился старый город, который Лидия Николаевна развивала в сторону, противоположную металлургическим заводам, – на восток, перекрывая гражданский аэропорт и летное поле ДОСААФ.
– Представьте, на аэродроме я застала людей в летной форме.
– Да как вы туда попали? – удивился я.
– Пешком, как же еще?
– Ого!
– Не просить же каждый раз машину и ждать ее неизвестно сколько. А обратно они меня подвезли. Так вот, они сказали, что подходящие территории для аэродрома и летного поля есть и на левом берегу – вот тут, и на правом – вот тут. Правда, далековато, но это не беда: аэродромы почти везде далеко от города. Но они говорят: поторопитесь – аэродром будет скоро восстанавливаться. Но дело не в этом, а в недостатках обоих вариантов.
– Как говорится, они видны невооруженным глазом, – сказал я.
– Как говорится, они кричат, – сказал Сабуров.
В обоих вариантах – два города, разделенные селом. Это бы куда ни шло, но жилые районы дальше от заводов, чем Вознесенка, особенно во втором варианте: работают в одном городе, живут – в другом. Да и живут в степи, далеко от Днепра. Транспортные связи решаются сложно и очень дорого. Все это ясно, и мы молчим.
– А как во втором варианте вы представляете себе транспортные связи с заводами? – спросил Сабуров.
– Кроме существующей трамвайной линии – новая, вот здесь. А может быть и еще одна – вот здесь. Закольцевать новую линию с существующей вот так. Два новых путепровода над железной дорогой – здесь и здесь. Как видите, – они очень большие. И еще троллейбусная линия – вот здесь. Конечно, их трассы я показываю очень ориентировочно. Эти вопросы решаем вместе с транспортниками.
– Эти трассы полностью обеспечат перевозки?
– Не уверена. Транспортники сделают расчеты, и тогда видно будет. Но дело не только в этом. Долго ехать на работу – большие расстояния. Вот здесь – больше 15 километров. Я думаю – надо будет вторые пути между станциями Запорожье 1 – Запорожье 2 – Запорожье левое и пустить необходимое количество рабочих поездов с хорошей скоростью. А к станциям подвозить городским транспортом.
– На работу с пересадкой, – сказал я.
– А как в Москве? Ездят же до станций метро и от них. А если перенести заводы – так же ездили бы. Правда, ближе… Но, вообще, вы же видите, что ничего хорошего не получается. – Лидия Николаевна поднялась, прошлась и продолжала стоя:
– Ну, допустим, какой-то вариант примут. Строительство заводов, как всегда, опередит решение транспортной проблемы на много лет. А селить людей где-то надо. Хочешь – не хочешь, а жилье будут строить ближе к заводам. И лучшего места, чем Вознесенка, не найдут. Восстановят Соцгород и сразу же выйдут на Вознесенку, она же рядом! Так лучше – пусть строят по плану.
– И я в этом не сомневаюсь, – сказал Ярославский. – И еще вот что: когда два города рядом, да еще между ними слабо застроенная территория, они обязательно сливаются. Примеров сколько угодно.
– А Сталино и Макеевка? – спросил я.
– Конечно, со временем сольются. Это неизбежно.
– Так что же делать?
Дмитриевская молча раскрыла генплан и с обеих его сторон положила свои варианты. Стол невелик, варианты, свесившись, стали соскальзывать, Сабуров, придавив их чернильницей и пресс-папье, приподнял край одного из вариантов. Я приподнял край другого.
– Посмотрите на них вместе, – сказала Дмитриевская. – Никакого сравнения. Экстракласс и третий сорт.
– Так-то оно так… – сказал Сабуров и замолчал.
– Загазованная симфония, – сказал я.
– А вы язва! – сказала Дмитриевская. – Так что же будем делать?
Сабуров как-то по-детски почесал затылок и развел руками.
– Видно, застройки Вознесенки не избежать. Придется оставить генеральный план. Как вариант. А другой вариант – вот этот. Правый берег.
– Но ведь вы же понимаете, что застройки Вознесенки не избежать. А застраивать и правый берег и Вознесенку у города пороха не хватит.
– Лидия Николаевна! Плотину восстановят очень быстро, она же почти не разрушена. И если расширить ее проезжую часть, можно сразу же застраивать правый берег. Это не намного дальше, чем Вознесенка. Вполне приемлемо.
– А Вознесенка?
– А ее застройку оставим на далекую перспективу, за расчетный период. К тому времени, может быть, технология на заводах изменится или найдут способы обезвреживания их… ну как это называется?
– Выбросы в атмосферу, – ответил Ярославский. – Лидия Николаевна, мне кажется, есть резон разработать и правобережный вариант.
– Но ведь нужен же и дублирующий переход на левый берег!
– Так вы же сами его предложили! Вот этот новый мост.
– Но ведь разрушенный мост имеет всего две полосы движения. Я очень сомневаюсь, что удастся добиться разработки нового проекта. Поговорите сами с железнодорожниками!
– На расчетный период для дублирующей связи вполне хватит и двух проезжих частей.
– А потом?
– Не будем гадать. Ну, нельзя будет расширить мост – построят другой.
– Где? Еще больше удлинять путь?
– Зачем? Рядом.
Помолчали.
– Жалко хороший генплан, – сказала Дмитриевская.
– Лидия Николаевна, здесь людям жить, – ответил Сабуров. – И лучше на правом берегу, чем… в загазованной симфонии.
– Хорошо. Представим два варианта: по генплану и этот, правобережный. Павел Андреевич, ваше мнение?
– Никуда не денешься, новых вариантов не придумаешь.
– Не придумаешь, – повторил Сабуров. – Остается вот что решить: будем обсуждать этот вопрос с начальством или возьмем решение на себя?
– С такими материалами к начальству не ходят – мы не сможем ответить на многие вопросы – инженерные, экономические, а они, конечно, будут. Разработаем схему генплана в двух вариантах, их и представим.
– Может быть, посоветуемся с Беловолом? – спросил я.
– С Беловолом стоит. Вы не возражаете?
– Нет. Но учтите, у нас осталось мало времени.
– Павел Андреевич, Беловол – это по вашей части.
– Завтра утром с ним свяжусь. А с санинспекцией?
– А что санинспекция? Разве они будут возражать против незагазованного жилого района? Или это вам надо для проформы? – спросил Сабуров.
– К санинспекции у меня есть много вопросов. Заодно, почему же не показать и наши варианты? Вы меня свяжите с ними? А, может быть, пойдем вместе?
– Постараюсь.
По дороге домой Сабуров сказал:
– Все упирается в вопрос: удастся ли добиться расширения проезжей части на плотине. Сегодня это – единственная проблема. Вот о ней и поговорим с Беловолом.
На другой день Дмитриевская и я были в санитарной инспекции, а после работы, вчетвером – у Беловола.
В областной санитарной инспекции нас ждали знакомые лица. Лидия Николаевна начала с того, что развернула генплан города. На него набросились, рассматривали, обменивались репликами, задавали вопросы.
– Разве вы раньше с ним не были знакомы? – спросила Дмитриевская.
– Были. Но время стало кое-что стирать из памяти, – ответила Чернякова.
На правобережный вариант набросились так же, как и на генплан. Не получилось ни доклада, ни хотя бы краткой информации – сразу пошло оживленное обсуждение. Лидия Николаевна едва успевала отвечать на вопросы и отвечала обстоятельно. На какое-то время и я подключился к ответам – Дмитриевская отвечала на один вопрос, я одновременно – на другой. Наконец, гул голосов стал затихать.
– С санитарной точки зрения вариант куда лучше этого! – постучал по Вознесенке Деревенко. – Правый берег загазовывался в несравненно меньшей степени и гораздо реже. Но насколько этот вариант целесообразней с других точек зрения? И на плотине, и на мосту Преображенского дороги очень узкие, неизбежны пробки.
Лидия Николаевна ответила:
– Нужно расширить проезжую часть плотины.
– С инженерной точки зрения – осуществимо?
– Думаю – да. Это не мост Преображенского. Но, конечно, наши инженеры мое предположение проверят. Боюсь, труднее будет добиться согласия Днепростроя.
– А что будет с Вознесенкой? – спросила Чернякова.
Тому, что застройка Вознесенки отнесена на далекую перспективу, больше всего обрадовалась участница совещания, которая в мой первый к ним визит говорила, что со временем выбросы в атмосферу можно будет улавливать или обезвреживать.
Второй вариант, мягко говоря, не вызвал энтузиазма.
– Хотя этот район никогда не загазовывается, – сказала Рот, но он так удален от заводов, что мне кажется совершенно нереальным.
– Ездить на работу на такие расстояния! – воскликнула Чернякова.
– Да… Обеспечить надежным транспортом – большие денежки. И времени на это уйдет!.. – сказал Деревенко.
Итоги подвела Любовь Яковлевна.
– Думаю, что выскажу наше общее мнение – мы за правобережный вариант. А вы как собираетесь разрабатывать схему планировки? По этому варианту?
– Мы хотим схему планировки выполнить в двух вариантах: по старому генеральному плану с некоторой его корректировкой и по этому эскизу. – Дмитриевская показала на правобережный вариант.
Короткое, но напряженное молчание.
– Так ведь тогда, – сказала Чернякова, – правобережный вариант могут и не утвердить.
– Но и от генерального плана так просто не отмахнешься. И он, и правобережный вариант имеют и достоинства, и недостатки. Мы их выявим, сопоставим, дадим всестороннюю оценку, а уж выбирать вариант, согласовывать, утверждать или отклонять – случается и такое – будем не мы. И с вами будем согласовывать.
– Если не секрет, – спросила Рот, – вы сами предпочитаете какой вариант?
– Секрета нет: я еще не определилась. Поработаем, хорошо прощупаем оба варианта, тогда я и смогу ответить на ваш вопрос.
– Павел Андреевич, а вы?
– Трудный вопрос. Мне очень нравится генеральный план, но, наверное, придется согласиться с правобережным вариантом.
Лидия Николаевна осталась выяснять другие вопросы. Мне хотелось еще побыть с симпатичными людьми, но ждала работа, и я ушел.
Когда шли к Беловолу, Лидия Николаевна сказал мне:
– Наверное, лучше начать со второго варианта, чтобы сразу его отбросить. Как вы считаете?
– С чего начать? По-моему это не имеет значения.
В первый наш визит к Беловолу Дмитриевская ознакомила его по его же просьбе с генеральным планом города. Теперь Беловол только взглянул на генплан, и Дмитриевская положила сверху степной вариант. Она, наверное, собиралась давать пояснения, но Беловол, подняв ладонь, сказал «Минуточку!» и смотрел на вариант действительно какую-то минуточку.
– Скажу откровенно: это несерьезное предложение. Не понимаю зачем, вообще, нужно было работать над ним.
– Всегда спрашивают: а вы не пробовали так или этак? Надо же иметь ответ и лучше не на словах.
– Доказательство от противного? Тогда вы правы. Давайте посмотрим ваш второй… Минуточку! А разместить жилой район здесь вы не пробовали?
– По дороге на станцию Мокрая? – Дмитриевская снова развернула генплан. – Вот здесь – абразивный завод. От него тоже требуется санитарный разрыв. Смотрите, что остается. Этого мало, Вознесенку не компенсирует. Абразивный завод разрушен меньше, чем металлургические. Переносить? А если не переносить? Разместить жилой район дальше, к станции Мокрая? Он займет территорию от железной дороги почти до гранитных карьеров. Это тоже очень далеко от металлургических заводов. Я, конечно, могу и такой вариант прибросить.
– Да нет, не стоит. А то мы с этими вариантами дойдем до того, что и Хортицу предложим застроить. Могут найтись и такие умники. Давайте смотреть ваш второй вариант.
Дмитриевская взяла генеральный план, чтобы его принять, но Беловол стал его удерживать. Дмитриевская подумала, что он хочет ей помочь, и несколько секунд они тянули генплан в разные стороны.
– Осторожно: разорвете! – сказал я и засмеялся. Взглянул на Сабурова и Ярославского – они еле удерживались от смеха.
– Минуточку! – воскликнул Беловол. – Оставьте его, пожалуйста, еще немного. А что, если вот здесь, через Зеленый Яр, проложить трамвайную линию к заводам?
– Да разве обойдешься одной трамвайной линией? В том варианте, что вы только что смотрели, можно хоть ездить рабочими поездами. А здесь? Строить железную дорогу от Мокрой до Запорожья Левого? Так к Мокрой тоже надо добираться. Строить трамвайные линии в чистом поле?
– Да, пожалуй, вы правы. Ну, давайте посмотрим второй вариант. Минуточку! А что если…
Засмеялись мы все и Беловол тоже.
– Ладно, смейтесь. А все-таки: что если новый жилой район разместить вот здесь, как продолжение Зеленого Яра? Ближе к заводам, места хватит и легче решить проблему транспорта.
– Так и Вознесенка ближе к заводам, и нет проблем с транспортом, – сказала Дмитриевская.
– Э, нет, не равняйте. Господствующие ветры заводов на Вознесенку, а не сюда.
– Это так, – сказал Ярославский. – Но смотрите, что получится: Старый город, Соцгород и этот город, не знаю как его и назвать. Три города, не два, а три, и на большом расстоянии друг от друга. Вместо одного. Разве так можно проектировать? Разве это хорошо?
– Да и два города нехорошо, – ответил Беловол. – Но что же делать в наших условиях? Ладно, давайте сначала посмотрим ваш второй вариант. Неужели и он – доказательство от противного?
– Очень интересное предложение, заслуживает самого серьезного внимания, – говорил Беловол, рассматривая правобережный вариант. – От него так просто не отмахнешься. У вас, наверное, найдется, что сказать в защиту этого варианта? Прошу.
Заканчивая пояснения, Дмитриевская сказала:
– Я думаю, что расширение проезжей части на плотине осуществимо?
– Вполне. Дорога с тротуаром немного нависнет над нижним бьефом и будет опираться на консоли. А что эти консольки для такой махины? Аванкамерный мост – он соединяет плотину с правым берегом – придется строить другой, пошире. Другой потребуется строить и через шлюз.
Но и тут нет никаких технических проблем. Сложность в другом: добиться, чтобы при восстановлении Днепрогэс это было осуществлено. Уверен, что уж этого, – Беловол взглянул на меня, – мы добьемся. Хуже с мостом Преображенского. Согласен с вами: двух полос движения для дублирующей связи хватит ненадолго. Но ведь после расчетного периода жизнь не остановится, город будет расти. Не забьем ли мы такой клин, что потом его и не вытащишь?
– Георгий Григорьевич… Григорий Георгиевич, подключайтесь, пожалуйста! Это же ваша мысль.
– Я думаю, – сказал Сабуров, – что если нельзя сейчас построить мост по другому проекту…
– Очень сомневаюсь, что это возможно: железнодорожные мосты восстанавливают в первую очередь, и причин для отсрочки, если исходить из сегодняшних задач, нет.
– Так вот… Если потом нельзя будет расширить проезжую часть, скажем – вынести их на консоли…
– Исключено. Разве что возникнут новые строительные материалы – очень легкие и способные выдержать большие нагрузки. Но говорить сейчас об этом – будет похоже на мост Манилова. Не обижайтесь, это я по своему адресу.
– Но ведь можно построить рядом другой мост.
– Верно. И просто, как все гениальное. Я хочу отметить большое достоинство этого варианта: пусть за пределами расчетного периода, но не исключается застройка Вознесенки. Она остается в резерве. Тогда и заработает наш генеральный план, два отдельных города соединятся и получится один хороший город над Днепром. А не где-то в степи. Конечно, не берусь ручаться, что к тому времени будут найдены способы обезвреживания выбросов. Но надеяться можно: в положении Запорожья – многие города, и работать над этим, конечно, будут. Я за этот вариант. А вы? Между прочим, и моя жена будет за этот вариант. До войны мы жили в Соцгороде, там дома были со всеми удобствами, даже горячая вода подавалась. Сейчас живем здесь, в старом городе, и все удобства – во дворе. И, представьте, жена не хочет возвращаться в Соцгород, она очень тяжело переносила загазованность. Извините, это я так – к слову пришлось.
Дмитриевская ответила:
– Мы с нашими запорожскими коллегами считаем, что схему генерального плана нужно разработать в двух вариантах: на основе имеющегося генерального плана и на основе правобережного варианта. Между прочим, в состав проекта войдет схема загазованности города. Данные для этого в санинспекции обещали дать. Правда, не очень точные.
– Схема загазованности? Очень хорошо, наглядно. Вот и сопоставят оба варианта. Согласен, пусть так и будет. Но вот что я вам хочу предложить: давайте еще посоветуемся с нашим руководством. Вопрос очень серьезный.
– Нам не с чем выйти к руководству, – ответила Дмитриевская. – Это же только первый набросок, только идея в голом виде. Мы и сами себе сейчас не сможем ответить на многие вопросы.
– Вот с этой идеей и выйдем, хотя она, как вы сказали, – голая. Посоветоваться. Просто посоветоваться – в каком направлении вести работу. А вдруг правобережный вариант отклонят? Я этого не думаю, но – а вдруг? Зачем же тогда над ним работать?
– Знаете, ваше руководство – не последняя инстанция. Можно и на утверждение выйти с разногласиями. Такие случаи у нас были.
– Вот как! Ну, хорошо. Но примите во внимание вот что: Днепрогэс вот-вот начнут восстанавливать и, конечно, в хороших темпах. Пока вы будете работать над схемой… Сколько времени на это уйдет?
– Несколько месяцев.
– Так за это время… Ну, расширить дорогу на плотине можно и при работающей станции. Правда, придется закрыть по ней движение, а это плохо. А мосты? Что же, их заново строить? Можно и опоздать с вашим проектом. А если руководство одобрит правобережный вариант, оно же и добьется расширения дороги.
– Это, конечно, резон, большой резон, – сказал Ярославский.
– От вас сейчас потребуется немного, – продолжал Беловол: – назвать количество полос движения на плотине. Ну, ни сию минуту, но поскорее. Как вы думаете – сколько их потребуется?
– Не менее четырех. Лучше бы – шесть. Как только вернемся в Харьков, мы сразу же посчитаем с транспортниками и вам сообщим. На это уйдет… – Дмитриевская обратилась к Ярославскому: – Вам же нужно рассчитать население на правом берегу, а мне для этого – зонировать район по этажности, а для этого…
– Зачем? – Возьмем население такое, как на Вознесенке по генплану. Ведь правый берег – взамен Вознесенки! – ответил Ярославский. – А остальным займемся своим порядком.
– О, господи! Как же я сама не сообразила? Ну, тогда… Неизвестно, правда, как загружены транспортники. Запорожье у них еще не в плане работ.
Ярославский махнул рукой: – Да сделают они! Там расчетов – с гулькин нос. Недели через две-три вам сообщим, никак не позже.
– Знаете что? Хорошо бы эти расчеты сделать так, – сказал Беловол, – чтобы для дублирующей дороги потребовалось только две полосы движения.
– Но тогда и мост между правым берегом и Хортицей надо будет строить только на две полосы. Не забьем ли мы, как вы говорите, и второй клин?
– Это верно. Я не подумал. Так что, товарищи, посоветуемся с руководством?
– Условились: Беловол пригласит секретаря горкома, Сабуров попросит Васильева организовать совещание, а кого пригласят из обкома – дело его и секретаря горкома.
– Вы сколько еще здесь пробудете? – спросил Беловол.
– Мы уже в цейтноте, – ответила Дмитриевская.
– Вы играете в шахматы?
– Не обязательно играть, чтобы знать шахматные термины.
Мы встали. Встал и Беловол.
– Я постараюсь ускорить просмотр этих идей. Скажу вам откровенно: молодцы вы! Я обо всех вас говорю. Добросовестно работаете, с душой и знанием дела. Если бы все так работали! Вот, продумали варианты развития города в сложившихся условиях.
– Это инициатива Павла Андреевича, – сказала Дмитриевская.
– Ну, Лидия Николаевна! Будто и без меня вы не сделали бы этого!
– Не знаю. Я тогда была в таких расстроенных чувствах…
– А что же у нас вас так расстроило?
Дмитриевская смутилась и покраснела.
– Невозможность перенести металлургические заводы?
– А разве это не причина для расстройства?
– Тут уж ничего не поделаешь. – И, видимо желая переменить разговор, он сказал: – А Павлу Андреевичу инициативы не занимать. Это не первая его инициатива.
– А что толку! – вырвалось у меня.
– Ну, Павел Андреевич. – Беловол вдруг обнял меня за плечи: – Что же вы думаете, жизнь прожить без поражений и огорчений? Так не бывает.
Беловол оставался. Уходя, Дмитриевская обернулась и сказала:
– А схема загазованности – это тоже инициатива Павла Андреевича. – И, когда мы вышли, добавила, обращаясь ко мне: – Вот как я повышаю ваши акции.
На следующее утро Сабуров, не заходя на работу, направился к Васильеву и, вернувшись от него, сообщил: Васильев обещает провести совещание в самое ближайшее время, если удастся, завтра-послезавтра.
В этот день я получил письмо от Лены. Письма шли очень долго еще и потому, что все они проверялись цензурой, и иногда в них были вымаранные строчки. Лена сообщала, что на днях они должны выехать в Харьков. Ехать будут в товарном поезде… Дальше несколько слов замазаны чем-то черным – не прочтешь… Когда поезд отправится и сколько будет в пути – неизвестно.
Комната, в которой я жил, – проходная, но ходил через нее только Сабуров, и это меня не беспокоило: недоразумений или недовольства у нас не было. Иногда я начинал расспросы, чтобы снять комнату, но каждый раз что-либо меня отвлекало. Сейчас я забеспокоился, крепко обругал себя за беспечность и обратился к сотрудницам. Серафима Тихоновна и Антонина Ивановна обещали постараться. Серафима Тихоновна посетовала, что с квартирами стало очень трудно. Антонина Ивановна сказала, что у нее есть на примете комната, если только уже не занята.
– Поищите и мне отдельную квартиру, – попросил Сабуров. – Хотя бы комнату с кухней.
– С отдельными квартирами совсем трудно, – ответила Серафима Тихоновна. – Но мы постараемся вам помочь.
– Зеленый Яр вас устроит? – спросил Муленко.
– Далеко. Разве на худой конец, – ответил Сабуров.
– Это смотря где. Я живу в той части Зеленого Яра, которая примыкает к старому городу. Не так уж и далеко, каждый день хожу пешком. А вас устроит? – спросил Муленко меня. – Вы оба молодые, детей нет.
– Спасибо, Григорий Ильич. Но тоже – на худой конец. Далеко от цивилизации.
Все засмеялись.
– У вас там свой дом? – спросила Дмитриевская.
– Да.
– Так у вас сад, хозяйство. А что им там делать?
– То же, что и в других местах. Везде снимают квартиры.
Обратился к Перглеру.
– Очень хотел бы вам помочь. Но сам я в этих делах не мастер, попрошу жену – у нас много знакомых.
Помчался в городскую санитарную инспекцию, благо – близко. Чернякова сказала:
– Рада бы вам помочь, но мы в старом городе люди новые, никого не знаем. Вы в областной инспекции не спрашивали? Они все местные. Я сегодня там буду и обязательно поговорю.
Возвращаясь, застал Сабурова на крыльце. Он курил и задержал меня.
– Вы не волнуйтесь. Не успеете снять комнату – перейдете в мою, а я в вашу.
– Ну, что вы! Будете себя стеснять.
– Да бросьте церемонии! На войне, как на войне. А сейчас война. Да и не вечно же мы там будем жить. Вот замотались мы с вами, а ведь и мне тоже давно пора вплотную заняться квартирой.
– А в облисполкоме вам квартиру не обещали?
– Когда приехал, разговор был. Сказали, что со временем квартиру дадут обязательно, но пока придется потерпеть.
Э, нет! Нельзя допустить до обмена комнатами с Сабуровым. Что еще предпринять? Ага! Поговорю с нашими квартирными хозяевами. Они, безусловно, не заинтересованы в том, чтобы мы и дальше у них жили: комнаты значительно подорожали.
Позднее позвонила Чернякова, сообщила: в областной инспекции она говорила, Деревенко постарается помочь.
В небольшом кабинете Васильева из двух канцелярских столов без тумб составлен один длинный, тесно. Совещание вел Васильев. Из обкома ожидали двоих, но пришел один – заведующий отделом. Были секретарь горкома, Беловол, Рот, Чернякова, Дмитриевская, Ярославский, Сабуров и я. По просьбе женщин не курили. После краткого сообщения Васильева о цели совещания Дмитриевская развернула свой, как она его называла, походный генеральный план города. Им заинтересовались секретарь горкома и заведующий отделом обкома – вопросы, реплики, обмен мнениями. Васильев интереса к генеральному плану не проявил. Тихонько спросил у Сабурова:
– Васильев знаком с генпланом?
– Да, я его ознакомил. Да он его и раньше знал.
– По-моему, генеральный план сделан толково, – сказал заведующий отделом. – Вполне нас устраивает.
– Вот только Вознесенка и Соцгород загазовывались заводами, – сказала Дмитриевская.
– Промышленный город, – ответил заведующий отделом. – Иногда и дымом попахивало. Что ж тут такого?
– Вредно для здоровья.
– Так уж и вредно!
– Конечно, вредно. Врачи могут это подтвердить.
– Когда вскрывали умерших, проживавших в этих временных поселках, – сказала Рот, показывая на поселки вокруг заводов, – в легких обнаруживали ржавчину. – Вы думаете, это не отражается на здоровье?
– Так генеральным планом предусмотрена их ликвидация, не о них разговор.
– Но загазовывались не только эти поселки!
– Так они ж, эти районы, гораздо дальше от заводов и загазовывались в гораздо меньшей степени.
– Конечно, в меньшей степени, но все равно загазовывались, и постоянно жить в таких условиях вредно.
– Ну, не знаю. Вам, конечно, видней, хотя, возможно, вы и преувеличиваете вредность. Перестраховываетесь. Так что вы предлагаете? – спросил он у Дмитриевской.
– Мы исходим из того, – начала Дмитриевская, – что металлургические заводы останутся на своих местах.
Васильев, секретарь горкома и заведующий отделом усмехнулись. Заведующий отделом спросил:
– Вы в этом сомневались?
Переглянулись с Сабуровым: наверное, уже знают о нашем визите к Матюшину.
– Я сказала: мы исходим из того, что металлургические заводы останутся на своих местах, – твердо и с раздражением повторила Дмитриевская. – А предлагаем мы вот что, как один из вариантов развития города в незагазованной зоне. – Дмитриевская развернула правобережный вариант, подробно о нем доложила и ответила на вопросы.
– А что, может быть и такое развитие города, – сказал секретарь горкома. – Как вы считаете, товарищи?
– Мы за этот вариант, – сказала Чернякова.
– Да вы-то за этот, – сказал Васильев. – Вопросов больше нет? Замечания, возражения, сомнения есть?
– Сомнения есть, – сказал заведующий отделом. – Целесообразно ли такой долгий срок оставлять Вознесенку незастроенной? Наш город будет оставаться разорванным на две части.
– Зато люди будут жить в здоровых условиях, – сказала Рот. – А со временем может быть удастся обезвредить…
– Не надо повторяться, – прервал ее Васильев. – Я ваши доводы хорошо понимаю, они обоснованы. Поймите и вы нас. Вы здесь человек новый, – обратился он к секретарю горкома – а мы все так привыкли к мысли, что с застройкой Вознесенки Запорожье сольется в один город, что отказаться от этого не так-то просто. Еще в сорок первом году мы сделали первый шаг в этом направлении – успели на Вознесенке вырыть котлован под здание.
– Я разделяю ваши сомнения, – сказала Дмитриевская. – Я не принимала участие в разработке генерального плана и в Запорожье не бывала, если не считать однодневной экскурсии на Днепрогэс. Но генеральный план решен настолько убедительно, что отказаться от него очень трудно. А с другой стороны Вознесенка находится в зоне загазованности. Заводы не только восстановят. Они же, наверное, будут наращивать свои мощности?
– Конечно, будут, – одновременно сказали Васильев, секретарь горкома и Беловол.
– Значит, будет увеличиваться и загазованность.
– Вот видите! – сказала Чернякова. – А вы хотите в загазованной зоне разместить самый большой жилой район. Это же не бараки, которые когда-нибудь снесут.
– Трудный выбор, – сказал заведующий отделом. – Надо посоветоваться с руководством.
– А вы не искали других возможностей развития города? – спросил секретарь горкома.
Дмитриевская и Беловол переглянулись и улыбнулись.
– Как не искали? – сказала Дмитриевская, разворачивая степной вариант. – Да только ничего хорошего не нашли. Вот, например…
– Да-а… Это не то, – сказал секретарь горкома.
– Пробовали разместить большой жилой район вот здесь и вот здесь. – Дмитриевская показала на генплане предложения Беловола.
– Нет… Не пойдет… Это все не годится, – послышались отклики.
– А ваше мнение? Ваше и ваше? – спросил Васильев у Сабурова и у меня.
Ответил Сабуров:
– Мы оба и наши коллеги из Гипрограда сошлись на том, что схему планировки города надо разработать в двух вариантах: один – на основе генерального плана, другой – на основе вот этого правобережного эскиза. Сейчас их трудно сравнить: генеральный план полностью разработан, правобережный вариант еще никак не разрабатывался, это еще только идея, как говорит Лидия Николаевна, – голая идея, и на этой стадии нельзя ответить на многие вопросы: как будут решены проблемы водоснабжения, канализации, организация транспорта. Нужно сопоставить стоимости осуществления обоих вариантов. Когда они будут разработаны, тогда и можно будет сравнить их по всем аспектам и сделать выбор.
– Разумно, – сказал Васильев. – Я думаю, это предложение мы и примем. Конечно, – обратился он к санитарным врачам, – вы предпочли бы уже сейчас остановиться на правобережном варианте?
– Мы предпочли бы, – ответила Рот, – чтобы город строился в незагазованной зоне. Но возражать против разработки двух вариантов… Да, пожалуйста!
– Значит, договорились.
– Я считаю, – сказал заведующий отделом, – что эти варианты развития города надо сейчас обсудить с нашим руководством. Нельзя его обходить в таком важном вопросе!
– Так ведь вариантов еще нет, – ответила Дмитриевская. – Сначала надо их сделать. Сделаем и представим руководству – никто не собирается его обходить. А сейчас вы можете проинформировать руководство о наших предложениях.
– Можно и так. Но такую информацию вы подадите лучше меня.
– Возражений нет. Вопрос только во времени: наша командировка кончается. Но такую информацию не хуже меня могут сделать и ваши архитекторы.
– Конечно, – сказал Сабуров.
– На этом и закончим, – сказал Васильев. – Вам протокол нужен?
– Протокол? – переспросила Дмитриевская и посмотрела на Ярославского.
– Я думаю – не нужен, – сказал Ярославский. – Это не согласование проекта и не выбор вариантов. Мы просто советовались с вами в процессе работы.
– К тому же протокол может связать нам руки, – сказала Дмитриевская. – А вдруг возникнет еще один вариант?
Все заулыбались.
– Минуточку! – сказал Беловол. – Есть еще один очень важный, практический вопрос. Допустим…
– На минуточку, – вставил секретарь горкома.
– Допустим, будет принят правобережный вариант. Потребуется расширение проезжей части на плотине. Без этого о правобережном варианте нечего и думать. Восстановление Днепрогэс начнется скоро, а схема планировки будет разрабатываться несколько месяцев. Необходимо срочно…
– Понятно, все понятно! – перебил его заведующий отделом обкома. – Вот вы скажите, как инженер, – расширение дороги на плотине с технической стороны…
– С технической стороны и расширение проезжей части на плотине, и строительство более широких мостов над шлюзом и аванкамерного осуществимы. Технических проблем тут нет. Проблема в другом. Необходимо решить этот вопрос сейчас и так, как если бы правобережный вариант уже был принят.
– А если он не будет принят? – спросил секретарь горкома.
– Ну и что? И без правобережного варианта ширина совершенно недостаточна. Ведь с черепашьей скоростью ездили по плотине. А трамвай? Разве это трамвай – одноколейный челнок от берега до берега? Кого он устраивал? Что же вы думаете, если правобережный вариант не будет принят, правый берег совсем не будет развиваться? Восстановят предприятия, будут строить жилье, будет расти население и увеличиваться поток транспорта через плотину. Надо вперед смотреть! А тем самым мы исключим возможность осуществления правобережного варианта. Это очень серьезный вопрос.
– Дорогу на плотине расширять надо, – сказал заведующий отделом. – Добьемся. И не такие вопросы решали. И терять времени нельзя. Но для этого нам уже сейчас надо знать – какая нужна ширина дороги с учетом двухкаретного трамвая – обратился он к Дмитриевской.
– Ширина трамвайного полотна известна, я вам завтра смогу ее назвать по справочнику. Ширина проезжей части определяется по количеству полос движения, а они рассчитываются, исходя из ожидаемого потока транспорта с учетом развития города. В Харькове, как только вернемся, мы займемся этим в первую очередь и сразу же вам сообщим. На это уйдет две-три недели.
– Время, время! – сказал заведующий отделом. – Я вот о чем вас прошу: как можно ускорьте ваши расчеты и сразу же нам телеграфируйте необходимую ширину.
– Хорошо.
Васильев, заведующий отделом, секретарь горкома и Беловол остались. Мы вышли и остановились на тротуаре, делясь впечатлениями. Настроение было приподнятое. Потом вышли задержавшиеся, перекинулись с нами несколькими фразами, еще раз попрощались и разошлись. Беловол остался, и мы еще постояли.
Дмитриевская соглашалась с Сабуровым: при всех достоинствах генерального плана его недостатком было почти полное отсутствие замкнутых пространств, и небольшие коррективы, которые она предлагала внести в генеральный план, в основном сводились к их созданию. В застроенных районах, воспользовавшись разрушениями, она удачно наметила такие площадки, и в старом городе предложила создать две новых площадки: одна – в его центре, небольшая, уютная, и другая – на месте разрушенного завода им. Войкова, со сквером и общественным зданием, предположительно – театром. Сожженный театр, переделанный из здания банка, находился в месте случайном и неудачном: в самой узкой части главной улицы, с узеньким тротуарчиком перед ним и со сценической коробкой, неприятно выглядевшей с Днепра. Когда мы обсуждали эти предложения Дмитриевской, позвонил Беловол и спросил – не хотим ли мы посмотреть на город с Днепра. Он договорился с речниками – они могут предоставить нам катер. Мы обрадовались такой возможности и попросили, чтобы катер был предоставлен на длительное время – хотелось посмотреть на город еще и с Хортицы и познакомиться с ней. Условились, что поездка состоится послезавтра утром.
На другой день Сабурову позвонил Васильев. Заканчивая разговор с ним, Григорий Георгиевич сказал:
– Ну, пусть приходит.
Потом обратился к Корочанской и ко мне:
– Чья очередь проектировать восстановление дома?
– Моя, – ответил я, – но могу ее уступить.
– Нет, – сказала Корочанская. Я еще не кончила свой проект.
– А я могу в любой момент выскочить в Харьков.
– А сколько времени займет ваша поездка? – спросил Сабуров. – Неделю? Больше?
– Нет, не больше.
– Ну, так это погоды не делает. Кстати, прошу меня извинить. Вот разрешение вашей жене на въезд в Запорожье, все забываю отдать. – Затем Сабуров обратился к Дмитриевской и Ярославскому: – Есть новость, касающаяся и вас. Васильев сказал, что они (кто именно он не сказал, да это и неважно) уже докладывали руководству о предложении разработать схему генплана в двух вариантах, и руководство с этим согласилось. Как только определится требуемая ширина проезжей части на плотине, они сразу же поднимут этот вопрос.
– Даже и эскизов не смотрели? И прекрасно, – сказала Дмитриевская. Пора нам домой. Как говорится: дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?
Пришел заказчик проекта. Лет пятидесяти с небольшим. Манеры хорошо воспитанного человека, но лицо испитое и несет от него водочкой. Отрекомендовался главным инженером ОКС’а завода им. Войкова. Пригласил его к себе.
– Завод восстанавливается?
– Да, есть приказ государственного комитета обороны.
– Здравствуйте, я ваша тетя! – вдруг вскрикнула Дмитриевская и покраснела. – Извините, пожалуйста, это я своим мыслям.
– Проект делает Харьковский институт, но только проект завода. А нужно и жилье. Проектных организаций в городе нет, и в облисполкоме посоветовали обратиться к вам. На первый случай нам нужно восстановить дом под жилые квартиры.
– Ну, покажите, что у вас есть.
– Обмерочные чертежи.
Остов сожженного трехэтажного дома дореволюционной постройки. Две лестницы у торцов, коридорная система. Гостиница? Но нет вестибюля и обычных при нем помещений. Наверное, когда-то были меблированные комнаты.
– Сам Бог велел здесь сделать общежитие.
– Нам в первую очередь нужны квартиры, общежитие потребуется позже.
– Так лучше подобрать другой дом, в котором были квартиры.
– Все они ведомственные, кому-то принадлежат. Ничего, кроме этой коробки, у нас сейчас нет.
– А запроектировать новый?
– На строительство нового уйдет много времени, а квартиры потребуются очень скоро.
– Григорий Георгиевич! Как вы смотрите на такой заказ?
– Извините, я не слушал. В чем дело? – Сабуров подошел, взглянул на чертежи, выслушал заказчика. – Заранее ничего сказать не могу. Надо попробовать.
Сабуров вернулся к своим делам.
– Придется встраивать еще одну лестничную клетку, – сказал я.
– Ой, нет! Это намного затянет восстановление. Да и жилую площадь жалко. Знаете, с третьей лестничной клеткой мы, наверное, и сами смогли бы запроектировать. Вы – архитектор, вам и карты в руки.
Мы засмеялись.
– Архитектор – не волшебник.
– А вы попробуйте, вдруг получится.
– Заранее могу сказать: получится. Но пропадет много жилой площади под общие коридоры для нескольких квартир. Нерационально. Пропадет куда больше, чем под лестничную клетку.
– Да что заранее тосковать. Вы попробуйте.
– Ну, хорошо. Оставьте.
– Когда можно прийти?
– Завтра меня здесь не будет. Приходите… – Я подумал: надо будет показать Сабурову. – Приходите послезавтра после перерыва.
– Братцы! – воскликнула Дмитриевская после ухода заказчика. – Где же театр разместить? Нам уезжать пора. По традиции и по здравому смыслу театр должен быть в центральном районе. Но, во-первых, город будет большой, и по нашим нормам ему положено не менее трех театральных зданий, одно из них, конечно, – в старом городе. А во-вторых, когда еще центральный район начнут застраивать! А театр нужен уже сейчас. У вас есть предложения?
– Есть одна идея, – ответил Сабуров.
– И у меня появилась, – сказал я.
– И у меня мелькнула интересная мысль. Надо ее проверить, – сказала Дмитриевская. – Давайте прямо сейчас поэскизируем и посмотрим наши предложения.
– Это времени много не займет, – сказал Сабуров. Лидия Николаевна, не одолжите ли вы нам походный генплан? Вера Абрамовна, а вы не хотите принять участие?
– Я об этом не думала, и прямо так сходу… Сейчас у меня нет предложения, – ответила Корочанская.
Я достал нашу схему генплана, Дмитриевская – его светокопию. Наступила тишина.
– Конкурс идей, – сказал Ярославский.
– Блицтурнир, – удивил репликой Муленко.
Минут через пять Дмитриевская и я, как по команде, поднялись и с эскизами подошли к Сабурову. И у него был готов эскиз. Мы взглянули на них, друг на друга, и стали смеяться. Подошли Корочанская и Ярославский и тоже засмеялись. У нас троих оказалось одно предложение. Против сожженного театра по другую сторону улицы квартал слабо застроен: три-четыре ветхих глинобитных домика и столовая в одноэтажном модерне. А по другую сторону этой части квартала, на другой стороне улицы – незастроенная территория рядом с обкомом – двор бывшего земства. На нем мы и разместили театр с площадью перед ним до главной улицы.
– Мне нравится, – сказала Корочанская.
– Редкий случай, – сказала Дмитриевская. – Обычно: два архитектора – три мнения.
– Перст Божий, – сказал Ярославский.
Подошел Муленко, посмотрел.
– Вот только согласится ли обком, чтобы рядом с ним был театр?
– А он там не будет вечно, со временем перейдет в новое здание, – ответила Дмитриевская.
– Когда это еще будет?
– А чем обкому помешает театр? – спросил Сабуров.
– Как-то непривычно: обком и театр. А может эта территория потребуется обкому для гаражей или еще чего-нибудь.
– Построят в другом месте, – сказал я.
Муленко молча вернулся к своему столу.
– Так как? – спросила Дмитриевская.
– Вот так, – ответил Сабуров.
После работы засел за проект восстановления дома. Как ни изощрялся, – лучшее, что у меня получалось – двухкомнатные квартиры с отдельной кухней, но передняя, ванная и туалет – общие для двух квартир. Далеко не экстракласс, как говорит Лидия Николаевна.
Какая-то срочная работа помешала мне принять участие в поездке по Днепру. После завтрака Дмитриевская, Ярославский, Сабуров и Корочанская из столовой отправились на пристань, а я днем был у Беловола и после разговора по делу спросил:
– Вы не ходатайствовали о переносе завода имени Войкова?
– Я-то ходатайствовал. Сразу после нашего разговора подготовил проект письма обкома и облисполкома и отдал его Васильеву. Знаю, – потом оно пошло в обком и там застряло. А когда был получен приказ ГКО о восстановлении завода, меня там еще и отчитали за неуместную инициативу, за то, что я их чуть не подвел. Вот так, Павел Андреевич. Только вы не подумайте, что я считаю, будто допустил ошибку. Вынести этот завод – мысль была правильная. Другое дело, что я не был достаточно настойчивым, не подключил горком. Впредь наука. А вы не ставили этот вопрос перед своим Управлением?
– Нет. Это, конечно, наша ошибка. Хотя… Нам же сказали, чтобы мы большие заводы не трогали.
– Да какой он большой! Вот теперь, наверное, станет большим. Да что теперь об этом говорить!
– В схеме генерального плана Дмитриевская наметила на месте этого завода театр и сквер.
– Театр? А, пожалуй. Театр был расположен неудачно. Раз завод будет восстанавливаться, надо бы подобрать другое место для театра.
– Вот наше общее предложение. – Я положил перед Беловолом эскиз.
– А хорошее предложение. – Театр будет виден с главной улицы, перед ним площадь со сквером. Вы не оставите мне чертежик? Я покажу его председателю и в горкоме, пусть привыкают к этой мысли. А Васильеву вы не показывали?
– Мы только вчера подобрали это место. А сегодня все на Днепре.
– Ну, ничего. Мы с вами тоже посмотрим с Днепра на город.
Полукоммунальные квартиры, – сказала Дмитриевская, увидев мою планировку восстанавливаемого дома.
– Ну что ж, – сказал Сабуров, – если заказчик согласится, так и проектируйте. Видите ли, Лидия Николаевна, здесь полноценные квартиры получатся только пятикомнатные. А заселят их сами понимаете как. Так лучше уж такие квартиры. Главное место квартирных склок – кухня. А кухня – отдельная.
– А если поставить условие, как предлагал Павел Андреевич, – отстроить еще одну лестничную клетку?
– Пойдут в облисполком, обком и добьются своего. Надо учитывать сегодняшние возможности.
От заказчика опять пахло водкой. Спившийся интеллигент – подумал я. Он посмотрел планировку и, мягко улыбаясь, сказал:
– Вот и получилось. Давайте договариваться.
– Начальству покажите?
– Нет надобности. Доложу. Такие квартиры нас вполне устроят, да и лучшего не придумаешь. От вас нам потребуется немного: рабочие чертежи поэтажных планов и фасадов, поперечные разрезы по квартирам и по лестнице, чисто архитектурные – без начинки, эскизы столярки и крыши под железо и под черепицу или шифер – неизвестно что у нас будет. Вот, пожалуй, и все. Остальное сделаем сами.
– Так ведь для черепицы и шифера уклоны разные.
– Давайте под черепицу. Насобираем на разрушенных домах. Татарку.
– А полы?
– А что полы? Дощатые, конечно. Лес у нас будет. А метлахскую плитку уже собираем впрок.
– Перегородки деревянные или кирпичные?
– Кто его знает. Давайте деревянные, в случае чего поменяем на кирпичные.
– Еще такой вопрос. У меня здесь все квартиры – двухкомнатные. А можно сделать часть трехкомнатными, часть – однокомнатными. Попрошу вас оговорить набор квартир.
– Трудный вопрос. Заранее не угадаешь. Оставьте все двухкомнатными, а при необходимости мы сами изменим. К середине августа сделаете?
– Боюсь подвести. Заниматься вашим делом буду в нерабочее время, а у меня его мало – всегда могут оторвать срочным заданием. К тому же мне предстоит поездка, примерно, на неделю.
– Назовите свой срок.
– К сентябрю.
– Приходится соглашаться, выбора у нас нет. Сколько возьмете за работу?
Опыт у меня уже накоплен, и я назвал сумму, без запроса.
– И еще рулон кальки и несколько листов полуватмана. Работать не на чем.
– Договорились. Завтра приду с договором, принесу кальку и полуватман.
– Когда я сказал о рулоне кальки, Сабуров и Корочанская насторожились.
– Павка, насчет кальки ты гений, – сказала Корочанская. – Для всех?
– Конечно.
– Григорий Георгиевич, – сказала Дмитриевская. – Я вам оставлю начатый рулон кальки. Не взамен походного генплана, а кроме того.
– Лидия Николаевна! – сказал Ярославский. – А как вы отчитаетесь за походный генплан? Он же с грифом. Лучше отправить его спецпочтой.
– А! Нужен запрос, начальство потребует сделать дубликат, выставит счет. У вас же нет сейфа? Хранить будут в спецчасти облисполкома, каждый раз брать… Пока я работаю по Запорожью, у меня его никто не спросит. А привезу новую схему генплана – тогда и верну. Вы его только не потеряйте.
От заказчика пахло водкой постоянно. Он принес договор, рулон кальки и несколько листов полуватмана. В договоре все было оговорено пунктуально, но сумма оказалась на пятьсот рублей больше. В ответ на мое удивление он сказал:
– Это мне. Комиссионные.
– Нет. Я работать на таких условиях не буду.
– Матушка тяжело больна. Нужны деньги, – тихо сказал он, опустив голову и искоса на меня посматривая. Не знаю, какое здоровье у матушки, но деньги ему нужны на водку.
– Знаете что. Забирайте мои эскизы и проектируйте сами. Справитесь.
– Это ваше последнее слово?
– Совершенно верно.
Посидев молча, он сказал:
– Отложим разговор на завтра.
Договор унес с собой, кальку и полуватман оставил.
– Я думал, – сказал Сабуров, – комиссионные берут только на Кавказе.
На следующий день заказчик тихо сказал мне:
– Войдите в мое положение. Я назвал директору стоимость проекта. Как же я назову теперь другую? Пусть вся эта сумма будет вам.
– Нет. Вся эта сумма мне не нужна. Да возьмите вы эскизы и запроектируйте сами. Вот вам и выход из положения.
– А сколько вы положите за свои труды?
– Да нисколько. Возьмите так.
– Так не положено. Извините за откровенность, – странный вы человек. Ну, хорошо. Еще раз отложим этот разговор.
– Павка, что ты чудишь? – сказала Корочанская после его ухода. – Чего ты отказываешься от пятисот рублей? Ведь никаких расценок у нас нет.
– А ты не понимаешь? Этот алкоголик будет ходить за мной по пятам и ныть, чтобы я отдал ему его пятьсот рублей.
– Или просто их не отдаст, – сказал Сабуров.
В этот день уехали Дмитриевская и Ярославский.
На следующий день явился заказчик, молча положил на стол договор и постучал пальцем по сумме: она была такой, как мы договаривались. Я внимательно еще раз прочел договор и подписал.
Кто мне нашел комнату – не помню. Узнал об этом на работе. Сабуров сказал:
– Идите сейчас, пока кто-нибудь не перехватил.
Примерно полчаса в хорошем темпе. Последняя улица к Днепру. Глинобитный дом под черепицей, замусоренный двор, в комнате – некрашеные полы и убогая мебель. Неприветливые старик и старуха смотрели недоверчиво и допытывались – нет ли у нас детей и не собирается ли жена рожать. Сказали, чтобы за ответом пришел через неделю.
– Нельзя ли раньше?
– Ну, придите деньков через пять или четыре.
Будут наводить справки обо мне? Выбирать квартирантов?
На работе застал гостя. Георгий Михайлович Орлов, архитектор из Москвы. Лет пятидесяти, высокий, представительный. Работал с Весниными над проектом Днепрогеса, Соцгорода и правобережных поселков, назначен главным архитектором Днепростроя и будет с небольшой группой проектировщиков работать над восстановлением Днепрогеса. Приехал с правого берега на грузовой машине. Оказывается, в теле плотине есть патерны – тоннели для наблюдения за ее состоянием, один – ниже нижнего бьефа, другой – ниже верхнего, в одном из них – железнодорожные рельсы для сообщения между берегами. По этому тоннелю сейчас ездят машины с пропусками Днепростроя.
Орлов приехал познакомиться с нами, и, когда я пришел, он вместе с Сабуровым рассматривал проекты, поступившие на согласование. Он пригласил нас троих приехать к нему посмотреть его проекты, обещал прислать за нами машину и хотел договориться о дне и времени нашей поездки.
– Боюсь вас подвести, – ответил Сабуров. – Договоримся, а кого-нибудь из нас могут задержать срочные дела.
– Понимаю, – сказал Георгий Михайлович. – А может быть, встретимся в воскресенье? Вы здесь с семьями?
– Пока еще нет. В воскресенье – пожалуйста. Как вы смотрите, чтобы поехать в воскресенье? – спросил Сабуров Корочанскую и меня.
– С удовольствием, – ответил я.
– Я не смогу, ко мне муж приедет на воскресенье, – сказала Корочанская.
– Ну, приезжайте вы вдвоем, буду очень рад. Я здесь тоже без семьи.
В воскресенье после завтрака, когда мы вышли из столовой, возле облисполкома нас ждала грузовая машина. Орлов занимал квартиру в одноэтажном домике, здесь и работал.
Смотрели эскизы, варианты. Содержания их не помню. Показывая варианты какого-то решения, Орлов сказал:
– Все это, как говорили Ильф и Петров, типичное не то. Еще не нашлось.
Снова эскизы, варианты. Он ждал нашей оценки и раз сказал:
– Ну, ну… Смелее!
Постепенно скованность прошла, началось оживленное обсуждение, мы стали хвататься за карандаши. Посмотрев эскиз Сабурова, Георгий Михайлович сказал:
– Тут что-то есть. Идея верная, надо будет над ней поработать. – Понравился ему и какой-то мой эскиз.
Потом он по телефону заказал обед и предложил выкупаться в Днепре. Спустились по крутой тропинке.
– Далеко не заплывайте, – сказал Орлов. – Видите, какое течение на средине.
Обед доставили Орлову домой. За обедом Сабуров спросил – можно ли расширить проезжую часть на плотине.
– Это вполне осуществимо и было бы целесообразно – через несколько лет ее ширина будет недостаточной. Но Днепрострой по своей инициативе это делать не станет. Надо заставить. Вот только удастся ли – не уверен: очень сжатые сроки восстановления.
– Так ведь, наверное, возможно расширить проезжую часть и при работающей станции, – сказал я.
– Видите ли, в чем тут дело: начинать надо с проезжей части – без транспорта какое может быть восстановление? Конечно, можно восстановить, как было, а потом сразу же приступить к расширению. Но, согласитесь, – это как-то странно. А почему вы об этом заговорили?
– Так ведь ширина проезжей части на самом деле скоро станет недостаточной, – ответил Сабуров. – Это понимает местное руководство и собирается поднять вопрос о расширении.
– Пусть поторопится. Хорошо, если это удастся.
Собрались уходить. Орлов подошел к телефону, чтобы пристроить нас на машину, но я отвлек его вопросом – работал ли он здесь, когда было принято решение строить заводы на левом берегу.
– Было такое. А что?
– А вы не пробовали разместить жилые районы вне задымления?
– Хм… Пробовали! Целая история. Может быть, задержитесь, если вас это интересует?
– Еще бы не задержаться!
– Собственно, это было дело Гипрограда – там разрабатывали генеральный план города. Но мы там сделали такую попытку. Наше предложение совпадало с гипроградовским: развивать Соцгород не на сближение со старым городом, а на правом берегу. Получалось, правда, два города на неопределенно долгое время, но из двух бед выбирают меньшую. А у меня возникла, было, и такая идея…
Орлов лихо и довольно правильно нарисовал контуры верхней части Хортицы, обоих берегов Днепра, плотины и обвел их кругом с центром между плотиной и Хортицей.
– Представьте: город на склонах обоих берегов и верхней части Хортицы. Как стрелка в Ленинграде, только природа куда богаче. Но, поразмыслив, я отказался от этой идеи.
– Почему? – спросил Сабуров.
– Вы были на Хортице? Изумительный остров. Не надо его трогать. Я это чувствовал, а тут вдруг… В Гипрограде работал архитектор… Владимир… Владимир…
– Владимир Михайлович Орехов? – спросил я.
– Верно, Орехов. Вы его знали?
– Он вел группу студентов в нашем институте.
– Так этот Орехов предлагал застраивать не Вознесенку или правый берег, а Хортицу.
– Хортицу? – вырвалось у меня.
– Представьте себе. И отстаивал эту идею рьяно, я бы сказал – назойливо. Поддержки ни у кого не получил. Хортицу трогать упаси бог: это уникальный уголок. Тогда я и отказался от этой своей мысли. – Орлов потрогал только что сделанный набросок. – Хорошо, что никому не успел показать – недосуг было довести эскиз до ума. Хортицу только тронь – потом застройку не остановишь. Вот посадили на Хортице институт электрификации сельского хозяйства, не нашли другого места. Вам бы сейчас поставить вопрос – не восстанавливать этот институт, а вынести его за город… Вот такая была история с географией. У Толстого какую-то идею Каренина, я уже не помню, в чем она заключалась, погубили его противники весьма оригинальным способом. Не помните?
– Помню, – сказал я. – Довели ее до абсурда.
– Вот так и мою идею погубил Орехов, доведя ее до абсурда. Впрочем, она с самого начала была порочной, хотя и выглядела очень привлекательно.
– Порочное часто выглядит привлекательным, – сказал Сабуров, и мы засмеялись. – Георгий Михайлович, а какова судьба вашего предложения – застраивать правый берег?
– Хм… Ну, Мамземов должен был поднять этот вопрос по своей линии. А наше начальство имело контакты в более высоких сферах, и мы уговорили его поставить этот вопрос перед Орджоникидзе. У нашего начальства своих вопросов всегда хватало, но раз оно взялось и за этот, можно было не сомневаться, что обещание выполнит. Ответ мы ждали очень долго и получили его, когда и ждать перестали. Ответ был такой: жилье для заводов строить на том же берегу, что и заводы. По тем временам это было вполне логично. Удивительно, как никто из нас сам этого не сообразил. Не могу сказать, что нас, да и Мамземова, ответ обескуражил. Мы тогда не представляли себе степень задымления. Заводы – далеко. Товарищи, что с вами? Что вас так обескуражило?
– Дело в том, – сказал Сабуров, – что Гипроград начинает разработку схемы генерального плана в двух вариантах…
– Иван Иваныч? Мамземов?
– Мамземова сейчас в Гипрограде нет. Лидия Николаевна Дмитриевская.
– Не знаю такую. Ну, ну… Так что?
– Схему решили разработать в двух вариантах: по старому генплану и с развитием города на правом берегу.
– Ну и прекрасно, пусть разрабатывают. Обстоятельства-то изменились. А заводы сильно разрушены? Вы их видели?
– Мы их обошли. Сплошные руины, – сказал Сабуров.
– Там и восстанавливать-то нечего, – добавил я.
– Руины – не руины, а восстанавливать или заново строить, наверное, будут на прежнем месте. Так дешевле, а главное – быстрее. Но жилье, на Вознесенке ли, или на правом берегу, все равно строить новое. А обстоятельства-то изменились. Хотя… Хм… Я вас, кажется, начинаю понимать. А вы с местным начальством этот вопрос обсуждали?
– Обсудили, – ответил Сабуров и рассказал о совещании у Васильева и о том, что с решением совещания согласилось руководство области.
– Ну, так что вас смущает?
– Мне кажется, – ответил Сабуров, – что они не знали об этом указании – строить жилье на том же берегу, что и заводы. Павел Андреевич, а вы как считаете?
– Думаю, что не знали. Иначе они не решились бы одобрить правобережный вариант. У нас с вами уже есть опыт в таких делах.
– А что за опыт, если не секрет?
Мы с Сабуровым переглянулись и усмехнулись. Вздохнув, Сабуров рассказал, как нас принял Матюшин.
– Но протокол совещания в облисполкоме у вас есть?
– В том-то и дело, что нет. Посчитали, что это предварительное обсуждение, а протокол потребуется после рассмотрения вариантов.
– Хм… Остается уповать на Гипроград.
– Но и в Гипрограде есть начальство, – сказал я. – Мамземов ведь знал об этом указании.
– Конечно.
– Значит, знал и директор Гипрограда. Он прежний, а начальство такие указания помнит до гроба.
Орлов засмеялся.
– Лучше сказать – до смерти. Закопать могут и без гроба. Что же остается? Управление по делам архитектуры?
Мы снова переглянулись и засмеялись.
– И тут опыт?
Орлов внушал доверие, угадывалась его порядочность, и Сабуров рассказал и об этом нашем опыте. Внимательно выслушав и задав несколько вопросов, Орлов пробурчал:
– Реникса. – Мы засмеялись, вспомнив это выражение из чеховских «Трех сестер». – Чепуха какая-то получается. Ну, допустим, заводы остаются на своих местах, конечно, не по стратегическим, а только по экономическим соображениям. Это ясно. Но почему теперь, – он сделал ударение на слове «теперь», – жилье надо строить в задымляемой зоне? Нелепость. – Орлов помолчал. – Боюсь, ничем не смогу помочь. Нужных связей у меня нет, здесь – новое начальство, и заниматься этим вопросом оно не будет. Между нами, – у меня сложилось впечатление, что мое здешнее начальство смотрит на правый берег как на район энергетиков и только энергетиков. Здесь все их хозяйство. Так сложилось. И, конечно, начальству не понравится, чтобы кто-то еще, к тому же – более мощный, вторгся в эту вотчину. И расширение проезжей части на плотине ему не нужно.
Орлов проводил нас до машины. Условились поддерживать контакт, и Орлов обещал, бывая в городе, нас проведывать. Потом сказал:
– Вы не расстраивайтесь и не унывайте. Это ничего не дает. Только отразится на здоровье, если не сейчас, так после. Селяви.
Эту оброненную на ходу мысль я подобрал и старался ей следовать. Уныние – занятие бессмысленное, и не унывать я научился, а не расстраиваться?.. Да есть ли хоть один человек, который никогда не расстраивается?
В понедельник Сабуров созвонился с Васильевым, я – с Беловолом, и пошли мы по проторенным дорожкам. Потом Сабуров сообщил, что Васильев поблагодарил за информацию, воздержался от комментариев и сказал, что доложит руководству. А я сообщил Сабурову, что Беловол вскочил, подергал пиджак, сел и сказал, что будет говорить в горкоме.
Когда напряженно ждешь, из памяти выпадает, чем занимался. Но в эти дни ожидания я снял комнату, которую раньше смотрел – выбора не было. Заплатил за месяц вперед и предупредил хозяев, что поселимся, когда приедет жена.
Наконец, Сабуров узнал решение руководства: указание о том, что металлурги должны работать и жить на левом берегу, не отменено, и нарушать его или ходатайствовать о его пересмотре они не будут. Сабуров спросил, имеем ли мы право сами ходатайствовать о пересмотре этого указания. Ответ Васильева был такой:
– Право вы имеете. Но если будете ходатайствовать, то делать это можете по своей инициативе и только от своего имени. Если вам нужна командировка в Киев, вы ее получите, но только по любому другому вопросу.
– Значит, – на свой страх и риск. И на том спасибо.
После такого официального сухого ответа Васильев вдруг сказал, что он сам все еще не определился – как лучше развиваться городу – хотелось бы, чтобы город был один, и в то же время он понимает, что лучше жить в незагазованном районе. Если бы от него зависело, он оставил бы в силе наше предложение – разработать схему генплана в двух вариантах. Сравнили бы их по всем показателям, оценили, а там видно было бы, как действовать: война идет к концу. В обсуждении этого вопроса Васильев не участвовал.
– Надо ехать в Киев, – сказал Сабуров. – Придумаем причину или снова попросим вызвать? Можете и вы съездить – командировку вам подпишу я, и не надо ничего придумывать.
– Давайте немного подождем. Я вот-вот выскочу в Харьков. Зайду в Гипроград – может быть, они сами уже обратились к Головко.
– Пожалуй. Заодно постарайтесь получить ширину проезжей части на плотине. Если надо будет подождать день-два…
Меня позвали к телефону. Беловол просил зайти по делу, которым я занимался, сейчас или после работы. Пошел сразу. Поговорив по делу и спросив – знаем ли мы о решении руководства по правобережному варианту, Беловол рассказал:
– Я, конечно, на обсуждении не был. Председателя горисполкома тоже не пригласили. Но я договорился с секретарем горкома – он обещал отстаивать разработку схемы генплана в двух вариантах. В конце концов, это только проект. Отстаивать он пытался, но сразу получил отпор: «Вы думаете, что предлагаете?!..» И пошло-поехало. Ладно, тут все ясно. У меня к вам такой вопрос: вы не собираетесь обратиться в Управление по делам архитектуры?
– Собираемся. Но сначала я съезжу в Харьков. Может быть, Гипроград уже обратился с этим вопросом в управление. Они сделают это более квалифицированно.
– Квалифицированно-то, квалифицированно… Но за наше предложение надо бороться. Хорошо бы поехать вместе с Дмитриевской вам или Сабурову.
– Хорошо, скажу об этом Сабурову.
– С кем бороться? С Головко? – спросил меня Сабуров и засмеялся. – И потом, я думаю, – по этому вопросу лучше говорить с Головко с глазу на глаз. А впрочем, если Дмитриевская предложит вам съездить вместе, – поезжайте. Командировку вам я на всякий случай выпишу в Харьков и Киев. Жене вашей придется вас немного подождать. Это ничего? Вы же возвращаться будете через Харьков. Вопрос в том, когда она приедет.
– Должна была уже приехать. Я беспокоюсь.
– Ну, это вы напрасно. Немцев в воздухе подавили окончательно. Если они и бомбят эшелоны, то только в прифронтовой зоне. Вот, за все время они лишь раз пытались бомбить у нас временный мост. А сейчас – фронт за тридевять земель. Вы же знаете, как поезда ходят, особенно товарные, невоенные. Могут ехать и месяц, и больше. А не съездить ли мне в Харьков? Или вам? А за женой – потом, когда приедет.
– Давайте подождем еще немного.
– Ну хорошо, подождем. Но немного. Ведь уже август начался.
Сабурову и мне писали до востребования, и я ежедневно безрезультатно наведывался на почту, ожидая письмо от Лены. В этот день, в перерыв, мы зашли на почту, и я получил два письма – от Лены, уже из Харькова, и от мамы. Мама писала, что она хотела бы со всей семьей переехать ко мне жить. О, Господи! Только этого недоставало. На другой день я выехал в Харьков, а накануне вечером отнес вещи на новую квартиру. Оказалось, что вещами я немного оброс, и Сабуров помог их перенести. На обратном пути он сказал:
– Квартира, как говорит Лидия Николаевна, не экстра класс, но на первый случай – хоть крыша над головой. Потом, не спеша, найдете другую. Жены это умеют делать лучше нас. А мои хозяева вашу комнату, конечно, сдадут и неизвестно кому.
– Григорий Георгиевич, вы же хотели купить домик?
– Денег на покупку дома у нас нет. Я хотел занять у родственницы, купить остатки сожженного домика по государственной оценке и не спеша, с чувством, толком, расстановкой привести его в божеский вид. Да все – недосуг. Ни этим заняться, ни поиском квартиры. А ведь надо! Сколько можно тянуть?
С поезда зашел на Сирохинскую, застал только Олю, рассказал чего приехал и пообещал в конце дня прийти с Леной. Без завтрака меня Оля, конечно, не отпустила. Оказалось, – у соседей Арьевых, живущих с ними в одной квартире, есть телефон, соседка не работает, так что ее можно застать дома. По дороге позвонил по телефону и попросил соседку передать Арьевым, что приехал Огурцов и будет рад их видеть сегодня вечером на Сирохинской. Соседка мою просьбу записала.
Лена и ее сестра с грудным ребенком ехали в будке, установленной на открытой платформе. Поезд вез оборудование тракторного завода и находился в пути 23 дня. Лена до сих пор вспоминает красоту южного Урала. Любицкие уже были в Харькове, жили в центре, на Садовой, в большом доме, в огромной квартире с длинным темным коридором, заворачивающим за угол. Они занимали две разрозненные комнаты – одну большую, другую – маленькую и узкую: наверное, когда-то это была комната для прислуги. В этой же квартире получила большую комнату с эркером и Полина Федоровна, а маленькая комната служила обеим сестрам кухней и кладовой. Сначала я удивился: как им удалось сразу получить комнаты, да еще в центре. Потом сообразил: возвращается еще мало народу, у Лениных сестер – постоянная прописка в Харькове, значит – им полагается жилье.
Комната, тесно заставленная столами. Над многими из них – наклонно установленные доски, опирающиеся на папки и книги. Над досками видны головы. Голова Дмитриевской возле стены, я начал к ней протискиваться, она меня увидела и стала пробираться навстречу. Я вернулся к двери. С другой стороны ко мне, улыбаясь, протискивался Ярославский. Несколько глаз смотрели на меня из-за досок.
– Приехали за женой?
– Не только.
– Нужно отметить командировку?
– Нужно. Но я по делу.
– Приехали вы очень кстати. Вот только где бы нам поговорить?
– Пойдемте, поищем, – предложил Ярославский.
Вышли на лестницу – на площадке курили. Поднялись на этаж – там тоже курили. Мимо проходил высокий мужчина, поздоровался и спросил:
– Ищете пристанище для конференции?
– Ищем.
– А вы идите в комнату, – он назвал номер, – там никого нет.
Маленькая комната.
– Сядем, – сказала Дмитриевская.
– Лидия Николаевна, в старину гонца с черной вестью убивали.
– Это вы не о том, что металлурги должны жить на одном берегу с их заводами?
– А, вы уже знаете об этом!
– Узнали от нашего директора. А вы как узнали?
Рассказал. Упомянул и о предложении Орехова застраивать Хортицу.
– Володя Орехов?! Постойте-постойте… Когда-то я об этом слышала, но не знала, с чем это связано, и отнеслась, как к курьезу. А ваше руководство об этом знало? Наверное, нет.
– Теперь знает. Нельзя же скрывать.
– Плохо дело. А я сгоряча хотела просить вас получить протокол совещания в облисполкоме. Они же предлагали. Но теперь от этого мы отказались.
– И хорошо, что протокола нет, – сказал я. – Если бы вы разработали схему на основе такого протокола, то в случае чего вас обвинили бы в том, что вы сознательно скрыли это указание.
– А нам бы и не разрешили разрабатывать правобережный вариант только на основе этого протокола. Да его теперь и не дадут, – сказал Ярославский.
– Плохо дело, – повторила Дмитриевская.
– Мы решили обратиться к Головко и подумали – может быть, вы захотите к нам присоединиться? Поэтому я здесь, с командировкой в Харьков и Киев.
– Да? А я только из Киева.
– Да?! Ну… И что?
– Давайте я расскажу по порядку, чтобы вам обоим было все ясно. Пока свежо в памяти. Наш директор сразу же запретил разрабатывать правобережный вариант.
– Он архитектор?
– Да нет! Он человек серьезный. – Мы засмеялись. – Кажется, строитель. Я ему сообщила о совещании в облисполкоме, а он в ответ: «Протокол есть? Ах, нет?» Был бы протокол – он обратился бы в Управление по делам архитектуры с просьбой подтвердить возможность разработки такого варианта. Говорила я с директором вместе с руководителем мастерской. Директор отвлекся разговором по телефону, и я тихонько сказала своему руководителю, что немного корректирую генеральный план и под этим предлогом… Он приложил палец к губам, а когда мы вышли, сказал, что не надо сейчас ставить вопрос о поездке в Киев – шито белыми нитками, и что он сам скоро отправит меня к Головко под этим предлогом. Он так и сделал – поговорил по телефону с Головко, договорился когда приехать, и Головко прислал схему с вызовом автора схемы планировки.
– Вот как надо работать, – подумал я.
– Корректировку Головко одобрил, спросил – «Идея Сабурова? Идея хорошая». Одобрил и наши конкретные предложения, воплощающие эту идею. А потом, ну, как Беловол, стал спрашивать: «А где-нибудь здесь организовать площадь нельзя? А здесь?» Ну, я объяснила, что нам потребуется большой снос, и рассказала о заводе Войкова. Он сказал: «Жаль. Но ничего не поделаешь. Вам завизировать эскиз?» Я поблагодарила и сказала, что не обязательно: эскиз черновой.
– А Лидии Николаевне здесь попеняли, – сказал Ярославский, – почему она никак не оформила согласование.
– А, ладно! Нельзя же никому не доверять и на каждом шагу со всех брать расписки! Правобережным вариантом он заинтересовался, задержался над ним подольше, чем над первым. Сказал, что альтернатива хорошая: развивать город в незагазованной зоне, отметил достоинства и недостатки обоих вариантов, обрадовался, что ваше руководство взялось добиться расширения проезжей части на плотине. Сказал: «Вот так и разработайте схему генплана – в двух вариантах». Но оказывается, он не знал об этом злосчастном указании. Когда я сказала о нем, Головко расстроился, даже крякнул, бросил карандаш на стол и замолчал. Оба мы какое-то время молчали. Звонил телефон – Головко не поднимал трубку. Потом он сказал, что это указание в свое время имело смысл, теперь же оно – анахронизм, и он постарается убедить в этом свое руководство.
– Значит, Головко не взял на себя решение этого вопроса? – сказал я.
– А вы бы взяли на себя на его месте?
– А я никогда не буду на его месте. А вы бы взяли на себя?
– А вы думаете – я буду на его месте?
Ярославский засмеялся:
– Можно подумать, что вас уже приглашали на его место.
– Я спросила его, что называется, в лоб: считает ли он возможным, что его руководство возьмет на себя решение этого вопроса? Он улыбнулся, посмотрел на меня с явным любопытством, ответил: «Я – не гадалка». Опять зазвонил телефон, Головко вызвал секретаршу и сказал: «Меня нет. Буду через полчаса». И вдруг вернулся к моему вопросу: «Или возьмут на себя, в чем я очень не уверен, или поставят этот вопрос в Москве, в чем я не очень уверен, или просто откажут в разработке правобережного варианта. Сказать, что я уверен в отказе – не могу – трудно будет его мотивировать. Если и откажут, то, наверное, со ссылкой на Москву. Тут уж о причинах спрашивать не придется». Он остановился и посмотрел на меня. И, знаете, я поняла смысл его последней фразы.
– Ага! В Москву обращаться не будут, но на нее сошлются, – опередив меня, сказал Ярославский.
– Вот именно. Я подумала: у меня есть почти полчаса, надо их использовать, и спросила – не привлечет ли он в помощь санитарную инспекцию или институт коммунальной гигиены. Он ответил… Подождите, постараюсь вспомнить дословно. Он сказал: «Там есть люди, которые нас поддержали бы и крепко поддержали. Между прочим, на них и держится вся настоящая работа. Но они ничего не решают, их не спросят и не допустят до обсуждения. У меня уже есть опыт, в том числе – и по Запорожью». Павел Андреевич, вы, конечно, догадались, о чем речь?
– Догадался.
– Потом Головко спросил – знало ли запорожское руководство об этом указании. Мы и раньше думали об этом и пришли к выводу, что не знало. Головко спросил – есть ли у меня протокол совещания в облисполкоме. Я думала, что он рассердится, узнав, что мы отказались от протокола, но он отнесся к этому спокойно, заметив, что, узнав об указании, они, конечно, быстро перестроятся.
– Уже перестроились, – сказал я.
– Интересно, как именно. Что они теперь говорят?
Я сообщил то, что Сабурову сказал Васильев: указание о том, что металлурги должны работать и жить на левом берегу, не отменено, и нарушать его или ходатайствовать о его пересмотре они не будут.
Отвечая на вопрос Сабурова, Васильев сказал, что ходатайствовать о пересмотре указания мы право имеем, но делать это можем только по своей инициативе и от своего имени, и, если Сабурову понадобится командировка в Киев, он ее получит по любому вопросу, кроме этого.
– Ах, вот почему поехали вы, а не Сабуров!
– Нет, не поэтому. Мы могли придумать причину, или попросить Головко вызвать Сабурова. Мне все равно надо было ехать за женой, а работы много – вдвоем не уедешь. Еще Васильев сказал, что, если бы это зависело от него, он разрешил бы разработать схему в двух вариантах. А Беловол спросил – собираемся ли мы поставить этот вопрос перед Управлением по делам архитектуры и сказал, что за схему в двух вариантах надо бороться.
– Чужими руками, – сказал Ярославский, – оберегая свою шкуру.
– Не надо так говорить, – ответила Дмитриевская. – Ни от Беловола, ни от Васильева это не зависит.
– А от Павла Андреевича, Сабурова и вас это зависит? Даже от Головко не зависит! Но вы не прячетесь за чужие спины.
– Не сравнивайте. Нам нечего терять, кроме запасных цепей, как сказал Остап Бендер.
– Да что вы говорите! Жизнь можно потерять, но не цепи, от которых мы никуда не денемся.
– Товарищи, товарищи, не надо пререкаться. Не об этом речь. Между прочим, ни Беловол, ни Васильев не участвовали в обсуждении этого вопроса – их не пригласили. И я не уверен, что они не высказались бы за разработку двух вариантов. Особенно – Беловол. А Беловол мне сказал, что секретарь горкома пытался это отстаивать, но сразу получил отпор от Матюшина: «Вы думаете, что предлагаете?!»
– Матюшин – это первый секретарь обкома? – спросил Ярославский.
– Да.
– Так он должен железной рукой проводить генеральную линию партии и в корне пресекать происки врагов народа.
– Прямо как из газеты, – сказала Дмитриевская. – Ох, вы договоритесь до беды когда-нибудь.
– А вы в ком сомневаетесь? В Павле Андреевиче или в себе?
– Ну, зачем вы так! Господи, я просто боюсь, что вы скажете что-либо подобное, не глядя на собеседников.
– Лидия Николаевна, у вас нет оснований для таких опасений. Если уж на то пошло, то вы, голубушка, порой высказываетесь куда как рискованно.
– Ну, извините. Я же, как говорится, с добрыми намерениями. На чем мы остановились? Головко сказал, что если бы запорожское руководство и он вместе или хотя бы одновременно, подняли этот вопрос, шансов на успех было бы больше. А я спросила – не поможет ли ему письмо по этому вопросу? Он удивился: «А разве Гипроград такое письмо напишет?» Я ответила, что Гипроград, конечно, не напишет, и что я приехала только с корректировкой генплана, а правобережный вариант показала ему, так сказать, нелегально. И знаете, что он сказал? Он сказал: «Спасибо за доверие». И попросил, чтобы этот разговор о правобережном варианте остался между нами. Я пообещала, но сказала, что Сабурову не мешало бы знать, как обстоит дело. Он ответил: «Суть дела Сабурову рассказать можно, но только при встрече. Вы же теперь будете с ним видеться».
– Ну, вот! А вы рассказали мне.
Они оба засмеялись.
– Так ведь при встрече! – сказала Дмитриевская. – А когда еще случай представится? Знаете, Головко интересовался условиями вашей работы – помещением, квартирами, есть ли еще архитекторы. Он и о вас спросил. – «Вот взял под контроль», – подумал я. – Я сказала, что вы с Сабуровым работаете очень дружно и еще, что вы взаимодополняемы и взаимозаменяемы. Головко даже засмеялся. Вы с ним знакомы?
– Очень немного.
Рассказал, как я с ним познакомился, и спросил:
– А вы с ним раньше встречались?
– Да, до войны. Он работал в союзе архитекторов. Там и встречались. И в Гипрограде раза два. Он и тогда производил хорошее впечатление, поэтому я и была с ним такой храброй. Да! Он спросил – какое же я письмо имела в виду. Я сказала: «Думаю, что такое письмо может написать Сабуров». «Сабуров-то напишет, но пока не надо. Если потребуется, я его попрошу». Еще он сказал, что в Запорожье вот-вот начнет работать филиал Киевского института «Промгражданпроект», остановка за помещением. Под конец нашего разговора я спросила – как мы узнаем о судьбе правобережного варианта. Он сказал, что, если вопрос решится положительно, он официально поручит разработать и этот вариант, а если – нет, то он найдет способ уведомить меня об этом. Вот, кажется, и все. В тот же день я уехала. И знаете, когда я вернулась оттуда, – так стало грустно! Не только из-за Запорожья, а вообще. Вот – Головко. Не знаю, какой он проектировщик, но как архитектор он силен, а как человек – мягкий, доброжелательный. Я не гадалка, но долго он там не продержится. Там не такие люди нужны. Там руководству нужен человек, который будет безропотно спольнять (она так и сказала: «спольнять») любую команду и не лезть на рожон. А меня с правобережным вариантом он должен был встретить так, как вас – Матюшин. Эх, мы с вами засиделись, – сказала она Ярославскому. – Надо идти. Рада была вас повидать, хоть душу отвела. Передайте привет Григорию Георгиевичу.
– И я рад был с вами повидаться, – сказал Ярославский. – И от меня привет Григорию Георгиевичу. Вы скоро уезжаете?
– И я рад встретиться с вами. Когда уеду – еще не знаю, но скоро. Дел больше никаких нет. Ах, да! Лидия Николаевна, а проезжая часть на плотине?
– Вот хорошо, что напомнили. И хорошо, что приехали. Поперечник готов, а послать его вам не могу – уперся директор. Как я ни уверяла его, что поперечник не связан с правобережным вариантом, он – ни в какую. Заладил: пусть запросят. А это такая канитель! Пока придет запрос, мы выставим счет, пока его оплатят… а надо же срочно. Ну, я еще раз сняла кальку, без штампа и подписей. А как передать? Бандеролью? От частного лица? Так ведь – цензура. Могут не пропустить. А не пропустят – могут поднять дело. Из-за подобной ерунды мой брат погиб в лагерях. Подготовила телеграмму: размеры поперечника и его элементов. Не приняли: «Вы забыли указать название организации и поставить печать». Ну, пошли.
– Сколько надо экземпляров? – по дороге спросила Дмитриевская и стала считать: «Вам, Беловолу, руководству, для ходатайства… Я отпечатала пять».
– Хватит. Потребуется больше – снимем копию.
Попрощался с Ярославским и вместе с Дмитриевской стал пробираться к ее столу. Сидящим рядом с Дмитриевской пришлось встать. Лидия Николаевна переложила папки со второго стула на стол.
– Сядем.
Она достала из стола светокопии и на одной из них начала надписывать: «Поперечный профиль…» Спросила: «Профиль чего?»
– Проезжей части на плотине.
– А тут не только дорога, но и трамвай, и тротуар. Постойте!
Достала кальку поперечника со штампом, списала: «Поперечный профиль верхней части плотины ДнепроГЭС. И подписала: «Гипроград. Главный архитектор генерального плана г. Запорожья Дмитриевская Л.Н.», поставила дату, подписалась и передала сидящей рядом девушке, чтобы она повторила надписи на других экземплярах.
– Павел Андреевич! У нас неизбежно будут возникать вопросы. Не ездить же каждый раз к вам. Не могли бы вы или Григорий Георгиевич изредка к нам приезжать?
– Думаю, – сможем. А я так с удовольствием: здесь мои старики. Но я не уверен, что решусь без Сабурова ответить на все ваши вопросы.
– А мы вопросы будем вам сообщать и на некоторые из них вы, возможно, сможете ответить, не приезжая.
– Лидия Николаевна, вы будете заниматься только Запорожьем?
– Если бы! Мне сейчас должны подкинуть еще один областной центр. Хотелось бы сначала поработать над Запорожьем, передать его смежникам, а потом поехать на обследование другого города. Но обследовать город в глухую осень – мало удовольствия. Наверное, сначала съезжу. А тем временем решится вопрос с правобережным вариантом.
Подписала другие экземпляры, стала их паковать – но я остановил ее вопросом:
– А не дадите ли вы нам и неподписанную кальку?
– О, Господи! Конечно, возьмите. – Запаковала вместе с калькой и отдала мне. – Ну, пошли, отметим вашу командировку.
– Я еще не знаю, когда уеду. Наверное, послезавтра.
– А даты приезда и отъезда проставите сами. У нас это просто.
Когда мы с Леной приехали на Сирохинскую, там были Арьевы, стол раздвинут и накрыт. Стало шумно и оживленно, говорили все сразу, а сели за стол – притихли. Обвел стол глазами и заметил – то же делают все. Нет папы, Гарика с женой, Христофора и Николая Владимировича. Как на перекличке. Саша поднялась, вышла, и было слышно, как скрипнула кровать. Оля, Зина и Лена тихо плакали. Молчали и мы, опустив головы. Потом Зина и Лена пошептались, вышли, и через некоторое время вернулись с Сашей. Оля стала накладывать на тарелки и угощать, как в старину. Яша заговорил о нашей жизни в Нальчике, хорошо копируя, немного утрируя, Останковых, потом спросил:
– Что-нибудь о них слышно?
– Все живы. Останков и Альмар уже вернулись. Альмара мобилизовали при отступлении, Останкова – после освобождения.
На меня еще смотрели.
– А больше я ничего не знаю.
Яша и Лена вспомнили Рубцовск, меня расспрашивали о Запорожье, о работе, о том, где мы будем жить. Снова стало оживленно, говорили о многом и о многих, только не о тех, кто уже никогда не сядет за этот стол. Засиделись. Когда поднялись, Володя сказал Оле:
– Как же это мы не пригласили Виктора! – он имел в виду Калашникова и обратился ко мне:
– Когда вы планируете ехать?
– Послезавтра.
– Ну, ничего. Вы же будете приезжать?
– А как же! И по работе, наверное, придется – Гипроград выполняет для нас большую работу.
Лена ночевала у сестры, я пошел провожать ее и Арьевых – им было по дороге.
– Ты где будешь спать – на веранде или в доме? – спросила Оля.
– Если можно, – на веранде.
– Можно, там чисто. Возьми ключ от калитки.
Когда вернулся, в доме было темно. На веранде постлана постель. Как всегда, слышались паровозные гудки. Долго не спалось – нахлынули непрошеные воспоминания. Я не придаю значения снам и сразу их забываю. Если же приснится что-то такое, что хочется запомнить, тогда, проснувшись, снова закрываю глаза: только так вспомню и запомню. В эту ночь приснилось: в сумерки иду вдоль речки с очень крутым голым берегом. Иду по кромке льда – больше негде. И вдруг на тихой темной воде вижу отражение отца. Смотрю на берег – отца нет, смотрю на воду – вижу его отражение. Продолжаю идти – отражение движется за мной, а отца нет нигде. Хочу крикнуть, позвать его, и не могу. Проснулся, понял, что это сон, и закрыл глаза, чтобы его запомнить. Когда снова открыл глаза, в окне увидел Олю.
– Ты уже проснулся? Доброе утро!
– Доброе утро. А ты уже одна?
– Да. Все давно разошлись.
– А Володя все еще ездит в Богодухов?
– Нет, он работает в тех же артелях, что и до войны. Пошел на базар. Вставай, вместе позавтракаем.
После завтрака Оля дала мне пакетик – все, что принадлежало отцу и уцелело. В пакетике – несколько документов и фотографий, два письма и две открытки мамы. Оба письма из Сулина в Болгарию, и в обоих мама зовет отца вернуться, пишет, что любит и ждет. Ничего не могу понять: в Сулине мама скоро сошлась с Останковым и… зовет отца к себе? Прочел еще раз: расчет. Только расчет и больше ничего. Если красные не удержатся у власти, деду могут вернуть его богатства или то, что от них осталось, отец – его наследник. Удержатся – хороший драматический тенор сделает карьеру при любой власти. Открытки – из Харькова, и в обеих – шантаж. В одной: если я не буду ее регулярно посещать, она сообщит куда следует, кто он такой. В другой: если не прекратятся претензии на какой-то ковер, она… и та же угроза.
– Оля, а что это за история с ковром?
– У Мары оставались наши ковры, да и не только ковры, но никаких претензий мы к ней не предъявляли. Да что об этом говорить, – не взяла бы она, так другие бы растащили. Но как-то раз Володя ее встретил и спросил – не даст ли она для тебя маленький коврик. Был такой зеленый, возле кровати класть. Тогда и пришла эта открытка, а вскоре Андрюшу арестовали. Его арестовывали, когда за границей убивали представителей советской власти. А тут ничего такого не было. «За здорово живешь», – сказал Володя. – Голос Оли задрожал, и она ушла в другую комнату. Я вспомнил: везде, где жили Останковы, были ковры – на полу и на стенах…
У меня еще теплились остатки сыновних чувств к матери. Сейчас они вспыхнули и сгорели дотла, и, как пепел, осталась неприязнь. Ни в разговоре, ни мысленно больше не мог называть ее мамой, а когда приходилось думать или говорить о ней, называл Марией Михайловной.
Хотелось рассказать Оле о своем сне. Она никогда снов не рассказывала, что снилось другим – воспринимала с улыбкой и говорила: «Не придавай значения» или «Праздничный сон – до обеда», но однажды, давным-давно, я слышал, как она сказала: «Бывают вещие сны». И не стал рассказывать – побоялся, что такой странный сон ее встревожит. Удивление, испуг, радость, надежда на то, что отец жив, и еще что-то, неуловимое и непередаваемое, слились в сложное и сильное чувство, которое я испытал во сне. Оно еще не прошло, и я отправился к Лене пешком в надежде, что по дороге оно рассеется. Вскоре встретил Володю. Сначала я увидел, что он несет большую кошелку и толстый портфель и сутулится, чего с ним раньше не было, потом – что он совсем седой. Потом – как он осунулся, похудел и чем-то озабочен. Увидев меня, заулыбался.
– Выспался?
– Выспался.
Я потянул к себе кошелку и портфель, он не отпускает.
– Что ты! Мне не тяжело. Ты же, наверное, к Лене идешь?
– Еще успею. Давай, давай!
Он отдал кошелку, я тянул и портфель.
– Не тяни, не дам – не буду же я идти с пустыми руками!
Еще не поставив портфель, Володя говорит Оле:
– Кажется, у нас оставалось немного кофе. Давайте попьем кофейку.
Оля достает металлическую коробочку, деревянную ручную мельничку, пересыпает в нее остатки зерен и протягивает мне. Молоть кофе – мое дело.
Снова пошел пешком. По дороге вспомнил посещение Гипрограда и почувствовал, что Гипроград, Запорожье, моя работа, наши с Сабуровым заботы и волнения – все это отодвинулось. Нет, я не стал равнодушнее к работе, но смотрел как бы с более далекого расстояния, понимая, что есть ценности куда важнее. Меняюсь я, что ли?
Уезжали с Сирохинской. Сохранилась чертежная доска, рейсшина, готовальня, угольники. Надавали всякой утвари. «На обзаведение» – сказала Оля. Она и сестры Лены еще надавали еды, будто нам ехать несколько дней. Володя помогал паковаться и проводил на вокзал. Я вез вещи на тачке, с которой Володя ходил по селам. Сообщение было то же – с пересадкой в Павлограде, но из Павлограда поезд шел через станцию Запорожье – 2, и после Запорожья Левого тянулись те же безмолвные руины заводов. В день приезда на работу не пошли – устраивались в своей комнате и отсыпались после бессонной ночи.
Приехавшие из области ждут Сабурова.
– Как съездилось? – спрашивает Муленко.
– Спасибо, благополучно.
Расцеловавшись с Верой, Лена знакомится с сотрудницами и вместе с Верой, продолжая разговор, садится за ее стол. Входит Сабуров, здоровается, говорит мне «Так быстро?», знакомится с Леной, показывает приготовленный для нее стол, замечает мою доску и поглаживает ее, улыбаясь.
– Уцелела? И я привезу.
Серафима Тихоновна сообщает Сабурову адрес квартиры: две комнаты, одна из них – с печкой, отдельный вход.
– На кого-нибудь сослаться?
– А вы назовите свою фамилию – там вас ждут.
– Спасибо. Подвалило работы по вашей части, – говорит мне Сабуров. – Подключайте Елену Федоровну, хватит на всех. Беловол о вас спрашивал, позвоните.
Отпустив посетителей – тех, кто ждали, и других, пришедших вслед за ними, Сабуров с Леной идут в облисполком оформлять Лене столовую. Лена возвращается одна – Сабуров пошел смотреть квартиру. Приходит он расстроенный: комнатки очень маленькие, нет кладовой, вход с улицы, уборная и сарай – во дворе.
– Отказались? – спрашивает Серафима Тихоновна.
– Сказал, что дам ответ через несколько дней. Не знаю, что и делать.
– Да вы не расстраивайтесь, – говорит Муленко. – На Зеленом Яру найдете квартиру гораздо лучше. Это не намного дальше, чем вы смотрели.
За обедом Лена удивлена и обрадована: готовят сытно и вкусно – нет надобности стряпать в кухне наших неприветливых и чем-то неприятных хозяев. После обеда Сабуров и я идем в сквер, и это уже вызывает во мне досаду. Спрашиваю:
– А где мы будем обсуждать такие вопросы зимой?
– Я надеюсь, что к зиме получим помещение. Беловол подыскал было, да сорвалось. Открывается, если уже не открылась, проектная организация – филиал киевского института. Придется еще потерпеть.
Если рассказать кратко суть дела, Сабуров все выспросит, и рассказываю со всеми подробностями.
– Я так и думал. Неужели сорвется и правобережный вариант? Знаете что? Подготовьте заранее письмо Головко.
– Григорий Георгиевич, не надо заранее.
– Не сбудется?
– Не сбудется.
– Ну хорошо, подождем.
– А у вас есть какие-нибудь новости?
– Есть. Одна – хорошая, другая – очень неприятная. С какой начать?
– С какой хотите.
Хорошая новость заключалась в том, что на днях из Баку должен приехать Евстафьев. Сабуров рассказывает: знает его по работе – он работал в архитектурно-планировочном управлении города, значит, имеет опыт в этом деле, поднаторел в экспертизе проектов, – для нас это ценно, и еще преподавал на архитектурном факультете, значит – опытный архитектор. Согласились приехать Мельников, старый друг и соученик Сабурова по институту, и Кривобоков с женой.
Неприятная новость – театр будут восстанавливать. Дают деньги на восстановление, а не на строительство нового.
– Но ведь можно объяснить и попросить.
– Не будут просить. Я говорил с Беловолом. Кстати, он тоже не знал об этом, огорчился, и вот что он выяснил. Еще до нашего приезда был запрос – что в первую очередь требует восстановления. В список включили и театр. А раз сами просили, пересматривать они не будут.
– Придется обратиться к Головко и по этому вопросу.
– Обратиться можно. Но, знаете, что меня смущает? Вот подымет Головко сразу два вопроса: о правобережном варианте и о театре. Не получится ли так, что, положительно решив вопрос о театре, легче будет отказать в разработке правобережного варианта. А значение этих вопросов несопоставимо. Надо ехать в Киев. Я ждал вашего возвращения, чтобы сразу же поехать.
Сабуров пошел в облисполком, а меня отправил подготовить письмо о театре. Вскоре он вернулся с командировкой.
– По какому вопросу командировка? – повторил он мой вопрос. – Насчет театра. Васильев подписал и спросил: Не собираюсь ли я поставить вопрос и о правобережном варианте? Не скрыл, что буду говорить и об этом.
– Григорий Георгиевич, не дать ли телеграмму Головко? Ведь его можно и не застать.
– Рискну. Ну, подожду немного. Надолго он не уедет, отпусков-то нет.
Перед отъездом Сабуров сообщил, что снял для Евстафьева комнату, в которой я жил, и попросил, если Евстафьев приедет, отрекомендовать его хозяевам.
В Киеве Сабуров пробыл от поезда до поезда.
– Представьте, – рассказывал он мне, – Головко отложил вопрос о театре до решения вопроса о правобережном варианте. «Так будет надежней. А вы как считаете?» – спросил он меня, и я с ним согласился.
О правобережном варианте Головко вопрос поднял, и Сабуров поинтересовался – как на это реагировали. Сказали, что вопрос серьезный, его надо обсудить. Тогда Головко направил письмо в Совет Министров Украины. Сабуров спросил – есть ли надежда на положительное решение. Головко признался: он не чувствует, чтобы наши вопросы там кого-нибудь волновали.
– Знаете, Павел Андреевич, я начинаю терять веру в то, что наша работа имеет смысл.
– Не расстраивайтесь, Григорий Георгиевич. Вспомните, что сказал Орлов.
– Да я помню! Но такая уж пошла селяви, что дальше ехать некуда.
Письмо от Марии Михайловны: она очень устала, хочет оставить Останковых и переехать ко мне. Я не принимал решения не писать ей, но писать больше не мог. Порой думал: может быть, написать один раз, чтобы прекратить переписку? Но чувствовал: не прекратятся ее письма, наоборот – посыплются упреки. А, может быть, и шантаж? Но шантажировать меня, кажется, нечем. Так и не написал. Какое-то время письма от нее приходили, потом прекратились.
Приехал Евстафьев. Зовут его Евгений Григорьевич. Старше Сабурова на несколько лет. Высокий, худой и какой-то серо-желтый. Сабуров поручил ему экспертизу проектов.
Пришло письмо главного архитектора Полтавы. Он сообщил, что в его архиве, прибывшем из эвакуации, оказались архивы других городов, в том числе Запорожья, просил, чтобы кто-либо приехал, отобрал наши материалы и подготовил их к отправке. Лене очень хотелось повидаться с отцом и сестрами, и она вызвалась поехать в надежде, что сможет съездить и в соседнюю Сумскую область. Я поговорил с Сабуровым, и он обещал что-нибудь придумать. Что он придумал, я не помню, но у Лены была командировка в Полтаву и Сумы. Она благополучно съездила, выполнила поручение и повидалась с родными.
Поступил на согласование проект восстановления театра. Его выполнили два инженера-строителя, Лущинский и Дзюба. Проект принес Лущинский. Мы все, поддавшись соблазну взглянуть на проект, столпились у стола Сабурова. Сабуров стал просматривать проект, и мы дружно ахнули. Была такая, изданная до революции, архитектурная энциклопедия Барановского – со стилями, кажется, всех времен и чуть ли не всех народов. Так вот, фасады театра были щедро украшены деталями из разных разделов этой энциклопедии, а на крыше театра лежали и бегали неплохо нарисованные пулеметчики с пулеметами и пулеметными лентами через плечо. Мы молча переглядывались. Лущинский, возможно, приняв наше «ах!» за выражение восторга, начал давать пояснения. Сабуров его остановил:
– Проект оставьте, он пойдет на экспертизу. Куда вам сообщить о дне рассмотрения?
Дать заключение по проекту решили просить Орлова с привлечением, если он найдет нужным, и своих сотрудников. На другое утро я с проектом отправился пешком на правый берег. Почему-то запомнилась дата – 8 сентября. Орлов только что ушел на совещание. Стоял летний жаркий день, я выкупался в Днепре и еще долго ждал Орлова. Прочитав записку Сабурова, Орлов взял проект.
– Держитесь покрепче, Георгий Михайлович.
– Предупреждение ваше оказалось весьма кстати, – раскрыв проект, ахнув и засмеявшись, сказал Орлов. – Показать бы это в Москве! – Он посмотрел на подписи и еще раз ахнул. – Дзюба?! Борис Иванович? Да как же это он?
– Вы его знаете?
– Давно знаю. Сильный инженер и милый человек. Ну, как же это он?
Орлов оставил меня обедать и поинтересовался судьбой правобережного варианта. О реакции местного руководства он уже знал.
– Вы были в Гипрограде? И в Киев ездили?
Рассказал о реакции руководства Гипрограда и о разговоре Дмитриевской с Головко. Орлов слушал внимательно и молча. Рассказал и о поездке Сабурова в Киев. Орлов поинтересовался, где мы наметили место для театра. Набросал план и перспективку – театр с главной улицы.
– Мне кажется – театр там может быть. Вот только – соседство с обкомом.
– А чем оно вас смущает?
– Меня-то оно не смущает. А с ними это место согласовали?
– Горисполком и горком одобрили. А областное руководство вообще не хочет поднимать вопрос о строительстве театра на другом месте. – Рассказал, почему не хочет.
– Вам не позавидуешь. Будем надеяться – Головко добьется строительства нового театра. Заметьте, дело не только в неудачном месте: само здание было неполноценным.
Орлов устроил меня в машину, едущую в старый город. Условились о времени рассмотрения проекта.
На другой день так резко похолодало, что пришлось надеть шинель и еще студенческую зимнюю кепку. Мой новый костюм обращал на себя внимание. Изрядно поношенная солдатская шинель, сидевшая на мне мешком, внимания не привлекала – так одевались почти все.
В день рассмотрения проекта пришли оба его автора, и мы с Сабуровым узнали в Дзюбе охотника, которого встретили на развалинах завода. И он нас узнал. Действительно, Борис Иванович произвел впечатление умного и симпатичного человека. Орлов приехал еще с кем-то. С Дзюбой они встретились как старые приятели, и Орлов попенял ему за проект театра. Дзюба поднял руки и потряс ими, растопырив пальцы.
– Нет, нет, нет… Я отвечаю только за конструкции, за архитектуру – Юрий Викторович.
Рассмотрение состоялось в большой комнате облкоммунхоза с длинным столом посередине. Народу было много, двое – в форме: от пожарной инспекции и МПВО. Из знакомых – санитарные врачи и Муленко. Докладывал Лущинский. Я вел протокол. В памяти сохранилось очень мало: фраза Лущинского – «Об архитектуре говорить нечего: фасады очень даже прекрасные» и то, как Орлов мягко и вежливо не оставил от проекта камня на камне. Проект отклонили.
В горисполкоме новый председатель – Владимир Владимирович Скрябин. Представительный, с большим лбом, пристальным взглядом, кирпичного цвета лицом и почти всегда с трубкой, на конце которой – голова черта со вспыхивающими красными глазами. Беловол – первый заместитель. Есть и еще один – Илья Миронович Кострубов, офицер, служивший в войске польском, высокий красивый брюнет с правильными чертами лица. Кто будет заниматься нашими вопросами? Это беспокоило, но недолго: наши дела остались в ведении Беловола.
На заседаниях горисполкома по-прежнему докладываю наши вопросы и предложения, иногда присутствую при рассмотрении и других дел. Скрябин быстро схватывает суть и не дает говорить лишнее. Замечания и возражения, в том числе и к своим предложениям, слушает внимательно и спокойно, иногда соглашается, иногда – нет, иногда предлагает обсудить, иногда – отложить решение. На слабо подготовленные вопросы, необоснованные предложения и нелепые высказывания (сколько их пришлось слышать!) отвечает насмешливыми репликами, порой резкими и язвительными. В приемной в ожидании своей очереди сидят приглашенные, и видно, что некоторые из них волнуются. Ко мне Скрябин вначале присматривался, но вскоре я почувствовал, что он относится ко мне доброжелательно и почему-то часто, когда я говорю, улыбается.
С Беловолом и Скрябиным работалось легко. Кострубов в присутствии начальства держал себя скромно, с подчиненными – развязно, со мной – осторожно. Было заметно, что он часто рисуется, как Орехов в нашем институте.
По работе и в исполкоме встречался с Черняковой, уже как со старой знакомой, и говорили мы не только о деле, но и о том, о сем. Наладились контакты с пожарной инспекцией и симпатичным молодым лейтенантом МПВО.
Беловол, узнав, что уже есть положение о главном архитекторе города, заходил с ним познакомиться. В другой раз, возвращая положение, он меня задержал.
– Идите к нам главным архитектором.
Я отказался, сославшись на положение: требуется стаж проектной работы не менее пяти лет.
– Это формальность. Ну, назначим вас исполняющим обязанности. Дело у вас пойдет, и мы договоримся с Управлением по делам архитектуры.
– Но ведь вернется же Еселевич! Идти на место живого человека? Вы против него что-нибудь имеете?
– Ничего я не имею ни за, ни против. Я его не знаю. Видел пару раз. Да и когда он вернется из Омска?
– Он в Омске?
– Да, я наводил справки. Он эвакуировался с восемнадцатым заводом. От завода уже приезжали – он там и работает. Скоро год, как город освобожден, мог бы и сообщить о себе. А вас мы знаем.
– Георгий Никитич! Не за горами будет у нас проектная организация, местная. Я пойду туда работать. Я и согласился ехать сюда на этом условии. Вот, говорю вам откровенно.
– Ну, если так… А жаль! Вы нам подходите.
– А я и так фактически работаю у вас.
– Далеко не в полном объеме. Инспекция архитектурно-строительного контроля, геодезическая служба, индивидуальное строительство, которым сейчас занимается горкоммунхоз и плохо занимается, торговые павильоны и другие, как вы говорите, малые формы – сами видите, в каком они состоянии. Конечно, один человек со всем этим не справится, но ведь у главного архитектора будет штат. Штат подобрать можно, а где взять архитектора? И не каждый подойдет на эту должность.
Возвращаясь от Беловола, думал: застройка города – дело увлекательное, но инспекция, прием индивидуальных застройщиков… нет, это не по мне. Вот и еще одна причина, чтобы не соглашаться. О разговоре с Беловолом рассказал Лене при Корочанской. Вера удивилась моему отказу.
– Была бы я членом партии – была бы уже и главным архитектором города.
При случае рассказал и Сабурову.
– Я этого ждал. Беловол спрашивал у меня – как я отнесусь к тому, чтобы назначить вас главным архитектором города. Я ему сказал, что возражать не буду, и эта работа вам по плечу, но что вряд ли вы на это согласитесь, так как стремитесь к проектной работе.
– А мне об этом не сказали.
– А зачем? А если бы Беловол передумал? Вам было бы неприятно.
Кажется, с помощью сотрудниц облкоммунхоза Лена нашла хорошую комнату. Недалеко от работы, на той же улице, чуть ближе к Днепру. Дом – в глубине участка, перед ним – садик. Высокие комнаты, наша – большая, светлая, с хорошей мебелью и белыми изразцами голландской печи. Может быть, этой удаче помогли вдруг распространившиеся слухи о предстоящем уплотнении, включая индивидуальные дома. Приветливая хозяйка не чета прежней. Хозяин – добродушный толстячок лет шестидесяти. Почему-то мы с Леной таким представляли себе грека «по кондитерской части» из чеховской «Свадьбы». Звали его Тарас Платонович, но между собой мы называли его – Тарантас Платонович, и нам казалось, что такое имя ему больше подходит.
Еще не начался рабочий день, – к Сабурову подошла Антонина Ивановна, они пошептались, вышли и вскоре вернулись.
– Квартира? – тихо спросил я Сабурова.
– Э-э… На эту тему говорить не будем, – улыбаясь, ответил Сабуров.
Возвращаемся компанией с обеда, и одновременно к нам заходит солидная дама. Под ее солидностью я имею в виду не фигуру, а манеру держаться – без суетливости, с чувством собственного достоинства и еще чем-то неуловимым, что вместе и составляет солидность, но без намека на важничанье. Возраст определить не берусь, но, по-видимому, немного старше Сабурова. Мария Яковлевна Комарова, архитектор. Работает в филиале Киевского института, пришла согласовать проект восстановления небольшого дома с надстройкой этажа. Проект выполнен квалифицированно, тщательно проработаны карниз и детали фасадов, чувствуется хорошая школа. Разговорились. До войны в мастерской Желтовского, приехала с мужем – он гидростроитель и получил сюда назначение. В ее разговоре заметны особенности, не вяжущиеся с солидностью: говорит громко, как профессиональные преподаватели, и часто без видимой причины начинает смеяться и сразу смех обрывает. Но этот короткий смешок не только не удивляет или раздражает, но и не кажется неуместным. В штампах – и подписи Лущинского.
– Ха-ха… Он у нас главный конструктор.
– Ваш начальник из Киева или местный?
– Местный. Ха-ха… Жуковский. Вы его знаете?
– А как помещение?
– Как сельди в бочке. – Не засмеялась, но глаза засияли.
– У вас есть еще архитекторы?
– Ха-ха… Я одна. А у вас?
– Пока пять.
– Вам повезло.
– Везение с неба не падает, – говорит Сабуров.
– Ха-ха…
Стал бывать и Лущинский. Оказалось – мы ровесники. Как-то он пришел вскоре после окончания рабочего дня. Я заканчивал срочную работу.
– Хорошо, что застал. Я по делу. Взялся за один проект, вижу – нужен архитектор. Может, вместе сделаем?
– У вас же есть Комарова.
– Это не в нашей фирме, по трудовому соглашению. А Комарова не возьмется, она в приработке не нуждается.
– А что за проект?
– Восстановление жилого дома. Заказчик хочет другие квартиры, и фасады надо как-то улучшить.
– Надо посмотреть.
– Пойдем ко мне, это – почти рядом.
– Тогда подожди, скоро кончу.
– А отложить нельзя?
– Нет. Надо на завтра.
Лущинский жил в унаследованном старом доме с неухоженным старым садом, в котором росли два или три огромных дерева.
– А кто делал обмерочные чертежи?
– Обмеры делал я с заказчиком. Я за них отвечаю. Ну, так как – возьмешься?
– Надо подумать.
– А что тебя смущает?
– Получится ли что-нибудь приличное или нет.
– Возьмешь с собой?
– У тебя калька найдется?
– Калька есть.
– Дай кальку и потерпи.
Убедился, что квартиры могут получиться полноценными, но по количеству комнат – с отклонением от задания. Показал эскиз.
– Подойдет. Заказчик согласится. По количеству комнат в квартирах они еще сами точно не знают, что им нужно.
– А кто запроектирует сантехнику и электрику?
– Сантехник и электрик у меня есть, я с ними все время работаю. С тебя только твоя часть.
– А генеральный план, вертикальная планировка, озеленение?
– Мы это не делаем. И в договор не вошло. Это – дело заказчика. А ты бы взялся?
– Кроме вертикалки. Нет опыта, нет литературы, а мороки много.
– Да не нужна нам никакая вертикалка. Дом стоит на том же месте. И тротуар цел.
– Ладно. Начинать мне, значит, я беру обмерочные чертежи.
– Давай договоримся. – Лущинский назвал стоимость проекта и процент от нее, который он платит сантехнику и электрику. – Остальное пополам.
– Пополам? Пополам – это если заново проектировать. А у тебя готовые стены и фундаменты.
– Сколько ж ты хочешь?
– Две трети.
– Так мне невыгодно.
– Как хочешь. Я не напрашиваюсь.
– Ну, тогда делай сам столярку и крышу.
– Могу сделать и столярку, и крышу, и перекрытия. А ты что будешь делать?
– Ну, хорошо. Дашь мне рисунок столярки, какой найдешь нужным, а чертежи я сам сделаю. И получай шестьдесят процентов. Да, а детали фасадов?
– Это моя работа. Дам тебе и рисунок столярки, и план кровли. Черепица?
– Делай под черепицу. Значит, договорились?
– Договорились.
Во дворе Лущинский меня задержал.
– Давай посидим. Как ты думаешь, – в городе будет большое строительство?
– После войны – да.
– Сразу развернется?
– Сразу. Будут восстанавливать заводы, наедет тьма народу, а жить негде.
– Но это ж какие расходы! И не только по Запорожью, по всем разрушенным городам. А где взять такие огромные средства?
– А где брали до сих пор? И что эти средства по сравнению с расходами на войну!
– Значит, наша жизнь не улучшится.
– Улучшаться будет постепенно. А ты думал – по мановению волшебной палочки?
– А я думал – кончится война, помянем погибших, и начнется нормальная спокойная жизнь. А выходит – будет все та же жизнь, только люди погибать не будут… – Он вдруг осекся, посмотрел мне в глаза, я понял, о чем он думает, и мы оба смутились: неужели и это останется? После всего пережитого? – Ладно. Ты мне вот что скажи: как будут застраивать город – сразу везде или постепенно двигаясь с застройкой?
– Начнут, конечно, с восстановления Соцгорода, а потом массовое строительство будут вести, двигаясь от Соцгорода к Вознесенке или на правом берегу.
– Почему на правом берегу? По генеральному плану – на Вознесенке. Или уже есть новый генеральный план?
– Нового нет. Но Вознесенка сильно загазовывалась, а, значит, и будет загазовываться.
– Так где же будут строить? Еще не решили?
– Решать не нам и даже не в Запорожье. Мы только подняли этот вопрос.
– Вот даже так! Но как бы ни застраивали, очередь до старого города дойдет нескоро.
– В старом городе тоже есть крупные предприятия. И не будут же для них строить жилье на Вознесенке? Ты и сейчас проектируешь дома в старом городе.
– Так это восстановление. А что, и одноэтажные дома будут сносить?
– На Вознесенке – да, а в старом городе – не сразу. Сначала восстановят дома, застроят свободные места, а потом, конечно, без сноса не обойдется.
– И мой дом снесут?
Я посмотрел на его глинобитный дом.
– Снесут когда-нибудь.
– Как скоро?
– Ну, Юра, это угадать невозможно. Думаю, лет двадцать, а то и больше он простоит. Если сам не завалится.
– Завалиться я ему не дам.
– А чего тебе беспокоиться? Снесут – получишь квартиру со всеми удобствами.
– А я не хочу жить на каком-нибудь этаже. Здесь жили мои предки, и я хочу здесь жить. Люблю жить вольготно. Летом хожу в одних трусах, а там в трусах не выйдешь.
– Да и здесь неудобно ходить в одних трусах. – Я показал на окна соседних домов.
– А не нравится, пусть не смотрят.
По дороге домой я подумал: а как бы я отнесся к тому, если бы наш домик на Сирохинской снесли? Неприятно было бы и больно.
С Лущинским хорошо работалось: заказчиков я и в глаза не видел, выполнял свою часть проекта и через какое-то время получал деньги. Встречаясь с Юрием Викторовичем, говорили не только о проектах. Не помню, по какому случаю, я от него услышал:
– Если бы сейчас был НЭП, открыл бы я мастерскую по производству железобетонных изделий: тротуарных плит, они лучше асфальта, колец для колодцев, балок для перекрытий, а то все дерево и дерево.
– Частную?
– Нет, зачем? Сколотил бы артель, сами бы работали и хорошие бы деньги зарабатывали.
– А где бы брали цемент, арматуру?
– Если бы разрешили такие мастерские, то, по логике, должны были и обеспечивать материалами. А если нет – работали бы на материале заказчиков. Чего ты смеешься?
– Да вспомнил… На площади Свободы возле кинотеатра висит объявление: какая-то артель, название не запомнил, принимает заказы на вязание изделий из шерсти заказчиков.
Юра расхохотался и сказал:
– Специально пойду посмотреть. А где оно там висит?
Через несколько лет с эстрады услышал наряду с подобными объявлениями («Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается»), и этот текст. Значит, и Запорожье – поставщик такого репертуара. Можно было бы у нас и больше почерпнуть. На восстановленном доме в Соцгороде висела вывеска «Ателье детского пошива одежды», а на запертой двери будки, в которой продавали керосин, было написано: «Керосину нет и неизвестно».
Работал с Лущинским недолго – выполнили два или три проекта, и на этом мои приработки закончились. Лущинский продолжал работать по договорам: старожил, всех знает, его все знают, человек предприимчивый и работник добросовестный. Не раз пришлось слышать о нем: король халтурщиков.
Резко потеплело. Когда я вспоминаю этот день, вспоминаю бытовавшее когда-то выражение: события разворачивались с кинематографической быстротой. После обеда при выходе из столовой Сабуров придержал меня за локоть:
– Хотите посмотреть мою квартиру? Это недалеко. Ну, немного опоздаем – не беда.
– Антонина Ивановна? – спрашиваю по дороге.
– Да. У старых знакомых ее семьи, в их доме, освобождалась квартира, и они хотели сдать ее, как они говорили, приличным людям. Хорошая квартира по нашим временам, вряд ли удалось бы найти что-нибудь получше. Мне повезло. Но пришлось ждать. Хозяин квартиры получил назначение в отъезд и только сейчас забрал семью. Квартиру я уже снял.
На тихой улице в кирпичном доме с высокими потолками две большие комнаты, передняя с большой кладовой, большая веранда, выходящая в садик, через нее и вход в квартиру. И еще – отделение в сарае и возможность пользоваться погребом.
– За семьей сразу поедете?
– Да. Прямо сейчас пойду к Васильеву.
– Надолго поедете?
– Не угадаешь. Много пересадок, не знаю, как будет с билетами. Думаю, управлюсь недели за две. Надо повидаться и с теми, кто собирается в Запорожье.
– Две недели? Вам же, наверное, надо будет и мебель продать.
– Жена уже многое продала, а на оставшееся нашла покупателя.
– Григорий Георгиевич, ну, на семью вы пропуск получите, а как оформите свою поездку? Отпусков-то нет.
– Еще не знаю. Как-то был у меня с Васильевым такой разговор, и он сказал, что это – не проблема.
Я углубился в работу и вдруг услышал голос Сабурова:
– Уезжаю.
– За семьей?
Поднял голову, увидел лицо сидящего рядом Сабурова и понял: что-то случилось.
– Совсем уезжаю, – тихо сказал Сабуров.
Смотрю вопросительно, говорить не могу – заклинило.
– Васильев, когда узнал, что моя жена – немка, растерялся, – быстро-быстро говорит Сабуров. – И молчал. Я все понял, взял лист бумаги на столе, написал заявление об освобождении от занимаемой должности и отдал. Он продолжал молчать, потом сказал, что это – общее положение, никто ничего здесь сделать не может, и написал на заявлении «Не возражаю». Павел Андреевич, я не сегодня уезжаю, мы еще поговорим, а сейчас у меня к вам вопрос: пойдете на мое место?
Я покачал головой. Говорить не мог.
– Я так и думал. И порекомендовал Евстафьева. Но еще не поздно пересмотреть: Васильев спросил – почему не вы?
Я еще раз покачал головой. Сабуров помолчал, поднялся и направился к Евстафьеву.
Тихий, теплый вечер. Сабуров и я садимся на пустую скамью в почти безлюдном темном сквере. Сзади нас простучал и прозвенел трамвай – восстановлена первая линия в пределах старого города.
– С трамваем совсем иначе воспринимается город, – говорит Сабуров. – Ведь ничего не изменилось, только пришел трамвай, а город стал, как бы это сказать, рангом выше, что ли. Как-то веселее.
– Да, конечно.
– Павел Андреевич, вы о себе не беспокойтесь. Евстафьев вас оценил, да и за спиной у вас Беловол… Он уж вас очень ценит. А, главное, ведь будет у нас… Хм, надо уже говорить – у вас… Ну, словом, будет проектная организация, и в случае чего вас поддержит Головко.
– Ах, да не обо мне речь, Григорий Георгиевич!
– О себе ничего сказать не могу. Вот, воевал и ничего не знал. Если бы знал – разве я поехал бы в Запорожье или еще куда-нибудь? Где будем жить, что делать – не представляю. В Баку оставаться очень не хочется, в Москву нам путь тем более заказан.
– Возможно, эти ограничения только на время войны.
– Никакой уверенности в этом нет. Вы думаете, после войны разрешат высланным народам, подумать только – целым народам, вернуться домой? Сомневаюсь. Да что об этом говорить! Какой толк? Вот, признаюсь вам. Я ведь тоже надумал переходить на проектную работу. Думал так: приедет Мельников, – я его прочил руководителем проектной организации, – уговорю Бориса на свое место. Он член партии, ему и карты в руки. Ему легче будет, чем мне.
– Ой ли?
– Конечно, легче, проще. Почему вы сомневаетесь?
– Да потому, что по партийной линии его могут заставлять делать любую чушь.
– Ну, Бориса не очень заставишь. Человек молчаливый, но характер у него крепкий.
– Ломали и крепкие характеры.
– Это верно. Но если уж об этом говорить – ломали людей со всякими характерами. А, впрочем, всяко бывало. И потом, вот что я вам скажу. Делать чушь могут заставить и нас. Да и заставляли. Вспомните театр, завод Войкова, не говорю уже о загазованности.
– Э, нет. Эту чушь делали не мы, ее делали без нас, не нашими руками.
– Но мы смирились с этим.
– Мы пытались бороться, и, кажется, сделали все, что могли.
– А толку?
– Это другой вопрос. Евстафьев будет так же бороться?
– Хм… Вот, не думал об этом. Постойте… Мало я его знаю… Постойте, постойте… Ну, и задали вы вопрос! Честно скажу – не знаю. Надеюсь, что будет. Кстати, о тех, кто собирается приехать. Сами понимаете, лучшие специалисты сюда не поедут. Я приглашал таких, которые и специалисты приличные, и люди порядочные. Порядочные люди – это очень важно. Мне писали, что просится сюда Штенфайер, и Евстафьев хотел бы его пригласить. А я не хочу. Архитектор он средний, звезд с неба не хватает. Да кто из нас хватает? А как человек он, – Сабуров покрутил головой, – нехороший. Наверное, Евстафьев его теперь пригласит. Ну, да ничего. Он сам по себе, вы сами по себе. Я вот о чем сейчас подумал: мы-то с вами что за люди? Я хотел уйти со своей должности, вы не хотите на нее идти, и оба мы хотели бы, чтобы эту работу тянул кто-то другой и чтобы он был порядочным человеком. Что это, эгоизм? Тщу себя надеждой, что нет. Лень? Вот уж это он нас, кажется, не скажешь. Боимся ответственности? Трусим? Как вы думаете?
– А что тут думать? Нам всем дано определение: винтики. Куда заткнут – там и сидим. Не лезешь – прижмут отверткой. Резьба сорвется – выбросят. Винтиков много, и незаменимых нет. Вот и все.
– Хм… Тоже верно. Хотя, слава Богу, винтики не все еще по стандарту. Но это другой вопрос. А не кажется ли вам, что мы просто лишние люди? Такие как Онегин, Чацкий, Печорин, Рудин.
– Ну, что вы! Мы же работаем. И, кажется, добросовестно.
– Так и они что-то делали или хотели делать. Помните: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»? Это не о нас с вами?
– Да разве мы прислуживались?
– Не прислуживались, но я уже начал понимать: так долго не протянешь. Придется или прислуживаться, или, как вы говорите, сорвешь резьбу. Сейчас я понимаю: отсюда и желание уйти на проектную работу. Если подумаете, то поймете, что и вы, наверное, по этой же причине не захотели стать главным архитектором города.
– Чтобы не прислуживаться? Нет, при Беловоле и Скрябине прислуживаться не приходится.
– Сегодня при них, а завтра? Беловол и Скрябин уйдут, придут Матюшины…
– Это верно. Ну, а на проектной работе, вдруг не разрешат правобережный вариант? Будет Гипроград разрабатывать только один, обрекая город на загазованность. Разве это не прислуживание?
– Ох, Павел Андреевич, давайте лучше не углубляться в это. А то как бы нам на самом деле не стать лишними людьми.
– Для этого у нас с вами нет средств на жизнь.
– Средств нет. Но, вы знаете, я слышал об одном инженере, который, утаив диплом, работал простым рабочим. Сейчас подумал: не поэтому ли?
– А я когда-то читал в газете о таких инженерах в Харькове. Их осуждали, писали, что они не хотят помогать советской власти и ждут реставрацию капитализма.
– Написать все могут. Ну, что ж.
– Засиделись.
– Пора, – сказал Сабуров. – Пошли?
– Я еще посижу.
Простились. Сел на скамью, слушал, как затихали шаги Сабурова, крепился-крепился, не выдержал и заплакал, и, наверное, не только потому, что уезжал Сабуров.
Солнце сквозь легкую дымку, мягкий ветерок, легко дышится. Так приятно! Не хочется заходить ни в какое помещение, невольно замедляешь шаг. В кабинете Беловола, как в сумерки, размыты контуры предметов.
– Извините, меня срочно вызвали. – Беловол не предлагает садиться и встает. – Когда освобожусь, я вам позвоню. Минуточку! – Он возвращается к столу и достает из ящика маленькую бумажку, белеющую в его руке.
– Возьмите талон в швейную мастерскую. Пока тепло, перешьете свою шинель. Больше сейчас помочь ничем не могу. Ну, я пошел.
В швейной мастерской я впервые. Старик-закройщик с потрескавшимся сантиметром на шее, на котором едва видны деления, пожимает плечами:
– Пальто из этой шинели? Ну, да, за неимением гербовой пишут на простой. А что поделаешь?
Снимает мерку, долго заполняет бланк под копирки, направляет в кассу, которая рядом, отдает мне один бланк и говорит, когда прийти на примерку. На примерке ведет в кабинку, размещенную в этой же комнате, с зеркалом и занавесками вместо двери, поворачивает меня, заставляет поднимать руки, мелком делает пометки и говорит, когда прийти.
– Будет готово?
– Не обещаю.
На следующей примерке та же процедура и снова – когда прийти.
– Будет готово?
– Не обещаю.
– Три примерки?!
– А что вы хотите? Сукно какое-то упрямое, трудно поддается. Кто его знает, сколько будет этих примерок.
Рассказываю об этом на работе.
– А как его фамилия, не знаете? – спрашивает Антонина Ивановна.
– Подберезкин.
– Подберезкин? Так это же известный модный портной. Ему надо заплатить.
– Заплатить? А сколько?
– Не знаю как теперь. По нынешним ценам, наверное, рублей сто.
Мы с Леной наскребли восемьдесят рублей, немного заняв у Веры. Хватит с него!
Снова идем в кабинку. Начинается та же процедура, но я молча сую ему в руку деньги. Подберезкин, не считая, кладет их в карман.
– Так бы и давно. А то ходите-ходите… Завтра будет готово.
На другой день он в кабине помогает мне надеть пальто.
– Ну, как?
Смотрю в зеркало: сидит хорошо, и вид как-будто приличный.
– Очень хорошо. Спасибо.
– Сколько вы мне дали?
Ах, черт бы его побрал!
– Восемьдесят.
– Я же за такой срок столько не беру. Нате вам половину назад, и носите на здоровье.
На работе – затишье: работы у меня хватает, но вся она – так называемая текущая, без проблем. Занимаюсь тем же, что и раньше, но вспомнить нечего. Евстафьев научил меня правильно оформлять решения горисполкома, схемы отводимых под застройку участков с указаниями – как переносить их границы в натуру, составлять архитектурно-планировочные задания на проектирование, о которых я понятия не имел, и другим нехитрым премудростям архитектурно-административной деятельности. Сначала проверял каждую работу, вскоре перестал и доверил мне проверку работ Веры и Лены, но, в отличие от Сабурова, в любое время знал, чем я занимаюсь. У Сабурова всегда находилась какая-нибудь работа по области, у Евстафьева ее почти не было. Сужу по тому, что все письма, по Запорожью ли, по области, он поручал мне, сам не писал. На работе не задерживался, не требовал этого от нас, и когда мне приходилось оставаться после конца рабочего дня, я был один. В тишине работалось лучше, все, что посложнее, стал откладывать на это время, и постепенно у меня выработалась привычка к такому режиму. Однажды, собравшись куда-то, улыбаясь и одеваясь, Евстафьев сказал:
– Хороший начальник должен так поставить дело, чтобы в любое время мог пойти погулять по городу.
Приехала его жена. Им негде жить, и они на какое-то время поселились в нашей с Леной комнате. Жена Евстафьева, Любовь Ивановна, Любочка, намного моложе его, миловидная, скромная, доброжелательная, работала секретаршей в том же учреждении, что и Евстафьев. Жили у нас недолго – Евстафьев получил квартиру. Три комнаты, в центре, на главной улице. Удобства – во дворе, но, чтобы туда попасть, надо обогнуть соседний дом с аптекой и с другой улицы войти во двор. Детей у них нет, Любочка не работает, а я про себя удивляюсь: неужели закон военного времени об обязательной трудовой повинности на жен начальства не распространяется?
Евстафьев ни разу не задал ни одного вопроса о нашей работе с Сабуровым – значит, Сабуров его хорошо проинформировал. Глухой осенью или в начале зимы (здесь ноябрь и декабрь редко различаются) я сказал Евстафьеву:
– До сих пор никаких известий ни из Киева, ни из Гипрограда.
– А какие известия вы ждете?
– О правобережном варианте.
– Привезут схему генплана – тогда и узнаем. Ведь повлиять на решение этого вопроса мы не можем.
– А не знаете – как с расширением проезжей части на плотине?
– И об этом узнаем в свое время.
Хорошо, если это выдержка. Если нежелание делиться информацией – черт с ним! А если равнодушие? О расширении проезжей части спросил у Беловола.
– Хорошо, что напомнили. Там этот вопрос застрял. Сегодня же поговорю со Скрябиным. А о правобережном варианте ничего не слышно? Вы не собираетесь съездить в Харьков или Киев?
– Евстафьев сказал: повлиять на решение этого вопроса мы не можем, привезут схему генплана – тогда и узнаем.
– Вот как! Логика, конечно, в этом есть… Были бы вы главным архитектором города – я бы уже давно отправил вас в командировку!
Изредка наведывается Орлов. Обсуждая что-либо с Евстафьевым, Орлов приглашает и меня принять участие. По окончании одного такого обсуждения спрашиваю:
– Георгий Михайлович, у вас ничего не слышно о расширении проезжей части на плотине?
– Ничего. А у вас что-нибудь слышно? Вы что-нибудь предпринимали?
– В августе получили в Гипрограде проектный поперечный профиль и передали его по начальству.
– Ну, а начальство?
– Не знаю. Я туда не вхож.
– Евгений Георгиевич, вы-то вхожи.
– Я, конечно, с руководством встречаюсь, но, знаете, не все сразу.
– С этим делом надо поторопиться, а то опоздаете. Павел Андреевич, у вас есть этот поперечник? Можно его посмотреть?
Достал синьку поперечника – архивный экземпляр.
– Может быть… Может быть... – говорит Орлов. – Вполне осуществимо. Я говорю о технической стороне вопроса. Не дадите ли мне экземпляр?
– Это последний. Но есть калька. Наверное, у вас не трудно отпечатать с нее светокопии.
– Никаких затруднений. И можно и для вас отпечатать… Ни штампа, ни подписи, – говорит Орлов, глядя на кальку.
– Это я выпросил на всякий случай, но это – точная копия.
– Ну, и молодчина. Так я ее возьму и верну со светокопиями. Сколько вам экземпляров?
После ухода Орлова Евстафьев сказал:
– Без моего разрешения никакой материал никому не давайте.
– А вы не дали бы Орлову поперечник?
– Дал бы или не дал – это другой вопрос. Вы меня поняли?
– Прекрасно понял. Но сейчас вы стреляете мимо цели.
– То есть как это – мимо цели?
– А так. Это калька не областного отдела.
– А чья?
– Моя. Я ее выпросил, ее могло и не быть.
– Да какое вы имеете право присваивать ее себе?
– А почему бы и нет? Это неофициальный документ – ни штампа, ни подписи, ни названия, ни препроводиловки и не секретный материал.
– Да зачем она вам?
– Это другой вопрос. Но, как видите, – пригодилась. Будем еще пререкаться?
– Да нет, не имеет смысла.
Да, это не Сабуров. Но иногда я, как бы спохватываясь, понимаю: все эти огорчения, недостатки, трудности, да и наша работа – ничто, мышиная возня по сравнению с тем, что творится в мире – война, гибнут люди… Но крах Германии предрешен, скоро конец войне, наступит мирная жизнь, и так хочется верить, что эта жизнь будет нормальной, человеческой. Ожидание и надежда светились в наших глазах.
Уже есть поезд Симферополь-Москва, Запорожье проходит среди ночи. Сотрудники Орлова, когда им надо ехать в Москву, к вечеру приходят к нам домой, а ночью идут на станцию. Как на подбор – деликатные и милые люди. Хорошо работать с такими людьми.
Большое подспорье горожанам – огороды. Весной сорок пятого на берегу Мокрой Московки, против Дубовой рощи получил участок и наш маленький коллектив. Недалеко от работы, еще ближе от дома, в котором мы с Леной живем. Думал – нашему везению мы обязаны Беловолу, оказалось – вся полоса вдоль речки занята огородами сотрудников партийных и советских органов. Антон Иосифович сказал мне, что когда-то эту полосу арендовали болгары и выращивали хороший урожай овощей, надо только подождать пока пройдет паводок.
Осенью сорок четвертого или следующей весной прочли в газете новый закон о семье и браке. Кто-нибудь помнит, когда именно это произошло, но стоит ли тратить время на уточнение? Важно другое: это был бросок в дореволюционное прошлое.
До этого закона в загсе брак регистрировали, и регистрация не была обязательной. Теперь в загсе вступали в брак, без этой процедуры брак не признавался, тем самым восстанавливалось понятие – незаконный брак, и живущие в нем назывались не мужем и женой, а сожителем и сожительницей. Раньше ношение обручальных колец высмеивалось: кольцо – символ цепи рабства, теперь поощрялось и пропагандировалось. В Российской империи были запрещены браки между лицами разных вероисповеданий, теперь – запрещались браки с иностранцами. Дети, родившиеся в незаконном браке, не имели права на отчество, тем самым восстанавливалось понятие – незаконнорожденные дети, и алименты на них не полагались.
Для развода раньше было достаточно мужу или жене обратиться с заявлением в загс, и он или она тут же получали свидетельство о расторжении брака, теперь – сложная судебная процедура. Сначала – обращение в народный суд, но его функции ограничены попыткой примирить стороны, а вышестоящая судебная инстанция имеет право расторгнуть брак по ограниченному перечню причин. Для большинства развод невозможен, и за развод надо платить большие деньги.
Возможно, и даже наверное, новый закон принят с целью предотвратить дальнейший распад семей из-за длительной разлуки мужей и жен.
Вскоре началось, и как снежный ком, нарастало вмешательство в личную жизнь. Дела о неверных мужьях и женах разбирали партийные и профсоюзные организации. Обвиняемых обсуждали и поносили на собраниях, на них накладывали взыскания, вплоть до увольнения, исключения… Глаза горели от любопытства и возбуждения. «А из зала кричат: давай подробности!» – это строка из песни Высоцкого. Пересуды, сплетни, даже доносы, бичующие статьи и фельетоны в прессе.
Лет пятнадцать мы живем в атмосфере фальши и притворства. Бедствовали, голодали, подвергались чисткам, раскулачиваниям, всяческим гонениям и ограничениям, репрессиям, пыткам, новой каторге в лагерях… И все это при беспрерывном, назойливом, осточертевшем и без конца возрастающем восхвалении и воспевании Сталина, а заодно и монолитной партии Ленина–Сталина. Дети чутки к малейшей фальши. Как ни скрывай отношения в семье, они будут только притворяться, что дома все благополучно. Вот пусть и привыкают сызмальства жить в такой атмосфере. К чему это приведет? Какими людьми они вырастут? Кого-то это не беспокоит, кому-то это будет на руку.
Этот закон, возможно, лишь первая ласточка того, что нас ждет. Что же нас ждет? Надежда на то, что жизнь изменится к лучшему, угасла.
В апреле сорок пятого года Управление по делам архитектуры поручило нашему областному отделу разработать схемы первоочередных мероприятий по восстановлению городов Осипенко и Мелитополя. Евстафьев поручил эту работу мне. Я взялся за нее с большой охотой: наконец, серьезная проектная работа по специальности, увижу новые города, побываю у моря.
Начал с Осипенко. Хотя город сильно разрушен, и все уцелевшие, выше одного этажа дома можно посчитать на пальцах, хотя железнодорожная линия в порт проходит по набережной, и ее большая часть застроена халупами, хотя из-за сильных грунтовых вод плохо приживаются деревья, и питьевая вода очень жесткая, я сразу в него влюбился. Опрятный компактный городок, уютно приютившийся между крутыми откосами верхней террасы и морем, прямые замощенные улицы с каменными кюветами для ливневых вод, каменными плитами над ними в местах переходов и каменными оградами, кое-где увитыми зеленью. Особенно симпатичен центр: приятные пропорции между высотой домов и шириной улиц, красивые дома, большой сквер, брусчатая мостовая, бульвары, ведущие к морю и порту.
В горисполкоме к моей работе отнеслись с интересом, ко мне – заботливо: сразу же, без моих просьб, – направление в дом приезжих и в столовую, стол для работы и план города.
– Что-нибудь еще нужно? – спрашивает председатель.
– Хорошо бы адреса старожилов, знающих историю города.
– Дадим. Такие у нас есть. А что еще?
– Спасибо. Пока больше ничего.
– Если что-нибудь понадобится, обращайтесь прямо ко мне, к моему заместителю или секретарю – кого застанете.
Вышел в город. В центре – собор, уцелевший и действующий, за ним, как исстари повелось, базар с обилием рыбы – свежей, соленой, вяленой, копченой. Умилила надпись на фронтоне сожженного театра: «Драма. Опера. Комедия». А как же трагедия? Сожженная кирха. Немцы сожгли? Значит, использовалась по другому назначению. В харьковской кирхе был какой-то склад, охраняемый военными. Один квартал занимает стадион, неправильно ориентированный по сторонам света, с остатками деревянных скамей на земляных насыпях.
В прошлом году Сабуров привез отсюда схему трассы железнодорожной ветки в порт, взамен проходящей по набережной. Эта схема со мной. Подход ветки в порт – по улице, начинающейся от шоссе, спускающегося с верхней террасы, и заканчивающейся у порта. Улица так широка, что расположенная посреди нее городская электростанция не помешает железнодорожной линии и еще останутся полосы для проезжих частей по обе стороны улицы. Ввод в порт удобнее существующего – без поворота. Но какая-то часть города будет отрезана веткой, и переезд через нее возможен только в одном уровне. Иду в отрезаемую часть. За широкой улицей верхняя терраса резко приближается к морю, а нижняя заканчивается небольшим треугольником, тесно застроенным неказистыми домишками и халупами. Улочки – без мостовых и тротуаров, на оградах – рыбацкие сети, в двориках – опрокинутые лодки с черными днищами. Рыбацкий поселок Лиски. За ним – глиняные откосы почти вплотную к морю, узенькая – не разъедешься – грунтовая дорога и следы оползней.
Пообедал в столовой и пошел по намеченной трассе у откосов над городом. Сносить ничего не придется, но земляных работ больше, чем я ожидал, и, кроме двух коротеньких туннелей под спусками в город или мостов над спусками, придется возводить подпорные стенки. Не так просто, как казалось, глядя на схему. Но и земляные работы, и эти стенки – самые простые и дешевые виды строительных работ. Шел по задам разрушенной больницы, в тылу домов и каких-то складов, по более пологому откосу над разрушенным заводом сельскохозяйственных машин и убеждался: проложить здесь ветку можно, игра стоит свеч. Дошел до одноколейной железной дороги, спускающейся с хорошим уклоном в глубокой выемке, и усомнился – допустимо ли примыкание ветки на таком уклоне? Надо выяснить. Проще всего – в Запорожье, в отделении дороги: с его работниками я знаком. А если окажется, что нельзя? Искать другую трассу? Вряд ли найдется. Посмотрел план города. Через Лиски? С укреплением города? Выполнимо, но… стоимость! Если же со стоимостью не считаться, то проще всего – в туннеле, прямо к разъезду на верхней террасе. Все это – утопия. Что же делать? Я не путеец, город достаточно не знаю, и одному мне эту задачу не решить. Сабуров говорил, что трасса выбрана с участием местных путейцев. Надо идти на станцию. Но я находился, налазился по откосам, рабочий день везде окончен, да и ужин прозеваю. На сегодня хватит.
В сумерки на набережной пересек железную дорогу и спустился с подпорной стенки на пляж. Две маленькие лягушки прыгнули в воду. В море? Морские лягушки? Нет, конечно. Вода в заливе, наверное, с весьма малой концентрацией соли. Море-то Азовское, и рыба в нем своя, особая – не морская и не пресноводная. И очень вкусная. Рядом с пляжем – порт. Его камни еще не остыли от солнца, в щелях – травка и одуванчики. Тихонечко, с большим промежутком, хлопают волны. Город исчезает во тьме и тишине. Вспоминается Куприн: «Нигде я не слушал такой глубокой, полной и совершенной тишины, как в Балаклаве». А я – в этом разрушенном городке, который раньше назывался Бердянск.
Начальника станции нашел на перроне. Услышав о цели моего прихода, он попросил подождать минут тридцать-сорок. Если это меня не устраивает, можно прийти и позже. Перешел через пустые пути на другую сторону. Прямые, широкие и длинные, но не мощеные улицы. Добротные кирпичные одноэтажные дома на очень большом расстоянии друг от друга. Огромные участки: фруктовые деревья, а больше – пеньки, пустыри, бывшие когда-то огородами, и больше всего виноградников. Немецкая колония. Жителей, конечно, вывезли на восток. Дошел до первого дома – темные провалы дверных и оконных проемов, разрушенные ограды и надворные постройки. Безлюдно, не видно и не слышно никакой живности. Но вот вижу вскопанный огород, вдали стоит женщина и смотрит в мою сторону, затарахтел невидимый трактор. Как говорится – жизнь теплится. Идти дальше расхотелось – ничего другого я здесь не увижу.
В кабинете с массивной мебелью кроме начальника станции – старик в форме путейца.
– Решили переносить ветку в порт? – спрашивает начальник станции. – Будете проектировать?
– Никто ничего еще не решал, и такой проект не по моей специальности. Я – архитектор, мне поручили разработать схему первоочередных мероприятий по восстановлению города, и я хочу включить в нее перенос ветки.
– Дело хорошее.
– Обскачем Феодосию, – говорит старик, улыбаясь. – Там это сделать куда сложнее – мешают горы и без туннеля не обойтись. У нас куда проще. Позвольте полюбопытствовать: кто вам поручил разработку схемы первоочередных мероприятий, и кто ее будет утверждать?
– Мне поручил областной отдел по делам архитектуры, а ему – Управление по делам архитектуры при Совете министров Украины. Есть такая организация.
– Знаем. В прошлом году приезжал начальник вашего отдела, и мы дали ему схему трассы новой ветки в порт. Он обещал посодействовать, – говорит начальник, и оба вопросительно смотрят.
– Он поставил этот вопрос в Управлении по делам архитектуры, и начальник управления поддержал ваше предложение.
– За чем же остановка? – спрашивает начальник. – А, там ждут окончания войны?
– Там не ждут. Но Совет министров, конечно, запросил или запросит облисполком.
– Ага, понятно, – говорит старик. – Так кто будет утверждать вашу схему?
– Облисполком или Управление по делам архитектуры после согласования с облисполкомом. Точно не знаю. Еще надо согласовать с вашим горисполкомом и с санитарной инспекцией. Вы с ними трассу не согласовывали?
– Не согласовывали. Дело-то застопорилось. А без властей там не согласуешь. Чего ж было соваться? Чтобы напороться на отказ? – говорит начальник. – Вы хотели поставить нас в известность, что дело вроде бы сдвинулось с мертвой точки или у вас есть вопросы?
– Вопросы есть. – Кладу на стол схему трассы.
– Наша схема, – говорит старик.
– Ваша. Я прошел по трассе, и у меня вопрос: допустимо ли примыкание ветки на таком уклоне?
– Это слабое место в нашем предложении, – говорит начальник. – Примыкать на таком уклоне не положено. Но, знаете, сколько есть таких примыканий. Делают исключения, когда нет другого выхода.
– Придется устраивать пост в месте примыкания?
– Пост надо строить независимо от уклона. И держать там персонал: начальника, дежурных, стрелочника.
– А если не сделают исключения? Скажут: есть нормальная ветка в порт, и нечего ухудшать условия движения.
– Тут мы уж ничего не поделаем. Тут должны нажимать власти в интересах города.
– Тогда, – говорит старик, – надо расширить выемку и рядом с магистральным путем уложить ветку до разъезда на горе. Расстояние – с гулькин нос. А что тут смешного?
– Извините, я засмеялся от удовольствия: это же выход из положения!
– А… – старик улыбается. – И не надо строить пост и держать там персонал. Строительство обойдется дороже, а эксплуатация дешевле. Со временем окупится. Только вот что я вам скажу. Не знаю как там в вашем ведомстве, а в Управление дороги представляйте сразу два варианта. Представите один – откажут по причине примыкания на уклоне. Представите второй – откажут по причине большой стоимости. Представите оба – станут сравнивать и выберут тот, который дешевле. А на то, что эксплуатация будет дороже, не посмотрят – живут сегодняшним днем. Уж поверьте моему опыту – я этих веток и проектировал, и строил!..
– Все правильно, – говорит начальник. – Только надо, чтобы власти нажимали. Без этого ничего не получится.
– Еще у меня к вам такой вопрос: есть ли план развития вашего хозяйства?
– Пока нет.
– А ваши соображения?
– Тут такое дело. Еще до войны назрела необходимость в развитии разъезда на горе. К нему примыкают заводские пути, и там должна быть станция с товарным двором. Разъезд от города, как наша станция от центра.
– Так может быть построить там и пассажирский вокзал? А существующий путь использовать для ветки в порт?
– Ничего не получится. И к нашей станции примыкают заводские пути. Их на гору не повернешь. Наша станция – и пассажирская, и товарная.
– Здание разъезда, кажется, – со стороны города?
– Со стороны города, только его зданием называть язык не поворачивается. А почему вы спрашиваете?
– Хотелось бы знать, куда будет развиваться разъезд.
– Так это ясно: пути – в сторону от города, товарный двор – со стороны города. А вы и этим вопросом будете заниматься?
– Надо зарезервировать территорию для развития разъезда.
– Сколько вы тут пробудете?
– Еще не знаю, но несколько дней. Я только вчера приехал.
– Мы свяжемся с разъездом и прибросим схему, а вы зайдите к нам… – он посмотрел на старика. – Как вы думаете?
– Дело недолгое. Зайдите дня через два, ну, на всякий случай – через три. Только не получилось бы так: вы зарезервируете территорию по нашей схеме, а управление дороги сделает по-своему.
– Так мы же первоочередные мероприятия будем согласовывать с управлением дороги. Ну, зарезервируйте территорию с запасом. Разъезд-то в степи.
Они переглянулись и засмеялись.
– С запасом? – спросил начальник станции. – Знали бы вы, как нам режут все заявки.
Верхняя терраса над городом – слегка волнистая степь с небольшим наклоном к морю; пятна и пятнышки зелени на всем ее пространстве; клочки разнохарактерной застройки от кромки террасы до разъезда, и самый большой из них – поселок индивидуальных домов (забыл его название) за железнодорожной выемкой, над немецкой колонией; зеленый массив городского кладбища над Лисками с возвышающейся у входа желтокирпичной часовней; сожженный темно-красный корпус винзавода над центром города; разрушенные предприятия вблизи обрыва за Лисками. Здесь жарче и резче ветер, клубится пыль на дорогах и поют жаворонки.
Идешь вдоль края верхней террасы и видишь нижнюю. Начинаясь маленьким клином правее порта, она вдруг рывком отодвигается от моря и тянется параллельно ему. То ли городок примостился на этом ее пространстве, то ли верхняя терраса остановилась у городка и окаймила его крутыми бурыми обрывами, прикрывая от северного ветра. Кончился город, и за железной дорогой верхняя терраса, сначала круто, потом спокойно, сколько видно, потянулась к северу, а берег залива дугой уходит к югу, заканчиваясь узкой косой, врезавшейся на много километров в море, с игрушечным маяком рядом с огромными деревьями на ее оконечности. За косой – открытое море. Знаю: там, за косой – устье Берды, речки, давшей название косе, заливу и городу. Она и намыла косу, обрезала нижнюю террасу, а до этого, наверное, участвовала в ее намыве. От подножия верхней террасы до основания косы вдоль берега один за другим – маленькие лиманчики, окруженные кустарниками и отделенные от моря белеющей полоской. Она ритмично сужается и расширяется от наката невидимых волн.
У широкого начала косы – сожженные здания курорта, прячущиеся в парке. Ближе к верхней террасе – зеленый прямоугольник с вкрапленными черепичными крышами немецкой колонии, между нею и станцией – сожженные производственные и складские корпуса; между колонией и морем среди виноградников – железнодорожная ветка к курорту. От ветки до моря, от города – сразу за разрушенной нефтебазой – и почти до курорта – белые хаты и садики матросской слободки.
Сейчас море темнее залива, и на нем сверкают, возникая и исчезая, как серебристые рыбки, белые черточки барашков. Ни дымка, ни паруса. На север – до горизонта степь, на юг – до горизонта море, а между ними их общее детище – плоскость нижней террасы, на ней – городок и курорт, построенные и разрушенные людьми. И от горизонта до горизонта – весеннее небо с пылающим солнцем и кое-где тоненькими полупрозрачными облачками.
Днем знакомился с городом, по вечерам шел к старожилам или к морю – сидел на подпорной стенке или лежал на пирсе и чувствовал тогда, что эта командировка – не только работа, но и безмятежный отдых.
На Матросской слободке участки подсыпаны и немного возвышаются над улочками. Цветут абрикосы и везде хоть немного винограда. Под ногами ракушки с песком и пылью. Песчаный пляж вдоль всей слободки, чуть заметный прибой, кое-где опрокинутые лодки, по одной, по две, по три. Чем дальше, тем с большей жадностью дышу: удивительный воздух – смесь морского и степного. У открытого моря ровная линия песчаного пляжа и шум прибоя, среди кустарника, окружающего лиманы, попадается тальник – не тальник, не знаю, что это такое. В курортном парке есть мертвые деревья, под ногами – темная земля. Разминаю: чернозем с примесью ракушек и песка. На косе со стороны открытого моря – такая же четкая линия пляжа и такой же шум прибоя, со стороны залива – изрезанный берег, кое-где трава и цветы, которые я нигде не встречал, тишина и так мелко, что видны растущие на дне водоросли, зелеными островами расплывающиеся и покачивающиеся на воде. Стихает ветер – запах йода, а порой и гнили, порыв ветра – снова смешанный аромат моря и степи. Коса то шире, то уже, но природа та же. Жаль, что дойти до маяка сегодня не успею.
Вход с улицы в уцелевший двухэтажный дом. Звонок-вертушка. Шагов не слышно, но дверь открывается, и на пороге – маленький худенький старичок. Немного сутулится. Внимательно-напряженный взгляд темных глаз.
– Здравствуйте и простите за беспокойство. Я хотел бы видеть… – называю имя, отчество и фамилию.
– Здравствуйте. Это я.
Рекомендуюсь, говорю о своей работе и цели визита.
– Удивительно. В такое время кто-то еще интересуется историей Бердянска. – Взгляд его становится мягким и доброжелательным. – Входите, прошу вас.
– Так ведь надо восстанавливать город.
– А, да, да… И сделать его лучше, чем был раньше. Так, кажется, написал Калинин? В открытом письме архитекторам.
– Да, так.
– И для этого надо знать историю города?
– Надо. Чтобы не наломать дров.
– Их уже достаточно наломали.
Несколько шагов по коридору, и мы входим в довольно большую комнату, заставленную добротной мебелью темно-коричневого или вишневого цвета – в сумерках не разберешь. Посредине – ничем не покрытый раздвижной обеденный стол под лампой с абажуром.
– Садитесь, пожалуйста, – говорит старичок, отодвигая для меня стул, и перекладывает стопку тетрадей со стола на подоконник.
– Сочинения?
– Сочинения. По литературе. А вы осведомлены и о моей специальности?
– Я знал, что вы учитель. А увидел тетради… На математика вы не похожи… И на физика или химика.
– А на словесника похож?
– Во всяком случае – на гуманитария.
– Верно. Я по образованию историк и после университета преподавал историю. В здешней гимназии. А когда историю заменили обществоведением, мне легче было преподавать русский язык и литературу. С той поры их и преподаю. Что это вы мебель рассматриваете?
Я смутился, но сказал откровенно:
– Тесно у вас. Так бывало, когда при уплотнении мебель сносили в комнату, оставленную хозяевам квартиры. В детстве видел такие комнаты.
– Так и было после революции. В этой квартире мы живем с тех пор, как поженились. Жена пошла к знакомым. Да, так вот, города должны стать лучше – говорите вы с Калининым. Вопрос в том – что значит лучше?
– Лучше? Во-первых, города должны быть удобными для жизни. В это понятие многое входит: и благоустройство, и городской транспорт, и места отдыха, и сами квартиры. Во-вторых, они должны быть здоровыми, т.е. не подвергаться задымлению предприятиями, сильному шуму, воздействию вредных природных очагов, скажем, – болот с комарами и так далее. И, в-третьих, они должны быть красивыми. И это имеет не меньшее значение, чем все остальное.
– Красивыми? Очень растяжимое понятие. И красота бывает разная и воспринимается она по-разному. На всех не угодишь.
– А какие города вам нравятся?
– Париж, Венеция, Вена, Прага…
– Вы там бывали?
– Был. А из наших – Ленинград, Киев, Одесса, Севастополь.
– Так ведь эти города всем нравятся. И, наверное, одни и те же города всем не нравятся.
– А, пожалуй. Интересно, есть ли критерии для определения красоты города?
– Критерий один: город должен быть приятным, радовать глаз. В разные эпохи красота города достигалась разными способами, но лучшие из них радуют глаз до сих пор. Это вечная красота.
– А как достигается такая красота?
– Известны лишь элементы, из которых она складывается. Как краски для художника. А как создать красивый город – рецептов нет. Это искусство.
– А знаете, Бердянск был приятный городок, несмотря на все его недостатки. Приятнее многих городов, в том числе и больших.
– А величина города значения не имеет, т.е. имеет, но только в том смысле, что чем больше город, тем трудней его сделать красивым. Ведь о красоте судят не по ее величине.
– И не по раме, будь она даже позолоченная.
– А вот рама, т.е. обрамление города, имеет значение. Если оно красивое и видно из города. А здесь, кажется, только с главной улицы открывается вид на море. С других моря не видно, зато обернешься и видишь бурый обрыв верхней террасы.
– Это верно. Вы раньше бывали в Бердянске?
– Нет, не приходилось.
– Давно приехали?
– Третий день.
– С вами интересно поговорить. Так чем я могу быть вам полезен?
– Расскажите, пожалуйста, о городе, что в нем было хорошего и плохого. Может быть, у вас есть виды города, фотографии зданий?
– Найдутся. Давайте сделаем так: я дам вам свой, так сказать, архив, вы его будете смотреть и спрашивать.
Журналы и вырезки газет с информацией из Бердянска и о Бердянске, открытки с видами города, курорта, отдельных зданий, театральные билеты и программки, визитные карточки, групповые фотографии, и на некоторых из них я с трудом узнаю хозяина архива. Задаю вопросы.
– А вот я вам сейчас покажу один план. Наверное, он вас заинтересует.
Старичок достает отпечатанный в типографии небольшого формата, уже пожелтевший, генеральный план Бердянска с такой, примерно, надписью (точный текст забыл) – на подлиннике рукой Его Императорского Величества начертано: «Быть по сему. Николай I». Вижу: застройка города была осуществлена в полном соответствии с генеральным планом. Та же сетка улиц, те же кварталы, два въезда в город с верхней террасы на широкие улицы, окаймляющие город с запада и востока, названные на плане проспектами. Западная ведет в порт, названный гаванью. Собор, базар, сквер – на своих местах. Тот же недостаток планировки: излом улиц, закрывающий вид на море. Ради чего он сделан? Ясно: чтобы на набережной не было острых и тупых углов. Ну, если они так боялись этих углов в кварталах, можно было найти и другие решения. Одно из них я, кажется, уже вижу. Хочется наложить кальку и поэскизировать.
– Вот чудаки, – подумал я. Оказалось – подумал вслух.
– Кто чудаки?
– Да автор генерального плана и Николай первый.
Старичок стал смеяться.
– Как вы их! А за что?
– Да вот за это, – показал на изломы.
– А!..
Значит, и в то время были не очень квалифицированные архитекторы. А быть может – автор генерального плана и не архитектор.
– Не знаете ли – кто автор генерального плана?
– Не знаю. – Старичок разводит руками. – Нигде не встречал его имени.
Что изменилось с тех пор? Сооружены порт и маяк; по восточному спуску проложена железная дорога, и восточный проспект вместил станцию с ее хозяйством; взамен восточного устроен еще один спуск – к базару; Бердянск оброс пригородами, и все они, за исключением немецкой колонии, судя по всему, строились без плана; у подножия верхней террасы построен завод сельскохозяйственных орудий – сейчас он называется Первомайский; на западном проспекте разместилась городская электростанция; конечно, обновлялась застройка: судя по фасадам сожженных домов, построены, начиная с середины прошлого столетия и кончая началом нынешнего.
– Скажите, пожалуйста, до революции много строили?
– Все время что-нибудь строилось.
Он называл, а я записывал время строительства разных объектов, не отдавая себе отчета – зачем: это не входило в задание. Интересно, и все! Возле лимана с лечебной грязью построен курорт, и для сообщения с ним от станции проложена железнодорожная ветка.
– А в других лиманах есть лечебная грязь?
– Должна быть – лиманы одного происхождения. Но, наверное, не во всех. Чем дальше от косы, тем вода в них менее соленая, а у подножия горы – совсем пресная, и эти лиманы – рассадники комаров. Временами в тех местах – за вокзалом – от комаров нет спасения, бывает, что и в городе допекают. Вот вам, как вы говорите, наш вредный природный очаг.
– Лиманы маленькие, и если в других лиманах лечебной грязи не окажется, выходит – курорт прекратит существование?
– Целебная грязь должна быть и в соседних лиманах. И сама грязь после пользования ею регенерируется, т.е. восстанавливает свои свойства. Ее не выбрасывают. Но ценность нашего курорта не только в целебной грязи, пожалуй, даже и не столько в ней: у нас – хороший климатический курорт, особенно для детей. Бердянский залив можно назвать детским морем – прекрасные пляжи, у берега – мелко, вода теплее и спокойнее, чем в открытом море. Прибавьте южное солнце, фрукты и виноград – нашу знаменитую березку.
– Знаменитую?
– Пользуется большим успехом. Березка – распространенный сорт, но ничего особенного собой не представляет, идет в основном на изготовление вина. А наша бердянская березка очень вкусная, но только та, что растет внизу.
– Из-за соленых грунтовых вод?
– Не берусь судить. Возможно, и это имеет значение. А та, что растет наверху, уже не такая. Так вот, летом в Бердянск всегда приезжали отдыхающие с детьми, с каждым годом – больше и больше. Ну, в гражданскую войну не приезжали и сейчас, конечно, не приезжают. Снимали комнаты на Слободке, в колонии, в городе, даже в Лисках. Знаете, летом по воскресеньям утром приходил специальный поезд из Екатеринослава с семьями железнодорожников. День проводили у моря, а вечером уезжали! Вот такой у нас курорт.
– Вот только деревья плохо растут. Правда, в колонии, на Слободке и на курорте растут лучше. Это потому, что там подсыпают грунт?
– Потому что правильно подсыпают. Насыпают на грунт ракушку, а если добавляют чернозем, то сверху слоя ракушки. А на курорте, когда закладывали парк, навезли массу чернозема и насыпали его прямо на грунт. У нас очень высокое стояние соленых вод, бывает, что они и на поверхность выходят. Вот, грунтовые воды и поднимаются по капиллярам чернозема.
– Ага! А в ракушках нет капилляров.
– Если ракушки не спрессованы, то какие ж там капилляры! И вот, деревья в курортном парке постепенно засыхают. Пропадает парк. А в городском парке подсыпка была произведена правильно, и посмотрите, какая там растительность!
– В городском парке? А где он?
– Да как же вы его не заметили? Он же в центре, по дороге в порт.
– А! Вы имеете в виду большой сквер?
– По величине он, действительно, сквер. Но за неимением ничего другого его назвали парком культуры и отдыха, построили в нем эстраду, танцевальную площадку, расставили и развесили… как это называется?
– Наглядную агитацию?
–Вот-вот.
– Ну, это не является особенностью вашего города, это – всеобщее явление. Люди приходят отдохнуть от работы, и снова – те же лозунги, соцобязательства, портреты передовиков… И громкоговорители о том же.
– Это верно, – вздыхает старичок. – Но, Павел Андреевич, об этом не принято громко говорить.
– А разве я громко говорю?
Старичок засмеялся. Я похвалил благоустройство улиц. Оказалось: итальянские пароходы, забиравшие в Бердянске зерно, шли сюда порожняком и вместо балласта везли в дар городу брусчатку. Люблю брусчатую мостовую. Куда лучше асфальта: не размягчается, не сминается возле бордюров, не пахнет в жару и не требует беспрерывного ремонта.
Под честное слово, что завтра верну, взял на день генеральный план, чтобы его скопировать.
Старожил неопределенно-солидного возраста, собиравший, как говорили, материалы по истории революционного движения в Бердянске, стоя на пороге своей комнаты, и, спросив, кто я и для чего мне нужны такие сведения, сказал:
– Я свои материалы еще до войны сдал в музей.
– Музея сейчас нет, а вы, наверное, помните содержание этих материалов.
– Да зачем они вам? Разве восстановление города зависит от событий прошлого? Или от того, кто здесь жил?
– В определенной степени зависит. Надо сохранить то, что связано с историческими событиями, может быть, что-то восстановить или реставрировать, установить памятные знаки…
– Так прямо с этого и начнете?
– Нет, не с этого. Но учесть это надо уже сейчас.
– Будет открыт музей, если не здесь, то в Запорожье, там и получите официальные сведения. А у меня сведения отрывочные, может быть и неточные. Да и полагаться на память в таких вещах рискованно. Так что помочь вам ничем не могу. Извините.
Как только он сказал об официальных сведениях, я понял и подосадовал, что не сообразил раньше: напрасно его беспокою. Оценка событий и их участников, то одних, то других, у нас меняется, да еще как! Дашь сведения, а они сейчас или позднее окажутся противоречащими официальной версии. За это можно крепко поплатиться, даже головы не сносить.
В санитарной инспекции города услышал, что их главные беды – качество питьевой воды и отсутствие канализации.
Источник водоснабжения – Берда, вода в ней очень жесткая, это вызывает желудочно-кишечные заболевания. В первую очередь надо восстановить установку для смягчения воды. Она находится не на водозаборной станции, как я предполагал, а на водосливе вблизи разъезда – туда вагонами поступали какие-то соли, которые и добавляют в воду. Я удивился, что не заметил на горе установку, оказывается, это разрушенные резервуары, которые я видел, и в горкоммунхозе должен быть план с водоводом и этой установкой. Добавляемые компоненты не устраняют жесткость, а лишь уменьшают ее – качество воды и после смягчения не отвечает норме. Нужно искать другой источник водоснабжения.
Необходимость городской канализации усугубляется высоким стоянием грунтовых вод. Для сбора нечистот от домов с канализацией приходится строить водонепроницаемые выгреба – это удорожает строительство, да и вывоз нечистот настолько дорог, что зачастую в домах заглушают ванны. Но большинство населения пользуется надворными уборными с обычными выгребными ямами, и носители инфекций, попадающие в нечистоты, вместе с грунтовыми водами распространяются по городу.
Была ли когда-нибудь городская канализация или всегда обходились выгребами – не помню, хотя специально заходил к старожилу-учителю, чтобы и у него спросить об этом.
Очаги комаров занимают небольшую площадь, средства для уничтожения их известны, кончится война – можно будет их раздобыть, а может быть, удастся договориться об использовании сельскохозяйственной авиации.
Было предложение соединить пресноводные лиманы с морем, прорыть рукава, но это ничего не даст: море быстро рукава размоет, если их укрепить – занесет песком с ракушками, а паводковые и сливные воды снова лиманы опреснят. Хорошо бы их засыпать!..
Заводы расположены удачно: западнее и северо-западнее города, на достаточном расстоянии, господствующие ветры – восточные, от города на заводы.
– А Первомайский завод?
– На северной окраине, машиностроительное предприятие, разрыв от него требуется очень небольшой. Заводы городу не мешают.
– А курорту?
– Тем более. Где курорт, а где заводы.
– Вы называете курортом санатории у основания косы, но ведь курорт – весь город.
– Вы имеете в виду дачников, приезжающих на лето? Ну, живут они в городе, так и городу заводы не мешают. Не сносить же их ради дачников!
Я не стал продолжать разговор – почувствовал, что никакие доводы здесь не поймут. Буду говорить в областной санитарной инспекции – там поймут.
Причуды памяти: помню сведения, здесь полученные, а с кем разговаривал – с главным санитарным врачом или с кем-либо другим, с мужчиной или женщиной, как говорится, – хоть убейте!..
В управлении порта узнал, что проект его восстановления разрабатывается полным ходом и порт остается в тех же границах. Начальник, или главный инженер, с кем я говорил, угостил очень вкусной свежей, то ли тюлькой, то ли хамсой, жареной в сметане. За едой интересовался, как решается вопрос о переносе ветки.
– Надо торопиться, пока проект еще не окончен. Потом будет поздно.
– Для порта имеет значение – какая будет ветка: старая или новая?
– Для порта значения не имеет, но мы, работники порта, живем здесь, и нам тоже хочется, чтобы с набережной убрали железную дорогу.
В горплане узнал, что перед войной намечалось расширение Первомайского завода.
– За счет сноса соседних домов?
– Ну, что вы! Заводу пришлось бы строить жилые дома для переселения. А рядом – пустырь.
– Какой пустырь?
– Склон горы, он там более или менее пологий.
– Но тогда ветку в порт негде будет проложить!
В том-то и дело. Начнут расширять завод – никакими силами не остановишь.
Спросил, есть ли какие-либо сведения о восстановлении курорта.
– Слышал, что вроде бы скоро начнут восстанавливать. Вы поговорите с администрацией курорта.
– А где она находится?
– На курорте.
– Я там был, видел сожженные корпуса и не встретил ни души.
– Значит, не весь курорт обошли. Вы поищите, где у них подсобные сооружения.
Побывал в других организациях, возникали вопросы, проблемы, осложнения, и стало казаться, что впереди работы не меньше, чем было, когда приехал. Наверное, не хватает опыта. Вечером сидел на пирсе, думал о собранных сведениях, о том, что еще надо сделать. Не было уверенности, что уложусь в срок командировки. Какой уж тут безмятежный отдых! Дать телеграмму Евстафьеву с просьбой продлить? Еще успею. Прикидываю, как построить, а может и сократить работу. Город знаю достаточно. Не был в поселках с индивидуальной застройкой над немецкой колонией и по Мелитопольскому шоссе. И не пойду. Я видел их издали, ничего там нет интересного или особенного. Хотелось дойти до маяка – не придется. Не придется побывать и на кладбище, а жаль: оно старинное. Есть вблизи большое село Луначарское. Думал побывать и там – обойдется: оно за городской чертой. На курорт идти надо, и это займет почти весь день. Хотелось бы оформить первоочередные мероприятия здесь и согласовать, чтобы не приезжать еще раз. Попробую. К старожилам больше ходить не надо, буду работать в горисполкоме. Если увижу, что не успеваю – тогда и дам телеграмму.
Пока ходил по городу, пока собирал сведения, я не думал о плане первоочередных мероприятий, но он сам, без каких-либо усилий, стал мало-помалу складываться в уме, а потом и корректироваться. Это обрадовало: когда так идет работа – получается хорошо. Это и вычерчивание ускоряло. Обходился без эскизирования. Но работать было не очень приятно: как только провел первые линии, стали подходить работники горисполкома, совать в чертеж носы, задавать вопросы, а продвинулась работа – давать советы. Я молча раздражался – приходится отвлекаться. Но они знали город получше меня, и некоторые советы оказались ценными. Интересно было видеть, как сияли те, чьи советы я принимал.
Вскоре после окончания рабочего дня, сижу один. Входит председатель горисполкома и его заместитель.
– Говорят, вы уже чертите план первой очереди восстановления?
– Еще не уверен, что успею его здесь окончить.
– Хорошо было бы окончить. А! Вы и новую ветку в порт показываете?
– А как же!
– Так ведь война еще не кончилась.
– Так ведь неизвестно, что закончится раньше – этот чертеж или война.
Они засмеялись. Черт дернул меня за язык сказать о двух вариантах ветки.
– Вы нашли другую трассу?
– Трасса та же. А варианты вот в чем: или примыкать ветку на небольшом уклоне и строить пост – так нет уверенности, что управление дороги на это пойдет; или расширить выемку и тянуть ветку до разъезда.
– Это же намного удорожит строительство, – сказал заместитель.
– Не так уж и намного. Не надо строить пост, а земляные работы – самый дешевый вид работ. И эксплуатация ветки будет дешевле – без поста не надо содержать его персонал. Увеличение стоимости скоро окупится.
– Так-то оно так, – сказал председатель. Они посмотрели друг на друга.
– Все равно придется вникать, а времени у нас никогда нет, – сказал заместитель.
– Ну хорошо, посмотрим.
Они взяли от других столов стулья и сели. Рассматривали и спрашивали с пристрастием. Чертеж окончен не был – решения в голове, и я показывал, где и что предлагаю восстановить или строить. Застройку почти везде намечал малоэтажную, два-три этажа, масштабную городу и улицам.
– Вы раньше здесь бывали? – спросил заместитель.
– Нет. А что?
– Быстро сориентировались.
– Профессия обязывает. И люди помогали, в том числе ваши сотрудники. Вот посоветовали это и это.
– Получается лучше, чем было. Но работы, работы… На много лет.
– Все равно и без этого плана работы на много лет, – сказал председатель. – Если вам не хватит времени, чтобы здесь все закончить, мы свяжемся с областью и вам продлят командировку. Работа нужная.
– Пока не надо. Постараюсь успеть.
Засиделся до глубокой ночи и чертеж окончил. Осталось, как мы говорили, его одеть: условные обозначения, примечания, штамп, заголовок. Скопировать и написать пояснительную записку можно и в Запорожье.
Догоняет низкий женский голос, кого-то окликающий моим детским именем – Павочка. Оглянулся и увидел Александру Николаевну, давнюю подругу Оли, невесту застрелившегося Федора Павловича. Из письма Оли она знала, что я живу в Запорожье, спросила, что я тут делаю и долго ли пробуду. У нее погибли все близкие, она живет одна. Ей хочется побольше узнать обо всех Огурцовых, она просит меня прийти. Может быть прямо сейчас? Сегодня я не могу – надо кончить работу, я беру адрес и обещаю прийти.
В коридоре горисполкома, еще не успел дойти до места работы, мне сказали, что меня спрашивал секретарь исполкома. У него быть не приходилось, но я его узнал: один из тех, чьим советом я воспользовался.
– Вам нужны продукты?
– Продукты?
– Мы получили продукты для сотрудников, решили вас включить в список.
– А это удобно?
– Не беспокойтесь. Никого не обидим.
– Спасибо, только где их держать? В доме приезжих негде.
– Где держать? А ну, пойдемте.
Он сел за мой стол, отодвигал ящики, шарил в них. Вынимал и клал на стол чертежные принадлежности, нашел ключик, запер и отпер дверцу тумбы.
– Ящики вынимать не придется. Там тех продуктов – и один ящик не заполните.
Углубился в работу.
– Павел Андреевич! – В дверях заместитель председателя. – Зайдите ко мне.
Заходим в его кабинет. С нами еще кто-то.
– Я занят, – говорит ему заместитель и предлагает мне сесть. – Мы обсудили в горкоме вопрос о новой ветке в порт и решили до конца войны этот вопрос не трогать. Так что уберите эту ветку с чертежа.
Я молчу.
– Война кончится, тогда и поднимем этот вопрос.
Я молчу.
– Ну, поднимем мы с вами сейчас вопрос о ветке, а нам: мы же говорили вам – пока идет война – этот вопрос не поднимать. Война скоро кончится, мы сразу же, – тянуть с этим нельзя, – сунемся с веткой, а нам: опять вы с этой веткой? – Да. – Подождите хоть немного. Ну хорошо, оставьте, разберемся…
– Ну и что? Подумаешь – рассердятся. А если война раньше кончится? Выиграем во времени.
– Не поняли. Как вам объяснить? Понимаете, помогать можно по-разному. Формально: отправили ходатайство, и дело с концом! Откажут – ничего не поделаешь. А можно добиваться: отказали – поехать, объяснять, доказывать, потребуется, – идти выше. На войну уже никто не сошлется. Так вот, не надо раздражать, настраивать против себя. Теперь вы поняли?
– Никогда бы не подумал…
– Ну, так как? Убедил?
– Что ж, вам видней.
До чего же не хотелось убирать ветку с чертежа! И я ее не убрал. Наложил кальку и скопировал без ветки. Для согласования здесь.
На другой день, я еще копировал, – получил продукты: кулек муки, кулек перловой крупы, кулечек сахара и банку американской тушенки. Работники исполкома были оживлены.
– Хороший улов к празднику, – сказал один из них.
Продукты отнесу Александре Николаевне.
Скоро первое мая. Год, как я приехал в Запорожье.
Старая истина: бедняк поделится последним куском хлеба, богач ничем не поделится. А я заметил, обеспеченный запросто, как должное, возьмет любой подарок и снисходительно улыбнется подарку малоценному, нуждающийся смутится и будет отказываться из гордости или из опасения причинить ущерб дарящему. Только между близкими – просто, без церемоний. Александра Николаевна стала отказываться от продуктов, сказала, что работает на фабрике, что она рабочая.
– Ты же знаешь, что рабочих снабжают лучше других. А я еще и прирабатываю – показала на кофточку, висящую на стуле. – Приносят старое, – распускаю и вяжу. По вечерам мне делать нечего. Продукты вези домой, они вам пригодятся. Где ты их достал?
– В горисполкоме, у меня туда командировка. Получали сотрудники. Кажется, к празднику. Дали и мне. А домой везти их ни к чему, мы завтракаем, обедаем и ужинаем в облисполкомовской столовой. Кормят хорошо, вполне достаточно. Дома мы не стряпаем. Не продавать же их на базаре. Так что возьмите – они вам пригодятся.
– Ты правду говоришь?
– Правду. Даю честное слово.
– Ну, спасибо. Есть хочешь?
– Нет, спасибо, я пообедал.
– В столовой?
– В закрытой столовой.
– Чаю выпьешь?
Не хотелось, но я сказал:
– Чаю выпью.
Александра Николаевна поставила на керосинку чайник, сказала: – Рассказывай. По порядку и подробно. Обо всех. Я же с ними выросла. – И подставила под голову ладонь.
– А с чего же начать?
– Последний раз я у вас была, когда началась война. После того, как забрали мужа, я жила в Харькове, у дочки. Ты знал об этом?
– Знал. О муже ничего не известно?
– Сказали, что умер от сердечной недостаточности. Врут, конечно. Я застала только Олю. Ты защитил диплом и жил отдельно. Гарика взяли в армию. От Андрюши была открытка, написанная в первый день войны.
Вспоминать тяжело. Александра Николаевна сидит с закрытыми глазами, покачиваясь вперед-назад. Замолчал.
– Ты рассказывай, я слушаю.
Отвлекло дребезжание – подпрыгивала крышка чайника. Встал, потушил керосинку. Встала Александра Николаевна, открыла окно.
– Запахи сейчас пойдут от керосинки. Ну, давай чай пить.
К чаю подала сахар, который я принес.
– Рассказывай дальше.
Рассказывал обо всех. Подробно, как она хотела. Устал, как после тяжелой работы.
– А как вы сюда попали?
– Зятя взяли в армию, вестей нет.
– А кто он по специальности?
– Инженер. В армии был артиллеристом.
– Офицер?
– Старший лейтенант.
Александра Николаевна рассказывала монотонно, отрывисто, иногда так тихо, что я напрягал слух. Когда родилась вторая внучка, – старшая умерла, – я учился в техникуме. Запомнил ее необычное имя – Стелла, и слышал, как Александра Николаевна сказала папе, что родители, конечно, оригинальничают, но имя красивое, означает Звезда. Как звали мужа, дочку и зятя, забыл. Зятя, кажется, звали Аркадий. Александра Николаевна держалась руками за край кухонного стола-шкафчика, за которым мы сидели, то раскачиваясь, то застывая, то закрывая, то ненадолго открывая глаза. Больно было и слушать ее, и смотреть на нее. Может быть, ей лучше не вспоминать? А может быть, лучше выговориться, облегчить душу. Как знать? Лучше не тревожить ее вопросами.
Страдания и трагедии были всегда, сколько существуют люди. Бывали и есть периоды, то там, то здесь, то почти повсеместно, когда страдания и трагедии обрушиваются на огромные массы людей. Последний такой период наступил с началом первой мировой войны. Революция была попыткой избавить людей от страданий и трагедий. Гражданская война их щедро добавила. Этот непомерно затянувшийся период, с небольшой передышкой в середине двадцатых годов, перехлестнул и вторую мировую войну. Страдания и трагедии были обычными и привычными, стали нашим бытом, и уже не поражали и не запоминались. С ними сталкивались на каждом шагу, их невозможно было в себя вместить. Куда лучше запоминались кусочки жизни без страданий и трагедий.
Из рассказа Александры Николаевны помню его суть, отдельные фразы и эпизоды.
– Мы, дуры, поверили Буденному, что Харьков не сдадут. Может, сами себя тешили. Уезжать надо было обязательно: зять – еврей, и внучка могла погибнуть.
– И вообще, при немцах жить не собиралась – помнила их по восемнадцатому году. А при Гитлере, наверное, куда хуже. Да что там, наверняка! – Я на них насмотрелась.
Когда поняли, что ждать нельзя, дочку взяли на оборонительные рубежи. Землю копать. Погибла при налете. Их и не привезли, зарыли в общей яме.
Без пропуска и без билетов Александра Николаевна ехала с внучкой в рабочем поезде, шедшем довольно далеко – пригородным его не назовешь. В Лозовую? Не уверен в своей памяти. Поезд до конечной станции не дошел.
– Попали в лапы немцев.
С пассажирами, которых отпустили, пошли в ближайшее село. И там немцы. Жители напуганы, никого не пускают.
– В одной хате покормили, попричитали над внучкой, и надо уходить.
Много лет Александра Николаевна прожила под Лозовой – в Панютино. Там – друзья.
– Не шарахнулись, когда арестовали мужа.
Может быть, они не уехали? Но идти в Панютино или возвращаться в Харьков нельзя: могут донести на внучку. Когда-то с дочкой несколько раз отдыхала в Бердянске, в отпуск приезжал муж. Жили всегда у одних хозяев.
– Люди приветливые, заботливые. Не хапуги: жили небогато, а сдавали только одну комнату. Не так, как у других – битком набито.
Подружились, и даже столовались у них. Мечтали с мужем поехать туда с внучкой.
– Куда там! Пошла такая жизнь… Хуже, чем в гражданскую войну. Тогда хоть знали, чего от кого ждать. А тут ни черта не разберешь: кого берут, за что берут? Сиди и дрожи.
Решила пробираться в Бердянск – выбора не было. Обходили города, районные центры, железные дороги и большие шляхи.
– От тюрьмы и сумы не зарекайся. Я и была нищей. Шли от села до села, только вместо сумы рюкзак. Я и внучке пошила рюкзачок, с ним она и прошла всю дорогу.
Ночевать пускали, кормили, и, глядя на внучку, часто давали продукты. Дожди, холод, первые морозы, холодный ветер со снегом. Оставляли переждать непогоду. В каждой хате свое горе. Случалось, заставали то немцев, то румын. Бывало, что и допрашивали, задерживали, держали под замком. Даже внучку допрашивали.
– Когда я поступала на фабрику, там один дурак сказал, что надо было переходить линию фронта.
– О, господи! С девочкой?
– А может быть, и не дурак, может ему по должности положено так говорить. – Заведующий отделом кадров.
За весь путь Александра Николаевна так не волновалась, как тогда, когда подходила к Матросской слободке. Живы ли? Помнят ли? Да и кому теперь дело до других. У самих трое детей, наверное, и внуки есть.
– А тут еще мы припремся.
Надеялась – хоть комнату помогут найти.
– Внучка что-то спрашивает – не понимаю. Навалилась усталость, подкашиваются ноги, нет никаких сил, нарастает отчаяние. Как дошли – не помню… Узнали… Приютили… Внучку выходили – она страшно бухикала. Одной семьей жили.
Хозяин был в том возрасте, когда в армию уже не брали, но к трудовой повинности еще привлекали. Хозяйка, когда-то на все быстрая, жаловалась на ноги, на поясницу и быстро уставала. С ними жила жена старшего сына с малышом, которому шел четвертый год. Сын, военный моряк, был арестован и своего сына не видел. Второй сын – в армии, его жена с ребенком жила у своих родителей, тут же, в слободке. Дочь жила в Лисках с родителями мужа, он тоже в армии. О судьбе сыновей и зятя ничего не знали.
Александра Николаевна помогала, чем могла: стряпала, убирала, стирала, печи топила, вместе с хозяином, невесткой, а иногда и с дочкой по ночам ходила добывать топливо.
– Откуда и силы взялись. Вот только не могла заставить себя ходить в села менять вещи на продукты – вещи-то не мои.
Непоседливая, не очень послушная внучка теперь была робкой, пугливой, любила возиться и гулять с малышом, но из двора без взрослых не выходила – боялась. Тянулась к невестке.
– Не помню случая, чтобы невестка, приласкав малыша, не приласкала и мою внучку. Сама сирота, росла в детском доме. Захожу в дом и вижу: внучка плачет, а хозяйка ее обнимает и утешает.
– Что случилось?
– Бабушка, я разбила блюдце.
Невольно взглянул на половинку блюдца с кусочком мыла рядом с полуоблупленным тазом.
– Да… Это самое… Ты куришь?
– Курю. Хотите? Только у меня самосад.
– Так ведь другого курева нет. Спасибо. А то у меня кончилось.
Вдруг перед глазами: веранда, папа подвигает к ней коробку папирос, они закуривают, Александра Николаевна курит чуть-чуть и сминает папиросу о пепельницу. Говорю об этом.
– Тогда я не курила, так, баловалась иногда. Закурила после смерти внучки.
Мигает лампочка.
– Сейчас выключат, – говорит Александра Николаевна и зажигает фитиль, плавающий в масле. Мрак окружает нас.
Стояли сильные морозы…. Но ведь подряд две зимы были лютые. Внучка простудилась. По всем признакам – воспаление легких. Хозяйка привела из города старушку-доктора. Она принесла с собой банки. Двухстороннее воспаление легких. Хозяин мотался – достал водку. Ничего не помогло.
Могу утешить плачущего ребенка, отвлечь и развлечь. Но чем утешить взрослого, когда горе огромно и непоправимо? Какими словами? Удивляют те, кто пытается это делать, то ли искренне, то ли считая обязанностью. Хорошо, если слова пройдут мимо, а если они назойливы? Будут раздражать и усилят боль. Такое горе можно лишь разделить. Это просто и естественно между близкими. Мы молчали, молчание угнетало. Посмотрел на ходики.
– Уже поздно. Вам рано вставать.
– Я не засну. Пойду, похожу. Я теперь часто хожу, просто так. На ногах легче. Давай я тебя провожу.
Мы поднялись. Александра Николаевна вернулась к столу, стоя с жадностью выпила чай из банки.
– А ты не хочешь?
– Я бы выпил воды.
– Вода у нас плохая. Лучше выпей чай.
Выпил чай, – и мы вышли.
Тепло и темно. Над морем звезды, их немного.
– Постоим, пока глаза привыкнут, – говорит Александра Николаевна.
– Я вижу.
– Ну, тогда пошли. – Берет меня под руку. Гулко слышатся наши шаги. Почему-то вспоминается сожженный Соцгород и почему-то становится тревожно.
– Александра Николаевна, а как ваше здоровье? – Обыкновенный вопрос, но чувствую – нелеп он сейчас.
– Да вот, торчу еще зачем-то на этом свете. Даже не знаю, где могилы. Ни мужа, ни дочки, ни зятя.
– Он погиб?
– Сообщили – пропал без вести. Значит, погиб: он же еврей.
– А может быть, попал к партизанам.
– Была такая надежда… Вся наша земля уже освобождена, а партизан уже нет… И никаких вестей.
– А может быть, он снова в армии?
– Подал бы весточку. Я писала в Харьков, в свою квартиру. Наш дом не из таких, которые стоит разрушать. Разве что бомба попала. Писала так: уважаемые товарищи… Ответ пришел от незнакомых людей: никто не писал и никто не приезжал.
По просьбе Александры Николаевны там побывали Яновичи, обошли весь дом, нашли людей, которые помнят ее семью, в ее квартире оставили свой адрес на случай, если появится зять, чтобы к ним пришел.
– Так хочется, чтобы хоть он уцелел. Он хороший. Когда забрали мужа, добился, чтобы меня, жену репрессированного, прописали у них, в Харькове, не где-нибудь. Он же рисковал… Только, как я ему в глаза посмотрю? Не уберегла ни жену, ни дочку.
– Да чем же вы виноваты?
– Не надо было в Харькове сидеть. Я, конечно, понимала, что несладко нам придется в эвакуации, но все равно ведь бежали. Хоть и слишком поздно. Да как ни тяжело в эвакуации, там есть врачи и лекарства. И нет немцев.
Не всегда помогают врачи и лекарства. И в эвакуации умирали. Но я промолчал.
– А здесь, при немцах? Нужно мне было идти работать? Скажите, какая гордая. Не хотела сидеть на шее. Да кто меня гнал на работу?
– Вы работали?
– В том-то и дело. – Александра Николаевна назвала учреждение, которое именовалось, кажется, городская управа. – Рассыльной. Ради хлеба и продуктов. Понимала, что за сотрудничество с врагами спросят крепко. Но – рассыльная.… Какое же это сотрудничество? Сидела в коридоре и относила бумаги в другие учреждения.
Когда Александра Николаевна поступала на работу, ее спросили об образовании. Ответила, что училась в прогимназии, но не кончила. На самом деле – окончила гимназию. Спросили – умеет ли печатать на машинке. Ответила, что не умеет, хотя несколько лет работала машинисткой.
– Не хотела вместе с ними сидеть, представляла, что они за люди.
Искала работу, а хозяин говорил ей:
– Навiщо це вам? Нiхто з нас у них не працює, i нiчого, якось живемо. Прийдуть нашi – що буде тим, хто з ними працював!.. Подумайте за онуку – крiм вас у неї нiкого нема.
Сказала, что уже поступила, – куда и кем, хозяин снова:
– Та навiщо це вам? Заради чого? Заради грошей? То на них нiчого не купиш.
– Заради хлiба i продуктiв.
– То там тих продуктiв…
Я удивился хорошему украинскому языку. Здесь такого не услышишь, в Запорожье тоже. Говорят или по-русски, вставляя украинские слова, или на русско-украинском жаргоне.
– Они родом из Золотоношского уезда. Их дети уже не так говорят.
Александра Николаевна получала продукты на двоих и отдавала их в общий котел. За внучку была спокойна.
– И вдруг – воспаление легких! Ах, Боже мой!..
– Не казните вы себя. Разве можно было все предугадать? Если б знал, где упадешь…
– Предугадать все нельзя. Но надо здраво рассуждать и быть предусмотрительной.
– Александра Николаевна! У вас огромное горе. На всю жизнь. Зачем же к нему добавлять то, что вам только кажется?
– Кажется? Много ты понимаешь! Тебе снова поворачивать.
Мы остановились.
– Ты когда уезжаешь?
– Дня через два.
– Зайдешь еще?
– Зайду. Вы видитесь с бывшими хозяевами?
– Когда бывают в городе, – заходят. Всегда что-нибудь приносят. Не только продукты. Вот, ходики принесли.
– У вас не было часов?
– Были. Ручные часики. Когда меняли вещи на продукты, я отдала.
– А у них бываете?
– Редко. Они всегда угощают.
– А когда вы от них переехали?
– Когда вернулся сын из госпиталя. Без ноги и с пораненной грудью. Взял жену и ребенка. Ну, чего мне там сидеть? И к работе куда ближе. Так ты зайдешь?
– Зайду. Пошли к морю?
– Павочка, мне хочется побыть одной.
Дом приезжих – маленький домик с большими комнатами на много коек. Все уже спят. Немного постоял и пошел на пирс. Безмятежный отдых? Какой дурак!.. О чем бы ни думал, возвращался к рассказам Александры Николаевны.
… Под вечер пришли в село, там немцы, никто в хату не пускает.
– Боятся или запретили – не знаю.
Идут по безлюдной улице. Темнеет. Подмерзают лужи. Как из-под земли – немец с автоматом. Внучка так крепко прижалась – не могла идти. Остановился и немец.
– Пожилой. Глаза добрые и грустные. Как у Андрюши. Я и решилась.
Александра Николаевна еще помнила немецкие слова – Schlafen, Kiender и другие. Старалась объяснить, что им негде ночевать.
– Коm! – сказал немец, поманил рукой и пошел. Они – за ним. Оборачивается, спрашивает:
– Schlafen? Schlafen?
– Ja, ja.
Остановился, повторяет:
– Schlafen. Schlafen.
Догадалась:
– Спать. Спать.
– О! Спат… Спат…
Направился к ближайшей хате, повторяя: «Спат, спат…» Вышедшая из хаты пожилая женщина смотрит молча и испуганно.
– Спат! – сказал немец и показал на внучку. – Спат! – и показал на Александру Николаевну.
– Добре, добре. Заходьте, будь ласка. – Улыбается, вытирает рукавом лоб и пропускает их вперед.
– Gute Nacht, – говорит немец и поворачивается.
– Danke Schon, – говорит вдогонку Александра Николаевна.
…Задержали при входе в село. Отвели в кирпичный дом с часовым у входа. Накурено, несколько человек, один говорит по-русски. Допрос: кто, откуда, куда, документы, почему нет пропуска.
– Объясняю: ехали в поезде, где бы я взяла пропуск?
Откуда и куда шел поезд, на какой станции вышли, когда это было, покажите билеты. Ответила на вопросы, сказала, что билеты не сохранила. Почему уехали из Харькова? Объяснила: остались одни, в Бердянске – родственники. Ей сказали, чтобы вышла в коридор, а внучку оставили. Потом вышел немец, с внучкой, отвел их в темную, пустую комнату и запер дверь. Александра Николаевна села у стены, рядом что-то постелила и уложила внучку так, чтобы ее голова лежала на коленях Александры Николаевны. Внучка дрожала, а когда успокоилась, стала рассказывать. Спросили имя, отчество, фамилию. Ответила, как учила бабушка – Иконописцева. Потом: Как фамилия отца.
– Я замерла. Слава Богу, сказала – Иконописцев.
Потом – как фамилия матери.
– Иконописцева.
– А какая была до замужества?
– Не знаю.
– А почему у тебя нерусское имя?
– Русское.
Неправда, нерусское.
– Нет, все равно, русское.
– А кто у вас в Бердянске?
– Двоюродная сестричка.
– А как ее фамилия?
– Иконописцева.
– А где твои родители?
– Папа на войне, а мама умерла.
Александра Николаевна заволновалась. Внучка походила на отца. Внучка заснула. Рассвело. За окном – голые деревья сада, за ними – голое поле, и недалеко лесок. Безумная мысль: открыть окно и бежать… По саду прошли немцы. Да и из других окон увидят… Отперли дверь, увидели на полу следы, оставленные внучкой. Переводчик сказал – надо было постучать, их бы выпустили во двор.
– А как немцу объяснишь, да еще ночью, в темноте.
Александру Николаевну заставили вымыть пол. Внучка не отходила ни на шаг. В комнате, где допрашивали, дали бумагу с немецким текстом. Переводчик сказал, что это разрешение идти в какой-то ближайший городок – там они получат пропуск в Бердянск. С пропуском могут ехать по железной дороге, без пропуска не имеют права ни ехать, ни идти.
Когда отдыхали в дороге, Александра Николаевна несколько раз прочла текст, но содержание не поняла. Насторожило отсутствие слов Бердянск или Осипенко и наличие слова – проверить.
– А ну их к черту, этих благодетелей! Решила: пойдем, как шли. Бердянск уже не так и далеко.
…До войны запаслись углем почти на всю зиму. Дрова кончились. А чем топить в следующую зиму? Во всем городе ограды каменные, сараи тоже больше каменные или кирпичные. Договорились со знакомыми идти на добычу, пока еще не все разнесли. Кто-то пошел на разведку в немецкую колонию. Постоя войск сейчас нет, но и деревянных построек почти не осталось. Решили выламывать полы, снимать двери, идти под утро каждой семье отдельно, собраться в одном месте. Пошли хозяин, его невестка, дочка и Александра Николаевна. Взяли топор, пилу, лом и веревки. Собралось человек двадцать. Главы семей обошли колонию, убедились, что в ней никого нет, и выбрали дома подальше от города, по одному на семью. Мороз, снег, луна. Мерзли. Глаза присмотрелись, можно бы и начинать, но хозяин сказал:
– Нi, дуже вже тихо, можуть десь почути. Дiждемося ранку, так домовились.
Когда рассвело, поели и начали. Если прислушаться – иногда из ближайшего дома слышен глухой стук. А кругом так же тихо, как и ночью.
– Це тут тихо, а там люди повставали, гомонять та гуркотять, то вже не так i чути, – сказал хозяин.
Александра Николаевна молча удивлялась: зачем столько заготавливаем, всего не унесешь, оставим – растащат.
– Хозяин, – она не говорила «хозяин», а называла его по имени–отчеству, – сколотил сани, а мы ему помогали.
Погрузили заготовленное. Перевязали веревками. Зашли в дом, закрыли наружную дверь – ее хозяин не разрешил снять. Снова мерзнем. Дочь хозяина хотела затопить печь, он сказал:
– Пiде дим, хтось побаче.
Второй раз поели. К еде дочь достала бутылку с водкой – меньше половины, невестка – бутылку домашней наливки и стаканы. Смешали и выпили. Стало веселей. Когда стемнело, отправились не сразу – еще ждали. Двое впряглись, двое толкали. Везти было тяжело, менялись местами. Везли долго.
– Я так устала, не стала дожидаться чаю, заснула, как убитая.
На заготовки ходили несколько раз.
– Треба йти, – говорил хозяин, – поки є що брати. Живемо голодно, а як стане ще й холодно, хто зна, чи видужаємо.
Дошло до того, что пилили большие фруктовые деревья. Раз пошли на разрушенный завод, но издали увидали каких-то людей и вернулись. Топлива заготовили столько, что стали экономить уголь.
Шел на курорт через Матросскую слободку, поглядывая на дома и людей. Будто мог узнать дом, в котором жила Александра Николаевна, и людей, которые ее приютили. Посмеивался над собой, но и на обратном пути поглядывал. В городе встретил старичка-учителя. Заулыбались.
– Ну, как ваша работа?
– Закончил. Завтра будут рассматривать.
– Интересно бы посмотреть.
– Пойдемте, я вам покажу.
– А где она?
– В горисполкоме.
– Неудобно.
– Почему неудобно? Вы мой консультант. И вдруг – неудобно!
– Ну, какой я консультант.
– Пошли, посмотрите. Проект не у начальства, а в комнате, в которой я работаю.
– Все равно неудобно. Небось, многоэтажными домами застраиваете?
– Какими там многоэтажными! Канализации-то нет.
– И не предусматриваете?
– Это проект всего лишь первоочередных мероприятий, минимум для более-менее сносной жизни. Все остальное – после. И до Бердянска дойдет очередь на разработку генерального плана.
– И железную дорогу в порт оставляете?
Так не хотелось огорчать!..
– Наметили другую трассу – под горой.
– Думаете, – согласятся?
– Надеюсь.
– Дай-то Бог! А собор сохраняете?
– Конечно. Что за вопрос?
– Так ведь другие церкви снесли.
– Теперь ветер подул в другую сторону. Сталин с патриархом чуть ли не в обнимку фотографировались.
– Ну, ветер… Сегодня туда, завтра – сюда… Собор старый.
– Я знаю. Был в нем в воскресенье. Между прочим, я там видел семью, наверное: пожилой мужчина, дама и девушка. Она говорила с ними по-французски.
– Это бывшие эмигранты.
– Да как же они могли вернуться? Война.
– Говорят, он работал в Иране, в какой-то французской фирме.
– А-а… А вы в соборе не бываете?
– Мне нельзя. Я – педагог.
– Даже теперь?
Старичок вздохнул.
– Официально ничего не скажут, а с глазу на глаз... И такую обстановку создадут, что сам уйдешь. А не уйдешь, так придерутся к чему-нибудь и уволят. Неужели вы не понимаете? Советский педагог – и ходит в церковь... В этом соборе я венчался...
Мне стало неловко.
– Знаете что? Раз вы стесняетесь зайти в горисполком, я принесу вам вечером проект. Если вам интересно.
– Интересно-то интересно. И очень. Да удобно ли?
– Да хожу ведь с ним по организациям! Согласовывать. Давайте договоримся о времени.
Когда я поздно вечером от него уходил, он предложил мне в подарок генеральный план, утвержденный Николаем Первым. Я решительно отказался:
– Для работы он мне не нужен, для себя я снял копию, а для вас он – ценный экспонат коллекции.
– Вот и оставьте мне копию.
– Нет, нет. Об этом не может быть и речи. Неужели вы думаете, что у меня совсем нет совести, и я могу его забрать?
Я записал его адрес.
Согласование проекта проходило благополучно, без сюрпризов. После вопросов и выступлений я сказал, что если Первомайский завод будет расширяться по склону верхней террасы, то перекроет трассу, намеченную для переноса ветки в порт.
– Нельзя этого допустить. Извините за военную терминологию, – придется стоять насмерть.
– Да, конечно, – сказал председатель, но в голосе его не было уверенности, и по тому, как они переглянулись, я понял, как мало зависит от них. Да и по Запорожью я уже знал об этом.
– Кончится война, – сказал секретарь горкома, – поставим вопрос о переносе ветки, добьемся поддержки, и тем самым будет исключено расширение завода в сторону горы. Другого пути у нас нет.
– Почему же нет? В курортном городе вообще не стоит развивать промышленность.
– Это вы оставьте! – сказал председатель. – В прошлом году ваш начальник тоже толковал: Осипенко должен быть городом-курортом. Где город, а где курорт! И город будем развивать, и курорт не зажмем. Видели, сколько там свободной территории?
– Если развивать только курорт, – сказал секретарь горкома, – это что же: не восстанавливать заводы? Для чего тогда вам проект? Кто здесь будет жить? А что делать жителям города? Уезжать отсюда?
Спорить нет смысла. Конечно, жаль, что нас здесь не поддержат. А кто поддержит? Разве что Головко? Кого поддержит? Нас? А кто это – мы? Я еще не знаю, как на это Евстафьев посмотрит.
– Будем заканчивать, – говорит председатель. – Есть предложение проект согласовать. Других предложений нет?
– За проект спасибо, – говорит секретарь горкома. А про эту свою утопию с городом-курортом забудьте.
Попросили оставить им проект.
– Но мне надо представить его на утверждение.
– А вы оставьте другой, тот, что в карандаше, – сказал председатель. – Нас пока и он устроит.
– Так на нем показана ветка в порт.
Засмеялись.
– Для нас это не страшно, – сказал заместитель. – Даже лучше.
Очень не хотелось расставаться с планом, на котором нанесена ветка. Но и отказать неудобно.
– Хорошо. Но тогда дайте мне еще один экземпляр ситуационного плана.
– Это пожалуйста. Дадим.
Придется заново чертить план с веткой. А что поделаешь?
Поезда ходили через день, сегодняшний ушел. Впереди два свободных дня – пойду к маяку и поброжу по кладбищу. Но утром вдруг почувствовал такую усталость, что пришлось ограничиться маршрутами в столовую, на базар и к морю. Купил селедку, тарань, копченую тюльку и Александре Николаевне первую, еще полураспустившуюся, сирень.
– Уже и сирень. Вот спасибо, отнесу на могилку... Ты помнишь сирень у вас против веранды? Больше нигде не встречала – не куст, а деревце. А какая была сирень! Она цела?
– Цела. И цветет, как и раньше, не каждый год. Это – комнатная сирень, раньше она росла у Калашникова, но так вымахала, что он отдал ее нам. Я помню, как за ней ездил, а Виктор Семенович сказал, что я ее не донесу, и мы вместе везли ее в трамвае. Это было... в апреле двадцать девятого года.
– Даже запомнил, когда это было!
– Мы встретили моих соучениц, и Виктор Семенович надо мною подтрунивал. Вот и запомнилось. А вы его помните?
– Виктора? Еще гимназистиком. Они с Андрюшей дружили, и Витя часто у нас бывал. А мы с Андрюшей стали большими приятелями уже взрослыми. Какие у него цветы были в садике! Поражала всех букетами, которые приносила. Такой маленький садик, и столько цветов!.. Почему-то вспомнилось... Сидели с Андрюшей в садике, я ему рассказывала какой-то анекдот, а ты навострил уши. Я замолчала, а Андрюша сказал: «Да пусть слушает». А ты смутился и убежал. Не помнишь?
– Я, кажется, и ваш анекдот помню.
– Да как ты мог запомнить? Ты же удрал!
– А я слышал начало анекдота. А вечером у нас были гости – Арьевы, Калашников и еще кто-то... А! Ленина подруга, Вера Лапина.
– Она жива?
– Жива. В Харькове, никуда не уезжала.
– Ты ее видел?
– Нет.
– Ну, продолжай.
– За столом, на веранде папа и рассказал анекдот с этим началом. Вообще, он очень редко рассказывал анекдоты.
– А я вот не помню. Ни одного анекдота не помню, а когда-то их любила.
– Так они вспоминаются при случае.
– У меня совсем не вспоминаются. Даже интересно, что за анекдот я тогда рассказала.
– Нэпман с сынишкой – в зоопарке. Сынишка увидал верблюда и закричал: «Папа, папа, смотри, что большевики с лошадью сделали!»
Александра Николаевна вяло рассмеялась и стала расспрашивать подробности об отце, Оле, их сестрах и зятьях, о Гарике, Калашникове... хотелось спросить, знала ли она Марию Михайловну. Но как спросить? Сказать – Мария Михайловна – неудобно, сказать мама – очень не хотелось. Все-таки спросил:
– А маму мою вы знали?
– Видела несколько раз. – Больше ничего не добавила и ничего не спросила.
Хотелось спросить о Федоре Павловиче, но я колебался. Не спрошу – упущу, пожалуй, единственную возможность: если кто-нибудь знал, то, конечно, знает и Александра Николаевна. А спросить – разбередить еще и эту рану. Но ведь прошло... сорок пять минус семь... тридцать восемь лет! Рана должна была давно зарубцеваться. И я решился.
– Александра Николаевна, вы не знаете, отчего застрелился Федор Павлович? – Спросил, и замерло сердце.
– Федя?.. Ты никогда не видел моего мужа?
– Нет, не видел.
– Он напоминал Федю... Не так внешностью, и даже не характером... Манерами и еще чем-то неуловимым, не могу даже объяснить, чем... Оля это понимала, он и ей напоминал Федю... А тебе не говорили? Ах, да, ты же был ребенком.
– В сорок первом мне было двадцать восемь лет.
– Ну, тогда уже ты об этом не думал. У тебя были свои заботы.
– Но вот сейчас же спросил у вас.
– Вспомнил, потому что со мной встретился... Из оставшихся в живых об этом знают только Яновичи. Не знаю, скажут ли они тебе и теперь.
– А вы?
– Зачем теперь скрывать? Скажу. Но надеюсь на твою скромность.
– Даже Яновичам не признаваться?
– Смотри сам... По обстоятельствам... При случае...
Федор Павлович был эсер – об этом она знала от него. И входил в группу боевиков – об этом она догадывалась.
– А наверняка не знали?
– Нет. Мы условились: я ни о чем не буду спрашивать.
Александра Николаевна разделяла его взгляды и была готова вступить в партию.
– А как же иначе? Я сказала ему: у нас должна быть одна судьба, и он с этим согласился.
Родители, конечно, ничего не знали, но его уже арестовывали, и они опасались, как бы он не оказался замешанным в революционной деятельности. Ефросиния Кирилловна переживала. Павел Тимофеевич к старшему сыну относился с уважением, но иногда говорил ему: «Смотри, доиграешься!» или «Эй, не сносить тебе головы!» А это еще больше волновало мать. И меня. А Федя говорил им, что арестовали его по ошибке. Ведь выпустили. Сейчас хватают кого попало. По малейшему подозрению. Родители радовались нашей свадьбе – надеялись, что женитьба его остепенит. Павел Тимофеевич даже говорил со мной об этом. А перед свадьбой... Федю брали, он отстреливался, а потом и сам застрелился. Наверное, его все равно повесили бы.
– В гостинице брали? В Валуйках?
– Брали на станции. Это так Огурцовы говорили – в гостинице. Самоубийство на станции – уж очень неправдоподобно. И не в Валуйках, а недалеко от Белгорода... Об этом случае потом докатились слухи... – Александра Николаевна открыла коробочку с самосадом и нарезанной газетой. – Давай покурим. Ты давно куришь?
– С тех пор, как выгнали из института.
– Так и начинают курить – когда стрясется несчастье. А то и пить.
– Скоро кончится война. Какая нас ждет жизнь – судить не берусь. Но, наверное, снова будут отпуска и свободный проезд. Можно и в Харьков будет поехать.
– Никуда я отсюда уже не уеду. Незачем и не к кому.
– Я не о переезде, о том, чтобы повидаться.
– Не будем загадывать.
То, что я услышал о Федоре Павловиче, так не похоже на всех Огурцовых, что не верилось. Чувствовал и понимал: не могла Александра Николаевна обманывать. Но прошло столько лет, было столько событий, горя... Неужели память способна на такие метаморфозы?
Вы собрали сведений гораздо больше, чем требуется, – сказал мне Евстафьев, внимательно выслушав подробную информацию. Он улыбался. – Их, пожалуй, хватило бы и для генерального плана.
– Вы считаете, что не стоило тратить на это столько времени? – А я ведь не все сведения ему выложил.
– Нет, я так не считаю. Вы уложились в срок командировки. Даже если бы немного и не уложились, – сведения этого стоят. Вы их изложите в виде справки и дайте отпечатать – они нам пригодятся. С исходными данными все ясно. А наметки первоочередных мероприятий вы не прикидывали? Хотя бы в голове?
– Они уже на бумаге. – Я развернул кальку.
– Даже согласовали! Интересно... Так что вы предлагаете? А где же новая ветка в порт? Почему ее нет?
Рассказал.
– Она нанесена на оригинал, но ее выпросили в горисполкоме – хотят уже сейчас им руководствоваться. Но я могу нанести ее на экземпляр, который пойдет на утверждение. Все равно придется вычерчивать заново.
– Зачем вычерчивать? Если ничего изменять не придется, отсинькуем кальку в Гипропром-гражданстрое или у Орлова, наклеите на картон, раскрасите и дело с концом.
– Раскрашивать нечем.
– Я привез акварель и кисти, можете воспользоваться.
– Акварель на синьке может поплыть. Лучше подать черно-белым.
– Можно и так, как хотите. Правда, будет не черно-белым, а черно-рыжим, но это неважно. А ветку сейчас трогать не стоит. У них больший опыт общения с нашим начальством, не будем им мешать.
– Евгений Георгиевич, с веткой надо поторопиться. Проект восстановления порта идет полным ходом, и Первомайский завод собирается расшириться вот сюда. – Я показал на плане. – Тогда ветку проложить будет негде.
– Да неужели вы думаете, что проект порта будет закончен, и начато расширение этого завода раньше, чем кончится война? О чем вы беспокоитесь? Война скоро кончится. Пояснительную записку вы еще не писали?
– Нет, не писал. Хотел обсудить принципиальный вопрос: стоит ли в курортном городе развивать промышленность?
– А вы этот вопрос в Осипенко обсуждали?
– Этот вопрос поднимал еще Сабуров, пытался поставить его и я. Но местное начальство всеми четырьмя вцепилось в промышленность. – Я изложил их доводы.
– Это очень сложный вопрос, с кондачка его не решишь и от доводов местного руководства так просто не отмахнешься.
– Но решать его нужно уже сейчас.
– Как бы ни решился этот вопрос, он на этой схеме, – Евстафьев постучал пальцем по кальке, – никак не отразится.
– Восстанавливать или не восстанавливать разрушенное предприятие – разве это не относится к первоочередным мероприятиям?
– Ах, даже вот как вы ставите вопрос!
– А как же иначе? Это же курорт! Лучше сразу построить предприятия в других городах, чем восстанавливать их на курорте, а потом переносить.
– Ну, такой ли это замечательный курорт, как вы рассказываете, я еще не уверен. Ну, предположим, вы не преувеличиваете его значение...
– Не нынешнее значение, а природные условия для создания хорошего курорта. Промышленность можно разместить во многих городах, а чтобы создать курорт...
– Да это понятно! Но ведь курорт удален от города, и роза ветров для курорта благоприятна.
– Евгений Георгиевич, курорт – не разрушенный санаторий, удаленный от города, а весь город.
– Но и на город предприятия не оказывают вредного воздействия, вы сами об этом говорили. Если и поднимать этот вопрос, то разве что так: не развивать в Осипенко промышленность, т.е. ограничиться восстановлением разрушенных предприятий и не наращивать их мощность.
– Не наращивать? Так не бывает.
– Мало ли что не бывает, вернее, – не бывало? Не бывало, так будет, если этого добиться. А не восстанавливать предприятия? Секретарь горкома прав: для чего тогда восстанавливать город и что делать населению? Когда еще курорт будет! Если будет... Вы, Павел Андреевич, еще не изжили юношеский максимализм. А, понятно!.. Вы, кажется, перед войной окончили институт?
– Уже в войну.
– И до Запорожья по специальности не работали, не набрали опыта, и у вас еще студенческий подход к проектированию: кутить, так кутить! Без учета реальной обстановки. Вы только не обижайтесь. Я еще не вник в вашу схему, но впечатление от нее хорошее: кажется, то, что и требовалось.
– Я не обижаюсь.
– И еще вот что я скажу – это относится к тому, чтобы в Осипенко не развивалась промышленность. Я не уверен в правомерности постановки такого вопроса.
– Но почему?
– Не нам с вами решать, где наилучшие условия для создания курортов. Страна велика.
– Но разве мы не имеем права обратить внимание на природные условия Осипенко? Не даром же там возник курорт, и он развивался. Стихийно, но развивался. По-моему, не только имеем право, но и обязаны это сделать.
– Неужели вы думаете, что природные условия Осипенко, кроме нас с вами, никому не известны?
– Известны, конечно, иначе курорт не обрел бы популярность. Но разве промышленные министерства будут считаться с этими природными условиями? Как бы не так!..
– При чем тут промышленные министерства? Не они занимаются размещением предприятий и не за ними последнее слово при выборе площадок. Есть Госплан, есть, наконец, Совет Министров.
– Ага! Нефтезавод в городе-курорте построен без согласования с Госпланом? Или без ведома Совета Министров? Да?
– Ого, куда вы замахнулись! Но ведь это может означать, что Осипенко не рассматривается как перспективный курорт.
– Вот! Об этом я и говорю! Не рассматривается, несмотря на его известность. Ни здесь, ни в центре. А можно создать прекрасный курорт для детей, не хуже, чем в Евпатории или Анапе. Страна наша большая, да много ли таких мест найдется?
– Ну, хорошо, – чуть помолчав, сказал Евстафьев. – Я подумаю. Сейчас будет перерыв, вернемся к этому вопросу после обеда. Признаться, я устал от нашего разговора.
Я тоже устал и, наверное, не меньше, чем за всю командировку. После перерыва Евстафьев занялся текущими делами, но вскоре вернулся к Осипенко.
– Относительно курорта, возможно, вы правы. Попытаемся этот вопрос поднять. Я поговорю с нашим начальством.
– Евгений Георгиевич, хорошо бы заручиться поддержкой Управления по делам архитектуры и Управления курортами. Сабуров говорил об этом с Головко.
– Конечно, обратимся и к ним, но сначала – к областному руководству. Нельзя его игнорировать в таких вопросах. Вы с Сабуровым, кажется, хорошо на этом обожглись.
– Это не тот случай. Не перенос запорожских заводов, и тут не было никаких указаний Сталина. Какой тут риск? Можно обратиться сразу по трем адресам – вот и не обойдем областное руководство. На понимание этого вопроса нашим высоким начальством я не очень надеюсь.
По глазам молчавшего Евстафьева я видел, что он сердится и сдерживается. Ну и пусть!
– Павел Андреевич, – сказал он, наконец, – кто из нас начальник отдела? Вы или я?
– Ах, вот даже как!
– Приходится. – И, помолчав, добавил, остывая. – Иногда.
– Из-за отсутствия доводов?
– Павел Андреевич, нам с вами работать. Не стоит петушиться. Подумаете и сами поймете, что я прав. Займемся делом. За вами пояснительная записка и справка об Осипенко. Схема вам сейчас не нужна? Я хотел бы внимательно ее посмотреть.
– Я ее знаю на память. Значит, о промышленности напишем так: предложим ограничить ее восстановлением разрушенных предприятий без наращивания их мощности.
– Ни в коем случае! О промышленности не пишите ничего – это не входит в задание.
– Но вы же сами говорили!
– Это отдельный вопрос, куда больше вашей схемы. Неизвестно, сколько времени займет его решение, не так это просто. Включим его в схему – значит, задержим ее утверждение на неопределенное время. А город надо восстанавливать.
– Так в городе есть экземпляр схемы. Можно еще и синек им добавить.
– Ну, Павел Андреевич, иногда вы просто ставите меня в тупик. В уме вам не откажешь, в сообразительности – тоже. И вдруг такой детский лепет! Неутвержденная схема – это филькина грамота. Без нее, наверное, и финансировать восстановление не будут. Так что давайте не связывать схему с вопросом о курорте. Ее осуществление развитию курорта помешает?
– Нет.
– Вот и прекрасно. И не будем путать божий дар с яичницей. Да, о чем-то я еще хотел вас спросить... Ах, да! Расчетов у вас, конечно, никаких нет?
– Для расчетов в Осипенко нет абсолютно никаких данных. Может быть, в Госплане уже и есть какие-нибудь наметки. Но совсем не уверен. Да зачем эти расчеты? Ведь не генплан разрабатываем. Даже срок реализации схемы не установлен. Я вот как построил схему: порциями, если можно так сказать...
– Как это – порциями?
– Термин, конечно, неудачный, но я не знаю, как это назвать. А существо – такое... Вы уж потерпите, сейчас объясню. Школы рассчитываются на определенное количество жителей, или лучше – жилой площади. Это одно и то же. То, что я называю порцией, это – жилье, рассчитанное на одну школу, дошкольные учреждения, магазины и прочее обслуживание. Этих порций я взял с большим запасом. В горисполкоме сказали – хватит на много лет. А тем временем, надеюсь, и генплан подоспеет...
Евстафьев откинулся на спинку стула и так захохотал, что все притихли.
– Павел Андреевич, это же то, что и требуется. И никаких расчетов больше не нужно. Порция, конечно, – термин смешной... Ха-ха-ха!.. Порция... Порция восстановления. А ведь по существу термин точный... Ха-ха-ха!.. Вот только где вы взяли нормы для расчетов?
– А! Приезжали из Гипрограда, у них были справочники, я из них кое-что выписал. Правда, эти нормы никем не утверждены...
– Так других и нет. В Баку тоже ими пользуются. А вы – молодчи-и-ина... Я думал, придется ехать в Гипроград из-за этих расчетов. Дайте мне, пожалуйста, ваши выписки и расчеты. Я их посмотрю вместе со схемой. Но, может быть, вы хотите сначала съездить в Мелитополь? Закончить с командировками?
– Нет, лучше не разбрасываться, сначала закончу с Осипенко. Да и майские праздники на носу – что мне делать в Мелитополе? И огородом уже пора заняться.
– Как хотите, это – на ваше усмотрение. На запорожские дела не отвлекайтесь – справимся с Верой Абрамовной и Еленой Федоровной.
В конце дня Евстафьев положил мне на стол мои выписки и расчеты и, держа свернутую в трубку схему, сказал:
– Замечаний у меня нет. Все правильно и толково. Вам схема сейчас потребуется? Или ее можно отправить на синьковку? Я уже договорился.
– Отправляйте. А вы схему подписали?
– Ах ты, черт! Хорошо, что напомнили. Дайте мне тушь, пожалуйста. Ну что, Павел Андреевич, помирились?
– Евгений Георгиевич! Спор по работе – это не ссора. Споры неизбежны. Вы считаете, что у меня сохранилась студенческая закваска. Возможно. А не кажется ли вам, что у вас сохранилась закваска преподавателя?
– Тоже возможно. А разве это плохо?
– Это зависит от того, как она проявляется.
– Гм... Ну, вот я и говорю: помирились?
– Да ладно уж!..
Мы с Леной посадили только помидоры. Наверное, потому, что соскучились по ним на севере. На базаре встретили Перглера, и он показал нам рассаду хорошего сорта.
А в эти дни...
В эти дни все были какие-то притихшие: шел штурм Берлина, напряженно ждали конца войны. Я даже думал: неужели Сталин приказал любой ценой взять Берлин к 1 мая? Прошли майские праздники – штурм продолжался. Ни Лена, ни я не помним, по какому делу она поехала в Харьков. Была она не в Гипрограде, а в управлении главного архитектора города, наверное, что-то там заимствовала. 8-го мая я неважно себя чувствовал, рано лег спать, а утром мне удивлялись:
– Как! Вы проспали победу? Ну и ну!.. Ночью такое творилось! На улицах полно народу, кричали, смеялись, обнимались, плакали... Военные стреляли...
Этот день был объявлен нерабочим.
Из Баку приехал Кривобоков. Зовут его Николай Андреевич. Мой ровесник, высокий и, как говорится, крупный мужчина. Окончил институт путей сообщения, по специальности – строитель. Медленно ходит и, переставляя ноги, как бы пружинит. Они у него, наверное, больные. В армии не служил, а может быть, и служил нестроевым – работал на строительстве аэродрома в Закавказье, в болотистой местности. Сразу заметно: умен, хорошо эрудирован, скептичен и с большим чувством юмора. Назначен, как и хотел Сабуров, начальником областной инспекции государственного архитектурно-строительного контроля, по должности он – заместитель Евстафьева. Вскоре Кривобоков заболел. Оказывается, у него – малярия.
Одинокий больной в чужом городе... Я пошел его навестить.
На главной улице, с тротуара – несколько ступеней вверх, кровать, табуретка у подоконника, одежда на гвоздях, чемоданы – вот и весь бивуак. Впустив меня, Кривобоков, извиняясь, лег: приступа нет, но большая слабость. Ответил, что почти рядом живут Евстафьевы, обеспечивают всем необходимым, и он ни в чем не нуждается. Я сразу почувствовал, что моему приходу он и рад, и удивлен. Не знаю, чего больше, пожалуй, удивления: малознакомый сотрудник без поручения месткома и без служебной надобности. По пытливому взгляду мне казалось: он пытается понять причину моего визита. Это было неприятно, и, прервав какую-то тему вялого разговора, я сказал:
– Николай Андреевич, я пришел просто так, проведать. Вы здесь одиноки, мало ли что...
– Ну, спасибо. Очень скучно лежать одному целыми днями.
Разговор оживился, и я засиделся. Но, уходя, уносил с собой горьковатый привкус: довели людей до такой замкнутости, что самое элементарное участие удивляет и настораживает. Нет, уехал он, видно, не только из-за малярии.
Работа по Осипенко окончена. Евстафьев решил представить на утверждение сразу две схемы: по Осипенко и Мелитополю. Надо ехать, но задерживают какие-то дела по Запорожью, и Беловол просит Евстафьева отложить мою командировку до их окончания.
– Работайте спокойно, – говорит мне Евстафьев. – Время на Мелитополь у нас еще есть.
Правый берег реки Молочной круто поднимается и отходит от реки. Между высоким берегом и Молочной и зародился город. Сейчас здесь центр с собором, базаром возле него, булыжным мощением с подзорами и линиями серых столбов. Дома из красного и силикатного кирпича в один и два этажа, встречаются и трехэтажные в стиле модерн начала века. Уютна и приятна улица, круто спускающаяся к центру. Неуютен и неприятен широкий и очень крутой подъем от базара. Вверху, над центром, – дорога в Крым, домики, утопающие в фруктовых садах, прекрасный парк с бездействующей детской, малой Сталинской, железной дорогой, больница, а дальше, у железной дороги, называющейся Сталинской, – известный консервный завод. Другие предприятия, металлообрабатывающие и пищевые, разбросаны по городу. За пределами центра – нескончаемые поселки, и при каждом доме – фруктовый сад. Вблизи центра – деревянный мост через речку, за ним – дорога на Осипенко, по обе стороны которой – большие степные села Вознесенка и Константиновка. Много пыли. И никакого намека на план, по которому развивался бы город. Почему отец хотел жить именно в Мелитополе? Впрочем, нет, он сказал: в городке вроде Мелитополя. Наверное, он здесь был: юг, тишина и кажущийся покой.
У местных властей заинтересованности в моей работе я не почувствовал. Может быть, потому, что город цел? Разрушены и сгорели считанные дома. Сгорела гостиница, дома приезжих нет, меня поселили на частной квартире. Какие же нужны мероприятия, если восстанавливать почти нечего? Решил включить в мероприятия то, что нужно городу в первую очередь, и наметить хоть какое-то упорядочение его хаотической планировки. Пытался поставить вопрос о выносе из центра маслоэкстрактного завода и электростанции, черный дым которых обрушивался на город, куда бы ни дул ветер, но меня подняли на смех, да и в санитарной инспекции, повздыхав, сочли это предложение нереальным. Ну, и черт с ними! Промышленность не входит в мое задание.
Место для работы мне определили в горводоканале. Там работал инженер Лебедев, глубокий старик и старожил. Я обрадовался: получу интересные сведения о Мелитополе. Но о чем бы я его ни спросил, он сводил разговор к тому, что Мелитополь, а не Запорожье, должен быть областным центром, и в черту города нужно включить Вознесенку и Константиновку.
– Многие живут там, а работают в Мелитополе. Это был бы левобережный район города. Вы посмотрите, – говорил он, показывая карту, – Мелитополь – в центре области, а Запорожье – на краю. К Мелитополю сходятся все дороги: и железные, и автогужевые. И климат лучше: теплее, ближе к Крыму.
Я сказал, что от меня это совсем не зависит.
– Еще как зависит! Вы сделаете такой проект, чтобы всем было видно: вот какой будет Мелитополь, куда лучше Запорожья. И свяжите Вознесенку и Константиновку с Мелитополем в одно целое. Чему вы смеетесь?
– Извините, это я своим мыслям. Я отвлекся.
А мысль такая: ну, чем не Нью-Васюки?
Из Мелитополя вернулся на несколько дней раньше отпущенного мне срока, привез схему, согласованную с горисполкомом, которую совсем не помню, и – с базара – знаменитую мелитопольскую черешню.
С готовой схемой генерального плана приехали Дмитриевская и Ярославский. Приехали из Киева: Гипроград был уже там. Евстафьев болел, и Кривобоков занялся устройством жилья и питания. Лидия Николаевна шепнула:
– Вариант один, расскажу потом. А где Григорий Георгиевич?
– Уехал, расскажу потом.
Схема повторяла довоенный генплан с корректировками, которые я знал. Поразило: многоэтажная застройка только по проспекту Ленина, далее – малоэтажная, за ней – усадебная.
– Пороху не хватает, – объяснила Дмитриевская. – Перспективная численность населения – 420 тысяч.
– Всего? Это по расчетам?
– По расчетам порядка шестисот пятидесяти, – ответил Ярославский. – Госплан уменьшил.
– Как уменьшил?!.. Без расчетов?
– С расчетами или без расчетов – не знаю. Орган – директивный, с ним не поспоришь. Уменьшают всем, и не только на Украине. Мы подсчитали – примерно, в полтора раза.
– Они как-нибудь это объясняют?
– Объясняют. Во-первых, тем, что министерства еще не начинали заниматься перспективным планированием, а где начали – не учитывают предстоящей механизации и повышения производительности труда и, кроме того, на всякий случай завышают необходимое им количество рабочей силы. Во-вторых, в городах с большой концентрацией промышленности новые предприятия размещаться не будут. Это относится и к Запорожью.
– Плохо наше дело. С расчетным сроком жизнь не кончится, город будет расти, многоэтажные дома будем строить на окраинах, а территорию центрального района разбазарим под малоэтажную и индивидуальную застройку. Черт знает что!
– Не знаю, как там будет с механизацией и производительностью труда, Павел Андреевич, судить не берусь, но и новых предприятий вам не избежать. Министерства стараются размещать их именно в промышленных городах: готовые инженерные сети, дороги, есть какой-то жилой фонд, население, значит, можно на этом сэкономить.
– Но ведь генеральный план будет утвержден Советом Министров, значит...
– Ничего не значит. Извините, я вас перебила. Генеральный план Запорожья будет утвержден Советом Министров Украины, а промышленные министерства – союзного подчинения, всегда найдут способ его обойти, и их всегда поддержат местные власти – они заинтересованы в развитии своих городов.
– Так что же делать? Лидия Николаевна, может быть, многоэтажное строительство вести по всему фронту Вознесенки, а остальную ее часть оставить на потом? А малоэтажные и индивидуальные – в других районах?
– Мы об этом думали. Не пройдет. Такой генплан не утвердят. Никто не согласится, чтобы в центре оставалась огромная незастроенная территория, а город расширялся.
– Не пройдет, – подтвердил Ярославский. – Освоение новых территорий обходится очень дорого: сети, дороги, транспорт. А в центре – слабозастроенный пустырь?
– Кстати, об инженерных коммуникациях и сооружениях, – сказал Кривобоков. – Если перспективная численность населения занижена, то дело не только в разбазаривании, как сказал Павел Андреевич, ценной территории, а еще и в том, что мощности этого оборудования и пропускная способность городских сетей окажутся недостаточными.
– Возможно, – ответил Ярославский. – Но не обязательно.
– Как так? – удивился Кривобоков и засмеялся. – Это же элементарно.
– Не берусь судить, – сказал Ярославский, – что будет раньше: город достигнет перспективной численности, или его инженерное оборудование и сети отслужат свой срок и потребуют замены. Ведь не станем же мы предлагать диаметр какого-нибудь коллектора из расчета на пятьдесят лет?
– Это, пожалуй, верно. А вы не сопоставляли сроки амортизации оборудования и сетей с расчетным сроком развития города?
– Это задача проектирования конкретных объектов.
– Лидия Николаевна! – Я снова обратился к ней. – А долю многоэтажного строительства увеличить нельзя?
– Мы взяли максимальный процент для городов такой категории. Правда, это – наши внутренние, нигде не утвержденные нормы, но их везде придерживаются, и отклоняться от них не разрешают.
– Так поменяйте ваши внутренние нормы! Они же ваши!
– Эти нормы разрабатывались, исходя из возможностей строительных организаций по данным Госплана, и с ним согласованы, – сказал Ярославский. – Они разработаны до войны. Если мы сейчас возьмемся их корректировать, то, уверяю вас, доля многоэтажного строительства уменьшится.
– Да вы не переживайте, – улыбаясь, сказала Дмитриевская. – Жизнь откорректирует эту схему, обязательно откорректирует. Никто не станет сносить жилой дом, каким бы малоценным он ни был, под малоэтажное и индивидуальное строительство. Только здесь есть свободная от застройки территория. – Она показала на плане: у железной дороги, ниже проспекта Ленина. – Только здесь и возможно малоэтажное строительство. А вот здесь, ниже этой площадки, почти до Днепра, редкие хаты с огромными участками. Только здесь и возможно индивидуальное строительство за счет разукрупнения усадьб – это же город, а не колхоз. А дальше – картина иная: там снос осуществим только под многоэтажное строительство.
– Дальше тоже есть огромные пустыри и редкая застройка... Ах, да, это – в самом центре.
– Вот то-то! В центре может быть только многоэтажная застройка. События будут развиваться так. После освоения этой свободной площадки, малоэтажное и усадебное строительство неизбежно уйдут в другие районы – там свободных территорий хватает. Вы будете вести многоэтажное строительство сначала в кварталах по проспекту Ленина, а потом, когда ваши строительные организации окрепнут, и на всей территории. Несмотря, – она взглянула на Ярославского, – на принятое соотношение этажности. Это я вам не в упрек.
– Дело в том, – сказал Ярославский, – что это соотношение обязательно только при разработке генеральных планов. А в жизни оно зависит от возможностей строительных организаций. Многоэтажная застройка – самая экономная, никто возражать не станет.
– Генеральный план придется откорректировать, – сказала Дмитриевская. – Ну и что? Откорректируем. А может быть... Вот утвердим схему, начнем генеральный план, может быть, к тому времени и удастся решить его нормально. А если не осилите увеличение многоэтажного строительства, значит, застройка Вознесенки останется, как вы говорите, на потом. Так что, Павел Андреевич, спите спокойно, разбазаривания территории не произойдет, вот только здесь. Но без каких-то жертв ничего у нас не бывает.
– Все это хорошо, но вопреки вашей же схеме. Какая нелепость!
– Как нелепость? Почему нелепость? – воскликнул Кривобоков. Мы молчали. – Почему вся схема – нелепость? Вполне разумная схема, не вижу ничего нелепого.
– Потому нелепость, Николай Андреевич, – сказал я, – что Вознесенка загазовывалась заводами, и будет загазовываться.
– Как загазовываться? Почему загазовываться? Ведь заводы далеко!
– Посмотрите на розу ветров, спросите у местных жителей или в санитарной инспекции.
– Вот так клюква! – Кривобоков встал и почесал затылок. – А вы не пробовали решить схему как-нибудь иначе?
– Пробовали, – сказала Дмитриевская. – Ваши товарищи знают.
– Извините, мне надо быть в облисполкоме. Как вы устроились?
– Спасибо, вполне прилично. Как и в прошлый раз.
– Лидия Николаевна, Евгений Георгиевич просил вас посетить его вместе со схемой генерального плана. Не знаю – успею ли я вернуться. Павел Андреевич, может быть, вы проводите Лидию Николаевну к Евстафьеву?
– А не пойти ли нам сейчас? – спросила Лидия Николаевна, когда Кривобоков ушел. – Если вы не очень заняты.
Вышли втроем, Дмитриевская, узнав, что Евстафьев живет близко, предложила посидеть в сквере.
– Еще успеем. Так что же у вас случилось? Почему уехал Сабуров? Давно? – Рассказал. Она остановилась. – Господи, какая нелепость! Боже мой, Боже мой!.. Не могу привыкнуть ко всем этим нелепостям, а ведь все время на них натыкаешься.
– Нелепости – распространенное явление, – сказал Ярославский. – Не представляю, что будет дальше, до чего мы дойдем.
– Англичане говорят: если дело дошло до самого худшего, значит, – оно повернуло к лучшему, – сказала Дмитриевская. – Вопрос в том, дошло ли уже до самого худшего? Боюсь, что нет.
Она направилась к скамье, на которой мы с Сабуровым простились, но я повел их к другой:
– Здесь больше тени. А как погорел правобережный вариант?
– Рядом с вами сидит гонец, который принес эту черную весть.
– Которого почему-то не убили, как это делали в старину, – сказал Ярославский. – Мы работали еще в Харькове. Я поехал в Госплан согласовывать расчеты, и Лидия Николаевна попросила меня зайти к Головко по этому деликатному вопросу. Я представился, сказал, что зашел по поручению Дмитриевской узнать, нет ли для нее каких-нибудь новостей. Он попросил меня присесть, что-то написал, вложил в конверт, заклеил и отдал мне. На конверте было написано: «Лидии Николаевне. В собственные руки». Он сказал: «Пожалуйста, только ей. И больше никому». Ну, а теперь вы, Лидия Николаевна.
– В конверте была записка: «Второй вариант отклонен со ссылкой на Москву. Эту записку, пожалуйста, уничтожьте». Вот и все. Хоть головой об стенку. Ну, а откуда взялся Евстафьев и что он собой представляет? Признаюсь, после Сабурова к любому его преемнику я отношусь предвзято.
– Взялся из Баку. Его пригласил Сабуров, так же, как и Кривобокова. На очереди и другие приглашенные. Евстафьев приехал еще при Сабурове. Он работал в архитектурно-планировочном управлении, преподавал на архитектурном факультете и занимался экспертизой проектов. Старше Сабурова и опытнее. Что он собой представляет как проектировщик, не знаю, но в архитектуре разбирается хорошо и дело ведет толково. Только у меня такое впечатление, что в душе он холоден, ничего в работе его не волнует, и драться он ни за какую идею, или против, не будет.
– Да они теперь, наверное, все такие, – сказал Ярославский. – Лидия Николаевна, помните Кировоград? Сабуров – приятное исключение. Очень милый человек. Очень жаль, что так получилось.
– Ну что, пошли? К человеку с холодной душой, – сказала Дмитриевская и обратилась к Ярославскому. – А что вы собираетесь делать?
– Отдохнуть с дороги. После обеда только и делаю, что борюсь со сном.
– Лучший способ отделаться от искушения – поддаться ему.
Ярославский повернул к дому приезжих, и Лидия Николаевна сказала:
– Знаете, что меня покоробило? Приглашение Евстафьева. Нет, не само приглашение, он болен, и приглашение естественно. А то, что он пригласил меня одну. Мы работаем вдвоем, приехали вдвоем, и он это знает. Да может я и не на все вопросы смогу ответить. Старик, конечно, и виду не подал – привык уже к нашему хамству. А у меня такое чувство, будто и я в этом виновата.
– Лидия Николаевна! Такт не присущ Евстафьеву.
– Имели случай убедиться?
– Имел.
– Знаете, о чем я вас попрошу? Пойдемте к Евстафьеву вместе.
Посещение Евстафьева помню очень смутно. У него было что-то с желудком, и раза два он, извинившись, выходил из дому. Он не спросил ничего о втором варианте и принял, как должное, и перспективную численность населения, и разношерстную застройку Вознесенки. Когда вышли, Дмитриевская огляделась вокруг и спросила:
– А где же вход во двор?
– За углом. Лидия Николаевна, а с Головко приходится встречаться?
– Да. Он интересуется нашими работами и у нас бывает. Между прочим, он тоже считает: воленс-ноленс, а почти вся Вознесенка будет застроена многоэтажными домами... Павел Андреевич, отгадайте загадку: посредине аптека, а кругом областной архитектор бегает.
Мы ждали ребенка. Лену звала к себе Тина Федоровна, одиноко жившая в глубинке – муж пропал без вести, детей нет. Она – учительница в малюсенькой начальной школе, построенной еще земством, в которой, как тогда полагалось, была жилая комната учителя. Рядом – бывшая земская, теперь – районная больница с родильным отделением. У нас – ни кола, ни двора, никого близких, я – на работе, и, поколебавшись, мы приняли приглашение Тины Федоровны. Уже отменен запрет на отпуска и разрешено свободное передвижение. Правда, пассажирских поездов мало, они перегружены, билеты – проблема, но после войны это кажется чуть ли не комфортом.
Путь – через Харьков. Два раза рассказывал об Александре Николаевне, второй раз – когда пришли Арьевы, а меня все расспрашивали и расспрашивали. Зина о чем-то тихо спросила Олю, Оля ответила:
– Потом.
Потом мы с Леной поехали на Садовую, Арьевы, хоть им и по дороге с нами, оставались. Когда я вернулся, Арьевых не было. Саша и Лена уже легли спать, но еще читали, Оля и Володя ждали меня и заговорили о том, что не лучше ли Лене рожать здесь: соседка – опытная акушерка, работает с хорошим врачом, родильный дом – через дорогу.
– Не дай Бог какое-нибудь осложнение, а Харьков – не село, – сказал Володя.
– А после родов?
– Поживет у нас сколько понадобится, – сказала Оля.
– Она к вам еще не привыкла, а там – родная сестра.
Вошли в халатах Саша с Леной, подсели к нам, и Лена сказала:
– Так и здесь у нее сестры.
– Они работают. Как быть с ребенком Полины Федоровны – нерешенная проблема. Куда уж тут еще и Лене с ребенком.
– Но ведь и Тина Федоровна работает.
– У нее мало уроков – начальные классы, и она всегда рядом. Поговорить с Леной, конечно, можно, но она настроилась ехать к Тине Федоровне и вряд ли передумает.
– Смотрите сами, – сказал Володя. – Решать вам. Мы только хотели, чтобы вы знали: у вас есть выбор.
– А я и не сомневался в этом. Но последнее слово за Леной, а она уже выбор сделала.
Молчим. Тикают ходики. Какая-то странная тишина.
– Что-нибудь случилось?
– Болен Калашников, – говорит Володя. – Рак легких. Лежит в своей больнице.
– Он долго не приходил, – говорит Оля. – Мы стали беспокоиться. Я поехала к нему домой, стучала, стучала, никто не открыл. Потом в том районе был Володя, зашел к нему и тоже не достучался. Ни к нему, ни к соседям. В воскресенье поехала Саша, к нему не достучалась. Спрашивала у соседей – они ничего не знали. Ты же знаешь, – у него квартира с отдельным ходом на улицу.
– У него новые соседи, – сказала Саша, – поселились после войны.
– На другой день я опять поехала, – продолжала Оля, – опять не достучалась и прямо оттуда направилась на Качановку. А он там лежит, обрадовался и поцеловал мне руку. Я перед этим узнала у врачей, что с ним. Спросила у него – что ему принести, он сказал, что ничего не нужно, попросил только курева. Они помолчали, а потом один из них сказал, что не надо ему ни в чем отказывать. Понимаешь – что это значит?
– Операция ничего не даст, – сказала Саша. – Болезнь запущена.
– А уход за ним обеспечен?
– Да. У него маленькая плата на одну койку. Его все время проведывают. Я заметила, что у него хорошие домашние подушки, а он говорит мне: «На подушки смотрите? Я даже не знаю, чьи они. За мной, Оля, хорошо ухаживает, мне ничего не нужно. Вот только покурить бы». Мы его проведывали, Саша – по воскресеньям, я – среди недели.
Как-то застала у него женщину, примерно моего возраста, – говорит Саша. – Она сразу ушла, а Виктор говорит мне: «При немцах мы с Гариком выходили ее маленькую внучку. Двустороннее воспаление легких».
– У нас никто не курит, – говорит Оля, – и в куреве мы не разбираемся. Яша курит самосад и папиросы. Не знаю, где он их раздобыл, а может быть, на базаре попались. Положила на тумбочку папиросы, а Виктор говорит: «Уже и папиросы появились… Жизнь понемногу налаживается. И слава Богу!» И стал о тебе спрашивать.
– Завтра его проведаю.
– Не надо, – сказала Саша.
– Не надо, – подтвердила Оля. – Он уже очень плох.
– Ему вводят обезболивающее. Наркотики, – сказала Саша. – Он или спит или в забытье. Я постояла, постояла и ушла.
– И ничего не ест. Только пьет, – сказала Оля. – Мы оставили свой адрес и телефоны соседей Арьевых.
Обычная крестьянская хата под соломенной крышей с русской печью, маленькими окошками, наружными ставнями с традиционными украинскими рисунками – стилизованными цветами. Двор с почти пустыми постройками, летняя печь под навесом, собака в конуре, кошка, куры с петухом. За двором – маленький сад со старыми фруктовыми деревьями, малиной и смородиной, за ним – длинный огород, опускающийся к реке, на большей части которого колосилась рожь. Река Выр оказалась довольно широкой и полноводной. На другом, правом берегу – село Прируб, и над ним, – редкий случай, – возвышалась церковь с крестами. У обоих берегов – стаи уток и изредка – гусей.
Виден железнодорожный мост через реку на линии Ворожба – Курск и за ним – лес. Здесь жили Федор Мартинович – маленький сутулящийся молчаливый старичок с седой бородкой и пытливыми глазами, и мачеха Лены. Ее не помню – видел один раз. Здесь была сейчас и Евдокия Федоровна – Дуся, приехавшая или пришедшая из Недригайлова проведать стариков и встретить нас. Ночевали в хате, старик спал на лежанке. Потом он привел из колхоза лошадь, запряженную в подводу с наклонными бортами и сеном, уложили вещи и отправились: Федор Мартинович, Дуся, Лена и я. Путь – пятьдесят километров, я хотел посадить Лену на повозку, но Федор Мартинович сказал:
– Хай iде пiшки – легше рожатиме.
Перешли железную дорогу Ворожба-Харьков. Видны среди поля нагороженные стеллажи с серыми кирпичами и печь для обжига. Углубились в лес и шли в нем, не встречая ни полей, ни жилья. Ночевали в пустой сторожке. На другой день вышли из леса к раскинувшемуся в долине селу Терны и полями пришли в маленький городок Недригайлов на реке Суле и на грунтовой профилированной дороге из Ромен в Сумы. По деревянному мосту перешли Сулу, перешли шлях и городок и остановились у дальнего одноэтажного кирпичного дома. Здесь жила Мария Федоровна с двумя мальчиками и матерью мужа. Муж, ветеринарный врач, как и у Тины Федоровны, пропал без вести на войне. Мария Федоровна преподавала математику в старших классах и, судя по разговорам, подрабатывала вместе с детьми, как и многие другие в этом городе, не то разведением, не то сбором дубового шелкопряда. Плантация дубов была недалеко от дома. Евдокия Федоровна была учительницей в начальной школе недалеко от Недригайлова.
К Тине Федоровне шли по шляху в сторону Сум, а с кем или сами – не помню. Должно быть, с Федором Мартиновичем: всего десять километров, но нести вещи было не трудно. Может быть, и Дуся шла с нами. Село Ольшана – на той же Суле и вдоль того же шляха. За Сулой – лес. Уезжал так: дождался на шляху машину, влез в кузов к другим пассажирам и через несколько часов был в Сумах. Уютный зеленый городок, старинные церкви и здания. В центре – парк на берегу Псела. На вокзал шел по главной улице и видел аистов на крыше двухэтажного дома.
На Сирохинской никого не застал – квартира заперта. Было воскресенье. Что же случилось? Поехать к Арьевым? На Садовую? Пока я колебался, на соседнее крыльцо вышла Варвара Ивановна, сказала, что все поехали на похороны доктора Калашникова, и пригласила меня к себе.
– Они недавно уехали, значит, вернутся не скоро.
– Откуда хоронят, не знаете?
– Из больницы.
Оставил у нее вещи. Ехал трамваем, потом долго в толпе ждал автобус. Наконец, пришел автобус, но я в него не попал. Подождал еще, людей все больше, автобуса не видать. Долго шел пешком. На Качановке меня окликнули: Оля, Володя, Саша, Зина, Яша и Лена возвращались с похорон.
С тех пор как вернулся из эвакуации, волнуюсь, когда иду в наш институт, и чем ближе подхожу, тем больше волнуюсь. Судьба соучеников? Да, конечно. Но чувствую, не только из-за этого. А из-за чего еще? Институт уже близок, волнение нарастает, и рассуждать я не способен.
– Вернулся твой дружок Винокуров, – говорит Григорий Иванович.
– Заходил?
– Нет, не приходил. Его видели в городе. Плохи его дела. Да ты садись.
Григорий Иванович рассказывает:
– Служил в артиллерии, капитан. Контузило его, когда брали Кенигсберг, правая рука у него отнялась, совсем не работает. Это тебе раз. Старший брат Борис, который у нас преподавал, погиб на фронте. Это тебе два. Родители его в войну умерли. Это тебе три. И жена его, которая в Москве жила, его бросила. Совсем один остался, считай без руки. Сам и живет, говорят, никуда не ходит и сюда не приходил. А какой парень был! Что война наделала! Вы же с ним – друзья, вот я тебе про него и рассказываю. Так разве он один пострадал? Вот и у меня тоже… Эх! – Старик взмахнул рукой, кружка с чаем покатилась по лестнице. Я побежал за ней. Григорий Иванович вышел и вернулся с половой тряпкой. Я хотел ее взять, но он не давал.
– Пусти. Не твое это дело. Ты – архитектор, вот и занимайся своим делом.
– Григорий Иванович, да что вы! Не такое теперь время…
– Пусти, говорю! Ты лучше посиди со мной.
Посидели. От Григория Ивановича я направился к Винокурову. Шел пешком, хоть и далеко.
– Рад видеть тебя живым, – угрюмо сказал Лева, подавая левую руку. И я подал левую, но пожал его кисть обеими. – Заходи.
Хорошо знакомая комната с той же обстановкой.
– Садись, – говорит он и усаживается за мольберт. – Вот, учусь рисовать левой рукой. Писать уже кое-как научился.
– Как же ты один… живешь?
– А, подумаешь!.. Фронт всему научит.
Он ни о чем не расспрашивал, а я не знал о чем говорить. Становилось неловко.
– Не знаешь судьбу Жоры Викторова?
– Не знаю.
– Но тогда он уцелел?
Лева смотрел на меня – соображал – о чем я спрашиваю.
– А-а!.. Тогда он уцелел. Может быть, война выручила, кто его знает. Его забрали в армию. Больше ничего не знаю. Уходя, спросил его: – Не хочешь поехать в Запорожье?
– В Запорожье? Чего я там не видел? А ты что, – в Запорожье? – В Запорожье. Работы – непочатый край, а архитекторов – раз, два и обчелся. – Какой из меня архитектор? С одной рукой? Я уж как-нибудь тут…
На перроне стояла статуя Сталина – огромная, бетонная, покрытая алюминиевой краской. Сталин встречает демобилизованных. Не хватает обряда: выходящие из поезда направляются к статуе и целуют ее. Инвалидов и пассажиров с детьми пропускают без очереди. Детей поднимают, чтобы и они приложились. Вдруг крик: у кого-то, когда он прикладывался, украли чемодан. Так ясно представил себе эту картину, что не удержался от смеха.
– Здравствуйте, Павел Андреевич! Что это вас так развеселило?
Передо мною – главный инженер отделения дороги.
– Здравствуйте, Виктор Иванович! Да это я своим мыслям смеялся.
– А мы вас ждем. Будем кое-что строить, и надо некоторые вопросы согласовать с городом. А Беловол мне сказал, что на днях возвращаетесь вы, тогда и будем решать эти вопросы.
– И дело такое срочное, что вы вышли меня встречать. Польщен.
Виктор Иванович захохотал.
– А для нас дело действительно срочное. Вы когда выходите на работу?
– Завтра.
– Вот и хорошо. Ну, извините, что я вас задержал.
– Ну что вы! Я всегда рад вас повидать.
– И я вам всегда рад. Значит, скоро увидимся.
По дороге на работу догоняю Кривобокова.
– Вас можно поздравить: ваши оба мероприятия утверждены. Євген сказал – они понравились и в облисполкоме, и в Киеве. А мероприятие по Осипенко Головко счел образцовым.
Кривобоков осваивал украинский язык, ходил в театр, читал «Червоне Запорiжжя» и Евстафьева заочно называл Євгеном.
– А схема генерального плана?
– Утверждена. Схему и ваши мероприятия рассматривали одновременно.
– Будут разрабатывать генеральный план?
– Не сразу, после съемки. Вы же знаете – съемка устарела: ни плотины, ни заводов, ни соцгорода, ни правобережных поселков, ни бараков, ни шлаковых отвалов, картина Александровска и его окрестностей, документ любопытный. Головко обещал съемку начать в этом году. А пока, – сказал он, – пользуйтесь схемой генплана, у других и этого нет.
– А кто будет производить съемку? Гипроград?
– Нет. Теперь же тенденция к специализации. Трест «Геотопосъемка» наркомата коммунального хозяйства.
– А как дела с веткой в порт?
– Євген что-то говорил, но лучше вы сами у него спросите.
– А еще что нового?
– Євген в ожидании вашего приезда роет копытом землю – накопилось много работы. А еще приехал Штенфаер.
– Вы его знаете? Что он собой представляет?
– Я его знаю очень мало и судить о нем не берусь.
– А что он делает?
– Понятия не имею. Часто приходит к нам и разговаривает с Евгением.
– Халтурит?
– Возможно.
Евстафьев сказал кратко:
– Первоочередные мероприятия утвердили. – Помолчав, добавил: Между прочим, то, что вы называли порциями, Головко назвал жилищно-бытовыми комплексами.
– А вы так и говорили – порции?
– Я рассказал их суть, никак их не называя. Правда, потом, в беседе с Головко я сказал, что вы называли их порциями восстановления, и Головко от души посмеялся.
Я немного помолчал, преодолевая неприятное ощущение.
– А как дела с веткой в порт?
– С веткой дела плохи. Завод будет восстанавливаться с расширением. Головко сказал мне, да я и сам это знаю, что ходатайство нужно его и областного руководства, а областное руководство ходатайствовать отказалось.
– Так что же нам делать?
– А что мы можем сделать? Мне сказали так: ходатайствовать можно было раньше, а теперь поздно – правительство не пересматривает своих решений.
– Но ведь в прошлом году…
– Я это знаю! Правительство, может быть, и пересмотрело бы свое решение. Там всего дел-то!.. Завод упомянут в списке с другими предприятиями. Нужно добавить: с учетом строительства ветки в порт. Вот и все. Я так и ставил вопрос, но мне возражают – требуются согласования с заинтересованными наркомами. Ходатайствовать не будут, в этом я убедился. А вот идею развития курорта в Осипенко одобрили, решили твердо: новые промышленные предприятия размещать только в стороне, противоположной курорту, а в городе и вблизи курорта не размещать.
– Новые размещать?!.. Кроме восстанавливаемых?
– За развитие промышленности городские власти стоят горой, переубедить их невозможно. Вы это сами прекрасно знаете. А областное руководство смотрит на это дело так: воспрепятствовать строительству новых предприятий мы не сможем, а вот где их размещать – это в наших руках. Я считаю, что такая постановка вопроса – единственно реальна.
Молчал и думал: сам же ты и подсказал такую постановку вопроса.
– Павел Андреевич! Чтобы не допустить строительства новых предприятий – путь один: разработать генеральный план города, доказать целесообразность развития Осипенко только как курорта и утвердить этот план. Подготовьте письмо Головко с просьбой о разработке генерального плана и хорошо его обоснуйте. Правда, Головко сказал, что Гипроград в первую очередь будет разрабатывать генеральные планы областных центров, но все равно такое письмо направить надо. Создадим свою проектную организацию и добьемся заказа на генплан Осипенко.
Молчал и думал: улита едет – когда-то будет, а до тех пор…
– Вы бы взялись за разработку генерального плана?
– Я бы взялся, так ведь нужен экономист и специалисты по инженерным разделам – их здесь нет.
– Будут у нас и экономисты, и другие специалисты, не сразу Москва строилась. А пока подготовьте письмо, но сначала займитесь вот этими вещами. – Евстафьев протянул папку.
Настроение вконец испорчено, я злился, с трудом заставляя себя работать. Послать бы всех подальше и хлопнуть дверью!
Днем пришел Штенфаер. Маленький, щупленький, но с наметившимся животиком. Кудрявенький, румяненький, с немного выпуклыми блекло-голубыми глазами. Смеется, как откашливается. Знакомя нас, Евстафьев представил его как главного архитектора будущей проектной организации. Когда знакомились, Штенфаер, что говорится, ел меня глазами, значит – что-то слышал обо мне! Вскоре они ушли.
Перед отъездом мы с Леной пропололи огород. Собирались еще раз, спросил у сотрудников – сильно ли он зарос.
– На наших огородах ничего нет кроме потрескавшейся земли, – ответила Антонина Ивановна. – А ваш участок сплошь зарос бурьяном, и пропалывать его нет никакого смысла.
– Стояла засуха?
– Никакой засухи не было, в других местах все уродило, а у нас все выгорело.
– А у наших соседей?
– И у соседей. Все огороды на Московке погорели.
– Пропали наши труды, – сказала Серафима Тихоновна.
После ужина Кривобоков и я идем из столовой.
– Павел Андреевич, вы не догадываетесь, почему местные власти не хотят ходатайствовать о переносе ветки?
– Евстафьев сказал, что правительство не пересматривает своих решений, и ходатайствовать поздно.
– Это я слышал. А вы представьте – докладывают Сталину, а в ответ слышат, – Кривобоков переходит на кавказский акцент, и это у него хорошо получается: – «Где вы были раньше?
Заводы восстанавливать надо, а они палки в колеса ставят. Что за люди? Надо разобраться. Лаврентий Павлович, это ваше дело». Так может быть?
Расставшись с Кривобоковым, пошел на огород, издали увидел потрескавшуюся землю, прорастающую сорняками, и мой участок, сплошь заросший густым и высоким, как кустарник, бурьяном. Постоял и пошел домой. Утром, подходя к работе, обрадовался стоявшему на крыльце Перглеру. Поговорили. Сказал ему о наших огородах.
– Я слышал об этом. Я не агроном, но мне кажется, дело тут вот в чем. Болгары ухаживали за землей, удобряли, меняли культуры и даже в засушливые годы снимали хорошие урожаи. После них этого, конечно, не делали, почва истощилась, структура ее изменилась, и вот – результат.
Было начало августа. В воскресенье пошел с Кривобоковым на футбол, а после матча обнаружил пропажу хлебной и промтоварной карточек. Продуктовую я сдал в столовую, промтоварные мы получали, как говорили на Сирохинской, для блезиру, по ним никогда ничего не купишь – зачем только бумагу на них расходуют, – а как прожить без хлеба почти месяц? Снова пошел на огород: а вдруг в бурьяне есть помидоры. Раздвинул бурьян и ахнул: полно больших красных шаров. Стал раздвигать в других местах – везде полно. Принес ведро – набрал, второй раз набрал. Рано утром ведро помидор отнес на базар. Помидоры похуже моих продавали за сто рублей ведро, я сразу продал за восемьдесят – цена килограмма хлеба. Так до конца месяца начинал день – продавал помидоры, так кончал – собирал помидоры. Еще и деньги оставались: кило хлеба для меня много.
Нес помидоры и встретил Штенфаера с дамой. Поздоровался.
– Какие помидоры! – воскликнул Штенфаер и уставился на них так, как на меня при нашем знакомстве. – Где вы их достали?
– У себя на огороде.
– Какие помидоры! Ах, какие помидоры!
– Возьмите, пожалуйста. У меня их много.
Он начал было отказываться, но глаз от помидоров не отрывал, и уговаривать его не пришлось. Пересыпал в подставленные сетки.
– Спасибо. Познакомьтесь с моей женой.
Помидоров в бурьянах видимо-невидимо, солить я их не буду. Дал Штенфаеру, почему же не дать сотрудникам? Приглашаю на огород – не верят, думают, что я шучу. Евстафьев говорит:
– Да перестаньте, наконец. Все равно вам никто не поверит.
На другое утро преподнес Серафиме Тихоновне ведро помидоров. Тогда поверили и на огород пришли. Позвал на огород и квартирных хозяев. Принес ведро помидоров Перглеру.
– Откуда такие помидоры?
– С моего огорода.
Смущался и отказывался, пришлось уговаривать.
– Ну, спасибо. Не разрешите ли взглянуть на ваш огород? Очень любопытно: неужели помидоры не выгорели благодаря бурьянам?
– Когда хотите, но условие: захватите ведра или сетки. Нет, нет, без тары я вас на огород не возьму.
Мой урожай – предмет шуток Кривобокова:
– Не надо бороться с сорняками, наоборот – их надо культивировать… Какая экономия трудовых ресурсов!.. Гарантированные урожаи… Научное открытие мирового значения… Революционный переворот в сельском хозяйстве… Академик Лысенко умирает от зависти…
На улицах заметно многолюднее. В центре старого города на его узких тротуарах порой тесновато. Возвращаются демобилизованные и эвакуированные. Значит, приедет и много нового народа со всех концов страны. Соцгород и сожженные дома в других районах, конечно, восстановят, но как бы вместо застройки Вознесенки снова не стали плодить бараки. И обоснуют: надо срочно расселить массу людей.
Вдруг квартирные хозяева попросили освободить комнату – дочка выходит замуж. Выселить они права не имеют, но жить против их желания?!..
– Хорошо, я поищу комнату.
– Да вы не беспокойтесь, – говорит хозяйка, – мы ничего не говорили пока не нашли вам комнату. Это недалеко отсюда, у наших родственников. Вам там будет хорошо.
Дом глинобитный, потолки низкие, как в нынешних малометражках, комната маленькая, но с двумя входами – от хозяев и отдельный, через тамбур. Для меня хватит, а там видно будет.
Да и жила во мне полууверенность-полунадежда, что в ближайшем будущем получу квартиру, хотя никогда ни с кем об этом не говорил. Хозяева очень пожилые и очень тихие, если не сказать – пришибленные. Где и кем работал он – уже не помню, хозяйка тогда нигде не работала. Единственный сын еще не вернулся из армии. Когда я перебрался, в другой маленькой комнате жила девушка из села, не принятая в педагогический институт и еще на что-то надеявшаяся, но вскоре она уехала, и комната эта пустовала.
Хозяева оказались доброжелательными и заботливыми. Часто приглашали к столу. Я отказывался, ссылаясь на хорошую столовую и на то, что сыт.
–Да что ж, все столовая да столовая, надо и домашней еды поесть. Пойдемте, я и на вас приготовила, не обижайте нас.
Поужинал раз, другой, стали звать к завтраку. Отблагодарить нечем, отказываюсь – обижаются, заплатить нельзя – не возьмут и еще больше обидятся. Что ты будешь делать?! Хозяйка готовила вкусно, иногда – почти из ничего. Ну, я спросил их – не возьмутся ли они меня столовать: буду отдавать им карточки и платить. Они согласились, и жалеть об этом не пришлось.
Обжившись, спросил у них – пустующую комнату берегут для сына?
– Да мы бы сдали, но не хочется кому попало.
Не помню, что было раньше: уехала ли Корочанская, – муж получил назначение на Западную Украину, – или вернулся из эвакуации Анатолий Тихонович Еселевич, довоенный городской архитектор. Лет пятидесяти, стройный, с тонкими чертами лица и печальными, как у Гаршина, глазами. Костюм поношен, но отутюжен, ботинки, если присмотреться, – с латками, но начищены, прямой пробор безукоризнен. Время от времени пальцами стряхивает с плеч несуществующую пыль. Родом из Ливен, отец – учитель гимназии, окончил в 17-м году Петроградскую академию художеств. Я уже видел построенные по его проектам дома в Соцгороде и дом отдыха на Хортице – неудачными их не назовешь. Вскоре он был назначен главным архитектором города и, не имея своего аппарата, стал работать в составе областного отдела.
Работы по области у меня почти нет – изредка напишешь письмо, а по городу чем дальше, тем больше. Знакомил Еселевича с нашими делами, на него обрушивались новые, я ему помогал с оглядкой на Евстафьева, но Еселевич сказал мне:
-– На Евстафьева не оглядывайтесь. Беловол настоял, чтобы вы продолжали работать по городу. Конечно, это дело ваше, хотите – работайте, хотите – нет, но мне кажется, что вы работаете охотно. Я не ошибся?
– Вообще-то я хочу на проектную работу, но ее еще нет, в областном отделе – скука смертная, и сейчас я предпочел бы работать с вами.
– Лады. Я так и думал.
На совещания и заседания ходил Еселевич, у меня стало больше времени для работы, но его, хотя я и прихватывал вечера, все равно не хватало.
Иногда Евстафьев брал мои работы, просматривал и молча возвращал. Однажды, возвращая какую-то работу, сказал:
– Здесь лучше сделать так, – и показал.
– Я и начинал с такого решения, но в этой ситуации получается хуже – посмотрите на окружение.
Хотел показать первый эскиз, но подошел Еселевич и придержал меня за локоть. Он никогда не смотрел мои работы до их окончания, если только я не обращался к нему за советом, не видел и эту.
– Я эту работу видел, – сказал он Евстафьеву, – и, по-моему, в этих условиях ничего не придумаешь. И, вообще, я хотел вам сказать: такие работы – дело главного архитектора города, а не областного отдела. Если вы мне не доверяете и контролируете каждый шаг, то лучше уж прямо поставьте вопрос о моем несоответствии.
– Ну, что вы, Анатолий Тихонович! Нельзя же так… Я просто по-товарищески.
– А как в этом случае? Вы настаиваете на своем?
– Нет, я понял, в чем тут дело, – ответил Евстафьев, оделся и ушел.
– Делать ему нечего, вот и лезет в каждую дырку, – сказал мне Еселевич и фыркнул: набрал воздух и резко носом выдохнул.
Отношения между ними были корректными, но угадывалась взаимная неприязнь: избегали обращаться друг к другу и не говорили на посторонние темы. После какого-то спора, проходившего в вежливой форме, Еселевич сказал мне, предварительно фыркнув:
– Мы всегда будем плохими – от нас нефтью не пахнет.
На продолжении главной улицы, на склоне балки Капустянки – большой котлован. Спросил у Еселевича о его происхождении.
– Перед войной начинали строить школу.
– Там же должна пройти дамба.
– Не совсем там. Разве вы не помните трассу? Она чуток поворачивает.
– Помню. А откосы?
– И откосы не затронули бы школу, это я учел. Но место было, конечно, крайне неудачным.
– Почему же вы на это пошли? Отсутствие сноса?
– На этом пустыре мест для школы хватает. Я предлагал разные варианты – ни в какую. Воля начальства. Прихоть и упрямство.
– А почему они хотели строить именно там?
– Им хотелось, чтобы школа стояла по оси главной улицы, замыкала ее. Но по отношению к ней школа была бы в яме. Какой это замок! Пытался объяснить – и слушать не хотят. Я еще и до истории со школой чувствовал, что не удержусь на этой работе. Ну и лады! Пришел с проектной работы и ушел бы на проектную работу. Но начались разговоры – Еселевич хочет сорвать строительство школы. Понимаете, что это значит? Уходом я бы не отделался. – Он помолчал. – Когда я вернулся, не сразу дал согласие на должность главного архитектора. Познакомился с Беловолом, со Скрябиным, поговорил с ними, увидел, что это совсем другие люди и с ними можно работать, тогда и согласился. Между прочим, на мое согласие повлияло еще и их отношение к вам.
– Ко мне?
– Да. Оба, и Скрябин, и Беловол, хорошо о вас отзываются, значит, – ценят толковых работников.
– У вас же, как мне кажется, не было выбора. Пошли бы вы в Гипрогражданпромстрой?
– Я и там был – жалкая контора. В случае чего пошел бы к Орлову – мы оба работали у Весниных.
Для определения пригодности и технических условий восстановления сожженных зданий при горплане создали экспертно-технический совет. Председатель горплана Лубенец – председатель этого совета, его ученый секретарь – инженер Госбанка Самойлов, среди членов совета – Кривобоков и Муленко.
По делам совета у Кривобокова бывал Самойлов. Он был одноглаз, с большой шишкой на шее, болтлив, хвастлив и по моим тогдашним понятиям – стар. Дед Щукарь – прозвал я его про себя, но с легкой руки Кривобокова его называли Косинусом.
– Это второй барон Мюнхгаузен, хотя о первом он, конечно, не слыхал, – говорил мне Николай Андреевич. – Рассказывает невероятные истории. До войны работал в Сталино, и вот вам, пожалуйста: ехал стоя в грузовой машине, на ухабе вылетел, перелетел через провода и благополучно стал на ноги. И каждый раз – подобные небылицы.
Возвратясь с обследования какого-то здания, Кривобоков громко и возбужденно рассказывает:
– Фундаменты отрыли. Но дом хотят надстраивать, надо бы определить допустимую нагрузку на грунт. Косинус влез в яму, попрыгал и говорит: «Два килограмма на квадратный сантиметр».
– Ну, Николай Андреевич…
– Да я и сам бы не поверил, если бы мне это рассказали, но я говорю правду, или вы думаете – я тоже барон Мюнхгаузен?
– Да кто он по образованию – этот инженер Госбанка?
– Я думаю – даже не техник. Наверное, окончил какие-нибудь курсы десятников.
Сидя за столом и что-то читая, Николай Андреевич стал смеяться и, красный от смеха, взглянул на меня:
– Хотите повеселиться?
Повеселиться я всегда готов.
– Садитесь и читайте внимательно, не пропускайте ни одной буквы.
Сел, читаю: «Протокол заседания экспортно-технического совета». Я засмеялся.
– Это еще не все. Прочтите подписи.
Подписи были такие: «Председатель экспортно-технического совета Лубенец. Учебный секретарь Самойлов». Я захохотал.
– Это, конечно, ошибки машинистки. Но они-то! Даже не заметили. Нет, этот документ я приобщу к своей коллекции.
– Какой коллекции?
– Да вот таких человеческих документов. У меня их уже порядочно набралось.
В такой хмурый день, когда приходится работать при электрическом освещении, вошел пожилой коренастый человек в мокром плаще, поздоровался, поставил чемодан и стал осматриваться. Знакомое лицо. Мы заулыбались и пошли навстречу друг другу. Это был мой сосед по койке в доме приезжих в Киеве, добивавшийся возвращения своей квартиры.
– Мир таки да тесен. Здравствуйте, Павел Андреевич!
– Здравствуйте, Петр Трофимович! Какими судьбами?
– Приехал организовать съемку города.
– Ну, тогда знакомьтесь с главным архитектором города.
– Очень приятно. Никитенко.
– Здравствуйте. Еселевич. Раздевайтесь и садитесь. Из треста «Геотопосъемка»?
– Да, из этого треста.
– Начальник партии?
– Начальник.
– И большая у вас будет партия?
Через несколько дней, уезжая в Киев, чтобы вскоре вернуться и уже приступить к работе, Петр Трофимович спросил меня – не смогу ли я помочь ему подыскать комнату. Я поговорил со своими квартирными хозяевами.
– Приходите с ним, поговорим.
Поговорили. Петр Трофимович принес свои вещи, а вскоре и он столовался у наших хозяев.
Испокон веков жилища строили без проектов, используя опыт поколений, пример и смекалку, сообразуясь с потребностями и возможностями. Но росла потребность в сооружениях крепких, крупных, сложных, величественных, красивых, теперь бы сказали – престижных, и это привело к росту строительного мастерства, появлению специальной профессии и возведению сооружений по проектам. Для каждого такого здания, в том числе жилого, создавался свой проект. Иначе и быть не могло. Встречаются люди чем-то похожие, одинаковых нет: у каждого свой характер и вкус, привычки и пристрастия, требования и капризы, различная деятельность, неодинаковые возможности и условия строительства. Сооружения, как и люди. Могли быть в чем-то, даже во многом, схожими, одинаковых не было. Со временем появляются типовые проекты, например, – присутственных мест для провинциальных городов, утвержденные Николаем I, будки-домики путевых обходчиков вдоль железных дорог и другие, но вес такого строительства незначителен, и оно не определяет облик населенных мест.
В тридцатые годы у нас стали строить по типовым проектам детские сады и ясли, школы, малоэтажные жилые дома и бараки, а дома в четыре-пять этажей, называвшиеся многоэтажными, – по типовым секциям, представляющим группу квартир, выходящих на одну лестницу, и проектирование таких домов свелось к набору секций, оформлению фасадов и изредка – замене всех или части квартир в первом этаже магазином и учреждениями по обслуживанию населения. Секции могли быть с разным или одинаковым количеством комнат в квартирах, но каждую квартиру, за редкими исключениями, заселяли несколькими семьями. Первые поселки из одинаковых домов, да еще расположенных как казармы (строчная застройка), производили гнетущее впечатление, и в предвоенные годы стали возвращаться к застройке кварталами.
В таком недостроенном квартале, в восстанавливаемом четырехэтажном доме, в котором все квартиры – четырехкомнатные, одну такую получили Еселевич и я: ему досталось две смежные большие комнаты, мне – смежные большая и маленькая. Я не ждал квартиры так скоро и нечего говорить, как был обрадован.
Пошли разговоры о том, что заводы хотят строить бараки на своих временных поселках.
– Анатолий Тихонович, как вы считаете: строительство бараков – реальная угроза?
Еселевич улыбается:
– Интересное у вас выражение: угроза строительства. Вроде как угроза войны или угроза нападения… Угроза такого строительства есть. Правда, Скрябин и Беловол о бараках слышать не хотят, и попытки таких разговоров пресекают сразу. Беловол мне сказал: никаких указаний Сталина по этому вопросу не было, ляжем костьми, но строить бараки не дадим. Беловол работник толковый, но в этом вопросе от него мало что зависит. От Скрябина зависит побольше, но не все, не за ним последнее слово. Теперь этот вопрос будет обсуждаться областным руководством. Откажет областное руководство – обратятся в Москву. А насчет указания Сталина – дело такое: сегодня его нет, а завтра? Все может быть.
– Думаю, на строительство бараков не пойдут, – говорит Евстафьев. – Не то время. Есть письмо Калинина, а у нас еще генплан и для начала – хорошие участки под застройку, без сноса. Никаких разговоров о бараках в облисполкоме я не слышал. По-моему оснований для беспокойства нет.
– Не уверен, – говорит Кривобоков. – У нас – свои доводы, у заводов – свои, и как решится вопрос – неизвестно.
Работа не заглушает тревоги: а если и в этом вопросе мы потерпим поражение, и вместо строительства города снова будут строить временные поселки? Что тогда? Тогда делать тут нечего, надо уезжать. Куда? Начальство везде одинаково. Беловол и Скрябин, конечно, – исключения… Ну, и что они могут? Начальство-то одинаково, но ситуация на местах разная, вот и надо поискать подходящую ситуацию. Правда, и война кончилась, а уволиться по своему желанию все равно нельзя, Евстафьев упрется и не отпустит. А, подумаешь!.. Уехал из Копейска, уеду и отсюда. Квартиру, конечно, жаль, очень жаль. Да что поделаешь? Как говорят на Сирохинской, – где наше не пропадало!..
Квартиры в нашем доме заселяются по мере их готовности. Водопровод и канализация работают, котельная в подвале не восстановлена и в каждой квартире сложены печи, по одной на две комнаты. В моих комнатах старик устанавливает оконные переплеты, им же изготовленные. Договариваюсь с ним об изготовлении кухонного стола со встроенным шкафчиком, топчана и табуреток. Нет оконного стекла, а люди где-то достают. Обратиться за помощью могу только к Беловолу, но до чего же не хочется этого делать! У Еселевича окна остеклены.
– Поговорите с прорабом, – говорит он.
Поговорил. Отреза диагонали, привезенного из Копейска, хватило для остекления наружных переплетов. Ладно, один я и так перезимую, тем более что неизвестно – буду ли я здесь жить.
Евстафьев сообщил новость: вопрос о строительстве бараков будет обсуждаться в обкоме.
– А как областное руководство относится к временным поселкам? – спрашиваю у Евстафьева.
– Васильев – против, но как решится вопрос – предугадать не берется. А вопрос стоит так: предстоит поселить массу людей, строительные организации – в стадии становления, капитальное строительство сейчас не осилят, заводы и строители просят разрешить постройку бараков во временных поселках, согласны строить и малоэтажные дома, но в тех же поселках, чтобы не распылять строительство.
– Ха! Так это же хорошо!
– Что же тут хорошего?
– Хорошо то, что могут строить малоэтажные дома. А где их строить – это другой вопрос.
– Павел Андреевич прав, – подключается Кривобоков. – За это стоит ухватиться и добиться строительства малоэтажных домов в соответствии с генпланом. В конце концов, не обязательно застройку города начинать многоэтажными домами.
– А чтобы не распылить строительство, – добавляю я, – никаких бараков на временных поселках!
Кривобоков и я смеемся, усмехается и Еселевич.
– Как у вас все просто получается, – говорит Евстафьев. – А вы уверены, что необходимый объем жилья можно будет обеспечить без строительства бараков?
– Смотря как поставить дело, – говорит Кривобоков. – Об этом и надо беспокоиться. Не идти же на поводу у строителей! Ну, хорошо, позиция Васильева понятна, а что думают вышестоящие товарищи? Что говорит наисамейший сам?
– Этого я не знаю. Васильев говорит – помалкивают. Наверное, еще не определились, вот и созывают совещание.
– Или ждут указаний сверху, дело известное. А что – отцы города?
– Настроение решительное, – отвечает Еселевич, – никаких бараков.
Звонит Беловол:
– У вас есть конкретные предложения взамен строительства бараков?
– Есть.
– Давайте завтра их рассмотрим. Сразу после перерыва вас устроит?
– Одну минуту! Евгений Георгиевич! Анатолий Тихонович!
– Ась? – откликается Еселевич. Евстафьев молча поднимает голову.
– Беловол предлагает завтра после перерыва рассмотреть наши предложения в противовес строительству бараков.
– Предложение принято, – говорит Евстафьев.
– Лады, – говорит Еселевич.
– Георгий Никитич, ваше предложение принято.
– Добре. Предупредите, пожалуйста, Евгению Тимофеевну и хорошо бы пригласить Рот.
– Мобилизуем силы?
– А как же! И переходим в наступление.
– Окружение и разгром?
– Ну-ну, еще сглазите.
– Георгий Никитич, хорошо бы пригласить Орлова.
– Орлова? Правильно, приглашайте.
– А где соберемся? У вас или у нас?
– Лучше у вас. У меня тесно и отвлекать будут.
Телефонная связь с правым берегом работает. Долго дозванивался. Орлов обещал приехать.
Еселевич раскладывает схему генерального плана. Беловол, опережая Еселевича, постукивает по Вознесенке, ниже будущего проспекта Ленина, рядом с железной дорогой.
– Здесь предлагаете строить?
– Здесь, – отвечает Еселевич. – Для затравки лучше не придумаешь: без сноса, спокойный рельеф, готовая асфальтовая дорога, рядом – постукивает по Соцгороду, – все сети и районная котельная.
– Это я знаю, – говорит Беловол. – Даже жаль отдавать такую площадку под малоэтажное строительство.
– Так она и предназначена под малоэтажное строительство, – говорит Кривобоков.
– Когда рассматривали схему генерального плана, – продолжает Беловол, – слушал я объяснения, почему так много малоэтажного строительства, и молчал, а сейчас думаю: с расчетным сроком жизнь не кончается, город будет расти, другие люди будут искать новые площадки под застройку, а здесь, недалеко от центра и Днепра, такую ценную территорию мы отдадим под малоэтажные дома. Как-то не по-хозяйски получается. Не подобрать ли нам другую площадку? Для затравки, как говорит Анатолий Тихонович. А потом перейдем на многоэтажное строительство.
Это и меня смущало в нашем предложении.
– Но тогда, – говорит Евстафьев, – надо корректировать схему генплана.
– Зачем? – Хочу возразить, но Евстафьев перебивает:
– Как зачем? Вы меня удивляете. Это же элементарно: другая этажность, другое количество населения…
– Извините, теперь я вас перебью. После съемки города будет разрабатываться генеральный план. Вот тогда все что нужно и откорректируют. Зачем это делать два раза? Тем более что корректировать придется не только из-за этой площадки.
– Из-за чего же еще?
– Из-за того, что на Вознесенке малоэтажное строительство реально только на этой площадке, на остальной территории из-за большого сноса оправдано только многоэтажное строительство. – Сослаться на Дмитриевскую? Не надо ставить ее в неловкое положение, и так все понятно.
– На Вознесенке и в других местах есть большие пустыри, – говорит Муленко.
– Это в центре, – отвечает ему Еселевич. – Не станем же мы самый центр города застраивать двух-трехэтажными домами.
Склоняются над схемой, и она двигается от одного к другому.
– Верно, – говорит Беловол. – Малоэтажное строительство осуществимо только здесь. – Постукивает по обсуждаемой площадке. Это уже хорошо. Но и эту площадку жалко. Давайте подумаем, где бы нам разместить малоэтажное строительство.
– Тогда на Павло-Кичкасе, – говорит Еселевич. – Больше негде.
– На Павло-Кичкасе, так на Павло-Кичкасе. А всю Вознесенку оставим для многоэтажного строительства.
Вот это правильно!
– И вот что получится, – говорит Еселевич. – Построим дороги, сети, школы и всякое обслуживание, и тогда застройку Павло-Кичкаса не остановишь – там свободной территории непочатый край. Степь да степь кругом… А Вознесенка будет ждать своей очереди. До войны в Запорожье было два города, станет – три. И надолго.
А ведь верно: есть такая опасность. Пожалуй, лучше начинать на Вознесенке.
– Не так уж и надолго, – возражает Беловол. Восстановят Соцгород, – а восстановят его быстро, – и продолжат многоэтажное строительство на Вознесенке, но уже выгодней. А на Павло-Кичкасе строительства все равно не избежать: рядом огнеупорный и другие заводы, недалеко – «Запорожсталь», там и до войны строили.
Тоже логично. Да что это со мной?! Не могу определиться. Не заболел ли я? И голова побаливает.
– Я вот что хотел сказать, – продолжает Еселевич. – Где сначала подготовят территорию и создадут все необходимое, чтобы строить и жить, там и развернется массовое строительство. Если развернется на Павло-Кичкасе, на Вознесенке, конечно, со временем тоже начнут строить, вопрос только в том – сколько. За двумя зайцами гнаться – пороху не хватит, и освоение Вознесенки затянется надолго. Я за то, чтобы массовое строительство сразу начать на Вознесенке, пусть сначала малоэтажное, пойдем на эту жертву. А то, что на Павло-Кичкасе тоже немного будут строить, – не страшно. Это погоды не сделает и много от Вознесенки не отнимет.
Пожалуй, прав все-таки Еселевич. Вспомнилась притча. На востоке двое судятся. Судья, выслушав одного, сказал: «Ты прав, сын мой». Потом, выслушав второго, и ему сказал: «Ты прав, сын мой». Посторонний сказал судье: «Так не бывает». «И ты прав, сын мой», – ответил ему судья. Вот и я сейчас, как этот судья… Но выступает Евстафьев.
– Меня не смущает малоэтажное строительство на Вознесенке. Вознесенка – район огромный, и если его сплошь застроить многоэтажными домами – тяжелая получится картина. Малоэтажная застройка нужна здесь как разрядка.
Неужели он на самом деле так считает? Эйнгорн говорил: застройка кварталами не должна быть сплошной, ее следует разряжать зелеными массивами, площадями с общественными зданиями и памятниками, открытыми пространствами с красивыми ландшафтами. А уж открытых пространств на Вознесенке хватает. Не удержался и сказал об этом.
– Вы за строительство на Павло-Кичкасе? – спрашивает Евстафьев.
– Я говорю о том, что из соображений восприятия застройки нет надобности ценную территорию отдавать под малоэтажное строительство.
– Совершенно справедливо, – слышу реплику Орлова.
– Так вы за строительство на Павло-Кичкасе?
– Вы кого спрашиваете – Павла Андреевич или меня?
– И вас, и Павла Андреевича. И всех остальных.
– Отпускаются огромные средства на восстановление предприятий, строительство жилья и всего того, что нужно для жизни. Другого такого случая не будет. Я за то, чтобы эти средства сосредоточить здесь. – Похлопав по Вознесенке, Орлов встает. – Это же центральный район, который должен объединить разрозненные части города. В этом – главная задача генерального плана, которую нужно осуществить в первую очередь. Это будет такой мощный рывок в развитии города, что дальнейшая застройка Вознесенки пойдет сама собой. Если строители сейчас не способны строить многоэтажные дома, пусть начинают с малоэтажных, но начинают на Вознесенке. Это же несопоставимые ценности: освоение центрального района и потеря небольшой части его территории, отданной под малоэтажную застройку. Лучше пойти на это, чем разбросать средства по разным районам. Павел Андреевич обратил внимание на то, что хотя на этой схеме по Вознесенке пущено много оранжевой краски, под ней такой снос, что малоэтажной застройке распространяться дальше некуда. Так такая ли это уж большая жертва?
Еселевич и Орлов правы, теперь я в этом уверен и вздыхаю с облегчением. Но почему я сомневался? Тупею, что ли? Становится досадно, потом – смешно, и, несмотря на головную боль, хочется немного подурачиться.
– Убедили. Вопрос о строительстве на Павло-Кичкасе снимаю, – говорит Беловол.
Задают вопросы о площади этого участка, о количестве жилья, которое мы здесь получим, о транспортных связях с заводами и городом на первую очередь и на перспективу, об инженерных сетях. Этот материал готовил я, сведения помню наизусть, я и отвечаю на вопросы.
– А на сколько лет хватит здесь строить? – спрашивает Кривобоков.
Ответил Беловол:
– Года на три-четыре. Параллельно с застройкой этой площадки будет вестись восстановление Соцгорода – на первую очередь это наш основной объект, в небольшом объеме жилищное строительство в старом городе, на правом берегу и на Павло-Кичкасе. И мы хотим в это же время выйти на Вознесенку с многоэтажной застройкой.
– А сколько собираются строить бараков? – спрашиваю Беловола. – Десять? Сто? Тысячу?
– Они не называют количества, наверное, еще сами не знают. Им, конечно, чем больше – тем лучше.
– А надо бы запросить эти сведения, – говорит Евстафьев.
– Ни в коем случае! Если запросим – это будет означать, что на какое-то количество мы можем согласиться. А мы ставим вопрос так: больше ни одного барака, хватит! Зачем же давать повод для торговли?.. А что это наши санитарные врачи сегодня так молчаливы?
– Лишь бы не бараки и не временные поселки, – говорит Чернякова. – А Вознесенка и Павло-Кичкас в равных условиях: формально – за пределами зоны санитарной вредности, на самом деле будут загазовываться.
– В одинаковой степени? – спрашивает Кривобоков.
– Вознесенка чаще, Павло-Кичкас реже, но сильней. Это я говорю не как врач, а как жительница Запорожья…
– Запорожанка, – говорю я.
– Почти что парижанка, – добавляет Кривобоков.
– А если выбирать между Вознесенкой и Павло-Кичкасом, то, как запорожанка, я, конечно, предпочту застройку Вознесенки.
– Я тоже, – говорит Рот. – Как запорожанка.
– Значит, решили, – говорит Евстафьев. – Малоэтажное строительство на Вознесенке, на этой площадке, в соответствии со схемой генерального плана вместо строительства на временных поселках. Возражений нет?
– Мы-то решили, – говорит Беловол и усмехается.
– А есть ли надежда, что мы сможем отстоять это наше предложение? – спрашивает Рот.
– No pasaran! – чуть не вырвалось у меня.
– Если не надеяться, стоит ли и жить, Любовь Яковлевна? – отвечает Беловол. – Горисполком и горком в принципе против бараков и временных поселков. Это наше конкретное предложение, конечно, поддержат. На совещании в обкоме нам всем надо не только дружно выступить против бараков, но и отстаивать общее предложение, без каких-либо разногласий. В этом наш шанс.
– Народный фронт… – бормочу себе под нос. – Блок коммунистов и беспартийных… Антигитлеровская коалиция… А еще как? Ха! Право-левацкий беспринципный блок. Было бы желание – и такое определение можно пришить.
Вечером сильно разболелась голова, и я рано лег спать. Утром головной боли нет, но температура – сорок. На следующее утро – нормальная температура, но сильная слабость. Обычная история. Еще день дома, а на следующий – на работу. У Еселевича – прием, и вместо него со Скрябиным и Беловолом еду на Вознесенку смотреть площадку, намеченную под застройку.
По дороге Беловол рассказывал Скрябину как ему не хотелось отдавать под малоэтажную застройку такую ценную территорию, но мы его убедили, что не следует распылять строительство по разным районам.
– Каким еще районам?
– Была такая мысль: на Вознесенке строить только многоэтажные дома, а пока их строить не могут, пусть малоэтажные строят на Павло-Кичкасе.
– Ого, куда занесло! Ближе негде?
– Ближе только Вознесенка и временные поселки.
– О временных говорить не будем. Значит, так: или Вознесенка, или Павло-Кичкас? Какие доводы за и против?
Беловол привел доводы – свои, Еселевича и Орлова. Мы уже ходили по убранным огородам. Хаты виднелись вдалеке.
– Я тебя понимаю, – сказал Скрябин Беловолу. – Строить здесь многоэтажные дома куда выгодней, но раз сейчас еще не могут – пусть хоть малоэтажные строят, архитекторы правы. Вы тоже так считаете? – спросил он меня.
– Да. Лучше пойти на эту жертву, но сосредоточить строительство на Вознесенке и двигаться на соединение со старым городом.
– Я добавлю еще один довод: оторванность Павло-Кичкаса. По сути, это отдельный населенный пункт, поселок. В таких поселках и быт другой: культурных очагов – кот наплакал, спортивных – и того меньше, благоустройства никакого, пьянство и хулиганство. Хватит нам поселков, город надо строить! Какая площадь этого участка?
Ответил Беловол.
– Сколько здесь жилья получим?
Снова ответил Беловол и обратился ко мне:
– А если бы мы тут строили многоэтажные дома, сколько бы получили жилой площади?
– Немного больше, чем вдвое.
Он обернулся к Скрябину:
– В наше время, при такой разрухе, на готовых сетях теряем больше половины жилой площади. Слыхал?
– Слыхал. Ну, и что ты предлагаешь?
– А что я еще могу предложить? Не вижу другого выхода, если строить город.
– Как сказал Огурчик, – принесем эту жертву ради светлого будущего нашего города. Решили? Ну, и нечего об этом толковать.
Мы стояли на шоссе, ведущем из Соцгорода к разрушенному больничному городку. Скрябин посмотрел на часы.
– Давайте еще немного проедем по Вознесенке. Время позволяет?
Беловол посмотрел на часы.
– Ну, с полчаса, не больше.
– А вам?
Часов у меня не было.
– Могу, – ответил я, не спрашивая, который час.
Шоссе свернуло к Днепру, у нового поворота вышли и пошли пешком. Сельские улицы с очень редкими хатами косо спускались к Днепру.
– А что тут по схеме генплана? Индивидуальное строительство? – спросил Скрябин.
– Да, за счет разукрупнения усадьб, – ответил я.
Скрябин остановился.
– Это же рядом с малоэтажным строительством?
– Да, вплотную.
Скрябин взглянул на Беловола, засмеялся и сказал:
– Клюнут.
– Еще как! – ответил Беловол. – Рядом водопровод, канализация, теплотрасса.
– Насчет теплотрассы не разгуляешься – с этим строго, но, вообще, условия такие, что хоть самому бери участок.
Тут и я засмеялся. И подумал: дошло как до жирафа.
– Поняли? – спросил Скрябин.
– Понял: сочетание личных интересов с общественными.
Они захохотали. Потом Скрябин сказал мне:
– Не ляпните где-нибудь.
– Могут придраться, – добавил Беловол.
Придерутся именно те, у кого рыльце в пушку. Я же не где-нибудь ляпнул!
– Значит, еще одна жертва, – сказал Скрябин. – И много на Вознесенке будет таких жертв – малоэтажного и индивидуального строительства?
– Намечено больше половины территории, но осуществить их можно только здесь, на этих площадках. На остальных – большой снос, и там возможно только многоэтажное строительство.
– Так зачем было предусматривать это… ну, эти жертвы?
– Ты же знаешь, – ответил Беловол, – что Госплан в полтора раза уменьшил численность населения.
– Это не причина. Ну, допустим, Госплан прав, в чем я сомневаюсь. Почему же надо уменьшать население именно в центральном районе? Лучше уменьшить территорию города, сделать ее более компактной.
– К сожалению, дело не только в этом, – сказал я. – Регламентируется соотношение застройки по этажности: сколько многоэтажной, малоэтажной, индивидуальной…
– У-у-у! Уже и в это влезли.
– Ну, и положенной Запорожью многоэтажной застройки хватает только на кварталы, прилегающие к главной улице. Но вот что интересно: в жизни никто это соотношение не регулирует и не контролирует, все зависит от возможности строительных организаций.
– Ага! И эта регламентация отражает возможности строительных организаций? Так сказать – по усредненным показателям? Тогда понятно.
– Да. По усредненным и довоенным. А сейчас эти возможности еще меньше.
– Ну, это ненадолго, скоро эти возможности превысят довоенные. Я думаю вот о чем. Вот эти две площадки – для малоэтажного и индивидуального строительства – пусть так и останутся…
– Для застройки, – улыбаясь, вставил Беловол.
– Вот именно. Вся остальная Вознесенка – многоэтажная. Строительные организации подтянем. Как вы на это смотрите?
– Жалко приносить и эти жертвы, – сказал я. – Но другого выхода, наверное, нет.
– В том-то и дело, что нет. – Скрябин посмотрел на часы. – Пошли к машине. Павел Андреевич, поговорите там, у себя, чтобы об этих конкретных предложениях – где и что строить – никому не рассказывали. Отделывайтесь общими фразами: в соответствии со схемой генерального плана. Будут спрашивать – где именно? Ну, это не проблема – участки найдутся.
– Да я уже всех предупредил, – сказал Беловол.
– Правильно сделал. А то надумывают новые причины, только бы строить на временных поселках.
Я удивился:
– Новые причины?!
– А вы что думали! Многоэтажные дома смогут строить довольно скоро. Не в этом дело. Все они – директора заводов, управляющие трестами – есть, правда, и исключения, – хотят иметь свои поселки. Думаете – хотят строить именно бараки? Нет, бараки – это не от хорошей жизни, предпочли бы благоустроенное жилье. Но только в своей вотчине. Привыкли, иначе и не мыслят. Вот что надо побороть.
На обратном пути я спросил – кто от нас будет участвовать в совещании?
– Из архитекторов? Евстафьев и Еселевич, – ответил Беловол. – Хотим пригласить Орлова. А что? И вы хотели бы поучаствовать?
– Хотел бы.
Скрябин и Беловол посмотрели друг на друга.
– Вычеркнут, – сказал Скрябин. – Там нужны должности, а не головы. И Орлова хватит ума вычеркнуть.
– Головы нужны на должностях, – сказал Беловол.
– У-у-у… Чего захотел!
– А кто будет проводить совещание? Завотделом?
– Будут директора и управляющие. Матюшин будет проводить.
Еселевич, Евстафьев, Кривобоков – ни слова о предстоящем совещании или о том, как может решиться вопрос, как будто все уже благополучно кончилось и можно спать спокойно. Умение держать себя в руках или безразличие?
– Анатолий Тихонович, как вы думаете – как решится вопрос на совещании?
– На каком совещании?
– Да в обкоме!
– А, в обкоме! Откуда мне знать? Я же не гадалка.
– А не знаете, когда будет совещание?
– Понятия не имею.
– Чего они тянут!
– Может быть, ждут указаний. Запросили и ждут. – Он усмехается. – А вы меня спрашиваете – как решится вопрос.
– Вас не волнует, что могут решить строить временные поселки?
– Что толку волноваться? Как будто это поможет.
– Ну, а что мы будем делать, если решат строить временные поселки?
– Не понял.
– Что делать архитекторам, если будут строить бараки?
– Да работы нам всегда хватит, только успевай поворачиваться. Что же вы думаете, кроме бараков так ничего и не будут строить? Прежде всего будем восстанавливать Соцгород и не просто восстанавливать – продолжим его реконструкцию. Этого вам мало? В старом городе и в других районах уже сейчас идет восстановление, будет и новое строительство. И до Вознесенки дойдет очередь – не будут же вечно бараки строить.
Работа, конечно, всегда найдется, но это далеко не то, что хотелось бы. Да и что за условия работы, если власти не хотят или боятся не только отстаивать, но даже поднимать вопросы, необходимые для нормальной жизни! В эти дни намерение уехать, если будут строить не город, а временные поселки, укрепилось и, независимо от моей воли, мысли то и дело сосредотачивались на том, как это осуществить.
Надо написать Головко. Хорошо бы узнать его домашний адрес, чтобы письмо не регистрировалось как официальное. Попросить об этом Лидию Николаевну? Можно поставить ее в неловкое положение. Написать ей, объяснить, в чем дело, и попросить передать Головко приложенное письмо? И это неудобно. Просто попросить у нее совета? Какое у меня право обременять ее своими заботами? Да и не только в этом дело!
Одновременно со схемой генплана Запорожья рассматривали мои работы по Осипенко и Мелитополю, и, надо полагать, Дмитриевская их видела. Градостроителей не хватает, а от нее слышал, что не хватает их и в Гипрограде, и вдруг она, получив мое письмо, порекомендует своему руководству взять меня на работу. Более интересного дела для меня нет, но после того, что я пережил в их архиве и в последующие недели, хотя и прошло более четырех лет, работать там я и сейчас не смогу. Глупо, конечно, такое может случиться и теперь, со мной и с кем угодно, когда и где угодно, и Гипроград со своим архивом не хуже и не лучше других мест. Так-то оно так, но заставить себя там работать я все равно не смогу. Что же мне делать? В наше страшное время, если еще не будет и работы для души, то как и чем жить?
Я уже договорился с Евстафьевым, что отпуск в 46-м году разделю на два: в январе поеду проведать Лену и сына, в мае-июне забираю их домой. Выходит, в январе надо успеть съездить и в Киев, просить Головко о переводе в другое место. На этом я и остановился. Но сначала надо дождаться результатов совещания в обкоме.
Когда Евстафьев и Еселевич пошли на это совещание, я чувствовал: решается и моя судьба. На другое утро Еселевич, здороваясь, задержал мою руку и, улыбаясь, сказал:
– Город будем строить, а не поселки…
– С победой, Павел Андреевич! – сказал Евстафьев. – Наша взяла.
Оба были оживлены и делились впечатлениями.
– Легко далась победа? – спросил Кривобоков.
– Крепкая была драка, – ответил Евстафьев.
– Анатолий Тихонович, – спросил я, – вам тоже пришлось драться?
– Рукава я засучил, но драться мне не пришлось. Первым выступил Евгений Георгиевич, потом пошли выступать директора заводов и строители за строительство поселков, а после Скрябин так их раздолбал, что нам и добивать их не пришлось. Ну, еще и Рот добавила.
– Да, – подтвердил Евстафьев. – Выступление Скрябина, пожалуй, и решило дело. Когда он выступал, почувствовался перелом в настроении руководства. А как он высмеивал защитников временных поселков!
– А как?
– Да всего и не припомнишь. Ну, вот, например: сосредоточение жилищного строительства на Вознесенке на одной площадке у них считается распылением строительства, а строительство одновременно в разных местах четырнадцати поселков у них считается концентрацией строительства. А тут на их беду кто-то поправил Скрябина – не четырнадцать, а одиннадцать поселков, и это вызвало повальный хохот. Даже директора заводов смеялись.
На октябрьские праздники и долго после них стояла солнечная погода с еле заметным, мягким, чуть пьянящим ветерком. Хорошо идти по тихим улочкам, нарочно ступая по скоплениям листьев, чтобы услышать их шуршание. Как краткий миг, редкое состояние души: покой и пробивающиеся, как зеленые ростки через асфальт, радужные надежды.
Не могу вспомнить, когда я перебрался в полученную квартиру. В одну из ноябрьских суббот мне вдруг чуток занездоровилось – почувствовал себя вялым и разбитым, и в воскресенье лежал и читал на старой, частной квартире. Пришел Кривобоков с небольшой компанией новых сотрудников и знакомых – звали на прогулку в Дубовую рощу. Хотелось лежать, и я не пошел. С тех пор Кривобоков больше никуда меня не приглашал – возможно, не поверил моему нездоровью, а я не напрашивался на объяснения.
Долгие осенние и зимние вечера, дождливые или морозные, в печи – живой огонь, шумит закипающий чайник, поет сверчок, тепло, уютно, и мы вчетвером – хозяева, Петр Трофимович и я – часто после ужина засиживаемся в кухне за нескончаемыми разговорами, иногда – и за картами. А порой в субботу или воскресенье выпиваем по рюмке-другой.
Но я уже считаю оставшиеся дни до своего январского отпуска…