Когда Нэнси и Пол Фарли приехали к Лиггеттам, на улице еще можно было читать газету. Нэнси надела платье из набивного шифона, Фарли — смокинге шалевым воротником, мягкую рубашку, широкий пояс вместо жилета и лакированные бальные туфли. Туфли были старыми, слегка потрескавшимися, в руке он держал серую фетровую шляпу, явно не новую. Эмили задалась вопросом, откуда у нее взялась мысль, что Фарли будет одет как персонаж с театральной программы. Откуда? От Уэстона, разумеется. Где же, где Уэстон? Что случилось в Филадельфии?

— Добрый вечер, миссис Фарли, мистер Фарли. Пойдемте сюда, думаю, здесь попрохладнее.

— Здесь прохладно, правда? — сказала Нэнси.

— Этот дом строил Бобби, — заметил Пол.

— Наш друг, — объяснила Нэнси. — Архитектор Роберт Скотт. Вы его, случайно, не знаете?

— Вроде бы нет, — сказала Эмили. — Так, Мэри. Все, что нужно для коктейля. Мистер Фарли, вы не против, если я поручу эту работу вам? Мой муж не вернулся! Утром он поехал в Филадельфию, я ждала его к четырем, но, возможно, ошибалась. Может быть, он имел в виду четырехчасовой поезд, который приходит, по-моему, в шесть. По пути Уэстон мог заглянуть в контору. Должно быть, дело важное, не позвонить — это совершенно на него не похоже.

— Что ж, главное — дело тут не в здоровье, — сказал Фарли. — То есть не в его отсутствии. Увидев Уэстона в воскресенье, я обратил внимание Нэнси на то, как хорошо он выглядит.

— Да, я видела его только мельком, но заметила это, — подхватила Нэнси. — Он всегда производит впечатление сильного человека.

— Да, не как большинство людей, занимавшихся в колледже спортом, — сказал Пол. — Обычно они… — И обрисовал руками большой живот.

— О, так он был спортсменом? — спросила Нэнси.

— Да, гребцом в Йеле, — ответила Эмили. — По-моему, Уэстон держит себя в форме. Зимой играл в королевский теннис.

— О, вот как? — сказал Пол. — Должно быть, это замечательная игра. Сам я никогда не играл в нее. Занимался то обычным, то американским сквошем, этой зимой играл в ручной мяч, но в королевский теннис ни разу.

— Я не могу отличить один от другого, — сказала Нэнси.

— Я тоже, — улыбнулась Эмили. — Мистер Фарли, хотите смешать коктейль? Если у вас есть что-то на уме.

Вот джин, французский и итальянский вермут, но можно взять еще что-нибудь.

— Мне нравится мартини, Нэнси тоже.

— Тогда мартини, — согласилась Эмили.

— Расскажи миссис Лиггетт, как рассказывал мне о том, как взбалтывать мартини, — попросила Нэнси.

— А, да, — оживился Фарли. — Знаете, что, наверное, как и все остальные, я считал, что мартини нужно размешивать, а не взбалтывать?

— Да, я всегда это слышала, — сказала Эмили.

— Так вот, в прошлом году в Лондоне я разговаривал с английским барменом, и бармен сказал, что такой способ никуда не годится. Американский, сказал он.

— Презрительно, — заметила Нэнси.

— Очень презрительно, — уточнил Пол.

— Могу себе представить, — сказала Эмили.

— Нас всегда учили, что если взбалтывать мартини, то испортишь коктейль. И я старался не портить его, пока этот английский бармен не поведал верный способ, или его собственный способ, и, должен сказать, это звучало правдоподобно. Он сказал, что коктейль нужно взбалтывать очень сильно, быстро, несколько раз энергично встряхнуть вверх-вниз, чтобы джин и вермут образовали нужную пенистую смесь. Сказал, что американцы портят мартини, особенно в эти мрачные времена — я имею в виду сухой закон, а не депрессию. Мы склонны выпивать коктейль в два глотка, для результата, а когда встряхиваешь его, разные ингредиенты смешиваются лучше и получается пенистый напиток — не особенно пенистый, но все же, — который можно потягивать почти как шампанское.

— О, я ни разу об этом не слышала, — сказала Эмили. — Действительно, то, что вы говорите, звучит правдоподобно.

— Видите ли, наши размешанные коктейли приторные и очень крепкие. Два размешанных мартини действуют гораздо сильнее, чем два взболтанных. Размешанные коктейли — это почти чистые джин и вермут. Так что мы последовали совету того бармена, и, должен сказать, по-моему, он прав.

— Тогда давайте сделаем коктейль таким образом. Я принесу другой шейкер. У этого только приспособление для размешивания наверху.

— Нет, нет, если для этого нужно…

— Пустяки, — ответила Эмили. — Я хочу попробовать приготовленный по-вашему.

Она вышла в столовую и вернулась с шейкером.

— Я обратила внимание, что у вас тоже новые шейкеры, — заметила Нэнси. — Знаете, у нас более новые шейкеры и все прочее, чем у двоюродной сестры Пола. Пять лет назад она вышла замуж, и на свадьбу им подарили в общей сложности двадцать два шейкера. Всевозможных. И они явно выглядят устарелыми по сравнению с нашими. У нас все новые, выпущенные в последние два года.

— Когда мы с Уэстоном вступали в брак, никому бы в голову не пришло дарить шейкеры.

— Мы не получили ни одного, — сказала Нэнси.

— Ну, все, — заявил Пол. — Надеюсь, миссис Лиггетт, после моего расхваливания он вам понравится.

Она пригубила свой коктейль.

— О да, конечно. Даже я сразу же почувствовала разницу.

— Этот гораздо лучше, правда? — спросила Нэнси.

— Да. Уэстону он тоже понравится, я знаю. Его любимый напиток — виски с содовой. Он почти не пьет коктейли, потому что они слишком сладкие. Это должно решить для него проблему коктейлей. Кстати об Уэстоне, думаю, подождем еще пять минут и, если он не появится, начнем без него. Обычно он очень пунктуален в том, что касается ужина, и наверняка очень старался приехать вовремя, так как знал, что здесь будете вы. Я терпеть не могу опаздывать в театр, поэтому дадим ему еще пять минут. Я очень рада, что вы не видели «Завтра и завтра». Герберт Маршалл такой обаятельный, вы не находите, миссис Фарли?

— Один из самых обаятельных мужчин, которых я знаю. Собственно, я не знаю его. Я не знакома с ним.

— Не представляю, как он ходит с протезом, — сказал Пол.

— Я даже не могу понять, какой ноги у него нет, хотя всякий раз присматриваюсь, — сказала Нэнси.

— Он потерял ее на войне, так ведь? — спросила Эмили.

— Как будто бы, — ответила Нэнси.

— Да. Он был в британской армии.

— А не в австрийской, дорогой? — уточнила Нэнси.

Все вежливо посмеялись.

— Собственно говоря, в австрийской, — сказал Пол. — Он был шпионом.

— Нет-нет. Он не был шпионом, — сказала Нэнси. — К тому же это не оригинально. Кто первый это сказал? Ты прочел об этом в «Нью-Йоркере».

— О чем именно? — спросила Эмили.

— О, вы, должно быть, это читали. По-моему, это было в колонке «Городская молва». Джордж С. Кауфман, знаете, он написал «Раз в жизни» и сотню других пьес.

— Да, знаю, — кивнула Эмили.

— Так вот, он и несколько индейцев-литераторов как-то проводили вечер вместе, среди них был незнакомец, который хвастался своими предками, в конце концов Кауфман, а он еврей, громко сказал: «У меня был предок-крестоносец». Незнакомец недоверчиво взглянул на него, и Кауфман продолжал: «Да, его звали сэр Реджинальд Кауфман. Он был шпионом».

— Все так, только звали его сэр Родерик Кауфман, — сказала Нэнси.

Эмили засмеялась. Через минуту она повела бы гостей ужинать, но тут раздался звонок в дверь, потом она распахнулась, и вошел Лиггетт, его поддерживали лифтер и швейцар, Эмили первым делом заметила, что последний пытался снять фуражку.

— О Боже! — воскликнула Эмили.

— Господи, — произнес Пол.

Нэнси шумно втянула воздух сквозь зубы.

— Дорогой, что случилось? — спросила Эмили, подходя к мужу.

— Я возьму его под руку, — сказал Пол швейцару.

— Пожалуйста, дайте мне идти самому, — сказал Лиггетт и вырвался у помощников. — Мне очень жаль, миссис Фарли, но вам придется меня извинить.

— Ну, разумеется, — сказала Нэнси.

— Я могу помочь тебе, старина? — спросил Пол.

— Нет, спасибо, — ответил Лиггетт. — Эмили… ты… думаю, миссис Фарли, мистер Фарли…

— Давай отведу тебя в твою комнату, — сказал Фарли. — Миссис Лиггетт, думаю, это следует сделать мне.

— Не нужно, Фарли, — сказал Лиггетт. — Спасибо, конечно, но все-таки не нужно. Эмили, я извиняюсь перед тобой в присутствии Фарли.

— О, я уверена, они понимают, — сказала Эмили. — Миссис Фарли, мистер Фарли, вы извините нас?

— Конечно, — сказал Фарли. — Помочь чем-нибудь?

— Нет, спасибо. Я сама. Извините.

— Пойдем, дорогой, — сказала Нэнси. — Миссис Лиггетт, мы поможем чем угодно. Пожалуйста, звоните нам.

— Спасибо вам обоим, — сказала Эмили.

Фарли вышли. Нэнси не могла дождаться, когда они сядут в такси, где только Пол мог видеть, что она плачет.

— О, какая ужасная история. Какое отвратительное зрелище. — Она обняла Пола и продолжала плакать. — Бедная, несчастная женщина. Надо же такому случиться с ней. Уф-ф. Гнусная скотина. Понятно, понятно, почему у нее такие печальные глаза.

— Да, и этот сукин сын вовсе не был в Филадельфии. Я видел, как он пил в Йельском клубе в обеденное время. Он не заметил меня, но я его видел. — Фарли помолчал. — Дорогая, не стоит из-за этого расстраиваться. Они нам даже не близкие друзья.

— Больше не буду.

— Поедем к Лонгчемпам.

— Нет, поехали туда, где можно выпить, — сказала Нэнси.

Глория приехала домой, когда близилось время ужина, и дядя сказал, что хочет поговорить с ней перед ужином или после него, если до ужина им не хватит времени. Она ответила, что вполне можно поговорить, пока не сели за стол.

— Знаешь, — начал он, — мне кажется, в последнее время ты неважно выглядишь. Думаю, тебе нужно уехать из Нью-Йорка на месяц-другой. Я это всерьез.

Да, она тоже об этом думала, но задавалась вопросом, как часто у него была возможность увидеть ее, чтобы решить, что она выглядит неважно.

— Я не сберегла ничего из денег на карманные расходы, — сказала Глория, — а что касается работы — сам знаешь.

— Это будет подарком ко дню рождения. Делать такой подарок рановато, но не все ли равно, когда ты его получишь? Когда наступит день рождения, я отправлю тебе открытку с напоминанием, что ты уже получила подарок. Конечно, если у тебя есть желание совершить путешествие.

— Но сможешь ли ты оплатить его?

— Да, смогу. Мы больше не живем на наш доход, Малышка, — дядя часто называл ее так, — мы с твоей матерью продавали облигации и привилегированные акции.

— О. Из-за меня? Мое содержание обходится так дорого?

Вандамм засмеялся:

— Хо-хо-хо. Кажется, ты не понимаешь. Неужели не знаешь, Малышка, что происходит в этой стране? Сейчас у нас депрессия. Самая тяжелая в истории. Ты знаешь кое-что о положении на фондовой бирже, не так ли?

— Я видела курс твоих акций «Бетлехем стил» сегодня утром или вчера. Какой он, уже забыла.

— О, все эти мои акции давно проданы. И теперь это «Ю.С. стил», не «Бетлехем».

— Ну, значит, я ошиблась.

— Я рад, что ты проявляешь интерес. Нет, я избавлялся от всего, от чего только мог, и знаешь, чем занимался? Скупал золото.

— Золото? Настоящее золото, как оно называется — слитки?

— Настоящее. Монеты, когда можно их достать, слитки и несколько золотых сертификатов, но к ним у меня особого доверия нет. Знаешь, не хочу тебя пугать, но будет гораздо хуже, прежде чем станет лучше, как говорит этот человек.

— Что ты имеешь в виду?

— Объясню. Один человек, которого я немного знаю, был одним из умнейших маклеров на Уолл-стрит. Фамилию его ты не знаешь, кажется, я ни разу не упоминал ее, разве что в разговоре с твоей матерью, у тебя это не вызвало бы интереса. Этот человек шел на большой риск в ожидании высоких прибылей. В деловом центре о нем рассказывали поразительные истории. Естественно, он еврей. Знаешь, этот человек просто не мог проиграть. И был проницательным, как все евреи. Говорят, он единственный предвидел катастрофу в двадцать девятом году. Ушел с рынка в августе двадцать девятого, во время наивысшей активности. Все говорили — да ты сошел с ума. Отказываешься от миллионов. От миллионов! Конечно, отвечал он. Да, я отказываюсь от них, хочу сохранить то, что у меня есть, и, разумеется, над ним смеялись, когда он говорил, что хочет отойти от дел, сидеть в парижском кафе и наблюдать за котировками ценных бумаг. Отойти от дел в тридцать восемь лет? Ха. Эти умники из делового района никогда не слышали подобных речей. Чтобы он отошел от дел? Нет. Они говорили, что маклерство у него в крови. Он съездит во Францию, немного покутит и вернется, опять уйдет с головой в дела. Но он одурачил их. Действительно поехал во Францию и, видимо, покутил, я случайно узнал, что у него такая репутация. И они были правы насчет его возвращения, но вернулся он не так, как они думали. Приехал обратно в первую неделю ноября два года назад, сразу же после катастрофы. И знаешь, что сделал? Купил «роллс-ройс», который изначально стоил больше восемнадцати тысяч долларов, всего за тысячу. Купил большое имение на Лонг-Айленде. Не знаю точно, сколько он за него заплатил, но один человек сказал мне, что ни центом больше стоимости одного из крытых теннисных кортов, которые там были. За эти деньги он приобрел все имение, дом, конюшни, гаражи, все. Пристань для яхт. Да, чуть не забыл. Купил яхту длиной сто восемьдесят футов за восемнадцать тысяч долларов. Эту цифру я помню, говорят, он сказал, что сто долларов за фут — красная цена для любой яхты. Притом учти, имение было со всей обстановкой. А все потому, что он вовремя отошел от дел и у него были наличные. Все, что он имел, это наличность. Никому не одалживал ни цента. Ни единого ломаного цента ни под какой процент. Даже под сто процентов. Не интересуюсь, говорил он. Покупать — дело другое. Он покупал машины, дома, большие имения, яхты, картины, стоившие радия того же веса. Но одалживать деньги? Нет. Он говорил, это его способ поквитаться с теми умниками, которые смеялись над ним прошлым летом, когда он сказал, что отойдет от дел.

— Дядя, ты сказал, что знал этого человека? — спросила Глория.

— Да. Встречался с ним. У нас было шапочное знакомство.

— Где он теперь? То есть что с ним сталось?

— Вот об этом я и собирался тебе рассказать, — заговорил Вандамм. — Я наводил о нем справки месяца два назад. Недавно встретился в автомобильном клубе с человеком, которого вижу время от времени. Теперь он профессиональный игрок в бридж, зарабатывает на жизнь таким образом, но раньше работал с клиентами фондовой биржи. Мы выпили с ним по стакану пива, просто по-дружески, он знает, что я не стану играть в бридж на высокие ставки. Разговорились, и по ходу разговора было упомянуто имя: Джек Уистон, — а того человека звали именно так. Я спросил у этого друга, что с Джеком. «Ты не слышал?» — ответил он. Очень удивленно. Он думал, все знают об Уистоне. Кажется, Уистон отремонтировал яхту и отправился в кругосветное путешествие. Насколько я понимаю, с ним были несколько девиц и двое друзей. Доплыв до одного из островов в южных морях, Уистон сказал, что никуда оттуда не тронется, и отправил всех домой на яхте. Купил большую копровую плантацию…

— Я все хотела спросить, что такое копровая плантация?

— Копра? Из нее делают кокосовое масло. И…

— Мне всегда было любопытно, когда я читала рассказы в «Космополитен»…

— И Уистон тоже, должно быть, занялся этим, так как это был один из голландских островов. Говорили, что Уистон утратил веру в большие государства. Большие страны обречены на крах, сказал он. Тогда была такая тенденция. В мире не было ни единой большой страны, которая не оказалась бы в затруднительном положении, но взять любую маленькую страну, как Голландия, Бельгия, Дания, они переживали депрессию лучше любой большой страны. Как я слышал, он сказал, что ему тогда шел тридцать девятый год, он обладал хорошим здоровьем, вполне мог рассчитывать как минимум на двадцать лет активной жизни и не хотел, чтобы его забили насмерть или застрелили в будущем, тридцать втором году.

— Как?

— Это его теория. В будущем году у нас президентские выборы, и нужно ждать революции.

— Ерунда.

— Ну, не знаю. Многие люди воспринимают это всерьез. Многие думают, что грядет перемена. Похоже, президентом может стать Эл Смит или Оуэн Д. Янг. Известный демократ. Но пойдут ли дела лучше? Сомневаюсь. Должно быть, у Гувера есть что-то про запас, или дела пойдут гораздо хуже, чем теперь.

— Но ты сказал — революция. Какого рода? Ты имел в виду радикалов? Я знаю, они болтают без умолку, но предпочту Гувера — ну, пусть не Гувера, только не хочу, чтобы страной правил кто-то из этих типов. Я встречала кое-кого из них на вечеринках. Они отвратительны.

— Да, но как быть с фермерами? Они недовольны. Как быть с Питтсбургом, где закрылись все большие заводы? Не знаю, когда все это кончится. Я стараюсь обеспечить тебя и твою мать как можно лучше, поэтому при каждой возможности обращаю все в золото.

— Ты не химик. Ты алхимик, — сказала Глория.

— Ах-ха-ха-ха. Блестяще. Отличное чувство юмора, Малышка.

— Ужинать, оба, — позвала мать Глории.

— Я готов, — отозвался Вандамм. И прошептал племяннице: — Потом поговорим отвоем отдыхе.

В тот вечер Лиггетт сказал Эмили, что они с Кейси обходили бары, занимаясь сыском. Подвернулся старый враг Кейси, и началась драка.

На другой день он сказал ей правду, утаив только имя девушки.

Проснулся он скованным отболи, понимая, что ему предстоит тяжелое испытание. Это совершенно не походило на то чувство, которое он испытывал на войне, когда вечером всегда знал, что наутро будет артобстрел и опасность атаки; это больше походило на нервозный страх в то время, когда он начал заниматься греблей в колледже. День гонок тянулся долго — гонки начинались в предвечернее время — и был полон хлопот, но потом, около полудня, начинали появляться докучливые выпускники, любители пощупать мускулы, подобострастные болельщики, и начало гонок казалось чуть ли не счастливым избавлением. Нет, это больше походило на тот случай, когда он заразился гонореей и заставил себя идти к врачу, совершенно не представляя, каким будет лечение. Разумеется, он знал мужчин, столкнувшихся с той же проблемой, но был уверен, что его случай особый, и никому не говорил о своей болезни. Это утро походило на тот случай и на то время, когда он два с половиной года избегал зубного врача. Его не покидало сознание, что предстоящая неприятность представляет собой то, что он сам должен заставить себя сделать, что это в его руках, заставить его сделать это никто другой не мог.

Лиггетт думал, что проснулся рано, задолго до Эмили, но когда он издал похожий на вздох стон, она уже стояла у кровати, прежде чем его глаза открылись полностью. Эмили спала в шезлонге, который принесла в его комнату. Первой его гневной мыслью было — она сделала это в попытке подслушать, что он скажет во сне, но ее поведение и слова разубедили его:

— Дорогой, что такое?

Лиггетт поднял на нее взгляд и надолго задержал его.

— Поспи еще, дорогой. Сейчас десять минут шестого. Может, принести тебе что-нибудь? Грелку?

— Нет. Ничего не нужно.

— Тебе больно? Болят места, куда тебя били?

— Кто меня бил?

— Эти люди, друзья Кейси. О, бедняжка. Ты не пытался двигаться. Ты еще не знаешь, что получил травмы. Ну и не пытайся. Дорогой, тебя сильно избили. Может, лечь к тебе в постель? Буду греть тебя, не причиняя боли. Окно не закрыть? Поспи еще, если сможешь.

— Пожалуй, посплю, — сказал он. Потом спросил: — А ты?

— О, обо мне не беспокойся. Я все равно просыпаюсь примерно в это время. Девочки проснутся минут через сорок.

— Я не хочу их видеть.

— Конечно. Я не пущу их сюда. Ты спи. Я отключу звонок.

Она имела в виду звонок на кухне, соединенный проводом с кнопкой у его кровати, которым никто никогда не пользовался.

Эмили предложила лечь к нему в постель и тут же продолжила разговор, так как он не принял ее предложение. Больше она предлагать не станет. Она сделала бы все, что он хотел, а ему не хотелось, чтобы она лежала рядом.

Она пошла к себе в комнату. Почту — «Таймс» и «Трибюн» — еще не принесли. Читать книгу в такую рань представлялось чем-то нелепым, как есть на завтрак мороженое. Подумала, что можно принять ванну, но и для этого время было слишком раннее — вода хлестала из широкого крана с таким шумом, что он мог нарушить сон девочек. Этот шум был источником невысказанного недовольства. Эмили собиралась что-нибудь предпринять в связи с ним, но кран представлял собой одну из тех вещей, которые заставляли ее винить себя в том, что она плохая домохозяйка; одну из тех вещей, которыми Эмили не занималась, потому что вещь находилась в удовлетворительном рабочем состоянии, о возможности улучшения она вспоминала лишь изредка. Думая о девочках, Эмили пошла к ним в комнату.

Барбара крепко спала, лежа на правом боку и вытянув левую руку на подушке. По сравнению с Рут ее поза была неловкой. Рут лежала на спине, чуть приоткрыв рот и раскинув руки, сначала она напомнила Эмили о распятии, потом почти сразу же о плакате Красного Креста. Рут была той дочерью, на которую она с гордостью смотрела; Барбара — той, которую защищала, оберегала и приносила бы ради нее жертвы, будь в том необходимость. Но сейчас ее интересовала Рут, так как она была ближе к Уэстону, а на уме у Эмили в данное время был только Уэстон.

Рут спала так спокойно, так неподвижно, что походила на мертвую, одна нога у нее была чуть согнута, однако не настолько, чтобы разрушить иллюзию смерти, которая — с сознанием, что это иллюзия, — на секунду возникла у Эмили.

Рут открыла глаза, не шевельнув больше ни единой мышцей. У нее был сдержанный, но гордый вид человека, который просыпается легко и полностью.

— Мама, — сказала она.

— Ш-ш-ш.

— Уже пора в школу?

— Нет, — прошептала Эмили.

— Отлично. — Рут улыбнулась и закрыла глаза, потом открыла их снова и спросила: — Почему ты поднялась так рано?

— Говори потише. Папа плохо себя чувствует, и мы должны не шуметь.

— Что с папой?

— Вчера вечером его избили в драке.

Эмили не сознавала, что говорит, пока не закончила фразу. Ей не случалось лгать этой дочери. Слова были сказаны, и Эмили стала искать оправдание этой откровенности. Но не могла найти никакого.

— О, — произнесла Рут, потом снова: — О.

Эмили поняла по двум «о», что происходит в сознании Рут. Первое означало боль и глубокое сочувствие, которых можно было от нее ожидать. Второе — желание спросить где, когда, кто, сильно ли — и жесткий самоконтроль.

— Его избили не сильно, — сказала Эмили, — но все же он плохо себя чувствует. Дорогая, когда Барбара проснется, не говори ей ничего об этом.

— Но она будет шуметь. Ты же знаешь, какая она.

— Скажи ей, что у папы болит голова, и пусть не шумит.

— Могу я что-нибудь сделать? Теперь я не хочу больше спать.

— Самое лучшее — вести себя тихо, не издавать ни звука, который потревожит папу.

— Как его избили?

— Главным образом ногами по ребрам и кулаком по лицу. Не беспокойся о нем, Рут. Постарайся заснуть снова.

Эмили пригладила волосы дочери, словно у той был жар, коснулась ладонью лба. Пошла на кухню, включила кофеварку. Села и стала ждать, глядя прямо перед собой и думая о Рут, ее красивых, умных, наивных глазах и певучем голосе, том, как она спросила: «Что с папой?» Потом подумала об очертаниях тела дочери под одеялом. В эту минуту, возможно, в Нью-Хейвене или в Кеймбридже, какой-то молодой человек, который со временем… Нет, все будет хорошо. У Рут это будет любовь, единственная любовь. Беспокоиться нужно о Барбаре, у нее будет одна любовь за другой, много страданий, за ней будет нужен присмотр. Эмили подумала, что впервые поняла, почему чаще думает о Рут. Они понимали друг друга; Рут понимала Барбару и понимала себя. Это хорошо — только слишком уж четко. Нет, если Рут понимает так много, то наверняка будет несчастна еще из-за чего-то. Из-за чего? Эмили вернулась к мысли о маленьком женском теле Рут. Все было при ней, готовое к вхождению в жизнь; груди были маленькими, но они были; бедра были неширокими, но они были; и частью ума или осведомленности за умным взглядом было знание, которое Эмили сообщила ей почти два года назад. Рут знала строение женского тела, насколько его можно описать словами. Нет, нет. Взгляд не был умным; просто у нее умные глаза. Тут есть разница. Но Эмили решила, что будет наблюдать за Рут с молодыми людьми, потому что любит ее.

Она налила кофе в чашку и понесла в комнату Уэстона.

— Я принесла тебе кофе.

Эмили не знала, что Уэстон тем временем разжигал в себе враждебность, необходимую для того, чтобы сказать ей правду. Он хотел сказать ей правду, так как считал, что если скажет сейчас, то будет не так виновен, если случится еще что-то, и отнюдь не был уверен, что ничего не случится. Он знал, что ему снова нужно увидеть Глорию, знал, что хотя сейчас она ему не нужна, первым делом ему понадобится Глория.

— Достань, пожалуйста, мне сигарету из кармана пиджака, — попросил он. — Спасибо. Эмили, я хочу сказать тебе кое-что. Возможно, это последнее одолжение, о котором прошу тебя, и когда я скажу то, что собираюсь сказать, ты больше не захочешь делать мне одолжений.

— Тебе нужно сказать это сейчас?

— Да, немедленно. Я не смогу целый день выносить желание сказать тебе. Я с ума сойду.

— В таком случае ладно.

— Ты говоришь так, будто знаешь, о чем пойдет речь.

— Догадываюсь. О женщине.

— Да.

— Ну, тогда я не хочу слушать это сейчас. Я знаю, что ты был неверен. Ты был с другой женщиной. Не хочу слышать всего прочего в этот час утра.

— Так вот, тебе придется выслушать. Прошу тебя. Я хочу сказать все сейчас.

— Почему?

— Эмили, ради Бога.

— Ладно.

— Я хочу сказать тебе правду, потому что это совершенно особый случай. Можешь взглянуть на это отстраненно? Можешь думать обо мне как о человеке, которого знаешь, но который ничем не связан с тобой, не состоит с тобой в браке, просто как о знакомом? Постарайся, пожалуйста. Так вот, этот человек, я, вечером в прошлую субботу…

Когда Лиггетт дошел до того, как привел Глорию в квартиру, Эмили стала пропускать его слова мимо ушей. Он рассказывал эту историю в хронологическом порядке, и она испытывала какое-то возбуждение, слушая и думая, как он дойдет до того, что было для нее кульминацией; пусть ужасной, но кульминацией. Она знала, к чему идет дело, но не ожидала слов: «Вот я и привез ее сюда». Это были не отдельные слова, они представляли собой часть фразы: «…сели в такси, у меня не было никаких вещей, так что я привез ее сюда, мы немного выпили и…» Но последними словами, на которые Эмили обратила внимание, были: «Так что я привез ее сюда». После этого Лиггетт продолжал и продолжал говорить. Она знала, что горло у него пересохло, потому что время от времени он запинался, но не предлагала ему стакана воды. Время от времени он спрашивал, слушает ли она, Эмили кивала, он говорил, что, кажется, не слушает, и продолжал. Когда он начал, она сидела на кровати. Потом пересела в стоящее у изголовья кресло и не смотрела на него. «Продолжай», — говорила она. Пусть выговорится. Пусть говорит как угодно долго. Она вернулась из Рино, вернулась в Бостон, был май тридцать второго года, девочки были в Уинзорской школе, она избегала отца и его продиктованной лучшими намерениями заботливости. Миссис Уинчестер Лиггетт. Миссис Эмили У. Лиггетт.

Что люди обычно делают с мебелью? Что делают ради насущных денег? Разве не хорошо, что окончание учебного года так близко? Разве не хорошо, что Нью-Йорк означает жизнь в квартире? Насколько ужасно было бы, будь это дом, родной дом? Впрочем, живи они где-то в другом месте, он не привел бы эту девчонку сюда, в квартиру. Нет, не так уж хорошо, что Нью-Йорк означает жизнь в квартире. Это лишь утешительная мысль, не повод для поздравления. Пусть говорит.

— …хотел ударить его, этого полицейского, но…

Кому это интересно? Теперь он рассказывает о драке. Почему его не убили? Он выглядит таким глупым и чужим со своими бинтами и синяками. Эмили понимала, что Лиггетт не просит сочувствия, но все-таки отказывала ему в нем. Она чувствовала то, о чем он просил вначале и что представлялось ей очень трудным, — думала о нем как о человеке, которого знает, но который ничем не связан с ней, не состоит с нею в браке, просто как о знакомом. Когда Лиггетт рассказывал конец этой истории, или вторую ее половину, или последние две трети, или сколько там оставалось после слов «Так что я привез ее сюда», он был похож на человека, который ничем не связан с ней, не состоит с нею в браке, на человека, которого она знала, который ей даже не нравился, к которому она даже не питала ненависти. Это был мужчина, от которого она никуда не могла деться, который рассказывал длинную и довольно скучную историю о любовной интриге и о том, как был избит. Если припомнить, она некогда знала такого мужчину, который загнал ее в угол и рассказывал длинные, скучные истории о своей любовной жизни, о том, каким молодцом был с женщинами, как дрался. Звали этого мужчину Уэстон Лиггетт.

— О нет, — произнесла она.

— Что? — спросил он.

Этот дурак подумал, что она возражает против чего-то услышанного, хотя Эмили лишь собиралась взять себя в руки. «О нет. Нельзя думать истерично» — вот что она собиралась сказать себе, но первые два слова сорвались с языка.

— Ну вот и все, — сказал Лиггетт. — Я хотел рассказать тебе, потому что не… не мог выносить, лежа здесь, твоего ухода… Что? Над чем ты смеешься?

— Я не собиралась уходить.

— О, это смешно.

— Не смешно, — сказала Эмили, — но не знаю, чего ты ждал от меня. Поздравлять тебя не буду.

— Что ж, во всяком случае, я был честен с тобой. Теперь можешь поступать как захочешь.

— Как, по-твоему, я захочу поступить?

— Откуда мне знать. Я дам тебе развод. То есть если захочешь разводиться в Нью-Йорке, дам тебе основания.

— Ты уже дал. Но я не хочу сейчас об этом говорить.

— У тебя нет ни единого слова понимания. Никакой способности понимания.

— О, надо же.

— Да, надо же. Ты даже не пыталась понять. Тебя интересовало только то, что я был неверен тебе. Все остальное тебя не заботило.

— Не буду с тобой ссориться. Не позволю тебе превратить это в мелкий скандал. Я не хочу об этом говорить.

— Ты должна говорить об этом. Должна сказать мне, что собираешься делать. Я был честен с тобой. Сказал тебе правду, хотя мог бы и промолчать. Ты поверила в историю, которую я выдумал.

— Прошу прощения, я в нее не поверила. Сначала верила, но перестала верить, когда сочла ее оконченной. Знала, что в ней больше ничего нет. И не говори, что я должна сказать тебе, что собираюсь делать, или должна говорить об этом с тобой. Мы друг другу ничего не должны.

— Посмотрим.

— Ладно, посмотрим.

— Эмили, — сказал Лиггетт.

Она вышла.

Лиггетт оделся и позавтракал после того, как девочки ушли в школу. Постучался в дверь к Эмили, та ответила:

— Да?

— Можно тебя на минутку?

— Зачем?

— Я ухожу.

Она открыла дверь.

— Можешь остаться.

— Спасибо, но я не останусь. Только хочу сказать тебе, что, во-первых, поселюсь в отеле. Сообщу в каком, когда приму решение. Возможно, в «Билтморе». Во-вторых, положу сегодня на твое имя деньги, сейчас пятьсот долларов и на этой неделе еще, сколько смогу. Я ухожу, так как не хочу, чтобы ты увозила девочек за город, по крайней мере пока.

— Почему?

— Потому что сейчас ищут Двухпистолетного Краули, того типа, что убил полицейского. Он где-то на Лонг-Айленде, за него обещана большая награда. Лонг-Айленд будет полон помешанных с пистолетами и полицейских, стремящихся застрелить этого Краули, и там будет небезопасно. Теперь прими, пожалуйста, мой совет. Оставайся здесь, пока его не схватят, или в крайнем случае пока не кончится эта шумиха.

— Что еще?

— Это, пожалуй, все. Если тебе нужен адвокат, Гарри Дрейпер знает свое дело. Он не специалист по бракоразводным делам, но если, скажем, собираешься ехать в Рино, здесь тебе адвокат по бракоразводным делам не будет нужен. У нью-йоркского адвоката должен быть корреспондент в Рино. Так всегда делается, если только развод не оспаривается, тогда они иногда…

— С твоего позволения, я не буду сейчас вдаваться в подробности.

Эмили быстро закрыла дверь, так как внезапно поняла по лицу Лиггетта, что он ее хочет, и хотя она его ненавидела, это был тот случай, когда он мог бы обладать ею. Это было отвратительно.

Лиггетту тоже было кое-что понятно.