Первым побуждением Джорджа Локвуда было отказаться — разумеется, вежливо — от встречи с молодым человеком из школы св.Варфоломея. Это можно было сделать аргументирование, пристойно, разумно. Он мог бы сказать, что лишь недавно закончил строительство нового дома и еще не обосновался в нем; мог сослаться на финансовые затруднения, вызванные участием в новом предприятии (не говоря, что это за предприятие, поскольку «кондитерское дело» звучит не очень солидно), или еще на что-нибудь. Джордж был совершенно уверен, что названный молодой человек хочет приехать единственно для того, чтобы попросить крупную сумму для его бывшей школы. Аналогичное письмо получил и Пенроуз Локвуд. Оно было подписано так: «Престон Хиббард, школа св.Варфоломея, 1917, Гарвард, 1921, М.Н.У., Гарвард, 1923». В справочнике школы Хиббард значился как исполняющий обязанности казначея. Он учился в одном классе с Бингом Локвудом, но Джордж ни разу не слышал, чтобы его сын упоминал эту фамилию. В справочнике числилось одиннадцать Хиббардов, учившихся в школе в разные годы, и все они были родом из восточной части Массачусетса.

— Ты не получал письма от некоего Хиббарда из школы святого Варфоломея? — спросил Джордж брата.

— Да, он хочет приехать ко мне, — ответил Пенроуз. — Догадываешься, чего ему надо?

— Наверно, денег.

— Именно денег, и немалых. Мэррей Дикинсон сказал, что они поручили этому парню сначала объехать страну и провести разведку. Выяснить, на что можно рассчитывать, перед тем как объявлять о начале кампании.

— Неудачное он выбрал время, — сказал Джордж. — Все мои наличные деньги ушли в кондитерское дело.

— Но принять его все же надо. Он намерен побывать у всех бывших учеников. Этого парня я не знаю, но его отец учился в одно время со мной. Джон Хиббард. Бостонский банкир. Если бы Хиббарды захотели, то могли бы выписать чек на всю требуемую сумму сами. Они богаты с незапамятных времен. Клуб «Сомерсет», «Портовые крысы». Стопроцентные аристократы. Повидайся с ним — и дело с концом, от этих людей так просто не отмахнешься.

— Сколько ты решил им дать? — спросил Джордж.

— Ты ведь знаешь, как такие дела делают. Сначала мы прощупаем друг друга, потом я постепенно выясню, на какую сумму они рассчитывают, сокращу ее вдвое, и наконец мы на чем-то сойдемся. Я встречаюсь с ним во вторник на той неделе — пригласил его позавтракать.

— В таком случае и мне нет смысла тянуть, — сказал Джордж.

— Да, тянуть бесполезно. В том, что касается денег, мы, Локвуды, — сосунки по сравнению с семьей Хиббардов.

— А зачем школе святого Варфоломея деньги?

— Ну, кто-нибудь пожертвовал школе Гротона порядочную сумму, и наши попечители решили воспользоваться прецедентом. Ради престижа. Знай, мол, наших.

Молодой Престон Хиббард приехал в Шведскую Гавань в черном двухместном «додже» с блестящими колесами. Если бы не массачусетский номер, то эту машину никто не отличил бы от шести докторских лимузинов, что в любое время можно было увидеть у подъездов больниц. Джордж спустился в вестибюль как раз тогда, когда служанка в форменном платье, увидев чужого человека в очень старой коричневой шляпе и с войлочным мешком в руке, собиралась его выпроводить.

— Вы очень пунктуальны, — сказал Джордж. — Только что пробило половину первого. Входите. Не хотите ли освежиться? Что предложить вам выпить?

— Виски с водой или коктейль, если можно. Кстати, вы — четвертый Локвуд, с которым я имею удовольствие встретиться за последние пять недель.

— Четвертый? Я знаю, что вы собирались встретиться с моим братом.

— Да, на прошлой неделе мы завтракали с мистером Пенроузом Локвудом. Он пригласил меня в клуб «Уединение». А через день после этого я виделся с Фрэнсисом Локвудом, который, по-моему, к вам не имеет отношения.

— Никакого. Мы даже не знакомы. Он поступил в школу после меня и моего брата. Он живет в Чикаго?

— Лейк-Форест, недалеко от Чикаго, — уточнил Хиббард.

— Кто же был четвертый носитель этой выдающейся фамилии?

— Не кто иной, как мой старый приятель и однокашник, ваш сын Бинг. Будучи в Калифорнии, я ночевал у него и его жены. У них очень уютный дом — или ранчо, как там это называют. Дела у Бинга идут отлично. Не удивлюсь, если он окажется одним из самых преуспевающих в нашем классе.

— Что вы говорите? — удивился Джордж.

— По всем признакам — да. Я разговаривал с пятнадцатью из девятнадцати бывших учеников нашей школы, живущих в Калифорнии, и все они, словно сговорившись, расхваливают его. В Калифорнии его ждет большое будущее.

— Рад слышать, — сказал Джордж.

— Не стану притворяться, я знаю о вашей с ним размолвке, но я полагал, что вам будет приятно узнать о его успехах. Разумеется, я имею в виду финансовые успехи.

— Можно спросить, сколько он вам дал?

— Поскольку эти данные все равно будут обнародованы, то могу сказать: он обещал нам пятьдесят тысяч долларов.

— Пятьдесят тысяч? Впрочем, только обещал, как вы сказали.

— Да, но половину обещанной суммы он дает сразу, а об остальных двадцати пяти тысячах будет объявлено в начале учебного года. У него они безусловно есть — в этом можно не сомневаться. Насколько я знаю, такую же сумму он жертвует Принстону.

— Принстону?

— Да, то ли жертвует, то ли уже пожертвовал.

— У вас уйма новостей, мистер Хиббард. Рассказывайте дальше.

— Рад буду рассказать все, что знаю. Прибыв в Калифорнию, Бинг сразу же начал работать у этого Кинга и, видимо, с самого начала ему понравился. Не боялся пачкать руки, как они говорят. И теперь, выражаясь фигурально, эти руки — все в жидком черном золоте. У Кинга был сын, приятель Бинга, но он погиб в авиационной катастрофе, когда летал на собственном самолете, так что теперь Кинг стал для Бинга прямо отцом родным.

— Ну, это вряд ли, — сказал Джордж.

— Я имею в виду не буквально, но до известной степени это так. Знаете ли вы, что они там ставят буровые вышки прямо в океане? Это — нечто новое. Я сам видел. Просто удивительно: башни в сотне ярдов от берега, и насосы работают. Ловко у них это получается.

— Значит, мой сын нажил себе состояние, не достигнув еще и тридцати лет. Молодец, — сказал Джордж.

— С вашей помощью, насколько я понимаю.

— Нет. Он вкладывал деньги дедушки, моего отца. Скажу вам, что ни дед, ни я не вложили бы в нефтяное дело и цента. Я и теперь не вложу.

— А вот я вложил. По совету Бинга купил несколько акций Сан-Марко. Для себя, не для школы святого Варфоломея.

— Но из того, что вы сказали, я понял, что он дает вам деньги, а не акции. Я имею в виду — школе.

— Ну, разумеется. Он взял с меня обещание не вкладывать школьные деньги в акции Сан-Марко. Сказал, что сейчас это рискованно, они ведут разведку на новом месте. Не сообщил где, но сказал, что дело может и лопнуть.

— И все же какие-то деньги вы вложили.

— Да, заразился энтузиазмом Бинга. Много я все равно не потеряю, а если повезет, это выгодно — Бинг-то ведь нажил состояние. Вы бы посмотрели на него: грубые сапоги, подбитые гвоздями, широкополая шляпа, старая вельветовая куртка, а разъезжает на «роллс-ройсе».

— На чем, на чем?

— У него серый «роллс-ройс», который, по-моему, не мыли со дня покупки. Сзади у него на полу сложены всевозможные инструменты и металлические футляры с чертежами и прочим. Я спросил, почему у него «роллс-ройс», а не простой «фордик», и услышал ответ, типичный для тамошних людей: ему-де нужна машина, в которую он может залить бензин и масло и ездить напропалую, не задерживаясь из-за какой-нибудь мелкой поломки в колесе. Когда она износится, он свалит ее в овраг и купит себе новую. Не знаю, давно ли вы виделись с Бингом, но в нем не осталось ничего от того принстонского шалопая в норфолкском костюме, каким он сохранился в моей памяти. До сих пор играет в теннис — с женой. Она тоже здорово играет. У меня такое впечатление, что в Калифорнии все хорошо играют. Теннисный корт у них с каким-то особым покрытием, гораздо ровнее, чем те, на которых мне приходилось играть раньше. И знаете, она меня обыграла. Мы сыграли партию один на один, и она победила со счетом девять — семь или восемь — шесть. Совсем меня загоняла, а ведь прежде если я и проигрывал женщинам, то лишь чемпионкам.

— Я вижу, она вам понравилась.

— Очень. Палец в рот не клади. Может показаться странным, что я так говорю о молодой женщине, но других слов просто не нахожу. При этом я вовсе не хочу сказать, что она не леди или не женственна. Но она не похожа на тех молодых особ, с которыми я рос, хотя они тоже неплохо играют в теннис и умеют грести. Начать хотя бы с того, как она говорит — низким голосом, на западный манер, такое произношение встречается чаще у мужчин, чем у женщин. Когда мы собрались играть в теннис, на ней были синие джинсы и сапоги на высоких каблуках. Она сбросила с ног сапоги, надела теннисные туфли — вот и все. При мне пристрелила змею. Сходила домой, взяла большой револьвер и убила в кустах, недалеко от корта, гремучую змею, которую я даже не заметил. Пусть, говорит, ползают среди холмов, а на их участке, где играют дети, им нечего делать. И просила меня не говорить Бингу, что она убила змею, иначе он схватит ружье и уйдет искать самца — и тогда будет стрелять до самого ужина.

— А детей вы видели?

— А как же. Стиви, которого назвали в честь сына Кинга, и Агнессу. Мальчику около четырех лет, а девочке — два. Мальчик все молчит, только смотрит на тебя. Ну, а девочка — та, естественно, еще не научилась как следует говорить. Оба очень рослые и крепкие. Должно быть, климат там какой-то особенный. Мои племянницы и племянники такого же возраста, а им далеко до этих детишек. Сами Бинг и Рита не такие уж гиганты, и вас я знаю, и мистера Пенроуза Локвуда, и покойную миссис Локвуд, мать Бинга, видел. Видел мельком также родителей Риты — если не ошибаюсь, мистера и миссис Коллинз?

— Кольер?

— Благодарю. Но дети Бинга — настоящие великаны. Мальчик светленький, но загар у него, по-моему, никогда не сходит. А девчушка ковыляет всюду, поэтому Рита и остерегается змей. Сама мне сказала. Лично я ни за что не стал бы там жить, но я не в счет, я даже на озеро Скуэм не езжу, потому что в Нью-Гэмпшире водятся змеи.

Пока шел разговор, они выпили коктейли и покончили с мясом.

— Отличные отбивные, мистер Локвуд.

— Не хотите ли еще? Это отнимет всего несколько минут.

— Хотел бы, да тороплюсь: мне еще надо сегодня съездить в Скрантон.

— К Бобу Мэкки и Бейярду Дональдсону?

— Да. Меня предупреждали, чтобы на Бейярда Дональдсона я не очень надеялся.

— Я думаю, правильно предупреждали. У него шахтеры бастуют. Из-за этого и Боб Мэкки может оказаться не таким щедрым.

— Верно. Но у мистера Мэкки, как я полагаю, есть и другие источники дохода.

— А вы, я вижу, не теряли времени даром!

— О да. Ведь бывших учеников всего лишь около семисот, а точнее — шестьсот восемьдесят восемь.

— И с каждым из них вы будете встречаться?

— С каждым в отдельности? Нет. Некоторые, более пожилые, никого не принимают, и есть несколько чудаков, которые приходят в ярость, когда у них просят денег. От таких мы держимся подальше. В Бостоне и Нью-Йорке, где сосредоточена большая часть наших выпускников, мы устраиваем небольшие совместные завтраки, особенно когда речь идет о тех, кто недавно кончил колледж. Тем не менее таких, с которыми я должен встретиться в отдельности, наберется человек четыреста. Очень Это интересно — я столько узнал о стране, разъезжая на машине.

— Вы ездили на машине? В Калифорнию на машине?

— Туда и обратно. В Аризоне живут двое наших питомцев, которые, как я обнаружил, враждуют между собой. И двое — в штате Колорадо: один в Денвере, а другой — в Колорадо-Спрингс. Поэтому туда я ехал южным маршрутом, а оттуда — северным.

— Какую же сумму вы хотели бы от меня получить? — спросил Джордж. — Конечно, намерения моего брата мне известны, но вы не рассчитывайте, что я дам столько же.

— Нет? Вы, стало быть, не собираетесь следовать примеру Бинга?

— Боюсь, что нет, мистер Хиббард. У него есть сын, который через несколько лет, возможно, будет поступать в школу святого Варфоломея. А у меня этой проблемы нет.

— Но у вас есть дочь. Когда она выйдет замуж, то, наверно, захочет определить своих сыновей в нашу школу. А может, и сама выйдет замуж за выпускника этой школы.

— Все может быть. Она может даже выйти замуж за итонца или за попа-расстригу. Об ее отпрысках я еще не думал.

— Могу ли я подписать вас предварительно… скажем, на двадцать тысяч?

— Можете подписать — окончательно и бесповоротно — на десять тысяч. Честно говоря, я не вижу надобности в этой кампании. Мне сказали, что ее затеяли после того, как кто-то из бывших гротонцев пожертвовал своей школе кругленькую сумму, и наши решили не отставать.

— Это правда, мистер Локвуд. Такие примеры заразительны. А вот то, что нам будто бы не нужно больше денег, как утверждают некоторые наши выпускники, — это неправда. Расходы растут. Питание, например, подорожало в три раза с тех пор, как вы там учились. Кроме того, мы стали платить учителям приличное жалованье. Мы не можем рассчитывать на то, что к нам пойдут в учителя люди, имеющие другие источники дохода. Чтобы получить лучших педагогов, нам приходится иногда конкурировать с университетом — это вопрос престижа. Как вы знаете, мы потеряли двух ведущих преподавателей — один умер, другой ушел в отставку. Джедсон Хеминуэй скончался прошлым летом, так что мы срочно должны были искать на место заведующего кафедрой математики нового человека. Нашли одного подходящего, но обошлось это нам недешево. Некий Воллмер из филадельфийской школы Пенна Чартера. Вынуждены платить ему бешеные деньги, потому что смерть Хеминуэя застигла нас врасплох. Мы рассчитывали, что он продержится у нас еще, по крайней мере, пять лет. Что касается старика Барбура, то к его уходу мы подготовились, так как он собирался на пенсию. Одну минуту. — Он встал из-за стола и взял с буфета свой зеленый войлочный мешок.

— Почему бы нам не перейти в мой кабинет? — предложил Джордж. — Кофе мы можем выпить и там. Если, конечно, вы не хотите еще лимонную меренгу.

— Хорошая мысль. Я имею в виду переход в кабинет, а не лимонную меренгу. За эту поездку я поправился на двенадцать фунтов. Должен признать, что наши ветераны весьма хлебосольны. Видимо, все еще помнят спартанский рацион школьных лет и теперь возмещают потери, да и я поесть люблю. — Они перешли в кабинет. — Ого, диплом-то у вас на видном месте висит. А у меня он два года назад погиб при пожаре.

— В школе?

— Нет. Он хранился в Бостоне, где я держу небольшую квартиру. Холостяцкая берлога на Честнат-стрит.

— Вы не женаты?

— Ни одна уважающая себя молодая леди не пойдет за меня.

— Может быть и другая причина, — возразил Джордж Локвуд. — Мне кажется, вы не хотите расстаться со своей свободой.

— И это верно. Как административный служащий, я не обязан оставаться на конец недели в школе, поэтому с вечера пятницы до вечера воскресенья, а то и до утра понедельника обычно бываю в Бостоне. Кто-то оставил у меня в квартире горящую сигарету, и вот — я лишился массы личных вещей. Дипломы об окончании школы святого Варфоломея и Гарвардского университета. Несколько наград за теннис и все картины. Среди них — подлинный Бирбом с собственноручной подписью автора. Растяпа, черт побери.

— Рассеянная, должно быть, особа.

— Я не сказал, что это она, мистер Локвуд.

— Этого можно было и не говорить.

— Ну что ж, я выдал себя, хотя и не знаю, каким образом.

— Если бы речь шла о мужчине, то вы так бы и сказали. Но вы сказали «растяпа, черт побери».

— Впредь буду осторожнее, — сказал Хиббард. — Так вот, в этом мешке — материалы, которые, мне кажется, могут дать ответы на все ваши вопросы. Например, на вопрос о том, что мы будем делать с деньгами, когда они поступят в наше распоряжение. Вот наши планы касательно капитала от миллиона и выше, если такой капитал нам удастся собрать; вот планы касательно капитала от полутора миллионов и выше; вот — от двух миллионов и выше и так далее до пяти миллионов. Если же мы соберем шесть миллионов, то окажемся в некотором затруднении, но только в некотором, и притом ненадолго, уверяю вас. Между прочим, ни одна из этих сумм не будет потрачена на приобретение материальных ценностей. Все деньги пойдут на увеличение жалованья, пенсии и разные виды страхования. Хотите взглянуть?

— Нет, благодарю. Мой скромный взнос не дает мне права проверять.

— Отчего же — дает, только читать все это скучно. А вот на эти фотографии, как мне кажется, вам не будет скучно смотреть. Взгляните. — Он протянул Джорджу конверт. — Все снято камерой «брауни-2». Не бойтесь — это не виды Большого каньона.

Джордж вынул из конверта десятка два карточек, снятых на ранчо Бинга. Бинг. Его жена. Дети. «Роллс-ройс». Дом. Буровые вышки. Джордж молча перебрал фотографии, потом вложил их снова в конверт и протянул Хиббарду.

— Это — вам, — сказал Хиббард.

— О! Спасибо. А вы свое дело знаете, мистер Хиббард!

— Я не потому их снимал.

— Тогда почему же?

— Потому что я в некотором роде выполняю роль миротворца.

— Поясните, пожалуйста.

— У меня есть брат Генри, порвавший с отцом. Артистическая натура, как выражаются в Бостоне. Не желает иметь дело ни с ним, ни с другими членами нашей семьи. Он бросил Гарвард и уехал в Париж. Сейчас живет в Мексике. Видимо, пишет неплохие картины. В прошлом году у него была в Бостоне выставка и он приезжал с нею, но отцу с матерью не дал о себе знать и даже на выставку не пригласил, а жил у меня. С ним была женщина, которую он представлял как мексиканку, только на мексиканку она похоже не больше Джека Джонсона, и они превратили мое жилище в свинарник.

— Насколько я могу судить, ваш отец богатый человек.

— Сам он так не считает. Он любит Генри больше нас всех, уж и не знаю за что. Ему прощалось то, что нам никогда бы не сошло с рук. Избалован был до невозможности и до сего дня причиняет родителям уйму огорчений. У отца уже был однажды удар, и он только и мечтает о том, чтобы Генри вернулся домой и вел себя пристойно. На вашу размолвку с Бингом эта история не похожа, и все же здесь есть что-то общее.

— Что же вы находите общего? — спросил Джордж.

— Я знаю, что Генри помирился бы с отцом, если бы знал как. И судя по тому, что говорил мне Бинг, у него нет на вас зуба.

— Зато у меня может быть.

— Нет, мне не кажется. Я видел, как вы смотрели на его фотографии. Но, разумеется, я не знаю, что послужило, так сказать, костью, из-за которой вы повздорили.

— Костью? Никакой кости не было. Из-за кости могут драться собаки, у нас же была другая причина. Мы разошлись во взглядах, которые в то время были непримиримы. Наша ссора, как теперь выяснилось, сослужила ему хорошую службу. Ну и отлично. Если бы ему понадобилась моя помощь, ему достаточно было бы попросить. Но она не понадобилась и теперь уже не понадобится.

— Чем больше я вас слушаю, тем больше убеждаюсь, что это такая же ситуация, какая сложилась между моим братом и отцом.

— Безусловно. Подобные явления в общем-то относятся к одной категории. Разногласия между отцом и сыном. Однако в моем случае успех сына в Калифорнии заставляет сомневаться в возможности примирения вообще.

— Почему?

— Это не ваше дело.

— Не мое, если я не сделаю его своим.

— И даже если сделаете. И почему у вас возникла такая цель?

— Потому что, как я уже сказал, во мне сидит миротворец.

— Незнаком с этим термином. То же, что миссионер? Правильно я это понимаю? Среди моих знакомых был один неудавшийся миссионер. Должность не сулит большого будущего, мистер Хиббард.

— Карьера миссионера меня не привлекает, мистер Локвуд. Мои планы уже составлены. Я имею довольно ясное представление о том, где я буду и чем займусь через двадцать лет.

— Это хорошо.

— И даже через сорок лет.

— Вы возбудили во мне любопытство.

— Я удовлетворю его. Знаете ли вы что-нибудь о моей семье? Я мог бы предположить, что не знаете, если бы вы не учились в школе святого Варфоломея, а теперь не вращаетесь в деловом мире.

— Я знаю, что семья ваша чрезвычайно богата, если вы это имеете в виду.

— Она богата до неприличия. Капитал наш выражается восьмизначной цифрой. И продолжает расти. Это смущает моего брата, но не меня. В Гарварде он набрался социалистических идей и не хочет, чтобы о нем говорили как о богатом дилетанте. Я же не художник и не считаю грехом владеть обычными добротными акциями и другими ценными бумагами. Деньги я люблю и нисколько не стыжусь, что они у меня есть.

— Очень здравая мысль, — сказал Джордж.

— С другой стороны, я не жаден. Меня никуда, кроме Бостона, не тянет, я не стремлюсь жить на широкую ногу. Костюмы покупаю в магазине готового платья «Братья Брукс» по цене шестьдесят три доллара штука, причем таких костюмов у меня пять: синий саржевый и серый шерстяной, предназначенные для зимнего времени, синий фланелевый и серый фланелевый — для летнего и рыжевато-коричневый габардиновый для выезда на спортивные игры. Например, бейсбол. Имею двухместный «додж», которого хватит еще на пятнадцать тысяч миль. На себя я не трачу и десяти тысяч долларов в год, большая часть денег уходит на клубные взносы, на оплату бутлегера и так далее. Единственная роскошь, которую я себе позволяю, — это теннисные мячи. Терпеть не могу играть старыми мячами. Ежедневно покупаю по дюжине мячей, а то и больше, если играю во время летних каникул на травяном корте. В школе у нас корты до сих пор с грунтовым покрытием. Хотя нет, у меня есть еще одна страсть: трубочный табак. Я приготовляю табачную смесь по собственному рецепту, и это обходится мне в семьдесят долларов ежегодно. Если учесть, что «Синий кабан», который я курил раньше, стоил около пятнадцати долларов в год, то станет ясно, насколько я теперь расточителен.

— Это уже серьезно, — сказал Локвуд.

Хиббард улыбнулся.

— А что вы думаете? Переход от «Синего кабана» к «Специальной смеси мистера Крестона Хиббарда» означал для меня радикальную перемену. Чтобы скрыть ее от друзей, я купил себе кисет. Только вот мать чуть было меня не выдала. Обратила внимание на непривычный аромат и стала недоумевать, так что пришлось мне поверить ей свою тайну. Да что это я вдруг разболтался? Обычно я предпочитаю слушать.

— Я сказал вам о своем сыне больше, чем кому-либо со времени его отъезда, — сказал Джордж. — Какова бы ни была причина, я об этом не жалею. А сейчас с удовольствием вас слушаю. Вы начали рассказывать о своих планах.

— Да. Я предполагаю участвовать во многих советах и правлениях — в опекунских советах, советах инспекторов и так далее. В них участвует мой отец, участвовали оба деда, так что я последую их примеру. Некоторым бизнесменам — даже большинству — не хватает на это времени. Они согласны председательствовать и присутствовать на очередных официальных собраниях — и это все. Слишком они заняты другими делами. Но есть люди — и я принадлежу к их числу, — которые в состоянии посвятить себя этой деятельности целиком. До сих пор я выполнял только обязанности казначея в школе. Это очень кропотливая, но и очень полезная работа в смысле накопления опыта. А теперь я намерен принять от отца часть его опекунских обязанностей. Гарвард, две больницы, четыре-пять корпораций, два банка. Я намерен работать очень активно, занимаясь тем, что мне нравится, и общаясь с людьми, которые мне нравятся. Это совсем не скучная работа, она включает в себя разнообразное и приятное времяпрепровождение. Завтраки. Обеды. Банкеты. И сознание того, что ты делаешь что-то полезное.

— Вы знаете, это очень интересно, — сказал Джордж. — В том, что вы сказали, есть нечто общее с планами, которые строил в отношении меня мой отец и которые строил я сам в отношении своего сына. Строил, пока он не умчался из дома — не из этого, а из того, в котором мы жили раньше. Мои планы, как и планы моего отца, носили более узкий характер и не были связаны с опекунством или чем-либо подобным. Мне до сих пор приходится думать о накоплении капитала. Совсем недавно я пустился в одно рискованное предприятие — наверно, столь же рискованное, как спекуляция на нефти, только не обещающее таких баснословных прибылей. Во многих предприятиях я участвую потому, что мне это интересно, и воздерживаюсь от участия в других, потому что они меня не интересуют. Когда не нужно зарабатывать на жизнь, нет смысла заниматься бизнесом, который не приносит ничего, кроме денег. По-моему, ваша мысль сводится именно к этому.

— В значительной мере.

— Однако благотворительность и общественная деятельность не привлекают меня так, как вас. Очевидно, это происходит потому, что мы не так уж давно разбогатели и у нас не столько денег, сколько у вас. Если бы мой план осуществился, то этот мой светловолосый внук, возможно, начал бы, в конце концов, рассуждать так, как рассуждаете сейчас вы. Это доставило бы мне много радости. — Джордж помолчал. — Однако весть, которую вы мне привезли, означает крушение моего плана и плана моего отца. К этому трудно будет привыкнуть.

— Очень сожалею, что оказался носителем дурных вестей.

— И все же лучше было узнать это от вас, чем окольным путем от совершенно постороннего человека. Видите ли, мистер Хиббард, мой план предусматривал присутствие здесь сына и его семьи. Они должны были жить в Шведской Гавани. Когда мой сын уезжал отсюда, то понятия не имел о бизнесе и финансах, поэтому я был уверен, что когда-нибудь он вынужден будет вернуться домой. Но он не вернется.

— Признаться, я тоже думаю, что не вернется. В сущности, он уже дал мне это понять. По-моему, Восточные штаты не привлекают его — во всяком случае, как место жительства. И Риту тоже. Они любят Калифорнию, и я сомневаюсь, чтобы в мире нашлась сила, которая побудила бы их покинуть ее. Разве что землетрясение, чуть было не сказал я. Но слабые землетрясения там уже бывали. Нет, он прочно там обосновался.

— Сколько денег ушло на школу святого Варфоломея и на Принстон — и все кончилось тем, что он стал калифорнийцем.

— И мой брат учился в школе святого Варфоломея. А потом — в Гарварде. Наш род живет в восточной части Массачусетса с семнадцатого века, а он считает себя мексиканцем. Думаю, примерно так же рассуждали родители первого Хиббарда, ставшего американцем.

— Многие бежали сюда от религиозных преследований, — сказал Джордж.

— Но не Джон Хиббард. Он не был в числе английских колонистов. Он приехал позже — промышлять шкурами и салом. К концу жизни мой прадядя владел обувным предприятием, и этим, в основном, его отношение к шкурам и салу ограничивалось. После его смерти никто не пожелал продолжать его обувное дело, и вдова продала его. А спустя немного времени начались поставки обуви Союзной армии, и разбогател на них уже другой человек, а именно — ваш соученик, Элан Эймс.

— Так вот откуда у него капитал.

Хиббард кивнул.

— Теперешний его капитал — да. Он не имеет отношения к более ранним источникам доходов Эймсов.

— Впервые об этом слышу.

— В штате Массачусетс много также Адамсов, Уорренов и Брэдфордов. Да и Хиббардов немало. Не все Лоуэллы, числящиеся в телефонном справочнике Бостона, являются родственниками Ларри. Не все Лоуэллы — те именно Лоуэллы, особенно в Ньютоне и его окрестностях.

— Это верно, — сказал Джордж. — Однажды в отеле выкликали мое имя, и за меня ответил другой Джордж Локвуд. Он упрямо доказывал, что он такой же Джордж Локвуд, как я. «Пусть так, — сказал я. — Но я-то знаю, что меня разыскивает мой брат. А ваш брат тоже зовется Локвудом или он выбрал себе более красивую фамилию?» В другой раз я ехал в спальном вагоне из Филадельфии в Бостон, а моим проводником был Джордж Локвуд. Как выяснилось, не такая уж это редкая фамилия. Не совсем такая, как Смит или Браун, но более распространенная, чем Солтонстолл.

— На моей родине Локвудов тоже довольно много.

— Но в этих местах мы — единственные Локвуды. — Джордж осекся. Он совсем уже было решил посвятить молодого собеседника во все детали своих планов относительно рода Локвудов, но вдруг передумал. Не было в тоне этого человека доброжелательства; откровенность, которую они позволяли себе в ходе беседы, была вызвана отнюдь не чувством взаимной симпатии. В то же время Джордж Локвуд, как человек всегда напряженно думающий, упорно искал ответ на вопрос: чем его привлекает Хиббард и чем он сам привлекает Хиббарда? Ему пришло в голову — эту мысль он всесторонне обдумает позже, — что Хиббард распознал в нем нового достойного представителя того класса, к которому принадлежат сами Хиббарды.

— Жаль, что будущие поколения Локвудов оставят этот дом пустовать, — сказал Хиббард. — Впрочем, может быть, я и ошибаюсь. Кто знает? А вдруг сын Бинга предпочтет жить на Востоке. Но об этом, конечно, рано еще говорить.

— Не очень-то я на это надеюсь, — возразил Джордж. — Вы нарисовали мне весьма яркую картину калифорнийской семьи. Придется подумать и решить, как поступить с домом. Мой младший брат откажется от него — он теперь стал нью-йоркским жителем. Кто же тогда остается?

— Я вас вполне понимаю. Добротное здание, долго простоит. И через двести лет будет таким же. Всякому, даже неопытному человеку видно, как здесь все продумано и сколько вложено средств. — Хиббард встал.

— Хотите посмотреть дом? — спросил Джордж.

— Мне уже давно пора бы ехать, и все же — да, с удовольствием взгляну, как вы тут живете. — Хиббард улыбнулся. — Эти горгульи на камине — чертовски зловещие бесенята, верно? Но смешные.

— Я все думаю, можно ли доверить вам одну тайну. Вероятно, можно. Вы ведь состоите в клубе фарфорщиков, не так ли?

— Состою.

— И, наверно, в других обществах, где не принято рассказывать о том, что в них происходит?

— Конечно.

— Хотите быть посвященным в тайну, которую будем знать только мы с вами?

— Если вы во мне уверены. Я умею хранить тайны, но вы-то об этом не можете знать.

— Инстинктом угадываю, — сказал Джордж Локвуд. Он подошел к входной двери в кабинет и повернул в замке ключ. — Теперь возьмитесь рукой за вторую фигурку справа.

— Вторую справа, — повторил Хиббард.

— Поверните ее так, как поворачивают дверную ручку.

— Очень легко поворачивается. Что дальше?

— Дальше — ничего, если вы не толкнете фигурку.

— Вы хотите, чтобы я толкнул ее?

— Да.

Хиббард сделал так, как ему сказали, и панель в стене поднялась, открыв доступ к потайной лестнице.

— Великолепно! — воскликнул Хиббард. — А куда она ведет?

— Наверх — в стенной шкаф моей спальни и вниз — в подвал.

— О, как забавно! И никто о ней не знает? А плотники?

— Плотники — итальянцы из Нью-Йорка. Первоклассные мастера. Они не могут не знать, но им нет никакого смысла рассказывать.

— В идеале, конечно, вам лучше было бы их прикончить, засунуть трупы в мешок и сбросить в Большой канал.

— В идеале — да, но наш канал для этой цели непригоден.

— Есть и другие сложности. Какой цели должна служить эта лестница?

— Пока не знаю. Даже не могу сказать, зачем я велел ее построить.

— Ваши слуги, конечно, ничего о ней не знают?

— Даже жена не знает.

— Зато я теперь знаю, — сказал Хиббард. — А панель можно задвинуть изнутри?

— Да. И фигурка займет прежнее положение.

— Знаете, о чем я подумал, глядя на эту лестницу?

— О чем?

— О шкатулках, которые давали нам в школе святого Варфоломея.

— Они-то и натолкнули меня на мысль соорудить эту лестницу. В школе у меня тоже была шкатулка, только не совсем такая, как у других. По моей просьбе один столяр, старый немец из Пенсильвании, сделал в ней второе дно, и я прятал под фальшивым дном деньги.

— Вопреки правилам, — сказал Хиббард.

— Да. Зато, пока я учился в школе, у меня всегда были при себе наличные деньги.

— Откровенность за откровенность, мистер Локвуд: я делал то же самое. То есть тоже хранил деньги в тайнике. Все время, пока учился в школе. Но не в шкатулке. В ваше время ученикам вообще не разрешалось иметь деньги. Нам же сделали некоторое послабление, но все равно мы имели право получать не больше полутора долларов в неделю. Мне это правило не нравилось, поэтому я нарушал его все шесть лет.

— Где же вы прятали свои деньги?

— В разных местах. Один год я держал двадцать долларовых бумажек в переплетенных старых «Протоколах конгресса». Потом я хранил их в скворечнике на дереве за старой котельной. Отверстие в скворечнике я закрыл металлической сеткой, чтобы там не поселились птицы. Однажды положил деньги в банку из-под табака «Принц Альберт» и спрятал ее за доской объявлений на лодочной станции, но там их кто-то обнаружил. Двадцать пять долларов. Потом я придумал ловкий ход. Это была самая остроумная мысль из всех, какие когда-либо приходили мне в голову. Я вложил деньги в конверт, на котором не было ничего написано, и сунул его в отделение на доске для корреспонденции, где лежала моя почта. Его мог взять любой человек, но никто не взял. Он ни у кого не вызывал любопытства. Простой, дешевенький конверт. Будь на нем моя фамилия или чья-нибудь еще, кто-то, может, и соблазнился бы. Но он был настолько невзрачен, что никто его не тронул. Так, по крайней мере, мне казалось.

— Очень остроумно, — сказал Джордж Локвуд. — Как вы думаете, зачем мы тратили на это столько энергии? Деньги-то мы все равно не могли израсходовать, не рискуя выдать себя, — даже в ваше время.

— Что касается меня, то я знаю, зачем я это делал. У вас, возможно, была другая цель, я же задался целью перехитрить всех — и учителей, и товарищей по школе.

Джордж кивнул.

— И я этого хотел.

— Шкатулки удовлетворяли в нас потребность остаться наедине с собой. Правда, некоторым из нас хотелось еще большего.

— Чего же, например? Чего вам хотелось?

— Возможности быть совсем одному. Некоторые мальчики у нас в школе стеснялись ходить по малой нужде а присутствии других. Лично для меня это была не проблема, но мне всегда хотелось иметь что-нибудь сугубо свое, принадлежащее только мне. В школе это были спрятанные деньги.

— А в колледже?

— Собственная квартира — та, где я по сей день живу. Только в бытность мою студентом родители о ней ничего не знали. Теперь они, разумеется, знают, но она остается моей. В ней нет ни одной вещи, которая не принадлежала бы мне или которую бы мне кто-то дал. Переуступив ее порог, я могу отгородиться от всего мира.

— Что вы далеко не всегда делаете, — сказал Джордж.

— Верно, не всегда. В ней побывало немало посетителей, но все они потом уходят. Около двух лет назад я купил весь дом, а со временем куплю и оба соседних дома.

— Таким образом, вы можете не сдавать квартиры тем, кого вы не знаете.

— Наоборот: тем, кого я знаю, я не сдаю квартир. То есть тем, с кем встречаюсь в обществе. Все мои жильцы — чужие люди, и, естественно, они не знают, что я — владелец дома. Так будет и впредь.

— Собственное королевство на Бикон-хилле, — заметил Джордж.

— Со временем я приобрету и дома, расположенные позади моего, и таким образом полностью избавлюсь от любопытных глаз, — сказал Хиббард. — Но у меня нет потайного хода. Вы подали мне мысль.

— Мой маленький секрет очень скромен по сравнению с вашим, — сказал Джордж. — Полагаю, со временем вы станете владельцем целого квартала.

— Возможно. Но дело не в том, мал или велик секрет. Ваш потайной ход доставляет вам такое же удовольствие, какое мои дома доставляют мне.

Джордж кивнул.

— Да. Я очень быстро полюбил этот дом. Он уже приобрел характер, хотя обычно на это требуются годы. Когда его строили, я неотступно следил за каждой мелочью. И вот когда мы уже были почти готовы к переезду, здесь произошло несчастье. — И Джордж коротко рассказал о мальчике, напоровшемся на пики, которыми утыкана ограда.

— Хорошо еще, что вы не суеверны, — сказал Хиббард.

— Нисколько, — сказал Джордж. — Если, конечно, не считать суеверием веру в дурное предзнаменование. Впрочем, это, пожалуй, и есть суеверие.

— Какое же было дурное предзнаменование?

— А вот какое: я построил стену для того, чтобы сюда не ходили люди; так же поступил в свое время мой дед, желая защитить себя от тех, кто угрожал его жизни. Это длинная история, долго сейчас рассказывать, но ему действительно угрожали. Таким образом, идея постройки стены вокруг дома Локвуда, моего дома, явилась как бы продолжением семейной традиции. Кстати говоря, эта стена столь же непопулярна у окрестных жителей, как и стена, воздвигнутая когда-то моим дедом. Да и все остальные мои начинания были встречены неодобрительно. Например, я купил ферму у человека, семья которого трудилась на этой земле более столетия, и снес все постройки — дом, сарай и прочее. Бывший ее владелец уехал из округа. Потом я воздвиг эту стену, которая в глазах моих соседей и городских жителей должна была являться символом неприкосновенности, и укрепил сверху пики. И первый же нарушитель этой неприкосновенности поплатился жизнью. Что вы как миротворец об этом думаете?

— Трудно сказать. Вы не имеете к гибели мальчика никакого отношения.

— Но пики-то поставили по моему указанию.

— Я не считаю себя вправе осуждать. Ведь и я стремлюсь сделать так, чтобы люди не вмешивались в мою жизнь, разве нет! Меня тоже всегда привлекала идея жить в замке, окруженном рвом с водой. Я знаю одного очень религиозного человека, владеющего маленьким островком в штате Мэн. Он наверняка сурово бы вас осудил за эти пики, но сам он отделился от людей Атлантическим океаном. Надо быть очень хорошим пловцом, чтобы доплыть до этого островка с большой земли. Туда даже и в лодке не всякий доберется. Нет, я не стану оценивать вашу стену с точки зрения нравственности — ведь и вы тоже, кажется, не осуждаете меня за мое королевство на Бикон-хилле.

— Может, вы отложите свою поездку к Бейярду Дональдсону и переночуете здесь? — спросил Джордж.

— Благодарю вас, сэр. С удовольствием бы, да не могу. Очень жаль, честное слово. Беда в том, что сегодня вечером меня ждет не мистер Дональдсон, а мистер Мэки, который послезавтра отплывает в Европу. Сегодняшний вечер — самое позднее, когда он может меня принять.

— В таком случае, придется вам ехать.

— Долг превыше всего, — сказал Хиббард.

— Очень занятный малый, этот Мэки. Угостит вас новейшими скабрезными стишками. Скрантонцы отличаются необычайным радушием. А куда вы оттуда направитесь?

— Завтра вечером я буду в Олбани, в клубе «Форт-Ориндж». Обед для узкого круга в честь бывших питомцев, что живут в тех краях. А наутро отправлюсь домой и сдам машину в капитальный ремонт. Да мне и самому после такого путешествия понадобится ремонт.

— Еще бы, — сказал Джордж. — Где решили отдыхать?

— Запрусь в своей квартире на Честнат-стрит. Возьму неделю отпуска и побуду без людей.

— И правильно сделаете. Общение с людьми тоже утомляет. Жаль, что я не очень люблю животных, хотя и они могут надоесть.

— Ну что ж, мистер Локвуд, этот завтрак мизантропов доставил мне удовольствие. Одно из светлых пятен в моем путешествии.

— Надеюсь, вы говорите это не просто из вежливости, — сказал Джордж.

— О нет. Заметьте, что когда я говорю «благодарю вас», то именно это и имею в виду; но если я сказал «ваш завтрак доставил мне удовольствие», это уже больше, чем благодарность.

— Скажите это еще раз, — попросил Джордж.

— Зачем?

— Приятно слышать, как вы произносите «заметьте» с этим вашим бостонским акцентом. Так и кажется, что я снова в школе святого Варфоломея.

— Ну, раз уж вы вспомнили школу, то я подписываю вас на десять тысяч. Подписной бланк вы получите в свое время. Вас это устраивает?

— Подождем развития событий в школе Гротона. Пока вы не ушли, я хочу представить вас своей жене, — сказал Джордж. Он подошел к внутреннему телефону на стене, нажал кнопку и сказал: — Дорогая, мистер Хиббард собирается уходить. Можешь спуститься и поздороваться с ним?.. Спасибо… Сейчас она придет.

Джеральдина тотчас сошла вниз.

— Я считала, господа, что вам надо побыть вдвоем, — сказала она.

— Никогда не прощу мистеру Локвуду, что он скрывал вас. На вас платье «фортуни»?

— Да. Черт побери, откуда вы это-то знаете? — удивилась Джеральдина.

— Я много чего знаю. Об этих платьях мне невестка рассказывает. Она такие все время носит. Разных цветов.

— Удобное для дома, — сказала Джеральдина.

— Простите, что прерываю обсуждение фасонов, но если вы едете в Скрантон, то вам предстоит большой крюк между Хейзлтоном и Уилкс-Барре, а на это нужно время. Надеюсь, вы дадите о себе знать, если снова окажетесь где-нибудь по соседству; мы пригласим вас переночевать, — сказал Джордж.

— Непременно сообщу, — сказал Хиббард.

Джордж Локвуд помог ему надеть пальто. Они пожали друг другу руки. Хиббард взял свой зеленый войлочный мешок, Локвуды проводили его до машины, и он уехал.

— Очень милый и приятный молодой человек, — сказал Джордж. — Ты не находишь?

— Я слишком мало его видела, чтобы составить какое-либо мнение, — сказала Джеральдина.

— Вот как? А я наблюдал за вами, и мне показалось, что я уловил искру взаимопонимания.

— Если что-то и было, то ты неверно это истолковал. С моей стороны, во всяком случае, не было ничего. И он вовсе не показался мне очаровательным. Скорее наоборот.

— Отталкивающим?

— Ну, не отталкивающим, но и не очаровательным.

— Почему?

— Он прохвост.

— Прохвост? Откуда ты знаешь? Это же абсурд! Как можно так говорить о человеке, с которым ты не пробыла и пяти минут?

— Я говорю тебе то, что подумала.

— Может, я чего-нибудь не заметил? Несколько секунд я стоял к вам спиной.

— Он не тискал меня, если ты это имеешь в виду. Но мог бы, судя по выражению его лица. Возможно, это выражение ты и принял за искру взаимопонимания. Могу себе представить, как он танцует с дамами.

— Это чудовищно, Джеральдина! Я провел с ним два часа и чем больше его узнавал, тем больше убеждался, что у меня с ним много общего.

— Я же знаю, как ты танцуешь с дамами.

— Я танцую так, как нравится моей партнерше.

— На партнершу всегда можно все свалить. Ну, мне надо написать несколько писем.

— Кому?

— Что?

— Письма. Кому ты их собираешься писать? Ты всегда пользуешься этим предлогом — писать письма, но за целую неделю и двух писем не отправляешь.

— Откуда ты знаешь? Может, я украдкой беру их с собой в город и там отправляю.

— Что ж, может быть. Ты в самом деле так делаешь?

— Об этом я предоставляю догадаться тебе самому. По крайней мере, будет чем занять себе голову, если других проблем нет.

По его лицу пробежала едва заметная улыбка.

— Что ж, именно этим я и займусь. Ладно, иди и пиши свои мифические письма. Я еду в город. Тебе ничего не надо?

— В городе? Нет. Разве что заехать к миссис Молер и узнать, не получила ли она мои пяльцы для вышивания.

— Пяльцы?

— Я решила заняться вышиванием.

— Неужели? И миссис Молер обучает тебя?

— Обещала.

— Я бы предпочел не заезжать, если можно. Ты делай как хочешь, но в мастерскую к миссис Молер я — ни ногой. Сплетница и любит совать нос в чужие дела. Во время болезни Агнессы она много о нас болтала.

— По-моему, да, — сказала Джеральдина.

— Значит, ты знала?

— Догадывалась.

— На чем же ты строила свои догадки?

— Не все ли равно? Она — лучшая мастерица города и обещала обучить меня вышиванию. Сплетничать с ней я не стану, и надо же мне хоть что-то делать.

— Сколько уже раз я слышу это от тебя, — сказал Джордж.

— И дальше будешь слышать, пока я не подыщу себе какое-нибудь занятие.

Он открыл стенной шкаф и достал шляпу и пальто. Потом сел, сложив пальто на коленях и держа шляпу на весу большим и указательным пальцами.

— Пока ты не отправилась писать свои неотложные письма, можешь уделить мне минутку?

Она молча опустилась на стул.

— Когда ты была замужем за Бакмастером, ты вела очень светский образ жизни. Путешествовала, навещала подруг, принимала их у себя. А выйдя за меня, свела общение с внешним миром к абсолютному минимуму. Допустим, в Шведской Гавани нет интересных людей. Но в Гиббсвилле они есть! Уж там-то светской жизни хватает. Ты пренебрегаешь гиббсвиллской публикой, считая ее слишком провинциальной, и словно нарочно водишь знакомство с такими провинциалами, которые только подтверждают твою оценку. Но ты прекрасно знаешь, что в этом городе больше чем достаточно мужчин и женщин, обучавшихся в лучших учебных заведениях и занимающих не менее высокое общественное положение, чем те, с кем когда-то встречались ты и твой Бакмастер. В Гиббсвилле есть не только члены клуба «Ротари», но и члены «Плюща» и других подобных ему клубов. Конечно, это не Лонг-Айленд и не филадельфийская Главная линия, но я что-то не припоминаю, чтобы ты и твой Бакмастер занимали в этих кругах очень уж завидное положение. Вряд ли кто-либо из жителей Гиббсвилла ездит отдыхать в Палм-Бич, но зато они выезжают в Орландо, а летом — на Рыбацкий остров и на Горные пески, — кому что нравится. В Лондоне они останавливаются в отеле Брауна — сообразно своим вкусам и привычке. Так что твое мнение о том, будто все они провинциалы, ни на чем не основано. Ты просто не хочешь утруждать себя.

— Вы с Агнессой тоже не утруждали себя.

— Да, не слишком. У Агнессы был необщительный характер. Но ее, в отличие от тебя, признавали как полноправную представительницу иерархии углепромышленников, в то время как ты здесь чужая. Надо было постараться сблизиться с людьми, а ты не желаешь. Не играешь ни в гольф, ни в бридж, а когда тебя зовут играть, то реагируешь так, словно тебе предлагают записаться в женскую пожарную дружину. Эти люди не заслуживают такого отношения к себе, потому что они не хуже тебя, Джеральдина. Кое у кого из них больше денег, чем у меня или Бакмастера, большинство происходит из семей, которые насчитывают двести и триста лет существования. Именами их предков названы старинные пенсильванские города и некоторые старинные города Новой Англии, потому что не все они коренные пенсильванцы. Ты не знаешь местной истории, потому что не интересуешься ею.

— История меня вообще не интересует, — сказала она.

— Тогда скажи, что тебя интересует. Если бы ты хоть к чему-то проявила интерес, я помог бы тебе. Ты купила две приглянувшиеся тебе дорогие вазы, и я надеялся, что наконец-то понял, что тебя интересует. Но нет. Ты проходишь мимо них по пятьдесят раз в день, даже не взглянув. С тех пор как их поставили, ты и слова о них не сказала. Между прочим, месяца два назад я поменял их местами. Они не совсем одинаковы на вид, и мне хотелось проверить, заметишь ли ты перемену. Не заметила.

— Мне говорили, что они одинаковые, — возразила она.

— Они парные, но на одной вазе дракон смотрит вправо, а на другой — влево.

— Господи! Да знала я это.

— Но ты не заметила, что я поменял их местами.

— Ну и что? Боже мой, как будто мне не о чем больше думать.

— О чем же ты думаешь?

— Я знала, что это сорвется у меня с языка, — с досадой сказала она.

— Ну, раз сорвалось, то договаривай. О чем же ты думаешь? И пожалуйста, не пробуй убедить меня, что ты думаешь об уроках вышивания у миссис Молер.

— И не собираюсь.

— Так о чем же?

— О тебе.

— С нежностью, конечно?

— Уже нет. — Джеральдина выпрямилась на стуле. — Я тебя боюсь.

— Боишься меня?

— Не в прямом смысле слова. Меня пугает то, как ты действуешь на мою психику. По уму я тебе не ровня, это мне всегда было известно. А вот Говарда я была умнее…

— У тебя интеллект, а у Говарда — только его видимость, поэтому ты и умнее.

— Одним из привлекательных качеств в тебе для меня был твой ум. С самого начала ты умел держать меня как бы под своим интеллектуальным контролем. Прежде я привлекала мужчин, а не они меня. Не умом, конечно. Чем угодно, только не умом. Но когда я встретила тебя, то получилось все наоборот. Физическое влечение тоже было, но оно отошло на второй план. До тебя ни один мужчина не извращал всего, что бы я ни сказала, каждую, мелочь. Сначала я думала, что ты просто хочешь подразнить меня, превратить в шутку мои слова. Но потом почувствовала, что ты начал менять всю мою систему мышления.

— Позволь поправить тебя. Никакой системы мышления у тебя не было, хотя я мог бы помочь тебе разработать ее.

— Почему же не помог? — спросила она.

— Потому что ты привлекала меня физически.

— Это я знала. Но зачем же тебе понадобилось…

— Не понадобилось, а захотелось. Я решил жениться на тебе, а не просто завести с тобой роман. В моем возрасте мужчине пора знать, чего он хочет от женщины. Для романов существуют молодые девушки, и это естественно. Если же ты встретил женщину, физически привлекательную, зрелую. То сумей добиться от нее не просто возможности провести вместе несколько ночей в постели, а чего-то большего. Молодую девушку, если она ничего, кроме молодости, предложить не может, и за две-три ночи узнать нетрудно. А в опытной женщине, лет двадцать прожившей с мужчиной (или с мужчинами), нравится ужо не робость и застенчивость.

— Расскажи мне об Агнессе, — прервала его Джеральдина.

— Нет, я не стану рассказывать тебе об Агнессе… Впрочем, ладно. Но скажу лишь то, что относится к теме нашего разговора. У нее был острый ум, но она считала, что спать с мужчиной — грешно. Она была похотливая штучка, но думала только о себе. Считала, что меньше согрешит, если меньше доставит мужчине удовольствия.

— Как ты это обнаружил?

— Сотни раз я брал ее силой.

— Сотни раз?

— Каждый раз. Она не очень располагала к любви. Даже совсем не располагала. Вместо грудей — маленькие округлости, которых она стыдилась, поэтому не хотела никаких ласк. Наша любовь превращалась для меня в механический процесс. Я ее ненавидел, а она ненавидела меня.

— Почему же ты с ней не развелся?

— Я не хотел развода. Зато ходил к другим женщинам.

— Ты при любых обстоятельствах ходил бы.

— Без сомнения. Но Агнесса, по крайней мере, избавляла меня от угрызений совести. Надо отдать ей должное.

— Теперь я начинаю кое-что понимать.

— Может быть, ты мне скажешь, что именно?

— Ты говоришь, что у Агнессы был острый ум?

— Да.

— Значит, ты хотел, чтобы у меня был такой интеллект, который позволял бы тебе чувствовать свое превосходство. Тебе нужна была опытная женщина с интеллектом ребенка.

— Ты слишком скромна, моя милая.

— Вот здесь-то ты и ошибся, Джордж. Я знаю, что не обладаю острым умом, но женщина я зрелая. И я хочу сказать тебе кое-что. Мой не слишком острый ум полностью тебя постиг. Я хорошо знаю мужчин. Они выдают себя в постели.

— Я выдаю себя в постели? Впрочем, конечно, выдаю.

— Во всем остальном твой ум ставит тебя выше меня. Но не тогда, когда ты раздет.

— Верно. Стало быть, ты уже не боишься меня?

— Нет, боюсь. Меня все еще пугает то, что ты хочешь сделать со мной, когда мы не в постели.

— Что же, по-твоему, я хочу с тобой сделать?

— Ты хочешь выместить на женщинах свою обиду на Агнессу.

— Великолепно, моя дорогая! Уж не начиталась ли ты книг о сексе?

— Мне не нужно читать книг о сексе. То, что я прочла, не прибавило ничего к тому, что я знаю по личному опыту. От мужчин. Старье, как сейчас школьники говорят.

— Старье, пока тебя лично не коснется, — возразил Джордж. — В детстве тебе, наверно, приходилось читать про поцелуи, но когда сама первый раз поцеловалась с мальчишкой, то не назвала это старьем?

— Первый раз я по-настоящему поцеловалась не с мальчишкой, а со взрослым мужчиной, который лапал меня.

— Стало быть, все сразу.

— Не все сразу. Когда я выходила за Говарда, то была еще девушкой. Но я знала, что меня ждет.

— А он это знал?

— Он был удивлен.

— И доволен?

— Конечно, доволен.

— Ну да, мы все бываем довольны, — сказал Джордж. — Только непонятно почему. Ведь джентльмен, вернувшись из свадебного путешествия, вовсе не спешит объявить в клубе своим товарищам: «Знаете что? А Сюзи-то была девственница!»

— Так ведь то джентльмен, — сказала Джеральдина.

— А другие меня не интересуют. Теперь ты уже, конечно, поняла, что я — стопроцентный сноб. Вынужден им быть. Моему внуку не придется, а я вынужден.

— Твоему внуку, но не сыну?

— Мой сын умер.

— Что?

— Не понимай этого буквально. Он жив и здоров и уже миллионер, по словам молодого Хиббарда. Но он ушел из моей жизни и, видимо, никогда не вернется. Он nouveau-riche, выбился в люди самостоятельно. Ездит на «роллс-ройсе» и носит сапоги, подбитые гвоздями, щенок проклятый. Ну и черт с ним!

— Что с тобой? Я никогда не видела тебя таким раздраженным.

— А, иди ты к черту! — выпалил Джордж Локвуд и, резко поднявшись со стула, вышел из дому.

Через минуту за окном раздался глухой рокот «паккарда», и она услышала, как кусочки шлака, вылетавшие из-под колес, забарабанили о стену. Джордж Локвуд был не в духе.

Джордж Локвуд считал, что умение извлекать из жизни максимум того, что она может дать, сводится к умению извлекать максимум выгоды из людей; секрет же извлечения максимума выгоды из людей состоит в том, чтобы не тратить на них слишком много времени. Ни один мужчина и ни одна женщина не могут подолгу возбуждать интерес к себе. Женщина способна дать мужчине величайшее наслаждение, но физиологическая природа мужчин такова, что не позволяет женщине сохранить над ним власть после того, как его страсть прошла. Мужчина вынужден отступить, пока его энергия не восстановлена, причем восстановительный период иногда сокращается, если на смену одной женщине приходит другая.

Как бы то ни было, на Джеральдину он потратил слишком много времени. Он покинул свой дом в Шведской Гавани уже в ином, более приподнятом настроении, что, однако, объяснялось его решением уехать на несколько дней, а вовсе не тем, что у него прошел приступ раздражения. Тем более что раздражение вызывалось не столько поведением Джеральдины, сколько мыслями о сыне. Однако и Джеральдина достаточно ему насолила, так что он решил, что не мешает отдохнуть от нее несколько дней в Нью-Йорке. Поэтому Джордж тотчас поехал на вокзал и связался с Пенроузом по междугородному телефону.

— У меня сейчас нет времени на разговоры, но я прошу тебя позвонить мне в семь часов вечера домой, — сказал он.

— Что-нибудь стряслось? — спросил Пенроуз.

— Нет, все в порядке. Просто поговорить надо. Позвони мне в семь, когда я буду свободнее.

Ровно в семь часов, когда Джордж и Джеральдина собирались обедать, прислуга доложила Джорджу, что на проводе Пенроуз Локвуд, который хочет с ним поговорить.

— А, черт! — воскликнул Джордж. — Ты иди, Джеральдина, я сейчас.

— Твой суп остынет, — напомнила Джеральдина.

— Можно же что-нибудь сделать, чтоб он не остыл.

— Ну, ладно.

Джордж вошел к себе в кабинет, не закрыв двери. Пусть Джеральдина слышит его разговор с братом.

— Да, Пен. Мы только что собирались обедать.

— О чем ты хотел со мной поговорить? — спросил Пен.

— О кондитерском деле. Рекламная фирма, говоришь?

— Ты мелешь какой-то вздор, — сказал Пен.

— Это я сам знаю. Ну, хорошо. Выезжаю ночным поездом. Утром встретимся в конторе. Поцелуй от меня Уилму. Спасибо, что позвонил.

Он повесил трубку и пошел в столовую.

— Придется ехать сегодня в Нью-Йорк. Представители рекламной фирмы оставили в конторе массу разных материалов, а Пен… ты же его знаешь, он во всем сомневается. Не знает, важные это материалы или нет, а в данном случае они важные. Шлет тебе поцелуи.

— У него их много, неизрасходованных. С такой женой, как Уилма.

— Ты не могла бы отвезти меня на вокзал? — спросил он. — К десятичасовому поезду.

— Ну что ты, право. Эндрю целый день сидел без дела.

— Я подумал, что тебе полезно подышать свежим воздухом.

— Не люблю ездить ночью одна. К тому же пришлось бы дважды переодеваться — сначала для выезда, потом снова в домашнее платье. Да и радиоприемник как раз в эти часы работает без помех. Зачем причинять мне столько неудобств!

— Хорошо, забудь об этом, — сказал Джордж.

Он был рад, что может уехать из дома с чувством справедливой обиды. Он уже знал, зачем едет в Нью-Йорк, и отказ Джеральдины проводить его на поезд служил ему оправданием. После ужина он ушел к себе и до самого отъезда на вокзал занимался своими делами, а когда Эндрю подал машину, то кликнул ей снизу «до свидания!» и уехал. Джеральдина в это время ловила по радио станцию Цинциннати и замешкалась с ответом. Если потом она что-нибудь и сказала, то Джордж уже не слышал ее.

Поезд шел только до Джерси-сити, так что через реку пришлось переправляться на пароме. Сойдя на берег, Джордж отправился прямо в контору. Пена еще не было, но служащие конторы уже начали прибывать. К удивлению Джорджа, хотя в Нью-Йорк он ехал, в сущности, ради нее, одной из первых пришла Мэриан Стрейдмайер. Он был уверен, что ее отношения с Пеном дают ей некоторые привилегии, в частности, приходить позже других. Она выглядела свежей и бодрой, в меру деловитой и вместе с тем — чрезвычайно женственной; и это осознание ее женственности лишний раз убедило его в том, что он не случайно бежал из Шведской Гавани и не случайно приехал в Нью-Йорк. Она была в синем, похожем на саржевое платье, с белым воротничком и узким кожаным поясом на талии. Строгостью одежды она очень напоминала монахиню, для полного сходства не хватало лишь четок и накрахмаленного нагрудника. Но монахини никогда не казались Джорджу Локвуду бесполыми существами. Он знал один парижский публичный дом, обитательницы которого носили монашеские одежды и неизменно смущали его, вызывая чувство, будто он попирает добродетель; с другой стороны, ему приходилось встречать настоящих молодых монахинь, самодовольную невинность которых он бы с удовольствием проверил.

— А мы вас ждали не раньше двадцать девятого, — сказала Мэриан Стрейдмайер.

— Да вот дело одно возникло, так что приехал ночным поездом.

— Вы завтракали? Если хотите, я пошлю кого-нибудь в «Саварин».

— Спасибо, позавтракал на вокзале и побриться успел. Поезд прибывает в такую рань. Как вы тут поживали?

— По-моему, ничего.

— Счастливы? Вид у вас жизнерадостный.

— Счастлива? Об этом я никогда не думаю, особенно в половине десятого утра.

— Но если в столь ранний час вы производите впечатление жизнерадостной, значит, счастливы.

— Это оттого, по-моему, что я здорова.

— Здоровы и молоды.

— Да и вы — не восьмидесятилетний инвалид.

— Я только что из парикмахерской. Это наш мужской салон красоты. Когда вы ждете моего брата?

— Обычно он приходит в начале одиннадцатого. Вчера перед уходом ничего не говорил, так что минут через тридцать, я думаю, придет.

— Тогда я дождусь его. Сегодня весь день буду то появляться, то исчезать.

— Вам понадобится стенографистка? Я могу записать. Или, если она нужна вам на весь день, дать вам другую девушку? Мы не ждали вашего приезда до двадцать девятого.

— Сейчас прикинем. Завтра — да, будет нужна, а сегодня — вряд ли.

— Очень хорошо, — сказала Мэриан и вышла. Но в походке ее была какая-то неуверенность, словно она ждала чего-то.

Глядя ей вслед, Джордж решил, что их отношения восстановлены. Он правильно сделал, что приехал, — инстинкт не подвел его.

Время, оставшееся до прихода брата, он заполнил телефонными разговорами — с Чарли Боумом, с Рингуоллом из рекламной фирмы и с гостиницей «Карстейрс», где он заказал себе номер. Когда вошел Пен, он еще разговаривал с гостиницей.

— Привет, брат, — сказал Джордж.

— Доброе утро. К чему вся эта таинственность?

— Садись, — сказал Джордж. — Вот решил уехать от Джеральдины на несколько дней.

— Странное ты существо. Не мог просто уложить вещи и приехать в Нью-Йорк, как сделал бы любой нормальный человек.

— Тут есть тонкости, которых ты не понимаешь. Как Уилма?

— Все в порядке.

— Все, да не все. Как у тебя дела?

— У меня? Какие дела ты имеешь в виду?

— Судя по ответу, дела твои не очень хороши.

— Деньги мы зарабатываем. Хорошо, если бы и все остальное так же легко удавалось.

— У тебя нелады с твоей приятельницей.

— Об этом потом поговорим, если есть смысл говорить. Впрочем, наверно, есть.

— Чего там потом, говори сейчас, черт возьми.

— Погоди, дай схожу к аппарату, узнаю, что нового на бирже. Тут я дельце одно выбрал — для себя. Дня два назад мне подсказали кое-что. — Он перешел в большой кабинет, встал у биржевого аппарата и подержал в руках ленту. Джордж видел, как он кивнул головой и бросил ленту в высокую корзину для бумаг. — Я сказал Уилме, что она стала нервной и невеселой, и спросил, не завела ли она себе другого.

— Решил поумничать! Но это же было глупо, Пен.

— Знаю. Но мне надо было выяснить, как она отнесется к разводу, поскольку я хочу развода. Я возобновил связь с той молодой особой и хочу на пей жениться. Если бы я этого не хотел, то было бы несправедливо мешать ей выйти замуж за другого. Она заслуживает гораздо большего, чем эта связь. Она вправе рассчитывать на замужество, на то, чтобы стать моей женой, Уилма получает все и ничего не дает взамен, моя же приятельница впервые за многие годы дала мне счастье, не получая взамен фактически ничего. Во всяком случае, в материальном отношении. Поэтому мне хотелось выяснить, какой ценой я могу освободиться от Уилмы, чтобы жениться на этой женщине.

— И не выяснил, — сказал Джордж.

— Не угадал. Выяснил, что Уилма не намерена разводиться ни сейчас, ни вообще. Похоже, что после нашего первого разговора она все рассказала мистеру Хайму, и тот сразу же догадался, что я хочу развода, что я нервничаю и удручен своим положением. И что у меня есть замена. Вот какие дела.

— Тебе все это Уилма сказала?

— Да. Когда я поднял перед ней этот вопрос вторично, она вела себя так, точно мы разговариваем в присутствии адвоката. Она совсем не была похожа на Уилму, которую я знаю. Пусть у меня будет роман, заявила она, сколько угодно романов, но она мне повода для развода не даст. Так напрямик и заявила. Деньги, говорит, тут ни при чем, а потом добавляет, что, если бы она взяла свою половину капитала, а я свою, оба мы стали бы беднее. Каждый из нас стоил бы наполовину меньше, чем он стоит сейчас.

— И она совершенно права. По-моему, голова у мистера Хайма хорошо варит. Уверен, что это его слова. Сама Уилма никогда бы до этого не додумалась. Таким образом, возвращаясь к мистеру Хайму, ты задаешься вопросом: зачем ему нужно сохранять статус-кво? Я думаю, чтобы иметь — возможно, до конца своих дней — хорошего друга в нью-йоркским обществе. Рано или поздно друзья Уилмы поймут, что именно мистер Хайм посоветовал ей сохранить брак. О нем будут говорить как о человеке серьезном, надежном, а не как о пройдохе, сумевшем уговорить женщину развестись и выйти за него. Мистер Хайм — опасный человек, тем более что на первый взгляд совсем не кажется опасным.

— Да, — согласился Пен.

— Что же теперь будет с тобой и твоей любовницей?

— Мне не хватает смелости сказать ей правду.

— Об этом я, в общем, догадался. Но почему она так терпелива? Сам ты не задавался этим вопросом?

— Нет, этот вопрос у меня не возникал.

— Не очень-то ты высокого мнения об ее интеллекте. Ты не пробовал представить себя на ее месте? Она, конечно, знает, почему ты тянешь с этим делом. И если не ошибаюсь, это уже во второй раз. Однажды ведь ты с ней уже порвал, но потом вернулся. Теперь она, должно быть, решила, что у тебя серьезные намерения.

— Да. Я сказал ей, что на это потребуется время.

— И сколько же? Год? Два года? Два месяца? Сколько времени ты уже протянул?

— По-моему, почти полгода.

— Если ты так дорожишь своей честью, черт побери, то должен отказаться от этой связи. Почему ты боишься?

— Кто сказал, что боюсь?

— Я сказал. Почему ты ее не уволишь? Хочешь, я сам ее уволю?

— Конечно, нет. Я не хочу, чтобы она знала, что тебе все известно. Если ей и придется оставить работу, то лишь по моему требованию.

— А потом что? Она останется твоей любовницей?

— Если захочет. Но я прошу тебя не вмешиваться. Если ты настаиваешь на увольнении, я придумаю какой-нибудь предлог. Но этот разговор я возьму на себя, ты ни во что не вмешивайся.

— А почему, бы нам не позвать ее сейчас и не поговорить с ней обоим? Пора выложить наши карты на стол.

— Если ты это сделаешь, я не буду разговаривать с тобой до самой смерти. Я не представляю своей жизни иначе, как рядом с нею — здесь, в конторе, или вне ее, когда мы можем быть одни. Я понимаю, почему ты хочешь выдворить ее отсюда. Но я не потерплю с твоей стороны ничего, что помешало бы мне встречаться с ней вне работы.

— Пен! Когда ты будешь сыт ею по горло, то пожалеешь, что не позволил мне взять это дело в свои руки.

— Я не такой, как ты. Мы совсем непохожи друг на друга. Мне никогда бы не пришло в голову развести такую канитель только ради того, чтобы уехать на несколько дней от жены. Звонить мне по междугородному телефону, сочинять небылицы о какой-то рекламе, мчаться сюда ночным поездом… Боже милостивый! Ну и жизнь ты себе устроил.

— Докажи, что твоя лучше.

— Может, и не лучше, а все же не такая, как твоя. Ты даже ни разу внуков своих не видел, вот до чего ты дожил. И не увидишь, пока они не станут достаточно взрослыми и ты уже не сможешь на них повлиять.

— Это тебе молодой Хиббард сказал?

— Неважно, кто сказал, но это — правда. Твой собственный сын не хочет подпускать тебя близко к своим детям. За многое тебе придется ответить, мой друг.

— Перед кем?

— Возможно, перед богом.

— Надо же. Это ты тоже от Хиббарда слышал? Или сам придумал? Как видно, вы с Хиббардом нашли общий язык.

— Хиббарду нечего тебя бояться.

— А тебе?

— Я боюсь не за себя, а за ту, которую люблю. Но если ты ее обидишь, Джордж, то тебе самому придется бояться меня. Я не шучу.

Джордж сложил кончики пальцев и посмотрел в окно.

— То, что твой друг мистер Хайм сказал по поводу твоих брачных дел, относится и к нам с тобой. Если ты так убежден, что я — главный злодей, тогда нам следует обратиться к адвокатам. Но, как сказал мистер Хайм, если ты возьмешь свою половину капитала, а я свою, оба мы станем много беднее. Так что же ты намерен предпринять?

— Это я еще должен обдумать, — ответил Пен.

— Правильно. Не поддавайся импульсу. Меня привел сюда импульс, и полчаса назад я был уверен, что это благой импульс. А теперь вот не знаю. Тем не менее я здесь. Ты пока все обдумай. Большую часть дня я буду появляться и исчезать, а вечером меня можно найти в «Карстейрсе». А теперь извини, я спешу к Чарльзу Боуму. Да! Намерен ли ты рассказать мисс Стрейдмайер о нашем разговоре? Она вызвалась мне постенографировать, но если ты проболтаешься, то может получиться весьма неловко.

— Я пощажу ее.

— Ты такой хороший человек, Пен. Не в пример твоему старшему брату.

— Иди ты к…

— Зачем же так.

Двуличие молодого Престона Хиббарда оказалось неожиданным и требовало ответных действий, но сначала надо было заняться Мэриан Стрейдмайер. Мэриан Стрейдмайер и тем обстоятельством, что ей не хотелось уходить из его кабинета. Джордж снял трубку и вызвал ее к себе.

— Я ехал в Нью-Йорк с одной-единственной целью, — объявил он.

— Вот как! С какой же?

— Потом скажу.

— Когда потом?

— Ну… в шесть часов, у вас дома.

Она покрутила головой.

— Нельзя.

— Что ж, очень плохо. Значит, я напрасно ехал.

— Надо было позвонить мне вчера.

— У меня это вышло неожиданно. Я не застал бы вас на работе.

Она помолчала.

— Попробую что-нибудь придумать. Вы будете здесь во второй половине дня?

— Да, после обеда.

— Я попробую, — повторила она.

Его подмывало сказать, что он знает, как она собирается выкрутиться, но он удержался. Важно было то, что внутреннее побуждение, заставившее его приехать, находило в ней отклик.

Значит, решил про себя Джордж, этот порыв, которому он поддался, обещает дать столь нужные ему плоды, хотя и может повлечь за собой некоторое ухудшение отношений с Джеральдиной и, возможно, серьезные осложнения с Пеном. Однако то, что удается слишком легко, не приносит удовлетворения. Хотя двуличие Хиббарда и раздражало, но лучше уж оно, чем роль оригинала в бостонском обществе. Оригиналов в Бостоне и без того достаточно.

Он встретился с Чарли Боумом в ленч-клубе, помещавшемся в одном из старых небоскребов. Это было скучное место, да и Чарли Боум был человек скучный. Но он достаточно поволновался утром и теперь радовался, что в ближайшие полтора часа от него не потребуется затрат умственной энергии.

Когда они заказали обед, Чарли сказал:

— Ну, дела наши идут хорошо.

— О, я читал все ваши письма и, кроме того, разговаривал с Рингуоллом.

— Неглупый парень этот Рингуолл. Во всяком случае, понимает, что может значить для него это предприятие.

— Вот на это мы и должны сделать упор, — сказал Джордж.

— Я не совсем вас понимаю, Джордж, — сказал Чарли.

— На этой стадии игры нам нужен человек, способный отдаться нашему делу целиком. У нас с вами есть и другие дела, так сказать, другие утюги на других углах. Я, например, уже не испытываю того энтузиазма, что вначале. А вы?

— До некоторой степени и я тоже. Никто из нас не является специалистом по кондитерскому делу. Лично мне все равно, чем торговать — конфетами или удобрениями. Лишь бы прибыль была.

— Точно. Но нельзя допускать, чтобы эти предательские мысли возникали у Рингуолла. Я все думаю: не помахать ли у него перед носом несколькими морковками? Ему нужен стимул.

— Я бы подождал немного. Пока нет надобности, — сказал Чарли.

— Возможно. Вы видитесь с ним гораздо чаще меня. Но не ждите, пока он почувствует потребность в стимуле. Постарайтесь предвидеть ослабление энтузиазма.

— Сколько бы вы ему предложили?

— Он сейчас сколько зарабатывает?

— Кажется, что-то около двадцати тысяч в год, — ответил Чарли.

— Когда у нас будет штатный заведующий отделом рекламы, конечно, положим ему двадцать пять тысяч, не считая премиальных за выпуск продукции, не так ли?

— Не знаю. Думаете, положим?

— Так ведь надо, — ответил Джордж. — На этого человека ляжет главная тяжесть. Конфеты-то всякий может делать. Намешайте помадки, добавьте немного изюма — вот вам и продукт. Но этому продукту надо дать название и заставить людей покупать его. Между прочим, неплохие конфеты получились бы из помадки с изюмом. Потом можно будет испробовать. Не исключено, что получится даже лучше, чем то, что у нас есть.

— Это вам сейчас пришло в голову?

— Сию минуту.

— Я уже почти ощущаю вкус этой конфеты.

— Неплохо, а? Кто знает, возможно, мы расширим наше предприятие еще до того, как продадим первую конфету. И тогда нам потребуется дополнительный капитал. Что вам известно о братьях Глассман?

— Вероятно, не больше, чем вам. Это одна из наиболее старых еврейских династий. Но зачем вам подпускать к этому делу евреев? Не замечал я, чтоб эти люди очень уж мечтали о нашем обогащении.

— Это верно, но я смотрю далеко вперед. Эту фамилию мне назвали сегодня утром. Вы знаете парня по имени Хайм?

— Я знаю Леонарда Хайма. Замечательный старик, но он два года назад удалился от дел и живет теперь в Европе. В Вене. Кажется, он там родился. А почему вы спрашиваете?

— Да так, в разговоре мне назвали эту фамилию. До тех пор я ничего о нем не слышал.

— У него в фирме два сына, но я с ними не знаком. Даже в лицо плохо знаю, хотя они и состоят в этом клубе. Нет, на нынешнем рынке раздобыть деньги — не проблема. Особенно если прилично пойдет дело. Сразу налетят и попытаются скупить все на корню, но если у нас будет в запасе второй вид конфет, то мы с этого дела не слезем.

— Сколько вы стоите, Чарли?

Чарли захохотал.

— Вот это да! Знаете что? Вы первый человек, который задает мне этот вопрос. Сколько лет я занимаюсь бизнесом, а никто меня прямо об этом не спрашивал. Ну, хорошо. Сколько, по-нашему, я стою?

— Три миллиона, — сказал Джордж.

— Больше.

— Десять миллионов, — сказал Джордж.

— Меньше.

— Между тремя и десятью.

— Точнее не скажу. Почему вас это заинтересовало?

— Такие вещи всегда интересны.

— Гм. Я знаю людей, которые за такие вопросы дают по физиономии. Это личный вопрос, Джордж.

— Только такие вопросы и заслуживают того, чтобы их задавать.

— Все равно, вы ведь считаетесь джентльменом, — сказал Чарли.

— До джентльмена я еще немножко не дорос, так что правила этикета меня не связывают.

— А я всегда считал вас джентльменом. И Пена — тоже.

— Пен, возможно, и есть джентльмен. Он на четыре года моложе меня, а это кое-что значит. Очень любопытно. Разница всего в четыре года, а как меняет дело. Да, Пен, по-моему, джентльмен. Первый в нашей семье.

— Будь я проклят, если понимаю, о чем вы говорите, — сказал Чарли.

Джордж направил беседу в более привычное для Чарли Боума русло. Они условились встретиться с Рингуоллом тридцатого, чтобы помахать у него перед носом одной-двумя морковками. Джордж полагал, что его ждет всего лишь скучный ленч со скучным человеком в скучном клубе, но случилось так, что разговор с Чарли навел его на интересное открытие: четыре года дела Локвудов сослужили Пену хорошую службу. Пен стал джентльменом благодаря их деду, их отцу, самому Джорджу и тому обстоятельству, что он был на четыре года моложе брата. То, что Пен испытывал на себе влияние деда, лишенного светского лоска, на четыре года меньше, чем Джордж, должно было как-то отразиться на нем; не было также сомнения, что мальчик, попавший в такое заведение, как школа св.Варфоломея (где до него учились его отец и старший брат), чувствовал там себя уютнее, поскольку ему уже не надо было, в противоположность другим школьникам и студентам, прилагать столько усилий, чтобы приспособиться к новой среде. Братья нередко соперничали друг с другом, но Джордж теперь понимал, что соперничество это ничего серьезного под собой не имело, оно объяснялось лишь мелкой завистью со стороны Пена, завистью к старшему брату, а не отсутствием уверенности в прочности своего положения в школьном коллективе. Придет время, когда они будут старше, и Джордж спросит его об этом. Вполне вероятно, что Пен, по причине своей глупости, не сможет восстановить в памяти переживания мальчишеских лет, но стоит все же попробовать. В том, что Пен глуп, Джордж не сомневался, ибо глупы все джентльмены.

Джордж вернулся в контору за чемоданом. Ни Пен, ни Мэриан Стрейдмайер после обеда еще не возвращались. Предупредив телефонистку, что он уехал в «Карстейрс», Джордж взял такси, получил в отеле заказанный номер и не спеша принял горячую ванну. «Надо же привести себя в порядок перед встречей с мисс Стрейдмайер, — пробормотал он. — Уверен, что этим же и она сейчас занята». В четыре часа он позвонил Мэриан в контору.

— Вы — у себя? — спросил он.

— Да, у себя.

— Хорошо. Значит, вас никто не подслушивает. Итак, в шесть часов у вас дома?

— Лучше в шесть тридцать.

— Тогда давайте в семь, если вы не против.

— Это еще лучше. Не так-то легко мне было отменить ранее назначенную встречу.

— Мне очень жаль, что я доставил вам столько хлопот, — сказал он.

— Я вам все потом расскажу.

— Пусть это вас не беспокоит. Значит, увидимся в семь.

Стало быть, ей нелегко было отменить ранее назначенную встречу. Вот почему они с Пеном долго не возвращались с обеда. Интересно, куда они ездят обедать, когда Пен приглашает ее. Впрочем, в городе такое множество баров и закусочных, что, встретившись где-нибудь на Челси-стрит, они могут сесть в такси и через пятнадцать минут оказаться вдали от финансового центра и от знакомых.

В запасе у Джорджа было три часа. Чтобы убить время, он медленно оделся и отправился пешком в клуб «Ракетка». Понаблюдал за игрой, потом сам сыграл несколько партий в боттл-пул с какими-то людьми — по-видимому, завсегдатаями этого заведения. Потом заказал себе разбавленного шотландского виски и так, со стаканом в руке, скоротал время, пока не настала пора уходить. В пять минут восьмого он поднимался по лестнице дома на Мэррей-хилле, где находилась квартира Мэриан Стрейдмайер.

Она сняла дверную цепочку и впустила его. Теперь на ней была уже не монашеская одежда, а платье из набивного ситца.

— Очень у вас все изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз, — удивился Джордж.

— Это верно, но и квартира сильно изменила меня.

— В какую сторону?

— В худшую. Она приучила меня к расточительности. Стоила уйму денег.

— Никто не вправе осуждать вас за это. Мне, например, ничто не могло доставить большего удовольствия, чем строительство нового дома. Это не значит, что мне захочется когда-нибудь строиться снова, но я не жалею о том, что сделано.

— Что будете пить? Коктейль?

— А вы сами что-нибудь пили? — спросил Джордж.

— Да. Мартини.

— Ну, тогда и мне мартини. У вас еще осталось?

— О, конечно. Я выпила всего один бокал. Больше не успела. Шейкер почти полон.

Они наполнили бокалы и сели в кресла возле камина лицом друг к другу.

— В любую минуту может зазвонить телефон, но я не подойду, — сказала она.

— Снимите трубку и так оставьте, — посоветовал он.

— Нет. Пусть он думает, что меня нет дома. Если я сниму трубку, то телефонистка скажет ему об этом, и он узнает, что я здесь. А то еще попросит включить гудок. Он очень сердит на меня.

— Он сейчас в расстроенных чувствах, — сказал Джордж.

— Ну и черт с ним. Что вы хотели мне сказать?

— Хотите знать истинную причину моего приезда в Нью-Йорк? Выпейте это и налейте себе еще.

— Неужели дело так плохо?

— Не думаю, что так уж плохо, но три мартини помогут вам лучше понять меня.

— Ладно. — Она снова наполнила свой бокал, налила ему и быстро выпила. — Ну вот, я готова. А вы?

— И я, конечно. — Он поднял свой бокал.

— Теперь я полна понимания, — пошутила она.

— Так вот. Вчера вечером, сидя у себя в кабинете, я вдруг почувствовал такое желание, какого давно не испытывал. И ничего не мог с этим поделать.

— А где была ваша жена? — спросила Мэриан.

— Дома, но к ней это желание не имело никакого отношения. Сначала я даже не понимал, к кому оно относилось.

— Если бы вы сказали, что его вызвала мысль обо мне, я назвала бы вас обманщиком.

— Не торопись называть меня обманщиком. Я стараюсь быть максимально правдивым. Мое желание не относилось ни к кому конкретно — ни к тебе, ни к жене, ни кому-либо еще. Но когда я стал раздумывать о том, как мне быть, то вспомнил тебя. Знаешь старый анекдот про лорда Друлингтула и его дворецкого? «Ваша светлость — ого! Не послать ли мне за ее светлостью?» На что Друлингтул отвечает: «К черту эту старую калошу, я приберегу это для Лондона».

— Этот анекдот я от тебя уже слышала, — сказала она.

— Здесь, конечно, не Лондон, но все-таки.

— Прохвост. Как ты не похож на своего брата. Он любит меня, для тебя же я — всего лишь эпизод, приключение.

— Не только эпизод, Мэриан. Как ты уже сказала, я очень не похож на своего брата, и доказательством служит тот факт, что я рассказал тебе анекдот. Или повторил его. Меня упрекают в неромантичности, но я проявляю к тебе большее уважение тем, что веду себя абсолютно откровенно. Ведь мы с тобой очень схожи.

— Ты так думаешь?

— Да. Будешь ли ты столь же откровенна?

— Не знаю.

— Сегодня утром ты была у меня в кабинете. Мы поболтали немного, потом ты повернулась и пошла.

— Да.

— Но уходить тебе не хотелось.

— Разве?

— Не помнишь?

— Помню только, что ты смотрел на меня. Просто пожирал глазами.

— Мысленно я обнимал тебя на протяжении последних двадцати пяти часов.

— А я тебя, наверно, на протяжении последит девяти часов.

— Что если сейчас зазвонит телефон?

— Я закрою дверь спальни. Мы услышим звонок, но он будет не такой громкий.

— А может, и не услышим, — сказал он.

Они встали одновременно. Он обнял ее и поцеловал в губы.

— Возможно, это из-за мартини, только не понимаю, почему мы стоим одетые. А ты понимаешь?

— Нет, — ответил он.

— Да еще с таким подарком, что ты привез мне из Пенсильвании. Ты негодяй, Джордж Локвуд. Я должна ненавидеть тебя. Да я и вправду ненавижу.

— Так ведь есть за что.

— Так пойдем же взглянем, что ты мне привез.

Они разделись и сели на край кровати. В это время зазвонил телефон.

— Ну вот тебе. Выбрал момент.

— Не обращай внимания.

— Нет, почему же. Я почти о нем забыла, а теперь вот буду делать то, чего он никогда не хочет. Какой прекрасный подарок, Джордж, и все это — мне. А ко дню моего рождения тоже привезешь?

— Или к рождеству. Если оно будет раньше, чем день твоего рождения.

— Ты не спеши, — сказала она. — Он бы сейчас спешил, а ты не спеши. Братья Локвуд. Примите меня в вашу фирму. Молчаливой партнершей. Но я уже не буду больше молчать. Джордж! О, подонок. Ты чудесный подонок!

— Сука!

— Повтори.

— Похотливая сука. Шлюха.

Снова зазвонил телефон, но они уже тихо лежали и слушали. Ее голова покоилась на его плече.

— Чего ему надо? — спросил Джордж.

— А, черт! Я не знаю, чего ему надо, да он и сам не знает.

— Что ты ему сказала?

— Сказала, что хочу побыть сегодня одна.

— Он каждый вечер здесь бывает?

— Почти.

— У него есть ключ?

— Конечно. Иногда он приходит прежде меня. Мы не всегда спим. Порой даже разговариваем мало. Просто ему нравится здесь находиться. Бывают случаи, когда я прихожу, а он уже уходит. Однажды я сказала ему, что он мог бы сойти за деталь обстановки, если б не вел себя так странно.

— Он странный?

— Он странен своей нормальностью — и только. Его, в отличие от других, интересует нормальная любовь. Потому отчасти я и побаиваюсь выходить за него. Но мне нужно богатство, не стану же я всю жизнь работать. Но «ели он узнает, что я встречаюсь с другим мужчиной, то может быть опасен. Ужасно ревнив.

— Ревнив?

— Такие, как он, — да. Он знает, что я любила по-всякому. Сама ему об том сказала, потому что хотела, чтоб он не был так скован. Но оказалось, что не я на него влияю, а он — на меня. И все же я вынуждена искать себе других партнеров. Таких, как ты. Ты был прав. Сегодня утром, когда я стояла у тебя в кабинете, меня тоже охватило желание. Подойди ты тогда ко мне ближе, я бы исполнила любой твой каприз. Прямо там, не сходя с места, даже если бы на нас смотрел кто-нибудь.

— Стало быть, у тебя есть мужчина, похожий на меня?

— Он не похож ни на тебя, ни на Пенроуза. Он актер, живет на углу Тридцать седьмой улицы. Однажды — это было в воскресенье днем — он едва успел отсюда уйти. Они разминулись с Пенроузом на лестнице. Он пробыл у меня всю субботу и часть воскресенья; предполагалось, что Пенроуз придет что-нибудь около четырех часов, а он пришел примерно в два. Вот тут-то я и убедилась, как он ревнив. Счастье, что он не пришел в воскресенье утром. Нас было четверо. «Гирлянда из маргариток». Мы делали все. Весь субботний вечер и все воскресное утро. Примерно один раз в году у меня тут дым коромыслом. Снимаю все запреты. Жаль, что ты не можешь остаться на ночь. Он не перестанет звонить, и если до десяти часов я не подниму трубку, то он явится сюда сам, а это ни к чему хорошему не приведет. Он зол на тебя, но не хочет сказать, за что. Наверно, и ты не скажешь, только я знаю, что у него на тебя зуб. Я приготовлю тебе чего-нибудь на ужин, и потом ты должен будешь уйти. Но ты можешь вернуться. Около полуночи. И заночуешь у меня. Даже если он и появится здесь в десять часов, на ночь все равно не останется. Он жены своей остерегается. Есть у нее какой-то женоподобный парень, который дает ей советы, и Пенроуз не хочет, чтобы они знали про него что-нибудь компрометирующее.

— Я, пожалуй, сейчас пойду, а ты позвонишь мне часов в двенадцать в отель.

— Так будет безопаснее. Трудно даже вообразить себе, что он сделает. А я пока перекушу. Иначе засну и не услышу телефонного звонка. Да, ты ступай, а я позвоню тебе после десяти, как только смогу. Ты остановился, как обычно, в отеле «Карстейрс»?

Когда она надевала халат, движения ее от выпитого мартини были не совсем твердыми. Провожая его, она взяла его руку и приложила к своей груди.

— Возвращайся ко мне с новым подарком. Жаль, что уходишь, но так будет благоразумнее. Ты меня знаешь, я девица благоразумная.

Это было последнее, что она ему сказала. Она поцеловала его и мягко подтолкнула к выходу. Уходя, он слышал, как звякнула у него за спиной дверная цепочка.

Возвратившись в гостиницу «Карстейрс», он принял ванну, надел пижаму и халат и поужинал у себя в номере. Потом прилег на кровать, прямо на покрывало, раскрыл роман «Эроусмит» — того же автора, что написал понравившиеся ему «Главную улицу» и «Бэббита», — и сразу задремал. Проснулся с болью в шее. Часы показывали пять минут двенадцатого. Он встал, умылся. Заказал в номер кофе. Мэриан обещала звонить в полночь. Интересно, был ли у нее Пенроуз и скоро ли она позвонит? Боль в шее прошла, кровь по жилам потекла свободнее. Сон придал ему бодрости. Жажда наслаждения, которое ждало его в квартире Мэриан, уступила место любопытству. Отпивая маленькими глотками кофе и чувствуя, как проходит сонливость, он старался представить себе, какие планы строит Мэриан на остаток ночи. Но он не отдавался этим размышлениям целиком, его занимала и другая мысль: какое положение в его жизни предстоит занять Мэриан? Он добьется ее ухода из конторы и из жизни брата, а потом — он был в этом уверен — уговорит ее стать его, Джорджа, постоянной любовницей. С такой женой, как Джеральдина, без любовницы ему не обойтись, а поскольку взгляды Мэриан на жизнь ему теперь хорошо известны, нетрудно будет прийти с ней к соглашению, основанному на деньгах а взаимной терпимости. Пен допустил ошибку, предъявив Мэриан слишком большие требования, — этого нельзя делать при односторонней любви. А между Мэриан и Джорджем любви вообще нет. Любовь? Интересно, подумал Джордж Локвуд, любил ли он кого-нибудь, кроме Элали Фенстермахер? Какое ужасное имя! А его самого кто-нибудь, кроме нее, любил? «Должно быть, я старею», — пробормотал он. Впрочем, смешно было даже думать так после того, что было, и перед тем, что предстояло ему. Старею, конечно, но еще не состарился. Мужчины Локвуды в этом смысле не стареют. Он вспомнил, что рассказывала ему Агнесса о его отце и о миссис Даунс, навещавшей его. Мужчины, злоупотребляющие алкоголем и не думающие о своем здоровье, скоро слабеют и к пятидесяти годам становятся стариками. Джордж с восхищением подумал о своем отце. «Вот старый шельмец!» Но самым удивительным ему казалось то, что и миссис Даунс не утратила интереса к таким вещам. Да, миссис Даунс была женщина хоть куда.

Ночные звуки в восточной части Нью-Йорка начали затихать. Часы на стене и часы на его руке дружно показывали за полночь. Теперь можно ждать от нее звонка в любую минуту. Он надел нижнее белье, носки, ботинки, приготовил рубашку и галстук. Теперь между ним и безмолвным телефонным аппаратом установилась невидимая, хрупкая связь. Джордж почти зрительно представил себе, как ее голос вылетает из микрофона, хотя знал, что голос передается через наушник. Интересно, что же она скажет? Будет ли лаконична и настойчива, устало-иронична или зла на Пена, задержавшего ее так надолго? Джордж уже не сомневался в том, что Пен был у Мэриан и почти наверняка устроил ей сцену. Сцена, по всей вероятности, получилась драматичной и бурной, и с обеих сторон было сказано то, что неизбежно приводит к неприятным последствиям. Джордж представлял себе эту сцену в прошедшем времени, но вполне допускал, что она все еще продолжается. Ему хотелось позвонить Мэриан, но он знал, что это лишь усложнит дело. И зачем такой человек, как Пен, ставит себя в подобные ситуации?

Вся наличная литература в номере состояла из Библии (массовое издание «Гидеон») и романа Синклера Льюиса, но Джорджа Локвуда не интересовали ни изречения пророков, ни интриги медицинского мира. Вид утреннего гостиничного меню вызывал у него лишь раздражение, напоминая о том, что он рассчитывал на завтрак в квартире на Мэррей-хилле, приготовленный руками молодой чувственной женщины, жаждущей доставить ему удовольствие.

И тут зазвонила эта чертова штука.

Он взял трубку и, чтобы не выдать волнения, набрал побольше воздуха в легкие.

— Алло!

— Джордж? Слава богу, ты на месте! — Это был голос Джеральдины.

— Где же мне еще быть? Почему ты звонишь в такое время?

— Значит, ты еще не знаешь. Я была уверена, что не знаешь. О, Джордж! Случилось нечто ужасное. Ужасное! С Пеном, твоим братом Пеном, и с какой-то женщиной из вашей конторы.

— Говори толком, женщина. Ради бога.

— Я и пытаюсь. Пен убил ее, застрелил из пистолета, а потом застрелился сам. Твой милый брат. Это так ужасно, Джордж! Я сижу здесь одна.

— От кого ты узнала?

— От Уилмы. Она позвонила сюда минут… минут пятнадцать назад. У нее там полиция, так что поезжай к ней. Что мне делать? Ехать с Эндрю на машине в Нью-Йорк? Поезда сейчас не ходят.

— Никуда не езди. Давай уточним: Уилма позвонила тебе, то есть мне, а ты взяла трубку.

— Полиция пришла к ней и сообщила, что ее муж убил женщину и покончил с собой. Какую-то женщину из вашей конторы. Не свою секретаршу, а какую-то женщину с немецкой фамилией.

— Мисс Стрейдмайер?

— Да, ее.

— Когда это случилось? Вечером, конечно.

— Наверно, около десяти вечера. Уилма не хотела со мной разговаривать, хотела говорить с тобой. Ты должен ехать к ней немедленно, Джордж. Я даже не представляю себе ее состояния.

— Они умерли сразу?

— Откуда мне знать? Когда пришла полиция, они были уже мертвы. Ты все узнаешь от Уилмы. Значит, Эндрю не будить?

— Оставайся дома, пока я тебе не позвоню. Где Эрнестина?

— Эрнестина? То ли в Риме, то ли на пути в Рим. В последнем письме она сообщала, что предполагает поехать в Рим. Кажется, как раз в это время. Найду письмо и еще раз проверю.

— Хорошо. Сделай это сейчас, пока не легла спать. Потом разыщи по телефону Артура Мак-Генри.

— Тоже сейчас?

— Можно утром — как можно раньше.

— А зачем нам адвокат?

— Он нам нужен не как адвокат, а как человек трезвого ума. Не предпринимай ничего и не говори ни с кем, не посоветовавшись с Артуром. Если его нет в городе, позвони Джо Чэпину, но сначала попытайся найти Артура. Вряд ли ты знаешь, куда отправили тело.

— Знаю, в морг. Оба тела. Уилма сказала.

— Как видно, у Уилмы больше самообладания, чем у тебя.

— Ничего не могу с этим поделать, Джордж. Когда она позвонила, я слушала радио. Я сразу испугалась, уж не с тобой ли что стряслось.

— Благодарю. Со мной ничего не стрясется.

— Кто мог думать, что такая ужасная вещь случится с Пеном? Не могу этому поверить. Ты что-нибудь знал? У него с этой женщиной была связь?

— А как ты думаешь? Стал бы он убивать и потом кончать с собою, если бы ничего не было?

— Пен мог так поступить. Если бы она ему отказала. Он выглядел очень подавленным. Мне всегда казалось, что он был слишком погружен в себя, никогда не выдавал своих чувств. Но я и мысли не допускала, что он может вести двойную жизнь.

— Двойной жизни никто не ведет. Каждый живет только одной жизнью — хорошей, плохой ли, но одной.

— Ну, хорошо. Ты никогда не перестаешь думать — голова у тебя вечно работает.

— А разве это не благо, что есть человек, способный думать в такие минуты? Так ты выясни, где сейчас Эрнестина, а утром как можно раньше позвони Артуру. Карандаш у тебя есть?

— Есть.

— Запиши фамилию: Солон Шисслер. Эс-о-эл-о-эн. Солон. Ша-н-эс-эс-эл-е-эр. Шисслер. Владелец похоронного бюро в Шведской Гавани. Попроси Артура позвонить ему — пусть ждет моего звонка.

— Ты собираешься устраивать похороны здесь?

— А где же еще? Очень сомневаюсь, чтобы в данных условиях Уилма пожелала предоставить ему местом на своем фамильном участке, где бы он ни находился. Его место рядом с Локвудами. Так что попроси Артура известить Шисслера.

— Похороны будут торжественные? Народу будет много?

— Конечно, нет. Когда нью-йоркские власти дадут разрешение, я велю перевезти Пена в Шведскую Гавань и отправить прямо на кладбище. На погребении будут только близкие.

— А к Уилме ты поедешь?

— Как только накину на себя что-нибудь. А ты лучше выпей брому и немного поспи.

— Хорошо, милый. Наверно, я так и сделаю. Доброй ночи. Я очень тебе сочувствую. Знаю, как ты любил Пена.

— Доброй ночи, Джеральдина. — Джордж повесил трубку. — Да, любил, — пробормотал он. — Очень любил. Только до сих пор, по-моему, не отдавал себе в этом отчета.

Когда такси проезжало мимо станции метро на Пятьдесят первой улице, Джордж велел шоферу остановиться. Не выходя из машины, он прочитал вверх ногами на первой полосе «Дейли ньюс»: «ДВОЕ УМЕРЛИ В ЛЮБОВНОМ ГНЕЗДЫШКЕ». Джордж купил «Таймс», «Уорлд», «Америкэн», «Ньюс» и «Миррор». Лишь «Ньюс» и «Миррор» поместили репортаж об этом событии. Тексты репортажей были фактически одинаковы.

— Читаешь эти чертовы газеты и думаешь: у них там в любовных гнездышках больше стреляют, чем целуются, — сказал шофер. — Ну за каким дьяволом ему понадобилось стрелять в бабу? На мой взгляд, если ты ее застукал, дай ей на счастье по морде — и дело с концом. Какой смысл рисковать — потом ведь не расхлебаешь. Баба есть баба. Их только в этом городе два миллиона. Может, со мной не всякий согласится, но я так считаю. Я до них охоч, и у меня их много. По этой самой причине жена и не живет со мной. Завела, наверно, другого. И что же? Из-за этого я должен в нее стрелять? Нет, не доставлю я ей такого удовольствия. Или вот этот несчастный подонок Грэй — Джадд Грэй. Ну, подговорила она его шарахнуть Снайпера железякой по голове, а дальше? Ненавидят теперь друг друга и вместе будут расплачиваться. Возишь по ночному Нью-Йорку разных потаскух — чего только не увидишь. Эх, бабы! Скажу вам вот что, мистер: цена им сорок пять центов.

— Очень поучительно, — сказал Джордж.

— Еще как, — согласился шофер.

Газеты содержали не больше сведений, чем мог сообщить таксист: Джордж, во всяком случае, узнал из них мало нового. В скупых, торопливо составленных отчетах говорилось, что соседи слышали четыре выстрела: три раза Пен выстрелил в Мэриан, одетую в домашний халатик, и один — себе в висок. Это произошло в начале одиннадцатого вечера. По описанию соседей, Стрейдмайер была женщина привлекательная, одевалась строго и играла на рояле классическую музыку. Несколько раз жильцы дома жаловались управляющему, что у нее на квартире бывают вечеринки, которые длятся всю ночь, но такое случалось не часто. Говорили, что она когда-то была замужем, по развелась. Пенроуз Локвуд числился в «Книге избранных» — миллионер, совладелец фирмы, занимающейся размещением капиталов, член фешенебельных клубов, выпускник аристократической школы св.Варфоломея и Принстонского университета. Двадцать три года состоял в браке с Уилмой Рейнслер — дочерью ныне покойных мистера и миссис Дж.Киллиан Рейнслер, принадлежавших к старинному роду Никербокеров. Детей они не имели.

В вестибюле дома Пена горел свет. Джордж нажал кнопку звонка. Дверь открыл дворецкий, уже много лет служивший у Пена.

— Добрый вечер, сэр, — сказал он. — Позвольте заметить, сэр, что я не нахожу слов.

— Благодарю, Норман, — сказал Джордж. — Выбросьте, пожалуйста, эти газеты. Купил их по дороге сюда. Не так уж много информации.

— То, что в «Ньюс» напечатано, сэр, я уже видел. Участковый полицейский дал мне экземпляр.

— Ну, а как миссис Локвуд? Держится?

— Я бы сказал, хорошо держится, сэр. У нее там сейчас подруга. Миссис Шервуд Джеймс — жена двоюродного брата миссис Локвуд. Она живет недалеко, за углом. Пришла сюда более часа назад. И вообще у миссис Локвуд постоянно кто-нибудь находится.

— А кто еще?

— Сейчас больше никого, сэр. Приходил мистер Хайм, но он пробыл недолго. Очень многие звонят по телефону, что естественно. Мне пришлось прибегнуть к помощи приятеля-полицейского, чтобы отделаться от прессы. Был тут особенно неприятный малый, представившийся помощником окружного прокурора, но внутренний голос подсказал мне не впускать его, и я не впустил. Рыжий ирландец. В полиции его знают. Потом пришла тихая, как мышонок, молодая женщина — эта пыталась выдать себя за медицинскую сестру, хотя никаких медсестер мы не вызывали. Оказалось, что она тоже из прессы. Под сообщением в «Ньюс» значится ее имя: Глэдис Робертс.

— А вы сообразительны, Норман.

Они поднялись по нескольким ступенькам в библиотеку. Уилма встала ему навстречу, и они молча обнялись. Дороти Джеймс поспешила сказать, что посидит в соседней комнате, и вышла, оставив их вдвоем.

— Я так рада, что ты оказался поблизости, — сказала Уилма. — Мне не хотелось беспокоить Джеральдину, но ты был первым, о ком я подумала. Ты что-нибудь знал об этой связи, Джордж?

— Нет. В такие дела Пен никого не посвящал, даже меня.

— Судя по всему, это началось давно. — Уилма в нерешительности помолчала. — И я об этом знала.

— Знала?

— Я не виновата, Джордж. Я была уверена, что это пройдет. Мы не очень ладили в последнее время, но ведь и самые счастливые браки порой дают трещину, а мы были уже немолоды. Скажу тебе правду, Джордж: я тоже завела любовника. Если Пен мог на это пойти, то почему не могла я? У каждого из нас могло быть что-то на стороне, пока мы не перебесимся. Но Пен слишком увяз, да и эта женщина не собиралась упускать случай. Пен просил у меня развода.

— Развода?

— Я ему отказала. Мне вдруг стало страшно. Я немолода, но лет на двадцать пять — тридцать, я думаю, меня еще хватит, и мысль о том, что мне придется прожить их в одиночестве, испугала меня. Выйти замуж за моего любовника я не могла по многим причинам. Во-первых, он намного моложе меня. По возрасту он мне в сыновья годится. Да и по ряду других причин брака у нас не получилось бы. Пен и я могли бы продолжать жить, как жили, но он потребовал слишком многого. Или она потребовала, что одно и то же. В итоге никто ничего не получил. Лишь грязь в бульварных газетах.

— Уилма, ты поразительная женщина, — сказал Джордж. — А я так боялся нашей встречи.

— Ты думал, я буду биться в истерике? Да, у меня была истерика — до того, как ты пришел. Или почти истерика. Для меня, во всяком случае, это была истерика. Я рано легла вчера и почти уже засыпала, когда постучал Норман и сказал, что в вестибюле у нас люди из сыскной полиции. Сыщики в вестибюле, а полицейские перед домом. Я не совсем помню, что со мной было в первые минуты. Не помню, ни кто из сыщиков сообщил мне о Пене, ни как я на это реагировала. Бедный Норман, он не привык к таким передрягам. Когда пришла эта весть, он, наверное, мирно потягивал вино. Эстелла была выходная, я разрешила ей навестить сестру в Бронксе. Горничная не показывалась мне на глаза, и я собираюсь уволить ее. Кухарка тоже была бесполезна — она глуховата, к тому же вечерами, после окончания работы, сидит в своей комнате. Она очень религиозна. У нее там небольшой алтарь, перед которым она подолгу молится. И каждое утро ходит в церковь, буквально каждое.

— К счастью, недалеко от тебя живет Дороти Джеймс.

Уилма замялась.

— Дороти — мое спасение. Но я нуждалась в мужской поддержке, а единственным мужчиной, к которому мне пришло в голову обратиться, был мой финансовый советник.

— Я даже не знал, что у тебя есть такой советник. Считал само собой разумеющимся, что твоими денежными делами занимается Пен.

— Он и занимался — в большинстве случаев. Но я, как и все, играла на бирже.

— А, тогда понятно.

Их взгляды встретились.

— Ты хочешь вогнать меня в краску, Джордж.

— Ну что ты, Уилма.

— Он не финансовый советник. Это мой любовник. Живет на углу Семьдесят седьмой и Парк-авеню. Он сразу приехал. Посоветовал мне позвонить тебе. И успокоил меня. А тебя избавил от лишних хлопот.

— Вижу. Ты совершенно спокойна.

— Пена отвезли в морг. Надеюсь, я не должна туда ехать для опознания.

— Думаю, что мы сумеем договориться с фирмой «Стрэтфорд, Керси и Стрэтфорд». Они пошлют кого-нибудь.

— Он выстрелил себе в висок, — сказала Уилма. — А ей попал в сердце. Зачем он стрелял себе в голову?

— А что? О своей внешности он вообще никогда не думал, и я сомневаюсь, чтобы он слишком беспокоился о том, как будет выглядеть после смерти, — сказал Джордж. — Ну, давай теперь обсудим кое-что, Уилма. Две бульварные газеты — «Дейли ньюс» и «Дейли миррор» — я видел. Третья — «Дейли грэфик» — появится только сегодня. Примерно в это же время выйдет херстовская «Нью-Йорк джорнэл». Газета «Пост энд сан» не станет делать сенсации, зато остальные — это-то я прекрасно знаю — развернутся вовсю. Эта история — совершенно в их вкусе.

— Дороти говорила то же самое.

— Вот мой совет: пусть Дороти увезет тебя отсюда. Тебе совсем ни к чему попадаться на глаза фотографам и репортерам.

— Дороти мне уже предлагала. У них в Манчестере, в штате Вермонт, есть дом. Я отказалась.

— Я договорюсь, чтобы тело Пена перевезли в Шведскую Гавань. Панихида, на которой будут присутствовать только близкие родственники, состоится прямо на кладбище, где похоронены все Локвуды, начиная с нашего деда.

— Я знаю это кладбище. Была там, когда хоронили Агнессу. Когда придет мой час, надеюсь, что и меня похоронят там. Мы с Пеном прожили вместе полжизни и, когда это случилось, все еще состояли с ним в браке. Я бы сама себя порицала, если бы не присутствовала на его похоронах. Он был хороший человек и почти двадцать пять лет хорошо ко мне относился. Настолько был хороший, что не умел противостоять злу. Я была бы мерзкой лицемеркой, если бы сейчас публично отказалась от него. Нет, Джордж. Спасибо тебе за добрые намерения, но Пен заслуживает уважения. И любви. Я любила его. Не всегда. Без страсти. Без романтики. Но это была любовь, которую испытываешь к таким, как он. Простодушному. Очень доброму. Мягкому. Да, именно мягкому. И, конечно, немного сумасшедшему, как все в вашей семье.

— Поэтому у вас и не было детей?

— О нет, детей я завела бы, несмотря на безумие и в моей и в вашей семье. Я никогда не предохранялась. Мы хотели иметь детей, но у нас не получалось. Нет, я поеду на похороны Пена, так же как он поехал бы на мои. Если только…

— Что «если»?

— Если только это не поставит тебя в неловкое положение.

— Почему это может поставить меня в неловкое положение?

— Ну, лишний повод для разговоров… Кто тебя знает, Джордж. Ты так тщательно все продумываешь. По-моему, ты ничего не делаешь под влиянием импульса.

— А если что и делаю, то это не очень хорошо кончается, — ответил Джордж Локвуд.

— Бедный Пен был совсем другим.

— Мне кажется, мы слишком долго оставляем Дороти одну.

— Она будет у меня ночевать, — сказала Уилма. — Если хочешь, ночуй и ты, места здесь много.

— Благодарю, но в гостинице мне будет удобнее. Завтра, то есть сегодня, мне придется много разговаривать по телефону, а там есть коммутатор. И люди меня знают. Закажу себе еще один номер, и тогда у меня будет два телефона. Второй номер запишу на имя… Шервуда Джеймса. Тебе придется это запомнить, если захочешь мне позвонить.

— Шервуд Джеймс, Шервуд Джеймс, — повторила Уилма. — Кого они позовут, чтобы опознать эту женщину?

— Не знаю. Очевидно, кого-нибудь из родных. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Да так, я подумала о том, как она там лежит. Когда женщина попадает в такую историю, это хуже, чем мужчина.

— Почему?

— Сама не знаю, но это так. Наверно, я так думаю потому, что я — тоже женщина. Другого объяснения нет. Или их держат, по-твоему, вместе?

— Нет, по-моему, каждый лежит в отдельном ящике, которые открываются, как ящики комода. Но не думай об этом, Уилма, и не пей больше кофе. Я скажу Дороти, чтобы она уложила тебя в постель.

— Как жаль, что ты — это ты, а не посторонний мужчина. Я не должна тебе этого говорить, правда? Но тут природа виновата. Жизнь есть жизнь и… тебе не надо ничего объяснять. Обними меня, Джордж.

— Это было бы большой ошибкой, Уилма. Дороти в соседней комнате.

— Тогда уходи, прошу тебя. Когда ты уйдешь, я успокоюсь.

— Доброй ночи, — сказал он.

Большие счета, которые он без звука оплачивал в гостинице «Карстейрс», щедрые чаевые — все это сейчас окупилось. Когда он вернулся от Уилмы в гостиницу, ночной администратор просто сказал:

— Мистер Локвуд, весь наш персонал желает выразить вам сочувствие.

Лифтер-ирландец, страдавший артритом, сказал:

— Мы сожалеем о вашей беде, сэр.

Он поднялся к себе в номер и не успел еще повесить пальто, как зазвонил телефон. Это был Деборио, управляющий отелем, видимо, он приказал телефонистке немедленно сообщить ему, как только появится Локвуд.

— Если пресса узнает, что вы здесь, то нам не удастся помешать ей проникнуть в вестибюль, — сказал Деборио. — Но вы сможете уйти, воспользовавшись нашим служебным лифтом и служебным ходом. Это — через две двери от главного входа, так что корреспонденты не обратят на вас внимания. Или, если хотите, я позвоню своему приятелю в другую гостиницу, где вам обеспечат полное уединение. — Из суетливого человечка в неизменной визитке, к лацкану которой была пришита неизвестно почему какая-то ленточка, он вдруг превратился в стража, причем весьма бдительного. — У нас есть связи и в политических кругах, мистер Локвуд. В Таммани-Холле, если понадобится. Я лично знаком с мэром и знаю номер его частного телефона. Они покровительствуют не только отелю «Балтимор».

Джордж Локвуд никак не ожидал, что именно здесь он получит хотя бы обещание поддержки и утешения, в которых так нуждался. Не столь важна была ему помощь Деборио, сколько сознание, что в этот ранний час, когда почти весь город еще спит, он тоже может лечь и отдохнуть и расслабиться, не опасаясь непрошеных посетителей. Уилма и другие могут обратиться к нему, а к кому обратится он? И вот теперь он понял, что этот вопрос он подсознательно задавал себе с тех пор, как ему позвонила Джеральдина, — и ответ на него дал швейцарский итальянец, пожелавший выразить признательность за коробки сигар фирмы «Упманн», которые он ежегодно получал от своего клиента. В обмен за эти рождественские подарки ему предоставлялись теперь условия для сна, которого начинали требовать его мозг и тело.

Джордж Локвуд разделся и лег в постель, уверенный в том, что едва он погасит свет, как усталость, точно наркотик, возьмет свое. Но заснуло лишь его тело. Его руки, вытянувшиеся вдоль туловища, и совершенно прямые ноги придавали ему в эту минуту вид мертвеца, лежащего в морге. Хотя он уже не молод, он еще ни разу по-настоящему не смотрел смерти в глаза. Всю войну он прослужил за одним и тем же письменным столом в штабе коменданта погрузки войск на суда. Он никогда не видел, как убивают, и никогда не стоял у одра умирающего естественной смертью. Самоубийство Энсона Чэтсуорта выглядело нелепой и страшной шуткой, одной из студенческих проказ. Мальчика, напоровшегося на пики, которыми была утыкана ограда, Джордж даже не знал в лицо. Агнесса Локвуд, умирая, не позвала его проститься, а он не захотел входить к ней непрошеным. И тем не менее смерть постоянно сопутствовала ему. Он никогда не осуждал дедушку за убийство тех двух человек, что угрожали его жизни. Будь он на его месте, в той же ситуации, он поступил бы так же. При жизни Агнессы он желал ей смерти, и она это знала; тем самым он фактически обрек ее на смерть. Он никогда не умел притворяться, делать вид, что жалеет слабых, и тем более не намерен был притворяться теперь, когда его брат из-за слабости без всякой необходимости убил женщину, потому что она была его слабостью и его силой. Ведь это же так. Поступок Пена был крайним, конечным, неизбежным проявлением слабохарактерности человека, всю жизнь прикрывавшего свою слабость добротой, которую он предлагал миру, лишь бы мир не судил его слишком строго или же не судил вообще. Ничто в жизни Пена (как и вся его жизнь) не может вызвать искренней печали. Найдутся, конечно, люди, которым взгрустнется, но это будут те, кто, как и Пен, вступал в ту же сделку с миром. А кто из людей, хорошо знавших Пена, будет скорбеть об его смерти? Мутноглазый дворецкий, воровавший у него вино? Уилма, его жена? Но разве она не выдала себя, когда заявила, что положение женщины в такой ситуации хуже, чем положение мужчины? Ту женщину она пожалела, а Пена — нет. Удивление, нервное возбуждение, замешательство, боязнь публичного скандала — все это побудило ее искать облегчения в сексе. Впрочем, такое же воздействие вполне могла оказать на Уилму и ее неудовлетворенность встречей с молодым любовником. Поступить честно и благоразумно значило для Джорджа встретить испытания ближайших нескольких дней с достоинством и деловитостью. Парадоксально, но факт, что скандальные обстоятельства, приведшие к кровавым событиям прошедшей ночи, облегчали ему именно такое поведение. Да, он сумеет продемонстрировать людям образец мужества и самообладания. «Я им еще покажу», — пробормотал он. Эта мысль успокоила его, и он заснул.

Спустя четыре часа Джордж Локвуд проснулся с ощущением свежести в голове. Завтракать по-настоящему было еще рано, поэтому он попросил только кофе. Заказ был тотчас же выполнен, кофе оказался уже готовым.

— День тут начинают с того, что варят кофе, — объявил коридорный. — Каждое утро, пока еду в надземке, говорю себе: вот приеду и сразу выпью чашку доброго кофе. Следующий свежий кофе будет не раньше восьми тридцати — девяти часов.

— Это важно знать, — сказал Джордж Локвуд. Он отметил про себя, что коридорный не выразил ему соболезнования и вообще никак не комментировал вчерашнее скандальное происшествие. Очевидно, Деборио дал своему персоналу соответствующие инструкции. Как бы в подтверждение этого, коридорный отпер дверь смежной комнаты.

— Вот вам вторая комната, сэр, — сказал он и ушел.

Джордж занялся составлением графика телефонных разговоров. Вот этим он любил заниматься. Он был дотошен: подсчитал время, необходимое для каждого разговора, и предусмотрел резерв времени на непредвиденные звонки. К его изумлению, первым человеком, позвонившим ему из города (это было в одну минуту девятого), оказалась Уилма.

— Я только что получила чудесную длинную телеграмму от Бинга, твоего сына. Прочитать? — спросила она.

— Если очень длинная, то не надо, — ответил он. — Я лучше потом прочту.

— Она заняла целую страницу. Но ты должен, я думаю, знать, что он едет сюда.

— Когда?

— По-моему, он уже в пути. У нас ведь разница во времени. Какая?

— В Калифорнии на три часа меньше, чем у нас. Когда здесь восемь, там — пять. Он едет в Нью-Йорк или еще куда-то? Мог бы сесть в Чикаго на поезд и доехать до Филадельфии, а оттуда — тоже поездом или в машине — добраться до Шведской Гавани.

— Он ничего об этом не пишет. Просто: «Сажусь первый поезд Восток».

— Наверно, пришлет еще телеграмму. Имей в виду, Уилма, что я пробуду здесь все утро, и не забудь про Шервуда Джеймса. В том номере у меня еще один телефон.

— Об этом я уже забыла, но теперь буду помнить, — сказала она.

Весь день, следуя графику и время от времени внося в него поправки, он разговаривал с адвокатами, похоронным бюро, чиновниками административных служб, друзьями Деборио и с Дэйзи Торп из своей конторы. Все служащие вышли на работу, но он отослал их домой, оставив только Дэйзи. Всякий раз, когда он чувствовал, что у него образуется короткая пауза, он придумывал себе какое-нибудь занятие: ему не хотелось оставаться без дела, ибо безделье возвратило бы его к мыслям о сыне. За всю истекшую ночь, начиная со звонка Джеральдины, он ни разу не подумал о Бинге и ни разу ему не пришло в голову известить его, установить с ним прямую или косвенную связь. Как будто Бинга вообще не существовало. Время от времени в памяти всплывали имена школьных товарищей Пена, его знакомых в деловом мире — мужчин и женщин, занимавших в жизни брата большее или меньшее место, но он как-то не подумал о том, что у него есть собственный сын, дядя которого убил женщину и покончил с собой и который имеет право знать подробности. Вероятно, его сын прочитал об этом скандальном происшествии в калифорнийских газетах. Мальчик любил дядю. Они редко виделись, но относились друг к другу добродушно-насмешливо, с ласковой непринужденностью. Смерть Пена и то, как он ушел из жизни, должны были потрясти Бинга, и Джордж вдруг увидел в сыне человека, который будет искренне и глубоко опечален — так искренне и так глубоко, как никто другой.

Джордж Локвуд не видел своей вины в том, что не подумал о сыне, — в этом не было злого умысла, желания игнорировать или отомстить. Он просто забыл, хотя менее двух суток назад мысль о сыне неотступно преследовала его. А в результате положение затруднительное, поскольку его ничем не объяснишь. Но кому надо объяснять? Сыну? Объяснить, что отец о нем забыл? Джордж чувствовал себя не в своей тарелке, потому что его смущала скрытая, подспудная причина его забывчивости, а человека, редко испытывающего смущение, выбивает из колеи любая неловкость, в которую он попадает. Его начинала пугать мысль о возвращении в Шведскую Гавань и встрече с сыном. Перед ним-то уж нельзя будет продолжать игру и удерживать на лице маску внешнего спокойствия. Он словно уже чувствовал на себе взгляд Бинга. Правда, с тех пор, как того выгнали из Принстона, они ни разу не встречались, но Джордж ясно представлял себе, как выглядит его сын. Об его физическом облике он получил представление, рассмотрев привезенные Хиббардом фотографии: из мальчика он превратился в рослого, крепкого мужчину, добившегося успеха тяжелым трудом и выковавшего властный характер. Слабый человек на нефти не разбогатеет, конкуренцию выдерживает прежде всего тот, кто начал простым рабочим, закаленным безжалостным трудом, безжалостной борьбой, безжалостными попойками, в в ком заложена жилка авантюриста. В смысле стойкости и упорства нефтяники принадлежат к одной категории со сталеварами, скотоводами — вообще с людьми, способными выжить и победить там, где требуются крепкие мускулы и готовность и умение мириться с грязью.

Теперь Джордж Локвуд начинал понимать, откуда у него эта забывчивость. В сущности, это была совсем не забывчивость, это была ненависть. Она началась с приезда Престона Хиббарда, с его рассказа о Бинге, о жене Бинга, о детях Бинга, о «роллс-ройсе» Бинга и о положении Бинга на Дальнем Западе. Его мальчик материально независим, и достиг он этой независимости без помощи отца. Он сделал карьеру в таких условиях существования» которые его отцу были бы не под силу. Джордж Локвуд не забыл своего сына, он просто выбросил его из головы, сын же заставлял его лгать самому себе.

В случае с Мэриан Стрейдмайер им руководило не половое влечение как таковое, а неодолимое желание властвовать над человеком, который, будучи к тому же женщиной, может попутно доставить ему и чувственное наслаждение. Он полагал, что это принесет ему хотя бы временное облегчение. Джордж Локвуд теперь понял: даже если бы его свидание с Мэриан Стрейдмайер и не повлекло за собой кровавых последствий, встреча с сыном все равно была бы неизбежной, потому что он сам не желал ее избегать. Фотографии Хиббарда сделали ее необходимой. Джордж Локвуд не мог не предпринять еще одной попытки возвыситься над сыном, даже если эта попытка и закончится сокрушительным провалом.

Ему необходимо было спасти хотя бы свое положение. В глазах сына он всегда был сволочью. Пусть Бинг и останется при своем мнении. Сын не должен знать, что его успех в жизни был одновременно и победой над отцом.

Тут Джордж Локвуд вспомнил об Эрнестине и удивился, что она еще не откликнулась.

Шисслеру это дело не сулило больших денег. Тело бальзамировали в Нью-Йорке, гроб купили в Нью-Йорке. Останки везли поездом. Их надо было выгрузить из багажного вагона, перенести в катафалк Шисслера и доставить на кладбище. Раз Джордж Локвуд сказал «на похоронах будут только свои», значит, так тому и быть. Весь кортеж состоял из катафалка и двух автомобилей. Оба автомобиля принадлежали Локвуду, так что даже за машины ничего не возьмешь. Никаких специальных церемоний. Никаких цветов. Поскольку Пенроуз был ветераном, представители Американского легиона хотели поставить у гроба почетный караул, но Джордж Локвуд отклонил их предложение. Словом, все это сулило ему едва ли тысячу долларов, а может, и пятьсот-то с трудом набежит.

Около половины одиннадцатого к вокзалу Рединга подкатили «пирс-эрроу» и «линкольн» Локвуда. Пассажиры не вышли из машин. Джордж Локвуд, его жена и еще одна дама сидели в «линкольне», остальные — в «пирс-эрроу». В «линкольне» за рулем сидел Эндрю; шофера «пирс-эрроу» Шисслер не узнал. Похож на Дигена, того парня из сыскного агентства, что работал одно время у Локвуда. Да, он. Значит, Диген, из Гиббсвилла. Даже шофер и тот не из Шведской Гавани. Шисслер подошел к «линкольну», снял с головы цилиндр и открыл заднюю дверцу.

— Доброе утро, Джордж. Миссис Локвуд. Поезд номер восемь прибывает вовремя. Немного запаздывал, но по пути нагонит. До прибытия остается пять-шесть минут.

— Благодарю вас, — сказал Джордж Локвуд.

— Можно сказать об этом тем, кто сидит в «пирсе»? — спросил Шисслер.

— Скажите и им.

В «пирс-эрроу» сидели двое мужчин и две женщины. Две пары средних лет. Он открыл заднюю дверцу и увидел их. Все — незнакомые люди.

— Полагаю, вам интересно знать, когда прибывает поезд. По расписанию. Я — директор похоронного бюро Шисслер.

Мужчины невнятно пробормотали «спасибо». Шисслер, постояв немного в нерешительности, медленно закрыл дверцу. Высокомерная публика. Напрасно они так себя ведут. Особенно если учесть случившееся с Пеном Локвудом и то, как он опозорил себя и город. Шведскую Гавань упоминали во всех нью-йоркских и филадельфийских газетах.

Шисслер отправился в северный конец платформы — туда, где всегда останавливался багажный вагон поезда номер восемь. К нему присоединился заведующий багажным отделением Айк Венер. На нем были форменная фуражка и полосатые рабочие штаны.

— Опаздывает? — спросил Шисслер.

— Когда отходил от Порт-Клинтона, то на две минуты запаздывал, — ответил Айк Венер. — Но для Эда Дункана это пустяк. Две минуты он может наверстать и по дороге отсюда в Гиббсвилл.

— В следующем году ему на пенсию, — сказал Шисслер.

— Кому — Эду? До пенсии ему еще почти два года служить. А вот и он. Слышите свисток? К переезду Шмельцера подъезжает. — Айк Венер вынул из кармана часы. — Нагнал. Не хотел бы я работать у Эда кочегаром, когда он запаздывает.

Как только поезд остановился, дверь багажного вагона открылась. Кондуктор с двумя помощниками подкатили гриб на валиках к краю вагона и погрузил на ручную станционную тележку. Шисслер и Венер помогали.

— Осторожно, осторожно, — повторял кондуктор.

Один из помощников — более молодой и шустрый — заметил:

— А женщину-то они, видно, в Нью-Йорке оставили, да, Венер?

— Заткнись ты, — сказал Венер.

Тот засмеялся.

Венер расписался за гроб, вернул квитанцию кондуктору и повез тележку с гробом по направлению к катафалку. Затем Шисслер, его помощник и Венер поставили гроб на катафалк.

— Спасибо, Айк, — сказал Шисслер. — До свидания.

— До свидания, — ответил Венер.

Шисслер низко поклонился шоферу Джорджа Локвуда, давая знак отправляться в путь, и кортеж тронулся.

У могилы их поджидал молодой человек по имени Фауст — помощник пастора лютеранской церкви. Панихида длилась меньше десяти минут, и ни один из семерых участников похорон не выказал ни малейшего волнения. Особенно внимательно Шисслер наблюдал за вдовой, но и она оставалась спокойной. Правда, если учесть обстоятельства смерти Пенроуза Локвуда, нельзя было ожидать от нее проявления особой скорби, но она не выказывала никаких эмоций вообще. Словно хоронили кошку.

Молодой Фауст кивнул Джорджу Локвуду, показывая, что служба окончена. Джордж и вдова поблагодарили его, и все направились к машинам. В эту минуту откуда-то вынырнули два незнакомца с фотоаппаратами в руках и, сверкнув блиц-лампами, сняли группу. Как они здесь оказались, Шисслер не знал. Раньше он их не видел. Сделав снимки, они тотчас ушли. Интересно, попал ли он в кадр. Он проводил Локвуда до автомобиля и спросил:

— Все в порядке, Джордж?

— Все, кроме фотографов. Но вас я за них не виню. Я думал, вы поставите тут полицейского.

— Так здесь же не город, Джордж. Мы выехали за городскую черту.

— Что делать, — сказал Джордж.

— Прямо домой, сэр? — спросил Эндрю.

— Прямо домой, — ответил Джордж. — Диген знает, как отсюда ехать?

— Да, сэр. Он все дороги знает лучше меня.

— Тогда поехали. — Джордж сел в «линкольн» между Уилмой и Джеральдиной. — Очень жаль, что фотографы все-таки прорвались.

— Не очень-то многого они добились, — сказала Уилма. — Сняли женщину под вуалью. По-твоему, они только ради этого ехали сюда из самого Нью-Йорка?

— Не знаю, но пусть лучше не появляются у нашего дома. Диген, шофер второй машины, — частный детектив. Фактически он мой сторож, но работает в сыскном агентстве. Достаточно одного моего слова, и он вдребезги разобьет их фотоаппараты. А заодно, может, и нос кое-кому расквасит.

— Господи, неужели возможна такая неприятность? — испугалась Джеральдина. — Не надо этого допускать.

— Что касается неприятностей, то у тебя их было в истекшую неделю, мне кажется, меньше всех, — сказал Джордж.

— Я имела в виду не только нас, но и Уилму.

— Ну, разумеется.

— Как здесь красиво, — сказала Уилма. — А эти огромные красные амбары — их строят прямо на земле, без фундамента?

— На это есть причина, даже несколько причин, — пояснил Джордж. — Внизу помещается скот: коровы, лошади. Наверху хранят зерно, сено, солому. Кукурузные початки, разумеется, хранят отдельно, но зерно, сено и солому — в том же помещении, только наверху, где сухо.

— Но ведь животным в них холодно?

— Скоту стелют солому. И потом, фермеры считают, что для здоровья животных лучше, если они стоят не на деревянном полу, а на земляном.

— Джордж может прочесть лекцию на любую тему, стоит только попросить, — сказала Джеральдина. — А я, например, понятия о таких вещах не имею.

— Потому что ты никогда ни о чем толком не спрашиваешь, — сказал Джордж. — Я знаю много такого, о чем ты и не подозреваешь.

— О, в этом я уверена, — сказала Джеральдина. — Иногда я боюсь даже спрашивать.

— Это потому, что интересуешься не тем, чем нужно. Верно? Вот Уилму заинтересовали скотные дворы пенсильванских немцев, и я ей рассказываю, поскольку родился здесь, вырос и кое-что про них знаю.

— Но ты же сам сломал один такой двор, чтобы построить себе дом.

— Я не собирался заниматься сельским хозяйством, а строил загородный дом для нас с тобой, милая. Только для нас.

— Чепуха. Ты строил поместье для будущих поколений Локвудов.

— А что, если так? Сильно просчитался?

— Кстати, о Локвудах, — вмешалась Уилма. — Что случилось с Бинтом? Он же собирался быть сегодня здесь.

— Может, опоздал на пересадку в Чикаго. Или вообще раздумал ехать, а тебе ничего не сообщил. А что это за машина идет по нашей дороге? Если снова эти чертовы фотографы, то я от них живо избавлюсь. — Джордж нагнулся к слуховому отверстию в перегородке. — Эндрю, ты не знаешь, что это за машина? Она свернула в нашу сторону.

— Лет, сэр. Это «кадиллак» выпуска прошлого года, но я его не узнаю. Лимузин с четырьмя дверцами. В Гиббсвилле есть два таких автомобиля, но они другого цвета.

— К нашему дому едет, — сказал Джордж. — А ты, Уилма, не узнаешь этой машины?

— Нет.

— Вот кто-то вылезает. Один. И кто, вы думаете, этот человек? Мой сын!

— Ужасно хочется познакомиться с ним! — воскликнула Джеральдина.

— Только штанишки не намочи. Сейчас познакомишься, — сказал Джордж.

— Значит, это он? — спросила Уилма. — Как я рада, что он все-таки приехал.

Бинг Локвуд стоял у парадной двери и ждал, когда ему откроют. В это время подъехал «линкольн». На Бинге был синий саржевый костюм, белая сорочка с пуговками на воротничке и черный вязаный галстук. Лицо его так сильно загорело, что казалось почти черным рядом с белыми лицами людей, вылезших из «линкольна».

— Здравствуй, отец, — сказал он. — Я попал не в тот дом.

— Здравствуй, сын. Не в тот дом? А в какой же? — Они пожали друг другу руки.

— В старый. Домой. Здравствуйте, тетя Уилма. — Он обнял ее и поцеловал в щеку.

— Знакомься — твоя мачеха, — сказал Джордж.

— Здравствуйте, пасынок, — сказала Джеральдина. — Наконец-то встретились. Я так рада.

— Конечно, ты этого дома еще не видел, — сказал Джордж. — Ну, будем ждать остальных? А, вот и они. Давайте здесь же все и представимся. Мистер и миссис Шервуд Джеймс, родственники Уилмы.

— Мы уже давно знакомы, — сказал Бинг, пожимая руки Дороти и Шервуду Джеймс.

— А это — мистер и миссис Десмонд Фарли, тоже родственники Уилмы.

Бинг Локвуд поздоровался и с ними.

— Джеральдина, проводи всех в дом, пожалуйста. Мне надо сказать два слова Дигену. Эндрю, будь любезен, возьми чемодан моего сына. Откуда ты приехал, сын?

— Из Филадельфии. Прибыл я туда сегодня утром. Один приятель одолжил мне свой автомобиль, но я застрял на Стентон-авеню. Приехав же сюда…

— Стентон-авеню? — удивился Джордж. — Что ты делал на Стентон-авеню? Мы уже много лет туда не заглядываем.

— Ну, и я больше не загляну, — сказал Бинг. Он обнял Уилму за плечи, и та робко подняла на него печальные глаза. Джордж это заметил, и ее лицемерие сначала покоробило его. Но потом он понял, что это совсем не лицемерие: просто на нее подействовала искренняя печаль его сына.

Джордж предупредил Дигена насчет газетных фотографов.

— Эндрю позаботится о том, чтобы они не прошли через главные ворота, а вы последите за задней дверью.

— В том, что они не полезут через стену, я вполне уверен, — сказал Диген.

Джордж подумал, что Диген мог бы и не напоминать ему о пиках на стене, но сказал только:

— Так я полагаюсь на вас, — и пошел в дом.

Все вернувшиеся с кладбища разошлись по туалетным комнатам. Распорядиться о завтраке должна была Джеральдина — точное его время не было назначено, потому что никто не знал, сколько продлятся похороны. На какое-то время Джордж остался в кабинете один. Супруги Фарли и Шервуд Джеймс отправлялись ближайшим дневным поездом в Нью-Йорк, а Дороги Джеймс и Уилма собирались заночевать. Уилме необходимо было подписать кое-какие бумаги, поэтому утром ей предстояла встреча с Артуром Мак-Генри. Джорджу были неизвестны только планы сына.

Пришла Джеральдина.

— Как ты думаешь, нести коктейли сюда или в парадный зал? — спросила она.

— Здесь будет тесновато, — ответил он. — Ты что-нибудь выяснила о планах Джорджа?

— Да. Он хочет остаться здесь до завтра. Повезет Уилму и Дороти в своей машине до Филадельфии. Оттуда они поедут поездом.

— Значит, он у нас переночует.

— Да. Видимо, он считает это само собою разумеющимся. Он очень симпатичный. Между прочим, просил, чтобы я звала его Бинтом. Говорит, что в Калифорнии Джорджем его никто не зовет.

— Разумеется, никто.

Завтрак прошел сообразно правилам этикета, действующим в подобных случаях: никто не упоминал имени покойника; Джордж Локвуд кратко рассказал историю своего поместья; Десмонд Фарли и Бинг Локвуд побеседовали о добыче нефти; и, наконец, хозяйка напомнила извиняющимся тоном, что если супруги Фарли и Шервуд еще не уложили свои вещи, то должны сделать это, так как до вокзала ехать пятнадцать — двадцать минут.

Вскоре супруги Фарли и Шервуд Джеймс уехали. Джеральдина, Уилма и Дороти Джеймс ушли наверх, в комнату Джеральдины, и Джордж Локвуд — впервые за шесть лет — остался вдвоем с сыном.

— Сигару, сын?

— Пожалуй. Спасибо. К сигарам я уже привык. У нас, как правило, нельзя курить на работе. Достаточно одной спички — и все летит к черту. Так что я всегда ношу с собой сигары как жвачку. Не зажигаю, а только жую. Усвоил такую привычку.

— Говорят, ты здорово преуспел. У меня был Престон Хиббард и все рассказал. Привез даже несколько фотографий твоей жены и детей.

— Да, мы приятно провели с ним время. Отличный парень. В школе я был о нем не очень высокого мнения, но Гарвард, должно быть, сделал из него человека. По-моему, именно Гарвард. Во всяком случае, он поставил перед собой цель и стремится к ней. Этого как раз и не хватает ребятам нашего возраста. Они ни черта не знают — к чему стремиться, чем заняться. Если они не нуждаются в деньгах, то сидят сложа руки. Потом спохватываются, да уже поздно.

— Насколько я понимаю, сам ты не нуждаешься в деньгах, — сказал Джордж.

— Теперь — нет. Когда я заработал первую крупную сумму, я тут же ее положил на имя жены и детей. Этим капиталом никто не может воспользоваться — ни я, ни до поры до времени они. Ну, а подстраховавшись, я мог уже рисковать. И рисковал, и риск оправдывал себя.

— Пятьдесят тысяч — школе святого Варфоломея и пятьдесят — Принстону, — сказал Джордж. — Любопытно, что ты даешь деньги Принстону.

— Да. Я подумал: черт побери, ведь научили же меня там чему-то! Тому, за чем туда и поступают. Но когда меня вышибли, я узнал и еще кое-что. Не насчет жульничества. Для того чтобы узнать, что жульничать нехорошо, не обязательно поступать в Принстон. В этом отношении и мать и ты всегда были строги ко мне. Но кое-кто в Принстоне научил меня, как справиться с бедой.

— Как?

— Надо закалить себя. Стать твердым. Ни у кого не возникало сомнения насчет того, что меня надо исключать. Но они могли сделать вид, будто я совершил мелкий проступок, а это было бы неправдой. То, что я совершил, было в их глазах не мелким проступком, а серьезным преступлением, заслуживающим строгого наказания. В то же время они заверили меня, что все хорошее, что я сделал, будет принято во внимание. Если кому-то придет в голову поинтересоваться, почему я ушел из Принстона, то, учитывая все это, они будут решать, насколько подробно обо мне рассказывать. К счастью, тот единственный человек, у которого мне пришлось работать, знал точно, за что меня выгнали; он многим помог выйти в люди.

— Ты считаешь, что я был слишком суров? — спросил Джордж.

— Тогда считал, теперь — уже нет.

— Что заставило тебя думать иначе?

— Что? По-моему, расстояние. И то, что я нашел подходящую девушку и женился на ней. Создал собственный дом. И добился финансового успеха.

— И к тому же, ты ни от кого не зависел, — сказал Джордж.

— Да. Когда я узнал о смерти мамы, я понял, что оказался совсем один. Конечно, была еще Эрнестина. Но сестра — это всего лишь сестра, что еще она может значить для мужчины.

— А отец?

— Видишь ли, я теперь сам отец двух детей и задаю себе тот же вопрос. Возможно, я не менее суров, чем ты, но моя суровость — иного рода. Вспоминая наши тогдашние отношения, я вижу, что у тебя были планы насчет меня, но они вовсе не обязательно были моими планами.

— Тогда у тебя не было своих планов. Собственно, ты уже был на пути к тому, кем я хотел тебя сделать.

— Верно. Я это знаю. Но, может быть, поэтому я и сжульничал. В сущности, мне не хотелось быть точной копией тебя или дедушки Локвуда. Шесть лет я проучился в школе святого Варфоломея и почти четыре — в Принстоне и начал понимать, что все это — ерунда. Кто мы, собственно, такие? Твой дед был убийцей, а кем был отец деда, никто не знает. Отец мамы ничего особенного собой не представлял, а что касается нашей рихтервиллской ветви, то не исключено, что где-нибудь в горах живут еще наши двоюродные братья и совокупляются с родными сестрами. Нет. Я никогда не считал, что мы так уж элегантны, черт меня дери.

— Слово «элегантный» употребляет только прислуга. Так же, как слово «шикарный», — сказал Джордж Локвуд. — Я заметил, что ты и во время завтрака употребил это слово. Тебе, по-моему, ни разу не пришло в голову, что есть что-то стоящее в том, к чему стремился мой отец, к чему стремлюсь я и к чему, как я надеялся, будешь стремиться ты и твои дети.

— К чему?

— К тому, чтобы превратить род, начавшийся с убийцы, в нечто значимое. А ты сноб. Ты, очевидно, сравнивал нас со старинными семействами Англии, получающими титулы и все прочее по наследству и уходящими своими корнями в трех-четырехвековую историю. Но ты не знаешь, сколько в этих семьях убийц, насильников и воров. Или с американскими аристократами, которые привозили из Африки чернокожих и продавали их в рабство. Не одно такое семейство нажило в прошлом веке огромное состояние, а потом жертвовало крупные суммы Принстонскому и Гарвардскому университетам. Но это были грязные деньги.

— Верно, но как раз этими людьми ты, должно быть, и восхищаешься.

— Нет, не этими. Я хотел, чтобы мы были лучше них.

— Ну, ладно. Я буду лучше. Но это начнется с меня, а не с тебя, не с твоего отца и не с твоего деда.

— Что ты в этом понимаешь, невежда? Ты, может быть, думаешь, что тебя в капусте нашли? В жилах у тебя, как и у всех, течет отцовская кровь. В этом нет ни малейшего сомнения. Ты даже лицом похож на своего прадеда, который, кстати, был убийцей.

— Что ж, в его жилах кровь действительно текла. Это я скажу за него. И уж лучше быть похожим на прадеда, чем на тех, кто появился на свет потом.

— Ты имеешь в виду меня?

— Ну, раз уж мы так откровенны друг с другом, то… да, тебя, — ответил Бинг.

— Немного отклонюсь от темы. Что заставило тебя сюда приехать? Ты так сильно любил своего дядю Пена?

— Да, любил. Но ты прав. Были и другие причины. Мне хотелось взглянуть — единственный и последний раз на могилу матери. Кроме того, меня интересовал этот дом.

— Ты сказал, что ездил в наш старый дом.

— Да. На похороны я все равно не успевал, так что заехал взглянуть на старый дом. Я думал, его превратили в больницу. А там обувная фабрика!

— Я продал его обувной фирме, а деньги пошли на больницу. Строительство больницы еще не начато, и, если ты так уж щедр, они, я уверен, рады будут принять твое пожертвование.

— Извини, но этого не произойдет: я уже порвал все связи с Шведской Гаванью, — ответил Бинг.

— Тогда что же привело тебя к нам? Захотелось посмотреть на этот дом. Зачем?

— Ну, разумеется, я знал о нем со слов Эрнестины, но мне хотелось посмотреть своими глазами.

— Если ты скажешь, что он тебе понравился, то я сочту свой замысел неудавшимся.

— Он вполне в твоем вкусе. Твоя жена, кажется, неплохая женщина. Видимо, она принимала участие в строительстве.

— Критикуй, критикуй. Она не имела к строительству никакого отношения. Занималась лишь меблировкой. Все остальное — мое.

— Я был почти уверен в этом, — сказал Бинг. — Не хватает только рва с водой и porte coleice.

— А ты знаешь, что значит porte coleice?

— Мост, который перекидывают через ров. Да?

— Нет. Вернешься домой — посмотри в словаре. Может, когда-нибудь сам захочешь соорудить. Но ров с водой — неплохая идея. Насколько я понимаю, тебя беспокоят гремучие змеи, и ты каждый день ходишь их убивать. Надеюсь, твою жену это не пугает, особенно в свете того, что случилось с твоим дядей.

— Что за чертовщина, — поморщился Бинг.

— Я лишь хочу напомнить тебе, сын, что, несмотря на переезд в Калифорнию, кровь у тебя все та же. У тебя прекрасный, здоровый загар, но внутри ты не переменился.

— Об этом мы говорили с женой. Она не боится.

— За дядю Пена тоже никто не боялся.

— Что ты хочешь этим сказать, черт побери?

— То, что уже сказал. Ты все тот же. Жизнь, которую я для тебя избрал, ты называешь ерундой. А какой автомобиль ты себе купил? «Роллс-ройс». Мог бы обойтись «фордом» или «доджем», но купил «роллс-ройс». И оправдание придумал. У меня вот «линкольн», «пирс» и «паккард». И «форд» есть. Мог бы и «роллс-ройс» купить, чтобы подчеркнуть свою исключительность, но он мне не нужен. А уж если купил бы, то не стал бы придумывать оправданий. Что бы я ни сделал, я никогда ни перед кем не оправдываюсь.

— Это верно. Даже когда и следовало бы оправдаться, — сказал Бинг. — Ну что ж, отец. Жизнь, которую ты избрал, не так плоха, как я думал, но и не очень хороша. Извини, я хочу съездить на кладбище.

— Могила твоей матери — через две могилы от того места, где похоронен дядя Пен, — сказал Джордж. — Я думаю, ты еще застанешь там народ. — Из нашего разговора следует, что ты не желаешь, чтобы я продолжал сохранять за тобой место на кладбище.

— Нет, благодарю. Я даже удивлен, что ты мне выделил какое-то место.

— Не то чтобы выделил. Я только не отдавал его никому.

— В котором часу обед? Я могу немного задержаться.

— Обычно — в семь. Проверь у своей мачехи. Вот этот телефон соединит тебя с ее гостиной. Нажми кнопку с надписью «Г-2». Гостиная второго этажа.

— Я вернусь раньше, — сказал Бинг. — Не так уж много мне там смотреть.

Дамы тоже отправились на прогулку. Они сделали большой круг по часовой стрелке, показали Дороти Джеймс поля и фермы, леса, угольные копи, окружной центр Гиббсвилл и вернулись к дому Локвудов. Прогулка заняла у них около двух часов, но, когда они приехали, Бинга еще не было.

— Ну, что вы скажете? — спросил Джордж.

— Красиво и ужасно, — ответила Дороти Джеймс. — А потому — очаровательно. Подумать только, как тщательно ухаживают фермеры за землей, какого труда им, должно быть, стоит содержать все в порядке. И совсем рядом, в нескольких милях отсюда, первобытный лес, где за каждым деревом чудится индеец. А потом — эти ужасные угольные шахты. Горы антрацитовой пыли. Бедные лачуги и овраги. Конечно, мне не следует так говорить — ведь дядя моего мужа служит директором в одной из угольных компаний. А потом мы проехались по Гиббсвиллу — по той улице, где растут такие чудесные каштаны.

— Лантененго-стрит, — сказал Джордж Локвуд.

— Мы проезжали мимо большого дома, откуда выходили какие-то дамы. Очевидно, после бриджа. По обеим сторонам улицы выстроились лимузины. Точь-в-точь как у нас дамы выходят из «Плазы» после музыкального утренника мистера Багби. Глядя на них, я невольно подумала: интересно, сколько времени прошло с тех пор, как кто-нибудь из них был в шахтерском поселке?

— Во всяком случае, немало, — сказал Джордж. — Там недавно бастовали, так что лимузины стараются объезжать шахтерские поселки. Между прочим, здесь их называют «заплатами».

— По-моему, кое-кто из них узнал наш автомобиль, — сказала Джеральдина.

— Ну и что? — сказал Джордж. — Когда мы обедаем?

— Уилма хотела прилечь на полчасика, поэтому я решила подождать до половины восьмого.

— Надеюсь, Бинг еще не уехал? — спросила Уилма.

— Нет. Он тоже поехал прогуляться.

— Такой интересный мальчик, — сказала Дороти Джеймс. — Уже мужчина. Приятно бывает взглянуть на них опять, если они вырастают такими. Другие… Вы знаете. У нас их предостаточно. Но на таких, как ваш сын, мы можем положиться. Я имею в виду нашу страну. Побольше бы нам таких и поменьше этих нудных молодых людей, которых интересуют только игра в поло да хористки.

— Начинаю подозревать, Дороти, что вы увлекаетесь статьями Хейвуда Бруна.

— Боюсь, что о нем я тоже не очень высокого мнения, — возразила Дороти Джеймс. — Шерри говорит, что он каждый день бывает в клубе «Ракетка». Хотела бы я знать, что делает Хейвуд Брун в «Ракетке». И зачем ему понадобилось вступать в этот клуб. Нет, нью-йоркскую «Уорлд» я не читаю. А вот Дона Маркиса люблю и жалею, что не вижу больше статей Кристофора Морли в «Пост». Без него «Пост» уже не та. Морли родом не из этих мест?

— Не думаю, — ответил Джордж. — Насколько я знаю, в этих местах литераторов никогда не водилось.

— Знаете, о ком я сегодня подумала? О Лоуренсе. Вы читали у него что-нибудь? Молодой английский писатель. Не всякому я стала бы рекомендовать его. Но при виде этих угольных шахт я о нем вспомнила. О, Уилма! Я мешаю тебе дремать. Иди наверх, а я посижу здесь и покурю с Джорджем.

— Он для нее — посланец божий, его присутствие поможет ей пережить первые месяцы. Но она такого мне наговорила… Жаль, что я вас еще почти не знаю, Джордж.

— А вы сделайте вид, что знаете.

— Очевидно, придется, потому что ждать помощи от Шерри я не могу. Вы ведь знаете Шерри. Для него существуют только белый и черный цвета. Никаких оттенков. Я не могу ему сказать, что у нашей Уилмы есть любовник. Он тогда и в дом ее не пустит. Мало того, она сделала мне столько признаний, что, если Шерри узнает о них, он вообще запретит мне с ней встречаться. Скажу вам откровенно: из слов Уилмы мне стало ясно, что от нее чего угодно можно ждать.

— Чего угодно?

Дороти кивнула.

— Большую часть жизни она провела в заботах о Пене и теперь обвиняет себя в том, что не усмотрела за ним. Думаю, что в этом она не права. Все шло хорошо, пока он не попал в руки расчетливой женщины. Случилось в точности то же, что с Джаддом, торговцем корсетами, и Рут Снайдер.

— У той истории другой конец, — возразил Джордж.

— В сущности, нет. Все говорят, что их ждет электрический стул. Обоих. А это все равно что сначала убить ее, а потом покончить с собой.

— Ах, вы в этом смысле.

— Дело это так и не распутали. А помните тот случай со священником Холлом и миссис Миллз? Его замяли, что бы там у них ни было.

— Судя по всему, да, — согласился Джордж. — Продолжайте, Дороти.

— Конечно, торговца корсетами нельзя ставить в один ряд с Пеном. Но в деле Холла и Миллз были замешаны очень известные люди. Лично я их не знаю, но кое-кто из моих знакомых знает. Этим я хочу сказать, что какое бы общественное положение ни занимал человек, как бы хорошо его ни воспитывали, в жизни его может настать момент, когда он забывает и о своем воспитании, и обо всем прочем. К несчастью, именно это случилось с Пеном и этой особой — не помню ее фамилии.

— Мэриан Стрейдмайер.

— Между прочим, я ничего в тот момент не сказала, но, когда мы проезжали сегодня мимо одной фермы, на ее почтовом ящике значилась эта же фамилия. К счастью, Уилма не заметила.

— Это не родственники. По-моему, она была родом со Среднего Запада, — сказал Джордж. — Но совпадение удивительное.

— Верно, удивительное. Я так рада, что Уилма не заметила. Мы с Джеральдиной изо всех сил старались отвлечь ее.

— Вы молодец, Дороти. Стало быть, вы считаете, что она переживает нечто вроде кризиса?

— Нервного кризиса или морального. А может, и того и другого.

— Думаете, это настолько серьезно?

— Да, Джордж. Не могу повторить дословно все, что она мне сказала, но она действительно способна на все. Когда девушку воспитывают так, как воспитывали Уилму, ей нечем держаться в жизни. Я хочу сказать: она не способна легко переносить испытания.

— Хоть вы этого прямо и не сказали, но, видимо, вы опасаетесь, что отныне Уилме будет все равно, с кем спать, — сказал Джордж.

— Она способна на все. Это ее собственные слова.

— Ну, если так, значит, дело действительно может принять серьезный оборот, — сказал Джордж. — Но давайте подождем. Посмотрим. Если это окажется так, тогда подумаем, что можно предпринять. Уилме сейчас за сорок, но она все еще довольно привлекательна. Может найтись человек, за которого она захочет выйти замуж. Не сочтите, что мне это безразлично, Дороти, но едва ли она вздумает выйти за кого-либо замуж, если сначала не переспит с этим человеком, верно?

— Вероятно, да.

— Лишняя связь ей не повредит. Тем более если кончится браком.

Дороти задумчиво кивнула.

— Я была уверена, что вы рассудите лучше меня. Лично я такого образа мыслей не одобряю, но вы человек бывалый; к тому же она бездетна. Жаль только, что я не могу быть с вами более откровенна, но тут уж ничего не поделаешь.

— Это имеет отношение к тому, что она вам говорила?

— Да.

— Она же сказала, что способна на все. Нетрудно понять, что это может значить.

— В том, как она это сказала, есть нечто непристойное. Я верю, отношения между мужчиной и женщиной могут быть нежными и прекрасными. Я сама в этом убедилась. Уилма же рассуждает иначе. Это все, что я могу вам сказать, Джордж. Но я ценю ваше терпение.

Она встала, явно расстроенная. Странная маленькая женщина. В эту минуту она показалась Джорджу похожей на воробья, клюющего конский навоз, но для воробья это — естественное занятие.

Через несколько минут вернулся Бинг Локвуд.

— Значит, все-таки нашлось, что посмотреть, — заметил отец.

— Не в этом дело. У меня осталось в запасе время, так что я заехал к Кену Стоуксу, моему товарищу по Принстону. Мы выпили вместе пива.

— Это твой дальний родственник. Чем он сейчас занимается?

— Чем он занимается? То, что он дальний родственник, ты знаешь, а то, что он слепой, — не знаешь?

— Я знал, что один из них ослеп. Все Стоуксы — наши родственники, но я никогда с ними не водился. Он, кажется, пострадал от взрыва?

— Когда еще учился на первом курсе. Это произошло в химической лаборатории компании «Рединг».

— Почему ты поехал именно к нему?

— Потому что я вдруг вспомнил, что, когда умерла мама, он прислал мне замечательное письмо. Наверно, одно из последних в своей жизни.

— Он где-нибудь работает?

— У него музыкальный магазин на Рыночной улице, в западной части города. Он сочинил несколько песен для ансамбля «Треугольник». Когда-то он был отличным пианистом — играл легкую музыку, теперь же зарабатывает на жизнь продажей пластинок, проигрывателей, нот, музыкальных инструментов. Почти сразу узнал меня по голосу. «Погоди, — говорит. — Я узнаю этот голос. Давно я не видел этого человека». Странно, что слепые продолжают употреблять это слово — «видеть». Уже шесть лет, как он никого не видит. «Я знаю, — говорит, — это Бинг Локвуд».

— В последние дни фамилия Локвуд упоминалась в газетах, — сказал Джордж. — Полагаю, он от кого-нибудь об этом узнал.

— От жены. Он женат на девушке из богатой семьи. Очень миленькая ирландочка. У них четверо детей и скоро родится пятый. А может, и шестой, если получится двойня. Одна двойня у них уже есть. Ты когда-нибудь слушаешь пластинки?

— Джеральдина, твоя мачеха, слушает.

— Ну, так я купил вам подарок для дома. Несколько пластинок «Блю-сил», несколько «Ред-сил», целый набор Уайтмена и Джорджа Олсена и так далее. Не тебе, так Эрнестине могут понравиться. Если какие-то пластинки у вас уже есть, то можно всегда поменять.

— Большое спасибо. Обед в половине восьмого, так что успеешь еще принять душ.

— Непременно это сделаю. Кстати, нельзя ли распорядиться, чтобы мне в комнату подали чего-нибудь выпить?

— Хорошо. Чего бы ты хотел?

— «Апельсиновый цветок». Ведь мы, калифорнийцы, апельсины выращиваем. Солнечный штат.

— Я вижу, у тебя неплохое настроение.

— А почему бы и нет, черт побери?

— Я полагал, что сегодня не очень подходящее время для веселья, но ты, кажется, думаешь иначе.

— Отец! Послезавтра у меня дела в Нью-Йорке, а потом я сяду в чикагский поезд «Двадцатый век» и, надеюсь, не увижу Востока еще лет десять. В сущности, я уже на пути домой, потому и радуюсь. Это настроение появилось у меня, как только я очутился за воротами кладбища. Это был поворотный пункт.

— Все ясно, мой мальчик. Иди принимай душ и не забудь вымыть за ушами.

— Все равно тебе не удастся меня разозлить. Я слишком благодушно настроен.

— Надеюсь, на обед тебе этого благодушия хватит. Мне приходилось видеть, как люди, пребывавшие в таком вот настроении, под конец становились безобразными.

— Так пришли мне «Апельсиновый цветок», пожалуйста. Только поменьше сахарной пудры.

Когда четверо Локвудов и Дороти Джеймс собрались за коктейлем, душой компании стал Бинг. Днем, во время завтрака, Джордж Локвуд видел, что сын, его мальчик, держится так, как того требуют торжественность обстановки и присутствие старших. Это был хорошо воспитанный молодой человек, который своей энергией и здоровым, привлекательным видом производил на гостей приятное впечатление. Они говорили, что он красив, и это была правда. Но теперь атмосфера в доме переменилась: отсутствие Десмонда Фарли, его жены и Шервуда Джеймса — людей чрезвычайно взыскательных в отношении слов, поступков и внешности — оказало размягчающее действие на окружающих. Второй причиной расслабления служил алкоголь. Джордж Локвуд пил по обыкновению мало, а Дороти Джеймс потягивала какой-то странный напиток из джина и горьких примесей, разбавленный холодной водой. Кроме этого напитка, который Дороти называла коктейлем, она никогда ничего не пила. Хотя джина в этом «коктейле» было немного, употребление его должно было символизировать политический вызов сухому закону (когда она участвовала в движении за избирательное право для женщин, то выступала в защиту сухого закона). Но Уилма и Джеральдина, выпившие еще до того, как спустились вниз, были уже навеселе, а Бинг Локвуд и совсем захмелел от своих «Апельсиновых цветков».

Он не был слишком пьян, но достиг той степени эйфории, которую можно было бы принять за глупость, если бы не исходившее от Него мужское обаяние, которое чувствовали женщины и которое раздражало его отца.

В половине восьмого служанка объявила, что обед готов. Джеральдина сказала:

— Мы задержимся на десять минут, Мэй.

— Почему? — спросил Джордж.

— Потому что мне, например, хочется еще коктейля.

— Мне тоже, — поддержала Уилма.

— Вот это — деловой разговор, — сказал Бинг. — Отец, я с удовольствием выполню обязанности бармена.

— Ну и валяй, — ответил Джордж. — Но если мы собираемся устраивать здесь попойку, то не говори, что это на десять минут, Джеральдина. Позови Мэй и скажи, что мы задерживаемся еще на полчаса — на час или на два часа. Но лучше бы нам не портить обеда.

— Десять минут обеда не испортят, — возразила Джеральдина. Видя, что Уилма и Бинг на ее стороне, она стала смелее. Ей нравилось разыгрывать роль хозяйки замка.

Стол не раздвигали, но на пятерых он все равно был слишком велик.

— Джеральдина, ты уже придумала, кого с кем посадить? Если нет, то я предлагаю Дороти сесть справа от меня, а Уилме — слева. Ты, сын, сядешь слева от своей тети, а ты, Джеральдина, — справа от Дороти.

— Как на открытой трибуне Палмерского стадиона, — заметил Бинг.

— Палмерский стадион… А вы знаете, я ни разу не была в Принстоне, — сказала Дороти. — Шерри учился в Колумбийском. Сейчас туда почти никто не хочет поступать, а в его время Колумбийский был на хорошем счету. С академической точки зрения он по-прежнему на хорошем счету. Да, наверно, это так. И все же мне жаль, что отец не определил его в Гарвард.

— Почему? — спросил Джордж.

— В Гарвард пошли почти все его товарищи. Два моих брата и многие его близкие друзья. Да и из Нью-Йорка ему лучше было бы уехать. Он учился в школе Катлера, потом в Колумбийском, а потом еще в школе права при том же университете.

— А разве что изменилось бы, если бы он оказался в Гарварде вместе со всеми своими друзьями? По-моему, ничего, — заметил Бинг.

— Такой образ мыслей свойствен твоему отцу, — заметила Уилма.

— Поверьте, тетя Уилма, что у меня может быть и собственный образ мыслей.

— Поверю, если ты перестанешь звать меня тетей Уилмой. Ты достаточно взрослый, а я достаточно молода, чтобы мы могли звать друг друга по имени. То же и Джеральдина: не настолько она стара, чтобы быть тебе матерью.

— А я вот, к сожалению, достаточно стара, — сказала Дороти. — Не то что я не хотела бы быть матерью такого сына, а…

— Стара, не стара… — перебила ее Уилма. — Не будем говорить о возрасте. Не очень-то приятная тема. Извините, что затронула ее.

— Как старший из присутствующих, я вполне согласен с вами, — сказал Джордж. — Давайте переключимся на другую тему. На какую же, Дороти?

— Лично я хотела бы послушать еще о Калифорнии, — ответила Дороти Джеймс. — Мы с мужем были там много лет назад, к тому же с коренными калифорнийцами общались мало.

— Их там не так уж много, правда? — спросила Джеральдина. — Большинство приехало из других мест.

— В этом-то и вся прелесть, — сказал Бинг. — Я живу там потому, что мне там нравится. Ни в каком другом месте я не хочу жить.

— Точно такой же ответ я получила и от Фрэнсиса Дэвиса, когда мы там были, — сказала Дороти. — Вы все знаете, кто такой Фрэнсис Дэвис? Ты, Уилма, знаешь? А вы, Джордж?

— Я знаю о нем.

— Отец с ним не знаком, но я его знаю, — сказал Бинг. — Мы иногда видимся в Сан-Франциско.

— Кто он такой? — спросила Джеральдина. — Интересная персона?

— Лишь в двух отношениях: в финансовом и общественном, — ответил Бинг. — У него на Востоке громадные связи. Не сомневаюсь, что при необходимости он может за несколько дней добыть сорок — пятьдесят миллионов. Это — старый бостонец, с Бикон-хилла. У него и суда, и недвижимость, и банки, и страховые компании, и бог знает что еще. И он же прескверно играет в покер. Худшего игрока я еще не встречал.

— Ты играешь с ним в покер? — спросил Джордж.

— Раз в месяц. Если бы мы играли чаще, мне не потребовалось бы зарабатывать себе на жизнь чем-то еще. Но мы играем только раз в месяц и никогда не делаем больших ставок. Самый крупный проигрыш не превышает трех-четырех сотен. Но для нас это развлечение.

— Где же вы играете? В клубе «Тихоокеанский союз»?

— Нет, что ты. Я в нем не состою. Дай бог, чтобы меня приняли туда хотя бы к сорока годам. Нет, мы играем дома. То у него, то у меня.

— Но ведь от твоего дома до Сан-Франциско далековато, не так ли?

— Да, но у Фрэнсиса поблизости от нас есть дом, так что когда он приезжает, то сочетает приятное с полезным. В сущности, мы все в таком положении. Мне приходится ездить и в Сан-Франциско и в Лос-Анджелес. Для нас проехать триста — четыреста миль в машине — привычное дело. Я и в обычные-то дни делаю по семьдесят пять — сто миль. От моей конторы до дома такое же расстояние, как отсюда до Рединга, и езжу я туда по пять-шесть раз в неделю. К счастью, езда в машине доставляет мне удовольствие.

— К тому же у него «роллс-ройс», — сказала Джеральдина.

— О, так у тебя «ройс»! — воскликнула Уилма. — Если я приеду к тебе в гости, свозишь меня куда-нибудь подальше? Пен ни за что не хотел покупать его. Я просила не раз, но он отказывался.

Это первое за вечер упоминание имени Пена Локвуда, такое небрежное и спокойное, прозвучало для остальных как кощунство, но больнее всех это ощутила сама же Уилма.

— О господи, — произнесла она едва слышно и уставилась в тарелку.

Бинг обнял ее за плечи.

— Приезжайте, я покажу вам такие места, которых даже местные жители не знают.

— Спасибо, — сказала она и опустила голову ему на плечо. Она была совсем пьяна.

— А я всегда мечтала объехать Новую Англию верхом, — сказала Дороти Джеймс. — И вы знаете, такое путешествие возможно. Кажется, вы отправляетесь из Форт-Итан-Элана и дальше руководствуетесь картой, избегая главных дорог. Ночуете в загородных гостиницах.

Заговорив о путешествиях, она направила беседу в другое русло, и о Пене Локвуде никто больше не упоминал. Обед кончился, и все стали подниматься со своих мест. Это была уже не та дружная компания, что усаживалась за стол.

— Выкуришь сигару? — спросил Джордж Локвуд сына.

— О, прошу вас не уединяться, — взмолилась Джеральдина.

— Что-то не хочется, благодарю, — сказал Бинг.

— И правильно, — одобрила Джеральдина. — Идемте пить кофе в маленькую комнату. Ты, Дороти, ее еще не видела. И ты, Бинг.

— Вы имеете в виду маленькую комнату отца? — спросил Бинг.

— Нет, маленькую гостиную, — ответила Джеральдина. — Мы так и не привыкли называть ее библиотекой, хотя она и была задумана как библиотека. Я большую часть своих книг держу наверху, а твой отец — в кабинете.

— Кто-то рассказывал мне об одной киноактрисе, которая покупала себе книги на ярды, — сказала Дороти, обращаясь к Бингу.

— Понятия не имею, — сказал Бинг. — Ни с кем из этой публики мне не приходилось встречаться.

— А мы встречались. Однажды познакомились с Дугласом Фербенксом и Мэри Пикфорд, и они пригласили нас на ленч, но нам надо было на следующий день уезжать, — сказала Дороги. — Дуглас показался мне очаровательным, а с ней я не успела поболтать.

— Она все еще делает завивку? — спросила Уилма.

— Думаю, да. Ей было под тридцать, когда мы с ней познакомились. Они тогда только что поженились.

— Ну вот, опять мы вернулись к той же теме, — сказала Уилма.

— Она возникает постоянно, — сказал Джордж Локвуд. — Особенно в нашем возрасте. Кто будет пить коньяк? Дороти?

— Я — нет, спасибо.

— Уилма?

— Конечно.

— Благодарю, не буду, — сказала Джеральдина.

— Мне тоже не надо. Я вот виски себе налью, — сказал Бинг.

— Уютная комната, — сказала Дороти.

— Я тоже так считаю, — согласилась Джеральдина.

— Мне нравится, как вы обставили зал.

— Благодарю, и мне тоже нравится. Но мы не часто им пользуемся. Гости бывают редко, Джордж большую часть времени проводит в своем кабинете, а я — либо здесь, либо у себя наверху. Я стала радиолюбительницей, и там у меня большой приемник. Джордж считает это бесполезной тратой времени, а мне нравится.

— Вы, должно быть, сговорились с Шерри, — сказала Дороти.

И так далее. Но когда в холле пробили дедушкины часы и все обнаружили, что уже не девять, а десять часов, Дороти встала.

— Понятия не имела, что так поздно, а ведь завтра нам с тобой, Уилма, предстоит трудный день.

— Я провожу вас наверх, — предложила Джеральдина.

— Я скоро приду, — сказала Уилма. — Вот только Бинг приготовит мне коктейль, хорошо, Бинг?

— Если хотите.

— Тогда желаю вам обоим спокойной ночи, — сказал Джордж. — Только не задерживай тетю Уилму слишком долго. Мы все изрядно устали. Доброй ночи, Уилма. — Он поцеловал ее в щеку. — Доброй ночи, сын. Надеюсь, никто не будет возражать, если мы назначим завтрак на восемь тридцать. Если хотите, вам принесут его в комнаты. Артур Мак-Генри будет здесь в десять утра, Уилма.

Он отправился наверх вместе с Дороти и Джеральдиной и на площадке второго этажа простился с ними. Войдя в гардеробную, он закрыл за собой дверь и разделся. Он чувствовал, что устал, но спать ему не хотелось. Ну и взбалмошная компания! Все, кроме Дороти Джеймс. На такое общество одного дня вполне достаточно. Даже больше, чем достаточно, если среди гостей — зазнавшийся сын и пьяная невестка. Джеральдина ему тоже надоела, но к пей он привык и может, когда захочет, уехать от нее на несколько дней. Неожиданно мысли его перескочили на брата: только сейчас он полностью осознал, что Пена нет в живых. До этого момента, до того, как он представил себе бездыханное тело Пена, лежащее в глубокой могиле, заваленное плотным слоем земли, смерть брата не была вполне осознанным фактом. Самый факт убийства, самоубийства и последующие события обладали как бы самостоятельной жизнью, но образ Пена, родного брата, лежащего в гробу, непрестанно представал его мысленному взору во всей своей неотвратимой реальности. Впервые Джордж Локвуд поверил в возможность собственной смерти. Впрочем, сейчас он почти желал умереть. И именно в этот миг он вспомнил об Эрнестине. Он и всегда любил ее отцовской любовью, однако теперь она вдруг стала для него чем-то очень значительным. Может быть, послать за нею — или это будет ошибкой, подумал он. И сам же ответил: это будет серьезной ошибкой, если она не приедет, найдя благовидный предлог.

Сквозь закрытую дверь до слуха Джорджа доносились звуки музыки — играло радио Джеральдины. Звуки были слабые, но они напоминали об ее присутствии, в котором он не нуждался. Сейчас она значит для него не больше, чем эти слабые звуки саксофона, играющего незнакомую мелодию в детройтском дансинге. При иных обстоятельствах она будет чем-то другим, а сейчас — только этим. На коленях у него лежала книга «Жизнь на Миссисипи», которую он знал настолько хорошо, что мог открыть на любой странице и в любое время закрыть. Это была одна из десятка книг, которые он хранил в гардеробной: они не мешали думать и даже не заставляли бодрствовать. Потом звуки радио в комнате Джеральдины умолкли, часы в холле пробили одиннадцать. Вполне возможно, что он задремал; но он не был в этом уверен. Потом он вышел в коридор: свет на обоих этажах все еще горел. Он подошел к двери Джеральдины и прислушался: все было тихо.

Он вернулся в гардеробную и запер изнутри дверь. Сбросил с ног домашние туфли, поднял панель, преграждавшую путь к потайной лестнице, и спустился, никем не замеченный и недоступный ничьим взглядам, к себе в кабинет. Осторожно приоткрыл дверь и услышал голос Уилмы. Он не мог разобрать ее слов, но когда он вслушался, то понял, что она вовсе не говорит. Звуки, которые она издавала, не были словами — она просто мычала от удовольствия. Он подошел к двери малой гостиной и заглянул внутрь. Уилма полулежала на большом диване, и его сын целовал ей грудь. Она гладила его по голове. «Ну тихо, тихо», — говорила она. Джордж Локвуд быстро вернулся к себе в кабинет и оттуда — в гардеробную.

Их влекло друг к другу весь вечер, только Джордж Локвуд не был уверен, что они это сами сознавали. А вот Дороти Джеймс сознавала — в этом он был убежден. Смешная маленькая Дороти Джеймс. Она, видимо, предчувствовала это с того момента, как Бинг приехал в дом отца, — так ясно предчувствовала, что потеряла надежду этому помешать.

Джордж Локвуд надел домашние туфли и отправился в комнату Джеральдины. Та уже спала, но он не ушел.

Утром все завтракали в разное время, и каждый занимался собой, пока Артур Мак-Генри не покончил с делами и гости не приготовились к отъезду. «Кадиллак» Бинга стоял у парадного входа. Дороти Джеймс и Уилма Локвуд усаживались на заднем сиденье, а Джеральдина стояла у дверцы машины и напутствовала их, как положено хозяйке дома. Джордж Локвуд стоял на дороге по другую сторону машины. Бинг подошел к нему и протянул руку.

— Ну, отец, не знаю, когда мы еще увидимся.

Джордж Локвуд молча и пристально смотрел на сына.

— Ты, должно быть, очень гордишься собой, — сказал он наконец.

Бинг нахмурился.

— Что?

— Я сказал: ты, должно быть, очень гордишься собой.

Бинг отвернулся.

— Я готов глотку себе перерезать.

— Но ты этого не сделаешь, — сказал отец.

— Не сделаю, — согласился Бинг и, сев в машину, захлопнул дверцу.

Джеральдина стояла рука об руку с мужем, и оба они махали вслед машине, пока она не скрылась за воротами.

— Ну, вот и все, — сказала Джеральдина.