Праздничный стол стонал под поданным на десерт тортом. Ужин Эммерманов подходил к концу. До часа ночи мужчины, и молодые и старые, будут зорко следить за тем, чтобы Милл не оставалась без кавалера; после же часа те приглашения, что выпадут на ее долю, будут адресованы ей лично, а не ей как хозяйке вечера. Завтрашние газеты напечатают список гостей, а затем про ужин забудут. И на следующий год уже кто-нибудь другой будет давать ужин во время рождественских танцев в клубе. Теперь на целый год, по меньшей мере, Милл Эммерман была избавлена от обязанности устраивать большой прием.

За сегодняшний ужин, как сумели определить с первого взгляда почти все гости, клуб брал по два пятьдесят с человека. В клубе был назначен вечер танцев, поэтому приглашение на ужин получили все члены клуба. На ужин, подобный тому, какой давали Эммерманы, хозяйка могла договориться с управляющим подать гостям либо жареную курицу за доллар пятьдесят, либо жареную индейку за два доллара, либо филе миньон за два пятьдесят, и нынче подавали филе миньон. Денег у Эммерманов хватало, а положение их в Гиббсвилле было столь непрочным, что они были вынуждены угощать лучшим из меню. Сообразно с обычаем, Эммерманы не покупали вина и не платили за музыку. Подразумевалось, что мужчина, которому посылалось приглашение, явится на ужин с дамой. Холостяк, если он не был помолвлен, подтверждал получение приглашения своей визитной карточкой и тут же звонил хозяйке и спрашивал, чьим кавалером ему следует быть. Все было расписано в деталях заранее, причем хитроумнее, чем можно было бы ожидать. Среди девиц были «клуши», которых полагалось приглашать на многие приемы, и хозяйка знала, кого из мужчин ей надо просить сопровождать этих «клуш». Но в то же время каждая хозяйка понимала, что пользующемуся успехом привлекательному молодому человеку следует поручать эскортировать только пользующихся успехом привлекательных молодых девиц. Была и еще одна группа девиц — к ним принадлежала и сама Милл Эммерман — которые являлись на танцы обычно либо с супружеской четой, своими приятелями, либо с компанией из четырех — шести человек. Милл и подобные ей девицы могли сказать с точностью почти до фута, какое расстояние они пройдут в танце, и если это расстояние оказывалось длиннее предполагаемого, то они сами спрашивали себя, в чем дело. Ответ же обычно состоял в том, что какой-нибудь молодой муж, разозлившись на свою жену, хотел поведать об этом Милл, потому что она была «хороший товарищ». Все понимала. И не обижалась, когда ее бросали на полпути. Порой, конечно, на долю Милл и таких, как она, выпадали и настоящие неприятности, например, от кавалера, который выпил больше, чем следовало. Но какой бы косной ни казалась эта система, следует упомянуть несколько обстоятельств, говоривших в ее пользу: во-первых, к тому времени, когда девице исполнялось двадцать пять лет, она обычно была уже подготовлена, знала точно, что можно ждать от каждого танцевального вечера, на который шла. Лишь очень немногие из девиц, подобных Милл, отправлялись на вечер с глупой надеждой на то, что эти танцы будут чем-то отличаться от всех прежних. А среди кавалеров существовал один неписаный, молчаливый уговор: если гиббсвиллской девице из числа тех, что не пользовались успехом, удавалось заманить в клуб на танцы человека заезжего, то гиббсвиллские мужчины из кожи вон лезли, стараясь показать, что она у них нарасхват. В такой вечер каждый кавалер приглашал ее не раз, а по два раза, и в результате все «клуши», кроме уж самых неудачливых, выходили замуж за приезжих. А как только такая девица выходила замуж, те печальные времена, когда она считалась гадким утенком, разумеется, забывались и компенсировались тем, что в обществе она занимала место точно такое же, как и самые популярные из девиц. Но для этого нужен был брак, а не просто помолвка, и мужчина мог быть мерзавец из мерзавцев, глупым, дурно одетым, каким угодно, только не евреем. Да ни одна из гиббсвиллских девиц, принадлежавших к загородному клубу и Лантененго-стрит, и не могла бы выйти за еврея. Она бы не осмелилась.

К тому времени, когда молодой человек становился студентом колледжа, он четко знал, какое положение займет в клубной иерархии. Джулиан, например, уже много лет назад мог предсказать нынешний вечер: он будет сидеть за столом между хорошенькой девицей и «клушей». Привлекательным мужчинам или, по крайней мере, тем, кого в Гиббсвилле считали привлекательными, в обязанность вменялось ухаживать за «клушей», а в награду они получали возможность поухаживать за хорошенькой девицей. Хорошенькие девицы числом намного превосходили «клуш». Справа от Джулиана сидела Джин Огден, а слева — Констанс Уокер, которая танцевала всегда так, будто танец и есть вершина сексуального наслаждения, и состояла в дальнем родстве с Кэролайн.

В течение всего ужина мысли Джулиана то и дело возвращались к Кэролайн. Констанс, следуя уже давно переставшей быть забавной традиции, всегда называла Джулиана «кузен Джулиан» или просто «кузен». В перерыве между блюдами он пригласил Констанс на танец и в который уж раз подивился их с Кэролайн физическому сходству. Они были одного роста и одной комплекции, и приходилось согласиться, что у Констанс превосходная фигура. По его мнению, у нее было даже некоторое преимущество перед Кэролайн: он хуже знал ее, что ли. При ярком свете видно, вспомнил он, что у Кэролайн зад чуть висит. На левом бедре у нее оспинка, а вот есть ли след от прививки на бедре у Констанс, он не помнит, хоть и неоднократно видел ее в купальном костюме. Об этом он и думал, танцуя с Констанс, и вознамерился было уже спросить, делали ли ей прививку, как вдруг сообразил, что чересчур прижимает ее к себе и что она тоже чересчур и неспроста прижимается к нему. Ему стало стыдно и жаль Констанс. Мерзко так возбуждать девочку. И глупо самому так возбуждаться. Он медленно отстранился.

Но процесс сравнивания женщины, с которой он танцевал, рядом с которой сидел за столом, с женщиной, на которой он был женат и которая приходилась первой какой-то родственницей, доставил ему тайное удовольствие. На любом вечере, если только он не пил слишком много, ему обязательно требовалась какая-то игра или решение задачи, пока он, как казалось, лишь наблюдает соседей. Кэролайн исполнился уже тридцать один год, а Констанс еще училась в колледже и была, по-видимому, лет на десять моложе. Обе они были весьма типичны для своих колледжей: Кэролайн училась в Брин-Море, Констанс — в колледже Смита. Совсем простушка, она поступила в Смит и рискнула соперничать со способными еврейками за честь вступить в сообщество лучших студентов. Хорошенькие девушки, поступая в Смит, обычно занимались только перепиской со студентами из Йельского университета. Кэролайн была типичной девицей из маленького провинциального городка, получившей образование в Брин-Море: из частной школы в родном городке она перешла в хорошую подготовительную школу, а потом в Брин-Мор, сразу усвоив тамошний дух, а именно: склонность быстро взрослеть и легко восторгаться. Констанс знала все, а Кэролайн до сих пор пребывала в процессе узнавания: какой город столица Южной Дакоты, кто такой Майк Пингаторе, где находится Далхузи, в чем гандикап при игре в поло, из чего составляется коктейль под названием «Дилижанс». Почему его так заинтересовало образование этих двух молодых женщин, подумал он и вдруг нашел ответ: Кэролайн считалась образованной женщиной, ее образование было уже завершено и стало фундаментом ее личности, в то время как Констанс и другие вроде нее… О господи, какая разница? Констанс ему абсолютно безразлична. Но он был доволен, что сумел так точно охарактеризовать Кэролайн и ее образование. Ему захотелось рассказать ей об этом, увидеть ее реакцию, убедиться, что она согласна с ним. Он знал, что она скажет. Она скажет — и это, между прочим, правда — что она все годы твердила ему то же самое.

Гости поднялись из-за стола, и он пошел искать Кэролайн. Она стояла слишком далеко, он решил, что не стоит добираться до нее. Вот тут-то, как оказалось, он и допустил просчет.

Когда гости Эммерманов встали из-за стола, это отнюдь не означало, что все, кто ужинал в ресторане, тоже поднялись. Стол Эммерманов был самым большим и поэтому самым важным, однако в зале сидело еще много компаний, различных по составу и значимости. За одним столом ужинала тесная компания во главе с миссис Горман, сестрой Гарри Райли. Их было восемь человек: она сама, два доктора — оба ирландцы и католики — с супругами, монсеньор Кридон, пастырь церкви святых Петра и Павла, и специалист по уголовному праву Дж. Фрэнк Киркпатрик с женой из Филадельфии. У них тоже был ужин по два пятьдесят на человека, а шампанское они держали в ведре под столом, бросая более-менее открытый вызов параграфу 7 правила XI Устава Лантененго-клуба. Миссис Горман всегда присутствовала на больших танцевальных вечерах в клубе, приглашая, как и нынче, на ужин небольшую компанию. Ее гости после первых минут принужденной учтивости переставали обращать внимание друг на друга, ели молча, а за кофе, который подавался к столу, мужчины, откинувшись на спинку кресла, закуривали сигары и вместе с дамами совершенно откровенно наблюдали за гостями, веселившимися за большим столом. Наблюдая, они умудрялись все же не глазеть, и только монсеньор Кридон сидел сложив руки как-то по церковному на столе перед собой и то разглаживал фольгу от сигары, то рассказывал какую-нибудь историю тихим мелодичным голосом, произнося слова с выразительным ирландским акцентом. Он знал всех в Гиббсвилле и был членом клуба, но клуб интересовал его только как место для игры в гольф, а в ресторане он ни с кем не разговаривал, разве только если обращались непосредственно к нему. Его важность была напускной, но производила известное впечатление как на его знакомых, не принадлежавших к католической церкви, так и на собственных прихожан. Он постарел и приобрел философский подход к жизни раньше времени, потому что церковные политиканы обделили его самого саном епископа, а его приход, как и Гиббсвилл, епархией, которую город давно старался получить. Говорили, что кардинал ненавидит его за смелость и отчаянно противится тому, чтобы сделать церковь святых Петра и Павла собором, а отца Кридона епископом. Вместо этого ему дали сан монсеньора и сделали его благочинным и бессменным настоятелем церкви святых Петра и Павла, тем самым безмолвно дав понять, что ему следует прекратить всю деятельность, направленную на превращение церкви в собор. Это был удар как для него и зажиточных мирян его прихода, которые любили Кридона, так и для членов более влиятельного в угольной компании масонского братства, уважавших этого человека, несмотря на то что не могли его понять. «Хоть мы и принадлежим к пресвитерианской церкви, — говорили они, — но позвольте заверить вас, что в нашем присутствии никто не осмелится безнаказанно сказать что-либо дурное об отце Кридоне, будь то католик или некатолик».

Среди его прихожан были и такие, кто втайне возмущался участием монсеньора Кридона в общественной деятельности некатолических комитетов, но недовольство такого рода обычно разжигали «Рыцари Колумба», которые, поскольку угольной компанией заправляли масоны, восхищавшиеся монсеньором Кридоном и презиравшие «Рыцарей Колумба», считали, что их пастырю следовало бы почаще использовать свое влияние для протекции «Рыцарям». Он никогда этого не делал. Он пользовался своим влиянием, чтобы добиться от администрации улучшения жилищных условий шахтеров, чтобы получить денежную помощь для приходов более бедных, чем его собственный. А профсоюзники и служащие ненавидели монсеньора Кридона за то, что он был слишком близок к начальству.

Порой он пользовался своим влиянием, чтобы оказать помощь и протестантам. Он брал их на поруки, помогал найти работу. Он купил «кадиллак» у Джулиана, а не «линкольн» у представителя фирмы «Форд», хотя тот был католик. Но искупая оказанное конторе Джулиана предпочтение, он приобрел три «форда» для своих помощников. Три года назад он подъехал на своем «бьюике» к гаражу Джулиана, вошел к нему в кабинет и сказал: «Доброе утро, сын мой. У вас найдется нынче какой-нибудь славный черный „кадиллак“?» Он купил ту машину, что стояла в демонстрационном зале, заплатив за нее наличными. Машины его помощников ремонтировались и обслуживались фирмой «Форд», он же покупал шины и прочие детали в гараже Джулиана.

После того как гости встали из-за стола, Джулиану понадобилось в туалет, и по дороге он как раз прошел мимо компании миссис Горман. Он взглянул на миссис Горман, но она не заговорила с ним, в чем, впрочем, не было ничего необычного. Однако от сидевших за столом мужчин повеяло холодом. Киркпатрик вежливо наклонил голову, оскалив зубы, но врачи явно отвернулись, а монсеньор Кридон, на круглой синеватой физиономии которого над высоким воротником, украшенным чем-то лиловым, всегда при встрече с Джулианом появлялась грустная улыбка, на этот раз лишь кивнул и не улыбнулся. Джулиан понял это не сразу, ибо в своих делах с католиками часто забывал встать на их точку зрения. Однако к тому времени, когда он очутился в туалете один, до него дошло, что они все считали его оскорбительный поступок по отношению к Гарри Райли оскорблением себе. С какой стати он плеснул виски в лицо Райли? Только из желания оскорбить ирландца-католика. Они, разумеется, ошибаются, но он понял одно: если католики объявят ему войну, ему несдобровать. Во время избирательной кампании, когда соперничали Смит и Гувер, два человека, ювелир и торговец строительными материалами, громогласно заявили, что они члены ку-клукс-клана и выступают против Смита, ибо он католик. Из деловых кругов Гиббсвилла лишь эти двое высказались откровенно. И оба разорились.

Вытирая руки, Джулиан пришел к мысли, что хорошо бы поговорить с монсеньором Кридоном, и принялся ждать священника в раздевалке. Нажав кнопку, он велел Уильяму, официанту, который обслуживал раздевалку, достать из его шкафчика бутылку виски и поставить ее вместе с двумя стаканами, льдом и бутылкой сельтерской на столик возле шкафчика. Он налил себе виски, разбавил сельтерской и закурил сигарету.

И стар и млад — все, входя в раздевалку, отпускали шутки по поводу его одиночества. Вошел Бобби Херман, но не успел он открыть рот, как Джулиан велел ему заткнуться. На лицах двух молодых людей, когда они увидели второй пустой стакан и бутылку виски, явно отразилось подозрение, не объявлен ли Джулиану бойкот. Эта было ужасно смешно. Он видел, что они не хотят обижать его и не прочь выпить рюмку-другую, но желание не обижать его и желание выпить не могли пересилить страх перед общением с парией. Что такого, черт побери, я натворил? — думал он. — Плеснул виски в лицо человеку. Препротивному малому, которому, между прочим, давным-давно надо было плеснуть в морду. Разве Райли победитель конкурса на самого популярного мужчину? Да, если бы люди были откровенны, то большинство назвало бы Райли отвратительным человеком, выскочкой, нуворишем даже в Гиббсвилле, где пятьдесят тысяч долларов уже порядочное состояние. Джулиан припомнил некоторые отвратительные поступки, по-настоящему отвратительные, учиненные в клубе людьми, которых потом вовсе не заставили почувствовать, что они совершили святотатство. Один раз, например, не то Бобби Херман, не то Уит Хофман, не то Фрогги Огден — так и осталось неизвестным, кто именно, — захотел проверить, чистый ли спирт купил Уит. Кто-то из этой троицы (они все были вдрызг пьяны) поднес спичку к бутыли, и, прежде чем пожар погасили, огонь уничтожил стол, стулья, скамью и несколько шкафчиков. А в другой раз член заезжей команды гольфистов размахивал в раздевалке клюшкой, под которую угораздил Джо Шермерхорн. И остался со сломанной челюстью, без своих белоснежных зубов. Он, по-видимому, даже немного рехнулся, потому что, когда спустя два года его машина слетела вниз с моста через Линкольн-стрит, люди утверждали, что это самоубийство. Ставили ли это в вину заезжему гольфисту? Едва ли. Он продолжал появляться в клубе и пить вместе с другими. Был еще случай, когда Эд Клич, раздевшись догола, поднялся наверх в квартиру управляющего и, представ перед миссис Лош, предложил ей свои услуги. Это помнилось как отличная шутка. А сколько раз люди напивались до рвоты более или менее сильной? Была еще драка между Китти Хофман и Мэри Лу Дифендерфер: обе царапались и рвали друг у друга волосы. Китти услышала, как Мэри Лу сказала, что на Китти следует напустить полицию нравов. А один раз Элинор Холлоуэй — героиня многих интересных эпизодов в истории клуба — влезла на флагшток, в то время как пять молодых джентльменов, стоя у основания флагштока, проверяли подлинность слухов о том, что Элинор, которая родилась не в Гиббсвилле, от природы вовсе не блондинка. Был случай, когда наутро после небольшого неофициального вечера, устроенного в честь заезжей команды гольфисток, миссис Голдорф, миссис Смит, Тому Уилку, сыну преподобного мистера Уилка, и Сэму Кэмпбеллу, который обслуживал игроков в гольф, сделали промывание желудка. К тому же их нашли всех вместе не то на кровати, не то на полу в комнате Сэма над сараем, где хранился спортивный инвентарь. А в другой раз Уит Хофман и Картер Дейвис так разозлились на музыкантов нью-йоркского оркестра, которые потребовали слишком много денег за дополнительное время, что переломали все инструменты, а басовый барабан гнали вниз с холма, где расположен клуб, до шоссе. Кончилось все это кругленькой суммой судебного иска, известностью даже в Филадельфии и временным бойкотом клуба профсоюзом музыкантов. Часты были супружеские драки, а порой и не только супружеские. Картер Дейвис, например, подбил глаз Китти Хофман, когда она пнула его ногой в пах за то, что он сунул ее мордой в чашу с пуншем, потому что она обозвала его сукиным сыном за то, что он сказал ей, что она похожа на дохлую крысу. И так далее. Джулиан снова выпил и закурил очередную сигарету.

И еще были люди. Страшные люди, которым и не нужно было ничего вытворять, чтобы казаться страшными, они и так были хороши. Разумеется, обычно они чего-нибудь вытворяли, но нужды в этом не было. Существовала некая миссис Эмили Шоз, вдова покойного Марка А.Шоза, бывшего мэра Гиббсвилла и агента по продаже недвижимости, которому принадлежит честь застройки района Уэст-парка в Гиббсвилле. Миссис Шоз не принимала участия в деятельности клуба, но была его членом. В летние дни она приезжала в клуб и, сидя в одиночестве всегда на одном и том же месте на террасе, смотрела на играющих в гольф и теннис и купающихся в бассейне. Здесь же на террасе она выпивала бутылочку фруктового лимонада, а вторую просила отнести Уолтеру, ее шоферу-негру. Сидела она так с час, а потом уезжала, отправляясь, по-видимому, на загородную прогулку. В Гиббсвилле все были уверены, что с этим Уолтером у нее роман. Никто ни разу не видел, чтобы она разговаривала с Уолтером, не слышал даже «Доброе утро, Уолтер!», «Доброе утро, миссис Шоз!», но выглядело все явно подозрительно. В распоряжении Уолтера в любой час дня и ночи был закрытый «студебеккер». У него всегда водились деньги, он играл на скачках и считался хорошим клиентом в «Капле росы», где польским и литовским девицам был чужд дух расизма. Джулиан гордился тем, что не позволил миссис Шоз купить «кадиллак». Ей хотелось «кадиллак», или, по крайней мере, она готова была купить его в обмен на некоторое внимание — все очень мило — со стороны Джулиана. Из-за нее одно время Джулиану пришлось туго. Он не мог открыто заявить, что не хочет продать ей машину. И в конце концов решил эту проблему, сказав, что дает всего сто пятьдесят долларов за ее «студебеккер», который она отдавала ему в обмен на «кадиллак», а затем оплачивала разницу в цене между старой и новой машинами. «Студебеккер» в это время стоил в шесть раз дороже, но когда ее и это не смутило, он не поехал к ней демонстрировать автомобиль сам, а послал Луиса, прыщавого кривоногого мойщика машин. Миссис Шоз не стала менять свой «студебеккер» на «кадиллак». Еще был родной племянник Гарри Райли Фрэнк Горман, наглец каких мало. Фрэнк напивался на каждом вечере в ту же минуту, когда его мать отбывала домой. Из-за него она и ездила в клуб на танцы. Он учился в Джорджтауне, ибо его выставили из Форэма и Виллановы, не говоря уж о Лоренсвилле, нью-йоркской военной академии, колледже в Аллентауне и гиббсвиллской средней школе. Долговязый молодой человек, он был одет по последней студенческой моде, дававшей пищу газетным обсуждениям, ездил на спортивном «крайслере», владел енотовой шубой, аденоидами и средним умением играть в баскетбол. Был он крикун, неплохо дрался и принимал приглашения на вечера с таким видом, будто делал одолжение. Он был из тех молодых людей, кто знает свои права. Его дядя втайне ненавидел его и, говоря о нем с чувством, которое по ошибке принимали за горделивое смущение, всегда называл его сумасшедшим. Был еще преподобный мистер Уилк, из-за которого в клубе была облава на основании закона Волстеда. Был Дейв Хартман, который вытирал свою обувь полотенцем для рук, в течение семи лет, по слухам, ни разу не нарушил правила, рекомендующего не давать на чай служащим клуба, и, будучи членом клуба сам, не позволял своей жене и дочерям вступить в него. Дейв был владельцем обувной фабрики, и клуб, по его словам, был ему нужен для деловых связей. А что проку от клуба для Айви и девочек, когда наш дом в Такве? Если бы мы жили в Гиббсвилле, тогда бы я рассуждал по-другому. Джулиан выпил стакан виски с содовой.

Ему хотелось еще и еще вспоминать про страшных людей — все они были членами клуба — и про людей нестрашных, но совершавших страшные поступки, ужасные поступки. Правда, теперь от этих воспоминаний легче не становилось, уверенность в себе не возвращалась. Сначала да, потому что многое из того, что пришло на память, выглядело куда хуже его собственного поступка. Взять, к примеру, Эда Клича. Его шутка могла бы иметь серьезные последствия для такой скромной женщины, как миссис Лош, а мистер Лош решил бы, что его жена сама поощряла Клича. И так далее. Но от перечисления всего, что натворили другие, легче не становится, ибо помнишь об этом только ты. Ведешь счет чужим грехам, сам будучи героем ужасной истории, занимающей твоих друзей и знакомых. Ты же им не скажешь: «А посмотрите на Эда Клича. А как насчет Картера и Китти? Или Китти и Мэри Лу? Чем я хуже миссис Шоз?» Ни Эд Клич, ни Картер, ни Китти, ни Мэри Лу, ни миссис Шоз не имеют никакого отношения к твоему делу. Еще двое молодых людей поздоровались с Джулианом, но эти даже не остановились в надежде, что он пригласит их выпить. И снова ему пришла на ум мысль, которая будоражила его в течение последних полутора лет. Ему уже тридцать лет. Тридцать! Этим ребятам лет по восемнадцать — двадцать. А ему тридцать. «Они и на вечеринку меня не пригласили бы, — размышлял Джулиан, — ибо считают, что раз мне тридцать лет, я слишком стар для них. А если бы я начал танцевать с одной из их девиц, они бы не возмутились, не вмешались, как если бы я был их сверстником, полагая, что я уже старый». Он убеждал себя, ни на минуту не веря собственным словам. Он считал себя таким же молодым, как они, только более возмужалым, ибо у него уже был опыт за плечами, определенное положение. Кому было тридцать, когда он был двадцатилетним юнцом? Когда ему было двадцать, тем, на кого он глядел снизу вверх, теперь сорок. Нет, это не совсем верно. Он выпил еще, говоря себе, что пьет последний стакан. Постой, о чем он думал? А, да. Когда мне было сорок… Чепуха какая-то! Хорошо бы, монсеньор Кридон внял зову естества. Он встал и вышел на террасу.

Стояла славная ночь. (Слово «славный» появилось в его лексиконе после чтения «Прощай, оружие!», но на этот раз возвышенность показалась ему к месту.) И, насколько мог видеть глаз, славный снег окутал почти всю землю. Славный снег лежал кругом, пока он был в доме, ужинал, танцевал с Констанс и Джин и сидел в одиночестве, опустошая один стакан за другим. Он вздохнул, но не слишком глубоко, зная по опыту, что этого делать нельзя. Вот что было настоящее — погода. Снег и то, во что он превратил все вокруг. Пахотные земли, которые когда-то, немногим более ста лет назад, а то и меньше, были пустыней, где обитали лишь кристально честные индейцы, пантеры и барсы. И сейчас еще уцелело кое-что из экзотики. Глубоко под снегом спали гремучие змеи, гадюки и медянки. Прогремел винтовочный выстрел, за ним второй, значит, показались олени, а в немецкой части Пенсильвании жили семьи, которые не говорили по-английски. Он вспомнил, что во время войны, когда была объявлена мобилизация, ему рассказывали про семьи, что жили на границе их округа с округом Беркс: они не только не слышали ничего про войну, но и в Гиббсвилле-то многие из них никогда не бывали. Из этого одного можно было сочинить целый рассказ. Жаль, что он не порасспросил о них поподробнее. И тут же принял решение разузнать побольше про родную землю, разведать про ее особенности. Почему это кентуккийцы считают, что только они истинные хранители старины? «Я люблю наш край», — заключил он.

— Добрый вечер, сын мой, — сказал чей-то голос.

Джулиан обернулся. Это был отец Кридон.

— Добрый вечер, сэр. Хотите сигарету?

— Нет, спасибо. Я курю сигары. — Из старого портсигара черной кожи священник вынул сигару и серебряным ножичком отрезал ее конец. — Как дела?

— Превосходно, — ответил Джулиан. — Нет, по правде говоря, далеко не превосходно. Вы, наверное, слышали о том, что я натворил вчера с вашим приятелем?

— Слышал. Вы говорите про Гарри Райли?

— Ага.

— Не мое это дело, конечно, — продолжал монсеньор Кридон, — но на вашем месте я не стал бы особенно беспокоиться. Не думаю, чтоб Гарри случайно не пришел на танцы, но человек он разумный. Идите к нему, извинитесь, покажите ему, что действительно считаете себя виноватым. Он позволит себя убедить.

— Я уже ходил. Миссис Горман не рассказывала? Я сегодня ходил к нему, но он не пожелал меня принять.

— Вот как? Что ж, в следующий раз, когда встретитесь, пошлите его ко всем чертям, — усмехнулся монсеньор Кридон. — Нет, не надо. А то это будет на моей совести. Служитель бога и разжигает вражду и так далее и тому подобное. Не знаю. Да вы, собственно, и не искали моего совета. Однако, если вы способны на минуту забыть о том, что я священник, то, строго между нами, Гарри Райли — хорошее дерьмо.

Оба расхохотались.

— Правда? — спросил Джулиан.

— Правда. Но если вы кому-нибудь проболтаетесь, молодой человек, я переломаю вам кости. Тем не менее таково мое мнение.

— И мое тоже, — сказал Джулиан.

— И мы оба правы, сын мой, — сказал монсеньор Кридон. — Гарри честолюбив. Что ж, Цезарь тоже был честолюбив. Честолюбивы многие. Я сам когда-то был честолюбив и за это хорошо получил в зубы. Честолюбие — неплохая штука, если знаешь, когда остановиться. Как утверждает «Уорлд», либо держи свое честолюбие при себе, либо наплюй на него. Да, честолюбие — неплохая штука, коли не становишься чересчур честолюбив.

— Вы читаете «Уорлд»?

— Разумеется. Я ее ежедневно получаю. Я, правда, республиканец, но вместе с «Леджером» мне доставляют и «Уорлд». Жаль, что Браун ушел из «Уорлд». А вы читаете «Уорлд»? Я, признаться, и не ведал, что торговцы «кадиллаками» умеют читать. Я думал, они только и заняты тем, что приходуют чеки.

— Из меня не готовили ни торговца «кадиллаками», ни чем-либо другим, отец мой, — сказал Джулиан.

— Вы говорите так, будто… Вы случайно не из неудавшихся писателей, а? Упаси бог.

— Нет, — заверил его Джулиан, — я вообще никто. Мне, наверное, следовало стать врачом.

— Видите ли… — Священник замолк, но его тон возбудил любопытство Джулиана.

— Что, отец мой?

— Надеюсь, вы не сочтете мои слова богохульством? Нет, конечно, не сочтете. Вы же протестант. Так вот что я вам скажу. У меня тоже бывают минуты, когда я жалею, что я священник. Вам это не кажется богохульством, ибо вас не учили верить, что призвание человека определяется свыше. Пойду-ка я, пожалуй, обратно в дом. Все забываю, что я уже старик.

— Не хотите ли выпить? — спросил Джулиан.

— С удовольствием, если еще не поздно. Наступает пост. — Он посмотрел на свои большие серебряные часы. — Все в порядке, время есть. Один стаканчик вместе с вами.

Удивительно, но никто не утащил бутылку виски, оставленную Джулианом на столе. Воры, а ворами могли здесь быть все без исключения, по-видимому, решили, что хозяин бутылки зашел в туалет и может застать их врасплох за кражей спиртного, что считалось большим преступлением.

— Шотландское виски? Превосходно, — оживился священник. — А ирландское виски вам нравится?

— Еще бы, — заверил его Джулиан.

— Я пришлю вам бутылку «бушмиля». Это не лучшее из ирландских виски, но и неплохое. А главное, чистое. Эд Чарни подарил мне на рождество целый ящик, одному богу известно почему. Мне нечем отплатить ему за этот подарок. Что ж, за ваше здоровье, и пусть этот год будет для вас счастливым. Обождите. Завтра день святого Стефана. Он был первым великомучеником. Нет, лучше выпьем за счастливый новый год.

— За ваше здоровье, — отозвался Джулиан.

Старый священник — интересно, сколько ему лет, подумал Джулиан — осушил свой стакан почти залпом.

— Хорошее виски, — заметил он.

— Тоже от Эда Чарни, — объяснил Джулиан.

— Бывает и он полезен, — сказал священник. — Спасибо и до свиданья. Завтра или послезавтра я пришлю вам «бушмиль».

Он пошел к выходу, немного сутулый, но крепкий на вид и хорошего сложения. Разговор с ним подбодрил Джулиана, а на воздухе он немного протрезвел. Фалды его фрака, рукава и штанины брюк все еще были холодными от пребывания на террасе, но чувствовал он себя отлично. И поспешил обратно в зал потанцевать с Кэролайн и другими.

Оркестр играл «Три словечка». Он отыскал взглядом Кэролайн, которая танцевала — подумать только — с Фрэнком Горманом. Джулиан без излишних церемоний перехватил ее.

— Мы с вами знакомы? — спросила Кэролайн.

— А как же! Неужто не помните? Удивительно.

— Где ты был? Я тебя везде искала, когда вышла из туалета. Куда ты делся? Почему не подождал меня у лестницы? Почему не пригласил на первый танец? Почему? Тебя целый час не было.

— Я очень мило беседовал с отцом Кридоном.

— С отцом Кридоном? Ничего подобного. Во всяком случае, недолго. Он почти весь вечер сидел с миссис Горман и ее гостями. Ты пил и угостил его, чтобы потом можно было, не солгав, сказать, что ты был с ним. Я тебя знаю, Инглиш.

— Ты очень ошибаешься. Он долго разговаривал со мной. И я узнал кое-что интересное.

— Что именно?

— Он считает Гарри Райли хорошим дерьмом, — сказал Джулиан.

Она промолчала.

— В чем дело? Я тоже так считаю. В этом вопросе у нас с Римом полное единодушие.

— К чему он это сказал? Что ты такое наболтал, что заставило его это сказать?

— Ничего я не наболтал. Я сказал только… Не помню, с чего началось. А, да. Он спросил меня, как у меня дела, я ответил — превосходно, а потом поправился, — нет, далеко не превосходно. Я стоял на террасе, а он вышел подышать свежим воздухом. Мы разговорились, и я сказал, что он, наверное, слышал про мою ссору с Гарри. Я рассказал ему, что заходил извиниться, но Гарри, мол, отказался меня принять. Тут-то Кридон и сказал, что, по его мнению, Гарри — хорошее дерьмо.

— Что-то не очень похоже на монсеньора.

— Я тоже так подумал, но он мне все объяснил. Он сказал, что разговаривает со мной не как священник, а просто как мужчина с мужчиной. В конце концов, моя дорогая, ведь он не обязан горячо любить всех своих прихожан, не так ли?

— Так. Что ж, остается только сожалеть, что ты все ему разболтал! Если даже он не пошел сразу к ним и не рассказал…

— О господи, сроду ты так не ошибалась! Отец Кридон — отличный мужик.

— Да, но он католик, а они поддерживают друг друга.

— Глупости. Ты из всего делаешь событие.

— Вот как? А что делаешь ты? Притворяешься, будто ваша ссора ничего не значит. Так, маленький обмен любезностями — и все. Ты очень ошибаешься, Джулиан.

— Понятно. Мы дошли до той стадии, когда я становлюсь Джулианом. Все ясно.

— Можешь ты меня выслушать? Ссора ваша не выветрится, как дым, и не забудется, и пора бы тебе перестать на это надеяться. Я стараюсь втолковать тебе то, что ты сам должен понимать: Гарри Райли в качестве врага страшен.

— Откуда ты знаешь? Откуда тебе столько известно о характере Гарри Райли, его мстительности и прочем? Извини меня, но ты мне порядком надоела с этим дерьмом.

— Как угодно, — сказала Кэролайн.

— Прости. Поверь, я не хотел тебя обидеть. Пожалуйста, прости меня. — Он обнял ее. — Свидание в полночь остается в силе?

— Не знаю.

— Не знаешь? Из-за того, что я так сказал?

— Ты ведешь нечестную игру, Джулиан. Впрочем, ты всегда так поступаешь. Сначала злишь меня, а потом отказываешься продолжать разговор и как ни в чем не бывало вспоминаешь про любовь и постель. Это — нечестно, потому что, как только я перестаю говорить, что люблю тебя, ты строишь из себя обиженного. Ты поступаешь гадко и делаешь так каждый раз.

Музыка смолкла, но почти тотчас же оркестр грянул «Может, это была любовь?». У музыкантов что-то не ладилось с темпом, и Джулиан с его превосходным слухом сразу же это уловил.

— Вот видишь? — спросила Кэролайн.

— Что?

— Я была права. Ты надулся.

— Ничего я не надулся. Хочешь знать, о чем я сейчас думал?

— Ну?

— Ты, конечно, разозлишься, но я думал о том, какой у нас отвратительный оркестр. Ну что, обиделась?

— Немного, — ответила Кэролайн.

— Я думал, как глупо экономить деньги на оркестре. Ведь для танцев самое важное — это музыка, правда?

— Больше нам не о чем говорить?

— Без музыки нет танцев. Это все равно, что играть в гольф дешевыми битами или в теннис долларовыми ракетками. Все дешевое никуда не годится, например, дешевая еда. — Он отстранился, чтобы насладиться впечатлением, которое произвели на нее его слова. — Или возьмем, к примеру, «кадиллак»…

— Хватит, Джу. Прошу тебя.

— Почему?

— Потому что я так хочу. Потому что нужно знать меру.

— В чем дело? Господи боже мой, до чего же ты сегодня кислая. Просишь меня не пить, я не пью. Ты…

— Что я?

— Ты просила меня не напиваться, и я ни в одном глазу. Хотя ты говорила, что пить вообще-то можно. Давай выйдем из зала. Я хочу с тобой кое-что обсудить.

— Не хочу я никуда выходить.

— Почему?

— Во-первых, холодно. А потом, просто не хочу.

— Вот это ты правду сказала. Означает ли это также, что наше свидание отменяется?

— Не знаю. Пока не знаю, — тихо сказала она.

Он молчал. Тогда вдруг она сказала:

— Ладно. Пойдем.

Они, танцуя, добрались до холла и, выбежав, бросились к ближайшему от террасы неизвестно кому принадлежащему автомобилю. Влезли в него, она села, плотно обхватив себя руками. Он зажег для нее сигарету.

— В чем дело, дорогая? — спросил он.

— Холодно.

— Ты намерена поговорить или будешь рассказывать, как тебе холодно?

— О чем ты хочешь говорить?

— О тебе. О твоем отношении. Я хочу понять, что тебя грызет. Я сегодня ничего такого не натворил, на что ты могла бы рассердиться.

— Только обозвал меня дерьмом.

— С ума сошла! Вовсе я тебя не обзывал. Это старик назвал Гарри дерьмом. Я же сказал, что ты мне порядком надоела с этим дерьмом, что вовсе не одно и то же.

— Ладно.

— И я извинился, причем совершенно искренне. Но дело не в этом. Мы уклоняемся от главного.

— Ты хочешь сказать, я уклоняюсь.

— Если угодно, да, именно это я имел в виду. О господи, в чем дело? Объясни, пожалуйста. Скажи, что произошло. Накричи на меня, сделай что-нибудь, но не сиди с видом великомученицы. Как святой Стефан.

— Кто?

— Святой Стефан был первым великомучеником, сказал мне отец Кридон.

— Вы, значит, беседовали на серьезные темы?

— В последний раз прошу тебя сказать, на что ты дуешься… В чем дело?

— Я замерзаю, Джулиан. Давай вернемся в дом. Надо было надеть пальто.

— Я поищу шубу в других машинах.

— Не надо. Пойдем в дом, — сказала она. — И зачем мы только вышли?

— Ты и не собиралась беседовать со мной, когда вышла.

— Да, не собиралась, но боялась, что ты устроишь сцену прямо в зале.

— Сцену прямо в зале! Ладно, можешь идти. Я тебя не задерживаю. Один вопрос только. Что я сделал? На что ты разозлилась?

— Ничего. Ни на что.

— Еще вопрос. Правда, может, лучше его не задавать?

— Задавай, — сказала она, положив руку на дверцу машины.

— Может, ты что-нибудь натворила? Влюбилась в кого-нибудь?

— Обнималась с кем-нибудь? — продолжила она. — Или переспала с кем-нибудь, пока ты тайком пил в раздевалке? Нет. Мое отношение, как ты выражаешься, — вещь гораздо более сложная, Джулиан, но об этом мы сейчас говорить не будем.

Он обнял ее.

— Я так люблю тебя. И всегда буду любить. Всегда любил и буду любить. Не делай этого.

Она подняла голову, пока он целовал ее шею и прижимался лицом к ее груди, но как только он положил руку ей на грудь, сказала:

— Нет, нет. Не надо. Пусти меня.

— Ты что, нездорова?

— Перестань об этом говорить. Ты отлично знаешь, что я здорова.

— Знаю. Я просто подумал, может, началось не в срок.

— Ты считаешь, что только этим и можно объяснить мое поведение?

— По крайней мере, это хоть какое-то объяснение… Может, все-таки скажешь, что с тобой?

— Слишком долго объяснять. Я ухожу. Как ты можешь держать меня здесь, когда на улице ниже нуля?

— Даешь мне отставку? Ладно, пойдем.

Он вылез из машины, в последний раз попытался обнять ее и, взяв на руки, донести до террасы, но она очутилась на ступеньках, словно не поняв его намерения. Она вошла в дом и тотчас поднялась наверх в дамскую комнату. Он знал, что может не ждать ее, она на это и не рассчитывает, а потому пошел в зал и присоединился к другим кавалерам. Он заметил Милл Эммерман и принялся дожидаться, когда можно будет пригласить ее или когда она очутится достаточно близко, чтобы перехватить ее у ее партнера, как вдруг с ним случилось что-то похожее на внезапный приступ мигрени: он перестал видеть людей и вещи, и тем не менее свет и все в зале жгли ему глаза. А причина этому заключалась в том, что в одно и то же мгновенье он вспомнил, что так и не добился у Кэролайн ответа по поводу свидания, и понял, что добиваться его незачем.

Затем он обрел если не зрение, то какое-то другое чувство, которое помогло ему добраться до раздевалки, где кому угодно на свете хватило бы спиртного, чтобы упиться.