Теперь Джордж Локвуд готов был уделить своей дочери Эрнестине больше времени и внимания, что было, кстати, вызвано и завещанием Пена Локвуда. Это был немудреный документ — столь же немудреный, как и сам Пен, однако два пункта этого завещания озадачивали Джорджа так же, как озадачило бы любое отступление брата от нормы. В поведении человека, столь прямолинейного, как Пен, малейшее отклонение от общепринятого выглядело эксцентричностью.

В своем завещании Пен оставлял Уилме неприкосновенный капитал, положенный на ее имя. Доходы с этого капитала она могла получать до конца жизни, сам же капитал после ее смерти делился так: две трети предназначались Принстонскому университету и одна треть — школе св.Варфоломея. Здесь все было как положено, все в манере Пена. Но удивление вызывали два следующих пункта, предусматривавшие выплату пятидесяти тысяч долларов племяннику, Джорджу Б.Локвуду-младшему, и такой же суммы — племяннице, Эрнестине Локвуд. Обе суммы надлежало выдать наличными после его смерти в кратчайший срок.

Все состояние Пена оценивалось приблизительно в миллион восемьсот тысяч долларов, так что изъятие сумм, завещанных племяннику и племяннице, вряд ли могло нанести заметный ущерб основному капиталу. Но Джордж не понимал самой идеи столь щедрых подарков. Пен любил племянника и племянницу, а они любили его, и эта взаимная привязанность могла найти в документе о наследстве какое-то скромное отражение. Десяти тысяч долларов каждому было бы вполне достаточно. Но когда человек оставляет и тому и другому по пятьдесят тысяч наличными, да еще с указанием выдать их до того, как будет определен капитал в пользу Уилмы, то это приобретает другую окраску. Особенно если учесть, что Бинг и Эрнестина получили — Пен это знал — в наследство от своего дедушки по четыреста тысяч долларов, да еще и от Джорджа когда-нибудь, по всей вероятности, получат. Что побудило Пена Локвуда оставить детям его брата столь крупные суммы, да еще наличными?

Дата, стоявшая на завещании, не облегчала разгадки. Завещание было подписано за восемь месяцев до смерти Пена, то есть в то время, когда Пен уже мог знать о финансовых успехах Бинга и когда безусловно знал, что Эрнестина предпочитает жить не в Шведской Гавани, а в Нью-Йорке или в Европе. Она не делала никакой тайны из своего желания жить, как она выражалась, собственной жизнью, а ее враждебное отношение к Джеральдине не прорывалось наружу только потому, что им не приходилось жить под одной крышей дольше недели. У Эрнестины в доме отца была своя комната, и Джеральдина старалась ничего в ней не трогать, но комната эта чаще всего пустовала. Вероятно, Пен от кого-нибудь слышал о неприязни Эрнестины к мачехе, но если бы и не слышал, все равно мог догадаться — на это много ума не требовалось.

Собственно, эти пункты завещания не столько озадачивали Джорджа, сколько раздражали, ибо доказывали, до какой степени он заблуждался насчет своего брата. Пен Локвуд принадлежал к тому типу людей, которым становится смешно, когда им говорят «не будь опрометчив». И в то же время газеты, публикуя отчеты о смерти Пена, употребили эти слова: «Опрометчивый шаг». А тут еще этот щедрый жест в отношении Эрнестины и Бинга, словно призванный показать, что Пен Локвуд вовсе не так смотрит в рот своему брату, как можно было думать. Вспомнив, под каким предлогом Пен отказался вступить в кондитерское дело, Джордж спросил себя: а не скрыта ли тут какая-то другая причина? Он решил мысленно проанализировать случаи, когда Пен отказывался подчиниться ему.

Вот один из случаев, требующих анализа: Пен, вопреки ожиданиям Джорджа, крайне сдержанно отнесся к его решению жениться на Джеральдине. В конечном счете Джордж будет прав, если окончательно отрешится от каких-либо сантиментов в отношении брата. Пока что все говорит о том, что Пен был зловредный подонок. Иначе не объяснишь, почему он завещал Эрнестине и Бингу такие большие суммы.

Из-за того, что опоздала телеграмма и возникли транспортные затруднения, Эрнестина не вернулась из Европы и не присутствовала при чтении завещания Пена. Его огласили в доме Уилмы, в библиотеке. Присутствовали только Уилма, Джордж и два адвоката. Вся процедура длилась меньше часа. Когда адвокаты ушли, Уилма спросила:

— Ну, что ты скажешь?

— Он был щедр к моим детям.

— И застраховал меня от глупых ошибок, — усмехнулась она.

— А разве ты не делаешь ошибок, Уилма?

— Что ты хочешь этим сказать, Джордж?

— Так, риторический вопрос. Все мы ошибаемся.

— Вероятно, ты имел в виду нечто гораздо большее, но я не буду допытываться. Нет настроения. Мне казалось, что Бинг и Эрнестина должны были сегодня присутствовать.

— Нет, присутствовать никто не обязан.

— Когда читали завещание моего деда, это происходило за городом. В доме неподалеку от Рейнбека. В столовой — наверно, потому, что там было много стульев. Каждому помощнику конюха причиталось по пятьсот долларов. Всем служанкам. Двум репетиторам из Гарварда. И членам семьи. Помню, подавали легкий пунш. Всех очень смутило, когда моя бабушка — толстая и глухая — громко пукнула. Она у нас этим славилась. Пукнет и озирается на людей — не услыхал ли кто. Все, конечно, слышали. А она злилась: никому не дозволялось слышать. Как тот король, на котором не было платья. Одна из служанок и один из помощников конюха засмеялись. На следующий день служанку уволили.

— А помощника конюха? — спросил Джордж.

— Почему-то нет. Думаю, потому, что хорошую служанку найти было легче, чем хорошего помощника конюха. Даже в те времена.

— Надумала, что будешь делать? — спросил Джордж.

— Более или менее. Хочу продать этот дом и снять небольшую квартиру. Потом, может быть, отправлюсь путешествовать.

— Мне кажется, это разумно. Берешь с собой Дороти?

— Она никогда не оставляет Шерри надолго. Нет, придется поискать кого-то другого. Где сейчас Эрнестина?

— В Лондоне, но я хочу, чтобы она вернулась домой.

— Зачем?

— Так надо. Ей давно пора вернуться. Когда в семье горе, нельзя допускать, чтобы кто-то делал вид, будто ничего не случилось. А она, кажется, именно так и поступает. От похорон она нашла предлог уклониться, но домой-то все-таки должна была вернуться — и как можно скорее.

— Я на ее стороне. Какой смысл приезжать теперь?

— Не хочу ссориться с тобой, Уилма, но поссориться мы можем, и я этого не боюсь. Не вмешивайся в жизнь моих детей.

— Одну минуту, Джордж. Ты уже второй раз начинаешь говорить со мной какими-то намеками. К чему ты клонишь?

— Если бы я клонил к чему-то, то более отчетливо, и сейчас ты бы уже плакала.

— Сказал, что не хочешь ссориться, а сам почти поссорился.

— Ну, не буду продолжать. Все. Ухожу. Завтра весь день я у себя в конторе, а послезавтра пришлю тебе на подпись кое-какие бумаги. Тебе придется подписывать много всяких документов, так что советую нанять хорошего юриста, особенно если ты предполагаешь путешествовать. Возможно, ты решишь выдать доверенность на ведение дел. Но только не давай ее мистеру Хайму. По закону ты можешь это сделать, но если сделаешь, то допустишь большую ошибку. Между прочим, уже не первую в этом роде.

— Мистер Хайм меня больше не интересует.

— Я думаю. На этот раз найди себе советника постарше.

— Я начинаю ненавидеть тебя, Джордж. Право.

— Недостаточно сильно.

— Недостаточно для чего?

— Чтобы это стало интересно.

— Держу пари, что это может стать очень интересно.

Он кивнул.

— Несколько недель назад это уже почти случилось. Но с тех пор положение могло измениться. Мне пора, Уилма.

Придя в контору, Джордж написал Эрнестине строгое письмо, настойчиво прося ее незамедлительно вернуться в Соединенные Штаты. Конечно, она может отказаться. Собственные деньги у нее есть, ей двадцать шесть лет. Поэтому он вынужден был мотивировать свое требование этическими соображениями и воздержаться от чересчур резких слов. Он писал:

«Речь идет о простой семейной солидарности. Твой брат приезжал из самой Калифорнии, несмотря на то что мы с ним не ладим. Он уехал обратно, наши отношения не улучшились, но я, по крайней мере, проникся к нему уважением за то, что он отдал последний долг дяде Пену. Скоро ты получишь извещение о том, что дядя Пен оставил тебе крупную сумму…»

Через две недели Эрнестина приехала. Джордж и Джеральдина встретили ее на перроне и усадили с собой в «паккард», а не отправили с шофером в «линкольне» или в «пирс-эрроу». Этот жест не остался незамеченным.

— А Эндрю разве нет? — спросила Эрнестина.

— Мы хотели встретить тебя сами, — сказал Джордж.

— Не надо было из-за меня беспокоиться.

— Мы так хотели.

После ужина Джеральдина отправилась наверх.

— Вам наверняка хочется поговорить, так что я пойду к себе.

Разговор между отцом и дочерью завязался не сразу. Они обменивались несколькими банальностями. Наконец Эрнестина пересела на другой стул, закурила новую сигарету и сказала:

— Ты не просто так заставил меня вернуться сюда, папа, и я пытаюсь понять почему. Между прочим, я рассчитываю, что ты возместишь мне расходы на эту поездку, поскольку в мои планы не входило ехать сюда. Я намеревалась остаться за границей.

— Остаться за границей? А мне казалось, что ты поехала туда месяца на два, не больше. Не думай, что я хочу уклониться от возмещения расходов, но когда ты уезжала, то как будто не собиралась задерживаться там надолго.

— Значит, ты возместишь мне расходы?

— Я же сказал или дал понять, что возмещу.

— Отлично. Ну так вот: живя там, я передумала. Захотелось остаться по крайней мере на год, если не больше. А может, и много больше. В данную минуту меня подмывает даже сказать тебе, что я хочу жить за границей всегда.

— Господи, но почему? Разумеется, тут не обошлось без какого-то молодого человека.

Она покачала головой.

— Не так уж он молод, этот молодой человек. Ему около тридцати пяти.

— Типичный обаятельный француз?

— Типичный обаятельный американец. Но он женат и на мне жениться не собирается. Обычный мотив для отказа очаровательной иностранке, с той лишь разницей, что я для него — не иностранка.

— Ты влюблена в него?

— Да.

— А он в тебя — нет?

— Нет. Он даже не притворялся влюбленным. В этих кругах слово «любовь» не в очень большом ходу. Для них говорить о любви — все равно что говорить о законном браке. Они боятся этого слова, полагая, что оно наложит на них какие-то обязательства. В этом отношении они весьма старомодны. Более старомодных, чем они, я еще не встречала. Ты меня понимаешь?

— Кажется, да.

— Ребята из колледжей начинают объясняться тебе в любви на первом же свидании, а эти будут молчать, даже если действительно любят. Да и винить их нельзя — почти все они женаты.

— Что же это за люди?

— В большинстве — американцы, и, как правило, — состоятельные. У женщин есть мужья, живущие в Лондоне или Париже. У мужчин — жены, живущие в Штатах или где-то работающие. Мужья актрис. Одна оперная певица, муж которой почти все время был в запое. Есть среди них два писателя. Словом, не та публика, что посещает загородный клуб Лантененго, но и не богема. Эта группа сформировалась, по-моему, после войны, и когда из нее кто-нибудь выпадал, то на его место приходил другой. Все они при деньгах, но никого нельзя назвать очень богатым.

— А чем занимается твой приятель?

— Он имеет какое-то отношение к электрификации железных дорог. Не по инженерной, а по финансовой части. Словом, служит в какой-то уолл-стритовской фирме. Точно не знаю, чем он там занимается. Называет себя путевым обходчиком, но ведь обходчик — это человек, который ходит с молотком и проверяет пути, так? Нет, он, видимо, имел в виду что-то другое.

— Как его фамилия?

Она покачала головой.

— Теперь это уже не имеет значения — ни для него, ни для меня. Дохлый номер.

— Для тебя — не дохлый, — возразил отец.

— Вот как плохо ты меня знаешь, папа. Раз я говорю «кончено», значит, кончено.

— И никакого горького осадка?

— Есть и осадок, и обида, но все это я переживу.

— У тебя, конечно, была с ним связь? — спросил он.

— А ты думаешь, я стала бы так переживать, если бы ее не было? Время детской любви для меня уже прошло. — У Эрнестины появилась новая манера смотреть в пол с таким видом, будто она на вершине горы и разглядывает, что происходит внизу, в долине. Эта манера обескураживала собеседника, ибо Эрнестина словно выбрасывала его из своих мыслей, что она, собственно, и подчеркивала. — Чего ты от меня хочешь, папа? — спросила она наконец, повернувшись к нему лицом.

— Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я вряд ли смогу — при твоем нынешнем умонастроении.

— Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.

— Теперь я знаю, что ты очень несчастна.

— Да, я не буду этого отрицать.

— И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.

— Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?

— И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.

— Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет назад причиной могло быть все что угодно — даже дурной запах изо рта. А сейчас — не знаю. Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз в ту пору, когда должна была бы получать максимум.

— Кто это сказал? Только потому, что ты молода? Молодость не каждому приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.

— А у тебя когда было самое счастливое время?

Он наклонил голову.

— Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.

— Ну все-таки?

— На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.

— Но ты же не можешь не знать, — настаивала она. — В студенческие годы? Когда женился на маме? Теперь?

Он задумался.

— Теперь. В эту самую минуту.

— По тебе это не очень-то видно.

— Знаю, что не видно, — согласился он. — И тем не менее именно сейчас, когда ты рядом, я приблизился к счастью больше, чем когда-либо в жизни.

— Больше, чем в то время, когда я родилась? Или когда родился Бинг?

— Да. Тогда это была для меня радость, но не счастье. Близость счастья я испытываю сейчас, когда ты со мной. Более счастливых минут у меня еще не было. Я никогда не переставал размышлять о счастье. Теперь ты возродила во мне эти мысли, и я считаю, что едва ли был когда-либо счастлив. Нет. Радости были, но счастье — нет.

— Почему же ты считаешь себя счастливым или близким к счастью теперь?

— Пожалуй, мой ответ тебя смутит. Но я скажу все равно. Ты первый человек, которого я полюбил.

— Меня? Сейчас?

— Да.

— Неужели ты не любил ни одной женщины прежде?

Он в нерешительности помолчал.

— Одну любил.

— Но не маму. В этом я уверена.

— Нет, не маму.

— И, конечно, не Джеральдину.

— И не Джеральдину. Девушку, которая не отличалась ни умом, ни другими достоинствами. Но я любил ее так, как никого больше не любил да и не хотел бы любить. Это была чувственная туповатая немка, но лишь она одна завладела всем моим существом.

— Она привлекла тебя как женщина?

— О, да.

— А в твоем чувстве ко мне тоже есть эротика?

— Видишь ли, люди твоего поколения считают, что во всяком чувстве есть элемент эротики. Но я так не считаю. Вы обе завладели моим существом, только по разным причинам. Та потрясла меня самозабвенностью своей любви, ты же заставила почувствовать, что я тебе нужен. Ты очень несчастна и нуждаешься в моей помощи. Быть может, поэтому и приехала домой, хоть и не хотела. Мы не можем этого знать и никогда, видимо, не узнаем. Слишком много в нас такого, что не поддается пониманию, Тина. Есть тонкости непостижимые; сотни оттенков промелькнут в сознании, прежде чем сформулируется четкая мысль. А мысль должна быть четкой, иначе ее не поймаешь. И вот я снова стал самим собой и пытаюсь разумно рассуждать, анализировать, думать — словом, делать то, за что меня все ненавидят. Как я могу проследить за тысячами неясных мыслей, которые в конце концов выкристаллизовались в осознанное желание вернуть тебя домой? Иногда мотивы кроются где-то в нашем подсознании — и остаются в подсознании, потому что признаваться в них нам неприятно.

— Папа!

— Да?

— По-моему, ты порезал себе руку. Это кровь?

Он поднес ладонь левой руки к глазам.

— Кажется, да. Где-то поцарапал. Но обо что? Похоже, что о гвоздь. Но в этом кресле нет гвоздей.

— Я принесу сейчас йод.

— Не надо. Ты не догадываешься, отчего кровь?

— Нет.

— Я поцарапал себя ногтем.

— Странный случай.

— Более чем странный, — сказал он. — Так увлекся собственной речью, что впился ногтем в ладонь. Никогда не предполагал, что такое возможно.

— Все-таки давай я смажу йодом.

— Хорошо. Только Джеральдине не говори, как это произошло. Надо же — настоящая рана. Флакон с йодной настойкой в уборной. Крошечный такой флакончик, всего на три унции. И коробка с гигроскопической ватой. Полечишь рану своему незадачливому отцу? Или правильнее сказать — обработаешь? Ангел-исцелитель. Впредь мне лучше не увлекаться собственными речами.

— Это все-таки лучше, чем кусать губы, как это иногда делаю я, — сказала Эрнестина.

Он попробовал обратить эту историю с членовредительством в шутку, но ее подчеркнутая невозмутимость и то, как она избегала его взгляда, показывали, что она отнюдь не считает царапину на его руке безобидной. Да он и сам не считал. На какое-то время им обоим нашлось занятие: ей — смазывать йодом рану, ему — разыгрывать роль потерпевшего, преувеличивающего свои страдания. Он предполагал, что она, кончив дело, сейчас же придумает какой-нибудь предлог и уйдет, но этого не произошло. Она не уходила.

— Ну, так будем продолжать наш разговор? — спросил он, держа больную руку на уровне лица.

— Если хочешь.

— Думаю, надо. Я в долгу перед тобой за то, что ты приехала.

— Восемьсот с чем-то долларов.

— О деньгах тебе никогда не придется беспокоиться, Тина. Это ты должна знать. Я никогда не буду пользоваться деньгами, как дубинкой. Тем более в отношении тебя.

— А в отношении Бинга?

— Тоже нет, да и поздно уже. Есть основания думать, что сейчас он богаче меня. Молодец! Искренне говорю. Его финансовая независимость тоже мне приятна. Он хотел быть независимым и стал независимым. Но тот, кому хочется избавиться от меня, заставляет и меня желать того же.

— Ну, так теперь вы избавлены друг от друга. Да, я знала, что Бинг разбогател. Он пишет мне, постоянно пишет. И последние два-три года рассказывает о своих финансовых успехах. Купил себе «роллс-ройс».

— Знаю, — сказал Джордж Локвуд.

— И знаком со всеми шишками.

— С шишками? Это еще что такое?

— Это жаргонное выражение. Так называют влиятельных людей, папа. Я вижу, ты не знаком с жаргоном.

— Мне казалось, что знаком, но «шишка» — это что-то новое. Я знал, что твой брат в хороших отношениях с такими людьми. О да, он преуспевает. В нефтяном деле. Нефть всегда казалась мне рискованным предприятием, но Бинг не потерял головы. Пока не потерял. Отложил капитал на жену и детей, и теперь его ничто не остановит. Деньги, которые завещал ему и тебе дядя Пен, покажутся ему мелочью.

— Мне не покажутся, — сказала она.

— Нет. При желании ты могла бы всю жизнь прожить за границей на одни проценты с этой суммы. Не в парижском «Ритце» и не в «Клэридже», но с достаточным комфортом. С таким капиталом ты уже можешь считаться богатой американкой.

— Да. — Эрнестина снова уставилась в свою долину на полу.

— Не думай, что я хочу отвлечься от темы.

— Знаю. Мы заговорили о Бинге, но это все та же тема, не так ли?

— Да. Как и твой дядя Пен. Его наследство. Твои доходы. И то, что я распорол себе ногтем ладонь.

Она кивнула.

— И то, что в Европе я буду богатой американкой.

— Ты хорошо знаешь нашу семью? — спросил он.

— Нашу семью? Наверно, не так хорошо, как следовало бы. Я не предполагала, что о ней можно много знать. Я не права? Мне всегда казалось, что Локвуды умеют делать деньги, но не пользуются должным уважением. Это странно. Такой род, как наш, за сотню лет своего существования должен был бы снискать себе больше уважения. Некоторым семействам удается добиться этого на протяжении жизни одного поколения, а мы просуществовали три, не так ли? Три. Я представляю уже четвертое. Ты посмотри на Бинга: со временем он так разбогатеет, что другие в сравнении с ним покажутся бедняками.

— Ты попала в самую точку. Мы, пожалуй, действительно никогда не пользовались должным уважением. Знаешь почему?

— Мой прадед убил кого-то. Это я знала. Но остальные-то вели себя вполне, прилично, пока бедный дядя Пен не…

— Извини, я перебью. У тебя с путевым обходчиком все кончилось из-за дяди Пена?

— Возможно, это лишь совпадение, — сказала она.

— Но ты в этом не уверена?

— Нет, не уверена. Он иначе стал ко мне относиться. Это я заметила по тому, как он смотрел на меня. Словно я проститутка, которая прикидывается порядочной девушкой. Он очень честолюбив и очень хитер.

— С этим тебе придется сталкиваться всю жизнь, по крайней мере до тех пор, пока ты не выйдешь замуж и не переменишь фамилию. Поэтому ты и захотела жить за границей?

— В начале — не поэтому. Но после всего, что случилось с дядей Пеном, я представила себе, каково будет дома. В этом отношении мой хитрый дружок служил хорошей иллюстрацией. И тогда я подумала: господи, что же меня ждет в Шведской Гавани и в Гиббсвилле? Ведь именно гиббсвиллские дамы впервые заставили меня испытать чувство унижения, когда я посещала танцевальную школу и детские вечера. Опять они станут взирать на меня с неприязнью.

— Ты права, — согласился отец. — Так и вижу, как они сидят, сложив руки на коленях, и смотрят, выискивая, к чему бы придраться, и не находят ничего дурного ни в тебе, ни в том, как одела тебя мама. И молчат, потому что твоя мама — из семьи Уиннов, а Уинны — это деньги, нажитые на угле. И со Стоуксами мы связаны, только твоя фамилия не Уинн и не Стоукс, а Локвуд. Ах, как хорошо мне знакомы эти неприязненные взоры Гиббсвилла! А ведь я без труда мог бы избежать их, если бы женился на гиббсвиллской девушке и поселился на Лантененго-стрит. Или если бы мой отец женился на гиббсвиллской девушке. Или твой дядя Пен обосновался там. Но этого не произошло, и потому мы не кажемся им порядочными людьми, и даже я беру на себя смелость утверждать, что мы сами не чувствовали себя достаточно порядочными. Локвуды овладели Шведской Гаванью с помощью грубой силы — той силы, которую именуют всемогущим долларом. В этом городе не нашлось никого, кто осмелился бы нам противостоять. Как-никак твой прадед убил двух человек, убил как раз в этом городе, а сколько он убил в гражданскую войну, мы и не знаем. Он всегда ходил с револьвером, и половина города была должна ему деньги. Если бы кто-нибудь из твоих предков служил судьей и слыл честным человеком, тебе, возможно, не пришлось бы встречать неприязненные взоры Гиббсвилла. Но вышло так, что даже твой самый уважаемый родственник убил любовницу и убил себя.

— Ты слишком переутомился, папа.

Он бросил взгляд на свою руку, затем на нее и улыбнулся.

— Мне вдруг показалось, что я опять поранил себя. Да, я переутомился. Впервые в этом признаюсь.

— Давай прекратим этот разговор.

— Тебе кажется, что я взвинчиваю себя, как выражалась твоя бабушка?

— Прежде с тобой этого не случалось, — сказала она. — Пойдем прогуляемся.

— Прогуляемся? Куда?

— Просто так. Всю прошлую неделю я каждый день по двадцать раз обходила пароходную палубу и всегда возвращалась в одно и то же место — в бар.

— Хорошо, погуляем, — сказал Джордж Локвуд.

— Можно, я надену твое пальто? Чтобы не ходить наверх?

— Конечно. На улице морозит.

Она достала его военную шинель, которая висела в стенном шкафу в холле, а он надел длинное с поясом пальто из верблюжьей шерсти и шапку.

— Ты хорошо одеваешься, папа, — сказала она.

— Ты так считаешь? Благодарю. Я никогда не жалел денег на одежду и приучал к этому твоего брата. Важно не только то, как ты выглядишь в новой одежде, но и то, как себя чувствуешь в ней. Однако приходится признать, что твой брат экономит на одежде. Возможно, этим он хотел лишний раз подчеркнуть свою независимость. Хочешь взять с собой трость?

— Да. — Эрнестина улыбнулась. — Молодые люди опять стали ходить с тростями.

— Видел. Ротанговые. Я предпочитаю более тяжелые. Однажды, когда строился этот дом, я за один день убил двух ядовитых змей. С тех пор ни одной не встречал. Но если подняться на гору, то надо смотреть в оба. Вон там, где скалы, водятся гремучие змеи.

— Я думала, они уползают ночью в щели.

— Не очень-то на это рассчитывай.

Они вышли через калитку и стали спускаться по склону холма в направлении шоссе.

— По-моему, в кармане пальто есть перчатки, — сказал он.

— А ведь и правда холодно.

— Если устанешь, скажи. Для ходьбы твои туфли не очень-то приспособлены.

Дойдя до середины косогора, он остановился.

— У твоего деда был план скупить всю землю отсюда до Рихтервилла.

— До самого Рихтервилла?

— Когда-то и я об этом мечтал, но обстоятельства изменились, и теперь я рад, что он этого не сделал.

— Какие обстоятельства?

— Твой брат явно не намерен здесь жить, ты — тоже. Что бы я стал делать со всей этой землей?

— Ты стал бы помещиком. Это доставило бы тебе удовольствие.

— Верно.

— Очень здесь красиво при лунном свете, — сказала она. — Все фермеры, как видно, уже спят.

— Еще бы. Встают-то они в четыре утра. Скотине корм задают, коров доят. Потом обильные завтраки. Без этого им нельзя. Целая рабочая смена до полудня и целая смена — после, пока не придет время ложиться спать. Да, занятия сельским хозяйством доставили бы мне удовольствие. Люблю я эту долину, а почему — не совсем понимаю. Никто из нас в этих местах не родился, хотя твоя бабушка Локвуд родилась по одну сторону долины — в Рихтервилле, а дед — по другую, то есть в Шведской Гавани. Кроме того, у тебя много двоюродных и троюродных сестер и братьев. Ты никогда про них не слыхала, а они живут недалеко отсюда.

— Кто они?

Он улыбнулся.

— Я и сам их не знаю. Хоффнеры и их родня.

— И бабушка Локвуд одна из них, — сказала она.

— Да. Они были здесь первыми поселенцами. Расчистили земли, обработали их, развели скот. Локвуды же, насколько я знаю, совсем другого сорта люди. Приспособленцы. Но надо отдать им должное — они стойко сопротивлялись враждебному окружению. Друзей у них не было, зато врагов хватало. Ты где хотела бы жить, если здесь останешься?

— Ты не считаешь, что я могла бы обосноваться в Европе?

— Нет. Быть может, ты не отдаешь себе в этом отчета, но ты связана с этими местами слишком крепкими узами. Твой брат закрепляется в Калифорнии, но он лишь повторяет то, что делал сто лет назад Мозес Локвуд.

— Я не считаю, что так уж это важно — где жить.

— А я считаю. Последние сто с лишним лет мы не имели отношения ни к европейцам, ни к европейскому образу жизни. А если вспомнить, что мы, возможно, принадлежим к роду Локвудов из Новой Англии, то — последние двести лет. Я, однако, не уверен в том, что мы к ним принадлежим, равно как не уверен и в противоположном. В какой бы части Европы ты ни жила, в глазах европейцев ты всегда будешь иностранкой. Всегда. И это обстоятельство с возрастом будет приобретать для тебя все большее и большее значение. Ведь ты — американка, и больше ничего.

— Я могла бы обосноваться и в Китае, если б вышла замуж за человека, который живет в Китае.

— В Китае я никогда не был, но жить тебе там, по-моему, было бы легче, чем, скажем, в Испании, Франции или Италии. В Китае уроженцы Запада обособляются в своих маленьких колониях, что в европейских странах встретишь не часто. Американцы в Китае никогда не ассимилируются. Как, впрочем, и во Франции и других европейских странах. Но там они жаждут ассимилироваться, что невозможно.

— Какие у тебя планы в отношении меня, папа?

— Планов — никаких. Надежд — много. Надеюсь, что ты полюбишь американца, выйдешь за него замуж и останешься жить в Соединенных Штатах. Предпочтительно на Восточном побережье, но и Средний Запад не так уж далек — всего одна ночь в спальном вагоне.

— У тебя есть кто-нибудь на примете?

Он немного подумал.

— Конечно. Кто-нибудь из тех молодых людей, которых я встречаю в клубе «Ракетка» и в деловой части Нью-Йорка. Но ты ни за что не воспользуешься моей рекомендацией — да и не надо.

— Я должна перед тобой извиниться. Почему-то я решила, что ты выбрал мне партию где-нибудь по соседству, поэтому и стараешься убедить в том, как хорошо в этом районе Пенсильвании.

— Нет. К сожалению, никого из молодых людей по соседству я не знаю. Есть друзья твоего брата, но я с ними не встречаюсь. В загородном клубе не бываю, а когда приезжаю в Гиббсвилл, то вижусь не с молодыми людьми, а с Чэпином и Мак-Генри. Джулиан Инглиш женился на дочери Уокера, и я рад, что он не стоит у нас на пути. Хотя тебе он всегда нравился.

— Когда мы были молоды — нравился. Да из-за него все девчонки голову теряли. Кроме Кэролайн. Но она-то как раз и вышла за него.

— Да поможет ей бог. Не наше дело осуждать кого-либо, но лично я считаю, что он недостоин такой девушки, как Кэролайн.

— Шарм, папа. У тебя ведь он тоже был.

— То, что ты применяешь этот термин ко мне в прошедшем времени, не очень-то мне льстит.

— Ну, хорошо. Он у тебя и сейчас есть. Но к нему прибавилось и еще кое-что.

— Что именно?

— Ну вот, например, что ты поранил себе руку. Мне это нравится больше, чем шарм. Я уже столько этого шарма вкусила, что мне его надолго хватит.

Они постояли молча. Потом он сказал:

— Видишь, как далеко простираются мои владения. При лунном свете — насколько хватает глаз. Думаю, этого с меня достаточно.

— Достаточно?

— По-моему, да. Но если я удовольствуюсь этим многим или этим немногим, то, значит, во мне нет того, чем обладал твой дед. Я не так дальновиден, как он. Он и твой прадед видели на много миль дальше, чем я. Мой мир довольно узок, правда?

— Не знаю. Узок? — спросила она.

— Я начинаю думать, что да. Я. Ты. Моя жена. Мой дом. И мои владения — отсюда до леса за фермой Швайбахера. Которая, кстати, теперь тоже моя. В общем, это не совсем то, что называют империей, верно?

— Слава богу, нет, — сказала она.

— Подожди славить бога. Твой дед Уинн хотел стать миссионером. Он им не стал, но это была его мечта. И если подумать, то миссионерская работа — это тоже в некотором роде завоевания.

— В некотором роде — да.

— А его двоюродный брат Том Уинн был хозяином — извини за маленькое преувеличение — всего обозримого пространства. В Африке или Южной Америке он при той же затрате энергии приобрел бы несколько миллионов акров земли. Твоему брату не занимать энергии, и ты посмотри, какими делами он ворочает в Калифорнии. И в Мексике. Иными словами, Тина, это у тебя в крови. Тебе это передалось по обеим линиям.

— Что передалось?

— То, чего не хватает мне и чего не хватало твоему дяде Пену. Честолюбие крупной игры. Мое поколение лишено его, а твой брат — нет. Возможно, в тебе его тоже нет, но своим детям ты можешь его передать.

— Ты же накопил денег, — сказала она.

— Денег я накопил очень много и буду продолжать накапливать. Но знаешь ли ты, каким способом я собираюсь отныне зарабатывать большую их часть? Продажей пятицентовых конфет. Я не считаю это завоеванием или осуществлением честолюбивого замысла. Это — всего лишь пятицентовое кондитерское предприятие. Твой брат еще молодой человек, а уже затмил меня. Он бурит нефтяные скважины на дне океана. Играет с шишками в покер. Я же — маленький человек с мелкими страстишками, о чем узнал совсем недавно. Я очень рад, что ты порвала со своим путевым обходчиком.

— Но он очень честолюбив.

— Это он так думает. На самом же деле из того немногого, что ты о нем сообщила, я понял, что он во многом похож на меня.

— Слушай, папа, ты удивительный человек. Он действительно похож на тебя. Как ты догадался?

— Ты еще мало обо мне знаешь. Гораздо меньше, чем я мог бы рассказать о себе, если бы решил этим заняться. Скажу лишь одно: я узнал в нем себя. Он даже не перворазрядный негодяй.

— Но он им может стать. Так же, как, наверно, и ты.

— Нет. Ни твой приятель, ни я никогда не станем перворазрядными негодяями. Настоящему негодяю все равно, что о нем думают люди, а нам с ним не все равно. Мы можем делать пакости, но мы не хотим, чтобы о них знали другие. В этом смысле мой отец был больше похож на настоящего негодяя, чем я.

— А Бинг — негодяй?

— Ты застигла меня этим вопросом врасплох. Я к нему не подготовлен.

— Ну все-таки?

— То обстоятельство, что ты говоришь это в форме вопроса, а не заявляешь категорически, что твой брат не может быть негодяем, уже интересно само по себе. Ты немного тревожишься за него?

— Его письма говорят мне больше, чем он, наверно, предполагает, — ответила она.

— Я предпочитаю писать открытки, хотя и посылаю их в конвертах. Стараюсь писать короче. Что же в нем тебя беспокоит?

— Наверно, то, о чем говорил ты. Только я бы это выразила, конечно, иначе. Это связано с честолюбием. С тобой и дядей Пеном. С историей семьи Локвудов.

— А о себе он что говорит?

— Сознательно или невольно?

— И так и этак. Что в его письмах заставляет тебя тревожиться?

— Это не совсем тревога, папа. Пока нет ничего, что внушало бы тревогу. Во всяком случае, мне не внушает. Впрочем, что я болтаю? Я действительно тревожусь. Он огрубел, стал жестче.

— Ну, это можно понять. Нефтяники такой народ, что даже как будто бравируют своей грубостью.

— Ты думаешь, что Бинга сделала таким его работа? По-моему, нет. Да ты и сам так не считаешь.

— Нет, пожалуй, не считаю. Но тогда остается одно объяснение: это я его ожесточил. Разумеется, такое признание не доставляет мне удовольствия.

— Но я рада, что ты сделал его таким. Что ты приложил к этому руку.

— Конечно, приложил. И если жесткость — это все, что тебя тревожит, то перестань тревожиться. Ему это качество еще пригодится. Иначе он потерпит фиаско, и вот тогда будет о чем тревожиться. Твой брат не настолько тверд, чтобы устоять на ногах в случае неудачи. Да ты и сама, по-моему, это знаешь, Тина. Твой брат — слабый человек.

— У тебя есть основания так говорить? — спросила она. — Или это лишь общее впечатление?

— И то и другое.

— А точнее ты не хочешь мне сказать?

— Нет, не хочу.

— Он нечестен?

— Я бы не сказал. Уверен, что это не так. Люди, с которыми… шишки, с которыми он играет в покер… они не стали бы играть с ним в покер, если бы он был нечестен. В сделки вступали бы, а играть в покер — нет. И к нему домой не пошли бы, и к себе не позвали бы. Нет, он не бесчестен.

— Тогда я знаю, в чем его слабость, — сказала она. — Женщины.

— Ты произнесла это очень уверенно.

— Да, я уверена. Меня только интересует, откуда это тебе известно. У него это началось лишь после женитьбы, ты же его с тех пор ни разу не видел.

— А у тебя откуда эта уверенность? — спросил он. — Ты ведь тоже почти с ним не видишься.

— Он разговаривает со мной по телефону и пишет письма. Что это делается с мужчинами, папа? Рита — хорошая, привлекательная женщина, я бы даже сказала, что она лучше Бинга. Но едва они поженились, как он начал куролесить.

— Кажется, я понимаю, что это значит.

— Наверно. У него связи с другими женщинами.

— Жена об этом знает?

— Не могу сказать. Я видела ее только дважды. Она не из тех, кто легко сходится с людьми. Очень любит Бинга. Наверно, какое-то время он сможет ее дурачить, Энергичен, всегда в движении, поэтому она может не догадаться.

— И не видеть того, чего не хочет видеть, как это часто бывает.

— Да. Но я совсем не уверена, что он сам так же терпим, как она. Должна тебе сказать, что Рита — женщина что надо, можешь в этом не сомневаться.

— Я и не сомневаюсь. Видел ее фотографию.

— Конечно, я могу и ошибаться на ее счет, поскольку мы почти два года с нею не виделись. Но не исключено, что ее терпение уже иссякло.

— Нет, я уверен, что не иссякло. Как уверен и в том, что твой брат до сих пор ее любит.

— Надеюсь, — сказала она. — Но ты не говоришь мне всего, что знаешь.

— Правильно. Никогда не говорю всего, что знаю. Скрытен по натуре.

— Это-то мне известно. Но сегодня ты держишься более открыто, чем когда-либо.

— Начиная с открытой раны на руке. Идем обратно? По-моему, мы уже надышались свежим воздухом.

— Как хорошо, что мы можем вот так разговаривать, — сказала она. — Почему сейчас можем, а раньше не могли?

— За это мы должны, видимо, быть благодарны твоему путевому обходчику и дяде Пену. И тому, что творится в последнее время у меня в душе.

Дорога к дому здесь была крутая, и это заставило их замедлить шаг.

— Мне хочется, чтобы ты пожила у нас немного, — сказал он. — Конечно, я тебя не принуждаю. Деньги можно перечислить на твой счет в банк Моргана. Только подпиши кое-какие документы.

— Какие деньги? Ах да, дядя Пен. Я еще здесь побуду. А если мы с Джеральдиной надоедим друг другу, то я всегда могу уехать в Нью-Йорк.

Собственного автомобиля у нее не было, и Джордж разрешил ей пользоваться своим «паккардом», так что она могла уезжать и возвращаться домой в любое время. Джордж удивился, когда она предложила Джеральдине ездить вместе в Филадельфию за покупками и в Гиббсвилл — к парикмахеру. Он объяснял перемену в их отношениях тем, что существенно изменилась сама Тина: она стала женщиной, и его жена относилась к ней теперь иначе. Это очень умно со стороны Джеральдины, но, возможно, объяснялось не столько умом, сколько женским инстинктом. Джордж никак не комментировал эту перемену, не задавал никаких вопросов и не допытывался, о чем они между собой говорят, но обе явно радовались тому, что их отношения изменились к лучшему.

Хотя бы на время у Джеральдины появилась компаньонка, общение с которой доставляло ей удовольствие. Тина обладала тем жизненным опытом, который в какой-то степени позволяет молодой женщине совместить свои интересы с интересами женщины старше ее годами. Несмотря на молодость, Тина успела сформироваться как зрелая женщина, и ей нетрудно было найти с Джеральдиной общий язык.

Как-то так получилось, что пребывание Тины в доме отца затянулось на неопределенное время. Никакого разговора о том, что она может остаться навсегда, не было, поэтому она по-прежнему считалась гостьей. В частности, она отклонила предложение отца купить ей автомобиль.

— Когда я не смогу пользоваться твоей машиной, то буду ездить на «пирсе».

— Для девушки он тяжеловат, — сказал Джордж.

— Что ты! Знаешь, какой «рено» был у нас во Франции? Величиной с грузовик. И выглядел как грузовик — такой у него был радиатор. Нет, папа, благодарю. Купишь, а потом не будешь знать, что с этой машиной делать. Вдруг мне вздумается уехать в тот самый день, когда ее привезут.

— Ты не хочешь связывать себя, — сказал он.

— Ну, автомобилем меня не свяжешь.

Так прошел месяц. Погода стояла хорошая, и Эрнестина не торопилась уезжать. В городе прошел слух, что она никуда по уезжает, и девушки, и молодые люди, знавшие, что она хорошо играет в теннис, стали искать ее общества. Когда-то она обыгрывала всех своих сверстников в Гиббсвилле, часто играла и с братом, который дважды завоевывал первенство округа в одиночной игре. Близких подруг среди девушек, с которыми она когда-то росла, у нее не было, но, начав теперь появляться на теннисных кортах загородного клуба, она заново познакомилась с ними. Весна была теплой, и Эрнестина могла бы играть ежедневно, если бы хотела сблизиться с этой публикой. Но она держала их на определенной дистанции и простодушно призналась отцу, что покой для нее — лучшее лекарство, поэтому она и откладывает свой отъезд.

Однажды, приехав из загородного клуба, она застала отца на террасе за ленчем.

— Пусть мне подадут то же, что и тебе, — попросила она.

— Играть ездишь всегда по утрам, а на ленч никогда там не остаешься, — удивился он.

— Не всегда по утрам. Но я действительно оттуда удираю, как только вижу, что собирается компания для выпивки. Меня интересует теннис, а не их общество. Их светская жизнь — это коктейли и сплетни. К черту это все. Если я становлюсь на сторону Джулиана Инглиша, то они начинают воображать, что я все еще влюблена в него. Господи, да они, наверно, дяде Пену все косточки перемыли. Воображаю, что они говорили бы, если б знали, что я связалась с женатым человеком и что он меня бросил.

— Я не знал, что он тебя бросил, — сказал отец.

— Это они бы так заключили. Нет. Спорт спортом, а все остальное — не для меня. Я ведь тоже переутомилась, папа. Но вот что странно: я думала, что пребывание здесь потребует от меня нервного напряжения, а этого не случилось. Я стала меньше курить — ограничиваюсь десятью сигаретами в день — и сплю как невинный младенец. Которым не являюсь. Скоро я поправлюсь настолько, что готова буду снова попытать счастья.

— В чем же?

— Странно это от меня слышать, да?

— Отчего же, возможно, это кое-что и проясняет, — сказал он.

— Не только тебе, но и мне. — Тина закурила сигарету. — Четвертая сегодня.

— Мы с Джеральдиной так и не решили, куда ехать на лето. Потом умер дядя Пен, и нам было не до того. Есть у тебя какие-нибудь идеи?

— Нет.

— Слишком отдаляться от Нью-Йорка я не хочу, — сказал он. — Очень много дел: имущество дяди Пена, моя кондитерская фирма и вдобавок обычные текущие дела. Словом, за границу мы ехать не можем. Придется учесть и то, что это скандальное происшествие бросило на нас тень. Так что лучше нам держаться подальше от так называемых фешенебельных курортов. Есть у меня на примете одно местечко на Кейп-Коде…

— А чем здесь плохо? Прохладно, дом стоит на горе, много зелени. Плавательный бассейн. Теннисный корт. Чего тебе не хватает?

— По правде говоря, это Джеральдине хочется куда-нибудь прокатиться. И она вправе на это рассчитывать. Хотя Пен не ее, а мой брат, неприятностей на ее долю выпало немало. Видишь ли, Тина, я ведь уже почти договорился об аренде дома на Кейп-Коде. Участок, правда, не ахти какой и не в черте города.

— Ты его видел?

— На фотографиях. Дом довольно старый, из светлого голыша. Есть небольшой катер. Теннисный корт с грунтовым покрытием. Ровная лужайка для любителей гольфа. И кусочек пляжа для тех, кто купается в океане. Могу добавить, что стоит он недешево, но зато нам не нужно вступать ни в какой клуб.

— Звучит заманчиво. Только почему его до сих пор не сдали?

— Его владельцы — одна супружеская пара из Бостона. Они считают, что лучше свой дом никому не сдавать, чем пускать в него семью с детьми. Разумеется, они имеют в виду маленьких детей. Взрослые дочери в счет не идут. Было бы замечательно, если бы ты согласилась поехать туда с нами. Джеральдина была бы просто счастлива.

— Как ты узнал про этот дом?

— Через агентство Подобные операции всегда разумнее проводить при посредничестве какого-нибудь агентства. Наша адвокатская фирма связывается с соответствующей адвокатской фирмой в Бостоне, и та сообщает адрес агентства, ведающего недвижимостью. Все делается в строгом соответствии с правилами. Юристы друг друга знают, а главные заинтересованные лица могут даже никогда не встретиться, если не видят в этом необходимости. Владелец, например, может и так получить обо мне все нужные ему сведения. Мой доход, мое общественное положение. В каких клубах я состою. С этим агентством у меня состоялась интересная переписка. Хочешь взглянуть?

— Не слишком.

— Читать ее действительно скучновато. Она интересна лишь в смысле ознакомления с тем, как ведутся подобные переговоры. Для меня сейчас важно другое: приедешь ли ты к нам? Ну, скажем, в июле. Если наскучит у нас, всегда сможешь собрать свои вещи и уехать. Между прочим, мое предложение насчет автомобиля остается в силе. Тем более что в случае нашего переезда туда я собираюсь купить один из этих «фордов-универсалов».

— О, мне они очень нравятся. По бокам занавески, а сзади — маленькая дверца?

— Вот такой я и куплю, дав местному посреднику немного заработать. Жест доброй воли, как говорят янки.

— Как тщательно ты все продумал, — сказала она.

— Я всегда все продумываю. Верно?

— Да. И все же я не перестаю удивляться твоей дотошности. Там будет так же тихо, как здесь?

— В этом как раз все и дело.

— Ну, тогда я приеду в июле. А вот пробуду ли я там до осени, сказать пока не могу.

— Значит, решено. Подписываю договор и сегодня же высылаю им чек. Джеральдина страшно обрадуется.

Все складывалось чудесно, как обычно и бывает, когда хорошо спланируешь. Предлагая Тине просмотреть его переписку с агентством по недвижимости, он хотел рассеять всякие подозрения, могущие у нее возникнуть насчет… одним словом, рассеять у нее малейшие подозрения. Тина, конечно, проницательна, но даже она не знала, а лишь смутно догадывалась, насколько тщательно — и во имя чего — он все продумал.

Дело было в том, что он решил выдать ее замуж за Престона Хиббарда. На этом строились и его планы, и его тактика. Он помнил оброненную Хиббардом фразу о том, что тот обычно проводит лето в штате Мэн, поэтому считал Кейп-Код самым подходящим местом: он достаточно отдален от штата Мэн, чтобы не вызвать у Хиббарда каких-либо подозрений (кстати, вполне обоснованных) насчет того, что ему навязывают соседство, и в то же время достаточно близок от Бостона, чтобы быстро доехать оттуда на автомобиле. Как-нибудь в июле, предпочтительно не в субботу и не в воскресенье, Джордж пригласит Хиббарда на Кейп-Код для неофициальной беседы об условиях передачи наследства, завещанного Пеном школе св.Варфоломея и Принстону. Джордж не пользовался правами душеприказчика брата, но он был лучше других осведомлен о его ценных бумагах и прочих инвестициях. Для переговоров на эту тему с представителями школы св.Варфоломея и Принстона он так или иначе предполагал встретиться не один раз.

Жизнь с путевым обходчиком помогла Тине освободиться от иллюзий молодости, и в ней чувствовалась опытность, которую Престон Хиббард, вероятно, уже привык видеть у бостонских девушек. В то же время она была исключительно хороша собой. Ничто не ускользнуло от придирчивых глаз отца, который повидал в своей жизни достаточно женщин разных возрастов. Рост у нее для девушки был высокий (но в двадцатом веке девушки вообще, кажется, отличаются высоким ростом), ноги длинные, но стройные, грудь высокая и упругая — к счастью для нее, совсем не такая, как у ее покойной матери. Она носила модную прическу: свои светло-русые, почти белокурые волосы очень коротко стригла на затылке и по бокам, почти под мальчика, и только спереди оставляла большую волну. Эта прическа ей очень шла. Дышала она носом — свойство не столь уж типичное для тех ее сверстниц, у которых неудачно прошла операция по удалению миндалин; когда она молчала, губы ее вытягивались в тонкую линию, придавая лицу спокойное, если на строгое, выражение. Однако большой неожиданностью и наградой тем, кого смущала суровость ее взгляда, служила ее улыбка, вдруг обнажавшая два ряда почти безукоризненно ровных зубов. Престона Хиббарда ждало нечто большее, чем он заслуживал; с другой стороны, должен же у него быть какой-то стимул, чтобы жениться на девушке не из Бостона. Тине или ее отцу предстояло столкнуться с сопротивлением двоюродных сестер Престона Хиббарда, поскольку местный обычай не возбранял родственных браков и ей как иногородней нужен весь арсенал достоинств. К тому же она была племянницей Пенроуза Локвуда, а это обязывало ее быть чем-то из ряда вон выходящим. Правда, ее положение облегчалось тем, что у Престона Хиббарда был экстравагантный брат, всегда готовый выкинуть что-нибудь скандальное, но его протест против условностей морали пока еще не стал объектом внимания полиции и прессы. В Бостоне можно было встретить немало мужчин среднего возраста, которые в молодые годы вели себя еще хуже Генри Хиббарда, но которые настолько с тех пор остепенились, что им уже не угрожали случайности l'age dangereux.

Джордж Локвуд счел своим долгом помочь дочери определить ее будущее. Несмотря на жизненный опыт, который она недавно обрела, Тина оказалась не способной решиться на шаг, отвечающий ее же интересам. А время шло. Без деликатного вмешательства отца ее могли проглядеть, и тогда она осталась бы незамужней и бездетной, а достигнув тридцатилетнего возраста, превратилась бы в одну из тех женщин, что в одиночестве ходят на симфонические концерты и заводят любовников, ничем не отличающихся от ее путевого обходчика.

Она в достаточной мере унаследовала от своей матери те качества, которые ставят женщину именно в такое трагическое положение. Но Агнесса имела задатки старой девы и чувствовала бы себя, наверное, счастливей, если бы осталась девственницей, в то время как Тина, по жилам которой текла и кровь Локвудов, была страстной натурой, и это успело причинить ей — и может причинять в дальнейшем — немало неприятностей. Джордж Локвуд был слегка ошеломлен, когда неожиданно для себя сделал открытие: в Тине и Мэриан Стрейдмайер есть нечто общее. Но он отгонял эту мысль, уверяя себя, что ни о каком сходстве между ними не может быть речи. Абсолютно. И стал припоминать те черты их характеров, которые доказывали бы, насколько Тина непохожа на Мэриан. Но, завершив спои изыскания, он вернулся к прежнему своему открытию, и это открытие уже не ошеломило его, а встревожило. Никогда он не любил Тину так сильно, как теперь, и сознание того, что дочь может погибнуть от руки человека, подобного Пену Локвуду, побуждало его к активным действиям. Если Мэриан Стрейдмайер пала жертвой Пена Локвуда, то Тина может пасть жертвой еще какого-нибудь путевого обходчика. Даже если она умрет не от пули, а от позора и людского равнодушия, суть дела от этого не изменится. Он же считал, что она заслуживает лучшей участи.

Джордж Локвуд поставил свою подпись под договором об аренде дома на Кейп-Коде, велел служанке удостоверить ее, положил документ в почтовый мешок, который Эндрю ежедневно отвозил в Шведскую Гавань, и с облегчением вздохнул — впервые за многие месяцы.

Он никогда не считал Тину красавицей. Возможно, женщины, так неловко позирующие Чарльзу Дана Гибсону — красавицы. Элси Фергюсон — красавица. Одна из английских герцогинь, пожалуй, — тоже. Нагая Мэриан Стрейдмайер, которую Джордж видел однажды вечером стоящей в застывшей позе в ванной, казалась почти совершенной красавицей. Вообще же красивые женщины — это хрупкие, далекие создания, неспособные взволновать мужчину. Одним словом, скучные. Лишенные жизни.

За неделю пребывания на Кейп-Коде Тина не стала красавицей, но похорошела. Волосы ее от морского ветра и солнца выцвели, а кожа сделалась бронзовой. Она была мила, она была привлекательна; он мог бы назвать ее даже красивой, если бы не его предубеждение против этого слова. Ибо слово «красивая» подразумевало высшую степень похвалы.

Пришло время приглашать Престона Хиббарда, и многое зависело теперь от того, как это осуществить; но это уже был вопрос тактики, а искусством маневрирования Джордж Локвуд владел превосходно. Он знал, что Престона Хиббарда не так-то легко провести, и это придавало его предприятию еще большую прелесть.

«Если Вам будет удобно приехать в ближайшую среду, — писал он Хиббарду, — то мы сначала искупаемся и перекусим, а потом, во второй половине дня, займемся делами. Таким образом, Вы успеете еще засветло уехать в Бостон. Можете быть уверены, что нам никто не помешает, поскольку моя жена и дочь предполагают уехать на весь день в Эдгартаун».

Разумеется, отъезд Джеральдины и Тины он спланировал заранее.

— Я буду признателен, если вас, дамы, в среду здесь не будет. Из Бостона приезжает один молодой человек для переговоров об имуществе Пена, так что нам целый день придется разбираться в его акциях и других ценных бумагах. Мы вместе поедим, а часам к четырем я от него освобожусь.

— Мы можем поехать на весь день в Бостон, — предложила Джеральдина.

— Можно в Бостон, а можно и на Винъярд, — сказал Джордж. — Это гораздо ближе, да и прогулка на катере доставит вам удовольствие. Меня же сейчас интересует только одно: поскорее покончить с этим делом.

— Что это за страшилище, которое ты от нас скрываешь? — спросила Тина.

— Это не страшилище. Его зовут Престон Хиббард. Он исполняет обязанности казначея в школе святого Варфоломея и едет сюда исключительно по делу.

— Я знаю Престона Хиббарда, — сказала Тина. — Он учился вместе с Бингом. Мы с ним как-то раз виделись.

— И я его видела, — сказала Джеральдина. — Он приезжал в Шведскую Гавань. Ты не считаешь, что было бы хорошо предложить ему заночевать у нас?

— Нет. Я не хочу выходить за рамки деловых отношений. Уверен, что и он тоже.

— Поедем в Нантакет, — предложила Тина. — Я там никогда не была.

— Хорошо, — согласилась Джеральдина. — У меня там есть знакомые. Пойду выясню насчет катера. Мы можем так рассчитать время, чтобы к концу дня вернуться.

Престон Хиббард приехал на своем двухместном «додже» через полчаса после того, как Тина и Джеральдина отбыли в Вудс-Хоул, где им предстояло пересесть на катер, курсировавший по маршруту Винъярд — Нантакет.

— Жена жалела, что не увидит вас, — сказал Джордж. — Но я объяснил ей, что вы человек занятой.

— Мне тоже жаль, что я не застал ни ее, ни вашу дочь.

— Как доехали? Полагаю, по этой дороге вы ездили уже не раз.

— Да, довольно часто. Мне тут каждый камень знаком.

— Тогда можем сразу же пойти купаться. Купальный костюм взяли?

— Да. И знаю, где переодеться.

— Так вы здесь уже бывали?

— Бывал. Илайеса Уайта я знаю не очень хорошо, но с моим отцом он был дружен. Однажды мы с братом, когда еще были маленькими, гостили здесь, и Генри нечаянно устроил пожар в сарае для инструментов. Больше нас сюда уже не звали.

— Вот почему мистер Уайт не сдает свою дачу семьям с маленькими детьми, — сказал Джордж.

— С тех пор прошло почти двадцать лет, а Илайес и сейчас еще едва кланяется мне и брату. Я уверен, что он не удивился тому, что Генри связался с богемой. Другого, мол, я и не ждал. И так далее.

— Ну что ж, давайте переоденемся, — предложил Джордж.

Джордж Локвуд никак не предполагал, что у Престона Хиббарда может быть такая развитая мускулатура.

— А вы недурно выглядите, — заметил Джордж. — Для человека сидячей профессии.

— Зарядку делаю, — сказал Хиббард. — По пятнадцать минут в день. Гимнастика мне всегда нравилась. Перекладина. Кольца. Конь. Трапеция.

— Вот как? Это интересно.

— Очень скучное занятие, если не втянешься, но здорово дисциплинирует. Иногда занимаюсь с тренером школы святого Варфоломея. Замечательный спортсмен. Немец.

— Когда я там учился, у нас не было никакого тренера, — сказал Джордж. — Мы даже гимнастического зала не имели.

— По-моему, зал построен в тысяча девятьсот восьмом году. Еще до того, как туда поступил ваш сын Бинг. Он был довольно крепким парнем, однако гимнастику не любил. Но тогда у нас еще не работал Ганс Рихтенвальд. Большой энтузиаст. Настоящий фанатик по части физического воспитания. Пришел к нам после войны по рекомендации отделения ХСМЛ в Спрингфилде. Нет сомнения в том, что именно благодаря ему наша школа отличается высоким уровнем физической подготовки учащихся.

— Он действительно высокий? Я этого не знал.

— Очень. Есть у Ганса и еще заслуга: он отвлекает ребят от нездоровой тяги к уединению.

— Как же ему это удается?

— Беседует с ними. Ему достаточно одного взгляда, чтобы распознать мальчика, страдающего известным пороком. Так вот: поговорит он с таким мальчуганом и нагонит на него страх божий.

— Стало быть, в школе святого Варфоломея практикуется и половое воспитание? Этого я тоже не знал.

— Они не называют это половым воспитанием, но оно есть. Состоялась, например, лекция о венерических болезнях. После этой лекции Ганса все осознали, что если кто заболеет гонореей или сифилисом, то пусть пеняет на себя.

— Вот это да, — удивился Джордж. — А я, например, начал понимать, что к чему, лишь когда перешел на старший курс университета.

— Так было раньше, но не теперь. Ганс работает в тесном контакте с капелланом, и, как показал опыт, его система оправдывает себя. За последние пять лет не было случая, чтобы кого-нибудь из ребят отправили домой в связи с венерическим заболеванием.

— В мое время таких случаев, по-моему, тоже не было, — сказал Джордж.

— Ребят отправляли домой и в ваше время, только под другими предлогами. Истинная причина хранилась в тайне.

— А вы имеете доступ к секретным досье? Вам многое должно быть известно обо мне, и это меня тревожит.

— Вам нечего тревожиться. Ваше досье состоит в основном из похвальных отзывов. Я не имел права говорить вам даже это, так что, пожалуйста, не расспрашивайте меня больше.

— Хорошо, не буду. А собственное досье вам разрешили посмотреть?

— Я его видел. Оно не такое безукоризненное, как ваше, но своих секретов я выдавать не стану.

— Прекрасно. Ну что ж, пойдемте смоем наши грехи холодной морской водой.

Вода оказалась действительно холодной, а для Джорджа — даже слишком. Он окунулся несколько раз и поспешил на берег. Сидя на солнцепеке, он смотрел, как Хиббард резвится в волнах прибоя.

— После штата Мэн здешняя вода кажется почти теплой, — сказал Хиббард.

— По-моему, вы бравируете, — сказал Джордж.

— Может быть.

— Конечно, бравируете. Ну, накупались?

— Достаточно, чтобы проголодаться.

— Тогда пошли к столу.

Стол был накрыт на террасе, обнесенной сеткой от комаров. Подали омара по-ньюбергски, рис, зеленую фасоль, землянику и кофе.

— Я знал, что у Локвудов меня хорошо покормят, — сказал Хиббард. — И, по-моему, я отдал должное ленчу.

— У нас в Пенсильвании любят поесть. Мой дед говорил: «Никто от нашего стола не уйдет голодным».

— Рад видеть, что вы продолжаете эту традицию.

— У нас их не так много. Ну, если вы готовы, то я велю убрать со стола. Работать мы можем здесь же. По-моему, это лучше, чем в доме. Извините, я схожу за бумагами брата.

Было два часа дня. Джордж знал, что подробный разбор финансовых дел Пена затянется допоздна, а Тина и Джеральдина должны вернуться самое позднее в четыре тридцать. В последующие два часа он рассказывал Престону Хиббарду историю капиталовложений Пенроуза Локвуда и не успел окончить, как к парадной двери подкатил «паккард».

— Как хорошо, что вы еще не уехали, — обрадовалась Джеральдина. — По-моему, с нашей дочерью вы знакомы.

— Это было давно, — сказала Тина. — Не притворяйтесь, что помните меня.

— То, что мы знакомились с вами — помню, но с тех пор вы сильно изменились, — сказал Хиббард.

— Ну, не будем вам мешать, — сказала Джеральдина. — Продолжайте вашу работу.

— Пойду выкупаюсь, — объявила Тина. — Никто со мной не хочет?

— Опять в эту ледяную воду? Ни за какие деньги. Но если мистеру Хиббарду охота снова порисоваться, то пусть идет. Сегодня мы все равно не кончим, Хиббард. Боюсь, что придется вам приехать еще раз.

— Почему бы вам не переночевать у нас? — спросила Джеральдина.

— Потому что у него есть другие дела.

— Не очень-то гостеприимно с твоей стороны, — упрекнула его жена.

— Я и так обязан мистеру Хиббарду за то, что он приехал, и не могу быть навязчивым. Тем более что весь завтрашний день, я уверен, он будет занят.

— Весь завтрашний день я буду занят, но это не значит, что я не могу у вас переночевать, — возразил Хиббард. — Если вы не против, то я останусь.

— Конечно, не против. Значит, после ужина мы сможем продолжить работу?

— Да. Или, может быть, я приеду в другой раз. А сейчас выкупаться хочу. Вода теперь наверняка потеплела, мистер Локвуд.

— Но для меня — недостаточно. Я дам вам другие купальные трусы. Ваши, наверно, еще не высохли.

Весь фокус был в Эрнестине: это она мгновенно приковала к себе внимание Хиббарда, и, когда она предстала перед ним в купальном костюме, размахивая белой резиновой шапочкой и явно желая поскорее окунуться в воду, Хиббард покорно пошел за ней. А Хиббард был не из породы покладистых.

Они отсутствовали почти два часа. Не так уж было важно, о чем они говорили, но, когда они вернулись, Джорджу показалось, что Тина держится с намеренным безразличием, в то время как Хиббард всячески старается ей угодить.

— Какого размера рубашки вы носите? — спросил Джордж.

— Пятнадцать с половиной.

— Значит, одного со мной размера, — сказал Джордж. — Я дам вам пару сорочек: одну для сегодняшнего вечера, другую — для утра. Моя пижама и нижнее белье будут вам впору. Ужин в семь тридцать. Сейчас покажу вам вашу комнату.

— Надеюсь, я не причиняю вам неудобств, мистер Локвуд, — сказал Хиббард.

— Нет. А что?

— Сказать вам по совести, Тина предупредила меня, что вы слишком перетрудились и приехали сюда отдохнуть. Она заставила меня обещать, что сегодня я больше не сяду с вами работать.

— Тина — большая умница. И очень мне помогла. Около семи мы собираемся на коктейль. На этой же террасе. Но вы приходите когда угодно.

Как до, так и во время ужина Престон Хиббард всячески старался расположить к себе Джеральдину. Ему явно хотелось ей понравиться. Джордж догадывался, зачем ему это было нужно: он хотел продолжить знакомство с Тиной. Обращаясь к Джеральдине, он рассказывал смешные истории о своих прошлых посещениях этого дома и не забывал подносить зажженную спичку, когда та доставала очередную сигарету. Эти маленькие знаки внимания нравились Джеральдине, она чуть не мурлыкала от удовольствия.

— У нас есть билеты в летний сад на Ист-Сандвиче, — сказала Джеральдина. — Можете воспользоваться, если хотите. Не знаю, что там идет, но можно позвонить и узнать.

— Я знаю, — сказала Тина. — «Летучая мышь».

— Я знаю эту вещь, — сказал Хиббард. — Она поставлена по роману Мэри Робертс Райнхарт «Винтовая лестница». Хотите посмотреть?

— Давайте посмотрим, — согласилась Тина. — Если не понравится, уйдем.

— Тогда быстрее допивайте кофе, — заторопила их Джеральдина. — Они начинают рано. Когда вы вернетесь, я, наверно, буду уже в постели, так что заранее желаю вам доброй ночи.

— А утром я вас увижу, миссис Локвуд? — спросил Хиббард.

— Боюсь, что нет. Так что заодно и попрощаемся. Но вы приезжайте снова, и скорее. И не только по делу. Приезжайте — и все, в любое время.

Когда они уехали, Джеральдина сказала:

— Тебе следовало бы поощрить их дружбу, Джордж.

— Можно спросить почему?

— Потому что Тине нужен такой человек, как он. Возможно, он скучноват, но у него хорошие манеры и он надежен, если ты понимаешь, что я имею в виду. К тому же он увлечен Тиной.

— Увлечен Тиной? Ты слишком торопишься с выводами, должен тебе сказать.

— А разве это так уж невозможно? Сам-то ты всегда знал, когда тебя влекло к девушке.

— Не сравнивай меня с молодым Хиббардом.

— А почему нет? У тебя с ним есть что-то общее.

— Очень мало. Однако, если ты считаешь, что Тине он подойдет хотя бы на время, мы можем пригласить его снова.

— Только не откладывай этого в долгий ящик. Она сейчас нуждается в друге. Смотри, как бы ей не подвернулся какой-нибудь тип.

— Она что, сказала тебе что-нибудь по секрету? — спросил Джордж.

— Из ее недомолвок я извлекла больше, чем из ее слов.

— Ну, разумеется. Ты женщина бывалая, все и без слов понимаешь.

— Представь себе, да. Ну, мне пора на урок французского.

— Урок французского?

— Я слушаю радио Монреаля. Интересно проверять себя, насколько хорошо я понимаю по-французски.

— Au'voir, cherie, — сказал он.

— Au'voir. Ты не засиживайся допоздна. Уйди наверх до того, как они вернутся. Не мешай им, Джордж.

Джордж ушел наверх, но, когда они вернулись, он еще не спал. Сначала он услышал шум автомобиля — это был «додж» Хиббарда, — а потом увидел, как они идут к террасе. Было без десяти минут двенадцать. Спустя два часа шум возобновился: они ходили по кухне, хлопали дверцей холодильника, двигали по линолеуму стулья. Потом он услышал их шаги на лестнице. Интересно, насколько он «надежен», этот Хиббард. В эту ночь он спал скверно.

Утром Джордж Локвуд единственный из всей семьи спустился вниз позавтракать с отъезжающим гостем.

— В эту субботу вы меня опять увидите, мистер Локвуд, — объявил Хиббард.

— Да? Здесь?

Хиббард кивнул.

— Мы с друзьями поплывем из Марбл-Хед на яхте. Возьмем с собой Тину. Ночь с субботы на воскресенье проведем на Нантакете, а на следующий день прибудем на Вест-Чоп, где пообедаем. В воскресенье будем здесь, и я у вас переночую.

— Неплохо задумано, — заметил Джордж.

— Надеюсь уговорить ее через две недели приехать в штат Мэн. Может быть, вы замолвите словечко за штат Мэн?

— Нет. Но и препятствовать не буду. Тина вольна поступать так, как хочет, и в этом я ее поддерживаю.

— Она очень, очень хорошо про вас говорит. Считает своего отца замечательным человеком.

— Это я считаю ее замечательной девушкой. — Джорджу казалось, что он правильно выбрал момент для того, чтобы скромно выразить свою отеческую любовь.

— Если позволите, то скажу, что я с вами согласен, — признался Хиббард.

— Рад это слышать. Я хочу, чтобы у нее было побольше друзей по эту сторону океана. Европа — не место для нее, то есть не то место, где надо жить постоянно.

— Она хочет жить за границей?

— Да, так решила. Сюда приехала только из-за меня. Вы ведь знаете, в каких отношениях я с сыном.

— Да.

— Смерть брата подкосила меня сильнее, чем я вначале думал. И Тина это поняла. Я же сказал вам вчера, что она большая умница. Выпейте кофе.

— Нет, благодарю. А сорочку я верну вам в воскресенье.

— Смотрите не забудьте, — улыбнулся Джордж Локвуд.

В течение лета Тина встречалась с Хиббардом не реже одного раза в неделю. В ее ненужных объяснениях по поводу отлучек из дома было столько недомолвок и умолчаний, что Джордж Локвуд распознал в них признаки завязавшегося романа. Приличия ради она все еще старалась давать ему какие-то объяснения, но, когда они оставались вдвоем, уже не находила тем для разговора. Он и не старался ее разговорить, руководствуясь при этом не столько соображениями деликатности, сколько растущей уверенностью в том, что она еще не дает воли своему чувству. И эта ее сдержанность озадачивала его. Не исключено, думал он, что она сама догадалась о порочных наклонностях Хиббарда. Надо бы объяснить ей, что в этих наклонностях нет ничего чудовищного и необычного; но он опасался, что дочь, выслушав его, попросту рассмеется ему в лицо. В сущности, что он про нее знает? Какие мысли бродят и ее хорошенькой головке? Кто, где и когда целовал ее? Кого она целовала? Ничего этого он не узнает, если она не расскажет сама.

И все же дочь радовала его, хотя и не относилась к нему так же сердечно, как некоторое время назад. В ней сохранилось достаточно жизни, чтобы связать ее с жизнью другого человеческого существа. Она производила впечатление цветущей женщины, хотя могла бы увянуть. В ее взгляде угадывался интерес ко всему окружающему, а не равнодушие, и если она испытывала сомнения в своей любви, то они, эти сомнения, возникали в этом, а не в каком-то выдуманном мире. Что бы она ни решила, решение это будет принято здесь, и отец о нем скоро узнает.

Однажды утром — это было в конце августа — Тина, спустившись к завтраку, обнаружила у себя на тарелке поверх писем небольшой сверток. Это была заказная бандероль с обратным адресом бостонского ювелира.

— Надеюсь, твоя почта интереснее моей, — сказал Джордж.

— Думаю, что да. — Тина взяла с буфета фруктовый нож, взрезала оберточную бумагу, вынула из продолговатой коробочки, обтянутой искусственной кожей, золотые часики и повертела перед глазами отца.

— Впервые вижу у тебя эту вещь, — удивился он.

— Я и сама-то их всего один раз видела. Они были у гравера.

— Можно взглянуть?

— Конечно.

Он положил часики себе на ладонь: браслет из тонкой золотой сетки, циферблат окаймлен бриллиантиками, заводная головка из небольшого рубина.

— Прелестная вещь.

— Я вижу, ты умираешь от любопытства. Прочти надпись.

Он повернул часики и вслух прочитал:

— «Тина, время уходит. П.Х.» Те же слова он мог написать тебе и на простой открытке, — сказал он, возвращая ей подарок. — А это — далеко не простая открытка.

— Верно, не простая, — согласилась она, разглядывая часики.

— Не хочу ни о чем тебя спрашивать, Тина. Будь я проклят, если спрошу.

— А есть что спросить?

— Да, есть. Но я не стану.

— Он хочет, чтобы мы поженились до начала учебного года, — сказала она.

— И ты согласна?

— Кажется, да.

Он засмеялся.

— Кажется, да. А учебный год начинается уже через две-три недели.

— Точнее, через три, если считать от ближайшего вторника.

— Где же состоится бракосочетание, если ты на него согласишься?

— У мирового судьи. Пышной свадьбы в этом году уже не получится, да я и не хотела.

— Могла бы сыграть скромную свадьбу в Шведской Гавани, в кругу двух семей.

Она покачала головой.

— Женятся-то не семьи, папа, а только Прес и я.

— Меня там тоже не будет?

— Боюсь, что нет. Я не скрытничаю. Просто я сама еще ничего не решила. Но когда решу — если решу, — то уеду отсюда. И в следующий раз когда увижу тебя, буду уже замужем.

— И Престон тоже так хочет?

— Он-то как раз и хочет.

— А его родители?

— Родителям он еще ничего не сказал. Я познакомилась с ними со всеми, кроме брата, который в Мексике. Они видели меня, так что, когда их известят о браке, смогут сказать, что знают меня, знают, что я белая, молодая и не такая уж безобразная.

— Я обещал не спрашивать тебя, а сам только и делаю, что спрашиваю, — сказал Джордж. — Но вот единственный, в сущности, важный вопрос: почему ты никак не можешь решиться?

— На этот вопрос столько ответов, что я не знаю, какой из них правильный. Какой настоящий.

— Значит, я не так сформулировал свой вопрос. Ты его любишь?

— Нет.

— Потому что боишься полюбить?

— Возможно. Ты думаешь, меня смущает то, что случилось со мной за границей?

— Я этого не сказал, Тина. Я лишь спросил, боишься ли ты полюбить его.

— Я не боюсь любви, папа. Я просто его не люблю.

— Тогда на чем же будет основан ваш брак?

Она помолчала.

— На общности взглядов. Дружбе. Товариществе. Чувстве солидарности.

— Так я и думал. Этого я как раз и боялся.

— Чего боялся?

— Ты сама знаешь, Тина. Давай говорить честно, нас никто не подслушивает. Я целиком за этот брак, если ты его хочешь, но ты должна звать точно, на что идешь.

Она улыбнулась с довольным видом, чего отец никак от нее не ожидал.

— Молодец, папа.

— Я — молодец?

— А он все гадал, помнишь ли ты. Оказывается, помнишь. Он так и думал, но не был до конца уверен. Я была убеждена, что помнишь, потому что ты никогда ничего не забываешь.

— Не задавай мне загадок, барышня.

— В первый раз, когда Прес был здесь, он рассказал тебе о своей дружбе со школьным преподавателем физкультуры.

— Рассказал. Не мог же я этого забыть.

— И ты, естественно, решил, что это — не простая дружба.

— Да, решил.

— Ты был прав. Прес вступал в связь как с женщинами, так и с мужчинами. Уже с мальчишеских лет. И Прес не знает, излечит ли его наш брак.

— Я могу сказать тебе, Тина. Не излечит, если ты имеешь в виду гомосексуализм. Поэтому ты и боишься выходить за него? Или колеблешься?

— Нет. Наша дружба как раз на этом и зиждется. У него своя проблема, а у меня была своя. Была и осталась.

— У тебя-то что за проблема? Ты же не лесбиянка.

— Нет. Назову ее деликатно: неразборчивость в связях.

— Один-два романа в Европе, — сказал отец.

— Ха-ха.

— Тебе же всего двадцать шесть лет. Не понимаю, что еще может означать эта твоя «неразборчивость в связях».

— Не для разговора за завтраком, папа. За всю жизнь у меня был только один настоящий роман — с путевым обходчиком. Единственная связь, длившаяся достаточно долго, чтобы назвать ее романом. Вот почему я так расстроилась, когда она порвалась. Думала, что нашла человека, который не даст мне превратиться в шлюху, но я все равно превратилась, и он меня бросил. Помнишь, я говорила тебе про оперную певицу, муж которой постоянно пьяный? Так вот, меня застали с ним в постели. Причем я была почти уверена, что застанут, и все-таки легла с ним. Если бы я находилась за границей, папа, и жила среди этих людей, то была бы одной из многих. В Соединенных Штатах, где меня, по всей вероятности, будут окружать люди иного сорта, я выгляжу как женщина с клеймом.

— Женщина с клеймом, — повторил отец. — К тому же не с одним.

— Да, не с одним.

— Я не имел в виду только твой характер.

— Я тоже. На внуков от меня не рассчитывай, папа.

— У тебя был аборт?

— О, это бы еще ничего. Я схватила дурную болезнь, поэтому меня и оперировали. Дядя Пен об этом знал, и тетя Уилма знала. Дядя оплатил все расходы. Наверно, поэтому он и оставил мне эти деньги — наличными. Ты ошеломлен. Я по лицу вижу, что ошеломлен. — Она протянула руку через стол и коснулась его руки. — Отпусти меня за границу, папа.

Он покачал головой.

— Нет.

— Если скажешь «уезжай», то я уеду. Иначе выйду замуж за Преса.

— Он обо всем этом знает?

— Почти все. Самое худшее я ему сказала. Да ему и о себе было что рассказать.

— Я думаю, — согласился отец.

— Большинство людей вступает в брак в надежде на что-то хорошее, светлое. У нас же нет почти никаких надежд.

Он погладил ее по руке.

— Не заблуждайся насчет большинства. Бывают случаи и похуже.

— Ты уже не радуешься браку так, как несколько минут назад?

— Не знаю, — ответил он. — Не было времени подумать. Но отправлять тебя за границу я, во всяком случае, не собираюсь. И не пытайся перекладывать это на мои плечи. Тина. Будь твой дядя Пен сейчас жив, он бы знал, что ответить. А я не знаю.

— Не обижайся на меня за то, что я обратилась тогда к дяде Пену. Обратиться к тебе я не посмела. Полгода назад я бы сюда не приехала. Но теперь я здесь и спрашиваю, что мне делать.

— Что бы я тебе ни посоветовал. Тина, ничто не пойдет на пользу, если ты не захочешь серьезно пересмотреть свою жизнь. Можно, конечно, обратиться к психологам и специалистам по психоанализу, но я не знаю, много ли от них будет проку.

— С одним из них я спала. Отвратительный человек. Гном. Русский еврей с длинными усами и намного меньше меня ростом. Единственный психоаналитик, кого я знала, но он ничем мне не помог. Наоборот, я помогала ему — он сам мне откровенно в этом признался.

— Вот видишь, Тина. Как я могу советовать тебе, что предпринять? Среди твоих знакомых вдруг оказывается еще одна личность, о которой я впервые слышу. — Он посмотрел на садовника, начавшего подстригать газон. — И все же я могу сказать, откуда все это взялось. — Он взял ее за подбородок. — Знаю, откуда эти глаза. Эти скулы. Форма твоей головы. — Он опустил руку. — И совершенно точно знаю, откуда все остальное — и хорошее и плохое. Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь еврей с длинными усами или безусый нееврей способен был изменить тебя. Да я и не хочу, чтобы менял.

Она вдруг разразилась слезами и выскочила из-за стола. Они сказали друг другу все, что в силах были сказать, и теперь она воспользовалась правом женщины отдаться чувству более сложному, чем все ее прежние чувства.

Заведенный в доме порядок заявил о своих правах и не дал Джорджу времени на размышления. Кухонная дверь распахнулась и впустила кухарку.

— Разве мисс Тина не будет завтракать? — спросила она.

— Пока нет, — ответил Джордж Локвуд.

— Я слышала, как она пошла наверх. Она любит поджаристый бекон, и я могла бы приготовить его к тому времени, когда она вернется сюда. Вы не знаете, какие она любит яички?

— Золотые, — ответил Джордж Локвуд.

— Золотые яички? Это что, то же самое, что, как вы говорите, солнечной стороной кверху? Знаете, мистер Локвуд, вы не всегда понятно говорите, Иногда я почти вас не понимаю. В вашей семье это — в порядке вещей.

— Иногда и я не совсем понимаю, что вы говорите, Мэй. Мисс Тина будет завтракать тогда, когда пожелает. А когда она пожелает, я не знаю.

— Разве чашка кофе — завтрак для молодой здоровой девушки? Да и кофе-то не допила. От завтрака откажешься, весь лень наперекосяк пойдет. — С этими словами Мэй вышла и закрыла за собой дверь, чтобы не слышать ответ хозяина.

Но он не собирался ей отвечать. Мэй относилась к тому типу служанок, о существовании которых, если они в данный момент отсутствуют, легко забыть. А наверху Тина, она страдает, и он ничем не может ей помочь. Сознание неспособности придумать что-то, найти средство вывести ее из состояния отчаяния угнетало его. В первый и единственный раз в жизни ему пришла в голову мысль увезти ее в какую-нибудь неведомую страну, где они могли бы начать жизнь заново. Но он знал, что такой страны нет, и сама мысль об этом лишь подтверждала его беспомощность.

Взяв с собой бостонские и нью-йоркские газеты, он перешел с террасы в комнату, которую супруги Уайт именовали салоном, и сел на диван. Это слово неизменно вызывало в воображении дам и джентльменов в вечерних туалетах, благовоспитанно беседующих в то время, как слух их услаждает струнный квартет, расположившийся за комнатными пальмами. По всей вероятности, не только струнный оркестр, но даже солист-скрипач никогда не появлялся в этих стенах, и тем не менее во всех описаниях дома и в переписке комната эта именовалась салоном. Он рассеянно смотрел в газету, сам же в это время терзался мыслью о дочери. Как она обнаружила, что заразилась венерической болезнью? По всей вероятности, со слов других: ей сказали, что она заразила кого-то. Если так, то, значит, есть на свете мужчина, который презирает ее. И теперь она всю жизнь будет знать, что такой человек есть и что рано или поздно он может сказать кому-нибудь: «Тина Локвуд наградила меня триппером»; пусть даже не скажет, а только шепнет — все равно она узнает и всегда будет этого бояться. Придет время, найдется еще мужчина, который сделает ей предложение, а она вынуждена будет ответить: «Я не могу иметь детей». И при этом непременно объяснит, почему не может, иначе она не была бы Тиной.

Но для Престона Хиббарда это, кажется, не имеет значения…

Джордж Локвуд отложил в сторону газету и отправился наверх, к дочери. Постучав в дверь, он сказал:

— Это я. Отец.

— Не надо, — вяло откликнулась она, но уже в этой короткой фразе слышалась трагическая нотка.

Дверь была не заперта, и он вошел. Она сидела, понурив голову, в кресле-качалке. Он закрыл за собой дверь, подошел к ней и положил ей на голову руку.

— Я подумал, Тина.

— Не утруждай себя, папа. Я уже сама все обдумала. Мне надо уезжать.

— Я на твоем месте поступил бы иначе. «Время уходит». — Она подняла на него глаза, потом с трудом перевела взгляд на часики, лежавшие у нее на туалетном столике. Он кивнул. — Да, я имею в виду его. Я хочу, чтобы ты поехала к нему. Сегодня.

— А потом что?

— И вышла бы за него замуж.

Она выпрямилась в кресле.

— Ты, должно быть, не очень внимательно меня слушал.

— Напротив, я слышал каждое слово, и, что еще важнее, он слышал, когда ты ему все это рассказывала. Сейчас важно не то, что я думаю, а эти вот часики и слова, которые он на них написал. Ты знаешь, где он сегодня?

— Сегодня? В школе.

— Поезжай туда. Без предупреждения. Просто так. Даже если этот брак продлится всего несколько лет. Тина, все равно вам обоим это будет на пользу.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что вы этого хотите. Причина достаточно основательная. Ты хочешь, чтобы я назвал более высокий мотив? Могу назвать.

— Таких мотивов я не знаю, — сказала она.

— Однако он есть. Даже два: он нуждается в тебе, а ты — в нем.

— Это и есть высокие мотивы? Здесь только эгоизм.

— Подумай об этом по дороге в школу святого Варфоломея, — сказала он.

— Знаешь что? Мне приходилось присутствовать на многих венчаниях, но лишь сейчас я по-настоящему поняла, что значит быть отцом, отдающим замуж свою дочь.

— И я это понял, — сказал он.

— А Джеральдине я ничего не скажу.

— Извести нас телеграммой, — сказал он.

— Он никогда не сможет сказать, что не знал, на что идет. Правда, папа? — Эти слова прозвучали как заклинание.

Они поженились на следующее утро в Сентрал-Фолс, штат Род-Айленд, где закон разрешал регистрировать браки сразу. Телеграмма гласила:

ВРЕМЯ НЕ УХОДИТ ПОЖЕНИЛИСЬ СЕГОДНЯ В ДЕСЯТЬ УТРА

ЦЕЛУЕМ КРЕПКО ПРЕС И ТИНА.

Когда ее принесли, Джордж и Джеральдина обедали.

— Конечно, ты об этом знал, — сказала Джеральдина.

— Это же я собирался тебе сказать.

— Но я сказала первая. Знал?

— Догадывался.

— Доволен? Ну конечно, доволен. Да?

— Еще бы. Более приятной вести не могу себе представить.

— Я с самого начала этого хотела.

— Верно. И я это видел.

— Интересно, где они будут жить. Ты думаешь, он останется в школе святого Варфоломея? Просто не представляю себе, каково это — жить в окружении сотен парней, только и думающих что о сексе.

— Когда я там учился, никто и не думал о сексе.

— Когда ты там учился, то был, по крайней мере, один человек, который думал о сексе. Этот человек — ты. Спал, наверное, с горничной.

— У нас не было горничных. Мы сами стелили себе постели.

— Ну, тогда, возможно, с женой директора школы.

— Она-то, жена директора, и была, наверно, причиной того, что мы так мало думали о сексе. Не было у нас таких женщин, которые вызывали бы физическое влечение. Среди ребят довольно широко была распространена содомия, и, если кому-то становилось невтерпеж, он мог найти себе партнера. Женщин в те годы мы не знали. Так что Тине, я уверен, опасаться нечего.

— Как бы не так. Я бывала в мужских школах и сама видела, как они поглядывают на женщин. А Тина как раз из тех, кто привлекает к себе внимание. Тем более если узнают, что она новобрачная. Представляю, о чем они подумают.

— Стало быть, школа святого Варфоломея в этом отношении — не исключение.

— По-моему, было бы лучше, если б Тина поскорее родила ребенка, — сказала Джеральдина.

— Правда? Почему ты так думаешь? — спросил он, избегая ее взгляда.

— Ты не хуже меня знаешь, что она не девушка. Будь у меня дети, я бы чувствовала себя совсем иначе.

— Не сомневаюсь.

— Из меня могла бы выйти очень хорошая мать.

— Думаю, да. Но согласись, что бывают женщины, которые ведут полезный образ жизни, не приумножая населения.

— Полезный кому?

— Самим себе и мужчинам, с которыми они спят. Уилме, например, без детей лучше. Как и всему человечеству без ее детей. Не говоря уж о самих этих детях.

— К твоему сведению, Уилма отнюдь не образец добродетели. Мне пришлось изменить свое мнение о ней.

— Оно никогда не было очень лестным.

— Верно. А теперь стало еще хуже. Не спрашивай почему.

— Почему?

— Не скажу. Вот видишь, сколько бы ты ни размышлял, ни анализировал, а многое еще останется для тебя незамеченным.

— Ничто не остается для меня незамеченным. Ничто.

— Я вижу, у тебя неплохое настроение. Ты, конечно, радуешься за Тину.

— Конечно. Тем более что я же все и устроил.

— Нет, ты невозможен, просто невозможен! Уж если кто устраивал, так это я.

— Вынужден огорчить тебя, но устроил все я.

— Боюсь, через минуту ты и сам в это поверишь, — сказала она.

— Тем не менее я благодарен тебе. Твоя роль была небольшой, но ты сыграла ее хорошо. И очень мне помогла. Я должен наградить тебя достойным подарком.

— Не надо мне никаких подарков. Лучшей наградой мне служит твое хорошее настроение. Уж и не помню, когда видела тебя таким в последний раз.

— И все же подарок будет. Завтра в Нью-Йорке найду для тебя что-нибудь сногсшибательное.

— Ты едешь завтра в Нью-Йорк?

— Да. Заседание кондитерской фирмы. Хочешь со мной?

— Спасибо. Променять эту чудесную погоду на жаркий, душный Нью-Йорк? Нет уж. Я бы не прочь пробыть здесь до первого октября.

— Даже когда начнется сезон ураганов?

— Может, обойдется и без ураганов.

— Верно. Илайес Уайт, конечно, с удовольствием продлит аренду еще на три недели. Наш договор истекает десятого. Поговорю с агентством. Но если мы останемся до первого октября, кто-то из нас должен будет съездить в Шведскую Гавань и проверить.

— Что проверить?

— Все ли в порядке. Мы ведь хотели вернуться домой одиннадцатого сентября, но раз возвращение откладывается на три недели, то я съезжу туда и проверю, не случилось ли чего за лето. Заодно договорюсь со сторожем и садовником — пусть они продолжают за всем присматривать. Надо быть готовыми к первому визиту Тины и Хиббарда. Потом, разумеется, пригласим его родителей и к ним съездим. Хорошо бы устроить званый обед и гостей побольше пригласить. В ноябре. Как ты думаешь?

— Или бал. В нашем доме еще не было ни одного бала. Не можем же мы без конца напоминать людям о Пене и Мэриан Стрейдмайер. Устроим бал на рождество. Пригласим гостей из Бостона и оркестр Эмиля Коулмена.

— Я бы предпочел Маркела.

— Нет, Маркел для такого случая не годится. Сейчас Эмил Коулмен в моде.

— Если ты так хочешь, пожалуйста. Бал — это твоя идея. Может, ты и раньше мечтала устроить бал?

— Раньше — нет, а теперь хочу. Лучшего повода для бала и не придумаешь. Созовем всех. Друзей Тины. Твоих старых друзей. Моих старых друзей. Друзей Престона. Всех членов загородного клуба.

— Придется мне договариваться с бутлегером. Спиртные напитки для такого количества гостей надо заказывать заблаговременно, если желаешь получить то, что надо. Обслуживанием балов когда-то занимался Уимли. Из Филадельфии.

— Я вижу, ты загорелся этой мыслью о бале не меньше меня, — сказала она.

— Уж коли мы затеваем такой вечер, то должны хорошо подготовиться, чего бы это ни стоило. Помню прием в Форт-Пенне, когда Грейс Колдуэлл выходила за Сидни Тейта; Агнесса не могла на нем присутствовать, но я все же пошел. Вот уж было зрелище так зрелище! Красивая была девушка. Да и сейчас, я думаю, красивая. Людей наприглашали полно — и губернатора, и целый поезд гостей из Нью-Йорка, в большинстве из Йеля. Сидни Тейт из общества «Илия». Он умер несколько лет назад. Они не очень ладили между собой. Я случайно встретил ее брата, Брока Колдуэлла. Хорошие вечера получаются либо экспромтом, под влиянием минуты, либо по заранее разработанному плану. Я предпочитаю план. Вот съезжу в Шведскую Гавань и вернусь с кучей идей.

— И когда же ты вернешься?

— Давай прикинем. Завтра вечером я буду в Нью-Йорке, в отеле «Карстейрс». Рано утром отправлюсь поездом в Филадельфию. Сделаю там пересадку и прибуду в Гиббсвилл как раз ко времени ленча с Артуром Мак-Генри, который и отвезет меня потом на машине в Шведскую Гавань. Всю вторую половину дня я проведу дома. Потом вызову такси и возвращусь в Гиббсвилл. Пообедаю, вероятно, в клубе или в отеле. В запасе у меня останется достаточно времени, чтобы забронировать место в спальном вагоне гиббсвиллского поезда. На следующий день рано утром прибываю в Нью-Йорк и пересаживаюсь на поезд, следующий в Провидено. Там меня встретит Эндрю. Дома я буду к обеду на третий день. Неплохо, если учесть, как много я успею за это время сделать и какое покрою расстояние. Вот что значит планирование.

— Осточертеют тебе эти поезда, пока до дома доберешься, — сказала она.

— Я же не стану сидеть сложа руки. Все время буду чем-нибудь занят. Люблю работать в поезде. Проводник поставит мне столик, и я займусь чем-нибудь, скучать не придется. А что ты будешь делать в мое отсутствие?

— Я так привыкла к обществу Тины, что без нее умру, наверно, от скуки. Так что возвращайся как можно скорее.

— Если надо будет позвонить — звони мне завтра в «Карстейрс». А послезавтра — либо в Гиббсвиллский клуб, либо в контору Артура. Оба телефона — в твоей записной книжке. Можешь, конечно, позвонить мне и домой. Послезавтра от трех часов дня до шести вечера. Но я могу выйти в сад и тогда не услышу звонка.

— Сомневаюсь, что мне понадобится звонить. От Тины мы никаких вестей на этой неделе не получим.

— Верно. Им надо еще привыкнуть друг к другу.

— Всем супругам надо, — как молодым, так и не совсем молодым.

— Согласен. А когда я вернусь, ты расскажешь мне о своих планах. Нам тоже надо определить свое будущее. Возможно, это даже серьезнее, чем у молодых. Надеюсь, в твои намерения не входит жить без меня, хотя ты имеешь полное основание решать иначе.

— Как ты уже сказал, мы сможем поговорить обо всем этом после твоего возвращения.

— Одной из привлекательных сторон жизни является то, что наш мозг может работать одновременно на разных уровнях. Вот мы замышляем с тобой за четыре месяца вперед большой бал. Это один уровень. А через три дня у нас состоится разговор, который вполне может повлечь за собой быстрое расторжение брака. И это уже — другой уровень. Все зависит в значительной мере от того, насколько мы не удовлетворены друг другом.

— А также от твоих собственных планов, поскольку ты так хорошо нее продумываешь, — сказала она.

— Точно. Но прошу тебя об одном: пока меня нет, не настраивай себя, пожалуйста, так, будто тебя незаслуженно обидели. Если ты внушишь себе это, то вряд ли вообще будет смысл в моем возвращении. Уж лучше я останусь в Шведской Гавани.

— Я хочу, чтобы ты вернулся.

— Вот и хорошо. Я тоже хочу вернуться. И привезти тебе подарок. Это и называется — думать на трех уровнях.

— Твои мысли так скачут, что на одном уровне долго не задерживаются, — сказала она.

— Гм. Мои мысли скачут к тем временам, когда — это было три года назад — употребляли жаргонное выражение «он не на уровне». Помнишь?

— Песня была такая. Баловень на уровне. Слово «уровень» рифмовалось со словом «баловень». Что-то в этом роде.

— Я не очень силен по части песен, — сказал он, откладывая в сторону салфетку. — Сегодня у меня много работы.

Он злился, но не хотел выдать себя. Разговор у них принял такой оборот, что их отношения опять испортились. Эту ночь он намеревался провести с ней в одной постели, но теперь понимал, что оба они будут чувствовать себя принужденно; вялый мужчина и холодная женщина, лишенные страсти и полные неприязни друг к другу. Потребовалось бы, по крайней мере, три ночи воздержания, прежде чем он получил бы возможность насладиться ее телом; если же разговор, который предстоял им по его возвращении, опять расстроит ее, то пройдет еще неделя или больше, пока у нее появится желание. Он знал, что ей не всегда требуется любовь к нему, чтобы лечь с ним в постель. Бывают моменты — они могут случаться с кем угодно, — когда их любовные ласки становятся для них обоих чем-то вроде адюльтера. («Ты в это время думала о ком-то другом», — сказал он ей однажды. «Ты тоже», — ответила она). Пока же их недовольство друг другом не рассеется, они будут держаться отчужденно и каждый погрузится в свои мрачные мысли. Но он женился на ней не для того, чтобы она погружалась в свои мрачные мысли. Тем хуже для нее, если она это-то не поймет.

Их расставание, когда он уезжал на вокзал, было достаточно вежливым. Он поцеловал ее, она улыбнулась. Он сел рядом с Эндрю в маленький «универсал» и в знак прощания приподнял над головой шляпу. Джеральдина, одетая в домашний халат, стояла в дверях. Довольно и того, что спустилась вниз проводить своего мужа. Ему пришло в голову, что если он никогда ее больше не увидит, — к этой мысли он возвращался не так уж редко во время их расставаний, — то она останется в его памяти женщиной, с которой он провел много счастливых часов. Ради этого он на ней и женился.

Дэйзи Торп, преемница Мэриан Стрейдмайер в конторе фирмы «Локвуд», стояла у стола Джорджа с карандашом в руке и ставила галочки против записей в блокноте.

— И последний по счету, но не по значению, — мистер Эдмунд О'Берн. Звонил вам два раза вчера и два раза позавчера. Сказал, что будет звонить еще сегодня утром, но не позвонил. При желании вы можете связаться с ним по телефону Уоткинс-2044, но если он в том же состоянии, в каком пребывал во время разговора со мной, то вы ничего от него не добьетесь.

— В состоянии опьянения? — спросил Джордж.

— Мягко выражаясь. Я отказалась дать ему ваш дачный телефон.

— Благодарю вас. Если он будет звонить, скажите, что меня нет. Хотя подождите! Позвоните нашему маклеру и узнайте последнюю котировку акций под названием «Магико». На нью-йоркской фондовой бирже они не котируются.

— Сейчас?

— Пожалуйста.

Он ждал, пока она поговорит с маклером. Торп повесила трубку и сообщила:

— А вы знаете, они котируются на фондовой бирже. Вчера перед закрытием курс был девяносто два с половиной, а сегодня после открытия — девяносто три.

— Гм. — Джордж вспомнил о разговоре с Недом О'Берном во время их последней встречи. Название акций запомнить было легко: «Магико. Радиокомпания». Цифры, которые О'Берн называл, Джордж уже забыл, но он вспомнил, что тот намеревался выйти из игры, как только курс достигнет сорока — пятидесяти пунктов.

— Соедините меня с О'Берном, — распорядился он.

— Насколько я помню, это телефон бара, мистер Локвуд.

— Я знаю. Вы там бываете?

— Каждый воскресный вечер.

— Странно, что мы там ни разу с вами не встретились.

— Я совсем недавно стала туда ходить. С тех пор как переехала на новую квартиру. — Она назвала телефонистке номер и попросила О'Берна.

— Нед? Джордж Локвуд. Мне только что сообщили, что ты звонил. Как у тебя дела?

— Ты на даче или в городе?

— У себя в конторе. Ты звонил?

— Можешь ты со мной сегодня поужинать?

— Сегодня как раз свободен. Где и во сколько?

— Буду ждать тебя у дома сорок два на Сорок девятой западной в семь часом. Жена с тобой? Тогда я закажу столик.

— Я один. А ты?

— И я один, — ответил О'Берн. — Но это можно будет поправить, только сначала поговорим.

— Ну, там видно будет.

Весь остаток дня Джордж гадал, зачем он понадобился О'Берну. Голос Неда, когда тот говорил по телефону, звучал уверенно, что имело, по-видимому, прямое отношение к высокому курсу акций «Магико». Но лицо О'Берна, когда они встретились в семь часов на Сорок девятой улице, явно свидетельствовало о недавней попойке.

— Я не послал тебе соболезнования по поводу смерти брата, потому что не знал его. А еще потому, что ты не написал мне по поводу моего брата.

— А что стряслось с твоим братом? — спросил Джордж. — Я ничего не знаю.

— Ты не знаешь? Он упал в метро на рельсы, прямо под колеса поезда. Это случилось за несколько недель до смерти твоего брата. В газетах об этом писали. Всего несколько строк. Погибла звезда принстонского футбола.

— Извини, Нед. Возможно, это было как раз в тот день, когда нью-йоркские газеты опоздали к поезду. Тем не менее ты мог предположить, что я об этом потом узнал.

— Ну, если не знал, то я тебя прощаю. Кевин мало что значил. Жена и двое детей в Ист-Ориндже, служба в страховом агентстве. Даже не партнерство. Всего лишь служба. Я не поэтому тебе звонил. И не для того, чтобы оросить взаймы. С деньгами у меня, к счастью, все благополучно. Ты, наверно, уже не помнишь, но, когда мы виделись с тобой в последний раз, я говорил тебе, что мне подсказали одну идейку. Так вот, дельце оказалось выгодным.

— Что-то припоминаю. Кажется, «Дженерал электрик»?

— Ну что ты, мое дельце чисто спекулятивное, но теперь оно получило размах, и я сижу крепко. Давай выпьем. Джорджетти, можем мы занять этот столик? Еще пару «плантаторских пуншей», пожалуйста.

Они сели.

— Буду с тобой откровенен, Джордж. Не сразу я на это решился, не знал, как и быть. Думал, думал, а потом пришел к выводу, что в общем-то мы ведь с тобой довольно близкие друзья. Были друзьями по колледжу, и хотя видимся теперь редко, но я все еще считаю тебя своим другом.

— И правильно считаешь, — сказал Джордж.

— Ты потерпи немного, потому что без предисловия я не могу вот так взять да все и выпалить.

— У нас целый вечер впереди, — сказал Джордж.

— Будь спокоен, так много времени это не займет, — сказал О'Берн. — Но сперва ответь: сильно подействовала на тебя эта история с братом?

— Сильнее, чем я вначале предполагал. А что?

— Вот и со мной так же. Первое потрясение было не таким сильным, а потом я постепенно понял, что жизнь у моего брата была собачья. Приличный был парень, да вот жена — зануда. Двое некрасивых детей. Заработка настоящего никогда не имел. И однажды на станции метро «Лексингтон-авеню» упал на рельсы прямо под колеса переднего вагона. Сердечный приступ. Уже потом, спустя много времени, я узнал, что он лет двадцать крутил любовь с женщиной, на которой не мог жениться (или она не могла выйти за пего замуж) из-за того, что оба они — католического вероисповедания. Когда он погиб, она пришла ко мне просить оказать ей услугу. Хотела, чтоб я отдал ей что-нибудь из личного имущества Кевина — кольцо, например, или булавку для галстука, или еще какую-нибудь вещицу, которую тот носил с собой. В конце концов выяснилось, что она хотела взять у меня лишь четки, которые Кевин постоянно держал при себе. Знаешь, что такое четки?

— Ну конечно.

— Серебряные четки на серебряной цепочке, очень маленькие, в серебряной шкатулке размером с коробочку для пилюль. Кевин никогда ничего ей не давал. Подарками они не могли обмениваться, так как боялись, что жена Кевина и ее муж обратят на это внимание. Двадцать лет эта женщина и мой брат любили друг друга. Возможно, один-два раза в году им удавалось переспать. Но не больше. Она сказала мне, что они несколько раз прекращали связь, но потом снова сходились. Гуляли в парке. Ездили в автобусе по Пятой авеню. Старались ограничиваться платонической любовью, что было не легче, чем устраивать тайные свидания. Муж ее очень похож на жену Кевина. Такой же доверчивый и нудный. Юрист. Довольно известен в католических кругах. Сын одного из друзей моего отца. Мог бы стать священником, если б не был женат. Зарабатывал намного больше Кевина. Как супружеские пары они никогда не встречались.

О'Берн отпил из своего стакана.

— Грустная история, — сказал Джордж. — Очень грустная.

— В тот день, когда Кевин попал под поезд, он ехал на свидание с ней. Возможно, оттого и сердечный приступ, что он поволновался перед этой встречей. Так или иначе, приступ случился, и Кевина здорово покалечило. Бедняга. Она ждала его, ничего не подозревая, и только на следующее утро все узнала из газет.

— А газеты бывают такие паскудные, — сказал Джордж.

— Она даже не пошла на его похороны. У нее ничего после Кевина не осталось, кроме страшной мысли о том, что этот самый сердечный приступ мог произойти и тогда, когда он лежал с ней в постели. Представляешь, какое чувство вины может испытывать после этого католичка? Думаю, нет. Чтобы представить это, надо самому быть католиком, похожим на нее. Я вырос в католической семье, но даже мне трудно вообразить себя на ее месте. Это она мне сказала. Чувство вины вызывается, во-первых, тем, что он ехал к ней на свидание и что это свидание едва не состоялось. К этому прибавляется потребность искупить грех. Самое же страшное заключается в том, что она все еще любит и что эта любовь так и осталась неудовлетворенной. И это действительно так. Она призналась мне, что считает грехом просить у меня четки Кевина, но не может не просить, ибо, не имея ничего из его личных вещей, лишится рассудка.

— Надеюсь, ты уважил ее просьбу.

— Да. Его жена очень обрадовалась, когда я попросил у нее четки, полагая, что я делаюсь религиозным. А когда я сказал ей, что потерял их, то она, конечно, заявила, что ничего другого от меня и не ждала. Ну и черт с ней. Мне все равно, что она подумала. Мне важно было поддержать подружку Кевина. Ту, кого он любил и кто его по-настоящему любил. Она каждое утро ходит в церковь, но не думай, что это приносит ей успокоение. Ей всего около пятидесяти лет, но держу пари, что она и года не протянет.

— Мне действительно жаль Кевина, — сказал Джордж. — Хороший был парень.

— Так вот и кончилась его собачья жизнь, Джордж. А теперь твоя очередь.

— Моя очередь?

— Как будто мало тебе неприятностей из-за брата, — сказал О'Берн. — Скажи мне: много ли ты знаешь о своем чаде?

— Ты имеешь в виду дочь или сына?

— Сына. Его, кажется, Бингом зовут?

— Да, — ответил Джордж. — Мы с ним не очень близки. Он живет в Калифорнии, и с тех пор, как он распростился с университетом, я видел его один-единственный раз. Он приезжал на похороны моего брата. Знаю только, что он зарабатывает уйму денег.

О'Берн кивнул.

— Его ждут неприятности.

— Какого рода?

— Я был там прошлой зимой. Провел в Калифорнии месяц, знакомился с людьми, связанными с нефтяными предприятиями. Помнишь, был в Принстоне парень по имени Джек Мэрфи?

— Что-то не припоминаю. Джек Мэрфи. Имя и фамилия довольно распространенные.

— На курс моложе нас с тобой. Мы с ним не были особенно дружны, но он ирландец, поэтому оба мы чувствовали себя в Принстоне так же, как ты и Харборд чувствовали бы себя в Фордэме. Зимой я разыскал его, и он принял меня весьма любезно. Гостеприимно. Спросил о тебе и, конечно, интересовался твоим братом. Я не мог сообщить ему никаких подробностей, из чего он заключил, что мы с тобой не такие уж приятели, и поэтому говорил со мной откровенно. Он сказал, что у тебя там сын — чего я не знал — и что этот Локвуд дождется своей очереди: быть ему ославленным в газетах. Ты что-нибудь об этом знаешь, Джордж?

— О том, что его ждут неприятности, ничего не знаю. А что за неприятности?

— Мэрфи сказал, что если твой сын не получит пули в лоб от какого-нибудь ревнивого мужа, то может получить ее от одного из нефтяных дельцов.

— От ревнивого мужа — возможно. Это меня не удивит. А вот от дельца — это уже удивительно. Мне казалось, что в кругах нефтяников он завоевал себе имя.

— Еще как завоевал, — усмехнулся О'Берн. — Мэрфи и кое-кто из тех, с кем я познакомился, говорят, что в мире нефтяного бизнеса разного рода грязные махинации — далеко не редкость и твой сын овладел ими в совершенстве. Вначале кто-то, видимо, помог ему нажить на законных основаниях солидный капитал.

— Отец его приятеля, — сказал Джордж.

— Но этим он не удовольствовался. Да разве он исключение? В его возрасте…

— Не пытайся его оправдывать, Нед. Ты только запутываешь дело. Продолжай.

— А я, может, и себя оправдываю, — возразил О'Берн. — Одним словом, он пошел на мошенничество. Так мне сказал Мэрфи. Твой сын открыл собственную фирму по разведочному бурению скважин. Закупил или взял напрокат большое количество инструмента и стал предлагать свои услуги тем, кто арендовал земельные участки, но не мог оплатить бурильные работы. Подрядился пробурить скважину на участке некоего… предположим, Смита. Фамилия не имеет значения. Словом, прошло около двух месяцев. Является он к Смиту и говорит, что у него кончились деньги. У Смита, конечно, их тоже нет. Тогда твой сын заявляет, что вынужден свернуть работы, тем более что дело это вообще будто бы безнадежное. Смит, как водится, огорчился, но заявил, что махнет на это дело рукой и денег добывать не будет. Работы были прекращены, и Бинг начал убирать инструмент.

— И увез?

— Разобрал буровую вышку и все остальное и погрузил на машины. Скважина, мол, пуста. Издержки производства. Может, повезет в другой раз. Слыхал, говорит, об одном участке в Мексике, где можно поискать, а у Смита наверняка никакой нефти нет. А спустя немного времени пришел к этому Смиту другой человек и предложил продать ему этот участок под пастбище по цене несколько долларов за акр. И Смит согласился, так как ему нужны были деньги. А через неделю на этом же месте опять появилась вышка и бурение возобновилось. А через две недели забил нефтяной фонтан.

— И мой сын оказался владельцем нефтяного месторождения? Здорово придумано.

— Да, здорово, если человек согласен жить на положении приговоренного к смерти. Смит угрожает рассчитаться с ним, и тот, понимая серьезность этой угрозы, теперь постоянно носит оружие. Без пистолета — никуда. Если возвращается домой вечером, то обязательно проверяет, не подкарауливает ли его кто в кустах.

— Мне кажется, Смит не очень-то умен. Почему он поверил Бингу, когда тот сказал, что скважина пуста?

— Потому, наверно, что знал твоего сына как большого специалиста, пользовавшегося до этого времени отличной репутацией.

— Это, видимо, ему и помогло догадаться о наличии нефти, — сказал Джордж. — Я думаю, что если бы Смит нанял хорошего юриста, то мог бы привлечь его к суду за обман. Человек, перекупивший у Смита договор на аренду участка…

— Мелкий фермер. Ничего собой не представляет.

— Но его могут привлечь в качестве свидетеля. Поэтому он может шантажировать. Во всем остальном — блестящая комбинация, а? С точки зрения этики восхищаться тут нечем, но у нефтепромышленников, мне кажется, свои взгляды на этику.

— Я вижу, ты не очень-то этим шокирован, — удивился О'Берн.

— К чему притворяться? Нет, не шокирован. Конечно, хорошо, когда твои дети вырастают порядочными людьми и при этом преуспевают. Но если они не могут быть одновременно и порядочными и преуспевающими, то пусть уж лучше преуспевают. У тебя детей нет, поэтому тебе и не понять.

— Значит, зря я тревожился и все это тебе рассказывал?

— За то, что тревожился, спасибо, Нед. Но сам я не так уж настроен тревожиться. Эгоистично с моей стороны, но если бы он оказался не тем, за кого я его принимал, то я сам оказался бы подлецом. Видишь ли, я ведь фактически отрекся от него. Его выгнали из Принстона за жульничество, и я был очень зол тогда. А он взял да уехал в Калифорнию и занялся там нефтяным бизнесом. Сначала наживал деньги законным путем, а потом стал мошенничать. Значит, я был прав, осудив его так сурово. Честно говоря, Нед, твой рассказ вызвал у меня вздох облегчения.

— Ты всегда был довольно странный тип, — сказал О'Берн.

— Так же, как и ты. Когда-то мечтал об Ирландии, собирался удить там рыбу и нагружаться ирландским виски. Много было всяких фантазий, в Африку собирался. Что с тобой случилось, Нед? Деньги повлияли?

— Вероятно. Впервые в жизни у меня набралось достаточно денег, чтобы делать то, что хочется. Уехать в Ирландию, например. Но, нажив миллион, я захотел иметь два миллиона. И теперь уже вряд ли смогу довольствоваться рыбной ловлей. Этот спорт увлекателен, но не настолько, чтобы променять на него биржевую игру. Я играю очень рискованно, Джордж, так что за какие-нибудь два дня могу спустить все. Возможно, в конце концов я и кончу Ирландией, хотя начинаю в этом сомневаться.

— А что твоя жена обо всем этом думает?

— Ты ведь знаком с Кэтлин, — сказал О'Берн. — Разве она производит впечатление женщины, которая пожелала бы жить в тридцати пяти милях от ближайшей парикмахерской?

— Конечно, нет. Иными словами, рыбу удить она с тобой не поехала бы.

— В Дублин поехала бы, особенно если б папа произвел меня в князья. Она прирожденная горожанка и своим привычкам никогда не изменит.

— Ты и сам горожанин, — сказал Джордж.

— Поневоле. Сам-то я мечтаю о домике где-нибудь неподалеку от ирландской деревни и поближе к реке, богатой рыбой. Поболтать с кем-нибудь захочется — приглашу на обед местного доктора, адвоката, приходского священника. Но приглашать буду не часто. Обойдусь книгами, сотнями книг, которые все собирался прочесть или перечитать. А то съезжу к бабам в Дублин или Белфаст. Заведу себе какую-нибудь Бэби Остин, но не телефон и найму глухую старуху, чтобы она стряпала для меня и убирала в доме.

— Почему глухую?

— Потому что предпочитаю как можно меньше разговаривать. Когда приучу ее к этому, то мы сможем молчать неделями. Жить она будет, конечно, в другом месте, но по утрам станет приходить и подавать мне чай.

— В этой идиллии не отводится никакой роли твоей жене, — заметил Джордж.

— Верно. Жена мне нужна в Нью-Йорке — как средство защиты от женщин, ищущих себе мужей. Для меня жена — это все равно что адвокат. Когда у тебя есть адвокат, то другие адвокаты уже не навязывают своих услуг. Я бы сказал, они чуточку более этичны, чем эти женщины. Да, в моей идиллии нет места для жены. Только для шлюх. Мне всегда не хватало той энергии, которой должен обладать муж. В то же время я чувствую себя вполне нормальным мужчиной. В том смысле, что не страдаю извращениями. Но я могу обходиться без женщины дольше, чем большинство моих знакомых. Когда у меня появляется желание, я ничуть не хуже других, но появляется оно не часто. Поэтому лучше бы мне было остаться холостяком. Этим я не хочу сказать, что Кэтлин — ненасытная женщина, но она ревнует меня, думает, что у меня было много женщин на стороне.

— А было?

— Не очень много.

— Ну все-таки, сколько?

— В моем возрасте это бывает трудно сказать. Несколько сот. Кажется, много, но спал я с ними, как правило, только по разу. Люблю разнообразие. Звонит мне, к примеру, мадам и говорит, что у нее есть новенькая девушка, которая, по ее мнению, мне понравится. Я любезно соглашаюсь приехать — и готово дело. Тут не количество женщин играет роль, а то, что каждый раз, встречаясь с кем-то из них, я изменяю своей супруге. С точки зрения статистики Кэтлин права, я изменял ей сотни раз. Но, не будь я женат, меня считали бы обыкновенным парнем, который один-два раза в месяц позволяет себе развлечься. Немногие здоровые мужчины способны довольствоваться только этим.

— Очень интересная мысль. Мне она и в голову не приходила. Я всегда считал тебя немного развратником.

— На самом же деле сравнительно с другими я почти аскет. Тебе не хочется сегодня встряхнуться?

— Не прочь бы. Но все зависит от того, какая будет женщина, — ответил Джордж.

— Обычная шлюха. Из тех, которые занимаются этим за деньги. Но не дешевая и выглядит соответственно. Здесь же можем и поужинать. С такими не совестно и показаться на людях.

— Ужинать я предпочел бы не здесь. Тут я уже заметил двоих из клуба «Ракетка», причем одного из них — с женой. Благодаря своему братцу я стал пользоваться дурной славой. Лучше уйдем с нашими дамами куда-нибудь в другое место.

Примерно через час все четверо собрались в баре на Пятьдесят пятой улице. Женщины оказались удивительно миловидными. Блондинка, предназначавшаяся для О'Берна, все время улыбалась. Ее звали Элейн, и, судя по всему, они с О'Берном встречались уже не раз. Вторая девица (и той и другой не было и тридцати) выглядела довольно театрально — в черном блестящем шелковом костюме с белой пикейной вставкой, не скрывавшей, впрочем, верхней части груди, в черных шелковых чулках и черных лакированных туфлях.

— Как, вы сказали, вас зовут? — спросил Джордж.

— Энджела. Без шуток.

— А полностью?

— Энджела Шуйлер.

— Можете звать ее Шульце, — сказала блондинка.

— Если будешь трепаться, получишь по морде, — пригрозила Энджела, замахиваясь на блондинку лакированной сумочкой. Обернувшись к Джорджу, спросила: — А вы как зоветесь?

— Джордж Локвуд.

— Знакомая фамилия. Вы не с побережья?

— Нет, я из Пенсильвании. А что? Вы знаете кого-нибудь из Локвудов с побережья?

— Одного знаю. Он тоже Джордж Локвуд. Но гораздо моложе.

— Довольно распространенная фамилия, — сказал Локвуд.

— Верно. К тому же у вас она, может, и не настоящая.

— Нет, меня так зовут.

Они заказали ужин. Оказалось, что девицы и без меню знают все дорогие блюда. Блондинка помогла выбрать и вина.

— У этого чинцо большой выбор вин, — сказала она. — Винный подвал купил после смерти одного богача.

— Где вы научились так хорошо разбираться в винах? — спросил Джордж.

— Где я научилась так хорошо разбираться в винах? Да я и сама чинцо. Пусть вас не обманывают мои светлые волосы.

— Не бойся, не обманут, — сказала Энджела. — А если и обманут, то ненадолго.

— Да, только недешево это обойдется тому, кто захочет обнаружить обман. Правда, Нед? Он это по собственному опыту знает.

— Может, не будем говорить о деньгах? — спросила Энджела. — Дайте мне сто долларов, Джордж, и дело с концом.

Джордж вынул из бумажника несколько новеньких банкнот.

— Две по пятьдесят сойдут?

— Ага. Так считать легче. Ну вот, теперь всем нам будет спокойнее. — Энджела сунула деньги в сумочку и мило улыбнулась.

Пока они ели, Джордж все время чувствовал, что она изучает его — его одежду, руки, шевелюру, зубы, а также то, как он поглядывает на ее обнаженную грудь. Если бы она собиралась купить его, то и тогда, наверно, не могла бы разглядывать внимательнее.

— Этот Локвуд с побережья немного напоминает вас. Или, вернее, наоборот. Вы чем занимаетесь?

— Я финансист.

— Финансист. А в нефтепромыслы вы деньги не вкладываете?

— Нет. Но говорят, что это выгодное дело, — ответил Джордж.

— Кое-кого из людей, связанных с этим бизнесом, я знаю и скряг среди них пока не встречала.

После ужина они побывали еще в двух барах. О'Берну захотелось поехать в Гарлем.

— Боюсь, что вам придется ехать без меня, — сказал Джордж. — Мне завтра рано вставать.

— И без меня, — поддержала Энджела.

— Поехали, посмотрим похабное ревю, — настаивала блондинка.

— Я его уже видела, — сказала Энджела.

— Видела? О да, еще бы, — усмехнулась блондинка.

— Так что просим прощения, — нетерпеливо сказал Джордж.

Мужчины попрощались за руку, а женщины даже не пожелали друг другу доброй ночи. Когда они сели в такси, Энджела назвала Джорджу свой адрес. Она снимала квартиру у Сентрал-парка.

— Я была уверена, что вы не захотите в гостиницу, — сказала она. — Я и сама их не люблю. Начинают узнавать коридорные. На днях одна моя подруга была в казино, и кто, вы думаете, начал к ней там приставать? Коридорный из какой-то гостиницы. Оказался гомиком. Она была там с одним режиссером, так этот гомик, видно, хотел с ним познакомиться. Терпеть не могу эту публику. Между прочим, в вашем клубе они тоже есть.

— В каком клубе?

— Разве ваш галстук не означает, что вы принадлежите к клубу «Теннис и ракетка»?

— Однако вы наблюдательны. Это бостонская организация.

— Я и без галстука догадалась бы, что вы в нем состоите. Точно! Тот Локвуд, с побережья, — из того же клуба. У него такой же галстук. Ну, открывайте вашу тайну.

— Это мой сын, — сказал Джордж.

— Вы подумайте! Как же тесен мир.

— Но не настолько тесен, верно?

— Вы хотели сказать — не настолько велик?

— Ну да. Не настолько велик. Но вы не против?

— Не против чего?

— Ну, вы знаете. Сначала я с вашим сыном, а теперь с вами. Мне-то все равно, а вам может не понравиться. Но мы попробуем, да? Когда я разденусь, все будет по-другому. Не забывай, что я беру сто долларов не только за то, чтоб покрасоваться своей фигурой. В прошлом году был у меня один дружок, так он вызывал меня в самый Лондон. Две ночи в Лондоне — и обратно в Нью-Йорк. Это стоило ему кучу денег. Меньше чем за тысячу я не соглашалась. Я скрыла от него, что на пароходе, на обратном пути, тоже подрабатывала. Я просто сказала ему, что в Нью-Йорке меня не будет, по крайней мере, две недели. Четырнадцать дней — значит, четырнадцать сотен. Сто долларов — моя средняя такса за одну ночь. Не все же время я буду такой красивой, поэтому и стараюсь зарабатывать, пока могу.

— А потом что? — спросил Джордж.

— Потом, может быть, выйду замуж. Или открою салон красоты. Найду человека, который поможет мне с клиентурой. Парикмахеры отлично зарабатывают. При перманенте один локон — семь долларов. Видишь, я без перманента? Не потому, что жалко денег. Так больше к лицу. Вот и приехали.

Квартира была небольшая, гостиная обставлена с большим вкусом в колониальном американском стиле. Казалось, ее обставлял и оформлял профессиональный декоратор из фирмы «У. энд. Дж.Слоан». Единственной вещью, напоминавшей об Энджеле, был ее кабинетный портрет в серебряной раме. На фотографии Энджела была в черном шелковом платье с двумя полосами белой материи, прикрывавшими часть груди.

— У тебя склонность к черному с белым, — сказал Джордж.

— Черта с два. Потому я и не люблю ездить в Гарлем.

— Я имею в виду одежду.

— А, это другое дело. Хочешь принять ванну? Если желаешь, можем вместе.

— Не плохо бы.

— Если не желаешь — не будем.

— Желаю. Еще ни разу не приходилось.

— Никогда не мылся вместе с женщиной? Ни даже с женой?

— Ни даже с женой.

В убранстве ее спальни также чувствовалась рука профессионала из фирмы «У. энд Дж.Слоан». Широкая кровать, достаточная для четверых взрослых. Стулья, туалетный столик, откидное кресло, трельяж — все отделано под слоновую кость с позолотой.

— Хотела подвесить к потолку зеркало, да не хватило духу. Слишком красноречиво. В то время, когда заключала договор на аренду квартиры, работала у Кэрролла. Написала, что моя профессия — статистика. Но если бы хозяин заглянул сюда и увидел на потолке зеркало, то догадался бы, какая это статистика. В этом доме полно супружеских пар среднего возраста и старше. Выпьешь чего-нибудь?

— Нет, благодарю, — ответил он.

Она выдвинула ящик туалетного столика и достала фотоальбом в белом кожаном переплете.

— На, взгляни, — сказала она, протягивая ему альбом. — Это повысит твой тонус.

— Твои фото? — спросил он.

— Да что ты! Открой и посмотри.

С глянцевых карточек смотрели мужчины и женщины в непристойных позах. Пока Джордж листал альбом, Энджела сидела сзади и одной рукой гладила ему шею и грудь, а пальцами другой закладывала страницы, на которых он задерживал взгляд.

— Хочу знать, какие из этих снимков тебе больше всего приглянулись.

— А тебе какие приглянулись?

— Не скажу.

— Хочешь, угадаю?

— Попробуй.

— Та, что с молодым парнишкой, — сказал он.

— Это у которого… Как ты узнал?

— Простая догадка. — Но это была не простая догадка; он почувствовал, как вздрогнула у нее рука, когда она его гладила.

— Гляжу на этого парня и глазам своим не верю. Но Элейн говорит, что видела его в похабном ревю на Кубе. Это не подделка. Я думала, что подделка, но Элейн говорит, что сама видела. Просто поразительно.

— Ну, не так уж чтобы очень.

— Но ведь ему всего лет четырнадцать. От силы пятнадцать. А что будет, когда подрастет?

— Этот снимок повышает твой тонус? — спросил он.

— Хочешь знать правду? Да, повышает. Этот парнишка мне иногда во сне снится. В Нью-Йорке он нажил бы себе целое состояние. Состояние!

Она встала, завела руки как можно подальше за спину и вдруг сбросила с себя жакет и манишку. Стиснув ладонями обнаженные груди, сказала:

— Лучше, чем эти, в Нью-Йорке не найти. Есть на что посмотреть, правда?

Близость с ним не доставила ей удовлетворения, на которое она рассчитывала после просмотра фотографий, но, будучи профессионалкой, она сделала все, что от нее требовалось. Когда все кончилось, она помыла его, угостила сигаретой и спросила:

— Ты часто бываешь в Нью-Йорке?

— Довольно часто.

— С женой, конечно.

— Не всегда.

— Когда еще будешь?

— Послезавтра. Проездом. Пересадка на другой поезд. Когда приеду потом — не знаю. А что?

— Хочешь, встретимся между поездами. Я буду дома. Или это слишком рано для тебя?

— Пожалуй.

— К тому же дома, когда ты туда доберешься, надо еще с женой переспать. Так?

— Так. Я должен быть к этому готов.

— В этом смысле твой сын в лучшем положении.

— Мой сын? Э, черт! Совсем было забыл про него.

— А как же иначе? Моя заслуга. Этим-то я и хороша, верно? Какая-нибудь заурядная шлюшка переспала бы с тобой на скорую руку — и все, а я весь вечер не давала тебе скучать.

— Ты потрясающая женщина, — сказал он. — Такой образ мыслей мне очень нравится. Если бы мы знали друг друга лучше, ты бы не удивилась.

— А я не удивляюсь. Если б я не отвлекала тебя весь вечер от мыслей о сыне, то у нас ничего бы не получилось. И я же была бы виновата.

— Почему ты сказала, что мой сын в лучшем положении?

— Ты приедешь к жене послезавтра и должен быть опять молодцом. А твоему сыну трястись в поезде целых пять суток, прежде чем он увидит свою жену.

— Понимаю.

— А через пять суток он будет похотлив, как арестант, выпущенный из тюрьмы. Он парень что надо. Убеждена, что в юности ты был такой же. Верно?

— Пожалуй.

— Несколько часов сна, и ты опять будешь в форме. Но я никому не позволяю оставаться у меня на ночь. Никому. Это против моих правил. Так что, если хочешь поспать немного, возвращайся в свой отель. Запиши мой телефон, но только смотри не указывай имени и фамилии. Мой телефон знают немногие, к тому же я его периодически меняю.

— Энджела, могу я задать тебе вопрос?

— Сколько угодно, это твое право.

— Тогда — два вопроса. Ты с самого начала старалась отвлечь меня от мыслей о сыне или это пришло тебе в голову уже потом?

— С самого начала. И могу это доказать. О'Берн и Элейн просидели бы у чинцо весь вечер, если б не я. Кто предложил пойти в другой бар? Я. Мы все отправились в «Аквариум». Кто предложил перейти из «Аквариума» в «Цепь с ядром»? Я. А когда мы пришли сюда, кто показал тебе похабные снимки? У нас вечер был бы испорчен, если бы ты продолжал раздумывать о сыне. Но так не случилось, верно? Ты сделал мне приятное, а я — тебе. Какой второй вопрос?

— В сущности, ты на него уже ответила. Я хотел спросить, доставляет ли тебе эта работа удовольствие.

— В большинстве случаев — да. Знаешь старую шутку? «Она даром раздала товару на миллион долларов, прежде чем догадалась, что могла бы продать его». К сожалению, встречаются иногда типы, от которых просто воротит. Но все мы — люди, да и доходы немалые. Я откладываю на книжку в среднем по пятьсот долларов в неделю — чистый доход. Кроме того, мне обещали поддержку, если я открою салон красоты. У нашей сестры три заботы: полиция, воровская шайка и дурная болезнь. От болезни меня оберегают врачи — не проходит недели, чтобы я не сходила к доктору. Что касается полиции и воров, то тут мне на помощь приходит один политический деятель. В нашем деле без политиканов не обойтись, иначе попадешь в лапы ворюг, а те делают с тобой что хотят. В таких случаях тебя хватает всего на два-три года, после этого ты уже ничего не заработаешь.

— Ты этому деятелю платишь?

— То есть берет ли он деньги себе? Нет. Он слишком важная персона. Деньги-то я ему даю, но они идут в партийную кассу. Для него это мелочь. Но я, конечно, оказываю ему услуги в иной форме.

— Например?

— Например, шпионю за другими политическими деятелями. И за теми, кто не связан с политикой.

— Стало быть, и за мной можешь шпионить?

Она покачала головой.

— О тебе я до сегодняшнего вечера вообще ничего не слыхала. Люди, к которым меня подставляют, — крупные шишки, их все знают. Например, тот человек, что вызывал меня на два дня в Лондон. В июне я ездила в Саратогу на съезд демократической партии. Мне оплатили только расходы, но с тех пор я считаю их своими должниками. По контракту. В политике это называется контракт. Если какой-нибудь полицейский или ворюга начинает меня беспокоить, я сразу же звоню одному человеку — и все.

— А с теми, кто не занимается политикой, ты заключаешь контракты?

— То есть нанимаюсь ли я к кому-нибудь в шпионки?

— Я имел в виду сбор информации.

— Ты хочешь, чтобы я для тебя шпионила? За кем? За кем-нибудь из твоих приятелей?

— Не совсем так, — сказал Джордж. — Меня интересует молодой человек, только что женившийся на моей дочери.

— Какого черта тебе за ним-то шпионить? Раз твоя дочь вышла за него, то советую тебе оставить их в покое. Вдруг я узнаю про нее что-нибудь такое, что будет тебе неприятно. Следить за политиканами и шишками — пожалуйста. А молодых не трогай. У меня свекровь была такая — всегда в чужие дела лезла. Нет, не будет у нас контракта. Я чувствовала бы себя, как оплеванная. Гулящей твоя дочь не станет, так что советую тебе не вмешиваться. Может, она вроде меня. Если бы не свекровь, я развелась бы с Фрэнком скорее.

— Она действительно вроде тебя. И даже очень, если уж на то пошло. Что ж, Энджела, спасибо тебе за приятный вечер. Никак не ожидал, что так получится. Далеко не всегда ужины со школьными друзьями завершаются столь удачно.

— У тебя есть яхта?

— Боюсь, что я не принадлежу к этому кругу, — ответил Джордж. — А что?

— Хотелось бы покататься. Лето почти уже прошло, а я с июня до сегодняшнего дня всего два раза была в море. Люблю выезжать на субботу и воскресенье из города. По субботам здесь никого, кроме актеров, не остается. Ну, ладно. Так позвонишь мне, когда будешь здесь проездом? Номер телефона я тебе дала.

— Послезавтра в половине одиннадцатого, если это не слишком рано для тебя.

— А не можешь в половине двенадцатого?

— Очень хорошо. В половине двенадцатого.

— Как тебе понравилась Элейн? — спросила Энджела.

— Элейн? По-моему, ничего. Очень интересная. А что?

— Если бы ты взял билет на более поздний поезд, я бы пригласила сюда Элейн. Конечно, для своей жены ты был бы уже непригоден, но зато приятно провел бы с нами время. Гарантирую.

— В таком случае я не буду откладывать на послезавтра. Приеду завтра. Сейчас отправлюсь в отель, немного посплю и — поездом в Пенсильванию. И сегодня же ночью в спальном вагоне обратно. Думаю, мне потребуется некоторый дополнительный отдых, но в половине двенадцатого я тебе позвоню. Итак, до завтра.

— Не забудь. Ты мне нравишься.

— Рад это слышать. Ты мне — тоже.

— О, я ни капельки тебе не верю. Наверно, ты ужасный пройдоха, но мне ты все равно нравишься. Не думай, что я говорю эти слова многим. Скажу тебе откровенно: твой сын мне не понравился.

— Он и мне не очень нравится, Энджела.

— Не удивляюсь. Ну, а теперь уходи, а то я сейчас опять за тебя возьмусь и тогда уж ты не поспишь сегодня совсем.

— Ты очень мила, Энджела. Надеюсь, мы еще не раз встретимся.

— Конечно. Жаль расставаться, но ведь уже без десяти четыре. Скоро рассветет. — Энджела обняла его, поцеловала и подала шляпу. — Ну, убирайся. — Она взяла его под руку, вывела в холл и заперла дверь.

Всю дорогу, пока Джордж ехал на такси в гостиницу, он пребывал в состоянии эйфории, истинной причины которой не знал. Он вспомнил, что такое же ощущение счастья он испытывал однажды после встречи с чувственной Элали Фенстермахер. И вот теперь, спустя тридцать лет, он влюбляется в настоящую проститутку. Ну, какой подвох может устроить ему проститутка?

И в Шведской Гавани и в Гиббсвилле он занимался своими делами, следуя намеченному плану. Артур Мак-Генри был, по обыкновению, деловит — толково, кратко он дал клиенту необходимые объяснения относительно бумаг, которые тому надлежало подписать. И с делами и с ленчем было покончено еще до половины третьего.

— Я позволил себе взять для вас напрокат автомобиль, — сказал Артур. — Великолепный двухместный «бьюик». Его владелец — Джулиан Инглиш. Он только что получил его в обмен на «кадиллак» и не хотел брать с вас никакой платы, но я настоял. Пять долларов в день. Вечером, когда он вам будет не нужен, можете его оставить здесь, а ключ передать любому дежурному.

— Я рад, что вы настояли на оплате. Не люблю одалживаться у Джулиана Инглиша.

— Что ж, это ваше дело, Джордж. Он неплохой парень, но с людьми ладить не умеет, это верно. В том числе со мной, если уж об этом зашла речь. Если вам еще что-нибудь понадобится, можете найти меня в конторе. Если захотите поговорить с Джо Чэпином, то он до четырех будет в суде, а около пяти тоже приедет в контору.

— Вряд ли что понадобится, — ответил Джордж. — Вы, как обычно, мастерски все провернули.

— Все это можно было бы поручить простому служащему, но я люблю сам проверить, чтобы не подкопались ваши нью-йоркские юристы. Допускаю, что мы с Джо провинциалы, но нам не хочется, чтобы об этом узнали в Нью-Йорке. Вы ведь разбираетесь в этих долговых обязательствах и знаете, что мы относим издержки за счет вдовы Пена?

— Все ясно.

— Хорошо. Ну, я, пожалуй, поеду, Джордж. Приятно было повидаться с вами. Привет Джеральдине. Наилучшие пожелания Тине.

— Спасибо, Артур. Недели через три увидимся.

Но через три недели ему уже не суждено было ни с кем увидеться.

Он поставил взятый напрокат «бьюик» у запертого гаража и заглянул в окно: внутри на подставках стоял покрытый брезентом «линкольн». Одетый в саван, на высоких чурбаках, автомобиль казался громадным. Джордж отметил про себя, что надо будет обменять его на новый лимузин. Брустер только что начал выпускать машину городского типа на фордовском шасси — шикарная штука, она должна понравиться Джеральдине. Подарки такого рода будут компенсировать ей перемену в его отношении к ней. Сколько времени потребуется, чтобы она убедилась в этой перемене? Конечно, немного. Но он не расторгнет брака, он останется таким же вежливым и щедрым и будет, вероятно, по-прежнему спать с ней, потому что о женитьбе на Энджеле не может быть и речи. Если Джеральдина начнет скандалить, пускай и не часто, он что-нибудь предпримет, а пока еще рано загадывать вперед. На очереди — подготовка к рождественскому балу в честь Тины и ее мужа. Пока что Энджела не догадывается о том, какая ее ждет перемена. Когда она узнает, что ей придется расстаться с профессией проститутки, то попытается устроить ему скандал, и на этот счет он не обманывается. Пройдет год, даже, может быть, меньше, и она в припадке раздражения спросит: «Чего ради я покончила с прежней жизнью?» Но эти припадки раздражения не застигнут его врасплох, он заставит Энджелу поверить в то, что она сама хотела стать его любовницей, только его любовницей, что эта идея от нее же исходила. Задача нелегкая, она потребует усилий, но если он не способен провести проститутку, то не заслуживает и права возвышаться над ней.

Джордж был доволен тем, как у него все складывается. Будь на его месте другой, менее стойкий человек, он не выдержал бы потрясений истекшего года. Да он и не выдержал: убив любовницу и убив себя, он стал главным виновником несчастья. Человек менее стойкий, выслушав грязную исповедь собственной дочери, поддался бы чувству гнева и жалости к себе, а узнав о том, что его сын — мошенник из мошенников, он испытал бы стыд, который не был бы таким жгучим, если бы этот человек не считал, что должен испытывать стыд. Личности ущербной непосильно несчастье. В условиях, когда все трое продемонстрировали неспособность осуществить мечту их предка о завоевании прочного места в истории своей родины, у Джорджа Локвуда были все основания просить о снисхождении. Менее стойкий человек, которому уже под шестьдесят, смиренно ждал бы милосердия и весь остаток жизни искал бы сочувствия у других. Но не таков Джордж Локвуд.

Нет, наверно, никогда не было в стране человека, который, пройдя через такие испытания и превратности, сохранил бы столько достоинства, сколько сохранил он, Джордж Локвуд. Впрочем, не только достоинства. Вернее сказать — бескомпромиссности. Старик Мозес Локвуд, сильный и отчаянный человек, выжил и победил; Авраам Локвуд, первым усвоивший джентльменские манеры, был корректен в делах и некорректен в обращении с леди из порядочных семей; и сын Джорджа Локвуда, успевший стать негодяем, которого почти наверняка ждет дурная слава в национальном масштабе, окажется невосприимчивым к мелким уколам мелкой морали. Когда благонамеренный биограф будет писать историю жизни Бинга Локвуда (скажем, в 1960 году), он не преминет отметить бескомпромиссность и чувство собственного достоинства, отличавшие все поколения Локвудов. Теперь Джордж Локвуд верил, что главная победа останется не за ним, а за его сыном. Но ведь Бинг — это его сын, точно так же, как и сам Джордж — сын Авраама и внук Мозеса. Временные препятствия, возникавшие на их пути прежде, только отодвигали победу; судьба Локвудов или династия Локвудов (или и то и другое вместе) ждали более благоприятного момента (прошлое столетие не было достаточно благоприятным) и более широкого поля деятельности (небольшая территория в Пенсильвании недостаточно широка). Дед Дж.-П.Моргана разбогател на гостиничном и почтовом бизнесе, прежде чем его семья покинула Коннектикут. Да и почему бы ему не быть довольным складывающимся порядком вещей. Недавние события (равно как предсказуемое будущее его сына) убедили его в том, что он принадлежит к мужской линии Локвудов, которая доказала и будет впредь доказывать, что она сделана из более прочного материала, чем поколения посредственностей, отвергавших одного Локвуда за другим. Вдумчивому и благонамеренному биографу предстоит изучить историю борьбы и побед — историю, которая когда-нибудь возведет Локвудов в ранг аристократов, а может, и выше, если есть что-нибудь выше этого ранга. Женщины Локвудов не внесли в историю рода ничего особенно существенного, но достаточно и того, что они произвели на свет сыновей. Дочери Локвудов либо лишались рассудка, либо, как это случилось с Тиной, стали бесплодными. Даже на Тине сказалось безумие, когда-то погубившее ее двоюродных бабушек. Джордж Локвуд всегда будет любить свою дочь, но какой смысл отрицать, что она страдает, как страдали ее двоюродные бабушки, душевным расстройством, которое довело ее до бесплодия и которое чревато еще более пагубными последствиями? Из всех Локвудов-мужчин только один Пен признал себя побежденным, но даже он в последний час своей жизни вел себя, как человек сильный и бескомпромиссный, чем показал себя достойным представителем породы сильных. Над природой самоуничтожения Джордж Локвуд никогда не задумывался, но вполне допускал, что решение Пена диктовалось не только отчаянием, но и мужеством. Пен по-своему, в присущей ему манере, выполнил требования, предъявленные ему как представителю породы сильных.

То, что намеревался сделать Джордж Локвуд, обуславливалось именно этим правом сильных. История знает много случаев, когда короли превращали проституток в своих наложниц. Считалось чуть ли не признаком хорошего тона для сильного человека позволять себе связь с особой женского пола из низшего сословия, не стесняясь при этом широкой огласки. Так же и Локвуд: он не станет просто прятать Энджелу в квартире на Сентрал Парк-уэст; в ближайшие недели он решит, до каких пределов последует примеру королей. Хотя его тайные свидания с Мэриан Стрейдмайер и действовали возбуждающе (возможно, именно потому, что они были тайные), но он оплачивал их потерей достоинства и самоуважения. Сильный человек поступает сообразно своим желаниям, а тайные романы — это удел таких, как Кевин О'Берн. Если бы Джордж не боялся испортить Тине вечер, он с удовольствием предложил бы Энджеле дебютировать в качестве своей наложницы на рождественском балу. Это было бы событие, от которого округ Лантененго никогда бы не оправился. Но бал-то предназначается для Тины…

Он отвернулся от гаража и увидел шедшего в его сторону человека в рабочих штанах и соломенной шляпе. Человек подошел, снял шляпу и вытер синим носовым платком вспотевший лоб.

— Добрый день, — сказал Джордж.

— Привет, мистер Локвуд. Не помните меня? Сэм Кицмиллер, из Гавани. Я работаю у Честера Стенглера. Все лето ухаживал за вашим садом.

— Понятно. А где Честер? Я предполагал, что он здесь.

— Его нет, сэр. Заболел дизентерией. Понос. После пикника методистов они все заболели поносом. Говорят, от кислой капусты и свинины. Лично я не стал бы есть свинину в летнее время, даже если бы мне за это платили.

— Так я тебе и плачу. Но не за то, чтобы ты ел свинину. У нашего сада не плохой вид. С этой стороны.

— Дождя надо. Засуха, черт побери. Вода из шланга не такая, как дождевая. В ней много химических веществ.

— Но она же чистая. У нас два колодца.

— Это понятно, но подпочвенная вода содержит химикаты. Нет, нам дождя надо.

— Пожалуй, ты прав. Ну, а как вообще дела? Ты каждый день здесь бываешь?

— Я вижу, вы меня не помните. Я работал у вас, когда вы еще строились. Был здесь, когда того парня ужалила змея.

— А, теперь вспомнил. Кицмиллер. Твои родственники ходят в нашу церковь. У тебя есть брат моих лет.

— Ламарр.

— Точно, Ламарр. Чем он сейчас занимается?

— Перебрался в Гиббсвилл. Служит в магазине Стюарта, в ковровом отделе.

— А что он понимает в коврах?

— Научился, наверно. Он уже двадцать пять лет там работает.

— Вот черт! А когда-то охотой занимался, из леса не вылезал.

— Потом женился. Она заставила его поступить на службу.

— И теперь он торгует коврами у Стюарта.

— Зарабатывает больше моего, но я ему не завидую, — сказал Кицмиллер.

— Тебе, наверно, попалась хорошая женщина.

— Все они одинаковы, черт побери, но со мной разговор короток. Не нравится, сколько я зарабатываю, — иди прачкой. Будь я проклят, если позволю бабе командовать, на какую работу поступать.

— Молодец. Одобряю. Ну-ка, давай пройдемся по саду. Бумага и карандаш есть? Если нет, то я дам.

— Только уж вы сами пишите. У меня практики мало.

— Но читать-то хоть умеешь?

— Читаю без труда, но писать редко приходится. А что будем писать?

— Все, что я попрошу тебя сделать. Печатными буквами. Но ты должен идти со мной.

— Зачем вам еще этот «бьюик»? А где те две машины?

— В Массачусетсе. Это не мой «бьюик». А что?

— Если вздумаете продавать свой «паккард», скажите мне, сколько вы за него хотите. Я мог бы купить долларов за четыреста-пятьсот.

— За эту цену не продам. Рассчитываю взять не меньше полутора тысяч и то еще подумаю. Так что забудем про машины и займемся делом. Зачем здесь эти доски? Они лежали тут еще два месяца назад, когда мы уезжали.

— Плотники, наверно, оставили.

— Верно, плотники. Но они должны были убрать. Если Эд Мюллер полагает, что я ему за них заплачу, то его ждет жестокое разочарование. Увидишь его, скажи, что я взыщу с него за их хранение. Если к моему возвращению он их не уберет, я спалю их в печи.

— Я ему скажу, — пообещал Кицмиллер.

— Что за разгильдяйство, черт побери! — воскликнул Джордж. — Выкури ты это противное осиное гнездо на задней террасе.

— Хорошо, завтра сделаю.

— И в дальнейшем, если увидишь, сразу уничтожай. Шланг здесь со вчерашнего дня лежит?

— Кажется, да, — сказал Кицмиллер.

— А знаешь, сколько стоит один фут шланга?

— Центов десять, наверно.

— А в нем — шестьдесят футов. И отличный разбрызгиватель. А он наполовину заполнен водой и брошен здесь гнить. Не удивляюсь, что ты так низко ценишь мой «паккард». Думаешь, наверно, что я швыряюсь деньгами. Ошибаешься.

— Перед уходом домой просушу шланг.

— Попробуй этого не сделать. Тогда можешь завтра не приходить. Смотри, как хороши рододендроны! И не вянут.

— Из лейки поливаю. Вы посмотрите, какая сухая земля. Шланг для травы годится, а кусты и цветы приходится поливать вручную. Работаю тут ежедневно до восьми вечера. Пока не зайдет солнце, поливать бесполезно.

— Рад, что ты это знаешь, — сказал Джордж. — Большинство людей не знает. Пойдем сюда.

— У меня и земляничник какой ухоженный, — сказал Кицмиллер.

— Верно. Хвалю.

Они пошли по дорожке вдоль западной стены. Вдруг Джордж, сам не понимая почему, резко остановился. И понял, лишь когда взглянул на стену. Вся стена, из конца в конец, густо заросла плющом, и только в одном месте оставалась лысина во всю высоту и в три фута шириной.

— А это что? — спросил он.

— Как что?

— Ты разве не видишь? Садовником считаешься. Взгляни: везде плющ, кроме вот этого места. Почему? Объясни.

— Не знаю. Похоже, что здесь никто плюща не сажал.

— Не пробуй убеждать меня, что ты впервые заметил, — сказал Джордж.

— Почему я? Это вы впервые заметили.

— Меня здесь все лето не было. Да и вообще я довольно давно не заходил в эту часть сада. — Он машинально взглянул на самый верх стены и заметил краешком глаза, что Кицмиллер с наглой усмешкой наблюдает за ним. — Что ты на это скажешь, Кицмиллер?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Ты дурак и лживая сволочь.

— Осторожней в выражениях, Локвуд. Если ты платишь мне, то это не значит, что можешь меня оскорблять. Я такой же человек.

— Это ты сделал или Стенглер? Вы эту лысину нарочно оставили.

— Стенглер оставил, но я сделал бы то же самое.

— Потому что в этом месте погиб тот парень.

— Тот парень был родственником Стенглера, и я тоже родственник Стенглера. Не подходи близко, не то полосну серпом.

— А ну, катись отсюда, вон с моей земли!

Кицмиллер пятился, не спуская с Джорджа Локвуда глаз, до тех пор, пока не отошел на безопасное расстояние. Джордж Локвуд стоял на прежнем месте и дрожал от сдерживаемого желания убить этого человека. Он потерял счет времени и не знал, что прошло не более пяти минут, пока он услыхал рокот удалявшейся полуторки Стенглера. Ему вдруг захотелось спать — он готов был лечь прямо на землю и заснуть.

Он доплелся до дома, отпер парадную дверь и прошел к себе в кабинет. Он чувствовал такую усталость, что не мог даже включить свет. Единственным его желанием было упасть в кресло и заснуть. Когда он очнулся, то снова не мог понять, сколько с тех пор прошло времени, но странное дело: хотя в комнате с зашторенными окнами было совершенно темно, он знал, где находится. Глубокое забытье вернуло ему силы. Сидя в сумрачной тишине, он почти осязал, как возвращается к нему жизнь, как работает сердце, нагнетая в сосуды кровь. Кажется, требуется одиннадцать секунд на полный цикл кровообращения? Если это так, то, значит, новый приток энергии поступает к нему приблизительно по пять раз в минуту. Светящийся циферблат часов притягивал к себе внимание, хотя время в эту минуту не интересовало его. Стрелки показывали без восемнадцати шесть. Без семнадцати шесть. Кровь совершила еще пятнадцать циклов по его сосудам, и, когда сознание прояснилось, едва ли не первой его мыслью была мысль об Энджеле. Он знал, что завтра, по прибытии в Нью-Йорк, ему предстоит прервать свое путешествие и начать переделку ее образа жизни в тот образ жизни, который более приемлем для него и, конечно, будет лучше для нее. Будь она сейчас с ним, они предались бы любви, но теперь он, чувствуя себя увереннее в привычной обстановке, постарался бы сдержать нетерпение. Он должен внушить ей, что счастье может ей дать только он. Он имеет дело с женщиной, ставшей, под влиянием ее ужасной жизни, чудовищной эгоисткой, всегда готовой не только к обороне, но и к нападению. Она знает цену каждого своего зуба, каждого волоса, а для их отношений чрезвычайно важно, чтобы она поверила в любовь.

Джордж прервал свои размышления об Энджеле — к ним он еще вернется, и не один раз — и переключился на дела, не терпящие отлагательства.

За все лето кабинет ни разу не проветривали (непозволительное упущение Джеральдины), и воздух в нем наполнился запахами отсыревшей кожи, дерева и муслиновых чехлов. Воздух был до того сперт, что курение только ухудшило бы дело. Но тут ему пришла в голову счастливая мысль: поскольку ужинать он собирается в Гиббсвиллском клубе, а запасы вин там давно уже кончились, то надо взять из собственного подвала бутылку шампанского. Он не очень разбирается в шампанских винах, но, каким бы ни было его вино, оно поможет избавиться от ощущения затхлости во рту и в носу. Да, он возьмет с собой в клуб бутылку вина и, быть может, разопьет ее с кем-нибудь из тех скучных людей, что ходят в клуб поесть и подремать. Выпив полбутылки, он, пожалуй, лучше будет спать в вагоне. Он поздравил себя с этой идей и уверенно потянул шнурок торшера. Потом встал с кресла и повернул на камине вторую фигурку справа. Панель поднялась, открыв доступ к потайной лестнице. Войдя туда, он привычным жестом опустил за собой панель и очутился снова в кромешной тьме. Дальше произошло нечто странное. Неизвестно, что на него подействовало — резкий ли переход от тьмы к свету и потом от света к тьме, тяжелый ли сон в удушливой атмосфере комнаты или то, что он еще не пришел в себя после стычки с садовником, — только он пошатнулся и упал.

Потайная лестница вилась спиралью вокруг вертикального столба. Ступеньки ее по краям были восьми дюймов ширины, а к центру сходили на нет. Он не попал ногой на первую ступеньку и полетел вниз, в подвал, мотаясь из стороны в сторону. Еще до того, как удариться об пол, он почувствовал, что сломал ногу. Боль в ноге заглушила сознание, и он не знал, когда долетел до конца. Уже лежа на полу, он еще не был уверен, что приземлился. В темноте он ничего не видел и не слышал. Глухота удивила его. Лишь потом, когда тишина вползла ему в уши, он понял, откуда она: он сам создал ее, вдруг перестав кричать. Нижняя часть его левой ноги как-то странно согнулась и казалась бы чужой, лишней, если бы не острая боль в ней. Не в силах побороть любопытство, он вытянул руку и повел пальцами вниз по брючине, пока не достиг того места, где была разорвана кожа. Дальше пальцы уже не доставали, и он впервые потерял сознание. Но это состояние длилось одно мгновение; боль была настолько сильной, что он снова попробовал кричать. Теперь к боли в ноге присоединилась другая, которой он прежде не замечал. Он приложил пальцы к правому виску и нащупал что-то липкое; он знал, что это кровь. Значит, разбил себе голову. Он услышал какой-то рев и догадался, что это, должно быть, его собственный голос. Как в пещере. Но ведь подвал — это все равно что пещера. Лежа в непроглядной тьме, он не мог сказать, действительно ли потерял зрение, но он смутно помнил, что потеря зрения как-то связана с повреждением черепной коробки. Он поднес к глазам кисть левой руки и не увидел циферблата часов. Он был слеп.

Ему не требовалось зрения на то, чтобы увидеть, что произошло дальше. Что-то потекло из его ноздрей, не причиняя боли, потекло как-то вдруг, словно прорвалась плотина. Текло по губам, вызывая тошноту, и теперь он понял, что умирает. Он снова потерял сознание и, когда очнулся, почувствовал, что тело его — а не он — пытается дышать. Где-то в его мозгу мелькнула мысль о том, что ему не пережить этой ночи. До утра, во всяком случае, никто не придет ему на помощь. А утром кто о нем спохватится? Ужина он себе не заказывал. Женщина (он забыл ее имя), которая завтра будет ждать его звонка, находится в Нью-Йорке. Последним из тех, кто его сегодня видел, был Кицмиллер, но его здесь завтра не будет. И кто знает о существовании потайной лестницы? Только Хиббард и те уехавшие неизвестно куда столяры, что ее строили. Вот как все кончилось. Теперь скорее бы умереть, потому что никакой надежды на спасение не было.

Он снова попробовал крикнуть, но крика не получилось — та самая жижа теперь душила его. Прошло немного времени — его всегда немного, сколько бы ни прошло, — и настал тот миг, о котором никто никогда никому еще не рассказывал. И никогда не расскажет, потому что это тайна, которую уносят с собой.