ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. «Время, чтобы вспомнить все»

Эдит Чапин сидела в одиночестве в комнате для рукоделия на третьем этаже дома номер 10 по улице Северная Фредерик. В комнате было тепло, а день выдался холодный и пасмурный. Ставни широкого полукруглого окна затворили, но просветы между створками оставались открытыми, и Эдит Чапин когда ей заблагорассудится могла подойти к окну и взглянуть на свой двор и двухэтажный гараж, который когда-то был конюшней, или скользнуть взглядом вдаль поверх флюгера — в виде позолоченной фигурки скачущей лошади — и обозреть череду крыш трехэтажных домов на взлете холма. Она знала почти всех, кто жил в этих домах, и ей известны были имена всех домовладельцев. Она прожила в этом городе всю свою жизнь и потому прекрасно знала не только всех в округе, но и в каких именно домах кто из них жил. У Эдит сложилась репутация человека застенчивого и ненавязчивого, и никто не ждал от нее излишнего любопытства. Она обращала на людей внимание, и если ей этого хотелось, то изучала их, но не стремилась к близкому знакомству и проявляла дружеское расположение лишь в рамках общепринятой вежливости.

Послышался негромкий стук в дверь — всего лишь необходимые два раза, — и Эдит Чапин, покашляв, мягко спросила:

— Кто это?

— Это я, мэм. Мэри.

— Войдите, — сказала Эдит Чапин.

Мэри была ирландкой из Глазго, с гладкой кожей, в роговых очках; взгляд ее карих глаз был исполнен чувства собственного достоинства.

— Что такое, Мэри?

— Мэм, мистер Хукер, редактор газеты, хочет с вами поговорить.

— Поговорить со мной? Он здесь?

— Да, мэм. Я провела его в гостиную.

— Он один или с миссис Хукер?

— Никого с ним больше нет. Он один, — ответила Мэри.

— А там внизу много народу?

— Целая толпа — сидят, разговаривают. Для всех даже стульев не хватило.

— Знаю. А мистеру Хукеру кто-нибудь предложил сесть?

— Пока я была внизу, нет. Я сразу же к вам поднялась. Но сейчас, может, кто и предложил.

Эдит Чапин задумчиво кивнула.

— Вы, Мэри, сделайте вот что.

— Да, мэм.

— Спуститесь вниз, и если мистер Хукер не сидит с кем-то рядом, а просто стоит в толпе, подойдите к нему и спросите, нельзя ли вам с ним поговорить. А когда вы выйдете в коридор, скажите ему, что я его приму. Но если он уже с кем-то сидит… Видите ли, я не хочу делать ни для кого исключения. Вы ведь знаете, я никого не принимаю. Но думаю, мистера Хукера я должна принять. Он близкий друг мистера Чапина.

— Он так восхищался мистером Чапином. Так восхищался. И если кто раньше этого не знал, из вчерашней статьи это яснее ясного.

— Именно поэтому я и хочу сделать для него исключение.

— Принести вам чаю, мэм?

— Нет, спасибо, не надо. Я не хочу, чтобы он остался здесь надолго. Так не забудьте: если он уже сидит с другими и беседует, не нужно его выделять. Но если он стоит, люди подумают, что у него со мной назначена встреча.

— Я все отлично понимаю, мэм, — сказала Мэри.

— Принесите мне, пожалуйста, чашку чаю после того, как он уйдет. Принесите чашку чаю и два яйца всмятку. Несколько гренков и немного виноградного джема, если он еще остался.

— Я уже открыла новую банку.

— О, так он у нас, оказывается, еще есть. Я так и думала, что есть. А где же вы его нашли?

— Он стоял рядом со смородиной, на той же полке. На нем просто не было этикетки.

— Ах вот где он прятался. А когда понесете чай, захватите и сигареты. Но сигареты лучше обернуть в салфетку. Некоторые пожилые дамы…

— Конечно, мэм, — ответила Мэри и удалилась.

Эдит Чапин уселась в кресло-качалку. Через несколько минут снова послышался стук в дверь. Мэри постучала дважды, подождала, а потом постучала еще два раза.

— Да-да, — отозвалась Эдит.

— Это я, мэм, с мистером Хукером, — сказала Мэри.

— Входите, пожалуйста, — проговорила Эдит Чапин.

Мэри распахнула дверь и пропустила вперед редактора газеты.

— Мистер Хукер, мэм.

— Доброе утро, Роберт, — сказала Эдит Чапин.

— Доброе утро, Эдит.

Мэри вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Роберт Хукер подошел к Эдит Чапин и взял в ладони протянутую ею руку.

— Эдит, я называю себя словесным дельцом, но сегодня я не могу подобрать ни единого слова.

— Сегодня, но не вчера.

— О, вы читали мою статью?

— Если бы даже я ее не прочла… вы и не представляете, сколько людей позвонили мне рассказать о ней. Джо был бы… сказать «доволен» — значит, не сказать ничего. Я считаю, что это одна из самых замечательных статей, и я так думаю не только потому, что она написана о Джо.

— Эдит, я написал ее от всего сердца.

— О да, конечно, — сказала Эдит.

— Коллегия адвокатов взялась ее перепечатать — я подумал, что стоит вам об этом сказать. Генри Лобэк позвонил мне сегодня утром и заказал тысячу карточек размером с открытку, на которых будет напечатано мое скромное посвящение Джо. Это для меня, конечно, честь, но кому нужна такая честь, стоит подумать… Лучше б для нее не было такого поводу. То есть повода.

— Джо был к вам, Роберт, очень расположен.

— И мне всегда так казалось. Правда, мы виделись далеко не так часто, как хотелось бы, ведь в этом чертовом газетном бизнесе работать приходится засучив рукава. Джо был таким достойным человеком. И никогда не заносился. Как я уже сказал в своей статье, одно присутствие Джозефа Бенджамина Чапина в зале суда, с его благородством и сдержанностью, вызывало уважение к работе суда, которого в наши времена эффектных цирковых трюков в нем так недостает.

— Джо бы это понравилось. Каждое ваше слово. Джо необычайно ценил уважительное отношение к закону, — сказала Эдит Чапин.

— А как вы поживаете? Вопрос, конечно, глупый. Представляю, что творится у вас в душе… Правда, думаю, никто в нашем городе ничего другого от вас и не ожидает. В наши дни редко встретишь такое мужество.

— Мужество? — переспросила Эдит Чапин. — Роберт, какое ж это мужество? Я так привыкла к своему образу жизни, что в такое время, как сейчас, моя природная застенчивость и склонность к уединению — истинное преимущество. Моя жизнь всегда была посвящена мужу и семье, и ничему больше. Никаких интересов вне дома, никаких хобби, поверьте мне. Так с какой стати я вдруг начну выставлять напоказ свои чувства? Разве мне это свойственно?

— Нет, конечно, нет.

— Даже в дружеских отношениях я отдавала предпочтение друзьям мужа. Как раз сегодня утром я подумала: до чего же у меня мало подруг. О, я к женщинам отношусь с симпатией, и у меня с ними хорошие отношения. И мне кажется, что я существо вполне женственное. Но когда доживешь до моих лет… и вы, Роберт, ведь знаете, сколько мне лет. Так вот, что я хочу сказать: прожив в этом городе всю свою жизнь — за исключением лет учебы в частной школе, — я, казалось бы, могла приобрести близких подруг среди женщин своего возраста. Но суть в том, что к нам сюда приходило столько мужчин — клиентов, приятелей, коллег, да и мужчин из политических кругов, — что я совершенно запустила свои отношения с подругами. Вы знаете, что за последние три дня — за исключением близких родных — я не приняла ни одной приятельницы.

— Это свидетельствует о вашей необыкновенной преданности мужу, Эдит.

— Что ж, я надеюсь, люди именно так это и воспримут, а не решат, что я недолюбливаю представительниц своего пола и не интересуюсь их делами, потому что это не так. Когда я приду в себя, я обязательно подберу себе какое-нибудь занятие. Не знаю пока, чем именно я займусь, но полагаю, что выберу занятие, в котором участвуют другие женщины. И я не хочу начинать его с новыми недостатками помимо тех, что у меня уже есть.

— Да что вы, какие недостатки? За что бы вы ни взялись, у вас все прекрасно получается.

— О, это очень мило с вашей стороны, но вы забыли о моей… застенчивости, — сказала Эдит Чапин. — Каждый раз, когда мне приходилось идти с Джо в какое-нибудь публичное место, для меня это было сущей пыткой. Мне всегда было страшно. Нет, я не боялась, что сделаю что-то не так или что-то не то скажу. Я считаю, что природный инстинкт и воспитание в этом деле большое подспорье. Но моя… сдержанность… я боялась, что ее неправильно истолкуют. И как вы думаете, Роберт, такое случалось?

— Что вы, вовсе даже нет. Что вы! Я хорошо знаю здешнюю публику. Знаю, что они думают. Знаю, что они чувствуют. Это часть моего ремесла. И я могу вас уверить: то, что вы называете стеснительностью и сдержанностью, — именно это к вам и располагает.

— Джо умел отлично ладить с людьми. Он умел вести себя настолько дружелюбно, насколько это вообще возможно. Он знал, как общаться с людьми, верно же?

— Великий дар.

— Знаете, а ведь ему тоже это было непросто, — сказала Эдит Чапин.

— Неужели, Эдит?

— Да, непросто. Он ведь по природе не был общительным. Когда мы с ним только поженились — я думаю, это было до того, как вы сюда переехали, — он ограничил свой круг общения только теми, с кем он вырос. Двое-трое друзей, с которыми мы довольно часто виделись, и, между прочим, Джо, как мне казалось, предпочитал компанию людей постарше. Вроде судьи Ларкина. Или старика Инглиша, отца доктора Инглиша. Да и они, видимо, тоже получали удовольствие от его компании. Когда же он решил заняться общественной деятельностью, все переменилось. Он заставил себя стать терпеливым и терпимым к людям. Но я помню, как однажды он мне признался, как ему жаль, что в молодости не был более общительным и оттого лишил себя многих удовольствий.

— Эдит, я ничего об этом не знал. Совсем ничего не знал. Я бы сказал, что из всех моих знакомых Джо Чапин был одним из самых общительных.

— Так оно и было, только ему пришлось этому учиться. У Джо не было этого в крови, как у других мужчин. Правда, у Джо была одна черта, которой у меня нет, — уверенность в себе. Твердая уверенность в себе.

— Аристократ в самом лучшем смысле этого слова, — сказал Хукер.

— Ну, ему-то, разумеется, это слово не нравилось, но я бы с вами согласилась.

— В вас тоже, Эдит, есть эта аристократичность.

— О нет. Ни на йоту.

— А я думаю, что есть. Я думаю, в вас все это есть. Вы, возможно, и стеснительны, но я за вами наблюдал, изучал вас. Может, вы и не из самых бойких, может, вы не экстраверт, но люди знают, что за вашей стеснительностью скрываются мужество и твердые принципы. Посмотрите на себя. Если бы люди увидели вас в эту минуту, они бы сразу поняли, что не ошиблись. Для меня огромная честь то, что вы уделили мне эти несколько минут и позволили выразить свое уважение.

— И к чему это я вдруг так разговорилась? Я с вами проговорила больше, чем с кем бы то ни было. А на самом деле я ведь вообще ни с кем в эти дни не разговаривала.

— Для меня это великая честь. Нам, газетчикам, поверяют столько всяких секретов; наверное, есть в нас что-то особенное — то, что вызывает в людях доверие.

Эдит Чапин задумалась.

— Должно быть, дело не только в этом, — сказала она. — Спасибо, что навестили меня. Это было очень мило с вашей стороны. А позднее, когда все немного… образуется, я попрошу у вас совета.

— Я весь к вашим услугам.

— И передайте привет Китти.

— Она тоже хотела прийти, но я был уверен, что тут и так соберется толпа. Между прочим, там внизу у меня была очень приятная беседа с Джо-младшим. Поразительно, как он похож на своего отца.

— Да, по крайней мере внешне. В остальном они совсем разные.

— Именно это я и имел в виду. Огромный старинный дом, не правда ли?

— Полный воспоминаний, веселых и грустных.

— Таким он и должен быть, — сказал Хукер.

— Улица Фредерик больше не в моде, но зато она намного удобнее Лэнтененго. У нас тут вечно шум и дым от поездов, да и некоторые из обитателей Уильям-стрит оставляют желать много лучшего, но мы уже привыкли.

— А переговорная труба? Полагаю, осталось совсем мало домов с переговорными трубами.

— О, чего здесь только нет. Вы, наверное, заметили наш лифт? А обзорные зеркала на втором этаже?

— В прошлом году я написал статью про обзорные зеркала. Послал одного из моих репортеров, и он насчитал, что во всем городе осталось всего восемьдесят семь обзорных зеркал.

— А когда я была ребенком, думаю, во всем городе не нашлось бы и восьмидесяти домов, где не было бы обзорных зеркал, — сказала Эдит Чапин со свойственной ей грустной улыбкой.

Роберт подошел к ней, взял ее руку в свои ладони и пожал.

— Вы, Эдит Чапин, необычайно смелая женщина.

— Благодарю вас, — ответила она.

— Звоните мне, пожалуйста, что бы вам ни понадобилось и что бы ни случилось.

— Благодарю вас, Роберт, — сказала Эдит.

Он расправил плечи, как и подобает бывшему лейтенанту Национальной гвардии, и вышел из комнаты для рукоделия.

Эдит подождала, пока Роберт спустился на площадку второго этажа, а потом подошла к переговорной трубе и свистнула в свисток.

— Слушаю, мэм, — отозвалась Мэри.

— Мэри, я готова, — сказала Эдит Чапин.

В завещании Джозефа Б. Чапина сюрпризов не было — аккуратно составленный документ, вполне пригодный для публичного обсуждения. Определенные суммы были предназначены для слуг и благотворительных заведений, и выражались они в долларах, но основная часть состояния была в акциях, облигациях и займах с обозначением их названий или места расположения.

Сумма в сто тысяч долларов была отписана сыну, Джозефу Бенджамину Чапину-младшему, и точно такая же — дочери, Энн Чапин. Остальное же состояние предназначалось для создания фонда вдове Эдит Чапин. После ее смерти фонд должны были поделить поровну между сыном и дочерью. Личные же вещи усопшего — запонки, портсигары, жемчужные булавки для галстуков, часы и цепочки для часов — отходили вдове, однако ей предлагалось распределить их между друзьями покойного: его партнером, с которым они вместе владели юридической фирмой, его врачом, менеджером клуба «Гиббсвилль» и первым — еще не родившимся — внуком.

Эдит Чапин всегда была женщиной состоятельной. Теперь же, в 1945 году, она была более чем состоятельной. Она была богата. Каким именно состоянием она владела, было известно только нескольким посвященным, которые вряд ли стали бы обсуждать положение ее дел с посторонними. О состоянии Эдит знали директора ее банка, знал друг и деловой партнер ее мужа и знали сотрудники окружной регистратуры завещаний. Но ни в размере завещанного, ни в условиях самого завещания не было ничего такого, о чем стоило бы сплетничать. Джо Чапин оставил после себя больше денег, чем ожидалось, но сумма эта не была сенсационной. Если бы он умер бедным или невероятно богатым, любопытство публики пришлось бы удовлетворить. Но он не умер бедняком и оказался лишь немногим богаче, чем все предполагали (чего вполне можно было ожидать от человека, подобного Джо Чапину), так что статус семьи Чапин оставался прежним — семья весьма состоятельная. В западной части города жил хозяин мясной лавки, у которого было меньше денег, чем у Эдит Чапин, жившей в восточной части города. У мясника был «кадиллак», и у Эдит тоже, но «кадиллак» мясника был новее. Сын мясника учился на священника, и это не было большим расходом для отцовского состояния, а Джо Чапин-младший не учился на священника, и его содержание тоже не должно было стать большим расходом для его матери. О мяснике, что жил на 18-й улице, говорили, что он богатеет, а о вдове с Фредерик-стрит говорили, что она женщина состоятельная.

Мясник не присутствовал на похоронах Джозефа Бенджамина Чапина в церкви Святой Троицы. Мясник и Джо Чапин за всю жизнь не сказали друг другу ни слова, и тем не менее мясник удивился бы тому, насколько много знал о нем Джо Чапин. Толковый человек — адвокат и директор банка, — три поколения семьи которого прожили в этом городе, получает немало сведений о согражданах и, как правило, держит их в памяти. И в некотором роде жаль, что мясник и адвокат никогда не были друзьями или по крайней мере близкими приятелями. Между ними была незначительная разница в возрасте, совсем незначительная, и их кое-что объединяло. И у того и у другого были сын и дочь — дети, не оправдавшие их надежд. У обоих мужчин были холодные равнодушные жены, с которыми они прожили всю свою жизнь. И теперь, когда у одного из них жизнь была уже на исходе, а у другого закончилась, осуществлять великие мечты обоим было слишком поздно. Мясник всегда мечтал стать чемпионом мира по поднятию штанги, а Джо Чапин мечтал стать президентом Соединенных Штатов и был уверен, что это ему по плечу.

Только один из внушительной группы друзей и приятелей покойного, избранных для почетной миссии вынесения гроба из церкви Святой Троицы, знал, какой серьезной и глубоко затаенной была эта мечта Джо Чапина. Один человек знал, а другой — догадывался. Знал о его мечте Артур Мак-Генри, партнер Джо в их совместной юридической фирме. А подозревал о ней Майк Слэттери, сенатор штата и председатель Республиканского окружного комитета. Артур Мак-Генри всегда считал, что из Джо Чапина получился бы хороший президент, а Майк Слэттери об этом почти не задумывался. На всех этапах жизни Джо Бенджамина Чапина — детства, юности, зрелости и преклонных лет — Артур Мак-Генри знал о его мыслях и делах больше кого бы то ни было. Он знал, насколько Джо Чапин от него зависел, и знал, что сам Джо Чапин считает, будто не зависит ни от кого на свете. Джо Чапин, перед тем как поведать Артуру тайну, никогда не требовал от него никаких клятвенных обещаний ее не разглашать. И почти не было тайн, которые Джо бы ему не доверил. Но Джо не столько поверял ему свои тайны, сколько одаривал ими. Рассказывая Артуру о чем-то глубоко личном, Джо полагал, что сохранение этого в тайне само собой разумеется, да и сам Артур Мак-Генри был для Джо чем-то само собой разумеющимся. Подробности, которые Джо Чапин обсуждал с ним без всякого стеснения, из уст другого человека казались бы Артуру весьма неприятными, но в излияниях Джо была некая высокомерно-доверчивая наивность, а к наивности Артур Мак-Генри относился с уважением. На одном из этапов их дружбы Артур неожиданно осознал, что зависимость Джо от него, Артура, придает ему сил и уверенности в себе. Его статус был явно ниже статуса Джо: Джо Чапин был красивее его и обладал обаянием, действие которого ощущалось мгновенно и в частном клубе, и в зале суда, — и начиная с детства, с подготовительного класса школы, такое положение в общем-то оставалось неизменным. Однако Артур Мак-Генри знал, что, когда его не было поблизости, обаяние Джо точно теряло свою эффективность. Всякий раз, когда Артур Мак-Генри возвращался из длительной поездки, Джо встречал его с нахмуренным видом, но через несколько дней, после часов доверительных рассказов и излияний, мрачность его постепенно исчезала. «Мы, Артур, по тебе скучали», — бывало, говорил Джо, похоже, не догадываясь, что за его словами кроется нечто большее, чем простая вежливость. Однако, осознав суть их отношений, Артур почувствовал себя куда увереннее. Для единственного человека, которого Артур в этой жизни любил, он оказался незаменимым, и этого ему было достаточно.

Тот же человек, который мог сделать намного больше Артура для того, чтобы сбылась мечта Джо Чапина, был не из тех, кто расходует свою любовь на людей, от которых не дождешься взаимности. Описать Майка Слэттери не составляет никакого труда: ирландец, из второго поколения иммигрантов, с приятным гладким лицом упитанного священника с процветающей паствой, Майк походил на человека, не жалеющего времени на парикмахера, маникюршу и чистильщика обуви. У него были маленькие гладкие руки и маленькие ступни, благодаря которым в другие времена и в других краях он наверняка бы стал отменным чечеточником. Одевался он самым элегантным образом: на нем всегда был темно-синий костюм и черный галстук с жемчужной булавкой. Своим ирландским происхождением он пользовался как секретным оружием. Он всегда открыто и с гордостью говорил о своих ирландских корнях, но его происхождение было скорее средством заставить других, неирландцев, поддаться самообману. Он умел рассказать смешную историю и бывал остроумен, но при этом всегда и всем давал понять, что он не кто иной, как ирландец. И заметьте, он был приятным собеседником. Но те, кто не принадлежал к ирландскому племени, ошибались в одном: Майк был не только тем, кем казался — веселым, общительным парнем с Изумрудного острова. Ирландцев ему одурачить не удавалось: они видели его насквозь, хотя и с некой преданностью отдавали дань его достижениям, в то время как неирландцы лишь в ходе непосредственных столкновений с ним, а нередко и сражений, в конце концов начинали понимать, что он ловкий, прагматичный и вероломный политик. К простым ирландцам Майк относился свысока, и они это чувствовали, но он был именно тем человеком, к которому обращались за одолжением, и Майк, когда только мог, в этих одолжениях им не отказывал. Однако именно благодаря этим одолжениям и гордости простых людей за его престиж Майк держал их в узде. Как только у него возникло подозрение, что Джо Чапин хочет стать президентом, Майк тут же решил, что Джо в президенты не годится; и с той минуты у Чапина уже не было никаких шансов стать президентом. И это при том что Майку Слэттери он нравился. Джо Чапин был джентльменом, человеком предсказуемых реакций и поступков и потому скорее всего человеком безобидным. И еще Майк Слэттери, отец трех дочерей, одна из которых была монахиней, подмечал в Джо какое-то необычайно притягательное для него мальчишество. Почти все, что Майк сделал для Джо Чапина, он делал из отцовских побуждений, при этом, разумеется, не возлагая на себя никаких отцовских обязанностей. Правда, кое-что он сделал из восхищения перед Эдит Чапин. «Если бы я был протестантом, то женился бы на Эдит Чапин», — однажды сказал он, ни на минуту не сомневаясь в том, что Эдит приняла бы его предложение.

Похороны стали частью жизни Майка Слэттери, и возможно, это случилось бы, даже если он не стал бы политиком. И сегодняшние похороны Джо Чапина проходили удачно, предсказуемо удачно. Майк бросил взгляд в сторону ряда, где сидела Эдит Чапин. Лицо ее было скрыто густой вуалью, и сидела она неподвижно, в окружении сына, дочери и своего брата. Во время протестантских похорон кто-то может потерять сознание, у кого-то может случиться сердечный приступ, но в отличие от католических похорон — где рыдают и тихо, и в голос, — здесь почти никто не плачет. Майк никогда не плакал на похоронах и вообще почти никогда не плакал. За всю свою взрослую жизнь он плакал всего два раза. Первый раз он заплакал, когда его дочь Маргарет пришла к нему и объявила свое твердое решение: она почувствовала истинное призвание и вступает в монашеский орден «Священное сердце». В тот день Майк заплакал вовсе не от огорчения, а из-за отцовской радости: его простушка дочь выбрала для себя жизненный путь, который принесет ей счастье. И из гордости тоже. «Священное сердце» — аристократический орден, и если его дочь решила стать монахиней, то ему приятно было думать, что она окажется среди девушек из лучших католических семей. Если бы Эдит Чапин решила стать монахиней, то обязательно вступила бы в орден «Священное сердце». Присутствие рядом с Эдит сына и дочери ничуть не помешало Майку представить Эдит Чапин монахиней, и ее вуаль придала этой мысли своеобразную весомость. По роду своей политической деятельности Майку не раз приходилось слышать об интимных подробностях жизни множества людей и пользоваться этими сведениями, включая и те, что он называл постельной жизнью. Он, например, обернул себе на пользу тайну одного из своих политических соперников, скрывавшего, что он гомосексуалист; и он велел одному из своих сотрудников отстраниться от политики задолго до того, как всем стало известно, что его жена нимфоманка. Никто в Гиббсвилле не обладал сведениями, которые можно было бы обернуть против Майка Слэттери, при том что в городе не было извращений, эксцессов или скрытых пороков, которые не были бы известны Майку, и ни один из них его не шокировал. Но он никогда не мог представить себе Эдит Чапин раздетой или Эдит и Джо в положениях «постельной жизни». Он не мог представить себе Эдит выходящей из ванны и вытирающейся полотенцем. Для него она всегда была женщиной довольно высокого роста, полностью одетая, с грудью без сосков. За годы знакомства с Джо до Майка дошли кое-какие сведения, которые противоречили представлению о том, что Эдит Чапин была не более чем обладательницей холодного разума и девственного тела. Однако у Майка хватало сообразительности понять, что его влечение к Эдит Чапин частично объясняется именно тем, что он никак не может вообразить себе Эдит с раздвинутыми ногами, готовую к совокуплению со своим мужем (или с каким-либо другим мужчиной). И не было ни малейших сомнений, что Майка к ней влекло — влекло не один год подряд.

Однако он не испытывал ничего подобного к ее дочери Энн, молодой женщине, которую почти никогда не забывали упомянуть, перечисляя красавиц высшего общества Гиббсвилля. Но никто ни разу не называл красивой Эдит Чапин, однако, по представлению Майка Слэттери, она была куда красивей Энн. У Майка были свои стандарты, которые он никогда не провозглашал вслух, и тем не менее никто ни разу не слышал, чтобы Майк Слэттери назвал красивой женщину, хоть в какой-то мере греховную. А о греховности Энн Чапин Мазгроув ходили кое-какие неопределенные слухи еще во времена ее учебы в школе мисс Холтон. Все три дочери Майка когда-то учились в школе мисс Холтон, и истории, которые девочки приносили из школы, помогали Майку Слэттери добывать весьма полезные сведения. То, что Энн курила, было для него не столь важно, но эта информация подготовила его к последовавшей вскоре за этим новостью о том, что Энн и одна из девочек семейства Стоукс отправились на загородную прогулку в грузовике мясника. Обе девочки, как были в школьной форме, уехали на грузовике сразу после урока геометрии. И если этого приключения было недостаточно, то для разнообразия грузовик умудрился застрять в весеннем дорожном месиве в «милях» от магистрального шоссе. Домой девочки вернулись только к семи часам вечера. А к одиннадцати часам вечера Майк Слэттери убедил Джо Чапина, что не следует добиваться увольнения этого паренька с работы. «Его уволят, а потом хлопот не оберешься, — сказал ему Майк. — Вы разберитесь с людьми мисс Холтон, а я позабочусь о пареньке». И никто не заметил связи между приключением Энн Чапин и девицы из семьи Стоукс и исчезновением паренька из Гиббсвилля. Парень сбежал из города и, как Майк сказал своей жене, так и не понял, почему его вытурили.

Это происшествие случилось девятнадцать лет назад.

Не так уж и давно.

И все же сравнительно давно, если учесть, что Эдит Чапин тогда было всего лишь сорок. Женщина в сорок лишь годом старше тех, кому за тридцать, а трем дочерям Майка было за тридцать, и он считал их молодыми женщинами.

На секунду-другую у Майка возник соблазн обернуться и поискать в толпе прихожан свою жену. Но он тут же подавил свой порыв, сочтя его неприличным, и, кроме того, он знал, что она уже где-то в церкви. Пег Слэттери не надо было дважды объяснять, на какие похороны ходить, а на какие — не стоит. Ее присутствие на похоронах в какой-то мере определяло, насколько важным было положение покойного или его здравствующих родственников. Она посещала похороны всех политиков независимо от их партийной принадлежности, похороны практически всех юристов, похороны всех священнослужителей и почти все похороны врачей, банкиров, купцов, руководителей братских орденов и ветеранских организаций, а также похороны популярных чудаков вроде старых спортсменов, калек-газетчиков, китайцев — владельцев прачечных, речных капитанов, престарелых негров-официантов, вышедших на пенсию железнодорожных кондукторов и машинистов и еще похороны детей из многодетных семей с числом отпрысков от десяти и более. Джо Чапин подходил под несколько категорий и к тому же был их личным приятелем, хотя Пег Слэттери никогда не была у него дома. На этих похоронах Пег Слэттери и ее дочь Моника сидели там, где их хорошо было видно. Благодаря длительной практике Пег — специально для похорон и других официальных событий — освоила и усовершенствовала некий безличный поклон: стоило кому-то посмотреть на нее и встретиться с ней взглядом, как она отвечала кивком, и если его принимали за поклон, значит, он был поклоном. Если же тот, кто на нее смотрел, не был достоин поклона, Пег мгновенно отворачивалась, и приветствовавший ее понимал: раз Пег отвернулась, значит, кланяться ему она не собирается. Так или иначе, этот поклон, или кивок, или просто легкий наклон головы не сопровождался улыбкой, что было весьма кстати на похоронах и прочих торжественных событиях. Этим поклоном или кивком Пег давала понять, что она прекрасно сознает свое положение супруги Майка Слэттери — человека, к которому влиятельные люди приходили просить одолжения и который обладал властью и мог делать одолжения, и человека, который все без исключения вопросы обсуждал именно с ней. Ни один мост не был построен даже через жалкую речушку, ни один парень не назначен на должность в Аннаполисе, ни одна новая оценка дома не утверждена без того, чтобы Майк и Пег прежде их ни обсудили. Чтобы осознать этот факт, у некоторых ушло лет тридцать, и все это время они игнорировали Пег Слэттери и тем самым от себя ее отталкивали. Внимание мужчин ей было совершенно безразлично, но ей страшно хотелось, чтобы жены этих мужчин ни на минуту не забывали, насколько сильно ее влияние на одного из самых влиятельных людей в штате. Эдит Чапин этого не забывала; она просто этого не знала.

Пег Слэттери не было известно имя того, кто вел похоронную службу. Его имя ей попалось в утренней газете и во вчерашней вечерней тоже. Кто бы он ни был, он говорил в манере Ф.Д.Р., — манере человека, в котором для Пег сосредоточились все ненавистные ей черты. Этот мужчина в рясе, стихаре и епитрахили внешне не походил на Ф.Д.Р, но благодаря своей разговорной манере стал для Пег временным символом и представителем мистера Рузвельта. Она ненавидела Рузвельта потому, что он был более успешным политиком, чем Майк Слэттери; потому, что он был протестантом, аристократом, обаятельным парнем, социалистом, лгуном, поджигателем войны, обманщиком и мужем Элеонор Рузвельт. Одним из немногих остроумных замечаний Пег Слэттери, высказанным ею в частной беседе и часто потом повторяемым окружающими, было замечание о том, что единственное, что ей нравится в чете Рузвельт, — это то, что они демократы, а демократов она ненавидит. Пег не гордилась своим авторством, но после того как примерно через год снова услышала это высказывание, которое теперь приписывалось одной активной республиканке из Нью-Йорка, стала ненавидеть Рузвельта еще сильнее. Этот пастор, цитировавший Библию и вещавший в актерской манере, явно был из Нью-Йорка. Однокурсник Джо Чапина по Йельскому университету.

— Пастор — однокурсник Джо Чапина. По Йелю, — прошептала Пег своей дочери Монике Слэттери Мак-Нотон.

Пег выбрала для похода на похороны вторую по старшинству дочь, потому что она была почти того же возраста, что и Энн Чапин Мазгроув. Моника относилась к Энн с симпатией, но пошла на похороны с матерью исключительно потому, что знала: между службой и ленчем будет часовой промежуток и мать может расщедриться и купить ей шляпу. Насколько Монике было известно, церемонии, предшествовавшие захоронению мертвых, порой оказывали на ее мать именно такой эффект, и Моника считала бесплатную шляпу справедливой платой за час, проведенный в чужой церкви в окружении абсолютно чуждых ей людей. Она знала почти всех из них, но они ее ничуть не интересовали. Так же как и ее сестер, Монику приучили вести себя почтительно по отношению ко всем посторонним, и эту вежливость вбивали в девочек до тех пор, пока она не стала у них машинальной. На их белых перчатках никогда не было ни пятнышка, белизна их зубов находилась под постоянным контролем, и прихожане церкви Святых Петра и Павла могли поклясться, что среди прихожанок церкви Святой Троицы не найдется ни одной девушки, которая могла бы сравниться с дочерями Слэттери по вежливости, аккуратности и исключительной презентабельности.

Моника умела исполнить поклон Пег Слэттери, но исполняла его в несколько иной манере. Когда Моника и ее сестры исполняли поклон Пег Слэттери, они добавляли к нему нежную улыбку, более взрослую, но в принципе ту самую, которой им внушали улыбаться все их детство. Из-за добавленной улыбки поклон дочерей Слэттери отличался от поклона их матери. Моника, Мари и Мишель — все они по-своему были хорошенькие, а кто же устоит перед улыбкой хорошенькой девушки? Даже другие женщины не могли устоять перед такой улыбкой, особенно если девушка ничего не требовала взамен. Люди, разбирающиеся в жизни, люди с жизненным опытом, говорили, что от одного взгляда на девушек из семьи Слэттери начинало казаться, будто все твои беды мгновенно рассеются. Те же, кто не был столь циничен, заявляли, что, судя по всему, сестры Слэттери ни разу в жизни не были несчастны. Но были и другие, которые до тех пор, пока Маргарет не постриглась в монахини, утверждали, что никто не умеет добывать голоса для Майка Слэттери лучше его четырех дочерей. Это утверждение было не совсем точным, потому что Майк Слэттери получал голоса вовсе не путем убеждения избирателей. Отдельные избиратели Майка вообще не интересовали, он редко произносил речи и после повторного переизбрания на должность члена ассамблеи навсегда покончил с нелепым хождением по домам избирателей. Майк доставлял на избирательный пункт целые округа, а отдельные избиратели были теперь заботой руководителя административного района. Но справедливости ради следует заметить, что ни одну из четырех дочерей Майка Слэттери нельзя было упрекнуть в том, что из-за нее Майк терял голоса.

Моника, обведя взглядом присутствующих, закончила осмотр дамских шляп: что ни говори, а на похороны никто не надевает ничего стоящего. Священнослужитель продолжал говорить в той же манере, что и его соученики по манхэттенской школе, то есть жители Нью-Йорка. Акцент у него был не бостонский, но и не бруклинский. Так говорили некоторые девицы из Нью-Йорка. У кого-то из них братья учились в Фордэме, у кого-то — в Йеле, и у их сестер был тот же самый акцент. В точности как у этого священника.

Священник умолк, и по боковым проходам стали пробираться профессиональные носители гроба: водитель такси Джонни Лофтус; железнодорожный полицейский Мэтт Мак-Гоуэн; Джордж Лонгмиллер, у которого была какая-то должность в суде; Фрэнк Мак-Нортон, дальний кузен мужа Моники, Джеймса, — он же сотрудник железнодорожного экспресса; Джек Дафф, владелец кондитерской лавки в восточной части города, и Эд Крессуэл, продавец одного из магазинов мужской одежды. Моника никогда раньше не замечала, что Джонни Лофтус и Фрэнк Мак-Нортон были почти одного и того же роста. Она всегда думала, что Фрэнк выше Джонни. Насколько ей было известно, каждому из них платили по шесть долларов; она только не помнила, откуда ей это было известно. Наверное, ей сказал об этом Джим. Да, именно Джим и сказал. Этим ребятам полагалось быть крепкими, трезвыми, выглядеть аккуратно, быть примерно одного и того же роста и работать в таких местах, откуда в день похорон можно безболезненно отлучиться на час-другой. Странно было видеть Мэтта Мак-Гоуэна в протестантской церкви — он обычно собирал пожертвования на семичасовой мессе в церкви Святых Петра и Павла; и видеть его здесь было примерно то же самое, что встретить в Париже кого-то из жителей Гиббсвилля. Интересно… Да нет, конечно же, монсеньор Кридон дал ему на это разрешение. Джонни был католиком, Мэтт был католиком, Фрэнк был католиком, и Джек Дафф был католиком. Они никогда бы не взялись за эту работу без разрешения монсеньора Кридона.

Но вот в проходы стали выходить почетные носители гроба. Ее отец. Мистер Мак-Генри. Генри Лобэк. Какой-то нездешний необычайно высокий мужчина, которого она никогда прежде не видела. Мистер Хукер, редактор газеты. Мистер Дженкинс, работник банка. Губернатор. Дж. Фрэнк Киркпатрик, адвокат из Филадельфии. Какой-то адмирал. Доктор Инглиш. Уитни Хофман. Мэр. Судья Уильямс. Новый заведующий городскими школами мистер Джонсон. Незнакомый ей мужчина с двумя тростями. Пол Дональдсон из Скрантона. Всего их было шестнадцать человек.

— Шестнадцать почетных носителей гроба, — сказала мать Моники.

— Я заметила, — отозвалась Моника.

— Те, что нездешние, учились с Джо Чапином в Йеле, — объяснила Пег Слэттери.

— Я и не знала, что он учился в Йеле, — сказала Моника. — Того, что я сегодня о нем узнала, хватило бы на целую книгу.

— Что-что?

— Да нет, ничего особенного, — сказала Моника.

Люди стали покидать церковь, и Моника вместе с матерью вышла в запруженный толпой проход.

— Такая красивая служба, правда, миссис Слэттери? — послышался голос помощника кассира банка Теодора Пфлага, который, выйдя в проход, теперь придерживал толпу, пропуская вперед Пег Слэттери и Монику.

— Благодарю вас. Очень красивая. Необычайно красивая, — сказала Пег Слэттери.

— Вы заметили мужчину с двумя тростями? Это Дэвид Л. Харрисон, партнер Дж. П. Моргана, — заметил Пфлаг.

— Да, я знаю, — ответила Пег. — Он учился в Йеле вместе с мистером Чапином.

— Доброе утро, миссис Мак-Нортон.

— Доброе утро, мистер Пфлаг.

— Вас, леди, подвезти куда-нибудь, или вы на своей машине?

— Премного вам благодарна, но нам нужно сделать кое-какие покупки, — ответила Пег Слэттери.

— Что ж, я, пожалуй, вернусь в банк. В честь мистера Чапина мы сегодня закрыты, но я догадываюсь, что у меня кое-какие дела все же найдутся. Кое-какие, мягко выражаясь.

— Приятно было повидаться, — сказала Пег Слэттери.

— И мне, конечно, тоже. До свидания, миссис Слэттери. И миссис Мак-Нортон. Всего хорошего.

— До свидания, — сказала Моника.

У подножия каменной лестницы Моника с матерью приостановились.

— Ты ведь уловила, правда же? — сказала Пег.

— Уловила что?

— Мне теперь нужно сказать твоему отцу, что Тед Пфлаг вышел сегодня на работу, несмотря на то что у него был выходной. Ладно, я ему это скажу. Так что ты сейчас хочешь делать? Пойдем посмотрим на шляпы? Доставлю уж тебе удовольствие — куплю тебе шляпу, только не очень дорогую.

— Не дороже чего?

— Тридцати пяти долларов. Я сегодня щедрая.

— Если мне понравится шляпа за двадцать пять, ты мне отдашь остальные десять? — спросила Моника.

— Отдам. И похоже, мне это обойдется в сто пять. Не могу же я купить что-то для одной дочери и не купить для других. Это мой принцип.

— О, а я думала, что ты купишь только мне одной, — сказала Моника.

— Нет, на такое я не пойду, но приглашу тебя на ленч в отеле. Отец и все остальные поедут на ленч к Эдит Чапин. Меня тоже пригласили, но я отвертелась. Сидеть там и наблюдать, как Эдит царит над всеми, включая губернатора? Удивляюсь, что она не приехала в его автомобиле.

— Я завтра, наверное, позвоню Энн.

— Не делай этого. Держись от этого подальше.

— От чего же именно мне держаться подальше?

— Ну, не то чтобы держись подальше, — сказала Пег Слэттери. — Но в дела этих людей лучше не влезай. С Энн ты больше не видишься, да и когда вы виделись, я знала, что это ни к чему не приведет. Джо умер, и нам больше не надо притворяться, будто мы друзья семьи Чапин, потому что мы им не друзья.

— Хорошо, — сказала Моника. — Жаль, что я не надела бежевое платье. Мне хотелось бы подобрать к нему шляпу, а это платье совсем другого стиля.

— Ты всегда сможешь ее поменять. Мы покупаем у Сэйди столько шляп, что она никогда не возражает, чтобы я обменяла одну на другую. Только не надевай эту шляпу на вечеринку или в какое-нибудь публичное место, иначе она тебе ее не обменяет.

— Я могу купить две шляпы по пятнадцать долларов.

— Те, что у нее по пятнадцать, ты носить не станешь. Купи сейчас шляпу за двадцать пять, а потом поменяй — мой тебе совет, — сказала Пег Слэттери.

— Я, пожалуй, лучше куплю пару туфель.

— Нет, туфли ты уж покупай сама. Пусть за туфли платит Джим. Туфли — это необходимость. Шляпы — роскошь.

— Хорошо, — согласилась Моника.

Накануне все предвещало снегопад, однако день обернулся холодным и ясным и благодаря предполуденному наплыву машин, усугубленному появлением огромных черных автомобилей похоронного бюро, а также машин политиков и важных персон, в воздухе носился некий дух празднества. Блестящие лимузины, множество незнакомых шоферов, короткие номерные знаки автомобилей, звезды и флаги военных машин уже сами по себе вызывали уважение к Джо Чапину. Город привык к большим похоронам, они ему не были в новинку. Но эти большие автомобили везли важных людей, приложивших усилия, чтобы явиться на похороны Джо Чапина. Важные, занятые люди со всего штата, и из Вашингтона, и из Нью-Йорка собрались в Гиббсвилле, потому что умер Джо Чапин. В отелях не было свободных мест, на путях железнодорожной станции Рединг гостей ожидал персональный вагон, членов частных клубов «Гиббсвилль» и «Лэнтененго» попросили в этот день не ходить в рестораны клуба на ленч, чтобы те могли обслужить приехавших в город влиятельных лиц. И в специальной пятнадцатиминутной программе местной радиостанции WGIB Тед Уоллес описал сцену у выхода из церкви Святой Троицы после окончания церемонии. Тед, который поселился в городе сравнительно недавно, оказался экспертом в выуживании связи между названием популярной песни и магазином ювелирных изделий «Кауфман кредит» и к тому же обладателем бесспорного дара превращать заурядную баскетбольную игру старшеклассников в увлекательное событие. В распознавании знаменитостей ему содействовал его добрый друг Эл Джеллинек из «Стандард», у которого был список всех выдающихся гостей. Но Элу не удалось удержать своего друга Теда от представления усопшего как Джозефа Б. Чаплина. В ответ радиостанция получила восемьдесят четыре телефонных звонка, что превзошло предыдущий рекорд Теда Уоллеса, когда он приписал пластинку некоего Вика Деймона Фрэнку Синатре. Теда впервые поставили ответственным за «Программу особых событий», и на самом деле радиостанция впервые транслировала программу под таким именно названием. Теда, правда, утешил тот факт, что радиостанция получила шестнадцать письменных жалоб на то, что регулярную программу «Обеденная сиеста» заменили трансляцией похорон.

После довольно основательного двадцатиминутного затора пробки рассосались, и улицы снова вернулись к своему обычному полуденному виду. Однако даже во время двадцатиминутного затора протестующим автомобильным гудкам не удалось заглушить колокольный звон церкви Святой Троицы. Ее величественные колокола звонили еще в те времена, когда металл для этих автомобилей покоился в рудниках «Мисейби», и колокола эти будут по-прежнему звонить еще долго после того, как все эти автомобили окажутся на свалке. Однако благодаря этому сражению децибел Гиббсвилль целых двадцать минут походил на настоящий большой город, а Джо Чапин, виновник всех этих перипетий, предстал пред жителями Гиббсвилля необычайно важным человеком.

И его жена, новоиспеченная вдова Эдит Стоукс Чапин, тоже не без основания почувствовала себя необычайно важной персоной. Весь день и весь вечер вплоть до десяти часов, когда она отошла ко сну, важные люди одаряли ее скромными знаками внимания; уж чем-чем, а этим искусством они владели. Они вежливо отходили в сторону, пропуская Эдит, лицо которой скрывала густая вуаль, к положенному ей месту у могилы, и старательно удерживались от проявления эмоций, когда во время службы упоминалась смерть, а священнослужители то и дело бросали на нее сочувственные взгляды.

Во время захоронения в воздухе вдруг появился гражданский самолет — синий аэроплан — и принялся описывать у них над головой восьмифутовые круги; почетные носители гроба все, как один, уставились на самолет, точно своим взглядом пытаясь его отогнать, но ни один из них даже шепотом не выразил неудовольствие невежеством пилота. Шум мотора внес оживление в это далеко не оживленное событие, и один из почетных носителей гроба — адмирал — бросил неодобрительный взгляд в сторону своего адъютанта-капрала, который понимающе кивнул в ответ. Адъютант понимал, что тут ничего нельзя поделать, но он также понимал, что адмирал, как высший чин из всех присутствующих, обязан был хоть как-то высказать свое неодобрение. На самом деле, любые действия по отношению к самолету и пилоту скорее всего оказались бы нежелательными, поскольку на него почти в течение всей церемонии неотрывно смотрел Джо Чапин-младший. На лице Джо Чапина-младшего ничто не указывало на неудовольствие или неодобрение. Джо стоял рядом с матерью, почти вплотную к ней, и глаза его неотступно, с невозмутимым любопытством следили за виражами, а выражение губ было непроницаемым. Джо Чапин-младший был жив, невредим, и его присутствие было бесспорным, но любой из присутствующих мог с легкостью представить себе, что в этот ясный, холодный весенний день Джо-младший стоит на вершине холма просто так, сам по себе. И тем не менее даже незнакомец наверняка бы сообразил, что Джо на этом кладбище оказался не случайно. Его одежда, разумеется, свидетельствовала о том, что он пришел на похороны: черный трикотажный галстук, обвязанный вокруг накрахмаленного воротничка, черное пальто, синий саржевый костюм, черные туфли и черная фетровая шляпа — все это было сделано из первоклассного материала, превосходно сшито и явно не предназначалось для ношения на службу. Ничто из его одежды не было куплено специально для похорон: все это было частью его гардероба и предназначено для другого рода случаев, — но подходило и для сегодняшнего тоже. У всех главных участников церемонии — вдовы, ее дочери и сына — наблюдалось несомненное сходство: рот семейства Стоукс. Губы, хотя и не полные, но выдающиеся. Иллюзия их полноты объяснялась вытянутостью губ, годами прикрывавших крупные передние зубы. Сходство это было удивительным, особенно во времена ортодонтии. Рот и невидимые за ним зубы выглядели совершенно одинаково у женщины, родившейся в 1886 году, и молодого человека, родившегося в 1915-м. Рот матери был настолько некрасив, что его можно было назвать мужеподобным, а в ее присутствии рот молодого человека казался чувственно-женственным. Рот был их единственной сходной чертой, но настолько выдающейся, что она замечалась мгновенно и узнавалась безошибочно. У сына был тонкий нос, глубоко посаженные глаза и широкий невыпуклый лоб, который скорее был продолжением лица, чем началом верхней части головы. Сын был на полголовы выше матери, но казался таким же узкокостным, как и она, что придавало ему, мужчине, стройность, граничащую с хрупкостью.

Дочь больше походила на мать. Если бы удалось воссоздать более молодую и хорошенькую версию матери и поставить ее рядом с могилой, она выглядела бы точно как дочь. Вид у дочери был утонченней, чем у матери, утонченней и нежнее: рот ее казался зовущим, глаза живо блестели, а улыбка обнажала белоснежные зубы. Дочь была ниже матери и рядом с ней выглядела изящной. В Гиббсвилле нередко можно было услышать: «Как так получилось: Энн почти копия своей матери и при этом такая хорошенькая?» Энн, как и ее брат, отличалась от всех присутствующих, но отличие это было иного рода: на похоронах Джо Чапина она единственная плакала.

Возле могилы лежала груда цветов. А рядом с ней, облокотившись на лопаты, стояли двое рабочих — гробокопатели. Во время службы они не сняли кепок и, точно невоспитанные дети, не сводили глаз с тех, кто пришел на похороны. От гробокопателей никто не ждал почтительности, а им и в голову не приходило ее кому-либо выражать. К этим похоронам их приближало лишь одно: они узнали Майка Слэттери, кивком приветствовали его и ничуть не обиделись на то, что он не кивнул им в ответ. К рытью могилы Джо Чапина они еще и не приступали; они ждали, когда уберут цветочные подношения, чтобы начать рытье могилы для другого усопшего. Поэтому похороны Чапина оказались для них помехой, они их задерживали, но труд могильщиков хорошо оплачивается и к тому же отчего не поглазеть на сильных мира сего. Скоро эти сильные мира уйдут, и тогда они смогут приняться за работу и выкопать яму для завтрашнего покойника. На их каменных обветренных лицах было ничуть не меньше достоинства и суровости, чем в лицах тех, кто пришел хоронить Джо Чапина.

Вскоре все было закончено. Ближайшие родственники усопшего, почтительно сопровождаемые остальными, сели в свой далеко не новый «кадиллак», а затем почетные носители гроба и некоторые прочие приглашенные в дом покойного уселись в свои автомобили или арендованные для них лимузины. Церемония у могилы оказалась короче, чем ленч, которым Пег Слэттери угостила свою дочь. Почетные носители гроба принялись поглядывать на часы и блокнотные листки, на которых их старательные секретарши записали время отправления удобных для них поездов. У всех иногородних во второй половине дня уже намечены были дела, и дела эти были вдалеке от Гиббсвилля. Печальный долг по отношению к Джо Чапину был исполнен; оставалось выпить по стаканчику виски, съесть ленч, обменяться фразой-другой с Эдит, и в путь. И скорее всего многих из них Гиббсвилль никогда больше и не увидит. Все эти важные люди дорожили временем, и большинство из них по опыту знали, что, пока ты занят делом, ты жив, — ты жив хотя бы до той минуты, пока тебя не настигла смерть. Никому из них не было по душе то, из-за чего они приехали в Гиббсвилль. И никто из них не хотел тут задерживаться, не желая, чтобы ему напоминали, из-за чего именно он сюда приехал. Стаканчик виски, кусок бифштекса с кровью, пожатие руки Эдит, поцелуй в ее увядающую щеку, и можно возвращаться в свой привычный мир. Для адмирала, которому уже обеспечили послевоенную гражданскую службу, здесь не было ничего привлекательного, как и для губернатора, который не собирался выдвигать свою кандидатуру на следующий срок. Редактор газеты Хукер, единственный, кто точно знал степень важности каждого из почетных носителей гроба, находился в таком состоянии упоения славой и растерянности, что забыл обо всем на свете и расслабился. Дэвид Л. Харрисон, относившийся с подозрением ко всем, с кем не был знаком хотя бы в течение тридцати лет, прилепился к Артуру Мак-Генри, которого знал уже тридцать лет, и ни один из этих двух преданных памяти Джо друзей не завел в тот день ни одного полезного знакомства. У невероятно высокого мужчины, который учился с Джо Чапином в Йеле, состояние было значительней, чем у Дэвида Л. Харрисона, и всякий раз, когда ему хотелось увидеться с Дэвидом Л. Харрисоном, он мог это сделать в их общем частном клубе «Звенья». Генри Лобэк имел довольно тесные деловые отношения с Дж. Фрэнком Киркпатриком, но они питали друг к другу явную неприязнь. Новый заведующий школами, мистер Джонсон, проштудировал с помощью «Кто есть кто» все необходимые сведения о прибывших в город важных персонах (и нашел там всех, за исключением Уитни Хофмана и сотрудника банка мистера Дженкинса), но не был уверен, кто из них Дэвид Л. Харрисон, а кто Дж. Фрэнк Киркпатрик. Сотрудник банка мистер Дженкинс выискивал возможность поговорить только с мистером Дэвидом Л. Харрисоном, который сделал все возможное, чтобы мистер Дженкинс больше не подходил к нему ни на одном собрании банкиров, называя его «доктором Дженкинсом» и прекрасно сознавая, насколько этот титул не имеет к мистеру Дженкинсу никакого отношения. Вся эта компания из шестнадцати мужчин, собранная в кучу и сопровождаемая полицией, со стороны казалась сплоченной группой, но впечатление это было обманчивым. На самом деле все они знали далеко не одного и того же Джо Чапина.

Из шестнадцати носителей гроба только один — Артур Мак-Генри — знал разного Джо Чапина, а вслед за ним шел Майк Слэттери, который знал больше Джо Чапина, чем все остальные. Йельский Джо Чапин был приятелем Дэвида Л. Харрисона и высокого мужчины по имени Алик Уикс; Джо Чапин — адвокат, был приятелем Киркпатрика и судьи Уильямса; Джо Чапин — политик, был приятелем Майка Слэттери, губернатора и мэра; Джо Чапин — уроженец старого Гиббсвилля, был приятелем доктора Инглиша, Уита Хофмана и Генри Лобэка. Редактор газеты Хукер, адмирал, сотрудник банка Дженкинс и заведующий школами были не столько приятелями Джо Чапина, сколько сотоварищами по комитетам. Пол Дональдсон из Скрантона, которого упоминали не иначе, как Пол Дональдсон из Скрантона, был влиятельным человеком, принятым в кругу влиятельных лиц, имевшем представителей в большинстве американских штатов и нескольких провинциях Канады. Он был богатым, чрезвычайно богатым человеком, который всегда выглядел так, как положено, и всегда говорил то, что положено. Он был единственным человеком из города Скрантона, которого знали многие богатые и влиятельные люди; и о городе Скрантоне эти люди знали лишь одно: в нем жил Пол Дональдсон. В списке директоров его нью-йоркского банка рядом с его именем не стояло адвокатское звание или название его адвокатской фирмы, в этом списке он значился как «Пол Дональдсон, Скрантон, штат Пенсильвания». Он был членом коллегии адвокатов, но это несущественно; он являлся президентом фирмы «Пол Дональдсон и компания», где он сам и был «Пол Дональдсон и компания». Он был в некотором роде самым важным носителем гроба, так как его отсутствие в списке почетных носителей гроба скорее всего было бы самым заметным. Дейву Харрисону он пожал руку небрежно — в конце концов, он видел Харрисона с неделю назад в Нью-Йорке, виделся с ним постоянно, и, что самое существенное, Харрисон не принадлежал к семье Морган. Он лично знал Артура Мак-Генри, Майка Слэттери, Алика Уикса, губернатора, доктора Инглиша, Уита Хофмана и Дейва Харрисона. Артура Мак-Генри Пол Дональдсон считал пенсильванским джентльменом, и познакомился он с ним, так же как и с Джо Чапином, в Йеле. Доктора Инглиша, Уита Хофмана и Генри Лобэка Дональдсон считал гиббсвилльскими джентльменами, и людей такого сорта Пол Дональдсон знал в каждом американском городе. Джо Чапин был его приятелем по Йелю и гиббсвилльским джентльменом, и именно по этим двум причинам Пол Дональдсон из Скрантона присутствовал на похоронах Джо. Когда за несколько дней до этого он сказал: «Мне нужно поехать на похороны Джо Чапина», — он говорил сущую правду. Будучи Полом Дональдсоном из Скрантона, он должен был присутствовать на похоронах такого человека, как Джо Чапин из Гиббсвилля. Таких, как Джо Чапин, в ближайшее время не предвиделось, и никто не знал этого лучше Пола Дональдсона из Скрантона. Ему ни к чему были новоиспеченные деньги, так же как и новоиспеченные миллионеры. Ему ни к чему были художники, писатели, составители реклам, техасцы, музыканты или евреи. Именно так он и говорил: «Мне ни к чему…» В действительности же он со всеми из них имел дело и всех их использовал. Но стоило ему извлечь из них пользу, как он тут же исключал их из своей жизни. Он никогда не приглашал их к себе в дом и никогда бы не пошел на их похороны, даже с чувством ликования.

В лимузине по дороге к дому номер 10 по улице Северная Фредерик он сидел рядом с Майком Слэттери.

— На похороны Джо пришло много народу, — сказал Пол Дональдсон из Скрантона.

— Очень много, — ответил Майк Слэттери. — Джо было бы приятно знать, что ты пришел.

— Да брось ты, — сказал Дональдсон. — Расскажи-ка мне лучше о его сыне. Говорят, толку от него никакого.

— Думаю, примерно так оно и есть, — ответил Майк.

— Что же с ним такое, Уит? Ты же наверняка его знаешь, — сказал Дональдсон.

— Конечно, — отозвался Уит Хофман. — Я редко его видел с тех пор, как он повзрослел, но о нем ходит тьма развеселых слухов.

— Каких таких слухов? — спросил Дональдсон. — Он что, «красненький»? Один из этих?

— Нет, я по крайней мере такого не слышал. А ты, Майк?

— Нет, хотя я этого не исключаю, — сказал Майк.

— А я слышал, что его выгнали из вашей альма-матер за голубизну, — сказал Уит Хофман.

— Уж этого так точно не было, — сказал Дональдсон. — Если мы начнем выгонять их за голубизну… Господи, когда я там учился, их во всем университете было не больше полдюжины, а теперь, насколько мне известно, их там полным-полно. И не только в Йеле. Везде. В Гарварде они были всегда. В Принстоне их полно. А где ты учился, Уит? Ты был в Уильямсе.

— Точно. В Уильямсе голубых не было и в помине. Мы их всех, чуть что, отправляли в великую тройку.

— Ты думаешь, я шучу, а это вовсе и не шутка. Мой парень пробыл в Нью-Хейвене два года и рад был оттуда убраться и поступить в Военно-морскую академию. Ему там быстро опротивело, и я не могу его за это винить. Поступаешь сейчас в Йель, и если твой отец не сидел в тюрьме или не иммигрант, тебе все время кажется, что ты должен перед кем-то извиняться. Ну может, и не настолько плохо, но все движется именно в этом направлении. Майк, а где ты учился?

— Бакалавра получил в Вилланове, а юридическая школа — в Пенне.

— В Вилланове, думаю, все в порядке, а вот в Пенне, я слышал, такая же мерзость. Но что касается юного Джоби Чапина, вы думаете, он голубой? Я знал, что Джо в нем разочаровался, но не думал, что причина в этом.

— Это был один из слухов после того, как он ушел из Йеля, — сказал Хофман.

— Что ж, разве там не было никого из Гиббсвилля в то время? Ваш город ведь всегда тяготел к Йелю, — заметил Дональдсон.

— Наверное, кто-то был, — сказал Хофман. — Но кто? Майк, ты не помнишь?

— Я пытаюсь вспомнить. Молодой Огден. Разве он не был в Йеле примерно в это же время?

— Нет, он там учился позднее, — отозвался Хофман.

— А как случилось, что молодого Чапина не взяли в армию? Вид у него вполне здоровый, — сказал Дональдсон.

— Он какое-то время служил в армии, разве нет, Майк?

Об этом я знаю, — сказал Слэттери. — Он получил освобождение из-за какой-то проблемы с внутренним ухом, а потом надел на себя форму ОСС. У меня с ними был контракт. Они его сделали инструктором кодирования в одном из своих секретных лагерей.

— За границей? — спросил Дональдсон.

— Где-то в Виргинии, — сказал Слэттери. — Думаю, он и сейчас там, или по крайней мере с этими рыцарями плаща и кинжала, насколько мне известно.

— А что насчет Энн? Где был ее муж? Она ведь замужем за каким-то парнем по фамилии Мугридж, — сказал Дональдсон.

— Мазгроув, — поправил его Хофман. — Развелась. Живет теперь дома. Сколько уже времени, Майк?

— Почти год. Или около того. Насколько я понимаю, она то здесь живет, то в Филли, но в основном дома.

— У нее есть дети? Если не ошибаюсь, детей нет, если только она не родила недавно, — сказал Дональдсон.

— Детей нет, — заметил Хофман.

— И она была замужем и до этого, верно? — спросил Дональдсон.

— За итальянцем — он играл в оркестре. Этот брак мы аннулировали. О нем мало кто знает, — ответил Слэттери.

— Так уж, Майк, о нем и не знают, — возразил Хофман.

— Может, и знают, но черта с два кому-нибудь удастся подтвердить это документами, — сказал Слэттери.

— Это ты, Майк, все устроил, верно? — спросил Дональдсон.

— Скажем так — приложил руку.

— Старина Майк. Приложил руку, — усмехнулся Дональдсон.

— От нас, политиков, тоже бывает польза, — заметил Слэттери.

— Если бы все политики были такие, как ты, нам не о чем было бы волноваться, — сказал Дональдсон.

— Благодарю вас, сэр, — отозвался Слэттери.

— Я это говорю от души. Я часто прошу у Всевышнего, чтобы ты оказался в Вашингтоне.

— Ну что такого особенного я смогу сделать в Вашингтоне, чего я не делаю здесь, в Гиббсвилле? Пока есть деньги на оплату телефонных счетов, я в полном порядке.

— Ну… да. Уит, а ты почему не баллотируешься?

— Уит много чего делает за кулисами, — вмешался Слэттери.

— Понятно. Прошу прощения за любопытство, — сказал Дональдсон. — Просто не хочется, чтобы такой хороший человек, как Уит, пропадал даром.

— Поверь мне, он не пропадает даром, — заметил Слэттери. — Он делает для наших людей гораздо больше многих, которых восхваляют направо и налево.

— Рад это слышать, — отозвался Дональдсон. — Теперь еще один вопрос. Как насчет Эдит? Она будет в порядке?

— Ты имеешь в виду ее финансовое положение? Финансов у нее примерно миллион с четвертью, — сказал Слэттери.

— Не только ее финансовое положение. Ее состояние, ее настроение, — добавил Дональдсон.

— Она тверда, как доллар на бирже, — ответил Слэттери.

— Надеюсь, не китайский доллар, — заметил Дональдсон.

— Нет, не китайский доллар, — отозвался Слэттери.

— Для нее смерть Джо ведь серьезный удар? — спросил Дональдсон.

— Кто ж знает, что творится в голове у женщины. Но что касается Эдит… Да ты ее знаешь не хуже меня, — сказал Слэттери.

— Знаю. И думаю, с ней все будет в порядке. Я просто хотел выяснить: может, у тебя есть какие-то сведения или какие — то догадки…

— Эдит не станет со мной делиться, — сказал Слэттери.

— Возможно. Но ты один из самых наблюдательных людей среди всех, кого я знаю, — сказал Дональдсон.

— Моя наблюдательность не настолько остра, чтобы пробить эту маску, — ответил Слэттери. — Когда изо дня в день, из года в год перед тобой одно и то же лицо… Спроси лучше Уита. Он ее кузен.

— Я ее кузен, но Джо мне тоже кузен. Его мать — моя тетя, сестра моего отца. Я в Джо никогда не мог разобраться. Наверное, я не очень понимаю в людях. А если я не мог разобраться в Джо, то уж об Эдит и говорить не приходится, и для меня они всегда были просто родственниками.

— Занятно, занятно, — сказал Дональдсон. — Ты говоришь, что не мог разобраться в Джо. Почему же это? Что в нем такого сложного?

— Это правильный вопрос, — сказал Слэттери. — Кто знал Чапина? Артур Мак-Генри знал его лучше всех. После него, наверное, я. Но я тебе, Пол, вот что скажу: мы знали только то, что Джо хотел, чтоб мы знали. И поверь мне, это было не так уж много. Ты был его приятелем, так ведь? Но разве ты его знал? Думаешь, ты хорошо его знал? Ты его не знал. Должен признаться, что и я его не знал. И не думаю, что Артур его знал. Что же касается Эдит, то можно только догадываться…

— Ты намекаешь, что Джо вел тайную жизнь? — спросил Дональдсон.

— Нет, но я намекаю, что если бы Джо и вел тайную жизнь, то никто бы из нас о ней не узнал.

— Ну да? — изумился Дональдсон.

— Джо был из тех людей, что никогда не взрослеют. И во многих отношениях он именно так себя и вел. Но если принять во внимание только это, по-настоящему его не поймешь. Поверить не могу, что Джо был именно таким, каким он передо мной себя выставлял. Если ж это так, то выходит, что он был тупым или даже глупым. А поскольку я проявлял к нему такой интерес, получается, что и я тоже глуп, но у меня, может, и тьма недостатков, однако глупым я себя никак не назову.

— Глупым тебя никто и никогда не назовет, — сказал Дональдсон.

— Тут, Пол, нужна поправочка. Меня называли глупым, но потом они обычно об этом жалели. Я бывал не прав, но глупым я никогда не был. Так вот, насчет этой пары наших друзей: она — болезненно застенчивая и склонная к уединению женщина, которой мы приписываем гораздо больше серого вещества, чем она за собой признает. И он, мужчина вовсе не застенчивый и не склонный к уединению. Идет в политику. Всюду бывает, встречается с разными людьми, и мы даже не задумываемся: а вдруг в этом человеке заложено намного больше того, что видно на поверхности? Я всегда думал, что в нем заложено намного больше. На самом деле Джо был куда более интересным объектом изучения, чем Эдит. Мы думаем, мы предполагаем, что, если женщина себя почти никак не проявляет, в ней должно таиться что-то особенное. Но нам не приходит в голову так думать о мужчине. Почему? Да потому, что мы воображаем, будто знаем все на свете. Я бы сказал, что с Джо Чапином мы здорово промахнулись, и я лично промахнулся не меньше чем на милю. Может, я и был глуп. Может, так оно и было.

— Мне кажется, Майк, что ты обо всем этом задумался сейчас впервые, — заметил Дональдсон.

— Ты, Пол, абсолютно прав.

— Вот и приехали, — сказал Уит Хофман.

— Хочу кое-что еще добавить, — сказал Слэттери.

— Что же именно? — спросил Дональдсон.

— Может, я вел себя глупо по отношению к Джо, но его уже нет. Но я не буду вести себя глупо по отношению к Эдит.

Дональдсон, чтобы встать с сиденья, взялся за петлю и на мгновение застыл.

— Похоже, у тебя для Эдит есть какие-то планы?

— Слишком рано говорить об этом, — сказал Слэттери. — А может, не рано?

— Поддерживай со мной связь, Майк. Я хотел бы знать, что тут у вас происходит. — Он похлопал Слэттери по колену. — Знаешь, из всех знакомых мне ирландцев ты самый занятный.

— Если это так, то зачем ограничиваться ирландцами? Хотя, пожалуй, все ирландцы настолько занятны, что остальные могут принимать нас только в весьма ограниченных дозах. Или по крайней мере так кажется.

— И еще ты высокомерный сукин сын, — сказал Дональдсон.

— Вот это уже больше похоже на правду. И тут мы с тобой на равных.

— Ну, понимаешь теперь, почему мне нравится этот парень? — сказал Дональдсон Хофману.

— Отлично понимаю, — ответил Хофман.

— Ладно, давайте прибережем остальные комплименты для покойного, — сказал Слэттери. — С моей распухшей головой и твоим пухлым задом из этой колесницы не так-то просто выбраться.

Они вышли из лимузина, и шофер обратился к Майку Слэттери:

— В какое время, сэр, мне за вами вернуться?

— Часа через полтора, — сказал Слэттери. — Нет, вот что, Эд: приезжай в четыре. Это будет в самый раз.

— Слушаюсь, сэр.

— Надеюсь, ты, Пол, заметил, что мы ехали в моей собственной машине, — сказал Слэттери. — Народ за эту нашу поездку не платит.

— Господин сенатор, ваша забота о нашей экономике воистину трогательна, — сказал Дональдсон. — Уит, ты ведь хорошо знаешь этот дом: если я сейчас же не опорожню свой мочевой пузырь, то осрамлюсь, как малое дитя.

— Тогда идемте к гаражу, там есть туалет, — сказал Хофман. — Майк?

— Со мной все в порядке. Встретимся в доме, — отозвался Майк Слэттери.

Майк Слэттери обладал одним важным достоинством: он умел вовремя уйти. Майк, разумеется, знал, что Полу Дональдсону было приятно с ним общаться. Но настало время разойтись, и Майк рад был, что Дональдсон нашел для этого предлог.

Дом семьи Чапин был единственным домом на улице Фредерик, к крыльцу которого вели три простые ступени из красного песчаника. У других домов, построенных в то же время, ступени в прошлом тоже были простыми, из песчаника, но, замусоленные людскими подошвами, они со временем обветшали и их заменили мраморными. На массивной парадной двери — толщиной четыре дюйма — красовалась медная табличка размером с игральную карту, на которой было выгравировано «Бенджамин Чапин». Годы полировки и чистки покрыли табличку патиной, и надпись на ней стала едва различимой. Табличка была прикручена на высоте шестидесяти восьми дюймов от основания двери, то есть на уровне глаз Бенджамина Чапина. Ровно посредине между табличкой и основанием двери виднелась почтовая щель с медной крышкой и надписью «Письма». (Ею уже давным-давно не пользовались, о чем прекрасно знали почтальоны, но она сбивала с толку временных работников почты, не знавших, что из-за сквозняков и залетавшего сквозь нее мусора почтовую щель навечно заколотили.) Над дверью располагалось веерообразное окно с вделанным в него номером 10. Внешнее стекло окна никогда не мыли — как говорила Эдит, «дело безнадежное», — но внутренняя его сторона была относительно чистой. Комплект дверной ручки и кнопки звонка был из фигурной бронзы, при этом кнопка звонка была копией фигурки на прежней «звонковой» ручке, и отлита эта кнопка была в те дни, когда «звонковую» ручку заменили электрическим звонком. Бронзовая фигурка этой ручки, прикрепленная к основанию из красного дерева, с вырезанной на нем датой установки электричества в доме Чапинов, теперь служила пресс-папье в кабинете Джо Чапина.

Вход в дом располагался в середине первого этажа, и окна находились довольно высоко, так что любопытствующим не представлялось никакой невозможности заглянуть вовнутрь, да и в любом случае в этих комнатах обычно, кроме как на мебель, не на что было смотреть, поскольку в дневное время комнатами никто не пользовался, а в вечернее в них всегда опускались жалюзи и задергивались занавески.

Однако сейчас в комнатах жалюзи были подняты, а занавески — раздвинуты. С парадной двери уже сняли траурные ленты и намеренно оставили ее слегка приоткрытой, для того чтобы гости могли входить без звонка, а дверь в вестибюль прижали к стене обернутым в материю кирпичом и открыли нараспашку. В комнатах раздавался довольно оживленный шум беседы, как обычно бывает на похоронах, когда нужна разрядка после утомительной процедуры прощания с покойником, и в то же время шум этот был приглушенным и благопристойным: во-первых, это подобало случаю, а во-вторых, в компании почти не было молодежи. Эта толпа немолодых людей только что исполнила долг, который теперь с каждым годом приходилось исполнять все чаще и чаще. В этой группе людей Джо Чапин не был самым старшим, и потому большинство присутствующих мужчин и женщин могли вполне резонно ожидать, что вскоре последуют за ним. Через месяц? Пожалуй, это слишком скоро. Через десять лет? Вряд ли они столько протянут. Через пять лет? Через три года? Чем чаще задумываешься о смерти, тем она кажется ближе, и потому самое лучшее — не думать о ней вовсе. Каждый из них знал слабости и недуги своих друзей и приятелей. У этого на животе шестнадцатидюймовый шрам. Эта женщина три раза в неделю ходит на рентген. Этот больше не выкурит ни одной сигары, а эта — что ни час, то стаканчик виски. Кто-то покупает костюм, зная, что этот костюм его переживет. Кто-то моется с неимоверной тщательностью. Кто-то без конца стрижется и бреется. Кто-то отчищает пятнышки на своих бриллиантах и меняет линзы на очках. А кто-то помнит все, что только можно, о своих приятелях, но порой приписывает грехи или скандалы совсем не тем, кому следует. Кому-то с друзьями становится скучно, и друг мгновенно превращается во врага из-за ничтожного ренонса во время игры в бридж, вызванного, кстати, всего лишь близорукостью. Но в сборище подобного рода весьма скоро воцаряется атмосфера празднества, ведь среди собравшихся так много людей, похожих друг на друга. И не важно, насколько искренне кто-то убежден в том, что любит одиночество, — в подобном сборище одиночеству просто нет места.

Передняя комната справа от входа в дом Чапинов была столовой, соединенной распашной дверью с буфетной и кухней. В той же части дома из коридора можно было попасть в уборную, и из того же коридора вела наверх парадная лестница. Передняя комната слева от входа была гостиной, а позади нее — комната, которую Эдит называла библиотекой или кабинетом, а прежде, до ее замужества, ее называли задней гостиной комнатой (на сигнальном щитке в буфетной она так и значилась: «ЗГК»). Входивших в дом гостей приветствовала горничная Мэри.

— Господа, пожалуйста, отнесите свои пальто и шляпы наверх, в комнату справа, а дамы — наверх, в комнату слева.

Мэри повторяла это раз за разом и нараспев. Гости следовали ее указаниям, задерживаясь наверху в ожидании своей очереди в туалетную комнату. Стюард Отто и два официанта из клуба «Гиббсвилль» ловко раздавали напитки: у одних они спрашивали, какие именно напитки они предпочитают, вкусы других им и так были известны. В столовой на широком расставленном столе у всех на виду была разложена подогреваемая спиртовыми горелками еда, а сбоку на столике красовался огромный кофейник и чашки. Ингредиенты напитков не были выставлены на всеобщее обозрение, а находились на кухне. Самый большой спрос, как Отто и предполагал, был на виски со льдом, а у женщин — на сухой мартини. Адмирал заказал — и получил — бренди с имбирным элем, Алик Уикс попросил шотландское виски с минеральной водой безо льда, и ему тоже принесли то, что он просил. Заказы всех остальных были предсказуемы и непритязательны, как и ожидал сверхрасторопный Отто.

Те, кто пришел первым, получили свои напитки и, не заходя в столовую, присели, чтобы отдохнуть, поддержать вежливую беседу на постороннюю тему и сердечно, мелодичным голосом поприветствовать приятелей (которых они в последний раз видели не более получаса назад). Никто не хотел первым набрасываться на еду, однако позднее, когда народу существенно прибавилось, в столовой неожиданно началось столпотворение и благонравная сумятица. Мужчины вскоре оставили тщетные попытки ухаживать за дамами и приносить им еду, так как женщины сами решительно ринулись за едой и, так или иначе, поели первыми. В дом было приглашено немногим больше шестидесяти человек, а еды приготовили на восемьдесят. В разгар ленча официанты обслужили семьдесят одного человека, включая тех, кто заказал лишь сухое печенье и стакан молока. Около двадцати гостей приняли таблетки перед едой, и несколько меньше — после еды. Приглашенные на ленч были не из тех, кто сидит на полу (не говоря уже о том, что в данном случае это было бы просто неприлично), и потому почти половина мужчин остались стоять. Гости не угощали друг друга сигарами, но не успело большинство из них закончить еду, как сигары вдруг появились на столах. Время между сервировкой первого блюда и последнего не превысило часа; от десерта же — мороженого, яблочного пирога или того и другого вместе — почти все отказались, и некоторое число гостей ушло, не выпив кофе, потому что он не был фирмы «Санка», — деталь, упущенная смущенным Отто и ничего не ведавшей Эдит.

Из приглашенных вдову представляли ее сын Джоби и брат Картер Стоукс-младший, который был на четыре года моложе Эдит и оттого ближе по возрасту к большинству гостей. Картер — невысокий, но весьма симпатичный мужчина. Он не был женат и проживал в Христианской ассоциации молодых мужчин, потому что это было дешево и респектабельно и еще потому что там были бассейн, кафетерий, парикмахерская, все нью-йоркские и филадельфийские газеты и все популярные американские и британские журналы. Он был членом клуба «Гиббсвилль» (рождественский подарок Эдит), но редко его посещал. Как он утверждал, клубные попойки и азартные игры для него слишком дорогое удовольствие и оно того не стоит. В ассоциации же он получал удовольствие от своего положения полноправного, но демократичного члена общества города Гиббсвилля, вращаясь в предпочтительной для него компании хороших парней, таких же, как он, обитателей ассоциации. Работая помощником кассира в банке, он зарабатывал семь с половиной тысяч в год, и эти деньги давали ему возможность покупать одежду в Филадельфии в «Джейкоб Рид», содержать автомобиль «плимут» и устраивать раз в год небольшую вечеринку в клубе «Гиббсвилль» в благодарность гостеприимным хозяйкам, приглашавшим его на обеды в качестве кавалера для одиноких дам. Почти никто из его приятелей и приятельниц не считал его гомосексуалистом; правда, ни те, кто поднимал этот вопрос, ни те, кто пытался защитить Картера Стоукса, не имели никаких доказательств. Мужчинам старина Картер нравился — его называли стариной потому, что ему уже было за сорок и хозяйки считали его весьма подходящей компанией для партий в бридж, на которых главным образом и происходило общение между жителями Гиббсвилля. Будучи выпускником колледжа Хейверфорд, Картер считался человеком образованным; в его случае образование, полученное в прошлом, засчитывалось и в настоящем, вроде выравнивания зубов: в юности ему выровняли зубы и дали образование, и теперь до конца своей жизни он был человеком с высшим образованием и ровными зубами.

Картер в общем-то не был снобом. Он с большей охотой общался с приятелями из ассоциации и своими коллегами из банка исключительно потому, что их компания доставляла ему удовольствие, а вовсе не потому, что эти люди казались ему особенными. Они не ждали от него проявлений необыкновенного ума и с некоторым оттенком снобизма почитали его социальное положение. Однако Картер ни в коем случае не испытывал неловкости и в компании гостей своей сестры. Он ценил губернаторскую деятельность губернатора и адмиральскую адмирала (он сам во время Первой мировой войны служил энсином во флоте), а будучи сотрудником банка, знал о партнерстве Пола Дональдсона в компании «Морган». Он не обиделся, когда Пол Дональдсон из Скрантона его не узнал, хотя это была их не то пятнадцатая, не то двадцатая встреча. У Картера было и дружелюбие, и приятные манеры, благодаря которым он был самым что ни на есть подходящим представителем Эдит, и тот факт, что Джо Чапин когда-то не выносил его на дух, не имел сейчас ни малейшего значения. Картер приходил в этот дом сотни раз: на рождественские обеды, Дни благодарения, воскресные ужины, — и всякий раз его зять непременно спрашивал Картера: «Так что ты поделывал в последнее время?» И тон его вопроса предполагал, что ответ будет таким противным или таким занудным, что его не стоит и ждать, и потому в редком случае Картеру вообще удавалось на него ответить без того, чтобы его не прервали. Он уже давным-давно знал, что Джо его презирает, и он тоже по-своему тихо его ненавидел. Но вот сейчас он обходил гостей, которые ели, пили и чувствовали себя как дома, и об этих отношениях между ними невозможно было и догадаться. «Я боялся, начнется снегопад…», «Эдит прекрасно держится…», «Хотите еще чашку кофе?» Для своей отсутствующей сестры он был куда лучшим помощником, чем ее сын.

Джо Чапин-младший совершал ошибку за ошибкой, и одни и те же ошибки повторял раз за разом. Он подходил к какой-нибудь даме лет шестидесяти, чтобы предложить ей что-нибудь, потом никак не мог от нее отделаться, на лице у него появлялась явная скука, а дама тут же начинала на него сердиться. Затем то же самое мучение повторялось, но уже с другой дамой. Единственным человеком во всей этой толпе, с которым Джо-младшему действительно хотелось поговорить, был его кузен Уит Хофман. Он знал, что Уит милый добрый малый, любивший женщин, выпивку и гольф, и Джоби был уверен, что его кузен не откажется выпить с ним бутылочку шотландского виски в буфетной. У Джоби не имелось иллюзий насчет того, какого мнения о нем был Уит, но они все же кузены и в прошлом между ними не возникало ни обид, ни ссор. Однако это тихое распитие виски в буфетной было сейчас, увы, исключено: Джоби должен выполнять свои обязанности, а Уиту, похоже, не скучно и без него. Что ни говори, Уит обладал даром общения.

Джоби извинился перед миссис Генри Лобэк и направился к буфетной выпить второй за сегодняшний день стаканчик виски — чистое виски с микроскопической добавкой воды. Этот стаканчик не оказывал мгновенного эффекта, но Джоби знал, что через минуту-другую на душе у него повеселеет, и он вернулся к стойке перил — месту, выбранному им для своей «штаб-квартиры». И именно в эту минуту к нему подошел Пол Дональдсон из Скрантона.

— Джоби, я хотел тебя спросить…

— Да, мистер Дональдсон?

— Как твоя мама? Я через несколько минут уезжаю домой в Скрантон и хотел бы знать, смогу ли повидаться с ней хотя бы на пару минут. Она принимает гостей?

Джоби посмотрел на часы.

— Не хочу напускать на себя таинственность, но… вы могли бы подождать несколько минут? Черт возьми! Я не должен был никому говорить, но через несколько минут мама спустится вниз. Она не хотела, чтобы поднимались к ней в комнату по два или по три человека, так что она собирается спуститься сюда — обойти гостей и поздороваться с ними. Но если у вас к ней особое дело и вы хотели с ней повидаться наедине, тогда я поднимусь и спрошу ее.

— Нет-нет, я просто хотел увидеть ее и убедиться… — начал Пол Дональдсон. — С ней все в порядке?

— О да. С ней все в порядке. С ней там наверху Энн. Она не одна, если вы это имели в виду.

— Понятно, — сказал Дональдсон. — А как ты, Джоби?

— Ну, со мной все в порядке, благодарю вас. Для меня это не было неожиданностью. Были некоторые признаки.

— Я не имел в виду твоего отца. Насколько я понимаю, ты в ОСС.

— Да, — ответил Джоби. — В некой довольно неопределенной роли.

— Гарри Редингтон — мой старинный приятель.

— Неужели?

— Разве ты не знаешь Гарри Редингтона? — спросил Дональдсон.

— Возможно, знаю, но совсем немного.

— Послушай, Джоби, я ведь не немецкий шпион. В ОСС все знают Гарри Редингтона. Тебе не нужно перестраховываться. Это вроде как делать вид, что не знаешь Билла Донована. Между прочим, он тоже мой приятель.

— Но я на самом деле не знаю Билла Донована. Мистер Дональдсон, вы, похоже, знаете довольно многое об ОСС, так что вам наверняка известно, что у нас инструкция: держать язык за зубами.

— А ты, похоже, пытаешься от меня отвязаться?

— Что вы, сэр, — сказал Джоби.

— Я, как друг твоего отца, подумал, что смогу, вероятно, тебе чем-нибудь помочь, но ты, судя по всему, ни в какой помощи не нуждаешься.

— Да нет, мне помощь как раз очень бы пригодилась, но, как я уже сказал, должность у меня довольно неопределенная — одна рутина.

— Психологическая война?

— Рутинная работа, совсем не существенная.

— Господи, а ты все же пытаешься от меня отвязаться, — сказал Пол Дональдсон.

— Ладно, черт подери, я действительно пытаюсь от вас отвязаться. Вы сами на это напросились. Почему бы вам не заткнуться и не перестать изображать из себя всезнайку? Вам нужно влезть во все, что только можно?

— Да я такими ворочаю делами, что тебе, поросенок, и не снилось. Приятного вечера!

— Приятного… А вот и моя мать, если вы все еще хотите оказать ей почтение. Окажите ей, пожалуйста, почтение, мистер Дональдсон. Поклонитесь ей в пояс. — Джоби обернулся к матери, которая уже стояла на середине лестницы. — Мамочка, ты помнишь мистера Дональдсона из Скрантона? Мистера Пола Дональдсона?

— Ну конечно, Пол. Что ты такое говоришь, Джоби? Как я могу не помнить Пола Дональдсона?

Джоби улыбнулся Дональдсону, но тот не ответил на его улыбку, и Джоби кружным путем и решительной походкой двинулся в сторону буфетной. Пусть теперь всем заправляет мать.

Он налил двойного шотландского виски, разбавил водой, а потом налил в большой бокал джина с имбирным элем и со всем этим в руках поднялся по черной лестнице на второй этаж в спальню, расположенную в задней части дома. В комнате сидела незнакомая ему горничная, и никого больше не было. Он заглянул в другие комнаты, а потом поднялся на третий этаж в передней части дома, в свою бывшую спальню. Там на кедровом сундуке примостилась его сестра. Она курила сигарету.

— Хочешь? — спросил он, протягивая ей джин с элем.

— Еще бы! — воскликнула Энн. — Спасибо. А что это? Джин с имбирным элем?

— Точно, — ответил брат.

— Ты что-нибудь поел? — спросила она.

— Мне не хотелось.

— И я не была голодной, а сейчас уже хочется есть. Как ты думаешь, мы можем попросить прислать нам на кухонном лифте по бутерброду?

— Сомневаюсь. Там сейчас столько незнакомых слуг, что, если мы свистнем в свисток, они подскочат как ошпаренные.

— Наверное. Веселенькая собралась компания?

— Дерьмо.

— Такие все из себя важные. Гордость семьи, ха-ха-ха…

— Точно, — сказал Джоби. — С одним из них я уже разобрался.

— С кем же это?

— С Полом Дональдсоном.

— Ну да?

— Он пытался изобразить мне, что стоит ему шепнуть кому надо словечко, и работа Донована у меня в кармане.

— А кто такой Донован?

— Большая дерьмо-шишка в ОСС.

— И что ты сказал?

— Я терпел его покровительственный тон сколько мог, а потом он спросил меня, пытаюсь ли я от него отвязаться, и я ответил ему, что да, пытаюсь, и еще сказал ему… я уже не помню, что именно я сказал, но не думаю, что в следующее Рождество могу рассчитывать на дорогие игрушки.

— Когда это случилось?

— Пару минут назад. А почему ты спрашиваешь?

— Молодец. Ты столько времени там продержался?

— Я изображал маленького мальчика в вельветовом костюмчике с кружевным воротничком. Если б ты меня видела. Ты бы мною гордилась.

— Меня бы, наверное, стошнило. — сказала Энн.

— А ты-то как?

— Ну, мне не хотелось появляться в обществе. И у меня было еще одно преимущество. Я надела вуаль.

— Она вела себя достойно?

— Достойно. Разумеется, достойно.

— Как, черт побери, она держится все эти четыре дня?

— Послушай, это еще ничего.

— Что ты имеешь в виду?

— У меня такое чувство, что это еще только репетиция.

— Не может быть, — сказал Джоби.

— Может.

— Бог тебе в помощь.

— О, со мной все будет в порядке, — сказала Энн. — Все не так уж плохо. Если бы она рассчитывала на меня, тогда было бы нелегко. Но она едва меня замечает. Я у нее вроде дуэньи. Разумеется, дуэньи при очень воспитанной сеньорите.

— А что она делает?

— Кто? Дуэнья?

— Нет. Мадам.

— Ну… ты имеешь в виду, когда мы одни?

— Да.

— Когда мы абсолютно одни и нас никто не может побеспокоить, она начинает заниматься списком. Списком людей, которые послали письма и телеграммы. И список этот невероятно длинный. Больше тысячи людей. И она собирается ответить каждому из них.

— Ты ей помогаешь?

— Я предложила, но она отказалась.

— Почему ты не хочешь, чтобы она занималась этим списком? Это с ее стороны весьма… мило.

— Я не возражаю, чтобы она занималась этим списком. Мне не нравится, что она составляет его, чтобы убить время, и отказывается делать это в чьем-либо присутствии.

— Что в этом дурного? — спросил Джоби.

— Это глупо. Если кто-то оказывается поблизости, она хочет выглядеть новоиспеченной вдовой — убитой горем, но стойкой. Не способной ни на какие обыденные занятия вроде составления списка. Но когда никого, кроме меня, поблизости нет, она работает без передышки — переписывает имена и адреса, чтобы потом не тратить на это время. Меня это просто оскорбляет — то есть оскорбляло бы, если меня это хоть каплю трогало.

— Ты хочешь сказать, она собирается написать тысячу писем?

— Больше тысячи. Может быть, даже две тысячи. Но я не думаю, что она будет писать им всем письма, — она заказала карточки и собирается своей собственной рукой написать на них адреса и подписать их и черкнуть несколько слов от себя — на большинстве из них.

— Джо бы это понравилось.

— Я хочу все делать так, как это сделал бы Джо.

— Да, я хочу все делать так, как это сделал бы Джо.

— Мы что, снова должны показаться там, внизу? — спросил брат.

— Я не собираюсь, — сказала Энн.

— Интересно, я должен это делать или нет?

— Там дядя Карти.

— И кстати, он получает от этого огромное удовольствие, — сказал Джоби. — Сколько времени, ты думаешь, Мадам собирается с ними провести?

— Там такая толпа. А она должна поговорить со всеми. Она не может пропустить ни одного человека.

— Семьдесят один — так сказал Отто из клуба «Гиббсвилль». По минуте с каждым. Это многим больше часа.

— Для чего ты это подсчитываешь? — спросила Энн.

— Ну, черт подери, если она собирается пробыть там час или даже дольше, я могу принести нам еще по стаканчику.

— Операция «Напиться и забыться», — сказала Энн.

— Вовсе нет. Но почему бы не расслабиться? Ты пойди постой возле кухонного лифта.

Джоби отправился вниз. Через несколько минут Энн увидела, как веревка задрожала, и услышала шум поднимающего лифта. Она взяла бутылки, лед и бокалы и понесла все это в комнату брата.

— Я уже не так молод, как прежде, — вернувшись, сказал Джоби. — Я, бывало, гонял по этим ступеням раз пятьдесят в день.

— А кто молод? Мне уже тридцать четыре. Ну и возраст.

— Точно. Жизнь твоя кончена.

— И это не шутка, — сказала Энн. — Когда ты возвращаешься в Вашингтон?

— Поездом семь ноль пять, завтра утром. Должен признаться, что в первый раз с удовольствием туда возвращаюсь.

— Сколько еще будет продолжаться война?

— Всякое говорят. Пять лет. Три года. Я думаю, все будет зависеть от военно-морского флота.

— Пять лет. Мне будет тридцать девять, а через год — сорок. Я думала, тридцать — это ужас, но сорок!

— Я не возражаю против тридцати, — сказал Джоби.

— А что тебе возражать?

— Точно. Зачем мне возражать? И вообще, почему я должен возражать против сорока, пятидесяти или двадцати восьми? Какая между ними разница?

— Но я не это имела в виду, — сказала Энн.

— Я знаю, что не это, — ответил Джоби.

Брат и сестра вдруг умолкли. Они сидели, не глядя друг на друга и ощущая, что они вместе.

— Сейчас для нас должна начаться совершенно новая жизнь, — сказала Энн.

— Почему?

— Я не говорю, что она начнется, этого я не говорю. Но смерть отца должна стать некой вехой.

— Может, это и так, — сказал Джоби. — Да, конечно же, это так. Конечно. Отец умер — значит, его больше с нами нет. Мы будем по нему скучать. Разве этого не достаточно для вехи?

— Мне кажется, что дело не только в этом.

— Деньги. Каждый из нас получает по сотне тысяч долларов. Неплохо иметь по сотне тысяч долларов… если он, конечно, не изменил свое завещание.

— Да, но имей в виду вот что. Я тоже знаю про завещание. Каждый из нас получает по сотне тысяч долларов — это верно. Но что, если это все, что мы получим?

— На что ты намекаешь? — спросил Джоби.

— Какой доход мы будем получать с этой сотни долларов?

— Бывает по-разному. Может быть, три тысячи, а может — шесть.

— Предположим, это будет четыре, — сказала Энн. — Но тогда это меньше, чем мы получаем теперь.

— Возможно, — ответил Джоби. — Я как-то об этом не подумал. — Ты имеешь в виду, Мадам может сказать нам: вот ваши две сотни тысяч долларов, и сокращайте свои расходы.

— Именно, — отозвалась Энн. — А для меня эта тысяча долларов в год имеет большое значение.

— А для меня не имеет. Я тебе помогу. У меня есть работа, и, полагаю, она у меня всегда будет, так что, если ты будешь получать четыре тысячи вместо пяти, я тебе буду добавлять. Я веду простой образ жизни.

— Спасибо, Джоби, — сказала Энн. — С другой стороны, она, возможно, и сама станет мне добавлять.

— Но мы оба в этом сомневаемся, — сказал брат.

Энн рассмеялась.

— Я очень сомневаюсь. Она, наверное, скажет мне, что я могу жить здесь и таким образом экономить.

— И это действительно так.

— Да, это так… если бы я могла здесь жить.

— Пусть разница в тысячу тебя не волнует, — сказал Джоби. — Так или иначе, у тебя начинается новая жизнь.

— Да, наверное. Правда, когда я впервые о ней подумала, я не имела в виду деньги. Я чувствовала: что-то должно измениться у меня внутри, — но ничего не происходит. Я не чувствую себя ни старше, ни моложе, не чувствую ни великой потери, ни облегчения.

— Еще слишком рано. В последние дни было столько всяких дел.

— Наверное, — сказала Энн.

Они снова помолчали.

— Чему ты улыбаешься? — спросил вдруг Джоби.

— Я улыбалась? Должно быть, думала о том, что, когда мы были детьми, я была намного старше тебя. А потом я, вероятно, перестала взрослеть, ты меня обогнал, и теперь ты старше.

— Я старше, — согласился Джоби.

— Интересно, как так случилось, что ты стал старше? — спросила Энн.

— Даже не знаю. Возможно, ты осталась молодой, а я — нет.

— Да, в какой-то мере так оно и есть. У меня были любовные романы, и, наверное, поэтому я не взрослела.

— У меня тоже были любовные романы. Это не объяснение, — сказал Джоби.

— Ты о своих любовных романах никогда ничего не рассказываешь — ты такой скрытный.

— И таким скрытным намерен остаться.

— Я не пыталась ничего у тебя выведать.

— Немножко пыталась.

— Ну… да, немножко пыталась, — сказала Энн. — Но разве это плохо? Ведь тебе, наверное, было бы неприятно, если бы я вообще не проявляла к ним никакого интереса.

— Я не против, чтобы ты проявляла к ним интерес. Только не увлекайся. Вчера у меня было заседание с Мадам. Как обычно, у нее уже на примете парочка кандидатур.

— Кто же?

— Ну, Салли Моррисон.

— Которая, как мы знаем, влюблена в доктора из Филадельфии.

— Джин Уальдермут.

— Джин Уальдермут?

— Джин Уальдермут, — сказал Джоби. — И еще какая-то девушка из Истона. Она не могла вспомнить ее имени, и я, конечно, тоже. Девушка, которая когда-то навещала Элси Лобэк.

— Я знаю, кого она имеет в виду. Я тоже не помню ее имени. Мне кажется, ее отец — судья. Салли Моррисон, Джин Уальдермут и подруга Элси Лобэк. Кто еще?

— Для начала и этого более чем достаточно. Но интересно вот что: Мадам хочет, чтобы я женился, но ей абсолютно наплевать, будет ли мне при этом хорошо и буду ли я счастлив. Ей просто хочется своего единственного сына куда-нибудь заткнуть.

— Заткнуть?

— Я теперь ее понял. Женатый сын будет выглядеть намного пригляднее. Назовем это так: он будет храниться в нужном месте. На самом деле я думаю, она считает, что одного дяди Карти в нашей семье предостаточно.

— И она права. В каждой семье должно быть ровно по одному дяде Карти, но не больше.

— Энн, послушай и скажи, согласна ли ты со мной или нет. Если не согласна, не соглашайся из вежливости.

— Хорошо.

— Мне только кажется, или Мадам действительно планирует для себя какую-то карьеру?

— Знаешь, я ведь собиралась об этом спросить тебя. На днях в одну из ее задумчивых минут она меня спросила, не собираюсь ли я помириться с моим дорогим мистером Мазгроувом. Я ушам своим не поверила. Я посмотрела на нее с ужасом. Она ведь знает все о моем замужестве. Так вот, я сказала ей, что скорее вернусь к Чарли, чем помирюсь с этим джентльменом. И она сразу прикусила язык.

— Чарли. Я почти о нем и не вспоминаю. Что он теперь делает?

— Работает в береговой охране — каким-то офицером низшего ранга — и руководит какой-то музыкальной группой. Женат, живет в Нью-Джерси.

— Ты с ним видишься?

— Я ни разу его не видела. Я дала им слово и его держу. И не то чтобы мне это было трудно. Чарли славный, и он был моим первым. Моим первым. Когда они аннулировали брак, то меня здорово запугали. Если я хоть когда-нибудь с ним увижусь, его арестуют, посадят в тюрьму и тому подобное. Это неправда, но я им поверила. Потом я уже была осторожнее. За того, другого парня я замуж не вышла. Но ты спросил меня про Мадам. Да, я думаю, она планирует себе карьеру. Если бы я вернулась к этому сукину сыну Мазгроуву, я опять вроде как замужем, и если бы ты женился на Салли Моррисон, ты тоже был бы женат. А когда дети удачно женаты, это выглядит так мило. И для чего она позвала в почетные носители гроба столько политиков? Она ведь могла пригласить друзей, пусть и не таких выдающихся. Кем приходился отцу Роберт Хукер? И этот адвокат из Филадельфии. И губернатор. Я понимаю: мистер Слэттери, но заведующий школами Джонсон… Он даже не знал, что у Чапинов есть дочь. Да и Пол Дональдсон тоже не был отцу таким уж близким приятелем. Да, она явно строит какие-то планы.

— Энни, девочка, она все время строила планы. И если бы мне не было так уютно здесь, наверху, я бы спустился вниз понаблюдать ее в действии.

— Пожалуйста, не оставляй меня одну.

— Не оставлю, — сказал Джоби.

Их мать «в действии» преподносила урок непревзойденной вежливости женщины, пережившей несчастье. К тому времени как Эдит спустилась к гостям, приглашенные уже закончили трапезу, что не было случайным совпадением, так как об этом ее оповестила Мэри. Предоставив Полу Дональдсону честь ввести ее в гостиную, она не позволила ему ее монополизировать. Она положила ему руку на предплечье и искусно направила его к ближайшей, из пяти человек, группе гостей. Эдит обращалась к каждому по имени, и благодаря ее нарочитой разговорной манере ей этот маневр превосходно удался. Поскольку она всегда говорила медленно и четко, паузы стали неотъемлемой и привычной частью ее речи, и именно благодаря им в эти мгновения она успевала вспомнить нужное ей имя. Предположительные подсчеты времени, которое она проведет с гостями, оказались неверными, неверной оказалась сама их формула. Если бы она провела с каждым из гостей по одной минуте, то на ее задачу приветствовать всех без исключения гостей ушло бы час одиннадцать минут. Однако, переходя от группы к группе и каждый раз приветствуя лично каждого в группе из четырех-пяти гостей, она уложилась в полчаса. Никто не был обойден. Каждого мужчину и каждую даму Эдит приветствовала по имени, и каждому пожимала руку, и каждому предоставила возможность к ней приблизиться, что для тех, кто пришел выразить соболезнование человеку, понесшему тяжелую утрату, составляло главную часть ритуала.

Эдит уже сняла шляпу с вуалью, и в своем изумительно пошитом черном шелковом платье казалась гораздо моложе своих лет и гораздо свежее, чем ее друзья предполагали. В церкви и на кладбище шляпа и вуаль почти полностью скрывали ее черты, и теперь, когда она открыла свое лицо, общая мрачность атмосферы тоже смягчилась. Она никогда не была хорошенькой, но теперь она по крайней мере улыбалась и черты ее ожили.

Каждой группе она говорила что-то свое, особенное: некое общее замечание или наблюдение, трогавшее в этой группе каждого. В одной группе ее замечание касалось погоды: снег так еще и не выпал; в другой — речи священника; в третьей оно было о цветах, в пятой — о том, что надо полностью простить невежественного пилота синего аэроплана; в шестой — о музыке в церкви, в седьмой — о непреходящей красоте самой церкви Святой Троицы, а в восьмой — о том, что Джо эти похороны необычайно бы понравились. Она приветствовала несколько человек, потом прерывала приветствие и делала замечание о погоде, о музыке или о цветах. Потом двигалась дальше, снова приветствовала четверых-пятерых по имени, прерывала приветствия и отпускала замечание на следующую тему. Таким образом, каждая группа была ограничена теми, к кому Эдит обращалась по имени, и короткая беседа не теряла своей интимности.

Это было удивительное представление: оно не только достигло своей явной цели, заключавшейся в том, чтобы поприветствовать каждого мужчину и каждую даму, которые пришли почтить память ее мужа и выказать ей соболезнование, но этот маневр также положил конец ленчу и, таким образом, всей похоронной процедуре. После того как Эдит лично поговорила с каждым, не оставалось ничего, кроме как разойтись. И именно так все и было спланировано.

— Я со всеми поговорила? Я никого не пропустила? — спросила Эдит шепотом своего брата.

— Со всеми. Никого не пропустила, — ответил Картер.

— Отлично.

А потом не слишком поспешно и уж никак не стремительно она прошла через заднюю гостиную комнату в коридор и стала подниматься по главной лестнице, оставив своего брата прощаться с гостями. Она неторопливо последовала в свою комнату для рукоделия на третьем этаже — усталая от подъема по ступеням, но не изможденная. А в комнате ее уже ждала незаменимая Мэри.

— Вот вам чашка чаю, мэм.

— О да, разумеется, — сказала Эдит. — Кто это там? Кто-то сидит в передней комнате?

— Миссис Мазгроув и мистер Джоби; больше никого, мэм, — ответила Мэри.

— Понятно. Так вот, Мэри, больше никаких дел. Поставьте чашку чаю на кухонный лифт и пойдите сами выпейте чаю — на кухне. Вы, наверное, поднялись и спустились по этим лестницам…

— Хорошо, мэм. Благодарю вас.

Мэри отправилась исполнять поручение, а Эдит направилась в комнату Джоби. Дверь была открыта, но Энн и Джоби заметили ее, только когда она уже вошла.

— Мама, — сказала Энн.

— Здравствуй, мама, — сказал Джоби.

— Что ж, мы теперь только втроем, — проговорила Эдит.

— Хочешь что-нибудь выпить? Есть шотландское виски и джин.

— Не думаю, — сказала Эдит и села на стул. — Надеюсь, этот день не был для вас тягостным.

— Вовсе нет, — ответила Энн.

— Ты не считаешь, что должен спуститься вниз? — спросила Эдит Джоби. — Гости расходятся.

— Я заметил, пришли их машины. Разве дядя Картер не справляется?

— Справляется. Но мне было бы спокойнее, если бы ты спустился к гостям. Допей свой стакан, разумеется.

— Я допью, — ответил Джоби.

— Энн, а что ты пьешь?

— Джин с имбирным элем, — сказала Энн. — Тебе налить?

— Нет, спасибо. Кто-нибудь должен спуститься вниз и поблагодарить Отто и работников клуба. И присланных слуг.

— Я думала, это сделает Мэри, — сказала Энн.

— Она может это сделать, но было бы хорошо, если бы это сделал кто-то из нашей семьи. Я плачу этим людям по часам, за исключением Отто, — он предложил свои услуги бесплатно, но я ему тоже что-то заплачу. Однако было бы мило, если бы ты, Джоби, его поблагодарил.

— Увы, слишком поздно. Он уже садится в чью-то машину. Майка Слэттери. Он и другие ребята из клуба.

— Очень жаль.

— Ничего страшного. Он это сделал не для нас. Он это сделал потому, что ему нравился наш отец. А остальные сделали это за деньги. Если подумать — за дополнительные деньги. И клуб им платит, и ты им заплатила. Так что на твоем месте я бы не волновался.

— Я и не волнуюсь. Меня волнует другое.

— Что же тебя, мама, волнует?

— Твое упорное пребывание здесь, когда тебе известно, что я хочу, чтобы ты спустился вниз и там присутствовал. Не думаю, что с твоей стороны это деликатно.

— Но я не вижу никакой необходимости туда идти после того, как ты с ними поговорила. Кстати, я мог бы… Но если бы я спустился, они решили бы, что им следует остаться подольше.

— Вряд ли бы они так решили, — сказала Эдит. — А у тебя не было некоторого рода… У вас с Полом Дональдсоном вышла ссора? Или какая-то размолвка?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты сказал ему что-нибудь неприятное? Или он тебе?

— Я ничего такого не помню. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Мне просто интересно. Когда я спустилась вниз, у него было… сердитое лицо. А потом ты зачем-то его мне представил — представил мне человека, с которым я знакома тридцать пять лет, а то и больше, и ты знал, что я с ним давно знакома. И тон у тебя был язвительный.

— Я сделал это не намеренно, — ответил Джоби. — С какой стати у меня могут быть размолвки с Полом Дональдсоном? Или вообще с кем бы то ни было.

— Мне показалось, он на что-то сердится, — сказала Эдит.

— Ну, у такого выдающего человека, как Пол Дональдсон, забот, наверное, хоть отбавляй. Скорее всего на уме у него какое-то крупное дело — миллионное, триллионное. Ты, мама, не должна недооценивать Пола Дональдсона. То, что он пришел на похороны отца, вовсе не означает, что он сам не такая уж важная персона. Отец, следует заметить, был добротным йельским парнем, парнем, которым мы, выпускники Йеля, весьма гордимся, но он не был ничем выдающимся. А Пол Дональдсон…

Пока Джоби говорил, мать внимательно за ним следила, и продолжала следить за выражением его глаз и губ, когда он умолк, а затем неожиданно повернулась к Энн.

— Куда я положила свою авторучку? Ту, что на серебряной подставке. Сегодня утром она была тут, но я не помню, куда я ее положила.

— Разве она не лежит у тебя на письменном столе? Я ее там недавно видела.

— На, возьми мою, — сказал Джоби.

— Нет, спасибо, Джоби. Ты и так сегодня сделал для меня предостаточно, — ответила Эдит и поднялась.

— Эта фраза прозвучала довольно двусмысленно, — сказал сын. — Она и была двусмысленной?

— Ну что ты, Джоби, как тебе такое могло прийти в голову.

Эдит вышла из комнаты.

— Получилось довольно грубо, — заметила Энн.

— А мне показалось, я вел себя с восхитительной сдержанностью.

— Не думаю, что ты проявил хоть какую-то сдержанность. В отличие от нее.

— Она проявила сдержанность? Или она думала, что я ее проявил?

— Она проявила сдержанность, — сказала Энн.

— Она всегда проявляет сдержанность. Ее всегда хвалят за проявление сдержанности, за благородное поведение, за скромность. Но что такое, в конце концов, сдержанность? Если в тебе кипит ненависть или злость, уж лучше их не копить, а выплеснуть. И это лучше для всех.

— Ей последнее время было трудно, и она уже не молоденькая. Ей пятьдесят девять — не забывай это.

— За такое напоминание она тебя не поблагодарит, — сказал Джоби. — Ладно, согласен, я был язвителен.

— Весьма язвителен. Так вот, я не думаю, что ее расстроило то, что ты сказал о мистере Дональдсоне, но сказать об отце, что он был никто и ничто…

— Но очень милое никто и ничто, — сказал Джоби.

— Это еще хуже. Значит, ты намекал, что отец был милым человеком, а она — нет.

— Я на это намекал? Да, пожалуй, намекал.

— Ты прекрасно знаешь, что намекал, — сказала Энн.

— А как бы ты хотела, чтобы я вел себя? Она разыгрывает из себя почтительную вдову, а я ей все выкладываю напрямик?

— Ты бы мог быть к ней поснисходительней, хотя бы несколько дней, хотя бы некоторое время. Пусть она изображает что хочет. Пусть получает от этого удовольствие, потому что, Джоби, если призадуматься, то кто еще у нее есть? Ты и я, сын и дочь, и дядя Картер. Я вовсе не против, чтобы она какое-то время поиграла в свои игры.

— Кто у нее есть? Да ты пропустила самое главное лицо из всех.

— Кого же это?

— Ее саму, — сказал Джоби. — У нее есть она сама, и у нее все эти долгие годы была она сама. Единственная персона, которая ее волнует. Персона, для которой она составляла планы. Персона, для которой она управляла нашей жизнью. Ты думаешь о ней как о скромной, почтительной жене Дж. Б. Чапина-старшего? Когда-нибудь я расскажу тебе кое-что об этом. Ты знаешь, почему самым значительным днем в жизни Джозефа Б. Чапина был день его похорон? Со всеми этими большими шишками и тому подобным? Потому что она, его скромная, почтительная жена, не давала ему стать никем, кроме того, кем он в конечном счете стал. Тебе она не нравилась потому, что она вмешивалась в твою жизнь, и ты видела, как она вмешивается в мою. А ты знаешь, что она сделала с нашим отцом? Минуту назад она могла наброситься на меня, но она не набросилась, потому что не посмела. Она знает, что мне все известно. Послушай меня, Энни, она позволит мне обливать ее сарказмом с ног до головы, только бы я не касался того, что она сделала с отцом.

— А что она сделала с отцом?

— Отравила его.

— Подожди-ка, подожди-ка.

— Жду.

— Я этому не верю.

— Ты отказываешься верить, что мать убила отца постепенным отравлением?

— A-а, постепенным отравлением. Теперь я поняла.

— Теперь ты поняла.

— Ты имеешь в виду, она сделала ему что-то, что действовало как постепенное отравление.

— Точно.

— Я понимаю, — отозвалась Энн.

— И это легче простить, — сказал Джоби. — Она не подсыпала ему в десерт мышьяк и не добавляла в коктейль цианистого калия. Так что это легко простить. Люди обычно не думают о других видах яда, о тех, что не хранятся в бутылках.

— О, перестань разглагольствовать как не знаю кто! Как проповедник. Ты говоришь как проповедник.

— А что ты думаешь о женщине, которая зная, что ее муж алкоголик, каждый вечер наливает ему выпивку?

— Но отец… Я знаю, что ты сейчас скажешь.

— Именно. Ты ведь согласна, что такая женщина в какой-то мере убийца?

— Да.

— Мышьяк и цианистый калий — зло. А выпивка, разве она не соблазн для алкоголика? Ты ведь согласишься, что она почти такое же зло. Но почему это должно быть виски, или мышьяк, или что-то другое — ощутимое?

— По-моему, ты слишком много выпил кое-чего ощутимого — по имени виски.

— Ну, я по крайней мере пью по собственному желанию. Намеренно. Тот яд, которым мать потчевала отца, был едва уловимый. Но, черт подери, не настолько неуловимый, чтобы я его не заметил. И она об этом знает.

— И это все, что тебе известно? Она тем или иным образом отравила его сознание?

— Нет, Энни. Это не все, что мне известно, но и этого должно быть предостаточно. Ты любила отца, и ты должна ненавидеть все, что его могло погубить. Есть и еще кое-что, старушка, но это я приберегу для другого раза.

— Ты говоришь все это, чтобы меня поразить, — сказала Энн.

— Тебя ничто не поражает. Возможно, удивляет. Но не поражает. Могу поспорить, что нет такого злодейства или греха, о котором ты бы не слышала.

— Наверное, нет. Поэтому ты и не прав. Меня ничто не удивляет, но многое поражает. Если бы я поверила в то, что мать действительно год за годом отравляла отца, для меня это было бы большим потрясением.

— Потрясением? Почему? У нее в последние годы не было особой возможности тебя доставать, но в одном она преуспела.

— В чем же это?

— Она тебя лишила зрения.

Энн поднялась со стула.

— Ты сам, похоже, теряешь зрение, и мать тут ни при чем.

Джоби улыбнулся.

— Энни, если бы ты не была моей сестрой, ты могла бы решить многие из моих проблем.

Энни улыбнулась ему в ответ.

— Ты, дорогой мой старик, забыл, наверное, про кровосмешение.

— Тут ты ошибаешься. Это одна из моих проблем.

— Спасибо за комплимент.

— Ну, ты только не думай, что это не комплимент.

— Пойду посмотрю, нашла ли Мадам свою авторучку, — сказала Энн.

— Пойди-пойди, — отозвался Джоби. — А я посижу здесь и приложусь к достопочтенному виски из запасов Джозефа Б. Чапина.

— Это виски, дорогуша, вовсе не из запасов Джозефа Чапина. Это виски, как ни странно, мое.

— Еще того лучше. Буду сидеть тут и предаваться подлым мыслям о тебе.

— Если, конечно, ты еще будешь способен о чем-то думать, что продлится, полагаю, весьма недолго.

— Недолго, но дольше, чем хотелось бы. Как, черт подери, я ненавижу о чем-то думать. Думать — омерзительно.

Энн кивнула.

— Это точно, — сказала она.

Эдит сидела, держа на коленях номер местной газеты Гиббсвилля «Стандард».

— В «Стандард» хорошая статья об отце.

— Ну разумеется, — отозвалась Энн. — Там же мистер Хукер.

— Правда, не думаю, что мне нравится ее заглавие. «Важные лица пришли на похороны Чапина».

— Почему?

— Ну зачем эти «важные лица»? — сказала Эдит. — Было бы намного лучше, если бы они не вставляли эти слова в заглавие, а просто написали: «Похороны Джозефа Б. Чапина». И сама статья так и начинается: «Важные лица из правительственных, юридических и деловых кругов посетили похороны…» — и так далее.

— Но как выразить это по-другому? — спросила Энн.

— Да, наверное, так и должно быть, — согласилась Эдит. — Я какая-то изможденная, да и все мы устали за эти последние дни. Я совершенно обессилела. Ты, и Джоби, и все остальные мне столько помогали, а теперь, когда похороны позади, вполне естественно, что я обессилена.

— Спасибо за благодарность, мама.

Эдит в ответ кивнула.

— Я все думаю, что делать, с чего начать.

— Начать что?

— Все, все. Дом я сохраню. Я собираюсь в нем жить до конца своей жизни, и для тебя, и для Джоби он всегда будет родным домом, куда вы можете в любую минуту вернуться. Денег будет меньше, чем при жизни отца, он зарабатывал… приличные деньги. Но у меня их достаточно, чтобы содержать этот дом почти в таком же состоянии, как прежде. Ты ведь знаешь, как мы всегда жили. В пределах наших возможностей, за исключением трат, которые отец… делал, когда занимался политической деятельностью. Это был существенный расход. Очень существенный. Но это были отцовские деньги, он их заработал или унаследовал, и я знала, что он никогда не сделает ничего, что поставило бы под угрозу наше благосостояние, ваше — его детей — и мое. Дважды он отдал существенную сумму, с моего полного согласия и одобрения. И не думаю, что мне следует говорить вам, сколько именно он потратил, потому что, как оказалось, вложения отца во время войны принесли прибыль, так что в конце концов заработанные им деньги почти покрыли его расходы на политику. А возможно, он даже оказался в выигрыше. Пол Дональдсон дал ему хороший совет, и Дейв Харрисон. И кажется, Алик Уикс, но насчет Алика я не уверена.

Она подняла глаза и посмотрела вдаль на какую-то невидимую точку.

— Алик Уикс мне никогда не нравился, — продолжала Эдит. — Я очень удивилась, когда он предложил быть почетным носителем гроба.

— Почему же он тебе не нравится? Я думала, он тебе симпатичен.

— О, ты так думала потому, что мне хотелось, чтобы ты так думала. Твой отец тоже не знал о том, что я не доверяю Алику.

— Ты ему не доверяешь? — спросила Энн.

— Нет, не доверяю. И никогда ему не доверяла. Он всегда мне казался одним из тех университетских приятелей отца, которые… это, конечно, связь с прошлым, с яркими годами в Йельском университете, но на самом деле у них не было почти ничего общего. «Волчья голова», и в общем-то все. Я никогда не могла понять, почему для взрослого человека так много значат два года, проведенных в одном и том же клубе. Эти ежегодные обеды в Нью-Йорке, эти выпивки и распевание нелепых песен и, наверное, бесконечные тосты в честь тех, кто умер со времени последнего сборища. В следующий раз, полагаю, Алик Уикс произнесет тост за твоего отца, и все будут взирать на него как на истинного собрата, который с риском для жизни отправился на похороны в дикие джунгли Пенсильвании.

— Не думаю, что он станет это делать. Ведь там будут мистер Харрисон и Пол Дональдсон.

— Они не были членами «Волчьей головы». По-моему, они оба были в клубе «Череп и кости». По крайней мере Дейв Харрисон. А Пол Дональдсон, кажется, был в том, другом — «Свиток и ключи».

— «Ключ». «Свиток и ключ», — поправила Энн. — Так почему ты не доверяла Алику Уиксу?

— Весь этот шарм. Показной шарм. До нашей свадьбы я с ним и знакома не была, так что ему ни к чему было притворяться, будто он меня считает красавицей. Я ею никогда не была. И прекрасно это знала. Когда женщина знает, что она не красавица, а мужчина изо всех сил ее превозносит, это оскорбительно. Если только она не дурочка.

— Но возможно, он говорил это искренне.

— Нет, об искренности тут нет и речи. Я все про него знаю. Девочки из кордебалета и всякого разного сорта женщины. Он ушел из Оксфорда потому, что у него был роман с итальянской графиней — намного старше его.

— Алик Уикс, — задумчиво произнесла Энн. — Никогда не подумаешь…

— Очень даже подумаешь. Может быть, сейчас, когда ему шестьдесят три, этого и не скажешь, но в те времена каждый, у кого голова на плечах, заметил бы.

— А как ты думаешь, мама, я бы заметила? — спросила Энн.

— Твои… сложности вызваны были не тем, что у тебя нет здравого смысла, а тем, что ты позволила своим чувствам верховодить разумом.

— Наверное, мой разум не так уж силен.

— Не смей принижать себя, — сказала Эдит Чапин. — Ты свою жизнь еще не прожила, и я уверена, что в ней еще случится много хорошего.

— Надеюсь, что ты права.

— Но ты должна себе в этом помочь. Все это не свалится с неба. Ты, к примеру, уже поняла, что любовь может быть весьма обманчивой. Мы часто пользуемся этим словом, а имеем в виду что-то совсем другое. Такая добросердечная девушка, как ты, может говорить о любви, о влюбленности, еще даже не понимая значения этого слова. Она не знает других слов, чтобы описать свои глубокие чувства, поэтому пользуется словом «любовь», а на самом деле это вовсе не любовь. Иногда это просто жалость.

— Ты все еще считаешь, что к Чарли я испытывала жалость.

— Ну по крайней мере я не считаю, что ты его любила. Если бы ты его любила, мы бы с отцом об этом знали. Мы бы знали это от тебя.

— Я пыталась вам это объяснить.

— Но у тебя ничего не получилось, а если бы ты действительно его любила, этого бы не произошло. Чарли пылал к тебе страстью, а ты испытывала к нему жалость, жалость к его беспомощности. Мужчина в подобных обстоятельствах может испытывать беспомощность, а какая-нибудь милая девушка думает, что на ней лежит за это ответственность или что это даже ее вина. А если девушка не из числа этих самых милых девушек, то она не станет считать, что на ней лежит за все это ответственность. Она даст ему страдать: пусть страдает от своей беспомощности. А ты именно этого и не сделала и чуть не погубила свою жизнь.

— Чуть не погубила.

— Понятно. Я в твоем тоне чувствую иронию. Ты все еще думаешь, что мы погубили твою жизнь. Или тебе приятно так думать. Но если ты сама с собой смогла бы быть откровенной, тебе стало бы ясно, что замужество с итальянским парнем из джазовой группы не протянуло бы и года.

— Если бы вы позволили мне оставить ребенка, если бы вы с отцом дали мне шанс. Если бы вы, чтобы помочь мне, сделали хотя бы половину того, что вы сделали, чтобы все это разрушить…

— О ребенке, Энн, не могло быть и речи. Ребенок, который родился бы через пять месяцев после свадьбы? Как же потом сам ребенок будет всем это объяснять? Ведь на официальных документах ставится дата женитьбы родителей. Не говоря уже о твоих друзьях и, если уж на то пошло, о друзьях твоего отца. Ты ведь знаешь, люди этого… класса ужасно консервативны, консервативнее кого бы то ни было.

Энн встала и подошла к окну.

— Когда мы в последний раз говорили об этом, разыгралась бурная сцена.

— Да, и ты уехала и несколько месяцев мне не писала.

— Я не хочу, чтобы это повторилось, — сказала Энн.

— И, я надеюсь, это не случится.

— Тогда давай немедленно прекратим этот разговор. Обо всем этом уже говорено сотни раз — со всеми подробностями… и не только с тобой. Стюарт говорил об этом не переставая.

— Мне очень жаль. Но это было частью…

Энн резко повернулась и посмотрела на мать.

— Давай прекратим это немедленно?

— Ну да. Конечно. Я уже и так собиралась…

— Нет, в ту самую минуту, когда ты сказала, что в моей жизни еще случится много хорошего, я уже знала, что еще меня ждет до того, как это хорошее случится. Перемалывание моего первого замужества.

Эдит Чапин молчала. Она подождала, пока ее молчание станет весомее всего прочего, пока оно станет в этой комнате главенствующим и заметным любому вошедшему. И только когда ее молчание достигло нужного ей уровня, она его прервала. И уже иным тоном, означавшим введение новой темы, Эдит Чапин снова заговорила с дочерью.

— А нам пришла телеграмма от кузена Фрэнка Хофмана?

— Я ее не видела, — отозвалась Энн. — А где он?

— Он в Буэнос-Айресе. Уит Хофман послал ему телеграмму. Фрэнк относился к твоему отцу с большой симпатией, и Уит решил, что ему надо сообщить.

— Я о нем совсем забыла. Чем он занимается?

— Я не помню. Мы с ним не виделись лет пятнадцать, не меньше.

— Я даже не помню, как он выглядит, — сказала Энн.

— Он совсем не похож на остальных Хофманов. Он маленького роста, и когда я видела его в последний раз, он был довольно полным. Полагаю, что, живя все эти годы за границей, этот любитель еды и вина, наверное, стал весьма дородным. Правда, это всего лишь мое предположение.

— Он женат?

— Я по крайней мере не слышала, чтоб он женился, — сказала Эдит. — А Уит такая прелесть, правда?

— Правда.

— Чтобы такой состоятельный человек был таким непосредственным — это истинная редкость. Он один из тех, кого я бы хотела пригласить на обед, когда все уляжется. Следующей осенью. Когда закончится лето, я начну приглашать людей на обед, раз в неделю. Но не больше четырех-пяти человек одновременно.

— Хорошая идея.

— Правда, вряд ли удастся обойтись без черного рынка, но я не думаю, что покупать на черном рынке непристойнее, чем приглашать своих друзей в клуб или отель. У отца на этот счет было другое мнение, но он, так или иначе, был связан с политикой, а это уже совсем другое дело.

— Все покупают на черном рынке, — сказала Энн. — И рацион бензина смехотворный. А откуда на сегодняшнем ленче взялся ростбиф? А все эти машины?

— Ростбиф был совершенно законный. У клуба всегда была служба доставки еды на дом.

— Слушай, мама, — усмехнулась Энн.

— Но это действительно так. Ты же это знаешь. Всякий раз, когда у нас собиралась большая компания, приходил Отто — сколько я себя помню. Он спрашивал меня, что подавать, а я ему говорила, что оставляю это целиком на его усмотрение. Что же касается машин, то разве большинство из них не было из похоронной службы?

— Только не те, что приехали к нам.

— Ну, я думала, что они из похоронной службы, — сказала Эдит Чапин. — Но я с тобой согласна. Однако чего еще можно ожидать от людей из Вашингтона? Ложь, излишества, деньги летят направо и налево. Твой отец все это предсказывал, и так оно и есть. И будет продолжаться, пока Рузвельт у власти.

— А это навечно.

— Ну, по крайней мере пока не кончится война.

— Еще лет пять, — сказала Энн.

— По меньшей мере лет пять. То, что я скажу, должно остаться между нами, но, по мнению адмирала, до нашей победы на Тихом океане пройдет лет десять, не меньше.

— Надеюсь, он ошибается, — сказала Энн. — Джоби считает, что пять, но и это слишком долго.

Их малосодержательная беседа была каждой из них в тягость, и они обе это сознавали. Они обе сошлись на том, что Уит Хофман был милейшим человеком. Обсуждение Фрэнка Хофмана поначалу казалось занимательным, но потом вдруг выяснилось, что благодаря своим особенностям Фрэнк попадал в категорию чудаков, людей, отличных от окружающих, — вроде самой Энн и ее брата. Разговор о черном рынке и войне позволил им разрядить свое плохое настроение на безличной теме, но догадки о продолжительности войны снова заводили их в нежелательную область. Во время войны мужчины уходят сражаться, а значит, остается меньше мужчин, готовых ухаживать и жениться, и этот вопрос волновал Эдит гораздо больше, чем Энн.

— Да, слишком долго, — согласилась Эдит. — Наверное, мне надо хоть на несколько минут прилечь. Я не устала, но боюсь, что к вечеру буду без сил.

— А кто придет к нам сегодня вечером? — спросила Энн.

— Дядя Артур и тетя Роз Мак-Генри, дядя Карти, ты и Джоби. И все. Наверное, я на несколько минут прилягу. Я, возможно, не засну, но хотя бы расслаблюсь.

— А ты не хочешь снять платье?

— Хочу, но я, наверное, пойду к себе в спальню.

— Я пойду подготовлю тебе постель, — сказала Энн.

— Спасибо. А потом, пожалуйста, попроси Мэри подняться ко мне.

— Хорошо, мама.

Энн свистнула в свисток, и Мэри отозвалась: «Да, мэм».

— Мэри, пожалуйста, поднимитесь в комнату матери.

— Сейчас поднимусь.

Энн проводила мать до лестницы, а потом вернулась в комнату Джоби. Он спал прямо на покрывале, глубоко дыша и выводя мелодию из двух нот в минорном ладу. Она укрыла его одеялом, и он даже не пошевелился.

После ленча в честь усопшего новому заведующему школами В. Карлу Джонсону дойти до своего дома пешком не составило никакого труда. Его дом находился всего лишь в квартале от жилища Чапинов, и то, что Эдит послала В. Карлу Джонсону в его офис заведующего, — расположенный в гиббсвилльской школе — приглашение быть почетным носителем гроба, указывало на некую интимность в отношениях между семьей Чапин и семьей Джонсон. От дома номер 10 по Северной Фредерик до снимаемого Джонсонами дома номер 107 на самом деле было меньше квартала, и Эдит Чапин знала этот дом давным-давно: поначалу он был ей знаком как собственность семьи Лоуренс, потом семьи Рейфснайдер, а после этого дом занимали священнослужители, преподаватели и инженеры, которые привозили в Гиббсвилль свои семьи во время длительных строительных работ. Дом этот теперь принадлежал лютеранской церкви, и потому все селившиеся в нем жильцы были людьми респектабельными.

Квартал домов с номерами от 100 до 200 на Северной Фредерик (на Южной Фредерик, улице длиной в один квартал, жилых домов вообще не было) сразу после плоского отрезка квартала, где располагался дом Чапинов, резко уходил в гору. В верхней части Северной Фредерик водителям приходилось парковать машины поперек улицы «носом» к тротуару. Преимуществом же верхней Северной Фредерик было то, что в течение довольно продолжительных зим с ее холма детишки могли съезжать на санках, но этим славились и многие другие улицы Гиббсвилля. Во всем городе не было ни одной улицы, где плоский участок тянулся бы дальше чем на квартал. Соседями Джонсона в их квартале были железнодорожный инженер, два железнодорожных пожарника, молодой хиропрактик, ветеран Гражданской войны и его незамужние племянницы, аптекарь, два продавца из магазина одежды, страховой агент, менеджер бесхозной кондитерской, официальный представитель штатского лесоводства, служащий отдела грузовых доставок пенсильванской железной дороги и сотрудник газеты. Большинство жильцов были людьми женатыми и сдавали комнаты другим жильцам, которых обычно тщательно проверяли. Комнаты сдавались только мужчинам — никогда не сдавались женщинам, — и отношения между хозяевами и жильцами были сугубо деловыми. Некоторые хозяева называли своих жильцов пансионерами, хотя еду для них никто не готовил — приготовление пищи в комнатах было запрещено, — а если жилец хотел сам себе по утрам варить кофе, это особым образом обговаривалось. Иногда пансионер, а вернее, жилец, мог неделями не видеть своего домохозяина или свою домохозяйку. Если он оставлял в передней в конверте еженедельную плату за квартиру (исключительно денежными купюрами), хозяева его не тревожили; дозволялась не более чем двухнедельная задержка с оплатой. Подтверждением тщательного отбора жильцов был «послужной список» улицы Северная Фредерик: за тридцать лет из дома было выставлено всего лишь с дюжину жильцов. На улице числилось два самоубийства, три естественные смерти, один арест за растрату казенных денег, и только девять или десять жильцов выгнали из дома за неуплату, при том что положенная в здешних домах квартирная плата была весьма скромной. Эти факты характеризовали не только квартиросъемщиков, но в ничуть не меньшей степени хозяев этих домов.

В. Карл Джонсон и его жена пока еще не взяли никаких жильцов. Должность Джонсона хорошо оплачивалась — девять тысяч долларов в год, — а так как Эми была весьма хорошенькой, особенно без очков, и ей было всего тридцать семь, Джонсонам пришлось бы проверить будущих жильцов самым что ни на есть тщательным образом. Не то что бы Эми боялась изнасилования, просто в городе Гиббсвилле, штат Пенсильвания, приличиям все еще предавалось такое серьезное значение, что жена заведующего школами должна была быть вне всяких подозрений, и потому мысли о физической близости Эми с жильцом не должны были никому даже прийти в голову. Идеальным жильцом для Джонсонов был бы, наверное, уродливый старик, но тут вставал вопрос о дочерях четы Джонсон: Карлотте было одиннадцать, Ингрид — девять, и обе были прехорошенькие, — а супруги Джонсон, опытные педагоги, были отлично осведомлены о происках старых маразматиков.

Покидая дом семьи Чапин, Эми Джонсон и не догадывалась, какой чести только что удостоилась. Пройдут дни, а то и недели, пока она по-настоящему осознает, что в городе Гиббсвилле некоторые женщины — да и мужчины — всю свою жизнь мечтали побывать в доме Чапинов, а ее пригласили в этот дом на трапезу в первый же год их проживания в Гиббсвилле. Шагая рядом с мужем, Эми взяла его под руку.

— Карл, а кто такой этот невысокий мужчина, который со всеми беседовал? Наверняка их родственник.

— Ее брат. Брат миссис Чапин, — сказал Карл Джонсон.

— А молодой человек? Это ее сын?

— Да, Джозеф Б. Чапин-младший, — сказал Карл.

— А дочь так и не спустилась вниз, или по крайней мере я ее не видела.

— Я удивился, что сама миссис Чапин спустилась вниз, — сказал Карл.

— О, она была само мужество, как мне показалось.

— Да, да.

— Там, наверное, было не меньше сотни людей, и она с каждым из них поговорила. Она даже помнила, как меня зовут.

— Не забывай: она знала почти всех, кто там собрался. Это мы были практически посторонними.

— Но в ее присутствии я не чувствовала себя посторонней. Она очень дружелюбная. И приятная.

— Особое искусство. Я это всегда говорил. Но я им, должно быть, не обладаю.

— Разве?

— В этой компании почетных носителей гроба я чувствовал себя неловко, хотя я ничуть не менее важное лицо, чем Дженкинс, Хукер или судья Уильямс. По крайней мере моя должность ничуть не менее важная. Я единственный в городе заведующий школами. Хукер не единственный здесь редактор газеты, и судья Уильямс не единственный в городе судья. И все же, когда один из них сказал мне что-то приятное, я почувствовал себя маленьким мальчиком, которого погладили по головке.

— Им следует увидеть тебя в компании учителей.

— Знаешь что? Большинство из них в компании учителей будут выглядеть не менее важными. Скажем, этот Дональдсон. Ты когда-нибудь о нем слышала? Нет, и я никогда не слышал. Но не знаю, обратила ли ты внимание на губернатора. Когда Дональдсон говорил, губернатор ловил каждое его слово. Стоит такой группе собраться вместе, как им достаточно одного взгляда, чтобы понять, кто принадлежит к их компании, а кто нет. Может, они никогда друг друга раньше не видели и понятия не имеют, кто из них чем занимается, но есть некий американский тип, или, возможно, пятьдесят таких американских типов, — это люди, в чьих руках власть.

— У тебя она тоже есть. Только иного рода.

— Она совершенно иного рода, и я, черт побери, рад, что мне не надо руководить никем из этих людей. Они бы меня просто послали к черту. И я бы пошел.

— Под иного рода властью я подразумевала то, что люди подобного сорта признают твои способности именно в твоей сфере. Речь не идет о том, можешь ты ими командовать или нет.

— Ах, ты об этом. Да, в своей области я, конечно, разбираюсь отлично.

— Это все, что от тебя требуется. Если бы губернатор ринулся через всю комнату зажечь тебе сигарету — как он ринулся к этому хромому человеку, — ты бы не почувствовал себя приятнее или важнее. Ты отвечаешь за образование трех тысяч детей и распоряжаешься бюджетом, в котором на одну только зарплату учителей идет почти полмиллиона долларов.

— Ты не поверишь, милая моя, но от твоих слов я не чувствую себя более значительным. Я чувствую себя менее значительным. Я не отвечаю за образование трех тысяч детей, и ты это знаешь лучше кого бы то ни было. Что же касается моего бюджета, то в гостиной Чапиных сейчас были люди, чье состояние — личное состояние — ничуть не меньше всех денег, отпущенных мне на зарплату учителям. Так что, милая моя, успокойся. Я просто сержусь на себя за то, что согласился нести гроб человека, с которым едва был знаком. Я не люблю, когда меня используют.

— Но они не приглашали тебя, Вальдемар. Они сочли старика Чапина важным человеком и потому пригласили заведующего школами. Так чем ты недоволен? Тебя ведь точно так же раздражает, когда подобного сорта люди школьную систему игнорируют.

Они подошли к парадной двери своего дома.

— Так и есть, забыл ключ в кармане другого костюма, — сказал Карл.

— У меня есть свой, — отозвалась Эми.

Она достала из сумочки ключ и протянула его мужу; он открыл дверь и пропустил ее вперед. Карл закрыл дверь и, положив руку ей на ягодицу, сжал ее.

— Прекрати это! — воскликнула Эми.

— Ты думала, тебе это сойдет с рук? Называть меня Вольдемаром!

Она улыбнулась.

— А я думала, заметишь ты или нет?

— Я тебя предупреждаю: если ты еще хоть раз назовешь меня Вальдемаром, я тебе такое задам… прямо на главной улице.

— Задашь и пожалеешь, — сказала она. — Интересно, сколько мы здесь продержимся, если ты себе такое позволишь.

— «Так почему вы уехали из города Гиббсвилля, штат Пенсильвания?» — «Видите ли, я шел по главной улице, а моя жена назвала меня моим настоящим именем, и тогда я в отместку схватил ее за ягодицы. У нее такая миленькая маленькая попка, только теперь она уже не такая маленькая».

— Ладно, ладно. Хочешь чашку кофе с сахарином?

— Хочу Только сначала я поднимусь наверх и переоденусь. Знаешь, почему заведующим школами платят больше? Потому что они должны все время ходить в костюмах, а учителя могут ходить в обычных брюках и пиджаках.

— И смени галстук, — сказала Эми.

— Я спущусь через минуту, — сказал Карл.

— Черные галстуки напоминают о похоронах.

Эми Джонсон поставила на плиту чайник, отнесла на место пальто и шляпу и достала чашки, блюдца, ложки, молоко и сахарин. Карл появился в кухне, как раз когда закипела вода в чайнике. В руках он держал пиджак и жилет, которые повесил на спинку кухонного стула.

— Если бы ты не был Фи-бета-каппа, ты бы носил жилеты?

— Как было б здорово, если б ты мне платила по доллару каждый раз, когда задаешь этот вопрос.

— Но каждый раз ты даешь мне разные ответы, — сказала Эми.

— Что ж, дай-ка мне подумать, что тебе ответить на этот раз, — сказал он. — Если бы у меня не было ключа Фи-бета, я бы не носил жилета.

— Такой ответ я уже слышала.

— Так я и думал, — вздохнул Карл. — Итак, стал ли бы я носить жилет, если бы я не был Фи-бета? Если ты не носишь жилет, то не носишь и ключ. Станет ли человек носить жилет, если у него нет ключа Фи-бета? Но можно подойти к этому и по-другому. У человека есть ключ, но он не носит жилеты. Если у него нет ключа, станет он носить жилеты или нет?

— Лучше пей кофе, — сказала Эми. — Ты пойдешь в офис прямо сейчас?

— Как только выпью кофе и выкурю сигарету.

— Почему бы тебе не побыть дома подольше? Скоро придут дети. Ты сегодня, наверное, будешь работать допоздна, а то у тебя была бы возможность их повидать.

— Может, и останусь.

— Почему бы и нет. Ты уже и так отработал целый день. Правда, никто не засчитает за рабочий день посещение таких важных похорон. Многие люди скажут: этому школьному учителю здорово повезло, что он оказался рядом с такими влиятельными людьми.

— И они в некотором роде будут правы.

— А я отказываюсь называть это везением. Мы с тобой работали не покладая рук.

— Так же как и многие другие наши знакомые. Поэтому, можно сказать, мне повезло в том, что я достиг столь высокого положения, но не повезло в том, что я не научился использовать других людей. Возьмем, к примеру, Брайса Конли. Ты только представь себе, чего бы мог сегодня добиться Брайс Конли, попав в компанию всех этих шишек.

— Но ты не забывай, какую роль в этом сыграла бы Дот Конли. Они бы уже все сейчас сидели у нее дома.

— А ты можешь себе представить, что мы с тобой развлекаем эту компанию? Губернатора, партнера фирмы «Дж. П. Морган», и ему подобных.

— Нет, но я могу представить в этой роли Дот и Брайса Конли.

— Да, им бы это пришлось по душе, к тому же он получает двенадцать тысяч, а я только девять. Мы делаем то, что нам нравится, они делают то, что им нравится. Три тысячи долларов в их пользу; и с финансовой точки зрения то, что им нравится делать, на три тысячи лучше того, что нам нравится делать.

— Ты еще обгонишь Брайса и оставишь его далеко позади.

— Возможно, но в такой день, как сегодня, мне бы хотелось, чтобы у меня было больше таких свойств, как у него, и меньше принципов.

— Нет, не думаю, что тебе этого хочется.

— Пожалуй, что нет, — согласился Карл.

Он затянулся сигаретой и внимательно посмотрел на жену.

— Что ж ты такое сделала за эту пачку «Филипп Моррис»?

— Хм. Хочешь узнать? У меня, кстати, две пачки.

— Значит, ты сделала это дважды.

— Нет, только один раз. Одну пачку может достать каждый. Я достала две.

— О, ты специалист.

— Еще какой, — сказала Эми. — Завтра достану три пачки.

— Хорошо, — сказал муж, — но когда он начнет давать тебе целые блоки, я стану жаловаться.

— С какой стати тебе жаловаться? Ты ведь почти все их и выкуриваешь.

— Да, но это дело принципа. Если бы только я мог выйти и заработать свои собственные сигареты.

— Бедненький ты мой. Хочешь еще кофе?

— Наливай.

Она налила кофе, а он наблюдал, как в нем растворяется сахарин.

— Ну, о чем ты сейчас думаешь? — спросила Эми.

— О чем думаю? Ну… в данную минуту о Гиббсвилле. Занятное местечко.

— Чем же оно занятное?

— Разумеется, каждый город по-своему занятен, но жизнь в этом городе будет весьма занятной. Это единственное место, где мы с тобой начинаем в общем-то с нуля. Когда поступали в колледж, многое о нем знали заранее. Мы кое-что знали о Колумбийском университете, мы слышали и кое-что знали о Нью-Йорке. Что же касается других городов, где мы работали, то либо у тебя с ними была какая-то связь, либо у меня, либо у нас обоих.

Эми хмыкнула.

— Я об этом городе узнаю все больше и больше. Этот город какой-то незаконнорожденный. Он считается шахтерским — или по крайней мере так его нам представляли, — но на улицах не видно ни одного шахтера.

— Он столица угольной промышленности, вроде Скрантона.

— Да, но похоже, что многие так называемые высокопоставленные семейства города с углем не имеют ничего общего. Одни из них владеют фермами, другие — лесами. Маленькими фабриками. Сталелитейными заводами. Фабрикой шелка. Фабрикой по пошиву мужских рубашек. Город профессионалов. На днях я видел список жителей этого города, окончивших колледж, и в нем были представлены все до одного основные университеты и колледжи Восточного побережья и Среднего Запада, за исключением одного. Знаешь какого?

— Йеля?

— О нет. Тут ребят из Йеля полным-полно. Но ты почти что угадала. Я не нашел в нем ни одного выпускника Гарварда. На первом месте Государственный университет Пенсильвании, потом Лихай — наверное потому, что у многих здесь инженерное образование. Потом Университет Пенсильвании, потом Йель, а после Йеля, кажется, Лафайет или Муленберг.

— Кто-нибудь из Иллинойса?

— Да, я же тебе сказал: представлен весь Средний Запад.

— Кто из Иллинойса?

— Человек по имени Сэндерс, он работает на электрическую компанию. Выпускник класса 1922 года. Я с ним еще не встречался. Он был в Зета-пси.

— А для чего предназначался этот список?

— Они подумывают основать Университетский клуб. Они уже однажды пытались это сделать много лет назад, но ничего не получилось, потому что те, у кого были деньги, чтобы стать членом частного клуба, уже вступили в клуб «Гиббсвилль». Но теперь очередь на вступление в «Гиббсвилль» уходит в заоблачные высоты, а некоторым хочется куда-нибудь пойти, и не только в Элкс.

— Наверное, хотят сбежать от своих жен.

— Вполне возможно.

— И ты собираешься вступить в этот Университетский клуб?

— Я еще ничего не решил. С одной стороны, клуб «Гиббсвилль» мне подходит несколько больше, но и в новом клубе есть свои преимущества.

— Как заведующий школами, ты вступишь в клуб «Гиббсвилль», а как славный парень — в новый клуб. Верно?

— Мне сказали, что я могу вступить в клуб «Гиббсвилль» по особому распоряжению.

— А это особое распоряжение освободит тебя от вступительного взноса и уплаты членских взносов?

— Нет, — ответил Карл, — но, возможно, мне не придется ничего платить за членство в новом клубе.

— Тогда вступай в новый клуб.

— Ты это серьезно?

— Я не шучу. Этот клуб тебе по средствам, и лучше быть членом клуба, который тебе по средствам, чем того, который, как известно, мало кому по карману.

— Знаешь, а ты права, — сказал Карл. — Я скажу ребятам из клуба «Гиббсвилль»…

— Что ты вступаешь в новый клуб бесплатно.

— Нет, тогда они подумают, что я им намекаю на бесплатное членство в клубе «Гиббсвилль».

— И что с того?

— Нет, так не годится.

— Если «Гиббсвилль» упростит твое вступление в их клуб, значит, они тебя хотят, а иначе ты не можешь себе позволить в него вступить.

— А может быть, я не могу себе позволить в него не вступить.

— Но ведь когда тебя взяли на твою теперешнюю должность, ты не был членом «Гиббсвилля». Проблемы, проблемы. Но именно эта меня не особенно трогает. Кстати, а сколько стоит «Гиббсвилль»?

— Кажется, двести долларов вступительный взнос и сто долларов — ежегодно.

— Что ж, проблема, считай, решена. Если только ты не хочешь там несколько раз выступить, получить за это плату, а потом уже вступить в клуб.

— Они, наверное, захотят, чтобы я сначала стал членом клуба, а потом уже выступал.

— И бесплатно. Иными словами, они хотят содрать с тебя триста долларов для того, чтобы лишить тебя возможности заработать несколько сотен долларов. Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне нравится «Гиббсвилль». А что было у тебя на уме, когда ты заговорил о клубе «Гиббсвилль»?

— Что было? Первоначально?

— Да, до того как ты заговорил об этих клубных делах, которые мне, скажу тебе, ничуть не по душе. Три сотни долларов. Давай составим список того, на что эти три сотни можно употребить, и посмотрим, на каком месте окажется этот клуб. Страховка, дантист, медицинские счета, одежда для подрастающих детей, деньги на отпуск, десять платьев для меня, четыре костюма для тебя, военные облигации, новая стиральная машина — после войны. Чем длиннее список, тем ниже в нем опускается клуб.

— Они хотят, чтобы мы вступили в частный клуб.

— После войны, если еще будем здесь, мы вернемся к вопросу о частном клубе. Членами клуба быть совсем не плохо. Дети могут плавать в бассейне, играть в теннис, но давай подождем и посмотрим, останемся ли мы в Гиббсвилле — в этом занятном городке.

— Именно об этом я и говорил.

— Знаю. И мы наконец к этой теме вернулись. Ты говорил о том, что это город профессионалов.

— Точно, — сказал Карл. — Так вот, например, Шенектади в штате Нью-Йорк — город профессионалов, там живут инженеры-электрики и разные другие подобного сорта люди. А Гиббсвилль интересен своим разнообразием, и мы с тобой этого не ожидали. Ты знаешь, сколько в этом городе пивоваренных заводов?

— Много.

— Пять.

— Это много, верно же?

— Конечно, много, — сказал Карл. — Я думаю, что после войны этот город расцветет. Сначала, конечно, дела пойдут на спад. После войны это обычная история. Но все будет не так уж плохо, как могло бы сложиться, если б город рассчитывал только на угольную промышленность. По всей стране пойдет большое строительство, и здесь тоже. А что это значит? Как это отразится на нас? Школы в стране станут больше и лучше, и работа заведующего школами будет считаться куда более значительной. А в наших краях и подавно, потому что с таким количеством специалистов и людей с высшим образованием школьное образование станет необычайно важным. Если бы мы жили в фабричном городке, где большинство людей заняты физическим трудом, то есть жил бы в основном рабочий класс, то, как ты сама понимаешь, все сложилось бы по-иному. Меньше интереса к образованию. А каждый человек с высшим образованием хочет, чтобы и у его детей было высшее образование, и на меньшее он не согласен. Так что люди начнут проявлять активный интерес к образованию.

— И думать, что разбираются в этом лучше тебя.

— Пусть они так думают; главное — чтобы дали мне возможность этим заниматься, — сказал Карл.

— Ты впервые с таким энтузиазмом живописуешь Гиббсвилль. С чего это вдруг? Ты давно вынашивал эти мысли или они вдруг ни с того ни с сего на тебя снизошли?

— И то и другое. Я ко всему присматривался, изучал, прогуливался по городу, разговаривал с людьми. Но наверное, вдохновил меня все-таки сегодняшний поход на похороны. Этот человек ничего особенного не сделал, ничего существенного не добился и, судя по тому, что я слышал, не был особенно популярен… и тем не менее ты видела эти похороны. Это было впечатляющее зрелище. Я спросил себя: «Что, если бы я умер? Сколько бы людей пришло ко мне на похороны?» Так вот, если отставить в сторону мрачность самого события, меня все это вдохновило. Это хороший город, Эми. И даже если нам придется здесь прожить до конца своих дней, это будет не так уж плохо.

— Возможно.

— Неужели ты не в силах проявить хоть немного энтузиазма? Я многого не прошу, но хотя бы немного.

— Я сохраню свой энтузиазм для тех времен, когда он тебе понадобится. А сейчас тебе его и так хватает.

— Да?

— Я сегодня тоже кое о чем размышляла — если, конечно, тебе интересно знать о чем.

— Конечно, интересно.

— Так вот: я поставила себя на ее место — на место миссис Чапин. Пришло множество людей, пришли влиятельные, уважаемые лица, собрались толпы на улицах, было все, кроме разве что духового оркестра. Но что у нее осталось? У нее нет теперь мужа, ее дочь, насколько я понимаю, нечто вроде нимфоманки, у нее сын, который ничего в жизни не добился и скорее всего не добьется. Тебя все это вдохновило, а на меня, если хочешь знать, все это произвело гнетущее впечатление.

— Ну да?

— И что самое худшее, я не испытываю к ней ни капли сочувствия.

— Почему же это?

— Я скажу тебе почему, — ответила Эми. — Я ее совершенно не знаю, но я почувствовала, что в этой семье она самый сильный человек и все, что в этой семье случилось, результат ее действий.

— Ее бездействия?

— Нет, это как раз ее действий. Это ее вина. Я бы не хотела иметь такого врага, но я бы не хотела иметь и такого друга.

— О, кажется, вернулись домой девочки, — сказал Карл.

И громко крикнул:

— Карли, Инг! Идите сюда, поцелуйте папу.

— Девочки, мы на кухне, — позвала дочерей Эми.

На кухне дома номер 10 по улице Северная Фредерик Мэри Лаулэн беседовала с поварихой Мариан Джексон и ее мужем Гарри Джексоном — дворецким и шофером в одном лице. Гарри сидел развалившись на стуле «Моррис» — самом комфортабельном стуле на кухне, — курил трубку и потягивал из чайной чашки водянистое виски. На нем были брюки от его шоферской ливреи, белая рубашка и черный галстук. На одном конце большого стола сидела, скрестив руки, его жена, на другом конце стола, вертя в руках пустую чашку, — Мэри Лаулэн.

— А расстройства в ней ни на каплю, что при таких обстоятельствах просто невероятно, — сказал Мэри Лаулэн. — И стоит ей коснуться головой подушки, она тут же крепко засыпает, но…

— Откуда ты знаешь?

— Откуда я знаю? Да я уже служу тут не один год. Стоит мне утром посмотреть на вмятины и контуры подушки, и я уже знаю, как человек на ней спал, знаю лучше того, кто спал в этой же комнате, и даже тех, кто спал в той же постели. Спроси у Мариан, так это или нет.

— Это правда, — сказала Мариан Джексон.

— Если кто использует свою необычайную наблюдательность, которой его одарил благословенный Господь, то чего только этот человек не заметит. Глянешь утром на постель, и все тайное становится явным, а так как я все это время была при ней и ее покойном благоверном, я много чего интересного узнала за эти годы.

— Тебе бы надо было идти в сыщики, — сказал Гарри Джексон.

— Именно этим я в каком-то роде и была, — сказала Мэри Лаулэн. — Спроси свою жену, так это или не так.

— Так, — подтвердила Мариан.

— Я могу почти точно назвать день, когда они прекратили свои отношения как муж и жена.

— Назови этот день, — сказал Гарри.

— Сейчас не могу, но тогда могла, — сказала Мэри. — И это было не тогда, когда они поставили односпальные кровати. Это случилось уже потом.

— А ты об этом знала? — спросил Гарри жену.

— Хм. В то время — да.

— Как часто Дж. Б. вставал ночью помочиться? — спросил Гарри.

— Нет никакой нужды в такой вульгарности, — сказала Мэри. — Совершенно никакой. Но я могла бы тебе сказать и это тоже.

— Да брось. Сколько раз он вставал за ночь?

— Я знала, что у него проблема с почками, правда же, Мариан?

Мариан хмыкнула.

— Об этом можно узнать по состоянию постели?

— Этого я не говорила, но мы с Мариан знали, правда, Мариан?

— Как же это вы знали?

— Пусть Мариан расскажет тебе, когда я уйду. Мне не хотелось бы продолжать эту беседу, — сказала Мэри. — Джоби нужен ранний завтрак. Он уезжает завтра утром семичасовым поездом. Еды, он, наверное, никакой не захочет, только крепкий кофе.

— Пьяный щенок.

— Я удивляюсь, что он не запил намного раньше, — сказала Мэри. — И лучше уж он там один наверху, в своей комнате, чем где-нибудь в клубе «Гиббсвилль», или в баре отеля, или где-нибудь еще, бог знает где. По крайней мере он уснул, а не отправился куда-нибудь шататься. Если б он в такой вечер отправился шататься по городу, это было бы уже последней каплей. Она бы уж ему дала прикурить. А так она делает вид, что понятия не имеет, в каком он состоянии. Она все знает, но виду не подает. Положиться-то ей в общем-то не на кого… тут ей, пожалуй, надо отдать должное. Но за последние четыре дня самый приятный сюрприз — Энн Чапин. Я бы ей за поведение поставила самую высшую оценку.

— А чего ты от нее ожидала?

— То, что я от нее ожидала, и то, что она делала, две совсем разные вещи, такие разные, что их нельзя и сравнить. Да, Энн Чапин Мазгроув, надобно тебе отдать должное. В тебе все же есть кое-что стоящее, пусть даже оно вышло наружу только после такой беды.

— Стоящее, стоящее. Да я знаю эту семью всю свою жизнь. Конечно, в каждом из них есть что-то хорошее, — сказал Гарри.

— А я что, сказала обратное? — спросила Мэри.

— Не нравится мне твоя критика.

— А кто только минуту назад назвал парня пьяным щенком?

— Я говорю про Энн. За все время, что тут работаешь, ты уж могла в ней разобраться, — заметил Гарри.

— У него к Энн слабость, — сказала Мариан. — При Гарри никогда не говори о ней ничего плохого.

— Мне кажется, я сказала, что ей нужно отдать должное, — возразила Мэри.

— Да ты первый раз сказала о ней что-то хорошее, первый раз с тех пор, как ты в этом доме работаешь, — сказал Гарри.

— Ладно, успокойся, Гарри Джексон, — сказала Мэри.

— Я рад, что у меня есть дела поважнее, чем разглядывать простыни.

— Эй, эй, эй, эй, эй. Не надо, голубчик, переходить на личности. Не надо переходить на личности. Имей себе на здоровье своих любимчиков, если уж тебе так этого хочется. Но не надо переходить на личности и не надо лишать меня права выражать свое мнение, потому что никто не посмеет сказать Мэри Лаулэн, чтоб она заткнулась, и никто не смеет указывать Мэри Лаулэн, как ей о ком-то думать. Верно, Мариан?

— Давайте все успокоимся, — сказала Мариан.

Послышался свист в переговорной трубке.

— Ну что еще теперь? — проворчала Мэри Лаулэн, подходя к трубке.

— Да, мэм, — произнесла она.

— Мэри, поднимитесь, пожалуйста, в спальню матери, — попросила Энн.

— Поднимаюсь.

Она посмотрела на Джексонов.

— Легок черт на помине, или мне следует сказать: «Легок ангел на помине»? — проговорила она. — Требуют там — наверху.

Поезд номер 15, который обычно отбывал из Гиббсвилля в Филадельфию в четыре десять пополудни, задержался на пятнадцать минут из-за непредвиденного выхода Эдит Чапин к ее гостям. Господа Уикс, Киркпатрик, Харрисон и адмирал уезжали на поезде номер 15, к которому прицепили частный вагон президента железнодорожной линии, и именно в этом вагоне они и отправлялись в Филадельфию. Киркпатрик, единственный среди них житель Филадельфии, пригласил Уикса, Харрисона и адмирала отобедать вместе с ним в «Юнион Лиге», но Харрисон и Уикс сказали, что торопятся в Нью-Йорк, а адмирала ждали в Вашингтоне. Адмирала встретил автомобиль Военно-морских сил, Киркпатрик отправился домой на такси, а Харрисона и Уикса встретил любезный молодой человек, который был им совершенно незнаком, но который знал их обоих. Он проводил их к черному лимузину «линкольн», который сначала отвез Уикса на вокзал, расположенный на Брод-стрит, а потом Харрисона — в клуб «Филадельфия». Там Харрисон присоединился к двум своим приятелям, а любезный молодой человек, который был членом этого клуба, поднялся наверх играть в домино.

Уикс попал в свою квартиру на Восточной 71-й улице к самому концу — шумному концу — коктейльной вечеринки. По странной случайности из восьми — десяти гостей, которых он встретил в передней своей квартиры, ни один не был ему знаком; его окинули равнодушным взглядом, каким обычно встречают незнакомца, опоздавшего на такого рода вечеринку. Он поднялся по винтовой лестнице наверх, к себе в спальню. Дверь была закрыта. Он открыл ее и увидел молодого человека лет тридцати пяти — он стоял рядом с туалетным столиком Уикса и переодевался. На нем была белая рубашка, черный галстук и фрачные брюки.

— О, здравствуйте, мистер Уикс, — сказал он.

— Здравствуйте.

— Миссис Уикс сказала, что я могу здесь переодеться.

— Конечно, разумеется.

Помимо валявшейся на кровати дорожной сумки из телячьей кожи на полу лежал странной формы чемодан.

— Я сказал ей, что смогу сегодня работать, но только не в военной форме, так что принес с собой фрак и здесь переоделся.

— Понятно, — сказал Уикс, и теперь он действительно понял.

И наконец узнал этого парня — аккордеониста, которого часто видел в Нью-Йорке и на Лонг-Айленде.

— Славная вечеринка.

— Рад это слышать. Я, похоже, едва успел к завершению.

— Думаю, еще часа полтора она протянет, но я сказал миссис Уикс, что мне сегодня надо рано в койку. Она не возражала.

— Да, жаль, что я не приехал раньше, когда вы играли.

— Хотите, мистер Уикс, наиграю вам тихонько пару куплетов из «Розовой комнаты»?

— О нет, спасибо, — сказал Уикс.

— А как поживает мистер Кларк?

— Хорошо поживает. Лучше некуда, — сказал Уикс.

— Эти старые мелодии я могу исполнять только при вас и при мистере Кларке.

— О, он намного лучше меня.

— Да нет, вы почти на равных. И потом, вы помните некоторые мелодии, которых он не помнит.

— Не так уж много и помню. Хотите выпить рюмочку перед уходом?

— Ну-у… С вами я бы одну выпил.

— У меня здесь только шотландское виски, — сказал Уикс.

— Ну вы же знаете: по мне, лучше виски ничего и нет.

— Похоже, придется обойтись безо льда.

На туалетном столике стоял граненого стекла графин и два стаканчика. Они налили виски и, зайдя в ванную комнату, разбавили водой из-под крана.

— Всего наилучшего, мистер Уикс!

— Всего наилучшего. — Уикс выпил и закурил сигарету. — Был сегодня на похоронах. Никогда не хожу на похороны, или, вернее, я говорю, что никогда не хожу на похороны. Похоже, последнее время я только и делаю, что хожу на них.

— Ага, — отозвался парень.

Его фрак уже был уложен в дорожную сумку, и на нем была теперь армейская форма.

— Ездил в самую Пенсильванию и обратно, и все это в один день. Не самое приятное занятие для человека моего возраста.

— Пенсильвания. Уж я в этом штате поработал. Будь здоров сколько. И моя первая жена тоже оттуда.

— Ну да? — сказал Уикс.

— Практически «одноночка», как мы называем их в наших джаз-бандах. Насчет девицы ничего плохого не скажу, но ее родители! Господи Боже, ну и задали ж они мне жару. Не хочу об этом даже говорить. — Парень надел кепку. — Ну, я пошел.

— А вам заплатили?

— О да — благодарю вас. Миссис Уикс, знаете ли, всегда с чеком наготове. И платит она щедро.

— Отлично. Спасибо, что пришли, и скоро снова увидимся — я надеюсь.

— Конечно, мистер Уикс. И не расстраивайтесь. Вы понимаете…

— Разумеется.

Парень, волоча сумки, ушел, а Уикс сел на кровать, снял ботинки и надел кожаные потрескавшиеся тапочки. В дверь постучали, и в комнату вошла жена.

— Привет, дорогая.

— Привет, милый.

Она поцеловала его в лоб и щеку.

— Присоединишься к нам, или ты устал? Я слышала, когда ты пришел.

— Я бы лучше остался здесь, если только они не знают, что я пришел, — сказал Уикс. — Слушай, а как зовут этого парня — аккордеониста?

— Чарли. Чарли Бонжорно.

— Точно. Я почти был уверен, что знаю его имя, но фамилию никак не мог вспомнить.

— Я ему сказала, что он может здесь переодеться. Ему можно доверять, он славный.

— Разумеется. Я просто не мог вспомнить его имя. Славный парень. А как насчет обеда? Эти люди остаются на обед?

— Я никого не приглашала. Но могу пригласить.

— Нет-нет, не надо.

— Они все скоро уйдут, и мы можем здесь пообедать. А может, ты хочешь пойти в «21» или какое-то другое местечко?

— У меня полно работы.

— Я могу выпроводить тех, кто еще остался, и мы можем пообедать вдвоем. Тягостное мероприятие?

— Поездка не из приятных.

— А как Эдит Чапин?

— О… Блистательна. Как всегда, просто блистательна.

— Как и твое описание? Я имею в виду описание Эдит.

Уикс улыбнулся.

— Ты зришь прямо в корень, — сказал он. — Эдит никогда меня не любила, и никогда любить не будет, но теперь по крайней мере у меня больше нет необходимости с ней видеться.

И он принялся тихонько насвистывать «Розовую комнату».

Губернатор, его личный секретарь Генри Лобэк и Майк Слэттери пили кофе и ели домашние пончики в маленькой игровой комнате клуба «Гиббсвилль».

— Майк, ты ставишь меня в трудное положение.

— В смысле дела Черновского? — спросил Слэттери.

— Я не могу его помиловать и считаю, что ты должен это понять. Ты все о нем прочел?

— Нет, — сказал Слэттери.

— Ты читал хоть какие-нибудь показания свидетелей или материалы апелляции?

— Нет, — ответил Слэттери.

— На чье же мнение ты полагаешься? — спросил губернатор.

— Юридическое мнение? Одного местного парня. Хорошего адвоката. Он сказал, что помилование можно обосновать.

— А мне сказали противоположное, — заметил губернатор. — Кому нужно это помилование?

— Кое-кому из наших ребят. Губернатор, это важно. Речь тут идет об избирателях-поляках второго поколения. Мы с вами, возможно, ошибаемся, считая, что поляки всего лишь безграмотные шахтеры. Это уже не так. На днях я видел список: сколько молодых поляков служат в военных частях. Я имею в виду, у нас в стране, губернатор. И это был точный список, составленный по церковным записям, для того чтобы не упустить из виду ребят, которые американизировали свои фамилии. Нам хотелось бы, чтобы Черновского помиловали. Для нас это будет большое дело.

— Я еще немного об этом подумаю, но честно говорю: обещать ничего не могу.

— Понятно, — сказал Слэттери. — А как насчет дела Шнейдера?

— Это… — начал секретарь губернатора.

— Я знаю, — прервал его губернатор. — Автомобили. Тут я, думаю, смогу для тебя, Майк, что-то сделать.

— Мы были бы вам очень благодарны, — сказал Слэттери.

— А нам нужно что-нибудь попросить у Майка? — спросил губернатор своего секретаря.

— Нет, сэр, — ответил секретарь.

— Так я и думал, — сказал губернатор. — У тебя, Майк, всегда все или почти все под контролем, поэтому, когда ты обращаешься с просьбой, тебе очень трудно отказать. Прошу прощения за дело Черновского. Так, что еще? Когда ты и миссис Слэттери приходите в особняк к нам на обед?

— Мы надеялись, что, пока вы в городе, вы отобедаете у нас.

— К сожалению, я завтра должен быть в Эри, но поблагодари свою жену за меня. Как поживают твои дочки?

— Спасибо, хорошо, — сказал Слэттери.

— Генри, могу я сделать что-нибудь для тебя? — спросил губернатор.

— Не думаю, благодарю вас. Я бы хотел замолвить словечко за Черновского, за его помилование, но, похоже, это дело пропащее.

— Ну, не совсем пропащее. Ему грозит пожизненное, так что не сдавайтесь.

У губернатора, когда он начинал раздражаться, была привычка часто похлопывать себя по колену. И сейчас он принялся часто похлопывать себя по колену.

— Джо Чапин оставил приличное состояние?

— Эдит получит больше миллиона, — сказал Майк Слэттери.

— Чистыми?

— Чистыми, — ответил Слэттери.

— Что ж, ей повезло. На то, чтобы получить мою должность, у Джо ушли бы все эти деньги, а то и больше. Почему ему так этого хотелось?

— Почет, — сказал Слэттери. — И еще среди его предков был губернатор, где-то в 1830-х или 40-х — примерно в это время. И потом, у него были и другие мысли.

— Какие же?

— То, о чем мечтает каждый американский мальчишка, — сказал Слэттери.

— Ну, не этот американский мальчишка, — сказал губернатор. — Закончится мой срок, я уеду в Эри и там и останусь.

— Зачем вы, губернатор, такое говорите?! — воскликнул Слэттери.

— Майк, меня ублажать дерьмом не надо. Я хочу пожить подольше и посмотреть, как растут мои внуки. У меня целая комната забита сувенирами, и мое имя уже выбито не на одной табличке, и в книге записей я буду числиться губернатором. Все, что мне теперь надо, — это еще немного продержаться на свободе, и тогда я смогу откинуться в кресле и расслабиться. Пусть каждый сукин сын, который мечтает стать президентом Соединенных Штатов Америки, попробует побыть пару лет губернатором Пенсильвании. Тому Дьюи, может, и нравится его работа, но я его вообще не понимаю. Так что, Джо Чапин считал, что у него был шанс?

— Он никогда об этом открыто не говорил, — сказал Слэттери.

— Я и не знал, что он был настолько честолюбив, — сказал Лобэк. — Губернатором — я понимаю. Но президентом?

— По крайней мере у него было столько же шансов стать президентом, сколько шансов стать губернатором, — сказал Слэттери.

— Аминь, — сказал губернатор. — Я думаю, что Майк, несмотря на свою язвительность, прав. Полагаю, в этой стране полно ребят, которые тайно мечтают стать президентами. Интересно, почему я об этом никогда не мечтал? Наверное, потому, что губернаторство мне казалось настолько трудно достижимым, что Белый дом вообще представлялся где-то за горизонтом. А знаете что? Эта беседа меня как-то расслабляет. Я начинаю понимать, по-настоящему понимать, что осуществил мечту своей жизни. Мысль весьма успокоительная. Но теперь я начинаю думать, что, если бы мечтал стать президентом, я бы им, возможно, и стал. Джентльмены, перед вами человек, ужаленный носителем президентского вируса, и если вы считаете себя моими друзьями, вы не позволите, чтобы местные ребята даже выдвинули меня в кандидаты. Я это говорю без шуток.

— А мы ваше желание, возможно, и не уважим, — сказал Слэттери.

— Послушай, Майк…

— Вы можете понадобиться партии, — перебил губернатора Слэттери.

— Майк, если ты это не прекратишь, я тебя надую с предложением Шнейдера. Я хочу уйти в отставку, пока еще могу передвигаться по площадке для гольфа и ловить в речке форель. Но подумайте только — Джо Чапин! Джентльмен Джо. Джо кончил Гарвард?

— Йель, — сказал Слэттери. — И Высшую юридическую школу Пенна.

— Даже не Высшую юридическую школу Гарварда. Всегда считал Джо гарвардским парнем, но, наверное, таких типов немало и в Йеле. Всегда вежлив и вроде бы готов повеселиться, но при нем почему-то казалось, будто у тебя либо ширинка расстегнута, либо галстук на боку.

— Губернатор, вы просили мне напомнить, когда… — начал секретарь.

— Ты прав. Господа, очень рад был снова с вами повидаться и, наверное, посидел бы с вами и поболтал подольше, но пора двигаться. Генри, когда будешь в округе Дофин, загляни ко мне. Постарайся не забыть. А ты, Майк, будешь на следующей неделе на совещании в Филадельфии?

— О, разумеется, с благословения Божьего, — ответил Слэттери.

Они пожали друг другу руки и надели пиджаки.

— Рид, достаньте мне номер газеты Боба Хукера, чтобы я мог почитать в машине. Сможем мы взять его внизу? Не хотелось бы заезжать к Хукеру в контору — это отнимет еще добрый час, а я хочу подремать по дороге.

— У них внизу лежат газеты, — сказал Слэттери. — Клуб получает с полдюжины номеров. До свидания, губернатор, и еще раз спасибо, что приехали. Не стану говорить, что Джо оценил бы это, но с практической точки зрения для демонстрации солидарности это было доброе дело.

— Очень правильный шаг, — сказал Лобэк. — Джо был по-настоящему предан партии, и простым людям приятно видеть, что это ценится.

— Поэтому я и приехал, — сказал губернатор. — Всего доброго, господа.

— Мы вас проводим к машине, — сказал Слэттери. — И тем самым произведем на людей хорошее впечатление.

— Ты, Майк, льстивый ирландец, вот ты кто, — сказал губернатор.

— Ага. Один из этих блестящих иммигрантских парней, — сказал Слэттери. — Если вы не поостережетесь, мы тут скоро всем начнем заправлять.

— О чем ты говоришь? Вы уже заправляете, — сказал губернатор, махнул на прощание рукой и укатил.

Слэттери и Лобэк провожали глазами лимузин, пока тот не миновал Шестую улицу, а потом вернулись в клуб.

— О Шнейдере он позаботится, а вот с Черновским мы прокололись. Здорово прокололись. Кто-то подкатился к нему первый. А губернаторы подобные вещи, как правило, упускают.

— Какие именно вещи, Майк?

— То, что за этим стоит, — далекоидущие последствия. Меня не волнует приход, в котором состоит сам Черновский. Пусть это волнует ответственного за выборы в его районе. Но сделать широкий жест избирателям-католикам было бы совсем не плохо. Ведь этот округ, Генри, по праву должен быть стойким, преданным демократам округом. Рабочий люд. Новые иммигранты или второе поколение. Но мы крали у них голоса, потому что мы организованны. Но теперь они организованны и разворачиваются на полную катушку. Между прочим, этот парень в Вашингтоне, как я слышал, серьезно болен.

— Я тоже это слышал, — сказал Лобэк.

— А этот Гарри С. Трумэн… Я мало что о нем знаю, и, будь уверен, если я не знаю, то и люди о нем не знают. Бесцветный. Незначительный. Но не будем из-за него преждевременно волноваться. Теперь же меня просят — и на полном серьезе — получить помощь от губернатора, а это совсем не просто.

— Тебе, Майк, просто нет цены, — сказал Лобэк.

— Пошли поздороваемся с Билли Инглишем, — сказал Майк.

Старик Инглиш покоился в кресле возле одного из широких, выходивших на улицу окон читальной комнаты. Он сидел, облокотившись на подлокотники кресла, а кисти его рук свисали с подлокотников и порхали в воздухе, точно следуя ритму какой-то неслышимой музыки.

— Добрый день, Билли, — сказал Генри Лобэк.

— О, добрый день. Кто это?

— Генри Лобэк и Майк Слэттери.

— Привет, Билли, — сказал Слэттери.

— Привет, Майк, привет Генри. Присаживайтесь, — сказал доктор. — Да, Джо больше нет. Еще одного милого лица не стало. С тех пор как случилась беда с моим зрением, я теперь, похоже, всегда, думая о людях, вспоминаю их лица. Мне не удалось научить себя узнавать людей по голосам. Я буду скучать по Джо.

— И я тоже, — сказал Лобэк.

— С тех пор как я переехал жить в клуб, мы с Джо каждую пятницу вместе ходили на ленч, если только он не был в отъезде или в суде. Он держал меня в курсе того, что происходит, и обычно читал мне статьи из «Таймс» или «Ньюсуик», что-нибудь интересное, чего не передавали по моему маленькому радио. — Доктор вложил ладонь в ладонь и стал поглаживать перстень с едва различимым гербом — этот перстень он носил постоянно и снимал только перед операциями. — А раз в месяц я приходил на улицу Фредерик на обед. Эдит принимала меня примерно раз в месяц. Я никогда не забуду, как они были ко мне добры, когда умер Джулиан. И конечно, когда умерла миссис Инглиш. Беда с моими глазами… Мне бы так хотелось увидеть молодого Джоби и Энн. Ведь я ввел их в этот мир.

— Точно, так оно и было, верно? — сказал Лобэк.

— Да, Энн родилась немного раньше, чем мы ожидали. Я бы даже назвал ее ранней пташкой. В три часа ночи. А Джоби, мне кажется, родился где-то после полудня. Но Энн… я из-за нее не спал всю ночь. Я ей это столько раз повторял. У Чапинов тогда работала та же самая Мариан, что у них сейчас. Она мне позвонила и сказала, что присмотрит за Эдит, а Гарри, их слуга, к тому времени как я оделся, уже ждал меня с машиной. Большой такой «пирс-эрроу», с фарами на крыльях. Помните такие?

— Помним, — сказал Слэттери. — Конечно, помним.

— Майк, у тебя тоже был такой, — сказал доктор.

— Нет, моей первой большой машиной был «кадиллак», и я его купил у Джулиана.

— Правильно, правильно. Я вспомнил.

— А у меня был «пирс-эрроу», — сказал Лобэк. — Отцовский.

— Точно, точно, — сказал доктор. — Занятно, я помнил, что у одного из вас, молодых людей, был «пирс-эрроу», только я перепутал, у кого. Мне-то он был не по карману. На такую машину бензина не напастись. Что ж, господа, пожалуй, пойду к себе наверх. Генри, ты не против проводить меня до лифта? Я его и сам могу найти, но раз уж тут случился мой приятель…

— Конечно, провожу, — согласился Лобэк.

— До свидания, Майк, — сказал доктор.

— До свидания, Билли, — отозвался Слэттери.

— Люблю послушать программу новостей, — заметил доктор.

Майк остался ждать Генри Лобэка в главном холле, пока тот провожал доктора к лифту.

— Майк! — послышался голос Артура Мак-Генри, выходившего из бильярдной комнаты.

— Привет, Артур.

— Как насчет трех робберов?

Майк Слэттери задумался.

— Только если вам нужен четвертый.

— Нам нужен и четвертый, и третий. Я увидел тебя и Генри, и мы с Ллойдом Уильямсом подумали: может, вы с нами сыграете?

— Спроси Генри, хочет он или нет, а я сделаю так, как он решит, — сказал Слэттери. — Генри, Артур предлагает сыграть в бридж.

— Есть четвертый? — спросил Лобэк.

— Ллойд Уильямс, — сказал Мак-Генри.

— Я, Артур, пожалуй, откажусь. Спасибо за предложение, но мне надо заглянуть в офис и просмотреть почту.

— Не знаю почему, но всякий раз, когда я пытаюсь организовать бридж для Ллойда Уильямса, моим друзьям нужно срочно просмотреть почту. Хорошо бы и мне кто-нибудь что-нибудь написал. — Артур Мак-Генри улыбнулся.

— Сыграй с ним в бильярд, — предложил Слэттери.

— Похоже, придется, — сказал Артур.

— Что ж, ты его сюда привел. Он теперь на твоем попечении, — сказал Генри Лобэк.

— Я это прекрасно понимаю, — сказал Мак-Генри.

Он вернулся к судье Ллойду Уильямсу, который, сидя на высоком стуле, наблюдал за игрой в бильярд.

— Не повезло нам, Ллойд. Генри и Майк должны вернуться в свои офисы. В такое время суток найти партнеров довольно трудно. У большинства ребят уже есть свои постоянные компании.

— Направляйте на шестой, — сказал судья. — Он чиркнет — и в лузу.

— Не думаю, — отозвался игрок в бильярд, к которому был обращен совет судьи.

— Конечно, войдет, — сказал судья. — Он практически спекся.

— Спекся? — спросил игрок.

— Ну не спекся, но шар легче легкого. Сделай его справа, и он разобьет кучку. Хочешь, покажу? Ставлю пять долларов, что запросто это сделаю.

— Давайте обойдемся без споров, — сказал игрок.

Он встал в позицию и ударил по шару. Как и предполагал судья, шар чиркнул по номеру шесть и влетел в лузу. Кучка была разбита.

— Видите? — сказал судья.

— Вы были правы, — сказал игрок. — Но что теперь делать?

— Вы его недостаточно сильно вдарили. Надо было дать по нему со всей силы, — сказал судья. — Что ты сказал, Артур?

— Не повезло нам с бриджем.

— А как насчет Лобэка и Слэттери?

— Они уходят.

— И в подпорченном настроении. Они чего-то хотели от губернатора. Не знаю, чего именно, но они этого не получили. Хотя думаю, что знаю, о чем идет речь, — сказал судья. — Бей по двенадцатому, бей по двенадцатому. Не бей по ближнему. Оставь его на потом.

— Простите меня, господин судья, но здесь идет турнир, — сказал игрок.

— Неужели? — сказал судья.

— Я просто хочу обратить ваше внимание на это объявление, — сказал игрок.

— Я его не заметил. Что на нем написано? «Пожалуйста, соблюдайте тишину во время турниров». Прошу прошения. Пошли, Артур. Мы слишком расшумелись.

Судья встал и направился в читальную комнату, а вслед за ним двинулся Артур Мак-Генри.

— Как часто у них проходят турниры? — спросил судья.

— Раз в году, — ответил Мак-Генри.

— В этом году уже, наверное, поздно, но в следующем запишусь: судя по тому, что я тут видел, я могу стать чемпионом. Этих ребят, что играли, запросто обставлю пятьдесят к тридцати. В нашем кольеривилльском «Элксе» мы играм раз в десять лучше, чем эти парни. Хочешь сигару?

— Нет, спасибо, — сказал Мак-Генри.

— Выпьем по рюмочке? Я плачу.

— Да нет, я уже выпил две перед ленчем, и, наверное, выпью одну перед обедом. Но вы, если хотите, выпейте.

— Не-е, я не хочу пить в одиночку. Я уже выпил три у Чапинов. Дом у них прямо как мавзолей. Никогда раньше в нем не был. Если вдова решит от него избавиться, она его запросто продаст — как похоронное бюро.

— Не думаю, что она собирается его продавать, — сказал Мак-Генри.

— Если дадут хорошую цену, продаст. Она женщина сообразительная. Знаю, она твоя приятельница, но я ничего плохого не имел в виду. Я на своем веку перевидал предостаточно беспомощных вдов, так что когда вижу вдову, которая крепко стоит на ногах, я к ней со всем почтением. Эдит… Знаешь, кого она мне напоминает? Помнишь дело Бассо? Помнишь ту шлюху, что уговорила Бассо задушить свою жену? Я знаю, что жена Чапина женщина уважаемая, однако… Да она же твоя приятельница. Ладно, больше об этом не будем. А сколько лет Эдит Чапин?

— Пятьдесят девять.

— Она получит деньги Джо?

— Бо́льшую часть, — сказал Мак-Генри.

— Совсем не плохо для такой здоровой женщины как Эдит. Она с ними не засидится. Нет, долго она не засидится. А знаешь, что такой женщине следует сделать? Она этого, правда, не сделает. Слишком почтенная, да и городок у нас маленький. Но если бы мы не были такими лицемерами, ей бы следовало подцепить какого-нибудь блестящего парнишку на последнем году юридической школы. Какого-нибудь молодого красивого будущего адвоката. Она бы ему сняла офис, обставила мебелью, купила книг, наняла секретаршу. Помогла бы ему встать на ноги. А захочет спать с ним, тоже не возбраняется — как бы часть сделки. Я знал множество молодых ребят, которые спали с женщинами вдвое их старше за существенно меньшее вознаграждение. А уж история… история такими примерами кишмя кишит. И я не вижу в этом никакого вреда. Она получает свое маленькое удовольствие, и ему не надо начинать с нуля и сражаться с жизнью. Правда, я говорю о блестящем молодом человеке, а не о каком-нибудь тупице.

— Но блестящему молодому человеку такого рода помощь и не нужна, — сказал Мак-Генри.

— Вот тут ты ошибаешься. Блестящим молодым людям она нужна больше, чем кому бы то ни было. Что с этими блестящими молодыми людьми происходит? Они получают приглашения от крупных фирм, и те их проглатывают. Я хочу сказать, что парень, который способен защищать дело в Верховном суде, вместо этого похоронен в какой-нибудь огромной фирме.

— Не думаю, Ллойд, что я с вами согласен.

— Я и не ждал, что ты согласишься. Я и не жду, что кто-то со мной согласится, но говорю тебе: это справедливая сделка. Она лишь поддержит парня до тех пор, пока он не встанет на ноги. В чем разница между молодым человеком, который спит с женщиной постарше, и молоденькой женщиной, которая спит с престарелым мужчиной? Оглянись вокруг. Ты сам знаешь, что половина членов этого клуба платят деньги молоденьким девочкам за те или иные удовольствия.

— Половина? Это уж чересчур.

— Артур, твои собственные друзья это делают, и ты это знаешь.

— Нет, я не знаю, — сказал Мак-Генри. — Наверное, есть два-три…

— Ты думаешь, у меня на уме одни грязные мыслишки. А мне плевать, что ты думаешь, и плевать, что думают все остальные. К тебе все это не имеет никакого отношения. Просто я вижу то, что вижу, и не хочу закрывать на это глаза. Сегодня у Джо Чапина было шестнадцать почетных носителей гроба. На что бы ты поспорил, что никто из них после сорока не спал с молоденькой девочкой? Если хочешь знать мое предположение, то я вот что считаю: из них всех только доктор Инглиш и Майк Слэттери после сорока ни разу не спали с молоденькими девочками. Я не думаю, что Слэттери вообще спал хоть с кем-нибудь, кроме своей жены. А доктор Инглиш… обычно говорят, что доктора и медсестры… Так по мне, пока их невиновность не доказана, они виноваты.

— Меня вы в этот список тоже включить не можете, — сказал Мак-Генри.

— Я должен был сразу сказать: «не говоря о присутствующих». Да и я сам тоже невинен как младенец.

— А как насчет Дженкинса, из банка?

— Дженкинс?! Он с виду такой святоша, что попадает под подозрение автоматически.

— Похоже, у вас весьма низкое мнение о наших согражданах.

— Я три раза был помощником районного прокурора, два раза районным прокурором, служил в армии в Первую мировую, не говоря уже о частной практике и том, что видел с тех пор, как меня избрали судьей. Мое мнение о согражданах таково: если человек дожил до пятидесяти и ни разу не сидел, ему повезло. И не важно, что это за человек. И я тоже не исключение. Тот парень, которому я говорил, как надо играть в бильярд, — да он же готов был меня убить! Я пришел к убеждению, что безопаснее всего жить, если, во-первых, ты унаследовал кучу денег, во-вторых, женился на женщине, которая готова потакать твоим сексуальным пристрастиям, в-третьих, имеешь законную работу, которой ты постоянно занят, в-четвертых, не имеешь пристрастия к спиртному, в-пятых — прихожанин какой-нибудь большой церкви, и, наконец, в-шестых, если ты не живешь слишком долго.

— Я знаю кое-кого, кто…

— Конечно, ты знаешь. Джо Чапин. Кого же еще, ты думаешь, я имел в виду? В-седьмых, фигурально выражаясь, носи с собой талисман. Это относится и к Джо Чапину тоже. Удача. Слава Богу, Господь меня миловал. Сижу я иногда в зале суда, веду дело, а в нем подзащитный сделал то же самое, что в его обстоятельствах сделал бы и я… Это вроде отличного детективного романа, и я жду не дождусь узнать, чем все это кончится. В этом клубе люди пахнут лучше, чем там, где я научился играть в бильярд, и они научились себя сдерживать. Но нет почти никакой разницы между парнем, который меня только что вежливо попросил заткнуться, и каким-нибудь мужланом, который придушил бы меня кием. Ты знаешь, что сейчас, в эту минуту, творится в мире? Люди убивают друг друга и получают за это медали. Сначала учат это делать в течение некоторого времени, за которое можно выучить человека на каменщика или кого-то еще в этом роде, их учат, как искусно убивать. А потом им приказывают убивать. Убивать — это отнимать у человека жизнь. Убивать. Я ненавижу это слово. И я не обольщаюсь. Когда я посылаю человека на электрический стул, я его убиваю, и я знал, что буду это делать, когда баллотировался в судьи. Да, я о своих согражданах довольно низкого мнения. Они такие же злодеи, как и я, а это немало. Но я судья благодаря доброте моих сограждан и Майка Слэттери. Мои сограждане и Майк Слэттери очень мудро решили, что они будут в гораздо большей безопасности, если я займу место судьи, где не смогу нанести столько вреда, сколько мог бы нанести, не будь судьей. Я должен знать, что написано в определенных книгах, и действовать согласно этим книгам. Таким образом, люди более или менее защищены от моих злодейских намерений. Прежде чем избирать человека на должность судьи, надо изучить его преступные наклонности, и если их у него предостаточно, он годится на должность судьи. Так вот, из тебя, Артур, судья получился бы довольно паршивый.

Мак-Генри улыбнулся.

— Спасибо. Судя по вашим стандартам, похоже, так оно и есть.

— Пойду сейчас и нарушу закон — выпью: не много, но и не мало. А утром голова опять свежая и помнит все, что в книгах написано. Я сейчас приму как следует, доведу себя до состояния, когда вести машину уже нежелательно, а потом под хмельком поеду на этой самой машине к себе в родные пенаты, в Кольеривилль. Никто не будет знать, что я под хмельком, но я-то буду знать, что мое зрение и мои рефлексы уже не на высоте. Если бы я был одним из этих судей-позеров, я бы давным-давно отобрал у себя самого права. В Калифорнии, в Лос-Анджелесе или в штате Огайо, в Толедо, всегда найдется судья-позер, который сам себе выписывает штраф за нарушение правил парковки. Артур, скажи: я подбросил тебе хоть какие-то идеи, над которыми можно покумекать?

— Массу, — ответил Мак-Генри.

— Имей в виду, я простолюдин, обученный по книгам. А это серьезная беда, потому что остальным простолюдинам я не чета: я человек образованный, а для людей образованных я всего лишь простолюдин.

— Линкольн тоже был в своем роде простолюдином, образованным простолюдином. Это может послужить вам утешением.

— Поверь мне, не служит, — сказал Уильямс. — В Соединенных Штатах Америки каждый сукин сын, который своими руками добился успеха, сравнивает себя с Линкольном. Это сравнение уже себя изжило. Но я подбросил тебе кое-какие идеи, над которыми можно покумекать. И это хорошо. Популярности мне не видать как своих ушей, но произвести впечатление я умею. Заседание суда закрыто.

— Вы, судья, уходите?

— Да, Артур, и вот что еще. Ты меня сюда привел, и я это очень ценю. Я всегда хотел быть членом этого клуба. Но не думай, что ты должен за меня отдуваться. Теперь, когда я уже член клуба, я крепко стою на ногах. Если они захотят меня выгнать, ты им не мешай. Я освобождаю тебя от всех твоих обязанностей — надуманных и реальных. Такого, как я, этот клуб не видел с тех пор, как молодой Инглиш разнес эту забегаловку — двадцать лет назад.

— Может, их и надо немного встряхнуть. Как насчет той рюмочки, что вы предлагали?

— В баре отеля. Мне сказали, что в этом местечке сейчас полно двадцатидолларовых проституток.

— Я тоже это слышал, — сказал Мак-Генри и помог судье надеть пальто.

Уильямс положил руку на плечо Мак-Генри.

— Знаешь, Артур, может, со времен Фэллона были адвокаты и почище, чем ты, но сюрприз-другой у тебя в припасе всегда найдется. И еще ты отличный парень.

— Спасибо, Ллойд, — сказал Мак-Генри.

Машина судьи стояла на бесплатном парковочном месте напротив отеля на другой стороне Лэнтененго-стрит. Это был скромный подкуп, который Уильямс принял как неотъемлемую часть почетного положения судьи, и, пользуясь этой стоянкой всякий раз, когда он приезжал в центр города, судья считал, что оказывает хозяевам стоянки честь. Судья не разрешал, чтобы его машину бесплатно заправляли бензином, бесплатно мыли или бесплатно меняли в ней масло, шины, фары и прочие части. То, что судья пользовался этой стоянкой, было для ее хозяев и официальным поощрением, и рекламой, и взаимовыгодным договором. Для него всегда было оставлено одно и то же место, и ему не надо было давать служившим на стоянке мальчикам чаевые. Никто не ждал от него ничего, кроме дружелюбного приветствия. Вряд ли владельцы стоянки намеревались хоть когда-нибудь просить судью о серьезном одолжении, но если бы они на это решились, он бы тут же нашел себе другую парковку, а как только он сменил бы парковку, хозяева потеряли бы свой престиж. И, вполне возможно, за этим последовал бы звонок судьи в полицию с напоминанием, о том, что хозяева стоянки весь день и часть ночи мешают проходу пешеходов и проезду автомобилей, что, с их стороны, совершенно незаконно. Из всех официальных лиц судья единственный, кого боятся все полицейские без исключения, и он же единственный, кто может отдавать им приказания и даже безнаказанно ставить их в глупое положение и в то же время незаметным образом быть на их стороне.

Ллойд Уильямс не собирался идти в бар отеля в поисках двадцатидолларовых проституток, однако он был не прочь, чтобы Артур Мак-Генри считал это возможным. Ллойд Уильямс был человеком расчетливым. Его одежда во времена, когда в моду вошли двубортные костюмы и настоящие (или поддельные) галстуки с ручной росписью, была намеренно непритязательна. Он обычно одевался в однобортный, с тремя пуговицами, костюм из темно-серой шерсти и жилет, который не надевал лишь в самые жаркие летние дни. Судья носил простые белые рубашки с мягким накладным воротничком, синие или черные галстуки и простенькие, из телячьей кожи, туфли. Он не признавал абсолютно никаких мужских украшений, однако носил золотые, в форме подушечки, наручные часы, ремешок которых нуждался в срочной починке. Шляпа никогда не сидела на нем прямо и каждый раз несколько меняла свой вид, и довольно часто из-под шляпы на висок или на лоб сползала прядь волос. Судья носил темно-синее, застегнутое на три пуговицы пальто, и нередко ворот его с одной стороны был поднят, а с другой — загнут вовнутрь. Вся его одежда была из добротного материала и прекрасно пошита; он покупал ее в гиббсвилльском магазине мужской одежды, и она никогда не была ни дешевой, ни второсортной. Одеваясь подобным образом, судья достигал своей цели: с помощью тщательных стараний он производил впечатление человека, которому безразличен его внешний вид, пустые формальности и производимое им впечатление. И хотя кое-какие магазины предлагали дешевые подделки роскошных вещей, надев которые можно было сойти за автомобильного магната, судья на такого рода соблазны не поддавался. И что бы он ни надевал, ваш взгляд никогда не задерживался на его одежде — вы прежде всего видели того, кто был в нее облачен.

У судьи был четырехдверный «бьюик-седан» 1940 года, обычного черного цвета, с обогревателем и радиоприемником, но без всяких прочих приспособлений и излишеств. Его машину граждане должны были легко узнавать, а не угадывать по особым номерным знакам, или инициалам на дверях, или по каким-то официальным символам. Машина Уильямса была столь же намеренно непретенциозна, как и его одежда.

— Привет, Том. Занят по горло?

— Занят немного, господин судья, — ответил служитель стоянки.

Том не предложил судье завести машину или вывести ее с парковки и открыть перед судьей дверцу. Он отлично знал, что именно ему положено делать. Судья сам завел машину и укатил.

Уильямс старательно соблюдал все правила дорожного движения. Он был хорошим водителем, внимательным, вежливым и с прекрасной координацией. Только в одном месте он отступил от правил, предусматривающих вежливость и предупредительность: на Маркет-стрит, проезжая квартал домов, начинавшийся с дома номер 1900, он посигналил — один длинный гудок и два коротких, при том что никаких видимых причин для гудков не было.

Но судья это делал каждый день в послеполуденные часы на Маркет-стрит в квартале домов, начинавшемся с номера 1900.

В молодости, будучи студентом-юристом, а потом начинающим адвокатом, Ллойд Уильямс постоянно выпивал с приятелями — со всеми подряд без разбору. Он способен был выпить больше всех, а опьянеть меньше всех, и за эту способность его уважали. Для того чтобы поддерживать репутацию пьющего человека, ему вовсе не надо было пить каждый день, поскольку репутация эта закрепилась за ним на всю жизнь. Во время бесед в сигарных магазинах о нем говорили как о блестящем адвокате, который выпивает, так же как говорили о двух-трех докторах, называя их пьющими хирургами. В случае Ллойда Уильямса умение выпивать было политическим достоинством — благодаря ему Уильямс считался мужчиной, а не каким-нибудь лицемером. Другим же достоинством Ллойда Уильямса была его репутация ловеласа. Во времена его молодости любители выпить обычно были завсегдатаями приличных публичных домов, и Уильямс с приятелями тоже в них наведывался. Каждый год он наведывался в приличный публичный дом достаточно часто для того, чтобы его приходу там радовались, а его самого уважали, но ни разу Уильямс не посещал его больше пятнадцати раз в год. Другие, менее заметные мужчины посещали публичный дом каждую субботу или всякий раз в день зарплаты, но Ллойда Уильямса назвать незаметным человеком никак нельзя было, и что бы он ни делал, все всегда преувеличивалось. Он заполучил свою репутацию мужчины, имеющего успех у женщин, исключительно благодаря своим ежемесячным посещениям публичного дома, но его репутация не ограничивалась успехом у проституток. Мужчины почему-то считали, что Уильямс интересуется женщинами в общем и целом, и многие женщины тоже этому верили.

Его репутация повесы расцвела и подкрепилась еще и благодаря тому, что он поздно женился. И тем не менее никто не удосужился всерьез разобраться в том, откуда взялась его пресловутая репутация пьяницы и волокиты. Мужчины предполагали, что если они, выпивая с Уильямсом, напились, то и он тоже напился, и они предполагали, что если он спал с проститутками, то у него наверняка были и таинственные любовницы, которым он денег не платил. А то, что в присутствии женщин, которые не были проститутками, он держался застенчивей любого другого мужчины, приписывали его хитроумной тактике и необычайной осмотрительности.

Когда в конце концов, в возрасте сорока одного года, Ллойд женился, его выбор отнюдь не вывел его приятелей из заблуждения. Лотти Уильямс, женщина одного возраста с Ллойдом, была жительницей Гиббсвилля и бездетной вдовой, первый муж которой умер во время эпидемии гриппа 1918 года, когда служил сержантом в интендантском корпусе Франкфордского арсенала. Роман Лотти Дэннер с Джимми Франклином начался в старших классах школы, и они казались идеальной парой. Лотти — девушка с изумительным цветом лица, прекрасными зубами, волнистыми каштановыми волосами и слегка полноватая — обладала таким контральто, что в течение всех четырех лет ее учебы в старших классах с ней не могла сравниться ни одна другая девушка в школе. Джимми же обладал молниеносной реакцией, телосложением природного спортсмена и был звездой бейсбола, баскетбола и бега на короткую дистанцию, а также кое-чего достиг и в футболе. После окончания школы и неудачной попытки попасть в бейсбольную команду Основной лиги он стал полупрофессиональным игроком местной команды и почти полностью посвятил себя пиву — его распитию и продаже. Он посещал все спортивные мероприятия в округе, и поначалу его работодатели с пивоваренного завода поощряли его интерес, ассигнуя на него приличные суммы денег. Но польза от его рьяного представительства после нескольких драк иссякла. Ему был явно свойствен некоторый фанатизм: он нередко бился об заклад на большие суммы и, когда проигрывал, далеко не всегда отдавал долги. А однажды во время охоты на голубей — с довольно высокими ставками — его заподозрили в том, что он подкупил одного из участников соревнования. Ко времени службы в армии он успел поработать барменом, уборщиком в бильярдной, продавцом автомобилей, политическим «толкачом», сборщиком долгов, продавцом страховок, продавцом швейных машин и частным сыщиком. Большинство этих мест он получил с помощью Майка Слэттери, который еще в школе восхищался его атлетическими способностями и уже тогда начал закладывать основы своей личной политической организации. В те годы положение с работой было весьма неустойчивым, и все же Джимми не позволил своей жене работать, однако не прошло и месяца после его смерти, как Лотти уже работала продавщицей в магазине дамских шляп, а еще два года спустя она открыла свой собственный шляпный магазин на Второй улице, бок о бок с дорогим районом города. Семья Дэннер была солидной и уважаемой; отец Лотти был почтальоном и известной личностью в антикатолических организациях. В течение почти всей супружеской жизни с Джимми Франклином Лотти называли Лотти Дэннер, словно они были провинциальной версией супругов-знаменитостей, которые, поженившись, оставили свои прежние фамилии, хотя на самом деле Лотти называла себя Лотти Франклин. Лотти жила в доме своих родителей, так же как она жила почти все годы своего замужества. Когда ее отец и мать умерли, ей достался дом на Локастстрит, но вместо того чтобы взять жильцов, Лотти разделила дом на квартиры, а первый этаж оставила себе. Благодаря успеху шляпного магазина и перестройке родительского дома у Лотти началась новая жизнь.

Женщины — а именно женщины с Лэнтененго-стрит — часто забегали к Лотти, просто чтобы выкурить сигарету. В действительности этот магазинчик стал служить местом времяпрепровождения для молоденьких женщин — наподобие магазина сигар для их мужей. Не заглядывали в него лишь старухи, и их отсутствие было весьма с руки. У Лотти были не только самые «юные» шляпки, но и самые юные покупательницы. Мужчины, жившие в Гиббсвилле — на Лэнтененго-стрит или на какой-то другой улице, — понятия не имели о некоммерческом аспекте магазина Лотти. Каждому из них было известно лишь одно: его жена заглянула к Лотти и купила или не купила шляпу. Но покупали женщины шляпы или нет, Лотти относилась к ним радушно. Она запасалась сигаретами, держала в чистоте туалет, имела в запасе коробочку с аспирином и пачку гигиенических прокладок, а в кабинете — телефон. И если женщина усаживалась в кабинете и закрывала за собой дверь, Лотти не возражала.

Первый любовный роман Лотти — уже вдовы, — был с новоприбывшим в Гиббсвилль врачом, который к тому же был холостяком и шестью годами моложе ее. Джордж Ингрэм был родом из Трентона, он окончил Высшую медицинскую школу при Пенсильванском университете и прослышал, что, несмотря на изрядное количество врачей в Гиббсвилле, они в этом городе процветают. Доктор Инглиш взял его под опеку: посылал к нему пациентов и знакомил с местными жителями, — но Джордж Ингрэм вопреки надеждам молодых незамужних женщин с Лэнтененго-стрит не был готов к женитьбе. Ему было двадцать девять лет, и он был полон решимости вернуть деньги своей тетушке, которая помогла оплатить его образование. Когда Лотти Уильямс пришла к нему со сломанным ногтем и «мучительной» болью, она с виду казалась обычной пациенткой и не более, но сама Лотти из разговоров женщин в магазине уже знала о докторе предостаточно. Придя к нему на третий и скорее всего последний визит, она приложила все усилия, чтобы в тот вечер оказаться его последней пациенткой.

— Повязка больше не понадобится, — сказал он. — Загляните в аптеку и купите для работы резиновый чехол на палец, но я бы не советовал носить его постоянно.

— Хорошо, — сказала Лотти и не сдвинулась с места.

Она продолжала ему улыбаться, и он улыбнулся ей в ответ.

— Вы так на меня смотрите, будто я забыл что-то. Я что-то забыл?

— Нет, — сказала она. — У вас есть сигарета?

— Ну… да, — ответил он.

— Тогда давайте закурим, — предложила Лотти.

— Хорошо. Вы курите «Фатиму»? — спросил он.

— Разве у меня есть выбор?

— А что вы обычно курите?

— «Лорд Солсбери», — ответила она.

— Жаль, что у меня их нет. Я куплю их к следующему разу.

— Отличная новость.

— О, я прекрасно забочусь о своих пациентах.

— И это отличная новость.

— А вы что, думали иначе?

— Нет, доктор, я не думала иначе. Я просто хотела сказать: то, что будет следующий раз, — отличная новость, и то, что вы прекрасно заботитесь о ваших пациентах, тоже отличная новость. Я полагаю, вам здесь довольно одиноко.

— Ну, не думаю.

— Все молодые девицы с Лэнтененго-стрит охотятся за вами, а вы на них ноль внимания.

— Ну, у меня нет серьезных намерений.

— И у меня тоже.

Она улыбнулась ему и молча затянулась сигаретой. Он неуверенно улыбнулся ей в ответ.

— Эта дверь заперта? — спросила она.

Доктор неопределенно хмыкнул.

— Вы не против меня поцеловать? Но сначала надо запереть дверь.

Он поднялся и запер дверь.

— Хотите, чтобы я все с себя сняла?

— Да.

— Вы не особенно разговорчивы, верно?

— Мы и так понимаем друг друга.

Она поднялась, и они поцеловались.

— Отвернитесь, — попросила она.

— Хорошо, — сказал он.

— Вы могли бы выключить верхний свет?

— Я выключу, — ответил он и выключил верхний свет. — А тот, другой, я лучше оставлю.

— Я не против этого света. Я имела в виду только верхний.

Через несколько минут она снова заговорила. Она лежала у него на кушетке, прикрывшись нижней сорочкой, под которой уже ничего не было.

— Вы тоже все с себя снимите.

— Я собираюсь это сделать.

Их соитие продолжалось недолго, и только когда он вошел в нее, она произнесла первые за все это время слова: «Господи, как мне этого не хватало».

— И мне тоже, — сказал он.

Когда они кончили, она спросила:

— Можно мне еще одну сигарету?

— Угу.

— Где вы живете? Все еще в отеле?

— Да.

— Очень жаль, — сказала она. — А вы когда-нибудь уезжаете из города? В Нью-Йорк или Филадельфию?

— С тех пор как я здесь поселился, только один раз.

— Я бы хотела, чтобы мы лежали на настоящей кровати и не надо было спешить.

— Но вы довольны, верно?

— Конечно. Разве по мне не видно? Вы же доктор.

— Но не в данную минуту.

— Приятно это слышать. А вдруг у меня будет ребенок?

— Будем надеяться, что нет.

— Будем надеяться, что так оно и есть. Я вам понравилась?

— Да.

— Настолько, что вам хочется встретиться со мной еще?

— Конечно.

— Когда?

— Ну… я точно не знаю. Вы сами решите.

— Через неделю?

— Значит, в понедельник? Хорошо.

— Мне прийти сюда с моим больным пальцем, или как?

— Приходите немного позже, после половины девятого.

— Как скажете. Мне тоже не хочется, чтобы кто-нибудь меня увидел. Я уважаемая вдова, у меня бизнес, и мне не нужны никакие сплетни.

— Это хорошо.

— И вы меня моложе. Я всегда считала, что женщина, которая… ну, наверное, это не имеет особого значения, верно?

— Нет, наверное, не имеет.

— Поцелуйте меня еще раз, и потом я, наверное, начну двигаться домой.

Он быстро поцеловал ее в губы.

— Только теперь понимаю, что я упустила за эти два года. Но у вас это, должно быть, было не так давно.

— Нет, — сказал он.

— Мужчинам везет. Если вдруг вас в следующий понедельник вызовут на дом, мы сможем встретиться через две недели?

— Я буду здесь.

— Наверняка?

— Ну если только не какой-нибудь несчастный случай или что-нибудь в этом роде.

— Мне уже хочется, чтобы наступил следующий понедельник, а это все еще этот понедельник. Если бы я могла пойти с вами в отель.

— А где вы живете?

— С отцом и матерью. Они оба дышат на ладан. За ними все время ухаживает медсестра.

Почти целый год Лотти и Ингрэм удовлетворяли потребности друг друга, и ни одна душа в Гиббсвилле об этом не знала. Он был первым и долгое время единственным мужчиной, приходившим к ней в квартиру, но она никогда не приглашала его на вечеринки, которые время от времени у себя устраивала, — вечеринки с покером, виски и пивом. Лотти и Ингрэм таки не влюбились друг в друга, и когда Ингрэм сказал Лотти, что собирается жениться на девушке с Лэнтененго-стрит, она втайне почувствовала облегчение. К тому времени их сексуальные отношения уже стали не более чем рутиной, и, кроме того, Лотти начинала с интересом прислушиваться к тому, что говорил Ллойд Уильямс, который стал завсегдатаем ее вечеринок с покером.

Ей было сорок один, когда она вышла замуж за своего ровесника, Ллойда Уильямса, и в их брачную ночь с изумлением обнаружила, насколько Ллойд был несведущ в вопросах секса. Лишь недели спустя она полностью и окончательно убедилась в том, что от Ллойда можно было ожидать только любовных игр, но никак не удовольствия от соития. Лотти слышала о подобного сорта мужчинах, а теперь она за такого вышла замуж. Два года она поддавалась его приемам, которые только возбуждали ее, но не давали ей полного удовлетворения. «Что с тобой? — бывало, спрашивал он. — Тебе же это нравится? Большинству женщин это нравится». Он сердился, расстраивался и впадал в отчаяние от того, что сердилась и впадала в отчаяние Лотти. Ее годы уходили, и она подумывала о том, чтобы его бросить, снова открыть свой шляпный магазин, но какое объяснение она сможет предоставить окружающим или даже своим приятельницам? Он не пьяница, не бьет ее, поселил ее в своем доме, и с общественной точки зрения он куда лучше Джимми Франклина. Но вот однажды случайно она узнала о нем то, что хотя и не принесло ей удовлетворения, но все же немного утешило.

— Разве у тебя никогда не было настоящего полового сношения с женщиной?

— Конечно, было, — сказал он.

— С теми шлюхами?

— Да, с теми шлюхами.

— Тогда почему ты не можешь этого со мной?

— Я не знаю, — сказал он.

— У меня ведь такое же строение.

— Мне и с ними это никогда не нравилось.

— Что же тебе не нравилось?

— То, как я это с ними делал.

— Обычным путем?

— Обычным путем.

— Зачем же ты это делал? Зачем ты вообще это делаешь?

— Я должен. У мужчин… есть желания. Когда у меня оно появлялось, я шел к шлюхе. Но этого я делать не хотел. Я хотел делать то, что я сейчас делаю с тобой.

— Почему же ты не можешь делать со мной то, что ты делал со шлюхами? Это то, чего я хочу.

— Я не могу сделать того, что ты хочешь. Я делаю то, что могу. Раз в месяц я ходил к шлюхам и получал удовлетворение — краткое. С тобой я не хочу получать удовлетворение — такого рода удовлетворение. Я хочу, чтобы ты получала удовлетворение. Почему же ты его не получаешь? Ты себя сдерживаешь.

— Но ты ведь делал это со шлюхами?

— Нет, я же говорю тебе. Я их ненавидел. А тебя я уважаю.

— Так вот что это такое? Уважение?

— Я никогда не сделаю этого со шлюхой. Никогда.

— Я этого не понимаю.

— А это ты можешь понять? У меня были только ты и шлюхи. И то, что мне всегда хотелось делать, я делаю с тобой.

— Похоже, будто у тебя в жизни было всего две женщины.

— Так оно и есть. У меня было только две женщины. Та, другая — это все шлюхи, и я их ненавидел. А тебя я не ненавижу. Я тебя люблю.

— Боже мой! — вздохнула она.

— Знаешь, я вовсе не такой странный, как некоторые другие. Послушала бы ты, о чем говорят в суде.

— Я не хочу этого слушать.

— Но тогда бы ты знала.

— Но я не хочу этого знать.

— Тебе следовало бы послушать то, что там говорят.

— Почему бы тебе не перемениться? Почему это должна делать я?

— Послушай, я дам тебе почитать кое-какие книги. Хейвлока Эллиса.

— О, книги. Я никогда не читаю…

— Не романы. Научные книги.

— Врачебные книги. Мне не нужны врачебные книги. Я знаю, кто я такая. Я женщина. А ты должен быть мужчиной. Может, ты еще и голубой?

— Какого черта! Я бы тогда не любил тебя.

— Какого же рода эта любовь?

— Какого-то. Любовь бывает самого разного рода.

— Хм. Я иду спать.

— Иди.

— У тебя должно было быть… ты должен был быть вроде Рудольфа Валентино или Уоллеса Рида.

— Если ты больше обо всем этом узнаешь, то будешь лучше в этом разбираться, — сказал Ллойд.

— Я в этом и так разбираюсь.

— Но недостаточно.

— Я понимаю одно: есть такие вещи, в которых мне вовсе и не нужно разбираться.

Так вот, Уильямс любил Лотти, или по крайней мере так он ей говорил. Однако он имел в виду под словом «любовь» вовсе не то, что имела в виду она, а именно что-то простое, непреодолимое, то, что приносило удовлетворение. В свои сорок три года Лотти пришлось узнать любовь, холодную, как смерть, но не такую, как смерть, неизбежную. Смерть приходилось принять, однако ее можно было отсрочить, но такого рода любовь она прежде и вообразить себе не могла. И тем не менее Лотти ее теперь на себе испытывала. Она пошла на кое-какие компромиссы: частично в этом ей помогло секретное чтение Хейвлока Эллиса, частично — тайная, постыдная консультация Джорджа Ингрэма, который не был целителем душ, однако успокоил ее, заверив, что не она одна на свете или в городе Гиббсвилле испытывала неудовлетворенность. То, что он ей рассказал, вряд ли превосходило то, что она могла бы узнать из описания судебных процессов, которые упоминал Ллойд, но различие было в том, что из уст Джорджа эти сведения имели бо́льшую ценность — Джордж был ее любовником, и Джордж был врачом. Компромисс, на который она пошла, был тяжелым и дался ей далеко не сразу, но он был достигнут. Простым путем. Она научилась быть женой Ллойда на его условиях. И именно тогда она начала его терять. Целый год они были счастливы. Он ее обратил в свою «веру», и она теперь стала «обращенной». Более того, отличие их супружества от остальных дало ей чувство превосходства над другими женщинами. Но он победил, а она проигрывала, и это было началом конца.

Руфь Дженкинс жила в Гиббсвилле всю свою жизнь; за исключением двух однодневных экскурсий в Атлантик-Сити, она никогда не выезжала за пределы штата Пенсильвания и за двадцать шесть лет ни разу не была в здании суда. Она практически каждый день смотрела на часы здания суда, но этим все и заканчивалось. В ее представлении, как и представлении многих жителей Гиббсвилля, суд скорее олицетворял собой округ, а не город; он был местом, притягивавшим в Гиббсвилль множество невежественных, попавших в беду шахтеров и множество адвокатов, старавшихся из этой беды их вызволить. Не было такой силы, которая могла бы заставить ее войти в здание суда, за исключением той, что все-таки заставила ее это сделать, — тетино наследство и необходимость подписать нужные бумаги, а также мистер Дж. Б. Чапин — адвокат, сопровождавший ее в суд. Процедура в отделе регистраций завещаний оказалась короткой, и Руфь могла вернуться домой не более чем через час, если бы случайно не упомянула мистеру Чапину, что она пришла в суд впервые в жизни.

— Что ж, — сказал мистер Чапин. — Хотите посмотреть, как работает наша судебная машина? Заседания сейчас идут полным ходом. Давайте заглянем в зал номер три. Возможно, услышим нечто занятное.

Руфь и хотела бы отказаться от приглашения, но понятия не имела, как ей это сделать. Мистер Чапин провел ее в комнату номер три, и в пустом ряду за перегородкой они уселись на скамью.

— Судят за оскорбление, избиение и покушение на убийство. Обвиняемый — вон тот итальянец с усиками.

— Понятно, — сказала Руфь Дженкинс.

— Свидетеля допрашивает мистер Уильямс, Ллойд Уильямс из Кольеривилля. Помощник окружного прокурора. Умен как черт. Смотрите, как он сейчас этого свидетеля скрутит в бараний рог.

— Возражаю, ваша честь!

— Это защитник. Мистер Траутмэн из Така, — сказал Джозеф Чапин.

— И вполне справедливо, — сказал судья.

— Судья Брэмуэл, — сказал Джозеф Б. Чапин.

— Мистер Уильямс, может, вам еще раз все объяснить, чтобы вам в следующий раз было понятнее? — сказал судья Брэмуэл. — За последние четыре минуты я дважды поддержал возражения мистера Траутмэна, и все они касались направления вашего допроса свидетеля, а теперь вы снова продолжаете в том же духе.

— Прошу прощения, ваша честь, — сказал Уильямс. — Я только пытаюсь показать…

— Думаю, я знаю, что вы пытаетесь показать, мистер Уильямс. А сейчас часы показывают, что истекает мое обеденное время, и я считаю, что нам нужно уйти на перерыв. Заседание прерывается до двух часов.

— Всем встать! — выкрикнул судебный пристав.

Вокруг все засуетились, а Чапин и Руфь остались сидеть на своих местах.

— Боюсь, что эта сцена вас разочаровала, — сказал Джозеф Б. Чапин. — Но давайте подойдем к Ллойду Уильямсу и с ним поздороваемся.

— Давайте, — согласилась Руфь Дженкинс.

— Ллойд, Ллойд! — позвал Чапин.

Уильямс обернулся и увидел Чапина.

— Привет, Джо, — сказал он.

И тут — опять впервые — Руфь Дженкинс услышала, как Чапина назвали Джо.

— Познакомьтесь — это миссис Дженкинс. Руфь, это мистер Ллойд Уильямс — наш знаменитый помощник прокурора.

— Здравствуйте, миссис Дженкинс, — сказал Уильямс.

Они не пожали друг другу руки, так как в руках у Уильямса были бумаги и большие тяжелые конверты.

— Ты сегодня в суде?

— Мы только что пришли, — сказал Джо Чапин.

— Брэмуэл сегодня все утро в таком настроении, — сказал Уильямс Чапину, а потому повернулся к Руфи Дженкинс. — Вы миссис Эдвин Дженкинс?

— Да, — ответила она.

— Я так и подумал, — сказал Уильямс. — У Эдвина очень хорошенькая жена.

— О, что вы, — смущенно отозвалась Руфь Дженкинс.

— Так оно и есть, — сказал Джо Чапин.

— Твоя клиентка, Джо?

— Имею честь, — ответил Джо Чапин.

— Что ж, вы в хороших руках, миссис Дженкинс, — сказал Уильямс. — Если только вы не попадете в беду и я не окажусь по другую сторону барьера. Тогда вы увидите, как я разорву его в клочья.

— Если только наш процесс не будет вести судья Брэмуэл, — сказал Джо Чапин.

— О, этот. Ему следовало уйти в отставку лет десять назад, когда у него с головой все еще было в порядке.

— Хм… Ллойд не хотел…

— Миссис Дженкинс не собирается доносить на меня; правда, миссис Дженкинс?

— За что доносить? — спросила Руфь Дженкинс.

— За то, что я говорю то, что думаю. Судья Брэмуэл должен был уйти в отставку. Например, его замечание о том, будто он знает, что именно я пытаюсь показать. Такого рода замечание, возможно, уместно на апелляции, совсем в других обстоятельствах.

— Я об этом тоже подумал, — сказал Джо Чапин.

— Он знает, что я выиграю это дело, и потому развлекается — за мой счет. Радуйтесь, миссис Дженкинс, что ваш муж не юрист.

— Однако ты сам никакой другой профессии не выбрал бы, — сказал Джо Чапин.

— Ты прав, не выбрал бы, — сказал Уильямс. — Хотите взглянуть на мой кабинет, миссис Дженкинс? Как налогоплательщик, вы, возможно, не прочь посмотреть, как тратятся ваши деньги.

— Боюсь, что нам пора идти, — сказал Джо Чапин.

— Как скажете, — проговорила Руфь Дженкинс.

— Бросьте, пойдем посмотрим, — сказал Уильямс. — А потом, если вы не возражаете, я поеду вместе с вами в центр.

— Хотите посмотреть его кабинет? — спросил Джо Чапин.

— Хорошо, — ответила Руфь Дженкинс.

— Но я не могу подвезти тебя в центр. Ты же знаешь, Ллойд. Я всегда хожу пешком.

— А у вас есть машина, миссис Дженкинс? — спросил Уильямс.

— Есть, — сказала Руфь Дженкинс.

— Тогда она может подвезти меня, если, конечно, захочет.

— С удовольствием, — сказала Руфь Дженкинс.

Так все и устроилось. Они осмотрели кабинет Уильямса, который он делил с другими членами отдела прокуратуры и который оказался совершенно безликим, а потом попрощались с Джо Чапином и сели в двухдверный «форд»-седан Руфи Дженкинс.

— На моем пикапе сейчас меняют клапан, — сказал Уильямс. — Вы не против подбросить меня к «Гаражу Клейна» узнать, сменили они его или нет?

Они приехали в «Гараж Клейна», и оказалось, что машина будет готова только ближе к вечеру. Руфь слышала, как Уильямс сказал механику, что это черт знает что такое, а потом услышала, как механик сказал ему, что именно так они и договаривались. Ее это несколько озадачило, но не насторожило.

— Обычная история, — сказал Уильямс, вернувшись к машине.

— Куда еще вас подвезти? — спросила она.

— Вам нужно прямо сейчас вернуться домой?

— Нет, — сказала она. — Эд обычно обедает в кафетерии «YMCA».

— Я тоже иногда бываю в «Y» и вижу его там. Похоже, он ходит туда каждый день.

— Почти каждый, кроме субботы, — сказала она.

— В такие дни, как сегодня, я часто вместо обеда сажусь в машину и разъезжаю по окрестностям.

— Это вредно, — сказала Руфь. — Вам нужно есть!

— Да, но порой мне гораздо лучше просто прокатиться и стряхнуть с себя всю эту судебную атмосферу. Я люблю свежий воздух, а из-за своей работы почти все время сижу в помещении.

— Я тоже люблю свежий воздух, — сказала Руфь.

— Но вы, наверное, голодны.

— Нет, не очень. Я около десяти выпила молочный коктейль. Выпила молочный коктейль и съела пару крендельков.

— А вы не хотите прокатиться по Бобровой долине?

— Не знаю. Возможно, — ответила Руфь.

Она повернулась лицом к Уильямсу и посмотрела ему в глаза.

— По Бобровой долине и обратно?

— Да, только туда и обратно, — ответил он.

— Не знаю. Может быть, лучше не надо, — сказала она.

— Вы не хотите завязывать никаких отношений? — сказал Уильямс.

— А какие тут можно завязывать отношения? — спросила она.

— Они уже начали завязываться. Это и так видно, — сказал он.

Руфь кивнула.

— С тех пор как вышла за Эда, я никогда никуда ни с кем больше не ходила.

— А до этого?

— Я встречалась с мужчинами, но не всерьез.

— У вас есть дети?

— Нет, — сказала она. — А у вас?

— Нет. — сказал он.

— Верно. Вы женаты на Лотти Дэннер?

— Да. А вы замужем за Эдом Дженкинсом, — сказал он.

— Я думаю, мне лучше поехать домой. Я думаю, так будет лучше.

— Для кого лучше?

— Для всех, — сказала она.

— Для всех на свете? Всех на свете? Для всех в Гиббсвилле? Всех, кого вы знаете? Или всех, кто узнает, что вы проехались со мной в машине? И кто же это будет?

— Люди вас узнают.

— Вы же в суде меня не узнали, — сказал он.

— Не узнала, — согласилась она. — Но люди вас хорошо знают.

— Нас представил друг другу в зале суда Джо Чапин. Многие это видели. Вы подвезли меня в авторемонтную мастерскую. Если кто-то поинтересуется, почему я оказался в вашей машине, вы скажете, что нас представил друг другу Джо Чапин и вы подвезли меня в авторемонтную мастерскую. Сколько людей вас увидят, просто увидят? А теперь спросите себя, сколько людей вас увидят и узнают меня. А теперь подумайте, сколько из тех, что увидят, что-то об этом подумают. И сколько из тех, что подумают, скажут Эду Дженкинсу: «Я видел вашу жену с Ллойдом Уильямсом». Все, что вам нужно сделать, — это сказать вашему мужу, что вы подвезли меня в мастерскую, чтобы он знал, что я ехал в вашей машине.

— Эду это не понравится, — сказала Руфь.

— Что именно ему не понравится? То, что Джо Б. Чапин подвел вас ко мне и меня вам представил? Нас познакомил Джо Чапин.

— Если бы это был какой-нибудь обычный человек, было бы совсем другое дело.

— А что такого, если это я?

— О, перестаньте дразниться. Вы сами знаете. У вас репутация. Вы же это знаете.

— Вы имеете в виду репутацию помимо моей профессиональной репутации?

Руфь рассмеялась.

— Ну да.

— Так что же вы ощущаете рядом с человеком с такой репутацией?

— Ну… я не знаю.

— Пока что вы никак не пострадали? Пока что я не сказал и не сделал ничего такого, что бы вас встревожило?

— Пока что — нет.

— А что, вы думаете, Руфь, я могу такого сделать? Что я смогу такого сделать без вашего согласия? Вы замужняя женщина, знаете об отношениях между мужчинами и женщинами…

— Вы хитрый. Вы говорите и говорите, втянули меня в разговор, а теперь мы уже практически выехали из города. Вы это сделали нарочно.

— В какой-то степени да. Но по крайней мере теперь мы уже за городом, и мало кто сможет нас увидеть.

Она ничего не ответила.

— Вы часто бываете одна? — мягко спросил Уильямс.

— Да, — ответила она.

— А чем вы занимаетесь, когда вы одна?

— Когда я одна? Домашним хозяйством.

— Но вы выглядите очень аккуратно, как я заметил. И могу поспорить, вам не приходится тратить много времени на домашнее хозяйство.

— Нет, не много, — сказала она. — Я шью.

— Вы умеете шить?

— Я люблю шить. Я сшила себе несколько платьев. Те, что продают в магазинах, слишком дорогие, и половина из них плохо сидят. Я шью платья и для других женщин тоже. Они приносят мне ткани, а я им шью наряды. И обычно сама выбираю фасоны.

— Почему бы вам не начать свой бизнес?

— Я об этом думала, но Эд мне не позволяет. Он говорит, что жене банковского служащего быть портнихой неприлично.

— Но так можно неплохо заработать.

— Разве я этого не понимаю? Шитьем для моих приятельниц я могла бы запросто заработать пятьдесят долларов в месяц.

— А что Эд об этом думает?

— То, чего он не знает, ему не вредит.

— О, так вы ему об этом не рассказали.

— Он бы мне запретил, — сказала Руфь.

— А что вы делаете с деньгами?

— Я их прячу.

— Странно, что он до сих пор об этом ни от кого не узнал.

— И не узнает, потому что женщины, которым я шью, получают от мужей двадцать пять долларов на платье, я им шью за пятнадцать, десять у них остается, а мужьям они говорят, что эти платья они купили. Зачем же им все это портить?

— Думаю, что ни к чему. Руфь, а знаете, кто вы такая?

— Кто?

— Вы вроде торговца нелегальным спиртным.

Она рассмеялась.

— Еще один Эд Чарни. Ну и пусть. Все, что зарабатывает, Эд Дженкинс во что-нибудь вкладывает. Если бы я не шила эти платья, я ходила бы, как страхолюдина. Он хочет, чтобы я выглядела прилично и хорошо одевалась, а денег на это не дает.

— А что бы он сделал, если бы вы сказали, что хотите открыть бизнес?

— Он бы сказал, что мне этого делать нельзя.

— Но что бы он сделал?

— Что бы он сделал? Он бы мне это запретил.

— Да, но а что потом? Скажем, вы бы ему объявили, что все равно это сделаете.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — сказала Руфь.

— Нет, понимаете, — сказал Уильямс.

— Вы спрашиваете, как бы он меня остановил?

— Вот именно.

— Я никогда об этом не задумывалась.

— Тогда подумайте.

— Может, вы и правы. Но ведь он мой муж.

— Однако у вас нет детей, за которыми надо ухаживать. У вас много свободного времени и есть способности. Почему вы должны терять все эти деньги только из-за его гордости?

— Ну… давайте лучше больше не будем об этом…

— Хорошо, — согласился Уильямс. — Руфь, а вы ведь со мной поделились своими секретами.

— Да, поделилась. Но я не уверена, что мне следовало вам их рассказывать.

— Почему бы и нет? Я умею хранить чужие тайны.

— Что ж, надеюсь, вы сохраните мои.

— А все-таки какое-то внутреннее чутье подсказало вам, что вы можете со мною ими поделиться. Верно?

— Возможно.

— Да нет, вы это точно знаете. А теперь я хотел бы вас кое о чем спросить.

— О чем-то личном?

— Да, о личном и секретном. Можно мне спросить?

— Ну… хорошо, если только это не очень личное.

— Это очень личное, и это секретное, — сказал он. — Нет, пожалуй, я не буду вас об этом спрашивать. Хотите сигарету?

— Я не курю, — сказала она.

— Я так и думал. Вы и не похожи на женщину, которая курит.

— Я не имею ничего против курения. Мне оно просто не нравится, — сказала Руфь. — О чем же вы хотели меня спросить?

— Я не думаю, что вы ответите на мой вопрос, а я не хочу его задавать, если вы мне на него не ответите. Это очень личный вопрос. Очень. О чем-то тайном.

— Какого же рода этот вопрос?

— Сказать вам, какого рода вопрос, это почти то же самое, что задать вам этот вопрос.

— Задайте.

— Когда вы с Эдом, вы испытываете наслаждение?

Она не ответила. Следующие две сотни ярдов они проехали в полном молчании.

— Я не имею права на вас обижаться. Я ведь заставила вас задать этот вопрос, — сказала она.

— Я не хочу, чтобы вы на меня обижались, поэтому я и не хотел задавать вам этот вопрос.

— Почему вы хотите это узнать?

— Я хочу знать о вас все.

— Обо мне особенно нечего и знать.

— Даже если б я не знал о вас всего одной только вещи, я хотел бы о ней узнать.

— А может быть, я не знаю, что вы имеете в виду под словом «наслаждение».

— Вы знаете.

— Ладно, я скажу вам. Эд не считает, что женщины должны испытывать такое же наслаждение, как мужчины.

— А я мог бы вам его доставить.

— Думаю, что могли бы, — сказала она.

— Я доставляю его вам сейчас — нашим разговором?

— Да.

— Я его тоже чувствую, — сказал он.

— Давайте лучше повернем назад, — сказала она. — Мне все это не нравится. Вы не должны были со мной этого делать. Вы задаете мне все эти вопросы, и я не знаю, что такое со мной происходит.

— Ничего страшного, Руфь. Поворачивайте обратно.

— Не задавайте мне больше вопросов.

— Не буду. Хотите, чтобы я повел машину?

— Нет-нет. Я хочу, чтобы я сейчас была чем-то занята.

Они ехали в полном молчании, пока не достигли границ Гиббсвилля.

— Подвезете меня к вокзалу Рединг? Я оттуда возьму такси.

— Хорошо, — сказала она.

— Вы на меня обижены?

— Была. Но теперь уже нет.

— Я знаю, что вы обиделись.

— Вы заранее знали, что я обижусь, — сказала она.

— Наверное, если бы вы не обиделись, я бы не испытал к вам такой приязни.

— Мне не нужна ваша приязнь. Я не хочу, чтоб вы испытывали ко мне приязнь. Или неприязнь. Потому что мы с вами никогда больше не увидимся.

— Я вас, Руфь, не виню. Мне просто хотелось узнать.

— Что ж, вы узнали.

— Я не собираюсь вам звонить…

— И не думайте!

— Я не позвоню. Но вы, возможно, захотите позвонить мне.

— Вы ошибаетесь.

— Если вы позвоните, то скажите девушке, которая снимет трубку, что звонит миссис Джей. В наш офис часто звонят люди, которые не называют своих имен.

— Не волнуйтесь, я вам не позвоню.

Но она позвонила. Через два года. Она звонила ему сотню раз из дома на Маркет-стрит, что в квартале домов, начиная с номера 1900. Но он так ей никогда и не простил этих двух лет. И теперь своим автомобильным гудком Ллойд Уильямс неизменно напоминал ей об этом.

За сравнительно краткий период, во время которого Гиббсвиллем управлял мэр, а именно период, когда Гиббсвилль из заштатного городишки превратился в город третьего класса, эту должность занимали разной степени негодяи, потратившие на свои предвыборные кампании собственные деньги, будучи уверены в том, что после выборов их расходы окупятся с лихвой. Их уверенность всегда оказывалась оправданной, а в двух случаях настолько оправданной, что эти уверенные в себе мужчины покинули Гиббсвилль, поселились в Калифорнии или во Флориде и больше ни разу не вернулись в свой родной город. Другие же, не добившись такой эффектной прибыли, остались в Гиббсвилле. Конрад Л. Йейтс был единственным человеком, который не только потратил свои собственные, весьма солидные, сбережения на предвыборную кампанию, но и продолжал их тратить, уже будучи мэром. Йейтс относился к своей должности как к роскоши, которую мог себе позволить, и получал удовольствие от почестей, доставляемых его титулом. Ему нравилось, когда его называли «мэр», а еще больше нравилось, когда его называли «господин мэр», а в зале суда — «ваша честь». Ему нравилось, что на адресованных ему письмах стояло «Почтенному Конраду Л. Йейтсу». Ему нравилось, что на «кадиллаке», которым он владел и который оборудовал на свои собственные деньги, у него было и радио, и сирена, и проблесковые маячки. Он получал удовольствие от своих собственных речей и от участия во всевозможных комиссиях. Не испытывая восхищения к Фьорелло Г. Ла Гуардии как политику, Йейтс тем не менее, подобно ему, выступал по радио с еженедельной беседой. Его личный шофер, которого Йейтс называл водителем, был временно произведен в должность полицейского специального назначения и находился на содержании города — с годовым окладом в размере доллара, — и ему было разрешено носить полицейскую форму (на самом деле зарплату ему выплачивал лично Йейтс). «И что в этом такого? — бывало, говорил он своим приятелям. — Кто-то хочет быть генералом. Скажем, Кнудсен. Он шишка в „Дженерал моторс“. Он генерал. А я не такая большая шишка, как Кнудсен, так что мне генералом не бывать. Но я могу быть мэром. И это мне по нутру. Я всегда хотел быть мэром. И вот теперь я мэр».

Йейтс был полным мужчиной невысокого роста, подвижным и сообразительным. Всегда казалось, что он делает два дела одновременно: если он заказывал пиво, то мгновенно осушал кружку и тут же о чем-то начинал говорить ясно, четко и увлеченно. Он словно приказывал своей жажде замереть, а мозгу включиться в работу. Когда Йейтс произносил речь, то говорил весело, дружелюбно и часто безграмотно, но казалось, будто за кафедрой стоят двое: один произносит речь, а другой в это время изучает каждого присутствующего в аудитории. Йейтс удивился и обрадовался, когда его пригласили в почетные носители гроба Джозефа Б. Чапина — человека, которым он безоговорочно восхищался, — но во время службы в роли носителя гроба Йейтс чувствовал себя довольно неловко. Рядом со всеми этими важными персонами он и его положение — со сравнительно ограниченной властью — казались весьма незначительными. Губернатор знал его, и он знал губернатора, но тут были и Майк Слэттери, и Артур Мак-Генри, и Генри Лобэк, и Боб Хукер, и Уит Хофман, и доктор Инглиш, и Ллойд Уильямс — жители Гиббсвилля, куда более влиятельные, чем он. А человек по фамилии Уикс, филадельфийский адвокат Киркпатрик, адмирал, Харрисон с Уолл-стрит и Пол Дональдсон из Скрантона были большими шишками и вообще понятия не имели, кто он такой. Мэром и влиятельным лицом Йейтс мог себя чувствовать только по отношению к Эдвину Дженкинсу, которого он мог купить с потрохами, и по отношению к молодому Джонсону — новому заведующему школами. Йейтс понимал, что этот выбор в носители гроба не был данью уважения лично ему и что выбор пал бы на любого другого мэра, будь он только республиканцем. Никто не поблагодарил его ни за четко организованное движение похоронной процессии, ни за дополнительный наряд полицейских, ни за то, что он распорядился пустить поток машин, не имевших отношения к похоронам, в обход Северной Фредерик. Если бы Джо Чапин был жив и сам был носителем гроба, то обязательно бы все это заметил и не забыл бы его, мэра, поблагодарить. В роли носителя гроба, Конрад оказался именно там, где всегда мечтал оказаться: в маленькой группе важных людей, — в роли человека, признанного важной персоной. Но когда все закончилось и он вернулся в свой офис в муниципалитете, то признался себе, что был разочарован.

Стены его кабинета были увешаны вставленными в рамки фотографиями с изображением его самого в компании всевозможных знаменитостей, с которыми он когда-либо встречался — даже если эти встречи были мимолетными, — и с автографами этих самых знаменитостей. Звезды и звездочки, руководители музыкальных групп, политики, военные, актеры, певцы, бизнесмены, мужчины или женщины, приехавшие в Гиббсвилль по делам или навестить родственника, ни одному выдающемуся лицу не удавалось проехать через город без того, чтобы его или ее не сфотографировали пожимающим руку или целующим Конрада Л. Йейтса. А во время его нередких поездок в нью-йоркские и филадельфийские ночные клубы, по договоренности с метрдотелями самых модных заведений в городе, он заполучал иногородние фотографии его самого с Джорджем Джесселом, Фрэнком Синатрой, Дороти Ламур, Джеком Перлом, командующим Королевскими военно-воздушными силами, Тедом Хьюсингом, Уинтропом Олдричем и бэтменом нью-йоркской бейсбольной команды «Янки», не говоря уж о редкостной фотографии Бетти Грейбл, снятой анфас. Эти фотографии были ценными сувенирами, и всякий раз, когда Йейтс чувствовал неминуемую усталость, они поднимали ему настроение.

Конрад прошел длинный и тяжкий путь наверх; начав с работы на ферме, он проучился в школе всего семь лет, и в эти годы ему не всегда удавалось заниматься полный учебный год. В детстве для него было великой радостью на телеге — в зависимости от погоды на ней были колеса или полозья — отправиться в Гиббсвилль за навозом. Мальчикам в его положении удавалось избежать работы на ферме, либо заполучив работу на железной дороге, либо устроившись работником в паровозное депо, либо выучившись ремеслу. Но для того чтобы убедить работодателей в своей пригодности, Йейтс был слишком мал ростом, а чтобы устроиться в подмастерья, слишком беден, поскольку подмастерьям поначалу не платили ни гроша. Тем не менее он ушел с фермы и устроился на работу в гиббсвилльскую конюшню, где лошадей давали напрокат за плату. Здесь он мог спать и жить на чаевые. Большинство кузнецов в конюшне зарабатывали подковкой лошадей, а Йейтс для кузнеца оказался слишком хрупким. И все же из полученных от клиентов конюшни чаевых он скопил кое-какие деньги, устроился посыльным на почтово-телеграфную службу и записался на вечерние курсы при Гиббсвилльском колледже бизнеса, чего никак не смог бы сделать на круглосуточной работе в конюшне. К стенографии и печатанию на машинке Конрад оказался совершенно непригоден, но бухгалтерское дело его просто покорило. Его бухгалтерские книги были не самыми аккуратными в классе из-за корявого почерка, но зато в них было меньше всего следов исправлений.

Конраду было восемнадцать, и он по-прежнему работал посыльным, когда впервые встретил Джо Б. Чапина, только начавшего свою адвокатскую практику в фирме «Мак-Генри и Мак-Генри». Два-три раза в неделю деревенский парнишка доставлял телеграммы в «Мак-Генри и Мак-Генри», где их подписывал молодой красивый адвокат. Они произвели друг на друга весьма благоприятное впечатление. Однако молодой адвокат произвел на деревенского парнишку такое впечатление не только благодаря тому, что каждый раз, когда Конрад доставлял телеграмму, он давал ему пять центов. Деньги эти Чапин брал из средств фирмы, предназначенных на мелкие расходы, но решение, дать их парнишке или нет, принимал он сам. Мистер Чапин не стеснялся пройтись рядом с Конрадом по улице и стал в его жизни первым значительным человеком, который отнесся к нему по-человечески. И еще он стал первым человеком, к которому парень испытал истинную привязанность.

Однажды ранним вечером, когда Конрад доставил телеграмму и получил свою пятицентовую монетку, они оказались в офисе одни.

— Спасибочки, мистер Чапин, — сказал Конрад.

— Пожалуйста, Конрад.

— Мистер Чапин, уж вы мене простите…

— Да-да, старина?

— Я хочу выспросить вашего совета.

— Наша контора именно для этого и предназначена.

— Ну, вы со мной шуткуете.

— Ты хочешь получить какой-то другой совет? Верно?

— Ага. Я не хочу больше работать посыльным.

— Неужели ты получил миллион в наследство?

— Опять вы шуткуете со мной, мистер Чапин. Люди любют шутковать со мною. А я и так маленького росточку.

— Все, больше никаких шуток. Чем могу быть тебе полезен?

— Ну… я скопил три сотни долларов. Одни говорят: езжай в Филаделю, а другие говорят — оставайся в Гипсфиле. А вы чего скажете, мистер Чапин?

Джозеф Б. Чапин задумался на минуту.

— Хм, — произнес он. — Ты хочешь, чтобы я тебе посоветовал как друг?

— Да, сэр, — ответил Конрад, которого в жизни никто еще никогда не называл другом.

— Хм. Сколько времени ты уже живешь в городе?

— Четывертый годок, как я тута живу.

— У тебя появилось за это короткое время довольно много приятелей.

— Ну да. Я тута кое-кого снаю. Небось человек двести будет.

— Ты много работал, скопил кое-какие сбережения, а теперь думаешь попытать счастья в большом городе, — сказал Джозеф Б. Чапин.

— Да, сэр.

— Но ты никогда не был ни в Нью-Йорке, ни в Филадельфии.

— Да я и в Рединге не был.

— Рединг больше Гиббсвилля раза в три-четыре, а Филадельфия в десять раз больше Рединга. И ты, наверное, думаешь, что там намного больше возможностей. Вероятно, так оно и есть. Но давай возьмем в расчет то, что здесь у тебя есть довольно приличная работа, а в Филадельфии никакой работы нет. Здесь у тебя есть приятели, а в Филадельфии их нет. И из своего опыта скажу тебе, что пока ты не разобрался, что к чему, в большом городе можно потеряться. Уверен, что ты обо всем этом уже думал.

— Да, сэр.

— Тогда, Конрад, есть и еще одно соображение.

— Да, сэр.

— То, как ты говоришь по-английски. Здесь, в Гиббсвилле, мы привыкли к пенсильванской немецкой манере разговора. Мы к ней приспособились. Но в таких местах, как Филадельфия или Нью-Йорк… они считают ее забавной, и они скорее всего будут над ней смеяться. Они не будут смеяться над тобой. Они будут смеяться над твоей манерой говорить.

— Это точно.

— Когда они услышат, как ты говоришь — ты или кто-нибудь еще из немецких районов Пенсильвании, — они решат, что ты подражаешь комедийным актерам. У них на сцене выступают актеры-комики, которые разговаривают в точности как немцы из Пенсильвании. Они станут над тобой смеяться, и тебе будет обидно.

Конрад кивнул.

— Я чего-нибудь в них брошу, и меня посодют.

— Ну, я не знаю, Конрад, взрывчатый у тебя характер или нет, но я бы на твоем месте пожил в Гиббсвилле еще несколько лет и постарался избавиться от этого акцента. И кто знает? Возможно, через несколько лет тебе и уезжать не захочется. Ты толковый и трудолюбивый. А Гиббсвилль растет и из небольшого городка становится промышленным центром. Для молодого человека масса возможностей. Мне, например, здесь нравится.

Конрад остался в Гиббсвилле и многого добился. В большом городе с его деловыми качествами он, вероятно, и добился бы успеха, но он так никогда и не уехал из Гиббсвилля. Квартал, в котором он жил на Южной Мейн-стрит, был подобен Пятой авеню для жителя Нью-Йорка или Броуд-стрит для жителя Филадельфии. Его дом на Лэнтененго-стрит для жителя Нью-Йорка можно было сравнить с домом в Глен-Коув, а для жителя Филадельфии — с домом в Ардморе. Дома, в которых жил Конрад, были доказательством его таланта бизнесмена: он покупал мелкие, неприбыльные предприятия и сливал их с концернами или, выгодно используя их удачное местоположение, превращал в прибыльные. Его теперь называли не иначе, как «Wie Geht Йейтс». По мере того как улучшалось его знание английского, он обнаружил, что его пенсильванско-немецкий акцент не такая уж и помеха для успешного ведения дела. Среди купцов на Мейн-стрит было немало немцев, и он даже понимал евреев, говоривших на идиш. Основной сферой его деятельности была купля-продажа недвижимости. «Любая недвижимость хороша, — бывало, говорил он, — но, чтоб на ней заработать, надо уметь от нее вовремя избавиться». Он покупал и продавал участки в торговых районах, в жилых кварталах среднего класса и на Лэнтененго-стрит. Он покупал и продавал фермы и территории фабрик, но никогда даже близко не прикасался к шахтам. «Если мне хотят их продать, значит, они никудышные, — говаривал он, — эти ребята ведь инженера, а я-то нет».

Его интерес к политике был подлинным, но едва ли идеалистическим. Интерес этот относился к оценке имущества для обложения налогом и постановлениям о зонировании. Он покупал голоса, и все наживались: и те, кто брал взятки, и Конрад Л. Йейтс, чьи оценки для прибыли были занижены или чья недвижимая собственность преподносилась как наиболее привлекательная. Он пожертвовал землю для больницы, полагая, что этот район станет зоной тишины. Как оказалось, Конрад владел и большей частью окружавшей больницу территории, которая стала тихим жилым кварталом. Он добился изменения закона зонирования, и новый закон позволял потенциальным жителям пользоваться шумными механизмами для чистки ковровых покрытий. Домохозяйки от этого шума стали сходить с ума, цены на недвижимость начали падать, и когда цены опустились достаточно низко, Конрад скупил дома и продал их человеку, собиравшемуся построить деревообрабатывающую фабрику, шума от которой было намного больше, чем от механизмов для чистки ковров.

Будучи не только мэром, но и бизнесменом, Конрад старался не допускать слишком крупных и рискованных сделок. Однако его бдительность не ценили: шла война, и все пытались на ней нажиться, а, как Конраду было известно, когда все вокруг наживаются, никому ни до чего нет дела. И тем не менее он прилагал все усилия, чтобы впоследствии, в годы не столь циничные, как теперь, его администрацию не обвинили в недостойных комбинациях. Конрад-младший и Теодор Рузвельт Йейтс — оба служили в армии, и в совокупности одарили мэра пятью внуками, и поэтому Конрад чувствовал еще большую ответственность перед своим городом и своей страной. Более того, к его удивлению и удовольствию, он обнаружил — или ему помогли обнаружить — тот факт (и это действительно был факт), что один из его предков сражался во времена Американской революции, и потому он и его сыновья имели право состоять в соответствующих обществах. Это открытие привело к некоему замешательству в клубе «Гиббсвилль», где уже многие годы Конрада негласно прокатывали на выборах в члены клуба, и его тихо, без огласки, в качестве подарка к пятидесятилетию, приняли наконец в члены клуба. Когда же человек, считающий себя скромным членом общины, обнаруживает, что он своими собственными усилиями стал миллионером и что у него есть не только потомки, но и завидные предки, ему хочется почтить прошлое и увековечить себя для будущих потомков. И Конраду Йейтсу подумалось, что должность мэра Гиббсвилля — должность муниципального и окружного значения — сделает его в глазах еще не родившихся правнуков желаемым предком и выдвинет его почти в такую же категорию, в которой пребывал его революционный прародитель. И тогда Конрад направился не к местным мелким политикам, а прямо к Майку Слэттери и договорился с ним, чтобы его избрали мэром. Майку этот визит пришелся по душе. У жителей Гиббсвилля Конрад пользовался популярностью, за исключением тех, кого обскакал в коммерческих сделках, и наверняка победил бы на выборах даже при значительно меньших затратах, но Конрад жаждал крупной победы, и Майк ничуть не возражал против того, чтобы щедро оплатить труд своих верных работников. Уважаемые, всем известные члены партии, такие как Джо Чапин и Генри Лобэк, с радостью поддержали его кампанию, так же как и деятели церкви, бизнесмены, все бывшие бедняки, молодые избиратели и значительное число сограждан, знавших его только как «Wie Geht Йейтс». Он победил с большим перевесом голосов даже без поддержки профсоюзов, которые не без основания подозревали, что он симпатизирует крупному бизнесу (несколько земельных участков Конрада были выставлены на продажу для строительства фабрик); за него не голосовали также хозяева игорных автоматов и публичных домов, которые не без основания подозревали его в высокой нравственности.

Теперь же, вернувшись в муниципалитет после похорон и ленча в доме Джо Чапина, Конрад вдруг снова почувствовал себя маленьким человеком. Но это ощущение быстро прошло. Он сидел в кожаном, с высокой спинкой, кресле, которое могло вращаться так, чтобы Конраду удобно было разглядывать висевшие на стенах фотографии, включая солидного размера снимок Джо Б. Чапина, который Джо подарил Конраду после нескольких настойчивых просьб. Надпись на фотографии была довольно непримечательной: «Конраду Л. Йейтсу от его приятеля Джо Чапина». Конраду же хотелось, чтобы Джо дописал на ней что-нибудь о том, как он уговорил Конрада остаться в Гиббсвилле, но теперь уже было поздно. Поздно было и для многого другого. Ему хотелось, чтобы Джо и Эдит один раз — один-единственный раз — пришли к ним домой на обед. Он надеялся и в некоторой мере даже ожидал, что Джо пришлет ему на Рождество какой-нибудь маленький подарок, особенно в тот год, когда он за оказанные ему услуги заплатил фирме «Мак-Генри и Чапин» весьма солидную сумму. Но в тот год, как и во все остальные, Джо послал ему простую стандартную открытку от мистера и миссис Джозеф Бенджамин Чапин. А электрические часы, которые Конрад купил для ответного подарка, в конце концов перекочевали в спальню Тедди Йейтса. Глядя теперь на фотографию человека, которым он восхищался, Конрад понял, что интимные надписи, красовавшиеся на снимках киноактрис и спортсменов, были несвойственны Джо Чапину, так же как ему было несвойственно посылать Конраду рождественские подарки или, если уж на то пошло, приходить к нему в гости на обед. Еще час назад он слышал, как десяток мужчин и женщин упоминали о том, что они впервые оказались в доме Чапинов. Это наблюдение навело Конрада на мысль о том, что и он сам не приглашает в свой дом многих из тех, с кем ведет дела. Однако на Рождество он раздает множество подарков, причем с удовольствием, и этим он отличается от Джо Чапина. Что ж, Джо Чапин действовал по-своему, Конрад действует по-своему. Но Конраду приятно было узнать, что они с Джо придерживаются одних и тех же взглядов на то, кого стоит приглашать в дом, а кого нет.

И под впечатлением всех этих размышлений у Конрада родилась идея почтить память Джо Чапина. Он включил селектор.

— Соедините меня с Бобом Хукером, — сказал Конрад Йейтс.

Выдающийся сочинитель города Гиббсвилля вычитывал верстку своей завтрашней передовицы. Он скользнул взглядом по остальным статьям, заметил, что под ними стояла подпись штатных корректоров, и погрузился в то, что порой называли — но так, чтобы он не слышал, — «его ежедневным шедевром». Передовые статьи Боба Хукера всегда печатались в газете самым крупным шрифтом независимо от того, помещались ли они на месте передовиц или время от времени оказывались на второй странице. Ни одна другая статья и ни один другой репортаж не печатались тем же шрифтом, и благодаря этому правилу сыщикам-стилистам не составляло труда распознать опусы Боба Хукера. Когда со статьей выступал Боб Хукер, у его читателей не оставалось никакого сомнения насчет постановлений и действий компании «Уголь и железо», Ассоциации церквей, Американского Красного Креста, Комиссии озеленения, комитета Большого Гиббсвилля или правил проведения Недели по уборке города. Поскольку все, что он говорил, автоматически приветствовалось, он с гордостью носил имя Воинственный Боб Хукер и жил в постоянном ожидании того, что его начнут сравнивать с Уильямом Алленом Уайтом и Эдом Хауи и что эти сравнения будут в его пользу. На самом деле его уже с ними сравнивали, но лишь в местных кругах на торжественных ленчах, а он ждал подобных отзывов из Нью-Йорка. Статья, проданная им в «Сатердей ивнинг пост», служила теперь гражданам Гиббсвилля постоянным напоминанием о том, что их литератор оказался достойным публикации в общенациональной прессе, и сам собой напрашивался вывод, что Боб мог публиковаться в национальной прессе, когда ему только вздумается. И все же первыми признали его талант газета «Стандард» и город Гиббсвилль. Следующую статью, предназначенную для серии «Сатердей ивнинг пост» под названием «Города Америки», Бобу вернули с такой неохотой, что прочитавшие полученное им письмо не могли понять, как у редакторов «Пост» хватило духу расстаться с таким замечательным произведением. Но старания Боба не пропали даром. «Палата коммерции» опубликовала статью в виде отдельной брошюры, и Боб получил за нее гонорар в 250 долларов.

Профессиональные усилия Боба почти никогда не пропадали даром. В его газету постоянно поступали негласные субсидии из компании «Уголь и железо» и из закромов Республиканской партии; те и другие редко отличались своими взглядами, а если и отличались, то их противоречия не были непримиримыми. Жителю города, пожелавшему узнать, какую именно машину водит Боб Хукер, вовсе не надо было заглядывать к нему в гараж — ему достаточно было взглянуть на рекламу «Стандард», и правильный вывод напрашивался сам собой. Боб Хукер освоил профессию журналиста во времена, когда сотрудникам газеты выдавались железнодорожные проездные. И теперь, как редактор и издатель газеты, он считал, что ему положены соответствующие льготы в отелях, на пароходах и в прочих заведениях, ценивших добрую волю прессы. Если ему хотелось заполучить билет на соревнование борцов тяжелого веса в другом городе, он посылал заявку через Юнайтед Пресс или газетные синдикаты. Он редко просил об одолжениях такого рода для себя самого, но парой билетов на чемпионат по бейсболу, подаренных кому следует, можно было добиться немалого. Он и его жена с легкостью подписывались под счетами в отеле «Джон Гибб» и практически никогда в клубе «Лэнтененго», где за все приходилось платить. Но даже в клубе «Лэнтененго» Боб умудрился договориться с одним профессиональным игроком в гольф, которого Хукер пообещал упоминать во всех репортажах о мероприятиях по гольфу, чтобы тот, в свою очередь, обеспечивал Боба бесплатными мячами и метками, чисткой клюшек и еще кое-чем в придачу. Не забыл он и о том, что его жене причитаются особые скидки от владельцев магазинов. Хукер знал кое-что о наценках на товары, и когда его жена покупала себе платье, костюм или меховые изделия, она платила не магазинную, а реальную цену этой вещи. И хотя владелец магазина при этом терял небольшую сумму, заключавшуюся в разнице между магазинной ценой и истинной ценой изделия, эта потеря отражалась в различии иного порядка: хозяин либо благоприятным образом упоминался в светской хронике, либо не упоминался в ней вовсе. Однако все подобного рода услуги допускались лишь между издателем и соответствующим лицом. Любого репортера, пойманного во время подкупа, мгновенно увольняли. Бутылка виски или коробка конфет на Рождество дозволялись, но более серьезные услуги не разрешались даже тем, кто занимал самое высокое положение. «И чтобы никаких взяток», — заявлял Боб Хукер каждому новому сотруднику.

Когда-то кабинет Боба Хукера — в точности как муниципальный офис мэра — был полон фотографий и сувениров. Но не в 1945 году. За несколько лет до этого, вернувшись из поездки в Дейтону-Бич, Хукер обнаружил, что в его отсутствие жена вторглась в святая святых и полностью обновила обстановку в его кабинете. Весь пол был застелен ковровым покрытием, вдоль стен установлены книжные полки, а возле окна — массивный письменный стол и кожаные кресла. Его старенький «ремингтон» десятой модели в этой новой элегантной обстановке выглядел довольно нелепо, но у его жены хватило мудрости понять, что эта пишущая машинка такая же неотъемлемая часть его комнаты, как макет автомобиля «Модель Т» в кабинете Генри Форда, крохотный паровоз в кабинете Самуэля Воклейна, катер в офисе Гара Вуда или набор инструментов в офисе Уолтера П. Крайслера. На этом «ремингтоне», второй пишущей машинке в его жизни, наследнице модели «Смит премьера», было напечатано не меньше двух миллионов собственных слов Боба Хукера. Эта машинка была одним из немногих предметов, перекочевавших из старого кабинета. Фотографии Герберта Гувера и Калвина Кулиджа, Эндрю Меллона и Майка Слэттери, Джо Чапина и Джорджа Горация Лоримера, Э. Т. Стоутсбери и Джин Танни,а также миссис Роберт Хукер (Китти) были вставлены в синие, из тюленьей кожи, рамки и размещены в стратегически важных точках кабинета, в которых посетители их мгновенно замечали. Остальные же фотографии — политиков, спортсменов, одноклассников Боба Хукера, членов Национальной гвардии, камнедробилки, высоковольтных вышек, первого запуска печатного пресса газеты «Стандард», — а также карикатуры и письма от важных лиц из кабинета убрали и поместили на хранение в подвал городского дома Хукеров, чтобы впоследствии развесить их в загородном доме, в маленьком кабинете издателя. Кабинет этот уже обшили сосновыми панелями, но фотографии и сувениры пока еще хранились в подвале.

Боб Хукер, будучи литератором, позволял себе некоторую эксцентричность. Во-первых, он коллекционировал курительные трубки. Во-вторых, он брился опасной бритвой. И еще он ходил в высоких ботинках со шнурками, носил на запястье обычные часы, а помимо них еще и карманные часы, которые для форса заводились ключом. В странностях Хукера не было ничего опасного, к тому же он знал, что от него, литератора, никто не ожидает сходства с остальными смертными. Еще одной незначительной экстравагантностью Хукера было его настоятельное требование, чтобы у него на столе стоял старомодный телефонный аппарат. Аппарат привлекал к себе внимание, а Бобу он не стоил ни гроша. Телефон зазвонил, и Боб поднял трубку (в это время суток к нему пропускали звонки только важных персон).

— Это звонит мэр, — сказала телефонистка.

— Соединяйте, — сказал Боб Хукер. — Здравствуйте, мэр.

— Здравствуйте, Боб, — сказал Конрад Йейтс. — Я тут сижу у себя в кабинете и думаю о Джо Чапине.

— Да-да, — сказал Хукер. — Память о нем останется с нами на долгие, долгие годы.

— Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Об этом самом и хотел.

— О чем же именно, мэр?

— О памяти. Памяти о Джо. Вы знаете, что Джо Чапин удержал меня в Гиббсвилле?

— Ну… думаю, что знаю. Вы мне, кажется, что-то такое рассказывали.

— Около тридцати пяти лет назад я надумал перебраться в большой город, а Джо меня отговорил.

— Да-да, отговорил вас. Что ж, мэр, для вас это обернулось удачей, и для Гиббсвилля тоже.

— Спасибо, Боб. Приятно это слышать.

— И это правда. Вы многое сделали для города, да и город, похоже, сделал немало для вас.

— Я тогда был еще мальчишкой, и если бы Джо Чапин не отговорил меня уезжать, я бы сейчас жил в Филадельфии и был жалким деревенским дурачком.

— Понимаю. И что же у вас на уме? Я догадываюсь, что вы к чему-то клоните.

— Точно, Боб. Я хочу собрать несколько человек и предложить им сделать что-то в память о Джо. Вас, Генри Лобэка и Майка Слэттери. Артура Мак-Генри. Я не хочу приглашать Дженкинса и этого нового школьного начальника, который был там сегодня. Только нас, старичков, которым Джо был приятелем.

— Хм. Только наших городских. Не иногородних?

— Лучше только городских.

— А Пола Дональдсона из Скрантона и ребят вроде него не хотите?

— Ну, мы можем попозже попросить их внести пожертвования, но комитет должен быть из нас — городских.

— А что именно вы имеете в виду?

— Ну, я еще не решил.

— Вы уже с кем-то поговорили?

— Нет, пока только с вами, — сказал Конрад Йейтс.

— Ну, это стоящая идея, я за нее. Я поговорю об этом с Эдит, когда с ней увижусь. Дайте мне подумать, и через день-другой я вам позвоню. Я буду разговаривать с Эдит и могу прозондировать почву, хотя, возможно, это немного рановато. А может, я все-таки ее сначала немножко подготовлю? А потом я смогу назначить неофициальное собрание здесь, в моем офисе, с вами и остальными ребятами, и мы сможем обсудить все в общих чертах. Как вы на это смотрите?

— Ну… вы хотите собрать всех у себя в офисе?

— Или в вашем офисе. Но в вашем офисе это уже приобретет некую политическую окраску.

— Если вы хотите держаться в стороне от политики, тогда о Майке Слэттери не может быть и речи.

— Он наш штатский сенатор, не забывайте этого.

Конрад рассмеялся.

— Я не забываю об этом. Почти никогда. Я настолько привык к тому, что он политик, что забываю о том, что он еще и сенатор.

Боб Хукер не засмеялся.

— И весьма влиятельное лицо, Конрад. Мне не нужно напоминать вам об этом. Насколько я понимаю, вы не собираетесь снова баллотироваться в мэры, поэтому мы должны учесть то, что, когда кампания развернется — мемориальная кампания для Джо, — вы уже, вероятно, не будете мэром, а новый мэр может не захотеть участвовать в чем-то, что затеяли при прежнем мэре. Это все, что я имел в виду. А такие вещи быстро не делаются. И мы не хотим браться за это второпях.

— Нет, но мы и не хотим взяться за это слишком поздно.

— Я это, Конрад, понимаю.

— Я готов прямо сейчас дать на это дело тысячу долларов.

— Хм. Я, естественно, поддержу это, как только мы проведем несколько собраний и придем к какому-то решению.

Мэр хмыкнул.

— И я по-прежнему считаю, что мы должны собраться здесь или где-то еще, но не в муниципалитете. Вы меня понимаете, Конрад?

— Думаю, что да.

— У меня отличный офис, и нам никто не будет мешать.

— Хорошо, — сказал Конрад Йейтс.

— Я вам позвоню, — сказал Боб Хукер.

— Или я вам позвоню. Так или иначе, — сказал Конрад Йейтс, вешая трубку.

Еще не повесив трубку, он начал обдумывать следующий шаг. И через минуту Конрад включил селектор.

— Джо Раскин где-то поблизости?

— Не знаю, но я его поищу, — сказала секретарша.

— Мне он срочно нужен.

Не прошло и минуты, как заморгала лампочка селектора.

— Я нашла Джо Раскина. Он уже к вам поднимается.

Раскин вошел в офис мэра.

— Мэру привет, — сказал он. — Какие-то новости?

— У меня для тебя есть небольшая история, — сказал Конрад Йейтс.

— История мне не помешает, — сказал Джо Раскин, сотрудник газеты «Утреннее солнце», писавший репортажи о делах, связанных с полицией и муниципалитетом.

— Мне надо, чтобы это было в завтрашней утренней газете.

— Проще простого, — сказал Раскин. — Хотите снова баллотироваться?

— Ничего подобного, Джо. Но если мне понравится, как ты справишься с этим заданием, тогда, возможно, решив сделать другое важное объявление, я скажу тебе о нем самому первому.

— Мэр, все знают, что вы не собираетесь снова баллотироваться, но в чем все-таки дело?

— Это для завтрашней газеты, — сказал Конрад Йейтс.

— Вы так говорите, как будто не собирались отдавать ее «Стандард».

— Я и не собираюсь отдавать ее «Стандард». Они могут ее у вас скопировать, если захотят.

— Хорошо. Так в чем дело?

— Так: «Конрад Л. Йейтс, мэр города Гиббсвилля, объявляет, что собирается пожертвовать тысячу долларов — одну тысячу долларов — на мемориал в честь покойного Джо Б. Чапина, выдающегося адвоката и гражданина города Гиббсвилля, так как я всегда восхищался Джо Чапином, потому что он прекрасный гражданин и настоящий друг».

— Тысячу зеленых? — переспросил Раскин, записывая в блокнот. — А что за мемориал? Памятник, что ли?

— Еще не решил. Через несколько дней мэр соберет группу видных граждан, и они создадут комитет, чтобы решить, какой мемориал. Может, мемориальную доску. В любом случае что-нибудь стоящее, и я первый вношу тысячу долларов.

Раскин улыбнулся.

— За что вы сердитесь на Боба Хукера?

— Сержусь на Боба Хукера?

— Если это напечатают в «Солнце» прежде, чем он сам это опубликует, уж он на вас наверняка рассердится.

— Да нет, я просто хочу объявить об этом как можно скорее.

— Я не против, — сказал Раскин. — Что-нибудь еще?

— Это все, Джо. Спасибо.

— Спасибо вам, мэр, — сказал Раскин.

Джо Чапин умер. И за него началось сражение.

В 1909 году на улице Лэнтененго было достаточно весьма старых домов, так же как и на Северной Фредерик и Южной Мейн-стрит. Но старые дома на Северной Фредерик и Южной Мейн в действительности не были существенно старше видных зданий на Лэнтененго. К тому же пять или шесть домов на Лэнтененго были построены даже раньше некоторых домов на Северной Фредерик и Южной Мейн. Но даже в 1909 году между людьми, которые оставались жить на Фредерик и Южной Мейн, и теми, кто жил на Лэнтененго, уже было одно заметное различие: никто из процветавших в бизнесе и поднимавшихся по социальной лестнице не селился на Северной Фредерик и Южной Мейн, в то время как хозяева старых домов на этих улицах (даже в 1909 году) постепенно от своих домов избавлялись. Если житель Кристиана-стрит добивался в Гиббсвилле приличного успеха, он переезжал на Лэнтененго, чтобы жить рядом с теми, кто тоже добился успеха. Переезд на Северную Фредерик или Южную Мейн означал, что дела в этом семействе не так уж хороши. В 1909 году дом, построенный за 19-й улицей, хотя и на Лэнтененго, уже не считался престижным. «Им только бы жить на Лэнтененго», — говорили люди о своих соседях с Кристиана-стрит, строивших дома в квартале с номерами от 1900 и выше. Дома на Лэнтененго с номерами от 1900 до 2000 считались не более престижными, чем дом номер 1900 на Парк-авеню в Нью-Йорке. И все же это была улица Лэнтененго, и на ней происходило то, что называют прогрессом. В 1890 году границей престижной жизни была 16-я улица, теперь это была 19-я. В двадцатом веке никто не хотел переезжать на Северную Фредерик или на Южную Мейн, а любимой присказкой тех, кто жил на этих улицах, было: «Я здесь родился, я здесь и умру» или «Когда мне дадут стоящую цену, тогда я и продам».

У жителей Северной Фредерик и Южной Мейн деньги водились еще с давних времен. А у некоторых из тех, кто там жил, их было намного больше, чем у многих других. Но с социальной точки зрения дело было не в количестве денег: семья «X», жившая на Лэнтененго, могла быть давнишней богатой семьей Гиббсвилля, а могла быть недавно разбогатевшей семьей, но семья «Y», жившая на Северной Фредерик или Южной Мейн, была одновременно и старинной, и богатой.

Тот факт, что люди покидали Северную Фредерик и Южную Мейн, предпочтя Лэнтененго и всевозможные проезды и переулки, что появились в западной части Гиббсвилля за двадцатые годы, можно считать делом рук молодежи — молодых мужчин и женщин, повзрослевших за второе десятилетие века. И к концу третьего десятилетия их уход с этих улиц был настолько окончательным, что семьи, оставшиеся в старых домах, считались слегка (или не слегка) эксцентричными или были консервативны настолько, что это также воспринималось как чудачество. В этих домах и оставшихся в них семьях дети уже не рождались, а внуки рождались в новых или обновленных домах на улице Лэнтененго, а также в проездах и переулках (или, того хуже, в одной из больниц Гиббсвилля). «Исход» был почти всеобщим; и даже до того как в Вашингтон вместе со своими идеями прибыл мистер Франклин Д. Рузвельт, старые дома на Южной Мейн и Северной Фредерик стали олицетворением старомодного образа жизни — факт, неохотно и боязливо признанный сыновьями и дочерями, покинувшими эти памятники архитектуры и навещавшими их теперь лишь на Рождество и по семейным праздникам.

Однако 14 октября 1909 года массовое продвижение на запад хоть и ненадолго, но приостановилось, и эта временная остановка была вызвана женитьбой одной замечательной пары из Гиббсвилля. Супружество Эдит Стоукс и Джо Чапина считалось важным событием из-за положения в обществе невесты и жениха, а также из-за их семейных связей, но это событие было еще и источником радости жителей Южной Мейн и Северной Фредерик. Эдит Стоукс была с Южной Мейн, Джо Чапин — с Северной Фредерик, однако важнее всего прочего было то, что Джо забирал невесту в свой дом на Северной Фредерик, номер 10. И это событие было чуть ли не укором другим молодым людям, решившим купить или построить дом на Лэнтененго. «Если Северная Фредерик хороша для Джо, сына Бенджамина Чапина, значит, она хороша и для любого в Гиббсвилле», — говорили люди постарше. Джо своим решением заслужил их благодарность и доверие, а эти люди свою благодарность и свое доверие не раздавали направо и налево. Их особенно радовало решение Джо, потому что такой богатый красивый молодой человек и к тому же наследник старой гиббсвилльской семьи мог выбрать для своего жилья любое место, и никто бы не посмел его критиковать. Он мог бы построить калифорнийское бунгало в квартале домов с 2100 по 2200, и люди этому нашли бы оправдание. Джо Чапин, будучи Джо Чапином, уже пользовался популярностью среди друзей своих родителей; но когда к этой популярности добавились его деньги, его привлекательная внешность, тот факт, что он женился на девушке из Гиббсвилля, и то, что он предпочел поселиться не на Лэнтененго, а на Северной Фредерик, он сразу же зарекомендовал себя как молодой человек, который способен видеть различие между переменой и прогрессом и не станет отрекаться от ценных атрибутов прошлого лишь потому, что это атрибуты прошлого.

Были и такие, что полагали — не настаивая на этом, — будто заслуга Джо Чапина в проявлении его здравомыслия частично принадлежит Эдит Стоукс, так как среди замеченных у Эдит достоинств, доставшихся ей от родителей, ни одно не упоминалось так часто, как здравомыслие. «Эдит — девушка с поразительным здравомыслием», — говаривали окружающие. И это замечание исходило из уст не только мужчин, но и женщин. Однако те мужчины и женщины, которые отдавали некоторое предпочтение Джо (разумеется, не противопоставляя их друг другу), отмечали, что у Джо хватило здравого смысла выбрать девушку со здравым смыслом. «Не будем называть имен, но Джо мог выбрать в Гиббсвилле любую девушку, — говорили они. — Однако у него хватило здравого смысла выбрать Эдит». И не было человека в Гиббсвилле, по крайней мере достойного человека, который, набравшись бестактности, предположил бы, что необычайное здравомыслие Эдит, вероятно, компенсировало в ней отсутствие внешней привлекательности. В их северных краях все еще бытовал обычай говорить девушке, какая она сегодня хорошенькая, — без всякого преднамеренного намека на то, что она не была хорошенькой вчера или не будет хорошенькой завтра. И этот комплимент мало кто из девушек подвергал сомнению, но Эдит Стоукс была из тех, кто никогда не принимал его за чистую монету. «Но я вовсе не хорошенькая, и знаю об этом», — говорила обычно она и с такой уверенностью и полным отсутствием кокетства, что ее честность еще больше убеждала людей в ее здравомыслии. Каким-то образом было известно, известно практически всем — хотя вслух и не обсуждалось, — что у Эдит Стоукс никогда не было никого, кроме Джо Чапина. Другие девушки по крайней мере получали удовольствие от общества своих ровесников — молодых людей и молодых женщин, — но Эдит Стоукс держалась в стороне от пикников, поездок на лодках и вечеринок у «Потока»; она находила предлоги отказаться от катания на санях и «ужинов с цыпленком и вафлями». Она ездила верхом и играла в теннис, иногда с молодыми людьми — своими приятелями, — но единственным человеком, с которым она приходила на бал Ассамблеи, был молодой человек, чью фамилию впоследствии она будет носить всю свою жизнь. Чтобы встретиться с Джо Чапином, ей никогда не надо было отменять никаких других встреч. Когда Джо Чапин оказывался в городе, она просто не назначала никаких встреч для того, чтобы, послав ей записку или встретив ее на Северной Мейн-стрит, он всегда знал, что, когда бы ему ни захотелось ее увидеть, она будет свободна и готова с ним встретиться. «Я считаю, что девушке неприлично притворяться, будто она увлечена молодым человеком, когда это вовсе не так. К тому же я, например, совершенно не умею флиртовать», — говорила Эдит.

Достоинства этой необычайно здравомыслящей, честной и прямой девушки были настолько велики, что тот, чьего одобрения она так упорно добивалась, в конце концов их оценил. Она ждала его, пока он учился в приготовительной школе, колледже и Высшей юридической школе, каждый раз надеясь увидеть его, просто посмотреть на него во время его приезда домой на Рождество (включая то жуткое Рождество, когда он отправился в Новый Орлеан навестить приятеля по колледжу и так и не приехал домой). Она замечала, что он хорошеет лицом, что у него улучшилась фигура, а умение держаться и манеры стали поразительно свободными и изящными, — и все это благодаря его новым знакомствам и поездкам в дальние города, которые для нее были не более чем точками на карте. Эдит еще не до конца понимала, что будет делать, если останется с ним наедине и будет ему принадлежать, — ее знания о физической стороне любви были основаны главным образом на сплетнях и логическом сравнении своего собственного тела и его функций с таковыми у животных. Но ни один мужчина или мальчик не касался ее обнаженной кожи и не ласкал ее даже в одежде, а ласки девушки во время ее годичного пребывания в частной школе с пансионом были приятны и даже возбуждали, но не имели никакого завершения, по крайней мере такого завершения, которое было бы возможно вместе с Джо. Той девушкой в школе она завладела целиком и полностью и с удивлением для себя обнаружила, насколько легко и быстро это произошло. Девушка писала ей любовные письма, делала ей одолжения, выполняла за нее черную работу и, рискуя быть исключенной из школы, приходила к ней в зашторенную кровать в общей спальне. Но этот опыт, помимо непосредственного удовольствия, лишний раз убедил Эдит в том, что она в общем-то уже знала: девушка ответит страстью на определенные ласки мужчины, а мужчина, от которого она желала этих ласк, был Джо Чапин, способный дать ей и большее. Однако что бы он ей ни дал, ей нужен был только он один, и никто другой. Таким образом, то, что казалось в ней застенчивостью, на самом деле было сдержанностью. В ее отношении к другим девушкам сказывались сдержанность, чувство превосходства, основанное на знании и опыте, и отсутствие любопытства. Легкость, с которой она завладела своей соученицей, убедила ее в том, что она так же легко может завладеть любой из своих приятельниц. По отношению же к другим молодым людям, помимо Джо Чапина, ее любопытство не шло ни в какое сравнение с ее желанием завладеть Джо, и в те годы, которые предшествовали их женитьбе, она была убеждена, что, когда она завладеет Джо, она завладеет человеком, которым никто никогда не владел. По отношению к Джо Эдит обладала какой-то необычайной прозорливостью, и однажды, лежа в постели наедине со своими мыслями, она вдруг поняла, что он еще никому никогда не принадлежал. Он был нетронут, девствен, неосведомлен и наивен. Опыт же, приобретенный Эдит благодаря ее любознательности, вместе с ее догадкой о его девственности давал ей над Джо такое преимущество, о котором он не подозревал и которому никак не мог сопротивляться. Эдит решила вести себя осторожно, но в ней произошла перемена, и Джо этой переменой гордился, так как ему казалось, будто именно он в какой-то мере помог Эдит приобрести уверенность в самой себе. И это было сущей правдой. Она была уверена, что незадолго до свадьбы у Джо с его отцом состоится приватный разговор, и после него она сможет научиться кое-чему от Джо и изучить вместе с ним нужную технику, но Джо пока еще не знал, что помимо этого существуют глубины выражения страсти и когда Эдит им завладеет, она использует его для изучения этих глубин.

Подобных удовольствий стоило ждать, и одна лишь мысль о том, чтобы рисковать ими, проводя время в светской компании и пустых развлечениях, казалась ей смешной и нелепой. И у нее, и у Джо были приятели, в прошлом состоявшие в связи с женщинами, но они ее нисколько не интересовали. Эдит более чем устраивало, что они считали ее девственницей, каковой она фактически и была, и наивной девушкой, каковой она отнюдь не была. Более того, ее устраивало казаться наивной, потому что благодаря ее наивному виду они не догадывались о ее незаметных усилиях выставить перед Джо этих приятелей и их дурные привычки в самом неприглядном виде. Стандарты у Джо были как у настоящего джентльмена, но если бы Эдит позволила ему думать, что внебрачные связи его приятелей с женщинами и подобный образ жизни кажутся ей привлекательными, Джо мог эти стандарты с легкостью снизить. Эдит поощряла его дружбу с Артуром Мак-Генри, которая в общем-то и не требовала поощрения, но когда Джо спрашивал ее мнения о своих других приятелях — например об Алике Уиксе, — она обычно говорила: «Не спрашивайте меня о таких людях, как Алик Уикс. Он ваш друг, а я не хочу критиковать ваших друзей. Женщины видят в мужчинах черты, которые другие мужчины не… Ну если ты настаиваешь, то я скажу: мне постоянно кажется, что он хитрый и бесчестный, а мне нравятся мужчины благородные». И ее замечания возымели ровно такой эффект, как ей хотелось. Джо не порвал дружбу с мужчинами вроде Алика Уикса, но такие вот Алики казались ему теперь малопривлекательными, а их поведение недостойным подражания такими благородными людьми, как Джо Чапин и Артур Мак-Генри. Эдит заставила Джо поверить в то, что он сам выбрал свою линию поведения, отличную от поведения Алика Уикса, потому что его поведение было предпочтительнее, утонченнее и, разумеется, благороднее.

Эдит и Джо без конца обсуждали вопросы чести, и в этих обсуждениях Эдит настолько часто поощряла Джо повторять общепринятые взгляды на этот предмет, что вскоре Джо рассуждал о чести так, словно он был ее главным поборником, если не сказать изобретателем. А так как в представлении большинства людей понятие чести ассоциировалось с законом, из чего исходило, что благородный адвокат несколько благороднее любого другого человека, то Эдит могла с истинной убежденностью выказывать свое восхищение Джо — ревностному защитнику чести. У Эдит не было ни знаний законодательства, ни его понимания, и она не стесняясь признавалась в этом, однако, несмотря на свою некомпетентность, она считала, что занятия юриспруденцией и юридическая практика предоставляют молодым людям прекрасную возможность получить и использовать особые знания о чести, недоступные остальным. И честь практически стала его второй карьерой. От дискуссий о чести, в которых они выражали полное согласие друг с другом, они порой переходили к дискуссиям о религии, и здесь их мнения полностью совпадали. А поскольку вопросы чести можно было иллюстрировать рассказами о бесчестных поступках, понятие чести обсуждалось гораздо чаще и подробнее, чем религия. Четыре года в Йельском университете и годы в более пытливой атмосфере Пенсильванской высшей юридической школы не произвели никаких видимых изменений в эпископальном вероисповедании Джо, и то, что Эдит принадлежала к той же самой вере, избавляло их от бесконечных обсуждений вопросов, решить которые в любом случае было невозможно. Главные представления Джо и Эдит о религии — далеко не уникальные в те годы — заключались том, что их приятели, принадлежавшие к другим протестантским вероисповеданиям, скорее всего придают слишком большое значение теологии, что католики помешаны на красоте ритуалов, а евреи — странные библейские персонажи в современных одеждах. Церковь Святой Троицы, которую они посещали, была комфортабельно скромной и не чуждалась шуток о папе римском и ладане. Прихожанам предоставлялась весьма приятная возможность еженедельных размышлений об отношении к Богу в священной, но не строгой обстановке и тобой самим выбранной компании. Войдя в церковь Святой Троицы, ты попадал в другой мир — мир, где главенствовала тишина, но ты улыбался и кланялся своим знакомым с таким видом, точно в этом другом мире ты встретил друзей с родины. Святая Троица была славной церковью, и обстановка в ней умиротворяла.

То, что они говорили о чести и религии чаще, чем большинство других молодых пар, было вовсе не случайностью. С самых первых дней ухаживания Эдит прилагала все усилия к тому, чтобы Джо постоянно искал с ней встреч, чтобы она стала для него неотъемлемой частью его жизни и чтобы их общение основывалось не на тех качествах, которых у других девушек было существенно больше, чем у нее. В первую очередь Эдит имела в виду свое здравомыслие — о нем знали все, — но было еще и нечто другое, о чем никто не знал: несмотря на то что Джо всегда держался необычайно легко и свободно, он не был уверен в себе. Даже в те времена, когда хорошие манеры считались общепринятыми, его манеры считались превосходными. Однако Эдит благодаря своей интуитивной догадке о его девственности пришла к твердому убеждению, что Джо в себе не уверен. И убежденная в этом, Эдит поощряла его к откровенным беседам, в которых он мог перед ней раскрыться, не обнажая при этом свои слабости. В вопросах, относящихся к закону, чести и религии, они были в полном согласии, и в ее присутствии Джо чувствовал себя авторитетом во всех обсуждаемых ими вопросах; к тому же у них не было ни малейшего намерения друг с другом спорить. И они не спорили. Джо все чаще и чаще позволял себе говорить то, что думает, независимо от того, было ли это простое утверждение или запутанно сложная теория. Эдит выслушивала все, о чем он говорил, а потом задавала вопросы, в которых слегка перефразировала его утверждения, что служило Джо доказательством того, что Эдит слушает его с необычайным вниманием и уважением. В течение года, помимо рукопожатия, между ними не было никакого другого физического контакта, но то, что она ему предлагала, входило у него в привычку, возбуждало его и опьяняло. Когда вечером Джо уходил от нее, Эдит слышала, как он насвистывал Йельский марш, и знала, что он уже ждет их следующей встречи. Она умывала лицо мылом «Роджер и Голлет», расчесывала волосы, ложилась в постель и думала о том, как именно он будет ей принадлежать. Она еще не знала, что в половой близости между мужчиной и женщиной существуют различные степени знаний и умений, так же как бестолковость и острая неудовлетворенность, и потому она даже не задумывалась о его удовольствии, считая само собой разумеющимся то, что каждый мужчина, так или иначе, его получает. Но когда Джо будет ей принадлежать, удовольствие от обладания будет получать она. Эдит никогда не думала о том, что она будет принадлежать ему. Такое ей и в голову не приходило. Что бы Джо для нее в будущем ни делал — ласкал ее, лежал на ней, входил в нее, — все это составляло часть ее неопределенной, будоражащей чувственной мечты, в которой Джо был главным и необычайно желанным инструментом. Эдит была уверена, что Джо никогда в жизни не видел вблизи обнаженной женщины, и, заперев дверь, расхаживала голой по спальне, воображая, что он в это время лежит у нее на кровати и в первый раз ее разглядывает. У Эдит были все основания гордиться своей фигурой. В те времена в моде были длинные, облегающие фигуру наряды, которые подчеркивали женскую талию и состояли из юбки, блузки и жакета длиной до лодыжек. Цель тогдашних модных фасонов состояла в том, чтобы женщина благодаря им казалась выше, чем была на самом деле, и вертикальная строчка и канты способствовали задуманному эффекту. Эдит была идеальной моделью для этих костюмов и платьев, и даже шляпы — огромные, замысловатые и дорогие, — если и не украшали ее, то по крайней мере отвлекали внимание от ее отнюдь не отличавшегося красотой лица. Ни один мужчина еще не видел ее обнаженной, и когда она овладеет Джо, в этом тоже будет необыкновенная чувственность. Эдит прекрасно знала, что мужчины ее сословия ожидали, что девушки ее сословия будут девственницами, и в большинстве случаев их ожидания оправдывались. После каждого вечера, проведенного с Джо, Эдит, не зная, что именно ей в будущем предстоит, и ограниченная лишь своим безграничным воображением, пускалась в мечтания о невообразимых оргиях. Однако на людях Эдит продолжала сохранять характерное для нее спокойствие, и поведение ее внешне ничуть не изменилось. И точно так же спокойно она себя вела с Джо Чапином: внимательная, заинтересованная, сочувствующая и готовая приобщиться к его размышлениям и интеллектуальным беседам.

Прошло время, и Джо, сам того не сознавая, стал от нее зависеть. Он теперь говорил Эдит, что другие девушки — сущие пустышки и ведут себя так фривольно, что он каждый раз жалеет, что согласился пойти в гости, где одну из этих незамужних девушек приглашали в качестве его партнерши. Более того, его собственные друзья и знакомые теперь тоже выглядели в дурном свете: они недостаточно серьезно относились к жизни, не проявляли трудолюбия в работе и не хотели ни в чем как следует разобраться. «И это не совсем их вина, — заметил Джо. — Им некому помочь во всем этом разобраться». Начиная с этой беседы Эдит перешла к первой стадии овладения Джо. Она стала позволять ему делать ей любезности. Эдит просила его заглянуть в магазин и забрать то, что она заказала. Когда он уезжал в Филадельфию, она давала ему мелкие поручения. Она спросила его совета, куда ей вложить небольшую сумму денег, и этому совету последовала. Она дала ему почитать свое письмо с соболезнованиями по случаю смерти ее пятиюродной кузины. Она попросила Джо помочь ей составить маршрут ее путешествия в Европу — путешествия, в которое она вовсе и не собиралась. А потом поразительно кстати — хотя этого она никак не планировала — у нее случился приступ острого аппендицита, и ее срочно прооперировали.

В то время удаление аппендикса еще не было рутинной операцией, как много лет спустя, и пребывание в больнице вызывало у людей серьезную тревогу. В те дни газеты, упоминая об операциях, обычно писали: «Пациент попал под нож хирурга», — анестезия проводилась с помощью хлороформа, а слово «больница» свидетельствовало о тяжелом состоянии пациента. Лошади, впряженные в карету «скорой помощи», шли шагом или легкой трусцой, а звон колокольчика, раздававшийся при нажиме на специальную педаль, носил скорее характер объявления, чем предупреждения. В карете рядом с пациентом сидели доктор и медсестра, и оттого, что вся команда продвигалась сравнительно медленно, окружающим разглядеть лица медицинского персонала не составляло никакого труда. На этих же лицах отражалась лишь серьезность их миссии, и больше ничего. Ни в поездке в больницу, ни в самой больнице не предвиделось ничего, что могло бы развеять страх или внушить кому-либо оптимизм.

Считалось общепринятым, что пациентов навещают только их близкие родственники. Пациентов в отдельных палатах это касалось так же, как и всех остальных, и это тем более касалось пациентки, которая была молодой незамужней женщиной. Когда Джо Чапин прочитал в газете, что Эдит увезли в больницу, он тут же отправился в офис к доктору Инглишу. Доктор рассказал ему, что это была ужасная операция и Эдит провела на операционном столе почти три часа. Следуя традициям своей профессии, доктор сыпал греческими и латинскими терминами, которых Джо совершенно не понимал, но на его прямой вопрос доктор Инглиш осторожно ответил, что Эдит будет жить, если только операция не приведет к непредвиденным осложнениям.

— Билл, когда вы думаете, я смогу ее навестить? — спросил Джо Чапин.

— Ты намеревался ее навестить?

— Ну, мне хотелось бы, если это возможно.

— Что ж… самое раннее через несколько дней, — сказал доктор Инглиш. — И ты, конечно, понимаешь, что должен получить разрешение ее семьи.

— Конечно, понимаю.

— Я, Джо, как правило, не поощряю визиты. У Эдит есть дневная медсестра, и ночная тоже. Она все еще в списке больных в критическом состоянии, и я думаю, что она сможет принять кого-то, помимо своих ближайших родственников, не раньше чем через неделю.

— Я последую вашему совету, но мне действительно очень хочется ее повидать.

— Да-да. Это неудивительно и вполне объяснимо. Но в настоящее время я очень внимательно за ней наблюдаю, чтобы избежать послеоперационных осложнений, — ты же понимаешь это.

— Разумеется.

— И как человек светский, ты также понимаешь, что в больничном халате девушка выглядит не самым лучшим образом, так что об этом тоже следует подумать.

— Билл, я должен вам кое-что сказать. Я еще никому этого не говорил, даже самой Эдит. Я в нее влюблен.

— Рад это слышать, Джо. Меня это не очень удивляет, но рад это слышать. Я вот что сделаю: поговорю с ее родными, получу их разрешение, а потом позвоню тебе — дня через четыре или пять. Но имей в виду: если я разрешу тебе ее увидеть, это будет минут на пять, и тема вашей беседы должна быть приятной — ничего огорчительного и… ничего романтического.

— Я вам обещаю: ни намека.

— Когда она выздоровеет, у тебя будет предостаточно времени — согласен?

— Абсолютно согласен, Билл. Абсолютно.

— Когда придет время, я предупрежу ее заранее, чтобы медсестра причесала ей волосы, прихорошила ее немного, но не удивляйся ее внешнему виду. Она здорово натерпелась. И главное, не показывай, что ты в ужасе от ее вида или что ты из-за этого расстроен.

В назначенный день Джо Чапин пришел в больницу и сидел в комнате ожидания, пока не явился стажер, чтобы проводить его в палату Эдит. Запахи, темные коридоры, кашляющие и шаркающие по полу пациенты, неряшливые визитеры, пришедшие навестить попавших в аварию шахтеров, — все это было для Джо Чапина в новинку. Но комната Эдит была довольно опрятной, и скудность обстановки в ней компенсировалась обилием цветов.

Эдит увидела его и слегка приподняла руку.

— Здравствуйте, Джо, — сказала она.

— Эдит, как я рад снова вас видеть. — Он взял ее ладонь в свою и тут же опустил снова на покрывало.

— Это мисс Мак-Иленни, моя дневная медсестра, — сказал Эдит.

— Добрый день, — поздоровалась медсестра.

— Ваши цветы такие славные. Вот они — видите их? Узнаете?

— Я рад, что они вам нравятся, — сказал Джо.

— Очень мило, что вы пришли.

— Мило? О, Эдит, я пытался к вам попасть с первого дня, что вы здесь. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, намного лучше. Я совершенно потеряла счет дням.

— Билл Инглиш сказал мне, что вы замечательная пациентка.

— Неужели? Не думаю, что мисс Мак-Иленни с ним согласится.

— Еще как соглашусь. Вы чудно себя ведете и никогда не ноете, — сказала медсестра.

— Боюсь, что не могу рассказать вам ничего нового. Почти все эти дни был в суде. Все про вас спрашивают, а я сам всех расспрашиваю, чтобы хоть что-то о вас узнать.

— Все ко мне так добры, особенно здесь, в больнице. Они все для меня делают — все-все. Ко мне никогда не проявляли столько внимания, столько доброты. И все-таки я с радостью вернусь домой.

— Вы знаете, когда это произойдет?

— Думаю, через неделю. Правда, мисс Мак-Иленни?

— Мы на это надеемся.

— И мисс Мак-Иленни поедет вместе со мной. Можно мне рассказать о поясе?

— Конечно. Если это его не смутит, рассказывайте.

— Вы знаете, что после операции аппендицита нужно носить этот огромный пояс? — спросила Эдит.

— Да, я просто забыл об этом.

— Его сошьют по моим меркам, и все равно по крайней мере год я не смогу ездить верхом и играть в теннис. Ужасно, правда?

— О нет. Год — это совсем не долго, — сказал Джо Чапин.

— Пожалуй, что и так. И мне нельзя громко смеяться.

— Отлично; значит, будем говорить только на серьезные темы.

— О, Джо, вы милейший человек.

— Правда, Эдит?

— Правда.

— Так, — сказала мисс Мак-Иленни, доставая из кармана часы. — Если мистер Чапин хочет прийти еще, ему не следует сейчас задерживаться.

— Тогда я ухожу немедленно, потому что хочу прийти еще, и очень скоро. Можно мне?

— О, я надеюсь, вы придете, — сказала Эдит.

Она протянула ему руку, и он взял ее в свою.

— До свидания, дорогая Эдит.

— Приходите скорее.

— Благодарю вас, мисс Мак-Иленни, — сказал он и вышел, сопровождаемый медсестрой.

— Вы для нее столько сделали, — сказала она уже в коридоре.

— Неужели?

— И я об этом скажу доктору Инглишу. Вы ей подняли настроение, а это не менее важно, чем лекарство.

— Спасибо, огромное вам спасибо. Она такая жалкая, такая слабая.

— Мы едва ее не потеряли. А она такая приятная молодая девушка. Если она ваша невеста, вам повезло. Уж я видела всяких, и знаю, что к чему. И доктору Инглишу обязательно про вас доложу. До свидания.

— До свидания. И благодарю вас, — сказал Джо Чапин.

При первой же возможности он поехал в Филадельфию, в фирменный магазин «Бейли, Бэнкс и Биддл», и там приобрел перстень с бриллиантом. Джо хранил перстень в ящике комода до тех пор, пока не повидался с выздоравливающей Эдит с полдюжины раз после ее выписки из больницы. Несмотря на прописанную ей диету, состоявшую в основном из подслащенного творога, Эдит быстро набирала силы, а в вечер накануне того дня, когда Джо ей сделал предложение, уже чувствовала себя совершенно поправившейся.

— Знаете, чего мне больше всего не хватало, когда я была в больнице? — спросила она.

— Чего же?

— Наших вечеров.

— Я надеялся, что вы это скажете.

— До того как вы пришли меня навестить, примерно за неделю до этого, врачи как-то вечером вызвали моих родных. Они были уверены, что я не… переживу эту ночь. Может, я нечаянно что-то услышала или нечто похожее, но я знала, что состояние мое серьезное. И это был единственный случай, когда я расплакалась. Я не плакала из-за боли или чего-то в этом роде, но когда подумала, что у нас с вами никогда больше не будет наших славных бесед, мне стало так грустно, что я расплакалась, а мне это вовсе не свойственно.

— О, Эдит.

— И тогда я решила, что если все-таки поправлюсь, то обязательно расскажу вам, как важны для меня эти вечера. Но когда вы пришли ко мне, у меня сидела мисс Мак-Иленни и я была такая слабая… Я смутилась. Но теперь, Джо, я могу сказать вам об этом. Наши вечера значат для меня больше, чем что бы то ни было.

— И для меня, Эдит, тоже. Как я уже говорил вам, я бродил словно в каком-то тумане. Моя жизнь без вас стала ничтожной, и я сердился и в то же время чувствовал себя таким никчемным, оттого что не мог ничего поделать. Я плохо спал и почти ничего не ел, и в конце концов Артур это заметил и посоветовал мне попросить отсрочки слушания дела, которым я занимался, и я на это согласился. И мои коллеги тоже согласились, с необычайной доброжелательностью. Знаете, Артур замечательный друг, и он отлично меня понимает.

— Я знаю, — сказала Эдит. — Очень жаль, что я не могла принять его в больнице, но мне хотелось сохранить силы для встреч с вами.

— О, Эдит, он это понял.

— Я уверена, что понял, — сказала Эдит. — Но сейчас, когда я пусть и медленно, но все же поправляюсь, я не хочу, чтобы вы думали, будто должны по-прежнему видеться только со мной, и больше ни с кем.

— Я не хочу видеть никого другого… Вы имеете в виду других девушек?

— Да. Наша дружба…

— Эдит, это больше чем дружба. И вы уже должны были об этом догадаться.

— Должна? Вы, Джо, забываете, что я не смогу ни ездить верхом, ни играть в теннис, ни купаться в «Потоке» еще очень долгое время, и я не хочу, чтобы вы думали, будто наша дружба, или уж не знаю, как вы это называете, дает мне право на ваше безраздельное внимание.

— Эдит, вы же не думаете, что верховая езда и теннис так безумно важны для меня. Мне, дорогая, важно быть с вами.

— И мне это важно. О, Джо, мне, наверное, не следует этого говорить, но в больнице я по вас иногда тосковала.

— Эдит, милая моя, — сказал Джо.

Он поцеловал ее в губы, в глаза и снова в губы.

— Милый мой, мы не должны сейчас этого делать, — сказала она.

— Не должны, — сказал он. — Но теперь вы знаете, что я вас люблю.

— Да, — сказала она. — И я вас люблю. Я ведь именно это и имела в виду, когда призналась, что тосковала по вас. Джо, я тосковала всей своей душой. Вы единственный мужчина, который может сделать меня счастливой — одним своим присутствием. А сейчас вам следует уйти. Пожалуйста, милый мой.

— Хорошо, самая моя любимая, — сказал он. — Я знаю, что пора уходить.

— Я не пойду проводить вас до двери. Я просто здесь посижу.

Джо поднялся.

— До завтрашнего вечера, моя самая любимая?

— До завтрашнего вечера, — ответила она.

На следующий день они встретили друг друга улыбками, и, присев рядом с Эдит, Джо достал из бархатной коробочки перстень с бриллиантом.

— Я хочу кое-что вам показать, — сказал он.

— О…

— Это, разумеется, перстень. Но я хочу показать вам коробку. Посмотрите на нее.

— «Бейли, Бэнкс и Биддл», — прочитала Эдит.

— Вы догадываетесь, что это значит?

— Я надеюсь, что вы хотите сделать мне предложение.

— Но название «Бейли» вам ничего не говорит?

— Я, наверное, не особенно проницательна.

— Самая моя любимая, вы же знаете, что я в последнее время не ездил в Филадельфию. Теперь вы понимаете?

— У вас уже был этот перстень?

— Вот именно, дорогая моя. Я купил его несколько недель назад — с надеждой.

— Я жду, мой дорогой, и думаю, что вы уже знаете мой ответ.

— Эдит, вы выйдете за меня замуж?

— О, мой милый, конечно, я выйду за вас замуж.

Она откинула назад голову, и он ее поцеловал.

— Померьте его, — попросил он.

— Сидит как влитой, прямо как влитой. И какой он красивый, какой чудный бриллиант. Изумительный. У меня для вас тоже есть подарок.

— Вы знали, что я сделаю вам предложение?

— Надеялась. Я жила надеждой. Конечно, все эти месяцы я надеялась, что мы влюбимся друг в друга, и мы влюбились. А когда мы влюбились… Я сегодня ходила за покупками.

Эдит встала, подошла к письменному столу и достала из него маленький сверток.

— Разверните его.

Джо развернул сверток и вынул из него булавку для галстука с лунным камнем.

— Эдит, какая красота!

— Вам нравится?

— Она изумительна. Вы заметили, что у меня больше нет булавки?

— Да, вы потеряли ту, что вам вручили на выпускной церемонии.

— Можете мне ее надеть?

— Конечно, милый. Я так рада, что она вам понравилась.

— Понравилась?! Да я буду хранить ее до конца своей жизни.

— А я свой перстень. Какой счастливый вечер, правда, Джо?

— Да, милая, — сказал он, и Эдит надела ему булавку.

— Почему вы хмуритесь? — спросил Джо.

— Хмурюсь? Я не знала, что это заметно. Я просто вспомнила о своей операции. Интересно, когда мы сможем пожениться? Мне не нравится, когда люди обручатся, а после этого тянут со свадьбой. А вам?

— Я никогда не был обручен, — сказал Джо.

— Но, Джо, я говорю серьезно.

— Прости, моя милая.

— Я об этом еще не думала, но теперь мы должны подумать, правда?

— Конечно, — сказал он.

— Эта сторона супружества… для меня полная загадка.

— Я знаю, милая.

— Вам придется… Я должна буду всему научиться от вас. Мужчины всегда в этом разбираются, правда же?

— Конечно же, мы разберемся.

— Может, мне поговорить с Билли Инглишем? Но он лишь немногим нас старше. Я не возражала, чтобы он меня оперировал, но это совсем другое дело. Однако это… Думаешь, мне лучше пойти к этому новому доктору — женщине? Доктору Келлемс?

— Если для тебя это предпочтительней, милая, почему бы и нет. Я могу спросить Билла Инглиша. Он знает, что я в тебя влюблен. Я сказал ему об этом, когда ты была в больнице. Я могу спросить его, когда мы сможем пожениться, и мне не надо будет вдаваться ни в какие подробности.

— Лучше все же вдаваться в подробности. Это сильно облегчит мое положение. Прежде чем мы объявим о нашей помолвке, повидайся с ним и расспроси его.

— Билл — джентльмен, но он еще и врач, и он, наверное, сталкивается с подобными ситуациями каждый день. К нему ходят все наши приятели.

— Это правда, — сказала она. — О, милый, я так счастлива.

— И я тоже, — сказал Джо.

— Миссис Джозеф Бенджамин Чапин, — произнесла она.

— Мистер и миссис Джозеф Бенджамин Чапин, — сказал он.

— Правильно, — подтвердила она.

В 1909 году в Гиббсвилле только немногие точно знали истинные размеры состояния богатых семей Гиббсвилля. Семья, чье состояние равнялось восьмистам тысячам долларов, прекрасно существовала, тратя ничуть не больше, чем семья, чье состояние равнялось двумстам тысячам долларов. Для самых почтенных семей Гиббсвилля было делом гордости и чести вести обеспеченный образ жизни, не выставляя напоказ размеры своего богатства. В городе было несколько семей, в честь которых назвали шахты, пивоваренные заводы и фабрики мясных изделий, и эти семьи жили в роскоши. Они были владельцами первых автомобилей. Они нанимали множество слуг. У них были летние дома в отдаленных курортных районах, и они возглавляли благотворительные списки церквей и филантропических организаций. Их богатство было всем известно, и они открыто им наслаждались. Но за их спинами, в тени этих всем известных богачей, стояли люди весьма обеспеченные, владевшие крупными состояниями и незаметно правившие городом.

Семья Бенджамина Чапина была одной из таких семей. Они жили по средствам, покупали только самое лучшее и приобретали вещи на долгое пользование. Они заказывали самое дорогое мясо, но внимательно просматривали присланный товар и счета от мясника и могли задержать плату по счету из-за одной недостающей бараньей отбивной. В их доме царила умиротворенность: в нем было все необходимое, и ничего не менялось и не добавлялось, если только этой перемены или этого добавления не требовалось для улучшения чего-то долгосрочного и постоянного. Освещение в доме первоначально было газовое, и когда решено было поменять его на электрическое, то светильники в доме не выбросили, а превратили в электрические. Каждую комнату на Северной Фредерик раз в неделю тщательно убирали. Если что-то ломалось и требовало ремонта, то эту вещь немедленно — пока еще было возможно — приводили в порядок, шла ли речь о порванном ремешке вожжей или о треснувшем кирпиче дорожки. Причем работа доверялась только искусным мастерам. В доме Чапинов мебель, резные деревянные украшения, столовое серебро, изделия из латуни — все служило долгие годы, и все всегда было на своих местах, потому что место каждого предмета тщательно выбиралось с самого начала. Члены семьи Бенджамина Чапина имели свой собственный вкус и свое собственное представление о качестве вещей, и в этих вопросах никогда не шли на компромиссы. Шагая по жизни с такого рода принципами, они про себя считали — не вслух, а про себя, но весьма твердо, — что вещи, которыми они владеют, хороши уже потому, что они ими владеют, и что хороши они для всех, а для некоторых даже слишком хороши.

Бенджамин Чапин и его супруга были уверены в своем превосходстве, и, сравнивая себя с другими супружескими парами Гиббсвилля, они всякий раз убеждались в своей правоте. Супруга Бенджамина Чапина была урожденная Шарлотт Хофман из семьи гиббсвилльских, пенсильванских Хофманов, и потому состояла в родстве с семьями Мюленберг, Вомельсдорф, Монтгомери, Лобэк, Пенн, Бун, Лейзенрингер, Фитцморис, Блюм, Дикинсон и пенсильванскими Ли. Шарлотт Хофман было всего двадцать, когда она вышла за Бенджамина Чапина, которому в то время было тридцать четыре, но Шарлотт уже тогда прекрасно сознавала, что в честь членов ее семьи были названы города и округи и что в ее венах течет благородная немецкая кровь. Она была женщиной с неукоснительным чувством долга по отношению к прошлому и будущему и убежденностью в том, что ее тело унаследовало все необходимые элементы, которые в результате правильного оплодотворения обязательно воплотятся в превосходном отпрыске. Она была небольшого роста, черноволосая, хорошенькая и богатая, и у нее имелось множество поклонников. Шарлотт приняла предложение Бена Чапина, потому что он был из достаточно старого пенсильванского рода со связями почти такими же внушительными, как у нее самой; к тому же у него были прежние связи в Новой Англии с семьями, породившими преподавателей, военных и губернаторов. Что же касалось его личных качеств, то Бенджамин обладал хорошим здоровьем, был честным и нравился главным пайщикам компании «Уголь и железо». Шарлотт вышла замуж за Бена Чапина в 1881 году, а их сын, которого они назвали Джозеф Бенджамин Чапин в честь отца Бена, родился в следующем году. Ее первенец был единственный, кто выжил; за ним последовали два мертворожденных ребенка, второй был врожденным калекой, и после его рождения Шарлотт Чапин почти полностью отстранилась от общества и посвятила себя рукоделию, в котором оказалась необычайно искусна, и воспитанию сына.

Сын ее рос быстро и довольно скоро стал необычайно близок к матери. Отцу он выказывал восхищение и уважение, но нежность и любовь — только матери. Когда мальчик подрос, Шарлотт стала усаживать его на скамеечку для ног, чтобы ерошить его красивые каштановые волосы. А волосы у Джо были шелковистые, прямые и непослушные, но лишь до тех пор, пока он не поступил в Йель и не стал их смазывать бриолином. Во время своего пребывания в подготовительной школе в Поттстауне, четырех лет в Йеле и учебы в Высшей юридической школе в Филадельфии Джо исправно, два раза в неделю, писал матери письма. Он писал их в юмористической манере, вставляя словечки из студенческого жаргона и используя выуженные из университетской газеты репортажи о местных мероприятиях и результаты спортивных соревнований, но также представлял объективный отчет о своей учебной и личной жизни и держал ее в курсе своих дружеских и, как он выражался, антидружеских отношений. Отцу Джо писал только по необходимости: по финансовым вопросам, с просьбой поменять учебный курс, или поехать в путешествие, или сообщить, что собирается вступить в Альфа-дельта-фи — студенческое братство в котором состоял и его отец. На первом курсе он записался в команду по гребле, а на втором был уже в университетской команде на восьмерке и едва не попал в команду теннисистов, однако в среде его друзей спортивная удаль ценилась ничуть не больше блестящих способностей в учебе или успехов в общественной деятельности.

В своих письмах из Нью-Хейвена и Филадельфии Джо Чапин упоминал имена девушек только в том случае, если они устраивали у себя вечеринки или были почетными гостями. Следуя укоренившейся традиции его университета и того времени, Джо называл девушек женщинами и, обобщая, приписывал всему женскому полу отсутствие ума и романтизированную расчетливость. Он полагал, что их, так или иначе, следует избегать. Его матери подобное отношение, разумеется, было по душе. Шарлотт никогда не упускала случая напомнить Джо, что она вышла замуж за Бенджамина Чапина, когда ему было тридцать четыре года. Женщины, утверждала она, взрослеют быстрее мужчин, и потому мужчина должен жениться на девушке гораздо моложе его; сорокалетний мужчина все еще молодой мужчина, а сорокалетняя женщина уже далеко не молода. Не упоминая менопаузы как таковой, она убеждала сына, что, женившись до тридцати, он возложит на себя бремя обязательств, которые с легкостью могут помешать его карьере молодого адвоката, а в этом нет никакой нужды, так как у мужчины впереди целая жизнь и, чтобы вырастить детей, времени более чем достаточно. Шарлотт Чапин не забывала напомнить сыну, что девушки, с которыми он встречался в университете, были лишь не намного моложе его. Так что, как говорила она, с серьезными отношениями ему вовсе ни к чему торопиться.

Ее кампания оказалась поразительно успешной, и не только в сфере, ею спланированной, но и в той, что ей даже не пришла в голову. Джо Чапин, не фиксируя свое внимания ни на одной определенной девушке, а уделяя внимание им всем, стал чрезвычайно популярен. Он был красив, отличался хорошими манерами, умел свободно держаться, одевался со вкусом, судя по всему, имел деньги, был членом общества «Волчья голова», с почтением относился к старшим и мгновенно отзывался на шутку. В то же время он не был хлыщом, неженкой или нуворишем и не смотрел свысока на родителей девушек, с которыми встречался. Некоторые отцы отвергали его кандидатуру, называя его снобом, но одна из нью-йоркских матерей смягчила эту характеристику, заявив: «Но с чего ему быть снобом? Он же из Пенсильвании». Отец Джо непреднамеренно проторил своему сыну дорожку. В Филадельфии и Нью-Йорке встречались мужчины, которые знали Бенджамина Чапина по Йелю и помнили как хорошего парня, у которого не было врагов, который не был замешан ни в каких скандалах и о котором они говорили Джо: «Мне кажется, я был знаком с твоим отцом. Он, случайно, не закончил Йель в 68-м или 69-м?» В то время транспорт еще не был развит, и человеку из Нью-Йорка не трудно было потерять связь с приятелями по университету, и особенно с таким парнем, как Бен Чапин, который оставил о себе хотя и благоприятное впечатление, но отнюдь не неизгладимое. К тому же фамилия Чапин не была особенно редкой. Таким образом, если приятный молодой человек вдруг оказался сыном выпускника 1869 года Бена Чапина, привлекательность парня заключалась уже по крайней мере в его безвредности: от старика Бена никогда не было никаких неприятностей, и если его сын склонен к снобизму, то пусть уж лучше будет снобом, чем ведет богемный образ жизни или распутничает.

— Тебе когда-нибудь встречаются мои старые приятели? — спросил однажды Бен сына. — Я имею в виду, в Нью-Йорке.

— Да, отец, конечно.

— Кто же например? Фрэнк Гарт? Он живет в Нью-Йорке. И доктор Ральф Доул?

— Доул? Дай-ка вспомнить. Нет, отец, не думаю, что встречал его.

— А как насчет Фрэнка Гарта?

— Не уверен. Фрэнк Гарт… Мистер Блейн. Я встретил некоего мистера Блейна, и он спросил меня, не твой ли я сын.

— Ну да? Л. Б. Блейна? Этого Блейна?

— Л. Б.? Да, мистера Льюиса Блейна.

— Неужели? Я с ним не был близко знаком. Удивляюсь, что он меня помнит. Он состоял в «Черепе и костях». У их семьи большой дом на Сити-Айленд. Очень состоятельные люди. Я не видел Льюиса Блейна уже лет двадцать. А Гюйон Бардуэлл? Встречал когда-нибудь такого? Он жил на Стейтен-Айленд, и, думаю, живет там и по сей день.

— Бардуэлл… Нет, не думаю. Но в этом году я ездил на Стейтен-Айленд. Красивое место.

— Красивое. Я, бывало, ездил туда навестить Бардуэллов. У Гюйона Бардуэлла была сестра Эми, которая вышла замуж за нашего одноклассника из Чикаго. Господи, сколько лет я не вспоминал об этих людях. Представляешь, все это было вскоре после Гражданской войны. Если бы война продлилась еще несколько лет, я бы в ней участвовал.

— Я знаю.

— Лью Блейн. У него был брат Иван, и мне всегда было любопытно, почему его назвали русским именем. У нас в классе были весьма занятные парни. В первые два года я был единственным студентом Йеля из Гиббсвилля. Наверное, такого никогда больше не было, чтобы в Йеле был один-единственный парень из Гиббсвилля. Были из Скрантона, Рединга, Гаррисберга. А из Гиббсвилля только я один. Так сложилось. Ребята вроде Лью Блейна никогда и не слышали о Гиббсвилле.

— Они и до сих пор о нем не знают, — сказал Джо. — Я понял, что не стоит тратить время и вдаваться в объяснения, — проще сказать, что ты из Филадельфии.

— Ты так говорил? Зачем ты это делал?

— Чтобы не тратить время на бесполезные объяснения.

— Но я не считаю это объяснение бесполезным. Есть, знаешь ли, такое понятие, как «вежливое любопытство», и если кто-то вежливо интересуется, откуда ты родом, то этот человек, наверное, достаточно вежлив, чтобы выслушать твое объяснение. И выглядел бы ты гораздо интереснее, если бы, вместо того чтобы сливаться с толпой филадельфийцев, сказал им, что ты из Гиббсвилля. Все эти люди знают Филадельфию, но представления не имеют о том, что такое Гиббсвилль.

— В этом-то, отец, все и дело.

— Тогда ты должен им рассказать.

— О чем же рассказывать? Маленький город в угольном районе Пенсильвании. Даже меньше Скрантона.

— И даже меньше, чем Уилкес-Барр. Но непохожий на Скрантон. И непохожий на Уилкес-Барр.

— Если бы я начал описывать доблести Гиббсвилля, боюсь, мои слушатели от меня сбежали бы.

— Тогда скажу тебе вот что: я очень низкого мнения об их воспитании. И если их не интересует ничего, кроме Нью-Йорка, Филадельфии и Бостона, я не очень-то высокого мнения об их уме. Важно не то, из какого города человек…

— Отец, именно это я и хочу сказать. Разве это вежливо — нагонять скуку на своих друзей рассказом о городе, в котором мне случилось родиться?

— И твоей матери, и мне, и обоим твоим дедам, и обеим твоим бабкам, и их родителям.

— Но некоторые знакомые ребята из Нью-Йорка, Бостона и Филадельфии принадлежат к таким старинным родам, что мне и не снилось.

— Во времена моей молодости встречались леди и джентльмены, у которых хватало воспитанности, спросив человека, откуда он родом, выслушать его ответ. И при этом они могли еще узнать кое-что стоящее.

— Что ж, мне, похоже, надо взять уроки по Гиббсвиллографии. Я даже точно не знаю, сколько людей здесь живет.

— Нет, уроков брать не нужно, но тебе, похоже, не мешает отполировать свои манеры, и начать с уважения к отцу.

— Прошу прощения, отец.

— Думаю, что твое извинение искренне, и я его принимаю.

— Спасибо.

— А население Гиббсвилля семнадцать тысяч человек, в основном англичане, немцы, уэльсцы и ирландцы.

— Спасибо.

— И жить в этом городе очень хорошо. Я надеюсь, что ты и сам когда-нибудь это поймешь.

Беседа эта, состоявшаяся летом после окончания Джо Йельского университета и перед его поступлением в Пенсильванскую высшую юридическую школу, была весьма типичной дискуссией отца и сына Чапинов. Начиналась она обычно весьма дружелюбно, затем становилась нетерпеливой и нервозной, постепенно переходя в язвительную, после чего шли извинения и, наконец, запоздалые попытки отца обратить все в шутку.

Бен Чапин, вне своей адвокатской работы, был необычайно одинок. Сила, энергия и либидо, свойственные мужчинам среднего возраста, о которых его жена рассказывала сыну, были присущи и Бену Чапину, но после второго мертворожденного ребенка Шарлотт навсегда покинула постель Бена. Не было ни драматической сцены, ни театральных заявлений, а всего лишь один-единственный разговор.

— Шарлотт, — сказал как-то вечером Бен, — мы не могли бы снова спать в одной комнате?

— Не думаю, Бен.

— Мне тебя не хватает.

— Я догадываюсь. И мне тебя тоже не хватает, но я знаю, к чему это приведет. А если ты будешь один, этого не случится.

— Шарлотт, но я ведь не старик. Пока еще не старик.

— Нет, и я тоже не покойница. Но я ею стану, если мне придется пройти через еще одни роды и во время их повторится то же самое.

— Я понимаю.

В течение последующих десяти лет Бен через неравные промежутки времени отправлялся в Филадельфию в публичный дом на Арч-стрит, где слегка выпивал перед тем, как лечь в постель с одной из девиц, и как следует напивался после этого. Поскольку хозяин и хозяйка этого заведения проявляли постоянную бдительность, место это было не из дешевых. Если хозяева узнавали, что девица больна, ее выгоняли; если она заговаривала с клиентом на улице, ее выгоняли. И нового клиента обязательно должен был представить старый клиент. Молодых людей старше двадцати, но моложе тридцати туда не пускали, однако тех, кто был старше тридцати, пускали без ограничения. Девицы там соглашались на любые извращения, за исключением тех, что вызывали кровопролитие или ожоги. Бен Чапин был человеком без затей, и его потребности тоже были незатейливыми. После того как Бен, отоспавшись, трезвел, он возвращался в свой отель и проводил там день-другой, пока не чувствовал себя в состоянии вернуться в Гиббсвилль и вести себя так, чтобы жена не заметила, как он ее ненавидит.

После того как десять лет подряд Бен наносил визиты на Арч-стрит, его потребность в них перестала быть столь настоятельной и стала воплощаться в снах. А затем в одном из вашингтонских отелей с ним случилось то, что положило конец его явной сексуальной жизни. Бен спустился в столовую позавтракать, потом вернулся к себе в номер, лег на неприбранную постель и принялся читать газету. Он задремал и вдруг проснулся, услышав, как горничная открывает ключом дверь. Когда дверь открылась, он увидел ее — красивую негритянку лет тридцати или чуть старше.

— Иди сюда, — сказал он.

— Сэр, я приду попоже.

— Иди сюда.

— Не могу. Мене уволят.

— Я дам тебе пять долларов.

— Нет, сэр. Десять долларов.

— Ладно, десять долларов. Запри дверь и иди в постель.

— Чего вы мене сделаете?

— Ты знаешь, что я тебе сделаю.

— Вы мене сделаете больно?

— Я не сделаю тебе больно. Снимай одежду. Быстро.

Она послушалась и легла на кровать.

— Вы снимете вашу одежку?

— Нет, — сказал он.

Он вошел в нее, и через несколько секунд все было кончено.

— Ладно, теперь уходи.

— И это все? Я хочу мои десять долларов.

— Дам тебе десять долларов, только уходи.

— Хорошо, сэр. Мене заново прийти?

— Нет, черт подери! Оденься и уходи.

— Сэр, я не хочу, чтобы вы серчали на мене. Не моя вина, что вы такой спешный. Но ведь это все равно, вы спешный или неспешный: может ведь быть ребеночек.

В его жизни это был единственный бесконтрольный порыв страсти, и возможные последствия напугали Бена так, как ничто и никогда его не пугало. Его не пугал шантаж: он знал, что шантаж горничной-негритянки не имеет никаких шансов на успех, — но в его прошлом опыте не было ни единого признака, предупреждавшего его о том, что он потенциальный насильник. Его прошлые отношения с женщинами ограничивались Шарлотт и проститутками с Арч-стрит, и если говорить начистоту, Шарлотт была куда более страстной, чем продажные женщины. Ему и в голову не приходило, что он способен попасть в беду из-за изнасилования. Однако он прекрасно сознавал, что если бы горничная не отдалась ему за деньги, он бы взял ее силой. Появилась реальная опасность, и теперь о своих отношениях с женщинами он уже думал со страхом. Таким образом, эта горничная оказалась последней женщиной, получившей семя Бена Чапина. Он держал это в тайне, но нередко испытывал соблазн поделиться этой тайной со своей женой.

Однако Бен не был уверен, что хочет ей отомстить. Он понимал, что Шарлотт ускоряет его старение и отравляет его последние годы. Но Бен был тонким человеком и сознавал, что его жена не в состоянии уловить истинную причину своего поведения, за которым крылся не только страх родить недоразвитого или мертвого ребенка, но и ее помешанность на сыне и его жизни. Бен был осведомлен о понятии преступного кровосмешения, но отсутствие акта кровосмешения не исключало возможности его желания независимо от того, насколько чудовищно нелепой эта идея могла показаться самой Шарлотт (и Бену, пока он не поверил в ее вероятность). По мере того как ненависть Бена становилась реальной и прочно в нем утверждалась, он все яснее и яснее понимал, что Шарлотт женщина ограниченная, если не сказать глупая, а его мальчик — существо красивое и умное, но лишенное теплоты. Джо не был холодным — холодные люди не способны на страсть, — но он был лишен теплоты. Порой ночами, лежа в постели и мучаясь бессонницей, однако боясь напиться из страха, что он может изнасиловать свою жену, Бен размышлял о том, что орудием его мести Шарлотт станет их сын — сын, лишенный теплоты. Он, Бен, вероятно, до этой мести не доживет, но месть эта скорее всего свершится. И когда Бен открыл для себя эту парадоксальную возможность того, что любимый сын причинит страдания своей любящей матери, он стал спать намного спокойнее.

Супружеская пара обычно представляется миру в ложном свете, но мир эту выставленную перед ним картину, ложную до нелепости, считает приемлемой и успокоительной. Пара состоит из мужчины и женщины, и то, что происходит между ними, миру неизвестно, он этого знать не может и не жаждет и узнает лишь в тех случаях, когда эта пара настолько несчастлива, что ее частная жизнь становится общеизвестной. Однако то, что с приемлемой и успокоительной точки зрения считается счастливой семьей, признается таковой до тех пор, пока пара выглядит как единый союз и не проявляет ни малейших признаков беспорядка. И любая пара совершит большую ошибку, если впустит к себе внешний мир хоть на несколько секунд и позволит ему узреть даже самое крохотное свое несчастье. Целостность союза тут же будет разрушена, а стоит ее разрушить, как мир уже жаждет знать, что еще за всем этим кроется. И даже если в эту минуту ничего больше не кроется, то толпе достаточно и того, что эти двое живы, а значит, способны дышать и любить, а также дышать и ненавидеть, и уже тем, что они дышат, любят и ненавидят, они удовлетворяют ненасытное любопытство толпы до тех пор, пока она не перекинется на что-то другое. Шлюхи Бена Чапина и горничная увидели его супружескую жизнь изнутри, но эти шлюхи и эта корыстная горничная сами были настолько несчастливы и настолько глубоко погружены в свои несчастья, что им не было никакого дела до несчастий чужого им человека. И в этом отношении Бену Чапину и его жене повезло: равнодушные шлюхи и горничная оказались единственными, кому довелось увидеть их жизнь изнутри. А все остальные видели счастливую пару и многолетнее супружество этой счастливой пары, у которой, вероятно, можно было даже попросить рецепт формулы счастливого супружества. И в собственной маленькой семье Чапин в лице их сына был кандидат на счастливое супружество, который с радостью бы воспользовался их советами и жизненным опытом. Супруги Чапин настолько тщательно сохраняли видимость нерушимости своего союза, что их сын — человек весьма проницательный — ни разу не подверг сомнению истинность этой картины. И потому Чапины имели полное право на чувство собственного превосходства: они сумели сберечь свою тайну от окружающего мира и сумели заставить этот мир поверить в то, что им хотелось. Попросту говоря, у них было невероятно успешное, примерное супружество. На самом деле они демонстрировали успешное супружество в те дни, когда публично провозглашенные неуспешные супружества были редкостью. Среди их близких приятелей порой встречались несчастные браки, причина несчастья которых обычно приписывалась пьянству мужа, но в американской истории семей Чапин и Хофман не было еще ни одного развода. По неписаным законам тех времен Бен мог безнаказанно бить и насиловать свою жену: вопли избиваемых жен доносились не только из бедных кварталов города, где они, разумеется, тоже раздавались, и раздавались чаще. Но благодаря присущему им чувству превосходства Бен и Шарлотт следовали коду джентльменов и леди, который регулировал поведение в обществе, личное поведение дома и в том числе акт деторождения. Джентльмен никогда не добивался дамы силой, а дама, щадя его гордость, обычно заявляла, что у нее безумно болит голова или что сегодня неудачный день месяца. В случае с Беном и Шарлотт код действительно регулировал их поведение; он регулировал его и в ранние годы их супружества, поэтому ко времени, когда Шарлотт сделала свое заявление, за которым последовали годы отказа, Бен уже вошел в привычку потакать ее желаниям. Он соглашался с ними потому, что верил: так надо; ему никогда не приходил в голову тот факт — а это был действительно факт, — что, если бы он пренебрег ее желаниями, ей некому было бы пожаловаться. Она не стала бы никому доверять свои тайны, не стала бы звать на помощь и не ушла бы от него. Это были времена, когда женщина из такой семьи, как у Шарлотт, считала невообразимым рассказать другой женщине о том, что муж видел ее обнаженную грудь. Описание же более интимных подробностей считалось еще невообразимей, а признание в сексуальной несовместимости было просто невероятным.

Итак, все посторонние считали супружество матери и отца Джо Чапина чрезвычайно успешным.

Наблюдая отношения между любящими сыном и матерью, родственники и друзья семьи считали, что лучшего сына и не пожелаешь. Любовь матери к сыну считалась само собой разумеющейся, притом предполагалось, что сын тоже должен любить мать, однако лишь очень немногие сыновья с такой явной преданностью относились к своим матерям, как Джо Чапин относился к Шарлотт. Другие сыновья вели себя вежливо и уважительно; Джо Чапин был почтителен. Матери завидовали Шарлотт и пытались вдохновить своих сыновей вести себя так же, как Джо, но когда бы матери к этому ни приступали, оказывалось, что было уже поздно. Шарлотт любила повторять, что все время, пока вынашивала Джо, она знала, что у нее родится сын и что он будет красив и необыкновенно умен (она не заходила так далеко, чтобы заявлять, будто знала, что две последующие беременности потерпят провал). Кто-то из прислуги Чапинов однажды непочтительно заметил, что в тот день, когда мальчику делали обрезание, можно было подумать, будто к обрезанию крайней плоти готовят не Джозефа, а Иисуса. Пока Джо был ребенком, Шарлотт руководила его жизнью целиком и полностью: следила за его здоровьем и учебой, за тем, как он проводил свободное время, и за тем, с кем он дружил. Никому, кроме нее, не разрешалось его наказывать. Когда Джо был маленьким, она его шлепала, когда же мальчик подрос, то требовала, чтобы он протягивал ей руку и била его по руке линейкой. Но несмотря на телесные наказания, их отношения не испортились. Только очень глупый ребенок не заметил бы, что за каждым телесным наказанием следовал подарок или давалась особая привилегия.

Но из-за того, что Шарлотт полностью взяла в свои руки руководство жизнью сына, его отец оказался лишенным всяких отцовских обязанностей, в том числе и обязанности наказывать сына. И это отстранение от обязанностей привело к тому, что Бен, настоящий отец ребенка, стал скорее отцом номинальным. Он жил с мальчиком под одной крышей, и, кроме этой крыши, их в общем-то ничто больше не объединяло, — а после того как Джо отправили в частную школу, даже эта крыша объединяла их все реже и реже. Размеры содержания Джо определяла Шарлотт, и она же посылала ему деньги. Но назначенной суммы она придерживалась не строго. Она разрешала ему занимать деньги из содержания за следующие месяцы, а потом в июне, когда он успешно заканчивал год, прощала ему долги.

— А что ты делаешь со своими деньгами? — спросила она как-то раз, когда он учился в старших классах подготовительной школы.

— Трачу.

— Но на что? Ты угощаешь других мальчиков?

— Пожалуй что нет… Я это делаю, только когда моя очередь, не так, как Фотерджил. Это парень из Чикаго, который все время всех угощает. Он думает, что может этим кого-то купить.

— Я рада слышать, что ты, дорогой, этого не делаешь.

— Нет, не делаю.

— Но на что ты все-таки тратишь свои деньги? Играешь в карты?

— О, я, конечно, играю в карты, но не на деньги. Если бы тут узнали, что я играю на деньги, меня бы сразу же отправили домой.

— И ты слишком молод, чтобы пить.

— Тут ты, мамочка, ошибаешься. Я знаю ребят моего возраста, которые пьют.

— Неужели? В школе?

— Но я не скажу тебе, кто это.

— Нет, я не хочу, чтобы ты был доносчиком.

— Мне хочется получить золотые часы, которые мне обещал отец, поэтому не волнуйся — до двадцати одного года я пить не буду.

— Когда ты пойдешь в Йель, ты можешь пить вино. Тебя будут приглашать на обеды, а там подают вино. Я об этом поговорю с твоим отцом. Но никаких крепких напитков.

— А пиво можно?

— Не знаю. Я сама об этом думала. Мы узнаем, принято это или нет. Я не хочу, чтобы люди считали тебя чудаком. Давай вернемся к вопросу о деньгах. На что ты их тратишь? Твои счета за одежду приходят к нам.

— Ну, я купил два свитера. Один стоил два с половиной, а другой — три доллара. И флажки для моей комнаты.

— Ты купил их в «Лоуер Мидлер».

— Ну и еще кое-какие вещи вроде этого. Я все время что-нибудь такое покупаю. Что же еще? А, мы собрали деньги на подарок нашему тренеру по бейсболу.

— Это хорошо. Что еще?

— Трудно даже сказать. Но у нас все время какие-то мелкие расходы. И у нас все время на что-то собирают деньги. Еще свитера и бейсбольные перчатки. И обычные перчатки. Я все время теряю перчатки… а может, мальчишки крадут их.

— Что ж, похоже, мне не дознаться, на что ты тратишь свои деньги. Главное — не трать их на то, что не нужно. Это все, что я хотела узнать. И всегда покупай самое лучшее. Купить что-нибудь хорошее дешево почти невозможно.

— Я тоже считаю, что покупать надо самое лучшее.

— Мы с твоим отцом всегда так считали.

— С отцом? Я знал, что ты так считаешь, но мне казалось, отцу это безразлично.

— Я не знаю, откуда ты это взял. Почему ты так решил?

— Ну… Я не знаю. Мы богаче, чем семья Мак-Генри, а дом у них красивее нашего.

— Не смей никогда больше этого говорить! Ты слышишь?

— И вещи у них новее.

— Я не возражаю против того, что ты сказал об их доме. Я возражаю против твоего сравнения нашего достатка и достатка семьи Мак-Генри.

— Но разве мы не богаче?

— Я не знаю… да, мы богаче, но что с того? И где ты такое услышал?

— Мне это сказал отец Артура. Он так всегда говорит, когда у меня что-то есть, а у Артура нет. Он говорит, что мы можем себе это позволить, потому что мы богаче.

— Я никогда не слышала, чтобы Артуру в чем-то отказывали.

— Я знаю. Просто мистер Мак-Генри скупой, а ты — нет. Он ужасно скупой, этот мистер Мак-Генри.

— Я не хочу, чтобы, говоря о старших, ты называл их такими словами, как «скупой», и не важно, кто они такие.

— Но он именно такой и есть.

— Я же сказала, что не хочу, чтобы ты пользовался этим словом.

— Я и не пользовался. Я просто сказал, что он именно такой и есть. Я этим словом не пользовался.

— Джо, ты хитрец, ох какой хитрец. Ты действительно станешь адвокатом.

— Когда я им стану, то, надеюсь, буду лучше, чем некоторые.

— Все! Больше ни слова!

— Мам, почему это? Ты же не знаешь, кого я имел в виду.

Выражение «не по ту сторону железной дороги» в Гиббсвилле так и не прижилось. Граждане Гиббсвилля прекрасно знали, что пока хоть один член семьи Чапин живет на Северной Фредерик, «не та сторона» была намного предпочтительней противоположной стороны, и потому выражение это теряло всякий смысл. Например, улицы Гиббсвилля, в наименовании которых использовались названия деревьев или какого-то числа, никогда не были и не будут ничем иным, кроме адресов людей среднего класса и бедняков. На Северной Фредерик жили два сорта людей: люди издавна богатые, чье присутствие придало вес этому адресу, и все остальные.

Отправляясь в магазины, банк, к врачу или на встречу с друзьями в часть города, расположенную на западной стороне железнодорожных путей, богатые, как и все остальные, должны были проходить мимо тех же самых уродливых кварталов. И так было еще до того, как проложили железную дорогу; во времена Старого Канала это была та часть города, куда дамы и не заглядывали. И как в любом городке и почти в каждом крупном городе, район возле железнодорожной станции становился преступным, кишащим ворами, сводниками, хулиганами и проститутками. Когда путешественник приезжал в Гиббсвилль, первое и последнее впечатление — как от любого американского городка — наводило его на мысль, что в своем родном городе ему было бы спокойнее, при том что в его родном городе условия жизни ничуть не отличались от тех, что в Гиббсвилле. Железнодорожное авеню было улицей притонов, а перекресток Кристиана-стрит и Железнодорожная авеню — местным центром преступности и насилия.

И именно через этот район Шарлотт Чапин надо было пройти по дороге к Мейн-стрит. Ее визиты на Мейн-стрит были нечастыми, а пешеходные походы туда редкими, так как в ее распоряжении всегда были коляска или сани. А ее походы мимо Кристиана-стрит и Железнодорожной авеню без сопровождения случались и того реже. Но они все же случались. И она не забыла ни одного из них, а было их всего два.

Шарлотт исполнилось двадцать лет, она недавно вышла замуж, и однажды весной 1881 года, в теплый, солнечный полдень, она заявила кучеру, что в офис мистера Чапина пойдет пешком. И хотя, по прежней договоренности, Коннелли — так звали их кучера — должен был отвезти Шарлотт в офис мужа и оттуда, забрав мистера Чапина, к кому-то на свадьбу в церковь Святой Троицы, Шарлотт велела кучеру встретить ее возле офиса.

— А я, мэм, поеду за вами следом в коляске? — спросил Коннелли.

— За мной следом? Зачем? Я не собираюсь падать в обморок.

— Там же Кристиана-стрит и Железнодорожная, мэм.

— Не думаю, что среди бела дня кто-нибудь станет ко мне приставать, — сказала Шарлотт Чапин.

— Я всегда от них ожидаю самого худшего, мэм.

— Спасибо, Коннелли, что вы обо мне заботитесь, но со мной ничего не случится.

И она улыбнулась Коннелли — он был ей симпатичен.

— На здоровье, мэм, но вы все же не возражайте, чтобы я за вами следовал. Если я этого не сделаю, хозяин с меня шкуру спустит.

— Хорошо, — сказала Шарлотт.

Она пустилась в путь, и все шло гладко, пока она не дошла до угла Кристиана-стрит и Железнодорожной, северо-западного угла, на котором стоял салун «Датч Амрингенс». На лето в нем установили распашные двери, и на подвешенной над входом, выцветшей от времени вывеске красовались крупных размеров портрет козла и надпись: «Продаем пиво „Бок“». В этом квартале над тротуаром перед входом в каждое заведение нависал козырек, и хотя в Гиббсвилле это не было такой уж редкостью, здесь благодаря подобным козырькам пешеходам казалось, будто они, проходя мимо «Амрингенс» и подобных ему местечек, хотят того или нет, уже почти что внутри. Одетым в длинные юбки и изящные наряды ходить по заплеванным, усыпанным окурками кирпичным тротуарам было весьма опасно. Для песен и крикливых разговоров, не утихавших в этом квартале Кристиана-стрит по вечерам и ночам, было еще рано, но из салуна уже доносились голоса: грубая речь и буйный смех. Несколько мужчин, примостившись на пивных бочках перед входом в «Датч Амрингенс», покуривали дешевые сигары, а сплевывали на тротуар. И, как всегда, здесь с трудом можно было пройти по улице, поскольку множество мужчин стояли у кромки дороги и вдоль зданий, а некоторые, болтая, прямо посреди тротуара, вынуждая прохожих обходить их стороной. В царившей здесь атмосфере любой почтенный гражданин рассматривался как правонарушитель.

В ту минуту, когда Шарлотт проходила мимо двери, соседней с «Датч Амрингенс», из мужской парикмахерской «Ринальдо» вышел подстриженный и свежевыбритый, крепкий с виду рыжеволосый мужчина лет тридцати, одетый в дешевый, хотя наверняка свой самый лучший костюм и явно полупьяный. Поначалу казалось, что он хочет уступить Шарлотт дорогу, но когда он отклонился вправо, она нечаянно отклонилась в ту же сторону, а когда она тут же отклонилась в противоположную, он отклонился вслед за ней.

— Деточка заигрывает, — пробормотал он. — Ну-ка поцелуй меня.

— Убирайся прочь с дороги, мерзкий мужчина! — сказала Шарлотт.

— «Убирайся прочь с дороги, мерзкий мужчина». А у тебя есть такая маленькая «кисочка»? Есть, а?

Теперь он уже намеренно преградил ей дорогу.

— Прочь! — закричала она.

— Хочу увидеть твою маленькую «кисочку», — сказал мужчина.

Шарлотт развернулась назад, готовая бежать обратно домой, но толпившиеся вокруг бездельники почти мгновенно заметили эту сцену и принялись громко смеяться. Рыжеволосый мужчина, воодушевленный их смехом, потянулся к Шарлотт и схватил за руку. В эту минуту Коннелли, ехавший вслед за Шарлотт, соскочил с козел коляски и ударил рыжеволосого хлыстом по голове. Мужчина, обливаясь кровью, упал на тротуар. Шарлотт ринулась к коляске. Коннелли, пятясь и размахивая хлыстом, двинулся вслед за ней, вскочил на козлы, и коляска укатила. Они добрались до Мейн-стрит прежде, чем бездельники успели организовать ответную атаку на Коннелли, и потому атаки не последовало. Для многих из этих бездельников между Железнодорожной авеню и Мейн-стрит начиналась полицейская зона, и за границей этой зоны им немедленно грозил арест, тридцать дней в окружной тюрьме, а между арестом и вынесением приговора жестокие побои. Поэтому неприкосновенность этой границы тщательно соблюдалась.

— Я позову констебля Моргана, — сказал Коннелли.

— Ни в коем случае, — возразила Шарлотт. — Но огромное вам спасибо, Коннелли.

— Пусть его лучше арестуют. Узнать его будет нетрудно — с такой разбитой головой.

— Вы могли его убить. Вы его знаете?

— В жизни его не видел.

— Подождите, не езжайте пока в офис мистера Чапина. Мне надо подумать.

— Простите меня, мэм, но вы, наверное, уж чересчур храбрая.

— Я хочу, чтобы вы ничего не рассказывали мистеру Чапину, ни единого слова. Вы слышите меня, Коннелли? Я очень, очень рассержусь. Вы слышите, Коннелли?

— Слышу, мэм.

— Вы слышите, но я хочу, чтобы вы не только слышали, но и услышали меня, Коннелли. А теперь мы можем ехать в офис мистера Чапина.

Коннелли доложил об этом эпизоде Бену Чапину только вечером, предварительно взяв с него слово, что он не расскажет об этом Шарлотт. Ни Бен, ни Шарлотт никогда это происшествие не обсуждали, но Коннелли с того дня всегда ходил с пистолетом, а рыжебородого — погонщика мулов на одной из шахт — арестовали за пьянство и дебоширство и отправили в окружную тюрьму. Из-за ареста он потерял работу, правда, со временем нашел новую, но уже на другой шахте, в других краях. Коннелли тоже через несколько лет уехал. Он был человеком непьющим и редко посещал салуны, но он и его жена заметили, что многие приятели перестали с ними разговаривать, а придя на мессу и завидев в церкви чету Коннелли, садились в другой ряд. Коннелли прозвали шпионом, и хотя непонятно было, почему именно шпионом, у ирландца для другого ирландца худшего прозвища не было.

Только шесть лет спустя Шарлотт снова прошлась под деревянным козырьком «Датч Амрингенс». В 1888 году она садилась в Филадельфии в поезд на Гиббсвилль и на платформе перед соседним вагоном увидела и мгновенно узнала рыжебородого мужчину — он шел с сумкой на плече и явно собирался садиться тот же самый поезд. А на следующий день она прошла мимо салуна «Датч Амрингенс» по дороге из дома на Мейн-стрит, а потом еще раз по дороге с Мейн-стрит домой, но этого мужчины там не было и в помине. Шарлотт не способна была признаться себе в истинной причине своего любопытства к рыжеволосому. Однако она была способна отрицать, что истинной причиной было не одно только любопытство. Но так как Шарлотт была женщиной неглупой, то ее отрицание в конечном счете уступило место честному признанию.

Шарлотт была женщиной далеко не глупой. Из всех своих многочисленных поклонников она выбрала человека, который, помимо обладания явными достоинствами — происхождением и деньгами, — скорее всех остальных ее поклонников стал бы потворствовать ей во всем, чего бы ей ни хотелось. Она сочла, что Бен скорее всего будет нетребовательным мужем (и ее догадка оправдалась) и скорее всего способным посвятить ее в тайны физической близости. Она была чистейшей из девственниц, но при этом никак не хотела смириться с расхожей мыслью о том, что любовными утехами наслаждаются исключительно мужчины, а для женщин это не более чем отвратительная прелюдия к священным радостям материнства. Шарлотт верила в Бога и не могла поверить, что в Божественный замысел входило наградить мужской род наслаждениями, а женский — исключительно страданиями и болью. С мирской же точки зрения Шарлотт обнаружила, что ее возбуждает прикосновение к ее руке руки молодого человека, и когда она впоследствии заново переживала это ощущение, она осознавала, что возбуждение это не ограничивалось только ее рукой. Желание этого прикосновения она ощущала меж лопаток, в коленях — во всем своем теле. Она не вела доверительных разговоров со своими сверстницами, и потому у нее было существенно меньше заблуждений, чем могло быть. Логика работы сексуальных органов представлялась ей очевидной еще с детства, и единственным существенным сюрпризом оказалось различие между картинами, изображавшими нежных херувимов, и живым страстным мужчиной в лице Бена.

Бену не повезло в том, что он, оказавшись отцом двух мертворожденных детей, стал причастным к трагедии, в которой он частично или даже полностью обвинялся. Шарлотт было все равно, винить ли в случившемся Бена или их физическую близость: ее муж и физический акт слились воедино, и это слияние представлялось ей мерзостью. Но для их отношений еще ужаснее было то, что Шарлотт ничуть не волновало, удовлетворял ли Бен свои потребности с другими женщинами или нет, — главное, чтобы не было никаких скандальных историй. В первые годы их супружества, стоило Бену невинно пофлиртовать с какой-нибудь женщиной, как Шарлотт безумно его ревновала. Она никогда по-настоящему его не любила, но поначалу их брак поддерживался тем, что ей нравилось проводить с ним время и нравилась ее новая роль жены. В представлении Шарлотт, ужас и страдания после второго мертворожденного ребенка убили их отношения, и она считала, что ее заявление более чем оправданно.

Жизнь Шарлотт с выбранным ею супругом обернулась не так, как она планировала, но теперь, после второго мертворожденного ребенка, она отказалась от мужа и посвятила себя сыну. Она начинала новую жизнь, но на этот раз получала от нее то, что хотела. У Шарлотт был свой дом, выбранные ею самой отношения с ее партнером и сын. У нее был муж, который безропотно взял на себя официальную роль отца и при этом не вмешивался в воспитание сына. Отдав в свое время предпочтение Бену, она действительно сделала преотличный выбор: в этом доме безупречных манер она не встречала сопротивления ни своим поступкам, ни своим методам. И словно преднамеренно (хотя это было и не так), она полностью разрушила любовь сына к отцу. Муж теперь выглядел чуть ли не глупым, а сын — чуть ли не святым.

Проходили годы. Наступало Рождество, и они, сидя перед изысканно украшенным камином, обменивались подарками, а Бен завел традицию — но после двух попыток от нее отказался — читать в этот день повесть Чарлза Диккенса «Рождественское песнопение». На День независимости они обычно шли в офис Бена смотреть парад Великой армии республики, а потом Джо везли на детский пикник у «Потока». Фоли, кучер, сменивший Коннелли, учил мальчика искусству верховой езды и управления лошадьми и преподал первые уроки нецензурного языка. Отец помогал сыну в занятиях арифметикой, алгеброй и начальным курсом латыни, но всеми остальными учебными занятиями руководила мать. Она проверяла его правописание, слушала, как он читает, и заставляла его читать повторно, чтобы исправлять вкравшийся в его речь пенсильванско-немецкий акцент. Ее собственное произношение было безупречным исключительно благодаря влиянию ее английской гувернантки, и она была полна решимости не допустить в его речи напевности, свойственной почти всем детям Гиббсвилля, за исключением ирландских. У Бена произношение было простым, ближе всего к новоанглийскому акценту янки, хотя он и не проглатывал «р». Авторитет Бена признавался в двух вопросах: как правильно завязывать галстук и как подбирать мужские украшения, но чему он действительно научил своего сына, так это плаванию.

Как-то раз в июле, когда Джо было шесть лет от роду, Бен пришел домой из офиса в полдень — было время обеда.

— Доброе утро, папа, — сказал Джо. — У мамы болит голова.

— Болит голова? — переспросил Бен.

В гостиную вошла сестра Фоли Марта и объявила, что у миссис Чапин болит голова и она не спустится к обеду.

— Понятно, — отозвался Бен. — Скажите своему брату, чтобы он запряг в коляску Блэки и подвел к парадному входу. Прямо сейчас, Марта. Пожалуйста.

— А вы, сэр, разве не будете обедать?

— Нет. Сделайте, пожалуйста, как я вам велел.

— Папа, куда ты едешь?

— Я тебе объясню через минуту. Твоя мама спит?

— Не знаю. Наверное.

— Поднимись на цыпочках наверх, посмотри, спит она или нет, а потом тут же вернись и скажи мне.

Мальчик не привык выслушивать приказания, но отца послушался и, вернувшись, сообщил, что мать спит.

— Мы едем кататься, ты и я.

— Ты и я, папа?

— Да, ты и я.

— Но я не спросил маму.

— Я ей оставлю записку. Она не будет волноваться.

— Папа, она будет волноваться.

— Если я напишу записку, не будет.

— Папа, а куда мы поедем?

— Это сюрприз.

Бен принялся писать записку Шарлотт.

— А какой это сюрприз?

— Приятный, — сказал Бен. — А теперь не задавай мне больше вопросов, пока я не допишу записку.

— Мы куда-то уедем?

Бен неопределенно хмыкнул.

— Куда мы поедем?

— В место, которое тебе понравится, — ответил Бен.

— Коляска готова, стоит перед входом, — объявила Марта.

— Отдайте это миссис Чапин, когда она проснется. Пошли, сынок.

Отец и сын катили в коляске, и Бен отказывался выдать свой план до той самой минуты, когда стало ясно, что они едут к «Потоку».

— Мы едем к «Потоку»?

— Да.

— Зачем?

— Сюрприз.

— Папа, это пикник?

— Увидишь.

«Потоком» назывался обширный водоем, которым владела угольная компания. Берега его были усыпаны коттеджами, простыми и весьма изысканными. Коттедж Чапинов был не из простых. Бен вылез из коляски, спустил поводья и привязал лошадь к столбу.

— Что мы будем делать? — спросил Джо.

— Мы будем плавать.

— Папа, я не умею плавать, ты же это знаешь.

— Пришло время научиться.

Они вошли в коттедж и спустились вниз, в мужскую раздевалку. Бен снял с себя одежду и надел купальный костюм.

— Ну, раздевайся, сынок.

— Я не хочу. Я не хочу учиться плавать.

— Так, снимай одежду и повесь ее вот сюда.

— Я хочу домой!

— Все в свое время. Мне тебя раздеть, или ты сам умеешь раздеваться?

— Я не хочу раздеваться. Я не хочу учиться плавать! Я хочу к маме!

— Она, сынок, тебя не слышит. Делай, как я сказал, или я это сам сделаю.

Мальчик снял одежду, сложил ее стопкой и встал в ожидании.

— Молодец, сынок. А теперь пойдем окунемся.

Перед коттеджем Чапинов вода была восемь футов глубиной. И Бен бросил в нее сына, а через несколько секунд сам прыгнул в воду и схватил бултыхающегося в воде, орущего ребенка.

— Видишь? Теперь ты умеешь плавать.

Через полчаса мальчик действительно научился плавать. Когда Бен сказал, что пора идти домой, мальчик спросил, можно ли ему еще раз поплавать, и Бен ему разрешил. Они вытерлись досуха и надели одежду, в которой приехали.

— Видишь? Теперь ты умеешь плавать. Здорово, правда? Тебе понравилось? Ты доволен тем, что умеешь плавать?

— Да, да! Подожди, мы приедем, и я расскажу маме, что умею плавать.

— Только так и можно научиться. Так научили меня. Извини, что я сделал это без предупреждения, но только так и можно. И теперь ты никогда не разучишься плавать. Стоит научиться плавать, и ты уже никогда не забудешь, как это делается. Ну что, здорово?

Они подъехали к конюшне и вместе зашагали через двор к дому — отец шел рядом с сыном, обняв его за плечо.

— Наверно, мама уже встала и я смогу ей рассказать.

— Она встала. Я видел ее в окне.

Мальчик поднял голову, помахал матери, и она помахала ему в ответ.

— Поднимайся ко мне, дорогой, — позвала она.

— У меня для тебя сюрприз, — сказал мальчик.

Он вместе с отцом вошел в комнату Шарлотт.

— Расскажи мне все об этом, — сказала Шарлотт. — Я хочу знать все, что ты делал.

Мальчик возбужденно, со всеми подробностями рассказал ей об уроке плавания. Когда он кончил рассказ, мать спросила:

— А ты обедал?

— Нет, мама.

— Так я и думала. Что ж, беги вниз. Отец спустится через минуту-другую.

Мальчик вышел из спальни. Дверь закрылась, а они продолжали сидеть в молчании, но как только на лестнице раздался топот ног, Шарлотт поднялась с места, пересекла комнату и трижды дала Бену пощечину, а потом ударила его еще раз.

— Я бы тебя убила, — сказала она.

— Я тебя понимаю, Шарлотт.

— Ты свинья, трус, зверь. Ты соображаешь, что могло случиться? Он мог удариться головой о камень. У него мог быть разрыв сердца от холодной воды. Такого сукина сына свет еще не видывал. Ты слышишь меня? Такого сукина сына свет еще не видывал. Ты — сукин сын, сукин сын. Мерзкий сукин сын, слышишь меня? Ты — сукин сын. Я бы тебя убила. Я бы с такой радостью тебя убила и смотрела, как ты умираешь в страшных муках.

— Я это знаю, Шарлотт.

— Ты это сделал, чтобы помучить меня.

— Нет, — сказал Бен. — Я хотел научить твоего сына плавать, и я его научил.

— Ты — сукин сын.

— Ты не умеешь плавать, — сказал Бен. — Но теперь ты можешь пойти с ним к «Потоку», и он не утонет. До этого ты бы не могла его спасти. Теперь же он умеет плавать. А сейчас, прошу прощения, мне пора уходить.

Он спустился вниз, и мальчик, услышав его шаги, позвал его из кухни.

— Папа, это ты?

— Да, дорогой. Мне нужно вернуться в офис. До свидания.

— До свидания, папа, — отозвался мальчик.

Шарлотт должна была быть благодарна Бену (но не была) хотя бы за то, что он, научив Джо плавать таким жестким методом, сравнял его с Артуром Мак-Генри. Артур научился плавать точно таким же способом, но раньше, чем Джо, а матери Джо нестерпима была даже мысль о том, что Артур может что-то делать лучше, чем Джо. У нее уже и в то время были особые виды на Артура: Артур был славным мальчиком с ровным, спокойным характером, здоровым, из хорошей семьи и преданным Джо. Дружба мальчиков развивалась легко и естественно, и началась она тоже легко и просто, потому что Джо и Артур подходили друг другу. Однако Шарлотт решила поощрять эту дружбу самым тщательным образом. Она хотела, чтобы у Джо был подходящий друг — мальчик из такой же приличной семьи, но склонный к подчинению. Шарлотт не была уверена, что в шесть лет Джо был ребенком блестящего ума, однако верно углядела в своем сыне признаки человека, способного сделать блестящую карьеру. Он был хорош собой: изящный тонкий нос, красивой формы тонкие губы, — и эти черты вряд ли изменились бы в период полового созревания или в юности. Его умение обращаться со слугами было прирожденным — такое умение нельзя было ни приобрести, ни утратить. На детских утренниках он был из тех детей, на которых матери — помимо своих собственных детей — всегда обращали внимание. Джо обвиняли в заносчивости и высокомерии еще до того, как ему исполнилось десять, но в большинстве случаев эти обвинения были несправедливы. Однако матери многих детей остро ощущали разницу между их собственными отпрысками и наследником Чапинов. Джо считался необычайно воспитанным ребенком, с прекрасными манерами, и малейшее отклонение от норм вежливости осуждалось с большим преувеличением.

На утреннике в доме Монтгомери — Джо в то время было десять — случилось происшествие, оказавшее влияние на жизнь кое-кого из присутствующих совершенно непропорционально значению слов и поступков, которые привели к этому злосчастному случаю. Играли в «Спрячь наперсток», и когда наперсток спрятали, дети ввалились в гостиную, чтобы найти его. Бланш Монтгомери, мать условного хозяина утренника, Джерри Монтгомери, как положено объявила:

— Когда я говорю кому-то: «Теплее», — это значит, что этот человек приближается к наперстку. Если я говорю: «Холоднее», — значит, человек удаляется от него. Всем понятно?

Да, всем было понятно.

Они бродили по комнате, пока одна из девочек не спросила:

— Кому же теплее всех?

— Теплее всех? Генри Лобэку, — ответила Бланш.

— Нет, не ему, — сказал Джо Чапин.

— Именно ему, Джо, — возразила Бланш Монтгомери.

— Нет, вовсе даже нет.

— Пожалуйста, без грубостей, Джо. Это невоспитанно, — сказала Бланш.

— Но теплее всех не Генри! — настаивал Джо.

— Тогда ты, наверное, скажешь нам, кому теплее всех, — сказала Бланш.

— Артуру, — ответил Джо.

— Я так не думаю. Артуру очень холодно.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Джо. — Артур, тебе холодно?

Артур засмеялся.

— Я горячий как кипяток.

— Ты самый горячий как кипяток? — спросил Джо.

— О, об меня можно обжечься.

— Одну минуточку, пожалуйста, — сказала Бланш.

Она двинулась в ту часть комнаты, где стоял озадаченный Генри Лобэк.

— Кто-то сыграл скверную шутку, и, я думаю, мы все знаем, кто это, — сказала Бланш.

Несколько ребят тут же подсказали ей ответ.

— Джо Чапин! Джо Чапин!

— Наперсток у тебя? — спросила Бланш.

— Нет, — ответил Джо.

— У Артура Мак-Генри?

— Да, у меня, — сказал Артур.

— Тогда отдай его, пожалуйста, и мы начнем игру сначала уже без вас, мальчики. Никакого приза ни тому ни другому.

— Но я нашел его и отдал Артуру.

— Это был бесчестный трюк по отношению ко всем остальным детям. Ты нарушитель игры.

— Вовсе нет, миссис Монтгомери. Я увидел его первым сразу, как мы вошли в комнату, — сказал Джо.

— Значит, это было до того, как началась игра, — возразила Бланш.

— Нет, это не так. Я думал, что игра началась, как только мы вошли в комнату, — сказал Джо.

— Значит, ты ошибался.

— Это несправедливо. Я первый его нашел, дал Артуру, и он был самый теплый.

— В эту игру так не играют, и ты это знаешь. И еще мне не нравится, когда маленькие мальчики дерзят.

— Я не дерзил.

— Нет, дерзил. Ты всегда дерзишь. Ты думаешь, что особенный, а это не так.

— Тогда я иду домой, — сказал Джо.

— И я тоже, — сказал Артур Мак-Генри.

— И не вздумайте! Вежливо отдай мне наперсток, и мы начнем игру сначала, но без вас двоих.

Артур отдал ей наперсток.

— Вы, мальчики, сидите здесь, а вы, дети — все остальные, — пойдемте в холл и там спрячем его снова. Все остальные в холл, пожалуйста. Нет, Джо, не ты. И не ты, Артур.

— Мы не идем в холл, мы идем домой, — сказал Джо.

— Вам придется подождать вашу коляску, — сказала Бланш.

Джо несколько секунд не сводил с нее взгляда, а потом ринулся вон из дома, не прихватив по дороге ни пальто, ни шапку, а следом за ним побежал и Артур. Женщина кинулась вслед за ними на крыльцо, крича им что-то вдогонку, но ее крик только заставил их припустить еще быстрее.

Дом Монтгомери был на Лэнтененго-стрит, на другом конце города от дома Чапинов на Северной Фредерик. Мальчики, добежав до Мейн-стрит, остановились и еще с полчаса рассматривали там витрины и забавлялись как могли: шлепали по грязи, увязая в ней ботинками и забрызгивая чулки, а также подхватывая на лету витавшую в зимнем воздухе простуду. Когда начало смеркаться, мальчики отправились по домам.

Бланш Монтгомери сидела с матерью Джо в гостиной.

— Мама, — позвал Джо.

— Я в гостиной, дорогой.

— Нечего следить своими грязными ботинками по всему дому, — сказала Марта. — Давай я их вытру.

— Марта вытирает грязь с моих ботинок! — крикнул Джо.

— Сними ботинки и иди сюда, — сказала Шарлотт.

Джо направился в гостиную, но, завидев Бланш Монтгомери, в нерешительности остановился.

— Я хочу, чтобы ты извинился перед миссис Монтгомери за то, что ушел из ее дома таким образом.

— Я прошу прощения, — сказал Джо и развернулся, чтобы уйти.

— Этого достаточно, миссис Монтгомери? — спросила Шарлотт.

— Мне очень жаль, что такое случилось и…

— Нам всем жаль, что такое случилось. Спасибо за то, что вы пришли. Очень разумное решение. Марта, будьте добры, проводите миссис Монтгомери к парадной двери, — сказала Шарлотт, лишь слегка сделав ударение на слове «парадной».

Бланш повернулась к Джо.

— Мне очень жаль, Джо, что так все обернулось. В следующем году, я надеюсь, мы…

— Конечно. Благодарю вас, — сказала Шарлотт.

Бланш Монтгомери ушла, и тогда Джо рассказал матери свою версию происшествия — правдивую.

— И это все? Ты не шалил до начала игры?

— Нет, мама. И к тому же это была первая игра. И нас даже не покормили.

— О какой еде может идти речь, когда вы ушли раньше времени. Я велела Марте накрыть тебе ужин в кухне. Я очень тобой недовольна.

— Но почему, мама? Она сказала, что мы жульничаем, а мы не жульничали. Я первым увидел наперсток.

— Я не этим недовольна. Джентльмены не устраивают сцен. Ты был в их доме гостем, и ты обязан был придерживаться правил, принятых в доме, где тебя принимают. Я сказала Марте, чтобы она не давала тебе десерт.

— А что сегодня на десерт?

— «Плывущий остров».

— Но «Плывущий остров» — мой любимый десерт!

— Что ж, очень жаль, но это твое наказание, и не только за то, что ты забыл, как ведут себя джентльмены, но и за то, что не пришел сразу же домой. А что, если бы у кого-то сорвалась с поводьев лошадь и кинулась на тротуар?

— Я бы забежал в магазин.

— Пожалуйста, мне не нужны твои готовые ответы. Я очень недовольна тобой, очень недовольна. А теперь иди ешь ужин и готовься ко сну.

В те дни семья Монтгомери была на том же социальном уровне, что и семья Чапинов и Мак-Генри, правда, Бланш была родом не из Гиббсвилля. Она родилась в Рединге и переехала в Гиббсвилль, выйдя замуж. На самом деле Бланш была дальней родственницей Шарлотт, но когда Бланш переехала в Гиббсвилль, Шарлотт пальцем для нее не пошевелила и теперь была рада тому, что отнеслась к Бланш с пренебрежением.

— У вас сейчас есть какие-нибудь дела с фирмой Монтгомери? — спросила она Бена в тот вечер.

— Что ты имеешь в виду под делами?

— Ну какие-нибудь деловые переговоры?

— Нет, а почему ты спрашиваешь?

Она представила мужу свою собственную версию происшествия.

— Если ты имеешь в виду, хорошие ли у нас отношения с фирмой Монтгомери, то пусть тебя это не волнует.

— Пусть меня это не волнует?

— Ты, случайно, не замышляешь какой-то ответный удар или какую-то месть?

— Ну не совсем. Просто я хотела знать.

— Мы скорее всего будем с ними по разные стороны барьера. Они берутся за дела, от которых мы отказываемся из-за нашей связи с ассоциацией «Уголь и железо». Как же ты собираешься поставить Бланш на место?

— Ты такой догадливый, — сказала Шарлотт. — Я еще не придумала.

— Я бы не хотел быть на месте Бланш Монтгомери, — заметил Бен.

— То, что она получит, она получит по заслугам. Она на это сама напросилась. Разумеется, я не буду с этим торопиться.

— Будешь ты, Шарлотт, торопиться или нет, а она сообразит, почему ты это сделала, — сказал Бен.

— Да, но, что бы я ни придумала, было бы… проще, если бы она не знала, что это моих рук дело. Бесс Мак-Генри… Если бы она была немного тверже, но это, пожалуй, как раз в нашу пользу. Бесс довольно бесхарактерная, и Бланш никогда на нее не подумает. Дай-ка мне сообразить: а Бесс родственница Монтгомери или нет? Нет, думаю, что не родственница.

— Нет, они не родственники, — сказал Бен. — Прежде чем ты возьмешься за это дело, задай себе вопрос: не осведомлены ли Монтгомери о каких-то наших слабостях?

— Я и не знала, что у нас есть слабости, — сказала Шарлотт. — По крайней мере такие, которыми Монтгомери могут воспользоваться.

— В таком случае к черту осторожность, действуй!

— Мне понадобится твоя помощь. Возможно, ты услышишь о каких-то их намерениях, которым мы можем помешать. Я рада, что не позвонила ей, когда она сюда переехала.

— Да, теперь это выглядело бы лицемерием, — сказал Бен без тени улыбки на лице. — А может, тебе устроить большую вечеринку, а их не пригласить?

— О, Бен! До чего же мужчинам не хватает утонченности.

— Это точно. Если бы, скажем, Бланш решила завести любовника…

— Бланш? В Гиббсвилле? Никто не заводит любовников в Гиббсвилле, — сказала Шарлотт. — Где она будет с ним здесь встречаться?

— И я часто об этом думал.

— Ты думал? — спросила Шарлотт.

— Ну да, и ты, моя дорогая, тоже об этом думала, иначе ты бы не задала такой вопрос.

— Боже, Боже, Боже мой! Какие же мы сообразительные. Я знаю, где они могут встречаться. В летнем доме. Было нашумевшее дело, и тебе оно известно не хуже, чем мне.

— Да, и с тех пор ни одна уважаемая женщина Гиббсвилля не ездит в летний дом без мужа. Летние дома практически стали синонимами мест тайных свиданий. Так, все эти разговоры не по мне. Ты, моя дорогая, сама выбери форму мести, но не запускай машину в ход, не посоветовавшись со мной. У нас в кладовках тоже найдется с парочку скелетов.

— Я не люблю это сравнение.

— Это не сравнение, это метафора. Я и не думал, что ты ее любишь, но, пожалуйста, не забывай: о нас с тобой тоже можно распустить отличную сплетню. Заботливая мать, но при этом не жена своему мужу.

— Можешь, Бен, прийти ко мне в спальню сегодня ночью. Если ты испытываешь такое сильное желание, что готов рисковать моей жизнью и наверняка, наверняка наградить меня ребенком, который даже и… для такого нет и названия. У тебя есть сын, здоровый, красивый, которым можно гордиться. Но ты не видел тех других, а я их видела. Как бы то ни было, ты имеешь право на мое тело, я полагаю.

— Ладно, Шарлотт, прекратим этот разговор.

— Я его прекращу, если будет по-моему. Я тебе вот что скажу, Бен. Если ты придешь ко мне в комнату и если у меня снова родится один из этих… предметов — никак по-иному их не назовешь, — клянусь тебе: я приму яд, утоплюсь — все, что угодно…

— Шарлотт, тебе не грозит опасность.

— Когда ты так говоришь, я ни в чем не уверена, — сказала Шарлотт. — Я, наверное, пошлю записку Бесс, попрошу ее выпить со мной чашку чаю. А тебе, Бен, дорогой, почему бы не выкурить сигару? Они тебя всегда успокаивают.

— Да, пожалуй, я выкурю и выпью стаканчик бренди.

— Виски, Бен. От бренди у тебя начинает колотиться сердце.

Бесс Миллер Мак-Генри была крупной блондинкой, родившейся в Пенсильвании и усвоившей вполне определенную манеру поведения: она внимательно прислушивалась к каждому слову каждого собеседника, неотрывно следя за беседой и переводя взгляд с одного говорящего на другого, так словно была безмолвным посредником и справедливым, хоть и не обладающим властью судьей. При этом рот у нее всегда был полуоткрыт, точно она повторяла слова говорившего, но когда ее просили высказаться, она терялась от неожиданности и не знала, что сказать. Вдобавок у нее была привычка кивать в знак согласия сидевшему напротив нее собеседнику еще до того, как он начинал говорить. Она не хотела никому доставлять никаких неприятностей, не хотела ни от кого иметь никаких неприятностей, и ее жизнь была посвящена благополучию ее мужа Артура Дэвиса Мак-Генри, ее сына Артура Миллера Мак-Генри, ее дочери Пэнси Мак-Генри, ее домашнему очагу на Южной Мейн-стрит, церкви Святой Троицы и канарейкам, с которыми она в отличие от людей разговаривала о чем хотела и как хотела. Бесс принадлежала к содружеству женщин, которых в народе называли «добропорядочные».

Бесс Мак-Генри знала, что приглашение на чай в дом номер 10 на Северной Фредерик было связано с происшествием на утреннике у Монтгомери. Сама она намеревалась забыть эту историю и никогда больше не вспоминать. Ее сын Артур уже был наказан за участие в нем, и его не только лишили десерта, но и ужина, однако причина наказания заключалась в том, что, уйдя с утренника раньше времени, Артур нарушил этикет, — преступление несколько иного рода, чем то, другое, более утонченное, заключавшееся в нарушении правил, установленных хозяевами дома. В семье Мак-Генри все было проще.

У Шарлотт среди ее приятельниц установился статус полуинвалида, и все они знали, что «Шарлотт не выходит на люди». Таким образом, визит к Шарлотт всегда начинался с обсуждения ее здоровья. Однако в те времена люди по большей части были сдержанными и не видели никакой необходимости вдаваться в анатомические подробности. У Шарлотт была некая женская болезнь, но какое бы мучительное любопытство ни разбирало ее приятельниц, ни одна из них не стремилась разузнать, чем именно Шарлотт страдала, а Шарлотт, разумеется, не собиралась никому ничего рассказывать.

— Вы, Шарлотт, хорошо выглядите.

— Спасибо, Бесс. И вы тоже. Этот цвет поразительно подходит к вашим глазам.

— О, этот? Я купила материал в Филадельфии в прошлом октябре и попросила миссис Хэммер сшить мне из него платье. Я собиралась избавиться от миссис Хэммер, но когда она сшила мне это платье, решила не спешить.

— Ей так нужна работа.

— Да, ей действительно так нужна работа. Сколько, Шарлотт, вы ей платите?

— Последнее время она мне ничего не шила.

— О, она вам ничего не шила?

— В последнее время не шила, но я столько шью сама, что мне, помимо этого, почти ничего и не нужно. Я люблю шить.

— Вы всегда любили шить, правда? Если бы только у меня было больше времени для приятного шитья! Я чиню детские вещи и шью кое-что для Артура, а на фасонное шитье времени не остается.

— Да, я тоже делаю кое-что для Бена и все для Джо. Я только не люблю штопать.

— О, я тоже не люблю штопать. Штопанье — такая канитель, правда? У меня дома стоит корзинка, полная вещей для штопки, и каждый раз, когда я на нее смотрю, она точно говорит мне: «Бесс, ты пренебрегаешь штопаньем».

— Ох уж эти мальчико́вые чулки, — сказала Шарлотт.

— Именно мальчико́вые чулки я без конца и штопаю.

— Но это не тягостная обязанность, не для наших детей. Артур чудный мальчик. Мы с Беном так радуемся, что у Джо такой замечательный друг, как Артур. Лучший друг.

— О Боже мой! Джо — это… Я даже не могу выразить словами, как мы любим Джо.

— И они прекрасно ладят.

— Правда же? Так прекрасно ладят.

Шарлотт вздохнула.

— Я не понимаю, как такая женщина, как Бланш Монтгомери… как она может называть себя леди?

— Точно.

— Наши мальчики ходили на десятки утренников, десятки …

— По крайней мере, — сказала Бесс, а потом задумалась, будто подсчитывая про себя. — Десятки.

— И всегда вели себя как молодые джентльмены. Знаете, Бесс, нам никогда не добиться полной правды о том, что случилось в доме Бланш Монтгомери. Уверяю вас, я ни на минуту не поверила этой нелепой истории, которую мне рассказала Бланш. Она, видите ли, явилась ко мне в тот же самый день.

— Неужели?

— Еще до того, как пришел Джо, весь перепачканный грязью и серьезно простуженный. О да. Бланш явилась сюда со своими обвинениями против десятилетнего мальчика, двух десятилетних мальчиков. Не только Джо, но и Артура. Артур тоже простудился?

— Немного… простудился.

— Вот о чем я подумала. Что-то там произошло такое, из-за чего мальчики убежали из дома, даже не захватив свои пальто и шапки. Может, все и началось с игры «Спрячь наперсток», но наверняка это далеко не все. Что-то там случилось.

— Я, Шарлотт, тоже так думаю.

Шарлотт расправила юбку и сложила руки на коленях.

— Что же нам делать с Бланш Монтгомери?

— Я не знаю. Вы что-нибудь придумали?

— Как она посмела оскорбить наших мальчиков перед всеми их друзьями настолько, что они не могли этого больше вытерпеть. Конечно, мы можем позаботиться о том, чтобы ноги наших детей в ее доме больше не было. Это само собой разумеется. Но этого недостаточно. Во всем случившемся виновата Бланш, и ей нужно преподать урок.

— Надо ее исключить из Ассамблеи.

— Что-то в этом роде, но не это. Монтгомери были членами Ассамблеи с ее основания.

— Да, это правда.

— Она ведь в вашем рукодельном клубе?

— Да, она была в прошлом году. Но к сожалению, не в этом.

— И в «Гильдии алтаря».

— О да. Работает не покладая рук.

— Боюсь, нам не удастся убрать ее оттуда. Это скорее скажется на семье Монтгомери, чем на ней самой. Но есть одна вещь…

— Какая вещь, Шарлотт?

— Ну, все эти организации вроде рукодельного клуба или «Гильдии алтаря» — тут мы ничего поделать не можем. Но есть другие места — не организации. Например эта группа, которую вы организуете на следующий год, — маленький вечерний клуб.

— Артур в нем председатель.

— Так мне Бен и сказал. Естественно, в моем положении нам пришлось отказаться, но пока что у него даже нет названия, правда?

— Нет, у нас пока что даже нет для него названия. Просто маленький неофициальный вечерний клуб. Раз в месяц, ноябрь, декабрь, январь, февраль и март.

— И Бланш Монтгомери в такой клуб до смерти хочется попасть. Выскочка из Рединга, а некоторые приятные люди, которые прожили здесь всю свою жизнь, об этом клубе даже не узнают. После того как она оскорбила наших детей, я бы за обеденным столом не захотела и близко с ней сидеть. Думаю, с этого можно начать.

— О, я могу позаботиться о том, чтобы они не получили приглашения.

— Вы, Бесс, имеете здесь такое большое влияние. Если ее без всякого шума все станут игнорировать и люди перестанут принимать ее приглашения, тогда она, возможно, поймет, что маленьких детей нельзя оскорблять безнаказанно. Она сидела в этой самой комнате… Я в жизни не видела женщины с такой нечистой совестью. А когда я увидела моего мальчика, всего перепачканного грязью и дрожащего от холода… ну, с Артуром, наверное, было то же самое, и вы, Бесс, наверное, чувствовали то же, что и я.

— О да, — согласилась Бесс.

— Я ничего не скажу о вечернем клубе никому, даже Бену. Вы позаботьтесь о нем так, как считаете нужным, и, возможно, госпожа Монтгомери тогда поймет, что не может не считаться с чувствами матерей. И если решите, что я чем-то могу вам помочь, Бесс, немедленно мне скажите. С нашими мальчиками обошлись просто гадко, но нас с вами это сблизило, как никогда.

— Я вам, Шарлотт, обещаю все сделать.

— Дорогая моя Бесс, самые лучшие друзья — это старые друзья, верно?

— Точнее не скажешь.

То, что чету Монтгомери не включили в маленький вечерний клуб, стало очевидным, только когда в него негласно набрали ограниченное число в двадцать супружеских пар и после этого перестали принимать заявки. Клуб этот был неофициальным: у него не было офиса, не было помещения, не было официальных бланков, и он нигде не вывешивал никаких объявлений. Назвали его «Второй четверг», и в названии слово «клуб» не фигурировало. Когда выяснилось, что Монтгомери в него не входят (и когда стало известно, что им даже не предложили в него вступить), их социальному положению пришел конец. Стратегия Шарлотт предусматривала личное оскорбление Бланш Монтгомери, но у нее не было нужды планировать свою месть слишком тщательно. То, что чету Монтгомери не приняли во «Второй четверг» уронило их в глазах как членов клуба, так и всех остальных, и никто, или почти никто, не знал, почему именно это случилось. Еще вчера Монтгомери были одной из первых семей в городе, а сегодня они всего лишь одна из старых семей с деньгами. И даже Бланш Монтгомери не подозревала в этом Шарлотт, которая не была членом «Второго четверга», так же как не подозревала и Бесс — женщину, неспособную на интриги. Злясь и рыдая, она винила во всем саму себя, но так никогда и не узнала истинной причины нанесенного ей оскорбления. Может, она тратит слишком много денег на наряды? А может, она флиртовала с чьим-то мужем? А может, им не понравился цвет, в который она перекрасила старый особняк Монтгомери? Она полностью сознавала грандиозность своего провала: ее не спасло даже то, что она замужем за Монтгомери. Но то, что он был женат на ней, оказалось достаточной причиной для того, чтобы нанести обиду семье Монтгомери. В 1930 году, когда ее сын, адвокат, защищал крупных бутлегеров и публичные дома, одевался как бутлегер и был одним из главных клиентов проституток, она по-прежнему винила во всем себя и желала, чтобы ее сын стал таким, как Джо Чапин.

Шарлотт как-то между делом сказала Бесс Мак-Генри, что та отлично справилась со своей работой, однако Шарлотт настолько глубоко была погружена в обязанности матери Джо, что не собиралась посвящать свою жизнь происшествию у Монтгомери. У нее были другие заботы. Шарлотт без всякого труда убедила чету Мак-Генри, что их мальчик обязан учиться в частной школе. Артур Дэвис Мак-Генри в 1870 году окончил обычную государственную школу в Гиббсвилле, а потом учился в колледже Дикинсон. Школьное образование считалось в то время достаточным, колледж — любой колледж — был уже роскошью. Задача Шарлотт облегчалась тем, что Артуру-младшему хотелось делать то же самое, что делал Джо, и Артур Дэвис и Бесс Мак-Генри обрадовались частной школе ничуть не меньше своего сына. Но семья Мак-Генри была предана колледжу Дикинсон, и убедить их, что Артур должен поступить в Йель, было непросто. И дело было не в деньгах. Разница в оплате учебы в Йеле и в Дикинсоне, Лафайетте или Мюленберге была несущественной. Но в Пенсильвании явное предпочтение отдавалось хорошим местным колледжам, и существовало некое предубеждение против Йеля, считавшегося заведением новоанглийским, и против Принстона, в котором слишком сильно было влияние южных штатов. Для жителей Гиббсвилля университетом был Университет Пенсильвании — заведение традиционное. Но он был в Филадельфии, а многие семьи предпочитали, чтобы их сыновья учились в городах поменьше — Истоне, Оллентоне, Карлайле. У большинства тех, кого посылали в Йель, было новоанглийское прошлое, и таковое, например, было в семье Чапин. Не было никаких сомнений в том, что Джо Чапин пойдет в Йель, но на то, чтобы убедить семью Артура Мак-Генри отдать предпочтение не Дикинсону, а Йелю, ушло пять лет. Самым убедительным аргументом оказалось не то, что Йель лучше Дикинсона, а то, что преимущества будущих дружеских связей помогут Артуру, как они надеялись, стать выдающимся адвокатом. И это рассуждение имело под собой почву. Владельцы компании «Уголь и железо» жили в Филадельфии и Нью-Йорке, где выпускников Йеля было гораздо больше, чем в Гиббсвилле.

Шарлотт искренне заботило будущее молодого Артура, но заботилась она фактически о компаньоне для своего сына. Так как она сама не могла сопровождать его в Йель, ей оставалось только одно: обеспечить Джо надежным компаньоном. К счастью для обеих семей, мальчики относились друг к другу с большой симпатией. Когда же дело дошло до высшей юридической школы, старшие Мак-Генри уже не возражали. Они послали Артура в Университет Пенсильвании вместе с Джо, игнорируя то, что в Дикинсоне тоже была первоклассная юридическая школа. К тому времени у Артура Дэвиса и Бесс сын учился в Йеле, и они уже были преданы Большой Четверке.

Никому и в голову не приходило спросить самого Артура, в какую он хочет пойти школу и колледж, вероятно, потому, что это не приходило в голову и ему самому. Его дружба с Джо было такой неотъемлемой частью его жизни, что во всех важных жизненных решениях он почти всегда полагался на выбор Джо. И хотя это не свойственно американскому образу мышления, но факт остается фактом: Джо занимал позицию, подобную королевской, а Артур — позицию его знатного компаньона. Однако сам Артур никогда не считал себя покорным слугой или подчиненным Джо. Артур нередко был для Джо удобным партнером, но сам он себя таковым никогда не считал. Он относился к себе с полным уважением и не мучился ревностью, когда Джо веселился в компании Алика Уикса, Дейва Харрисона или Пола Дональдсона. Благодаря внешней привлекательности, отличным манерам и стабильному финансовому положению Джо без конца приглашали на вечеринки и в дома его йельских приятелей, которые не жаждали вместе с ним приглашать Артура Мак-Генри. Джо мог запросто стать жителем Нью-Йорка и раствориться в растущей нью-йоркской толпе выпускников Йеля. С другой стороны, Артур был истинным «йельским пенсильванцем», и только; он никогда не искал ни работы, ни даже возможности работать в Нью-Йорке. Для Артура за все четыре года в Нью-Хейвене и позднее, в Университете Пенсильвании, самым большим событием по-прежнему оставалась «Ассамблея» в Гиббсвилле; на вечеринках в Нью-Йорке и Филадельфии он всегда чувствовал себя гостем, а в Гиббсвилле он был членом «Ассамблеи» (или, вернее, должен был им стать по достижении двадцати пяти лет). Положение Артура Мак-Генри в Йеле по-своему напоминало положение в нем Джо Чапина, если не считать того, что он пользовался большим, чем Джо, успехом в разных студенческих организациях и завел больше дружеских связей. Но Джо Чапин и Артур Мак-Генри были нью-хейвенские выпускники Йеля, а не нью-йоркские. Дейв Харрисон и Алик Уикс, оба жители Нью-Йорка, с радостью бы приняли в свою компанию Джо Чапина, и даже когда они с Джо разлучались, то всегда с легкостью возобновляли с ним отношения. Они с искренней вежливостью спрашивали его об Артуре Мак-Генри, зная, что тот был самым близким другом Джо, в то время как Джо был для них своим парнем, который по чистой случайности родился в городке с названием Гиббсвилль.

Однако после одного-единственного разговора с Артуром Джо Чапин решил вернуться вместе с другом назад в Гиббсвилль.

— Я иногда думаю: неплохо было бы поработать в Нью-Йорке, — сказал как-то раз на последнем курсе Джо.

— У тебя это отлично получится, — откликнулся Артур.

— Ты правда так думаешь?

— Да, я так думаю.

— Почему?

— Ну, тебе нравится Нью-Йорк. Тебе в нем хорошо. И тебе по душе тамошние люди.

— Да, но я не соглашусь там работать, если ты туда не поедешь.

— Нет, я ни за что туда не поеду, — сказал Артур. — Мое место в Гиббсвилле. И потом, я люблю Нью-Йорк не настолько, насколько любишь его ты.

— Тебе он никогда особенно не нравился, верно?

— Раз-два в году я бы туда съездил, но этого мне было бы достаточно. В Нью-Йорке я никогда себя не чувствовал свободно. Так же как Дейв или Алик никогда не почувствуют себя свободно в Гиббсвилле. Но ты бы с Нью-Йорком сроднился запросто.

— Возможно. Но я испытываю то же чувство к Гиббсвиллю, что и ты. Это место, где я родился, ну и всякое такое прочее.

— Насколько я понимаю, твои и мои родители потратили много денег на наше обучение: на Йель и частную школу, — но они нам дали кое-что еще.

— Что же это?

— Все годы до того, как мы уехали в школу, мы изучали там людей и местную географию, нам знакомы и улицы, и соседские городки, и сельская местность. Можно сказать, что мы прошли курс Гиббсвилля. Зачем же все это выбрасывать в мусорную корзину? Нет, я никогда не буду работать в Нью-Йорке, по крайней мере постоянно. Я пойду работать в фирму отца, женюсь, может, даже когда-нибудь стану судьей.

— А как же наше партнерство?

— Мы не сможем стать партнерами, если ты поедешь в Нью-Йорк.

— Я не говорил о Нью-Йорке всерьез.

— Ну, я не осуждаю тебя за то, что ты о нем подумываешь.

— Дейв и Алик завели об этом разговор, только поэтому я и задумался.

— Ты не торопись. Мы еще даже не в юридической школе.

— И я не уверен, что если бы я поселился в Нью-Йорке, мне бы там понравилось, — сказал Джо. — Мне не нравится все время объяснять, кто я такой. И это уже случалось со мной далеко не один раз. Стоит мне познакомиться с девушкой в Нью-Йорке, как она начинает удивляться, что никогда прежде меня не встречала, а когда я ей объясняю, что я из Пенсильвании, она смотрит на меня с изумлением. «Из Пенсильвании?» Как будто это индейская территория. А другие девушки считают, что я, само собой, из Нью-Йорка, и не могут понять… и опять все то же самое: «Почему я встречаю вас впервые?» Нью-Йорк считается огромным городом, но в кругу друзей Дейва и Алика он кажется не больше Гиббсвилля. Единственная разница в том, что в Нью-Йорке я посторонний, а в Гиббсвилле — свой.

— Ты можешь стать своим в Нью-Йорке в любое время.

— Я в этом не уверен. Когда они начинают говорить о том, что они делали в детстве, я обычно помалкиваю. Они все друг друга знали. Мне кажется, пройдут годы, прежде чем я стану своим в Нью-Йорке. И я не уверен, что хочу жениться на девушке из Нью-Йорка.

— Так что, с Мари Харрисон у тебя все кончено?

— У нас с ней никогда ничего серьезного и не было. Я поцеловал ее, но я не единственный, кто целовал Мари. И она готова была позволить мне куда больше, чем поцелуи. Ты, наверно, думаешь, что гадко так говорить о сестре своего друга, но так оно и есть. Я слышал, как один парень из Принстона говорил, что Мари ищет мужа и ей не важно, кто он, что он: она готова его заполучить любым способом. Когда я в феврале гостил у Харрисонов…

— Тебе не обязательно мне это рассказывать.

— Раз я начал, так я тебе уж расскажу всю историю. Меня поселили в гостевой комнате на одном этаже с матерью и отцом Дейва. Обрати внимание: на одном и том же этаже. И вот я вторую ночь там. Было, наверное, часа три ночи. Сплю без задних ног и вдруг просыпаюсь, ну не совсем вдруг. Я просыпаюсь постепенно. Я думал, что мне это снится, будто она лежит со мной в постели. В ночной рубашке, со мной в постели, и гладит мой живот, и когда я совсем проснулся, она зажимает мне рот рукой и шепчет: «Ш-ш-ш, милый». Я думал, что мне это снится, но я точно знаю, что это был не сон.

— И что потом?

— Она поцеловала меня взасос.

— Боже мой! Не может быть?

— Ты же знаешь, я не стану такое придумывать.

— Знаю.

— На следующий день я не мог смотреть ей в глаза, а ей хоть бы что. Можно было подумать, что ничего не случилось. В тот вечер мы все вместе пошли в ресторан, и я просто не знал, о чем с ней говорить, и все еще никак не мог поверить, что это на самом деле правда. Но так оно и было.

— Откуда ты знаешь? Она что-нибудь сказала?

— И не только сказала. По дороге домой, в коляске, она прошептала мне: «Не засыпай». Я и так не мог уснуть — все надеялся, что она снова ко мне придет. И она пришла. На этот раз ей не пришлось меня будить. Я ее ждал. Больше часа. Почти два часа. «Милый, ты спишь?» — спросила она. Я ответил, что нет, и она нырнула ко мне в постель, на этот раз без ночной рубашки, и, должен признаться, на мне тоже ничего не было. Она была со мной до пяти часов утра.

— Боже мой, это ж было рискованно.

— Я знаю, и я все думал: как же я посмотрю в глаза ее матери, и отцу, и Дейву, одному из моих близких друзей. Но ее это не волновало. В ней точно два человека, два разных человека. Я думал: какая она хорошенькая, и с ней приятно проводить время, но ведь она к тому же чья-то сестра. Ну, она и есть чья-то сестра. Сестра Дейва. Могу поспорить: если бы Дейв узнал обо всем этом, то убил бы ее, и меня тоже. И, надо сказать, я бы его не осудил.

— Но ты же ее на это не подбивал. Она сама.

— Но я должен был вести себя разумнее.

— А что ты мог сделать?

— Ну, что бы это ни было, я этого не сделал. Она вроде как два совершенно разных человека. Но она не два разных человека. Я решил, что теперь она наверняка считает: я должен на ней жениться, — и перед тем как вернуться в Нью-Хейвен, сказал ей: «Мари, прежде чем жениться, я должен кончить высшую юридическую школу». И знаешь, что она мне сказала?

— И что же?

— Она сказала: «Пусть тебе это не помешает снова к нам приехать». Она вовсе и не ждала, что я на ней женюсь. Для нее все это значило не больше, чем для других девушек прогуляться, держась за руки. Сначала я вздохнул с облегчением, но потом все изменилось. Я в нее влюбился.

— Я так и думал.

— Я писал ей письмо за письмом. Какое-то время я писал каждый день, и никакого ответа. А потом она мне написала. Я, пожалуй, тебе его покажу.

Джо подошел к своему письменному столу и открыл ключом металлический сундучок.

«Дорогой Джо, — пишет она. — Я пишу вам потому, что, если верить вашим письмам, я вас увлекла и обманула. Но у меня не было таких намерений — я слишком ценю нашу дружбу. Когда мы вместе с вами приятно проводили время, у меня вовсе не было намерений произвести на вас подобное впечатление, поэтому я хочу сказать, что всегда буду вспоминать о вас как об очаровательном друге Дейва и всегда буду рада вашему приезду в наш дом. Простите меня, пожалуйста, если я случайно (она написала „случаяно“) произвела на вас ложное впечатление. Я очень влюблена в одного джентльмена, которого я в настоящее время не могу назвать по имени, а то бы с удовольствием его вам назвала. Желаю вам всяческого счастья и удачи.

Ваш друг Мари».

— Ну и история, — сказал Артур.

— Да, думаю, она была влюблена в этого джентльмена и тогда, когда приходила ко мне в комнату.

— Хотя в это трудно поверить, — заметил Артур.

— Во все это трудно поверить, — сказал Джо. — Я рад, что мне неизвестно, кто этот другой джентльмен.

— Знаешь, что я подозреваю?

— Что?

— Я подозреваю, что она влюблена в женатого человека, — сказал Артур.

— Серьезно? Я тоже так подумал. Для чего еще нужна эта таинственность?

— Точно.

— Поэтому я и не хочу жениться на нью-йоркской девушке.

— Но почему? — сказал Артур. — Они же не все такие, как Мари.

— Нет, конечно, нет, но она единственная, с кем у меня были отношения, такого рода отношения, и я не хочу снова разочаровываться. Брак должен быть таким, как у твоих родителей, и моих. Мари только двадцать или двадцать один, а посмотри на нее.

— М-да.

— Она, Артур, уже старая. А какой она будет в тридцать? Я имею в виду не ее внешность, а ее опыт. Я уверен, что этот человек женат, и скорее всего… о ней будут писать в скандальной хронике. А когда это случится, я буду рад, что так быстро из этого выпутался.

— Верно.

— Тот, кто женится на Мари… Как бы ты себя чувствовал на его месте?

— Только не я. Спасибо, но мне такого не нужно.

— Правильно. Но подумай о том, что я сейчас тебе рассказал. Я чуть не стал этим самым человеком. Я считал, она ждет, что я на ней женюсь.

— Но она ведь не ждала.

— Мне повезло. Это было чистой воды везение. Но ты знаешь, как на мне отразилась эта история? К тебе это не относится, но посмотри на наших приятелей: интересно, что они знают о женщинах? И еще интересно, заметно ли по мне, что со мной что-то произошло.

— Ну, я знал, что с тобой что-то происходит, о чем ты не хочешь мне рассказывать, но не знаю, заметно ли это было другим.

— Надеюсь, что нет. Мне не нужны приятели повесы. Я таким не доверяю ни в бизнесе, ни в профессиональных делах, ни в личном общении. И не хочу, чтобы меня считали повесой; правда, я, разумеется, и не повеса. Но если наши отношения с Мари отразились у меня на лице, это было бы признаком слабости моего характера. Моя мать говорит, что подобные слабости рано или поздно, но всегда отражаются на лице.

— Я думаю, она права.

— А знаешь, что их дом один из тех немногих, которые моя мать целиком и полностью одобрила? Семья Харрисон. Одна из лучших старейших семей — согласно мнению моей матери.

— Ну так оно и есть.

— Но это говорит о том, что не всегда можно судить о людях по их внешнему виду или по тому, что, в твоем представлении, ты о них знаешь, — сказал Джо. — Артур, ты все еще придерживаешься нашего с тобой прежнего мнения о поведении мужей? Помнишь, мы считали, что если муж ожидает от жены порядочного поведения, то он и сам должен быть порядочным?

— Ты имеешь в виду жениха и невесту?

— Ну да.

— Да, я так считаю. И надеюсь, когда буду жениться, так оно и будет.

— Но я уже этого теперь ждать от себя не могу. Как ты думаешь, когда я женюсь, мне следует рассказать об этом жене?

— Ну… я бы на твоем месте не стал.

— Я надеялся, что ты именно так и скажешь. Я считаю, что я не принадлежу Мари, а ведь в этом все и дело. Важно, принадлежал ты кому-то еще или нет. Я могу честно сказать своей жене, что никогда не принадлежал никакой другой женщине.

— С мысленной оговоркой.

— Да, с мысленной оговоркой. И это будет невинная ложь.

— Если только к тебе в комнату снова не придет какая-нибудь девушка. Тогда это уже не будет невинная ложь.

— Я об этом не подумал. Такое мне и в голову не приходило. Но не думаю, что это может случиться.

— А тебе, Джо, этого хоть немного хотелось бы?

— Ну… мы с тобой никогда друг друга не обманываем. Если бы я обладал могуществом Всевышнего и мог бы с корнем вырвать все, что случилось между мной и Мари… я бы не стал этого делать. Мне кажется, если бы она снова ко мне пришла, я бы перед ней не устоял.

— Значит, ты все-таки ей принадлежал, правда?

— Да, Артур, принадлежал. Я признаю это. И когда я женюсь, мне придется лгать своей жене о Мари. Знаешь, я ведь лгал и себе самому, но тебе я лгать не могу. Странно?

— Ты правдивый человек.

— В конечном счете так лучше.

— Это точно, — сказал Артур.

После этой беседы друзья не заговаривали о Мари почти два года. Они соседствовали в доме своего братства в Университете Пенсильвании. И вот однажды, в конце зимы, Артур вернулся домой после полудня и застал Джо сидящим в кресле все еще в пальто и галошах.

— Что такое, Джо? Что-то случилось?

— Случилось.

— У тебя в семье? С матерью и отцом?

— Нет. С Мари. Я пришел домой. И увидел вот это письмо. Оно от Дейва.

Артур стал читать:

«Дорогой Джо!

Зная о твоей симпатии к Мари и ее симпатии к тебе, я беру на себя печальную обязанность сообщить тебе, что в прошлый четверг она умерла от перитонита, который последовал за брюшнополостной операцией. Ее оперировали в частной больнице в пригороде, и похороны, носившие исключительно частный характер, состоялись в субботу. У нас не было носителей гроба, и мы не приглашали на похороны никого, кроме членов семьи.

Перебирая вещи Мари, я наткнулся на маленькую пачку писем, написанных, как мне показалось, твоим почерком. Сознаюсь, что я прочитал одно из этих писем, и, только прочтя его, понял, что письма эти были любовными. Я возвращаю их тебе, так как думаю, что они не предназначены для посторонних глаз. Возможно, тебя утешит то, что Мари все еще хранила твою фотографию в медальоне, который носила в своей сумочке до того самого дня, когда она попала в больницу. Если бы только я знал, что вы с Мари были влюблены друг в друга… если бы ваш роман имел завершение, возможно, все бы обернулось по-другому и более счастливым образом. Но на этом я умолкаю…

Дейв».

— Бедняжка, — сказал Артур.

— Она? Или я?

— Я имел в виду ее. Но я даже не знаю, Джо, что и сказать, — проговорил Артур. — Похоже, все это время она была в тебя влюблена.

— Похоже, это еще далеко не все, — сказал Джо.

— Ты думаешь об операции?

— Я думаю об операции в частной клинике в пригороде, и похоронах исключительно для членов семьи, и о том, что все покрыто тайной. Ты наверняка знаешь, о чем я думаю.

— О том, что она умерла от аборта.

— Да. Именно это бедняга Дейв и пытался мне объяснить. Я еду следующим поездом в Нью-Йорк.

— Мне поехать с тобой?

— Спасибо, Артур, но я поеду один и вернусь сегодня же вечером. Я хочу поговорить с Дейвом. Я пошлю ему телеграмму, и мы встретимся в университетском клубе. Мне бы не хотелось видеться со всей его семьей. Только с Дейвом.

Джо вернулся из Нью-Йорка за полночь.

— Я не сплю, — послышался голос Артура. — Если ты хочешь, поговорим.

— Я даже не знаю, — отозвался Джо, вешая пальто в платяной шкаф.

— Можешь бросить мне сигарету? — попросил Артур.

Джо бросил ему сигарету и сел в кресло.

— Дейв просил никому ничего не рассказывать.

— Я понимаю.

— Небольшая подробность: все, о чем мы догадались, прочитав письмо, оказалось правдой.

— О чем ты догадался, — уточнил Артур.

— И то, о чем ты догадался тоже, — сказал Джо. — Ты догадался, что она была в меня влюблена, помнишь?

— Да, помню.

— За два дня до смерти, а точнее, вечером накануне того дня, когда Мари умерла, она, будучи в бреду, произносила мое имя. Когда Мари пришла в себя, они ее спросили, хочет ли она, чтобы я пришел, и она ответила, что ни в коем случае, — она не хочет ни во что меня впутывать. Если бы я пришел в больницу… ну, ты понимаешь. Артур, почему я этого всего не знал? Почему я так в ней ошибался? Она меня любила! Она — единственный человек, который меня когда-нибудь любил. А что я думал? И что я говорил?

— Что бы ты ни говорил, ты говорил это только мне.

— Верно. Но мне не так стыдно за то, что я тебе говорил, как за то, что я думал. Я тебе все рассказал, но с моей стороны было подло думать, что она не более чем…

— Джо, послушай: если нас вешать за наши мысли, мы бы сейчас все стояли на эшафоте.

— У меня очень странное ощущение. У меня такое ощущение, будто меня признали виновным в чем-то, что случилось настолько давно, что я почти забыл, в чем состояло преступление. Я чувствую, что должен чувствовать себя виноватым, но я себя таковым не чувствую. И при этом я знаю, что буду чувствовать себя виноватым всю свою жизнь. И чем старше я стану, тем больше буду чувствовать себя виноватым.

— Но ты ни в чем не виноват.

— Нет, я не виноват в этом аборте. И все же я виноват. Если бы я был умнее, больше знал — как бы это сказать? — если бы я был… более вдумчивым? То есть я хочу сказать, что, если бы я понял, что она меня любит, у нее не было бы этого романа, который кончился таким вот образом.

— Она ведь тебя отвергла, Джо. Не забывай об этом.

— Вот тогда я и должен был быть… более вдумчивым. Опять я пользуюсь этим словом. Наверное, есть какое-то другое слово, получше. «Чутким». Я не знаю.

— Хочешь виски с содовой?

— Я уже налил себе стакан. Но не смог допить, — сказал Джо.

— Джо, ты заставляешь себя чувствовать то, чего не чувствуешь. Ты пытаешься себя заставить чувствовать то, что, по-твоему, ты обязан чувствовать.

— Ты считаешь, что я настолько неискренен? Ничего себе.

— Нет, я не считаю тебя неискренним. Но ты воображаешь, будто обязан чувствовать себя виноватым, — сказал Артур.

— Мне это не нравится. Мне, Артур, это совершенно не нравится.

— Но я прав?

— Нет, я думаю, что ты абсолютно не прав.

— Ну… ты меня, наверное, неправильно понял. Я не хочу, чтобы ты без нужды расстраивался.

— Без нужды! Девушка, которая меня любила, лежит мертвая в Нью-Йорке потому, что у меня не хватило вдумчивости понять, что к чему. Без нужды!

— Ладно, ложись и попробуй уснуть.

— К черту сон! — сказал Джо.

Но он все-таки лег в постель, и Артур увидел, как он почти мгновенно уснул.

В последующие месяцы Артур увидел и нечто другое: Джо оказался способен на гораздо более сильные переживания, чем Артур предполагал. В самый что ни на есть распрекрасный день Джо вдруг ни с того ни с сего вспоминал Мари. Сидели ли они на стадионе и смотрели университетскую игру в бейсбол или наблюдали соревнования по гребле на Шуйкилл, Джо вдруг говорил: «Не могу поверить, что Мари умерла», — или: «Мари получила бы сегодня такое удовольствие». Джо не стенал и не плакал, но ему было совершенно несвойственно говорить о чем-то грустном, а о смерти он прежде вообще никогда не упоминал. Из их сверстников Мари умерла первой, и из-за близости между Джо и Мари это явление под названием «смерть», так неожиданно представшее перед молодыми людьми, оба они ощутили намного острее окружающих.

Артур заметил и кое-что еще. Он наблюдал это странное явление настолько часто, что уже мог заранее его предсказать: на танцах в университете, на больших вечеринках в Филадельфии и во время поездок к морю — в тех местах, где они с Джо встречали незнакомых девушек, — Джо старательно избегал тех, что были одновременно хорошенькими, умными и веселыми. Он участвовал в обязательных танцах и держался, как подобает воспитанному юноше, но никогда не оставался наедине с девушками, которые могли быть — или скорее всего были — склонны к романтическим отношениям. Казалось, что Джо предпочитает компанию девушек хорошеньких, но вялых, которые напоминали Мари лишь своей привлекательной внешностью, но и с ними он оставался наедине не дольше чем на тур вальса. Артур с усмешкой наблюдал, как Джо, закончив танец, тут же, для пущей безопасности, подводил свою партнершу к группе приятелей. Учитывая то, что Джо был в Филадельфии чужаком, принимали его там лучше некуда. Если бы он был жителем Филадельфии, его бы со временем наверняка приняли в «Городской кавалерийский взвод» и «Шуйкиллский рыболовный клуб», но Джо сам считал, что не имеет на это права. «Я бы, наверное, так же отнесся к жителю Филадельфии, поселившемуся в Гиббсвилле, — сказал он как-то раз Артуру. — Нельзя вдруг ни с того ни с сего стать членом „Ассамблеи“ или „Второго четверга“. Если бы такое было возможно, подобные места потеряли бы для нас всякую ценность». Что бы Джо ни думал про эти организации, Артур знал одно: он в них вступать не собирается.

— Я, наверное, когда-нибудь женюсь, — однажды сказал он Артуру. — Но женюсь на девушке из Гиббсвилля, и случится это не скоро.

На свадебную церемонию Джо Чапина и Эдит Стоукс было разослано пятьсот приглашений, поздравить новобрачных приглашались примерно восемьсот человек. В большинстве случаев эти приглашения были едва ли не оскорбительными: если из жесткого конверта не выскальзывала карточка с приглашением на прием, жителю Гиббсвилля и его жене это служило напоминанием, что они в этом городе пока еще персоны незначительные. И по давней традиции от тех, кого приглашали только в церковь и не приглашали на прием, не ждали ни столового серебра, ни фарфоровой посуды. Тем не менее серебро и посуду в городе стали покупать не только приглашенные на прием. Несколько женщин купили подарки исключительно потому, что не хотели признаться своему ювелиру, что их пригласили лишь в церковь, а некоторые женщины — таких было меньше — купили подарки, посчитав, что не получили приглашение только по ошибке.

Эдит Стоукс подобных ошибок не допускала. Она проверяла и перепроверяла свой список задолго до объявления помолвки, и потому, когда она принесла его Шарлотт Чапин, невеста и мать жениха обнаружили, что сходятся почти во всем. Имена, помеченные буквой П, означавшей «прием», так и остались помеченными буквой П. Однако было несколько имен, помеченных буквой Ц — подразумевавшей приглашение только в церковь, — у которых Ц исправили на П, поскольку Шарлотт считала этих мужей более важными персонами, чем предполагала Эдит.

— Эдит, дорогая, Джо это когда-нибудь пригодится. Я бы все сделала точно как ты, но если мы для двух-трех людей спустим планку чуть ниже, я уверена, они это оценят. К тому же они действительно стоящие люди, и пройдет еще год-другой, и ни у кого не возникнет даже сомнений, стоит приглашать их на прием или нет. Так почему бы нам не проявить к ним доброжелательность уже теперь?

— Поразительно, миссис Чапин, как вам удалось сохранить такой интерес ко всему, что происходит у нас в городе.

— Ну, моя милая, с вами случится то же самое. Это же наш дорогой старина Гиббсвилль. Мы очень любим наш дорогой Гиббсвилль.

Шарлотт была искренне довольна выбором сына. («Интересно, как к этому событию отнесется Шарлотт Чапин?» — задавались вопросом жители Гиббсвилля.) Обручение сына не удивило ее и не вызвало у нее неудовольствия. Она была в полной уверенности, что нет ничего такого, чего бы она не знала об Эдит Стоукс, и то, что Джо выбрал Эдит в жены, уверило Шарлотт в том, что ее сын ничего не понимает в женщинах. Эта девушка преподнесет ему кое-какие сюрпризы и доставит удовольствие, сюрпризы и удовольствие, которые неопытному молодому человеку уготованы с любой девушкой. Со временем сюрпризы сами себя исчерпают, а во время одного из удовольствий будет зачат ее внук. Но ни одна девушка с таким некрасивым лицом, как у Эдит, не может вызвать у ее сына любовь или хотя бы страсть, из-за которой он отвергнет свою мать. У сына будет благополучный брак, и брак этот не причинит ей, матери, никаких неприятностей. «Вы в конце концов станете владельцами этого дома, — сказала Шарлотт после помолвки. — Так почему бы вам не поселиться в нем с самого начала? Я надеюсь, что вы проживете здесь всю свою жизнь. И ваши дети тоже». Эдит на это предложение согласилась мгновенно, и Шарлотт даже не пришлось идти на уступки, на которые она собиралась пойти в случае, если бы ей пришлось уговаривать Эдит. И вместо того чтобы получить в свое распоряжение целый этаж или хотя бы несколько комнат, они получили спальню, ванную комнату и пару дополнительных кладовок.

Свадебная церемония началась в шесть часов вечера, и звон колоколов и длинный полосатый навес на террасе и над дорожкой, ведущей к дому, уведомляли неприглашенных, что грядет некое событие, — хотя о том, какое именно событие грядет, не были осведомлены лишь считанные жители города. Свадьба в церкви Святой Троицы всегда была излюбленным бесплатным зрелищем для бедных, которые прибывали пораньше и выстраивались вдоль стен полотняного навеса, не обращая никакого внимания на двух полицейских, прилагавших все старания, чтобы прогнать их от церкви. Коляски с невестой и подружками невесты начали прибывать минут за десять до начала церемонии, и когда Эдит с отцом проходили мимо двойной шеренги бедняков и поднимались по покрытым ковровой дорожкой каменным ступеням, то и дело слышались подходящие случаю возгласы и замечания: «Ах… Хорошенькая… Милая… Кружево… Шелк… Неужели она?.. Ах… Букет… Ее отец… А она?.. Ты когда-нибудь?.. Удачи… Мило… Неужто она…»

Отец вынул из кармана сосуд из граненого стекла в форме рога изобилия, с серебряной крышечкой, и протянул его Эдит.

— Нюхательная соль, дорогая.

— Я знаю. Но она мне не нужна, — сказала Эдит.

— Зато мне нужна, — сказал он. — А кому-нибудь из твоих подружек понадобится?

— Конечно же нет, папа, — ответила Эдит.

— Ну, мисс, дай-ка я тебя поцелую. В последний раз поцелую мисс Эдит.

Он поцеловал ее, и они двинулись к алтарю.

Джо был бледнее своего белого галстука, но благодаря отличной акустике церкви его ответы священнику были хорошо слышны, и когда Джо и Эдит повернулись спиной к алтарю и зашагали к выходу, они двигались бодро и с улыбкой на лице. Церемония прошла гладко: у невесты не порвалась подвязка, не было обмороков, приступов кашля, икоты, рыданий, апоплексических ударов, никого из детей не вырвало, ни на кого не упала с подсвечника свеча, органист ни разу не сфальшивил, никто не уронил в проход трость, и не было ни одного протеста социалистов. Как все и надеялись, это была милая свадьба, без всяких помех и беспорядков, обычно вызванных нервозностью, гневом или ликованием. Прием, на который потратили до смешного малую сумму денег, был в самом лучшем вкусе, при том прекрасно обошелся без показной экстравагантности вроде иногородних поваров, составителей букетов и оркестра и скорее походил на большую семейную вечеринку. Место, куда молодые собирались отправиться после приема, хранилось втайне, и когда они отбыли в закрытой коляске, никаких вульгарных попыток преследовать их не было и в помине.

Их повезли на ферму семьи Лобэк, расположенную в десяти милях от города, где дом хозяев стоял в стороне от домика, в котором жила семья нанятого для работ фермера. Поздним утром их должны были отвезти на железнодорожную станцию к поезду на Филадельфию и «Белые серные источники», а пока что загородный дом Лобэков, теплый и уютный, освещенный керосиновыми лампами и свечами, был в их полном распоряжении. С этим домом жених и невеста были прекрасно знакомы, и после того как кучер Лобэков принес в холл их багаж, Эдит и Джо остались совершенно одни.

Он поцеловал ее.

— Жена моя, любовь моя, — сказал Джо.

— Любимый мой, муж мой, — сказала она.

— Ну не мило ли со стороны Лобэков?

— Очень даже мило. Просто не знаю, что бы мы иначе делали.

— Ехать сейчас в ночном поезде было бы ужасно.

— О, для меня это было бы невыносимо, — подхватила Эдит.

— Все прошло просто замечательно, правда? — сказал Джо.

— Надеюсь, что так, мой милый.

— У тебя, наверное, как выражалась тетя Джейн, голова шла кругом.

— Надеюсь, я не перепутала ничьих имен.

— Не перепутала. Ты держалась просто великолепно. Намного лучше меня.

— Что ж… это позади, и теперь мы можем вспоминать об этом до конца своей жизни.

— Счастливейший день моей жизни, — сказал Джо.

— И моей, — сказала Эдит. — Мне… пойти наверх?

— Ты готова? Если тебе хочется, мы можем посидеть тут и немного поговорить.

— Нет, мой милый. Мне хочется начать нашу совместную жизнь.

— Хорошо.

— Позвать тебя?

— Позови.

— Я выключу свет, и ты войдешь?

— Да, моя милая, — сказал он.

— Но ты… я чуть не забыла. Милый мой, а что ты будешь сейчас делать?

— Давай поднимемся наверх вместе и там посмотрим.

Они поднялись по лестнице и подошли к спальной комнате супругов Лобэк. Кровать была расстелена.

— Ты можешь переодеться в соседней комнате, — сказала Эдит.

— А потом, когда я увижу, что свет потушен, я могу войти?

— Да. Я постараюсь поторопиться.

Прошло минут пятнадцать. Джо успел уже переодеться в пижаму и накинуть сверху массивный халат. Когда он увидел, что свет погас, он постучал в дверь, и Эдит сказала: «Входи». В темноте он подошел к кровати и, сбросив халат, положил его на стул. Она лежала, укрывшись одеялом. Они поцеловались и обнялись. Он раздвинул коленом ей ноги, и она издала нечто вроде стона.

— Хочешь, чтобы я остановился? — спросил он.

— Нет! — воскликнула она.

Он дотронулся до ее груди, и она задрала вверх ночную рубашку.

— Сделай это, сделай, — требовала она. — Скорее!

Но Эдит никак не давалась ему: она уже вошла в ритм и не могла остановиться.

— Ради Бога! — стонала она. — Ради Бога!

— Я пытаюсь, милая.

— Сделай же это наконец! — сердито выкрикнула она.

В тот момент, когда он вошел в нее, она испытала оргазм и громко вскрикнула, и Джо мгновенно испытал его тоже. Но Эдит уже хотела его снова, однако, поняв, что это невозможно, она понемногу успокоилась, а он, лежа рядом с ней, гладил ее по голове и целовал в щеку.

— Я этого ждала всю свою жизнь, — сказала она.

— Разве это не произошло?

— Но не то, что ты думаешь.

— Я думал, что именно то.

— Не совсем. Я у тебя первая?

— Да.

— Я на это надеялась. Я это знала. И ты никогда никому больше не будешь принадлежать?

— Никому.

— И тебе никто не будет нужен. Разве что ты сочтешь, что я слишком пылкая. Тебе бы больше понравилось, если б я была холодной? Оттого что я стеснительная, ты думал, что я холодная?

— Боже, я вовсе не хочу, чтобы ты была холодной.

— О Боже мой… — проговорила она.

— Что?

— Это все же случилось. То, о чем ты думал. Боже мой. Я думала, что, когда не больно, то… но это произошло. Теперь ты должен на мне жениться.

Он рассмеялся.

— Я совсем не такая, как ты думал?

— Не знаю, что и сказать. Я думал лишь о том, что я тебя люблю.

— Я, Джо, тоже тебя люблю, — сказала она.

— Мы должны любить друг друга до конца своей жизни, — проговорил он.

Джо положил ей голову на грудь, и не успела Эдит осознать, что произошло, как он мгновенно уснул.

— Джо, ты спишь?

Он не ответил. Но его ответом было мерное дыхание.

— Ты принадлежишь мне, — сказала она. — Наконец-то.

Но он спал, и даже теперь, сияя от радости победы, она чувствовала, что ее мучают вопросы и сомнения. Он дал ей полностью им овладеть, и теперь он был совсем другим человеком, не тем, кого она знала прежде. Он предстал перед ней таким, каким его, разумеется, никто еще не знал. Но того, чем она сейчас владела, было для нее недостаточно, в этом не было завершенности. Он спал, отдалившись от нее, и зажженный ими огонь погас. И тогда она начала понимать, что овладеть им полностью будет непросто: зря она ожидала, что это случится быстро и легко. Возможно, она завладеет им ничуть не менее полно, чем кто-либо прежде, и с годами будет овладевать все больше и больше, но она начинала понимать, что хочет такого овладения, о возможности которого она и не подозревала. Раньше ее наивные желания были совсем просты: свадебная церемония, скрепление брака физической близостью. Теперь же, когда его голова покоилась у нее на груди, она осознала, что ее желание владеть им не так-то легко будет удовлетворить, если ее цель вообще достижима. Это была не любовь — скорее всего к любви это не имело никакого отношения, — но это желание было таким же сильным, как любовь или ненависть. Овладение этим человеком станет смыслом ее жизни. Ему придется стать не только ее частицей, но и чем-то большим: он станет важнее ребенка, которого она выносит и родит, важнее близких друзей, важнее всего насущного в жизни. Он будет жить так, словно она накрыла его мешком, и его возможность дышать и существовать будут зависеть исключительно от нее. И на это овладение уйдет целая вечность, и оно станет недостижимой целью, потому что стоит его прекратить, и оно останется незавершенным, а владение, которого жаждала Эдит, должно было стать постоянным, непрерывным и вечным.

И вот сейчас, лежа рядом с ним и наслаждаясь ощущениями своего тела, Эдит начинала понимать, что может владеть своим мужем с помощью его тела и тех осязаемых удовольствий, которые она ощущала и нутром, и кожей, и прикосновением к его коже, и таким удовольствиям не будет числа. Но и само время станет участником того, чего ей хотелось не меньше прикосновений и поцелуев. И Эдит, хотя поначалу была этим весьма недовольна, теперь радовалась тому, что он так быстро уснул. Сон вернет ему силы для этих осязаемых удовольствий, которыми она планировала наслаждаться. И то, что Джо с такой легкостью уснул, говорило о том, что он человек простой и что она сможет владеть им почти так, как ей хочется. Она не сможет им владеть в точности как ей хочется, хотя бы потому, что вечность недостижима, но пока она жива, она будет владеть им почти полностью. И этот спящий рядом с ней простой человек ни в чем не будет ей перечить. Поначалу мысль о грандиозности этого обладания Эдит несколько испугала, но она положила руку ему на щеку, а потом провела рукой от щеки к своей груди и вдруг поняла, что будущее принесет ей радость. Она даст ему все, чего он пожелает, и научит его желать намного большего, научит желать того, что ему не приходит и в голову, потому что все, чего ему хочется, ничтожно в сравнении с тем, что она от него будет брать.

Эдит лежала и думала о своих приятелях, об известных ей браках и о том, что составляет супружескую жизнь: общее жилье, его тепло, еда, одежда; зачатие, вынашивание и воспитание детей; денежные проблемы и отношения вне семьи, совместимость и несовместимость; заказ на дом еды и выбор занавесок, ссоры, разрывы и воссоединения; влияние на семью общественного мнения; споры о том, кого приглашать в гости, а кого нет, и о том, в какие школы отправлять детей, и стоит ли на Пасху надевать пасхальный капор. Эдит улыбнулась. Со всеми этими несущественными проблемами, сиюминутными желаниями и стремлениями было так легко справиться. Эдит теперь ощущала в себе величие — не просто чувство собственного превосходства, а величие. Уже само желание овладеть человеческим существом и то, чего она достигла с Джо, требовали величия. И никому об этом не расскажешь, потому что никто этого никогда не поймет. Эта идея принадлежала ей самой, и она смирилась с ее неизбежной незавершенностью, но осознание своего величия и того, что ей предстоит жизнь с великой целью, уже порождали в ней ни с чем не сравнимую безмятежность. Эдит вдруг подумала об измене, и от одной мысли о ней она беззвучно рассмеялась: желание растрачивать время на других мужчин — полная глупость и признание своей неполноценности; и вообще к чему оно, когда обладание одним человеком станет для нее пленительной страстью! И разве важно, что полное обладание недостижимо? У нее в жизни теперь есть цель.

Наконец наступило время, когда свадьба Джо Чапина и Эдит Стоукс стала частью истории светской жизни Гиббсвилля. Город этот получал истинное удовольствие от разговоров о свадьбах и похоронах, ассамблеях и редких преступлениях избранных жителей Гиббсвилля. Ассамблеи проходили два раза в году и служили пищей для разговоров на несколько последующих месяцев; похороны случались чаще, чем ассамблеи; преступления с участием видных жителей города случались настолько редко, что эту непривычную тему обсуждать непосвященным было весьма непросто. Свадьба любой подобного рода пары всякий раз обсуждалась определенным образом: обсуждался список гостей, поведение гостей, одежда женщин (одежда мужчин обсуждалась лишь в том случае, если кто-то являлся в чем-то нелепом и несообразном событию), свадебные подарки и удачная или неудачная погода. Подробности свадьбы оставались стоящей темой бесед до тех пор, пока не становилось известно, что счастливая новобрачная ожидает ребенка, и именно в эту минуту свадьба определялась на свое законное место в истории светской жизни города. Эту тему можно было, конечно, возобновить, но уже с некоторой долей риска, поскольку тема эта переставала кого-либо занимать с той самой минуты, как новобрачная шепнула на ушко кузинам о своем деликатном положении.

Однако первая беременность тоже была в своем роде общественным событием, поскольку предоставляла обществу тему для разговоров. Начинались рассуждения о том, какого пола будет ребенок; с ходу проводился статистический анализ, основанный на данных о рождаемости сыновей в семье новобрачной и рождаемости дочерей в семье новобрачного. Никоим образом не признавалось, что пол ребенка можно определить в самом начале беременности. Как только набухший живот счастливицы становился заметен всем и каждому, тут же начинались догадки о том, насколько высоко в нем располагался младенец, так как по этому жизненно важному признаку — а именно местоположению младенца в животе беременной — опытные матери и наблюдательные девственницы определяли будущий пол ребенка.

В компании женщин — если только речь шла не о двух близких подругах — никогда не обсуждался акт, который привел к беременности, однако это была единственная стадия, не подлежащая обсуждению, разумеется, при том что беседа велась в приличных иносказательных выражениях. То и дело поднимался вопрос об объеме бедер Эдит, регулярности и болезненности ее менструаций, даже о размере ее бюста. Самые бурные — правда, не высказываемые вслух — надежды возлагались на то, что родится мальчик, а если вдруг родится девочка, то она будет похожа на отца. Внешний вид мальчика не имел значения, но чтобы девочка походила на Эдит… Поразительно, что все об этом думали, но никто не высказывался вслух.

На улице Северная Фредерик в доме номер 10 признавали, что может родиться и девочка, но признавали это только потому, что были людьми богобоязненными. Если Бог с его безграничной мудростью счел целесообразным рождение девочки, у него наверняка были на то причины; со Всевышним не спорят, и его решения не подвергают сомнению. Однако практически все настраивались на то, что это не более чем вероятность и скорее всего этого не случится. Бен Чапин утверждал — в виде шутливого предупреждения, — что девочки, в конце концов, рождаются каждый день, но в гостиной и на задней лестнице его незатейливую уловку считали пренебрежением к общепринятой примете. И будущая мать, и будущая бабушка — обе пребывали в состоянии домовитого блаженства, о котором Эдит даже не мечтала и которое наступило ровно в ту минуту, когда Джо было разрешено объявить о грядущем событии. Всю свою жизнь Эдит должна была сама стелить свою постель и сама убирать свою комнату; ее мать позаботилась о том, чтобы она научилась шить и готовить, в то время как отец позаботился, чтобы она научилась чистить и правильно запрягать лошадей. Теперь же, в эти месяцы ожидания, Шарлотт Чапин, опекая Эдит, настолько освободила ее от забот, что доктор Инглиш велел ей, чтобы избавиться от последовавших запоров, каждый день отправляться на короткие прогулки. А Эдит, с детства ненавидевшая все то, что ее дома заставляли делать, охотно принимала благосклонность Шарлотт. И обе женщины были довольны таким положением вещей, так как понимали, что за ним не стоят никакие личные чувства, насколько такое, конечно, было возможно, учитывая то, что одна из них ждала ребенка. Эдит не противилась ни предложениям Шарлотт, ни установленным ею правилам и порядку в доме. Все правила устанавливались с учетом комфорта Эдит, и потому подчиняться им не составляло никакого труда, а поскольку Эдит знала, что ее свекровь главным образом заботится о своем будущем внуке, ей вовсе не требовалось, чтобы в установление этих правил вкладывалось больше теплоты или личной симпатии.

Шарлотт была слишком умна, чтобы позволить Эдит догадаться об истинном положении вещей, а именно о том, что для нее невестка была в основном инкубатором. При том что Шарлотт была христианкой, убеждения католической церкви ей были весьма далеки, и тем не менее она свято верила в то, что, если во время родов приходится выбирать между жизнью матери и ребенка, мать должна умереть, а ребенок выжить. Беременность невестки постепенно и незаметно сказалась и на отношении Шарлотт к сыну, но поскольку Джо, похоже, не заметил этих перемен, Шарлотт, осознав их, не испугалась, что они могут отразиться на его любви к ней. Если бы она сочла вероятным, что он больше не будет ее любить как прежде, то отвергла бы младенца и восстановила первенство сына. Но Джо вел себя так, словно его будущее дитя было первым зачатым на Земле ребенком, и его заботливость о жене проявлялась в смеси почтения и платонической любви, в которых не было и капли той страсти, что привела к ее нынешнему состоянию. Каждый день он приходил с работы домой на ленч, по вечерам до девяти часов читал книги жене (и Шарлотт), а потом, следуя на ступень позади Эдит, сопровождал ее по лестнице в спальню. В их комнате появилась вторая кровать, и Джо спал на ней в течение всей беременности жены, потому что ни ему, ни Эдит не пришло в голову посоветоваться об этом с врачом. Оба они почти сразу забыли, что никто из них этой второй кровати не заказывал; она появилась в их комнате без каких-либо объяснений со стороны Шарлотт, и они восприняли эту кровать как свидетельство ее практичной деликатности.

О предстоящем рождении ребенка в доме всегда кто-то помнил, и этим кем-то не всегда была Эдит. К середине срока беременности роскошь беззаботной жизни приобрела монотонность, но у Эдит не возникало соблазна отказаться от комфорта и жаловаться, так как она радовалась каждому знаку внимания и сиюминутному удовольствию, которое оно доставляло. Однако Эдит была молодой крепкой женщиной, которую теперь чрезмерно оберегали от самых простых жизненных забот, а также от дождливой погоды, малейшего переутомления, жирной пищи, запаха табака, обычного домашнего шума и даже от сравнительно небольшого числа ее гиббсвилльских приятельниц. Шарлотт поощряла Эдит принимать их парами, и никогда не приглашать поодиночке, основываясь на теории о том, что одиночная посетительница способна болтать часами, а компания из трех не располагала к такой близости и таким нескончаемым визитам, как компания из двух. В подобных визитах, по словам Шарлотт, если только они не изнуряли, не было ничего дурного, правда, она ни разу не спросила Эдит, какой продолжительности визит та считает изнурительным. Если визит приятельниц длился дольше пятнадцати минут, то почти наверняка прерывался появлением Шарлотт, беспристрастно объявлявшей, что «нам пора отдохнуть». Ненастойчивые протесты Эдит воспринимались приятельницами как простая вежливость, и они тут же удалялись. Таким образом, Эдит почти не виделась ни с кем, кроме членов семьи Чапин и их прислуги. А слуги тоже постоянно напоминали Эдит, что она ждет ребенка — ребенка Чапиных. Несмотря на то что Эдит была физически крепче любого из слуг, по наставлению Шарлотт слугам было строго предписано не позволять Эдит поднимать никаких тяжестей и во избежание падения на лестнице всегда следовать за ней по ступеням. При таком режиме Эдит настолько располнела, что ее формы теперь можно было назвать не иначе, как пышными. Однажды вечером, когда Эдит вышла из ванной комнаты, Джо при виде ее улыбнулся и заметил:

— Милая, тебя, как женщины, стало очень много.

— Я не уверена, что твое замечание доставило мне удовольствие, — сказала Эдит.

— А мне хотелось, чтобы доставило, — сказал Джо.

— Не важно, чего тебе хотелось. Я не хочу быть толстой. Я терпеть не могу быть толстой.

— Милая, я не назвал тебя толстой.

— Тебе и не надо было называть меня толстой. Я и так знаю, что толстая. Чем я целые дни занимаюсь? Я только и делаю, что наблюдаю, как толстею.

— Милая, я только хотел сказать, что твоя фигура… что у тебя очень желанный вид.

Эдит легла в постель, и Джо подошел заправить ей одеяло.

— Ляг рядом со мной, — сказала она.

— Ты думаешь, это можно? Наверное, мне лучше этого не делать, — сказал он.

Поначалу они легонько ласкали друг друга, гладили друг другу руки, целовали в щеку, однако так долго продолжаться не могло. Джо встал с кровати, но Эдит схватила его за руку.

— Ты не смеешь так меня оставлять, — сказала она.

— Но нам нельзя этого делать, — сказал он.

— Дурачок, разве ты можешь меня так оставить?

Она никогда прежде не была такой несдержанной и такой требовательной. Когда они кончили, она лежала с закрытыми глазами, и на губах ее блуждала довольная улыбка.

— Эдит, любимая, мне так за себя стыдно, — сказал Джо.

Она ничего ему не ответила, делая вид, что не слышит его.

— Обещаю тебе, больше это не повторится, — сказал он.

Она открыла глаза и улыбнулась.

— Лежи рядом со мной, — сказала она.

— Я не могу. Ты же знаешь, что может случиться.

— Что именно?

— Это может отразиться на ребенке. Я могу навредить тебе. Возможно, я уже навредил.

— Ничего не случится. Я в полном порядке. И ребенок тоже.

— Я должен буду поговорить об этом с врачом.

— Даже не смей. Другие женщины во время беременности предаются любви.

— Потому что мужья о них не думают.

— Ну и что с того? Ты считаешь, шахтеры или подобные им люди во время беременности своих жен не спят с ними? А у них рождаются сотни детей.

— Но мы с тобой не шахтеры и не подобные им люди. Я обязан быть джентльменом. Мне за себя стыдно, и если что-то случится, я буду в этом виноват.

— Но никто не узнает, что это твоя вина.

— Но я-то об этом буду знать, — сказал Джо.

— Но никто больше знать не будет, так что прекрати волноваться.

— Я буду волноваться до тех пор, пока не родится ребенок и я не удостоверюсь, что с тобой все в порядке, — сказал он.

— О, прекрати эти разговоры. Ты не так уж отличаешься от остальных, и я хотела этого месяцами. И буду хотеть. Господи, никто ни на минуту не дает мне забыть об этой частице моего существа. Твоя мать, слуги, ты. А я постоянно думаю о себе и о тебе. Все стараются заставить меня думать о прекрасном и возвышенном… а я, уверяю тебя, думаю совсем о другом.

— Это очень трудное время.

— Ты обо всем этом понятия не имеешь, так что перестань повторять то, что говорят другие.

— Спокойной ночи, милая, — сказал он и поцеловал ее в лоб.

— Спокойной ночи, — отозвалась она.

Эдит слышала, как он улегся в постель, как зашуршали простыни, пока он укладывался поудобнее. Она не видела часов и потому не знала точно, но была уверена, что не прошло и нескольких минут, как он уже крепко спал. А она еще долго-долго слушала, как на здании суда раз за разом били часы.

И так повторялось множество дней и ночей до самого рождения ребенка. Эдит жила теперь не по грегорианскому календарю, а по лунному, в котором и сама довольно часто путалась. Часовые механизмы больше не играли в ее жизни никакой роли: на площадке второго этажа стояли «дедушкины часы», в гостиной — «бабушкины часы», в комнате Эдит — часы банджо, в кухне — часы с кукушкой, и все они били каждые полчаса, но Эдит понятия не имела, какое они указывают время, и ее это ничуть не тревожило. Отвыкнув что-либо делать, она почти всегда ходила сонная или полусонная. Но когда стало приближаться время родов, месяцы побежали быстро, а потом счет пошел на часы и минуты.

Первые болевые ощущения начались у Эдит ранним вечером, однако доктор Инглиш пришел посмотреть ее после полудня и ничего нового ей не сообщил. Пытаясь успокоить ее, он сказал:

— Я полагаю, что можно со всей уверенностью заявить: у вас родится младенец.

— Когда?

— Если бы вы были той самой моей пациенткой, что живет возле сталелитейного завода, я мог бы предсказать с точностью до минут, когда начнутся роды и сколько времени продлятся. У нее уже девять детей и вот-вот появится десятый. Ей на самом деле я больше не нужен. Но в случае с первенцем я лучше воздержусь от прогнозов. Я ведь, знаете, настроен принимать всех ваших младенцев, так что мне не хочется гадать и ошибиться в сроках с вашим первым.

— Всех моих младенцев?

— Ну да. Вы, Эдит, сейчас, возможно, об этом не думаете, но нам с вами предстоит часто встречаться — по вопросам профессионального порядка. Вам захочется их иметь. О, я знаю, хлопот с ними не оберешься. Джулиан, например, ребенок слишком живой и подвижный, но мальчик неплохой. Дай нам волю, у него были бы и сестры, и братья, но в жизни не всегда удается получить то, что хочется. Теперь же я вас оставляю на попечение многоопытной мисс Мак-Иленни, а сам скорее всего загляну к вам завтра утром.

Доктор был намного ближе к истине, чем думал. Когда раздался телефонный звонок, он крепко спал, однако к тому времени как Гарри подкатил к его дому на хозяйском «пирс-эрроу», он хоть и не успел побриться, но уже одетым встретил его в дверях.

— Ох и тяжелая эта докторская работа, сэр. Три часа ночи, и такое, думаю, не впервой.

— Да, Гарри, не впервой.

— Мэри вам сварила кофе.

— Это хорошо.

В доме номер 10 на Северной Фредерик никто не спал, и впервые за три года парадом командовала не Шарлотт Чапин. Командовал парадом совсем другой человек. Шарлотт доверяла доктору Инглишу ничуть не больше, чем любому другому доктору или любому другому мужчине, но доктора привыкли командовать и привыкли к тому, что их слушаются, и эти два взаимосвязанных факта придают начальственный вид даже тем из них, кому по натуре не свойственна властность. Подобная манера, даже приобретенная, порождает самоуважение и уверенность в себе, однако Уильяму Инглишу приобретать эту манеру было ни к чему — она у него была врожденная.

— Теперь, если вы не возражаете, я попрошу всех, кроме мисс Мак-Иленни и Мариан, подождать внизу, — с площадки второго этажа, провозгласил доктор.

— Мариан? — переспросила Шарлотт.

— Да, Мариан. Я полагаю, вы уже не успеете привезти сюда мать Эдит, чтобы она повидала свою дочь первая, но… ничего страшного. А теперь, если вы не возражаете, пожалуйста, удалитесь. Спуститесь, пожалуйста, вниз.

Сидя в спальне Бена Чапина, доктор выпил чашку кофе и выкурил сигару. Время от времени он заглядывал к Эдит, пока к нему не явилась Мариан.

— Сестра Мак-Иленни…

— Раньше, чем я ожидал. Спасибо, Мариан. Посидите, пожалуйста, в коридоре, чтобы мы могли позвать вас, если вы нам понадобитесь.

Доктор зашел к Эдит: на лбу ее уже выступила испарина. И тогда медсестра Мак-Иленни впервые велела ей тужиться. Начались роды. Через два часа они приложили к ее лицу алюминиевую маску, накапали на марлю хлороформ, и после последнего невыносимо болезненного усилия Эдит погрузилась в глубокий сон.

— Скажите Мариан, чтобы она оповестила их о том, что родилась дочь, — сказал доктор Инглиш. — Или, вернее, внучка.

Мариан на цыпочках спустилась в гостиную. Отец и дед, так и не переодевшись в домашнюю одежду, ждали вестей; бабушка же сидела в фланелевой ночной рубашке, стеганом халате, носках и тапочках. Мариан быстрым взглядом обвела всех присутствующих и по долголетней привычке доложила Шарлотт:

— Девочка, мэм. Чудесная девочка.

— Ты ее видела? — спросила Шарлотт.

— Нет, мэм.

— Как себя чувствует моя жена? — спросил Джо.

— Мирно спит, мистер Джо. Мирно спит.

— Действительно спит, а не… что-то другое? — сказал Джо.

— Действительно спит, сэр.

— А сколько весит младенец? — спросил Бен Чапин.

— Мне, сэр, не сказали, — ответила Мариан.

— Что именно вам сказали, Мариан? И пожалуйста, без ваших приукрашиваний, — проговорила Шарлотт.

— Мне сказали, что у миссис Джозеф Чапин родилась симпатичная девочка…

— Кто это сказал? Кто сказал «симпатичная»? — спросила Шарлотт.

— Мисс Мак-Иленни, медсестра Мак-Иленни, — ответила Мариан.

— Вы не говорили с доктором Инглишем? — спросила Шарлотт.

— Но он, мэм, был в комнате, когда сестра Мак-Иленни вышла в коридор.

— И вам велели передать нам?.. — спросила Шарлотт.

— Что родилась красивая… я хочу сказать, симпатичная девочка, а миссис Чапин, сэр, мирно спала. Мистер Джо, она мирно спала.

— Спасибо, Мариан, — сказал Джо.

— Это не все, — сказала Шарлотт. — Мариан, поднимитесь наверх и узнайте, когда мы можем увидеть ребенка… и миссис Чапин.

— Билли Инглиш, я уверен, нам скажет, — вставил Бен Чапин.

— Но у него это может вылететь из головы, — сказала Шарлотт. — Мариан, сделайте, как я велела.

— Иду, мэм, — сказала Мариан и устремилась вверх по лестнице.

— Поздравляю тебя, сын, — сказал Бен, пожимая Джо руку. — Теперь ты принадлежишь к великому братству отцов. Добро пожаловать!

— Сынок мой, — сказала Шарлотт, целуя Джо, который наклонился к ней для поздравления. — Я уверена, все будет в порядке, и тебе не о чем волноваться, хотя я считаю, что Уильям Инглиш мог бы и сам сообщить нам эту новость.

— Может быть, выпьем по бокалу шампанского? — предложил Бен.

— Нет, мы пить не будем, — сказала Шарлотт. — Пять часов утра не время распивать шампанское.

— Но это и не время рожать младенцев, — сказал Бен. — Однако ты ничего по этому поводу не возразила, так что не надо возражать и против шампанского.

— Отец, давай сейчас не будем, — сказал Джо. — Давай подождем.

— У меня нет никаких дурных предчувствий ни по поводу малышки, ни по поводу Эдит. Если были бы какие-то осложнения, Билли Инглиш позвал бы тебя — не нас, а тебя. Но он не послал за тобой, а послал Мариан оповестить нас всех. Я сейчас выпью бокал шампанского за свою внучку и разобью его вдребезги о камин. Я, черт подери, не попаду к ней на свадьбу, но пока что, сейчас, я еще здесь.

И он зашагал в буфетную, где хранился ящик с шампанским.

— Здравствуй, Гарри! — удивленно приветствовал Бен сидевшего за кухонным столом слугу. — Родилась девочка. А что у вас в чашке — чай или виски?

— Должен признаться, сэр, это виски.

— Гарри, накрошите, пожалуйста, немного льда. Мы сейчас разопьем бутылку шампанского — миссис Чапин, мистер Джо и я. Принесите три лучших бокала миссис Чапин и чашу со льдом. Принесите их в гостиную, а я открою бутылку.

— Можно вас поздравить, сэр?

— Можно, конечно, можно. Спасибо, Гарри.

— Пока еще, сэр, наверное, рано об этом говорить, но на кого она похожа? — спросил Гарри.

— Я еще ее не видел. Но она такая, какая есть, она есть, и хотя я ее не видел, мне ее внешность уже нравится.

— Согласен, сэр, — сказал Гарри и поднял свою чашку. — За новую мисс Чапин! За единственную мисс Чапин, верно, сэр?

— Правильно, — подтвердил Бен.

Бен вернулся в гостиную. Джо сидел на диване рядом с матерью.

— Ну, какие-нибудь новости? — спросил Бен.

— Пока нет, — ответил Джо.

— Как вы думаете, мне удастся убедить вас двоих, что случившееся не повод для тоскливого вида, а повод для празднования? — сказал Бен.

— Тебе-то забыть это легко, — сказала Шарлотт.

— Как ты смеешь! — воскликнул Бен.

— Отец, прошу тебя, — вмешался Джо.

— Иди наверх повидать жену и ребенка, — сказал Бен. — Сделай, как я тебе велю.

— Я лучше подожду, пока…

— Ты услышал меня? — спросил Бен.

Джо поднялся и вышел из комнаты, а когда он удалился Бен встал перед женой.

— Так ты забивала ему голову всеми этими ужасами?

— Я не хочу тебя слушать, — сказала Шарлотт.

— Я знаю, чего ты добиваешься, и ты знаешь, что мне это известно.

— Если б ты себя только видел.

— Зато я прекрасно вижу тебя.

— А я вижу тебя. У тебя такой вид, будто тебя вот-вот хватит апоплексический удар. И если это так, очень жаль. Очень жаль.

— Тебе бы, Шарлотт, этого хотелось, но это не так. Я совершенно здоров и собираюсь в таком состоянии и пребывать, чтобы увидеть, как мой сын становится мужчиной.

— Мужчиной в твоем представлении.

— Точно, — подтвердил Бен. — Теперь он отец, и ты увидишь, как он будет становиться мужем. Он еще им не стал, но станет. И ты теперь возненавидишь этого маленького человечка. Эта девочка теперь твоя соперница.

— Но ты моим соперником никогда не был, — сказала Шарлотт. — Волноваться о тебе у меня не было никакой нужды.

— О, с этим я согласен. Ты руководишь его жизнью, ты завоевала его любовь и уважение. Но наблюдать, как все это теперь перейдет к крохотной девочке, будет для меня большим удовлетворением. И с этим ты, милая Шарлотт, ничего не сможешь поделать.

— Посмотрим, — сказала Шарлотт. — Или, вернее, я посмотрю. Как ты сам выразился, до ее свадьбы тебе не дожить, а за это время многое может случиться.

В комнату, с подносом в руках, вошел Гарри.

— Поздравляю, мэм.

— Спасибо, Гарри.

Гарри вышел из комнаты, а Бен взял бутылку, снял фольгу и проволочку и принялся за пробку. И вдруг он повернулся, уронил бутылку и упал на диван. Шарлотт отскочила в сторону и изумленно уставилась на него. Глаза у Бена были закрыты, он тяжело дышал, щеки его раздувались, губы дрожали.

— Бен! — резко прошептала она. — Бен!

Ответа не последовало.

— Бен Чапин, — снова прошептала она.

То, что он жив, было и видно, и слышно. Полусидя-полулежа на диване, он казался спящим — каким она часто видела мужа в его кресле, — но то, что он резко упал и мгновенно уснул, явно указывало на апоплексический удар. Она позвонила в звонок, и Гарри тут же отозвался. Ни о чем не расспрашивая Шарлотт, он сразу подошел к Бену.

— Удар? — спросил он.

— Зовите доктора Инглиша.

Доктор Инглиш спустился вниз в рубашке с засученными рукавами. Он осмотрел Бена и с помощью Гарри уложил его поудобнее на диване. Потом повернулся к Шарлотт.

— У него апоплексический удар. Его нельзя трогать. И мне нужен лед.

— Сэр, в этой чаше есть лед, — сказал Гарри.

— До чего же кстати, — сказал Инглиш. — Когда он упал? Только что?

— Да, — ответила Шарлотт. — Мы разговаривали, а потом Гарри принес шампанское. Бен открывал бутылку, но вдруг упал, почти рядом со мной. Что нам теперь делать?

— Сейчас пусть поспит. Я дам ему лекарство. Гарри, поднимитесь наверх и принесите мой чемоданчик — маленький черный, с отделениями для бутылочек с лекарствами. Принесите его немедленно и не отвечайте ни на какие расспросы. Миссис Чапин, я думаю, вам лучше уйти в свою комнату.

Гарри отправился наверх.

— Я так не считаю, — сказала Шарлотт.

— А я так считаю.

— Я в полном порядке, — сказала Шарлотт.

— Я это знаю, — сказал Инглиш. — Я не это имел в виду. И если вам не хочется быть одной, возьмите с собой Мариан, только не сына.

— Что вы этим хотите сказать?

— Миссис Чапин, будьте добры, сделайте то, что я прошу, — сказал Инглиш. — Как только откроется регистратура, я приведу сюда квалифицированную медсестру. Вы понимаете, что теперь в вашем доме будут жить две квалифицированные медсестры?

— Да, я понимаю, — сказала Шарлотт.

— Значит, мы оба это понимаем, — сказал Инглиш. — Взаимное понимание, и больше ничего обсуждать не надо.

Шарлотт криво усмехнулась.

— Я считаю, Билли Инглиш, что вы ведете себя дерзко.

— Возможно. Билли Инглиш, возможно, и ведет себя дерзко, но перед вами, миссис Чапин, сейчас доктор Инглиш, и я считаю, что это вы ведете себя дерзко.

— Прошу прощения, но мне надо уйти, — сказала Шарлотт и вышла из комнаты.

Присутствие в доме номер 10 на Северной Фредерик двух беспомощных существ и двух профессиональных помощниц внесло в жизнь семьи и в ведение хозяйства существенные перемены.

— Как ни ступлю на лестницу, так обязательно с кем-нибудь столкнусь, — заметил Джо своей жене.

— Что ж, у нас в доме бок об бок существуют жизнь и смерть. Вроде как в маленькой больнице.

— Мне она не кажется такой уж маленькой, — сказал Джо. — Я ходил к Билли Инглишу.

— И что же он сказал?

— Я ходил к нему поговорить об отце.

— Я так и подумала, — сказала Эдит.

— Билли считает, что этот удар у отца не первый. Отец тебе ничего об этом не рассказывал?

— Бог мой! Нет, никогда.

— Я подумал, может быть, отец тебе что-то рассказывал. Вы с ним, по-моему, в последнее время сблизились, — сказал Джо.

— В основном потому, что я ждала Энн. Он был ко мне необычайно внимателен, только и всего.

— Мне он об ударе ничего не говорил.

— И я не думаю, что он хоть что-нибудь сказал твоей матери, — заметила Эдит.

— Нет, я ее не спрашивал, но я тоже не думаю, что он сказал ей об этом, — согласился Джо.

— Но если у него прежде был удар, кто-то ведь должен был об этом знать?

— Не обязательно. Удар мог быть совсем легким, и, возможно, отец о нем и сам не знал. По крайней мере он мог не догадаться, что это был удар.

— Ты о нем тревожишься?

— Тревожусь ли я о нем? Боюсь, что не настолько, насколько следует.

— А следует?

— Думаю, что да.

— Почему? — спросила Эдит. — Билли Инглиш сказал тебе что-то тревожное?

— Дело не только в том, что он мне сказал, но и в том, чего он не сказал.

— Чего же, по-твоему, он тебе не сказал?

— Ну… мне кажется, он пытался сказать, что у отца было уже два удара и что третьего ему не пережить.

— Но он не сказал тебе этого напрямую?

— Нет, не напрямую. Когда дело доходит до определенных утверждений, врачи ведут себя как адвокаты. И полагаю, по той же самой причине. Хотят застраховаться. Человека нельзя обвинять в том, чего он не высказал вслух.

— Жаль, что твой отец долго не проживет.

— Это правда, но почему ты об этом заговорила? — спросил Джо.

— Потому что он любит Энн и получает от нее огромное удовольствие.

— И мать тоже ее любит.

— Твоя мать ждет, когда я рожу сына. Твой отец счастлив, что я родила Энн.

— Естественно, матери хочется внука, но я не считаю, что она ждет, когда ты его родишь. Она тебя нежно любит. Я тебе уже об этом говорил.

— Да, ты мне говорил об этом, и не один раз. Но мне кажется, что мы с твоей матерью хорошо понимаем друг друга. Ты нас не понимаешь. Видишь ли, нам — твоей матери и мне — не обязательно любить друг друга.

— Конечно, не обязательно.

— Не обязательно, и мы эту любовь не испытываем. Я — до того как родилась Энн — была для нее твоей женой, и не более того. Теперь я снова всего лишь жена — до тех пор пока не рожу ей внука. Тебе не надо настаивать на том, что мы с твоей матерью любим друг друга. Это одна из твоих иллюзий. У тебя столько всяких иллюзий.

— Да, я верю в определенные вещи. Это действительно так.

— Нет, я говорю об иллюзиях. Все эти годы тебе казалось, что твои мать и отец любят друг друга. А это не так. Они ненавидят друг друга. Почему ты не можешь посмотреть правде в глаза и признать, что они друг друга ненавидят? Я не прожила в этом доме и недели, как поняла это. Я догадывалась об этом и до нашей женитьбы, но после того как прожила здесь неделю, уже твердо это знала.

— У них часто бывают разногласия, и…

— Пожалуйста, не отрицай этого. Именно в этом и беда с твоими представлениями. Ты сам себя обманываешь.

— Иногда лучше себя обманывать.

— О, значит, ты признаешь это.

— Нет, не признаю. В глубине души мать и отец любят друг друга.

— Тебе было бы лучше, если бы ты в этом себе признался.

— Лучше? Если бы я признал, что отец и мать ненавидят друг друга?

— Да.

— Эдит, я порой тебя совершенно не понимаю.

— Я с этим полностью согласна.

— Почему мне будет лучше, если я признаю, что отец и мать ненавидят друг друга?

— Я могу это легко объяснить. Если ты это признаешь, тебе не надо будет все время выискивать признаки их любви. Ты этих признаков не видишь, но продолжаешь их выискивать, потому что не хочешь признать истинного положения вещей. А истинное положение вещей заключается в том, что они друг друга не выносят.

— И почему же мне от этого будет лучше?

— Я же тебе объяснила, — сказала Эдит. — Ты без конца убеждаешь себя, что они любят друг друга, и ищешь тому доказательства, но единственные доказательства, которые ты находишь, — это доказательства того, что они не любят друг друга. И так оно и есть.

— Но ты не объяснила мне, почему мне будет лучше.

— Если бы ты думал, что у тебя на заднем дворе есть запасы золота, и копал бы там землю, копал и копал, а потом специалист сказал бы тебе, что в радиусе тысячи миль нет никакого золота, разве тебе не стало бы лучше оттого, что ты перестал зря тратить свое время?

— Но специалист мог ошибаться.

— Ты хочешь сказать, что я могу ошибаться? — спросила Эдит.

— Да, ты можешь ошибаться.

— Когда ты был маленьким, то верил в Санта-Клауса.

— Лет до пяти, думаю.

— Но теперь ты не веришь?

— Нет.

— Потому что вера в Санта-Клауса — детское представление.

— Может, это и детское представление, но это хорошее представление.

— Для маленьких детей.

— Да, для детей.

— Скажи, Энн нам принес аист?

— Эдит, перестань, — сказал Джо.

— Энн нам принес аист?

— Хочешь, чтобы я ответил «да» или «нет»? Нет.

— Когда мы с тобой предавались любви, твое семя осталось у меня внутри, выросло, и в болезненных родах я родила нам ребенка. А не то чтобы аист, пролетая над Гиббсвиллем, принес младенца на Северную Фредерик, дом номер десять?

— Верно.

— Когда на свет появился ты, тебя принес аист?

— Нет.

— Твои мать и отец предавались любви, и так далее.

— Верно.

— Твоя мать ест три раза в день.

— Да.

— Твой отец ест три раза в день.

— Да.

— Твоя мать ходит в туалет?

— Да. И отец тоже.

— Они пьют воду?

— Да.

— Они дышат воздухом?

— Да.

— Твоя мать к кому-нибудь относится с симпатией?

— Конечно.

— А она кого-нибудь недолюбливает?

— Да.

— А она кого-нибудь ненавидит?

— Хм.

— Пожалуйста, ответь мне. Она кого-нибудь ненавидит?

— Я этого не знаю.

— Как ты считаешь, могла бы она кого-то ненавидеть?

— «Могла» — серьезное слово. Да, наверное, могла бы.

— Могла бы она ненавидеть твоего отца?

— Могла бы, но я не согласен с тем, что она его ненавидит.

— Ты согласен с тем, что она может его ненавидеть и что он может ее ненавидеть? Тебе не надо вникать в причины, почему они ненавидят, просто согласись с тем, что они могут ненавидеть. Если ты впервые в жизни согласишься это признать, то сделаешь первый шаг на пути освобождения от одного из своих заблуждений. Тебе известны судебные дела, в которых муж и жена ненавидели друг друга и даже друг друга убивали. Ты же почему-то считаешь, что с твоими родителями ничего подобного случиться не может.

— Именно так мне хотелось бы думать.

— Ты боишься, что, если о чем-то подумаешь, люди узнают о твоих мыслях. Не бойся, они скорее всего об этом не узнают. Но когда ты обманываешь самого себя, ты это знаешь. Ты будешь успешнее и счастливее, если перестанешь себя обманывать. Я счастливее тебя, потому что не обманываю себя. Я знаю о себе все хорошее и все дурное.

— Я не думаю, что ты счастливее меня, и я не знаю про тебя ничего дурного.

— Возможно, если бы ты знал обо мне дурное, ты был бы менее счастлив.

— В чем же оно заключается?

— Это моя тайна, и я надеюсь, что ты никогда о ней не узнаешь, если, конечно, не приложишь к этому особых стараний.

— А тебе хотелось бы узнать что-нибудь дурное обо мне? — спросил Джо.

— Нет, мне лучше этого не знать.

— Тогда ты тоже занимаешься самообманом.

— Может, да, а может, и нет. Но в мои планы не входит, чтобы ты мне рассказывал о себе дурное.

— Ты предпочитаешь выяснить все сама?

— Возможно. Я всего лишь женщина, так что не жди от меня последовательности.

Плач дочери положил конец их беседе. Детская комната была этажом выше их спальни, и в коридоре они увидели отца Джо, который в ночной рубахе и халате стоял, опираясь на палку, в проеме своей спальни.

— Девочке пора выпить свою рюмочку? — спросил он.

— Пора, — ответила Эдит.

— А тебе, отец, пора сидеть в кресле, — сказал Джо. — Ты же это знаешь.

— Ох уж это кресло, — сказал Бен. — Зайди ко мне, я хочу с тобой поговорить.

— Я повидаю Энн и сразу приду к тебе, — ответил Джо.

Он поднялся по лестнице, и ему дали подержать голодную малышку, пока ее мать готовилась к кормлению.

— Надеюсь, ты не будешь возражать против моих представлений о ней, — сказал Джо.

— Каких именно представлений? — спросила Эдит.

— Детских, я думаю. Я хочу, чтобы она была самой счастливой девочкой на свете.

— И я тоже, — сказала Эдит и протянула руки, чтобы взять ребенка.

— Это еще не все, — продолжал Джо, передавая Эдит ребенка. — Я хочу, чтобы она была счастлива и при этом не думала, что ее отец и мать ненавидят друг друга.

— И я тоже. Ты не возражаешь выйти из комнаты, пока я буду ее кормить?

— Мне нравится смотреть, как ты ее кормишь.

— Я знаю, что тебе нравится, но я себя при этом чувствую неловко. Пойди и поговори с отцом.

Когда Джо открыл дверь в спальню отца, тот закуривал сигару.

— Отец, что это такое? — сказал Джо.

— Мне кажется, сидеть здесь и мечтать о том, чтобы закурить, вреднее самого курения. К тому же что это меняет? Хочешь закурить?

— Нет, спасибо, — ответил Джо.

— Там, куда я отправлюсь, будет столько дыма, что сигарой не насладишься.

— Отец, прекрати.

— А выпить, наверное, для тебя еще слишком рано. Там в шкафу на полке стоит бутылка виски. Налей мне, пожалуйста, полстаканчика. И разбавь водой. Половина наполовину. Эта фраза всегда напоминает мне старую английскую историю. Один парень как-то раз вечером гулял напропалую и добрел до своей любимой таверны, а та — закрыта. Он принялся барабанить в дверь, стучал и стучал, пока наконец хозяин не высунулся в окно. Я прямо вижу этого хозяина: в ночном колпаке, высовывает он голову из окна второго этажа и кричит: «Что тебе нужно в такой поздний час?» А пьяный парень отвечает: «Я хочу половину наполовину». «Сейчас получишь половину наполовину», — сказал хозяин и вылил содержимое ночного горшка парню на голову. «Половина — моей старухи, а половина — моя».

— Вот твой виски, — сказал Джо.

— Я впервые услышал эту историю на третьем курсе в колледже. Наверное, ее и по сей день рассказывают.

— Рассказывают, — подтвердил Джо.

— Старые истории долго не забываются, — сказал Бен. — Так вот, я хочу поговорить с тобой о нескольких вещах. Во-первых, я хочу, чтобы ты выяснил, за сколько можно купить полноценное партнерство в фирме Артура Мак-Генри. Я хочу, чтобы ты узнал об этом как можно скорее — желательно завтра. А когда узнаешь, я выпишу тебе чек.

— Я знаю сколько. Пятнадцать тысяч.

— Всего лишь?

— Да, но я не хочу, отец, чтобы покупал ты. Я хочу купить его сам и расплачиваться за него год за годом.

— Я знаю, что ты хочешь купить его сам, и мне приятно об этом слышать, и я бы дал тебе такую возможность, если бы меня не хватил удар. Но теперь мне хочется, чтобы ты стал партнером фирмы до того, как я умру. Это не такая большая сумма, сынок. Если бы ты решил открыть в бойком месте продуктовый магазинчик, то потратил бы такие деньги еще до его открытия. Но ты не собираешься открывать магазин. Ты становишься партнером в одной из лучших адвокатских фирм восточной части нашего штата. Когда к их имени прибавится наше, лучшей фирмы здесь будет просто не найти.

— Почему ты хочешь, чтобы я стал партнером в другой фирме, а не продолжал дело твоей?

— Тут есть некая тонкость. Я объясню тебе почему. У меня есть друзья, но есть и враги. У Мак-Генри тоже есть и друзья, и враги. Мои враги, которые могут достаться тебе по наследству, возможно, станут обращаться в фирму Мак-Генри, считая, что их делами будет заниматься Артур. И то же самое относится к их врагам. А два молодых человека, не связанных кровными узами, прочнее стоят на ногах, чем один, особенно тот, кто продолжает семейное дело. Есть и другая причина. Здоровая конкуренция между тобой и Артуром будет полезна и тебе, и ему. Дружеское соперничество вам вовсе не повредит — оно будет держать вас в хорошей форме. Свежая кровь у Мак-Генри, и свежая кровь у Чапинов. А сейчас скажу тебе кое-что еще.

— Слушаю тебя, отец, — сказал Джо.

— Лет через пять вы с Артуром добьетесь такого успеха, что вам начнут предлагать партнерство другие фирмы — в Нью-Йорке, в Филадельфии. Не уезжайте отсюда. Здесь вы заработаете больше денег, у вас будет потрясающая фирма, и люди из Нью-Йорка и Филадельфии будут приезжать к вам. Вы не будете работать на них, как младшие партнеры и вообще как партнеры. Вы сами сможете ставить клиентам свои условия. В наших краях ваша фирма станет единственной фирмой, с которой важные люди из Нью-Йорка и Филадельфии захотят иметь дело.

— Хм.

— Многие люди будут задаваться тем же самым вопросом, который задал мне ты. Почему вы с Артуром стали партнерами? Что ж, совершенно очевидно, что ты отлично ладишь с Артуром, а он с тобой. А поскольку вы так хорошо ладите, люди скажут: похоже, что вместе они чувствуют себя еще увереннее, чем по отдельности. Так почему же не иметь дело с двумя прочными фирмами, слившимися в одну? Позднее я, из уважения, поговорю со старшим Мак-Генри, а потом мы выпишем им чек.

— Отец, я просто не знаю, как тебя благодарить.

— Я скажу тебе, Джо, как именно. Стань таким человеком, каким мне всегда хотелось стать, но не удалось. Мне не надо просить тебя не мошенничать, но я надеюсь, что тебе удастся прожить жизнь, не совершая жестоких, низких и подлых поступков. И вот еще что: я написал завещание. Большую часть моего состояния получит твоя мать. Я оставляю тебе сто тысяч долларов и предлагаю тебе вложить их во что-то и забыть о них. Сделай вид, что у тебя их просто нет. Зарабатывай деньги сам и на эти деньги живи. И еще я завещал двадцать пять тысяч Эдит.

— Отец, извини, пожалуйста, но ты проливаешь виски.

За разговором Бен не заметил, что наклонил свой стаканчик и разбавленное водой виски капало теперь на брюссельский ковер.

— «Хочешь иметь, не растрачивай попусту», — сказал Бен. — Не знаю, к чему я это сказал. Это выражение тут совсем некстати. Но, как я уже упомянул, я оставил Эдит двадцать пять тысяч. Я бы хотел оставить что-то и Энн, но у тебя, конечно, родятся и другие дети, и будет несправедливо упомянуть Энн и исключить остальных — тех, которые еще не родились. Так что ты уж за меня о них позаботься. Я знаю, ты это сделаешь.

— Отец, весь этот разговор, все эти сведения…

— Да, сынок?

— Я надеюсь, они не указывают на то, что ты настроен пессимистично. И надеюсь, они не говорят о твоем мрачном настрое. Человек, переживший апоплексический удар, конечно, не полетит играть в теннис, но может прожить еще много лет.

— Да, он может, но этот человек не проживет. Я думаю, Джо, это один из наших последних разговоров, и поскольку мы его уже ведем, я хочу упомянуть еще об одной моей просьбе, которую я не поставил условием в своем завещании, но сейчас тебе выскажу: я надеюсь, ты не оставишь этот дом. Все постепенно переезжают в западную часть города — на Лэнтененго-стрит. И если ты решишь купить недвижимость, покупай ее на Лэнтененго, но не покидай этот дом, пока ты жив. Не продавай его. Не отдавай его в чужие руки. Если ты все же решишь его продать, разрушь его до основания. Я не хочу, чтобы в нем жила какая-то другая семья. Мне это будет нестерпимо. Наша семья построила этот дом, и мне бы не хотелось, чтобы другая семья… жила в этих комнатах, проходила через нашу парадную дверь. Здесь я родился, ты родился, а теперь родилась наша первая внучка. Надеюсь, что и у тебя в этом доме родятся внуки. Я люблю этот дом.

— Я никогда не продам этот дом, или по крайней мере надеюсь, что мне не придется его продавать, — сказал Джо.

— Будь моя воля, я бы попросил, чтоб меня кремировали, чтоб мои останки могли покоиться в этом доме, но, полагаю, в Гиббсвилле такое невозможно. Я ни разу не слышал, чтобы в Гиббсвилле хоть кого-нибудь кремировали. А это настолько разумнее.

— Но слишком жестоко, по-моему. Я не сторонник кремации.

— Не знаю, мне это кажется намного разумнее, — сказал Бен. — Джо, разговорами на такие мрачные темы я тебя подвергаю весьма неприятному испытанию, но у меня есть на то причина. Я открою тебе одну тайну. Я не думаю, что этот удар у меня первый. Я думаю, это был уже второй. Мне кажется, что первый был два года назад. Он был не такой тяжелый, как этот, но все же очень похожий на него, так что не исключено, что это все-таки был удар. Хотя, может, и нет. Это случилось, когда я был в Филадельфии, не помню уж по какому делу. Я вернулся в отель где-то после полудня, зашел в свою комнату и потерял сознание. И лежал так, пока не пришла горничная подготовить ко сну мою постель. Она и позвала врача — врача из этого отеля. Он спросил меня, есть ли у меня врач в Филадельфии, и хотел пригласить его ко мне, но мне не хотелось поднимать шум и я на следующий день вернулся домой. Я никогда об этом не рассказывал ни твоей матери, ни кому-либо другому, но тебе сейчас рассказываю. Возможно, это был легкий удар.

— Судя по всему, это был легкий удар.

— Ну, мог быть. Гостиничный врач именно таким словом его не называл. Может быть, его сбило с толку то, что я был слегка навеселе. Я не был пьян, но выпил прилично. Правда, какое все это сейчас имеет значение? В этот раз у меня был настоящий удар, врач поставил диагноз, и тому подобное. Джо, но разве это, черт побери, жизнь? Я тут сижу и порой думаю: и что мы за нее цепляемся? Но стоит мне вспомнить о нашей Энн, и вопрос тут же исчерпан. Хочу на ее счет дать тебе один последний совет.

— Конечно, отец.

— Балуй ее.

— Ты хотел сказать: не балуй ее.

— Нет, я хотел сказать: балуй ее. Давай ей все, что она попросит, все, что ты сможешь. Эдит, конечно, тебе этого не позволит, но дай ей все, что сможешь. В первую очередь и самое главное — любовь. Захочет пони, дай ей пони. Куклы, платья, игрушки. Маленькой девочке баловство отца не повредит. На самом деле, это ее не испортит. Я знал одну девочку, отец которой никогда ее не баловал. Когда же она выросла, то из-за того, что отец, как выражаются, ее не баловал, она возненавидела мужчин.

— Я не уверен, отец, что могу тебе это пообещать.

— Я не прошу твоего обещания. Я просто тебе посоветовал. Я дам тебе еще один совет, к которому ты тоже не обязан прислушиваться.

— Хорошо.

— Когда у тебя будет сын — а у тебя обязательно будет сын, — не старайся с ним слишком сблизиться. Природой не предусмотрено, чтобы отец и сын были очень близки.

— А мне кажется, что мы с тобой близки.

— Нет, сынок. Нет. Но мы достаточно близки. Мне, может, и хотелось бы, чтобы мы были ближе, но теперь я понимаю: наши отношения как раз такие, как нужно. Не слишком близкие, но и не далекие. Ты отличный парень. Благородный. Никогда не впутываешься ни в какие истории. Ты делаешь честь и матери, и мне, а теперь ты и сам стал отцом. Ты независим от своих родителей, и это хорошо. Я только об одном сожалею, только об одном.

— О чем же, отец?

— Ну, мне очень жаль, что мы так поздно затеяли этот откровенный разговор. Да, не очень-то я последователен. Только что говорил, что отец с сыном не должны быть очень близки, и тут же…

— Отец, я всегда чувствовал, что ты мне очень близок, — сказал Джо.

Бен взял его за руку.

— Знаешь, Джо, я верю, что так оно и было.

Джо был готов к смерти отца, но совершенно не готов к смерти матери. Бен прожил еще несколько месяцев и ушел из жизни, когда Энн не было и года. Как нередко бывает в таких случаях, он попрощался со всеми близкими и сделал все, чтобы его домашние смирились с этим еще не свершившимся фактом, который должен был вот-вот неизбежно свершиться. Бен сидел в своем кресле, курил сигары, потягивал виски, читал газеты, трижды в день съедал свою крохотную порцию еды, приветствовал членов своей семьи и слуг и принимал их ответные приветствия. Старость и смерть нависли над ним, и жизнь его подходила к концу; казалось, что тело его знает об этом и ему страшно. Тело его не сопротивлялось смерти, а поддавалось ей. В голосе, отражавшем работу его ума, все еще чувствовалась сила и мужественность, и если бы в его словах звучал страх, то издаваемые им звуки походили бы на карканье. Но голос его все еще звучал мужественно, в нем не было и капли жалости к себе, в то время как глаза казались лжецами, выражая лишь то, что испытывало его тело. Глаза Бена ослабли и уже не отражали его душу. Эти больные глаза, как и его кожа, больше не выдерживали сражения с болезнью. И однажды ночью Бен скончался.

А то, что умирала Шарлотт, первым заметил Гарри Джексон.

Он видел ее существенно реже, чем другие члены семьи. Гарри носил ливрею и черные краги — в них он облачался, когда брал на себя роль шофера, — и в этой одежде он выходил на люди. Была у него и другая форма — черные брюки, жилет и черная куртка из альпаки, — в которой он обычно открывал дверь гостям. Однако основные его обязанности сосредоточивались в конюшне-гараже, во дворе и в погребе. Гарри не был ни дворецким, ни шофером, ни кучером, ни камердинером. Он был чапинским Гарри, который мог приготовить еду, починить засор в туалете, а мог посадить пионы. Иногда он не видел Шарлотт по пять-шесть дней кряду. По его собственным словам, он старался попадаться ей на глаза как можно реже, а из-за любви к «пирс-эрроу» держался поближе к конюшне, которую он теперь называл гаранюшней. Если бы через час после того, как машина вернулась в гараж, кому-нибудь взбрело в голову провести рукой в белой перчатке под крылом автомобиля, на перчатке не осталось бы ни единого пятнышка. Ко всем шести цилиндрам Гарри относился как к живым людям, и его основным чтением был выпущенный филадельфийской фирмой «Фосс-Хьюз» автомобильный справочник «пирс-эрроу». И радиатор, и теплое пассажирское одеяло, и все прочее в «пирс-эрроу» в любую минуту было готово для инспекции, и нередко, вместо того чтобы уютно расположиться с чашкой чаю на кухне, Гарри располагался в машине. Порой, когда Шарлотт посылала за ним, он просил передать ей, что не может прийти, потому что весь перепачкан машинным маслом, хотя на самом деле это было вовсе не так.

Но стоило вызвать Гарри по делу, благодаря которому он мог взглянуть на малышку Энн, как он мгновенно отмывал руки от настоящего машинного масла, переобувался и шел в дом. Его любовь к девочке возникла при самом ее рождении и была такой стойкой, что поначалу Мариан терялась в догадках, не зная, чем ее объяснить. Но вскоре она поняла, что Гарри самому хочется иметь дочь и никакого другого объяснения его любви просто нет. Для окружающих сам факт был гораздо важнее любого объяснения. Гарри ее любил, вот и все. Он не испытывал никакой особой симпатии к ее матери, а так как был близок по возрасту к Джо, хотя и далек по положению, не питал никаких особенно теплых чувств и к нему тоже. Но стоило Гарри осознать, что Джо испытывает к своей малышке глубокие и искренние чувства, как он тут же решил, что готов эти чувства с ним разделить. Когда Джо начинал рассказывать что-то об Энн, Гарри с улыбкой внимательно следил за выражением его лица и радостью, светившейся в его глазах, и, ни разу не прерывая, выслушивал все до мельчайших подробностей, что тот говорил о дочери. Никто никогда не слышал, чтобы Гарри заявлял о своей любви к девочке. Но никаких заявлений об этом никому и не требовалось.

Ребенка, которому не было и года, казалось, невозможно было в чем-то обвинить. Но однажды Гарри оказался свидетелем разговора, в котором Шарлотт совершила ошибку — обвинила в своей усталости маленькую Энн. Это случилось вскоре после похорон Бена. К Шарлотт в гости пришла Бесс Мак-Генри, которая по своей доброте и глупости принялась расхваливать Шарлотт за то, что та прекрасно перенесла тяжкое испытание.

— Я не хочу, чтобы вы заблуждались, Бесс, — сказала Шарлотт. — Вам вовсе не следует пребывать в этом заблуждении. Если бы только в эти последние месяцы я могла вырваться из дома от своего инвалида-мужа и орущего младенца, я бы обязательно вырвалась.

— О нет, Шарлотт. Кто угодно, только не вы, — возразила Бесс.

Шарлотт пропустила мимо ушей замечание Бесс и заговорила, уже обращаясь к себе самой:

— Мне не нужно долго спать, но мне нужно получить то, в чем я нуждаюсь; не знаю, доживу ли до этого. Просто не знаю. Наверное, девочки плачут больше, чем мальчики. Мне кажется, в этом все и дело. Бесс, пришел Гарри — он отвезет вас домой. Нельзя идти пешком в такой дождь. Как я завидую вам — вы можете просто, не спеша, прогуляться. Как я вам завидую.

Для четы Мак-Генри Гарри был одним из тех слуг их друзей, которых они на Рождество всегда одаривали золотой монеткой в два с половиной доллара, и Гарри нравилась Бесс Мак-Генри, поэтому, отвозя ее домой, он не мог не открыть ей глаза на истинное положение вещей в отношении Энн Чапин.

— До меня тут нечаянно донесся ваш разговор о малышке, — начал он, делая вид, что не слышал всего разговора. — Эта девочка в доме просто лучик света. Лучшая на свете, ангел с небес. Такое всем утешение.

— Полагаю, что так оно и есть, — отозвалась Бесс Мак-Генри.

— Ну принцесса, да и только, — продолжал Гарри. — Если бы все младенцы были как она. Ну вот, мэм, мы и приехали.

Гарри вернулся домой, довольный тем, что исправил оставленное Шарлотт ложное впечатление об Энн, и про себя порадовался тому, что благодаря его словам, возможно, и о самой Шарлотт создастся новое, неожиданное впечатление. По крайней мере ему показалось, что он зародил на ее счет у миссис Мак-Генри некоторые сомнения. Да и самой Шарлотт он этого не спустит. Она совершила ошибку, а Гарри ошибок не прощал. Он решил во что бы то ни стало защищать девочку от бабки.

После смерти Бена из медсестер в доме оставили только одну мисс Мак-Иленни. Она была квалифицированной медсестрой — правда, не по уходу за младенцами, — пользовалась в их доме жильем и пропитанием и к тому же получала сто долларов в месяц. Джо решил оставить в доме именно ее, считая этот расход вполне оправданным. В присутствии мисс Мак-Иленни Эдит чувствовала себя увереннее, и еще Джо, по его собственным словам, так было спокойнее за мать. Однако из-за ее присутствия у Мариан было больше хлопот: обед и ужин мисс Мак-Иленни нужно было приносить на подносе, поскольку, как выразилась Мариан, «ее положение в доме было слишком высоким, чтоб есть на кухне, и слишком низким, чтоб есть вместе с семьей». Прислуга не испытывала к ней никакой неприязни. Из-за нее у Мариан действительно хлопот прибавилось, но, с другой стороны, Мак-Иленни ухаживала за ребенком и выполняла обязанности личной горничной и компаньонки миссис Бен. Кроме того, у медсестры хватило здравого смысла не пытаться командовать Мариан и Гарри, которые могли устроить ей такую жизнь, что она бы в этом доме не задержалась. И еще Мак-Иленни явно чувствовала себя куда уютнее за чашкой чая на кухне, чем сидя в комнате для рукоделия и наблюдая, как пьет чай миссис Шарлотт Чапин.

— Мне кажется, что скоро к нам снова наведаются «Братья Вагнер», — сказал Гарри как-то раз после полуденного визита Бесс Мак-Генри.

— Вы имеете в виду старую хозяйку? — спросила Мак-Иленни.

— У нее, может, и нет никаких недугов, по крайней мере того, что увидали бы доктора, но если вы хотите знать, что я думаю…

— Что?

— Ну, она и усопший… Я ни разу не слышал, чтобы они друг другу сказали хоть одно учтивое слово, — заметил Гарри.

— Это не так, — вмешалась Мариан. — Тут ты не прав.

— Не прав? Ладно. Они друг другу ни разу не сказали ничего, кроме учтивых слов.

— Вот это правда, — сказала Мариан. — Одна сплошная учтивость, и ни одного доброго слова.

— Точно, — подтвердил Гарри. — Точно, Мариан. Они ненавидели друг друга! Господи Иисусе…

— Гарри, только не надо поминать Господа, пожалуйста, — сказала мисс Мак-Иленни.

— Простите.

— Я не возражаю против негрубых ругательств, но только не упоминайте Христа, — сказала Мак-Иленни. — Однако продолжайте. Мне кажется, это довольно интересно.

— По-моему, знаете что ее поддерживало в этой жизни — нашу старую хозяйку? Она его так ненавидела, что это занимало все ее мысли. А теперь ей ненавидеть-то некого, и, клянусь вам, это на ней сказывается. Невестку? Невестку так и не возненавидела, потому что невестка вовсю старается ей угодить, она хочет, чтобы все было как положено. Только чтоб ей это не стоило особого труда. Лентяйка она, правда, Мариан?

— Ну, не совсем лентяйка. Я никогда не говорила, что она лентяйка, — сказала Мариан. — Она то, что положено, сделает, но не больше. Знаете, какие некоторые из них?

— Как не знать! — воскликнула мисс Мак-Иленни. — Постель свою постелют, но чтобы постелить чистую простынь — ни за что. Для этого ж надо ее достать с верхней полки шкафа. Я вам могу привести десятки примеров, но я знаю, что вы имеете в виду. Однако, Гарри, я не понимаю, почему вы считаете, что к нам скоро снова придут от «Братьев Вагнер». Она ведь по сравнению со своим мужем совсем молодая женщина. Правда, думаю, ей все же под семьдесят.

— Все дело в яде, мисс Мак, — сказал Гарри. — Яд, что она сама в себе стряпает. Теперь у нее нету способа от него освобождаться, он у ней разливается по всему телу, пока все тело им не пропитается и не станет как губка в бутылке с йодом. Вы-то ее видите все время, а я-то вижу редко, и мне видно, как она переменилась со смерти старика. Я на днях увидел ее и сразу все заприметил. Наша старая хозяйка, сказал я себе, долго не протянет.

— Ну, она ни на что не жалуется, — сказала мисс Мак-Иленни. — Так что я не могу позвать доктора.

— Если б я был на вашем месте, знаете, что б я сделал? — сказал Гарри.

— Что?

— Не давал бы ей ребенка. В ее теперешнем ослабленном состоянии она может маленькую Энн уронить.

— Ну что вы! — изумилась мисс Мак-Иленни.

— Вот вам и «что вы», — сказал Гарри. — А если такое случится…

— Если такое случится, — вмешалась Мариан, — Гарри вас задушит своими собственными руками. Может, вам нечего бояться от ее отца, но мистер Гарри!.. Боже мой!

— Замолчи! — прервал ее Гарри. — Я говорил с мисс Мак, а не с тобой.

— Ты с этими своими «замолчи» поаккуратней. Я твою невежливость терпеть не буду, — сказала Мариан.

— Ну вы и парочка, — вмешалась мисс Мак-Иленни.

Предупреждение Гарри, касавшееся малышки, возымело свое действие; правда, для Шарлотт тот факт, что ей теперь не давали брать на руки внучку, не был страшным или жестоким наказанием. Что же касалось связанного с этим предупреждением предсказания скорой смерти Шарлотт, Мак-Иленни не приняла его всерьез. Ее не интересовали умозаключения самодеятельных диагностов, поскольку даже к заключениям врачей она нередко относилась скептически. И потому, когда однажды утром мисс Мак вышла из спальни Шарлотт и сообщила, что хозяйка умерла, никто, кроме Гарри, не мог сказать ей: «Я же говорил вам». Смерть Шарлотт, вероятно, можно было бы описать словами некоего поэта: «И умерла она всего лишь от жажды жить», — однако в гиббсвилльских газетах ее смерть описали по-иному: «Мирно умерла во сне».

По самой природе вещей со смертью родителей, так же как и с рождением детей, жизнь молодой супружеской пары и усложняется, и упрощается. Менее чем за два года умерли родители Джо и отец Эдит, и у Энн Чапин осталась только одна бабушка. Смерть отца сказалась на жизни Эдит поразительно ничтожно. Она не стала богаче: Картер Стоукс-старший оставил все состояние жене, — и эмоционально ее это тоже не опустошило. Что же касается новых обязательств, то Эдит переложила их на своего брата Картера, который, казалось, был просто создан для того, чтобы ухаживать за матерью-вдовой. Миссис Стоукс была занудной старухой — занудной еще до того, как состарилась, а когда состарилась, стала еще зануднее. Если к людям с репутацией злодеев или негодяев как следует приглядеться, то порой оказывается, что они вовсе не такие уж дурные. Но мнение окружающих о чьем-то занудстве почти никогда не подлежит пересмотру. В первом десятилетии двадцатого века слово «зануда» не было еще распространено в Соединенных Штатах Америки, поэтому миссис Стоукс не часто называли занудой, но ее приятели и знакомые прекрасно знали, что черты ее характера дают ей полное право на эту сомнительную репутацию. Она никогда не была по-настоящему больна, но никогда не была и вполне здорова. В ее внешности не было ничего примечательного, и она не была хорошенькой даже в молодости. Грудь у нее была не совсем плоской, но все же достаточно плоской, а лодыжки хотя и не были толстыми, но не были и изящными, и никому в голову не приходило спорить о цвете ее глаз. Она была, как принято, помешана на чистоте и аккуратности, но во время балов в «Ассамблее» не успевала протанцевать и одного тура вальса, как от нее исходил запах пота. Эта женщина каким-то образом участвовала в акте соития и родила двух детей; она готовила удобоваримую еду, вязала шали, ходила в церковь, выгоняла слуг, посещала оперу, читала газеты, получала деньги в банке, покупала шляпы, останавливалась в отеле «Бельвью-Стратфорд», писала письма, стригла ногти и разжигала огонь в камине. И была страшной занудой. Никакое событие и никакая череда событий не волновали ее и не вызывали в ней ни малейшего возбуждения. В представлении мужчин она была неким антиподом женщины. Она говорила благовоспитанным тоном и обладала хорошим произношением, но за всю свою жизнь не сказала ничего, что стоило бы вспоминать. Эдит, уехав из дому, старалась держаться от нее подальше, и даже Джо, с его неизменной вежливостью, выносил ее с большим трудом.

После смерти отца Эдит прочно обосновалась на Северной Фредерик. Так как Бена Чапина и Шарлотт Чапин уже не было в живых, а ее собственная мать под присмотром Картера доживала свои годы в доме на Южной Мейн-стрит, Эдит стала полноправной хозяйкой дома номер 10 на Северной Фредерик. Ее положение стало абсолютно устойчивым: той проживавшей наверху старухи, что приказывала и отменяла приказания, больше не было. Еще недавно, когда Эдит давала свой адрес: Северная Фредерик-стрит, дом 10, — в магазинах Нью-Йорка и Филадельфии, ей казалось, будто продавщицы сомневаются в том, что она действительно там живет, а теперь она произносила свой адрес уверенно и убедительно. Для Эдит этот дом был символом ее продвижения по социальной лестнице, и по этой причине ее более чем устраивало жить в нем, ничего не меняя. Джо такое положение вещей радовало, но он не сознавал, что оно всего лишь счастливая случайность. Эдит никогда не приходило в голову этот дом перекрасить, по-иному оформить или сменить в нем мебель. Дом и его нетронутое содержимое были символом, и любые серьезные перемены могли нарушить его символическую ценность. Другая женщина только бы и ждала минуты, когда сможет поменять в доме светильники, перила лестницы или декоративные предметы. Другая женщина, но не Эдит. Единственным местом, где Эдит решилась на перемены, был рабочий кабинет Джо, и эти перемены доставили ему истинное удовольствие: она принесла из спальни и разместила в этой маленькой комнате его школьные и университетские фотографии, дипломы, геральдические знаки его братств и клубов и прочие юношеские сувениры. И это перемещение, разумеется, деликатным образом возвещало о том, что теперь главой дома стал муж Эдит, — правда, об этом почти никто не задумывался. А если и задумывался, то разве это было не так?

После смерти родителей Джо стал богатым человеком, существенно более состоятельным, чем многие жители Гиббсвилля, вышедшие в отставку или на пенсию, и Эдит даже стала подумывать о том, не стоит ли Джо тоже выйти в отставку. Джо не очень-то был знаком с миром за пределами Гиббсвилля и его пригородов, а Эдит и того меньше. На деньги Джо они могли отправиться в путешествия в дальние страны и увидеть что-то диковинное, увидеть земли и людей, о которых они знали только из лекций Стоддарда. Но кто в Китае, в городе Шанхае, будет знать, что в Пенсильвании, в городе Гиббсвилле, проживает Джо Чапин, аристократ, занимающий в обществе высокое положение? Если бы в Гиббсвилль приехал китайский принц, его наверняка принимали бы Чапины, а если Чапины приедут в Пекин, удостоят ли их такого приема? Что же касалось мест не столь отдаленных, Эдит ничуть не привлекал переезд в Нью-Йорк или Филадельфию. Чтобы по-настоящему обосноваться в больших американских городах, требовалось состояние, существенно более крупное, чем то, которым обладал Джо. Джо мог, конечно, продолжать свою карьеру адвоката, но это уже не было жизнью в отставке. Работать он мог где угодно.

Таким образом, Эдит задумалась об уходе Джо в отставку. Она мало что знала о юриспруденции и не многим больше о способностях Джо к адвокатской деятельности. Но она знала, что он был партнером в фирме, которая просто обязана была преуспевать, хотя бы благодаря своим связям. От своего брата Картера, который был далеко не глуп, она узнала, что большая часть работы таких фирм, как «Мак-Генри и Чапин», заключается в бумажной работе. Артур Мак-Генри и Джо Чапин вряд ли могли спасти кого-то от повешения блестящим выступлением в зале суда — такого рода выступления были в традиции фирмы «Монтгомери», и проходили они в исполнении Джерри Монтгомери, — но именно тот факт, что в работе фирмы «Мак-Генри и Чапин» не требовалось ни блеска, ни фейерверков, говорил о том, что их бизнес, возможно, не из самых эффектных, зато он долговечен. До разговора с братом у Эдит было общепринятое, почерпнутое из карикатур представление о корпорациях: толстый мужчина в цилиндре, с долларовым знаком на галстуке. Картер объяснил ей, что небольшая мясоупаковочная компания «Шнейдер и Зиммерманн», местные лесопильные фабрики, литейный завод и большинство магазинов на Мейн-стрит — фактически корпорации, которым требуется помощь адвокатов в вопросах, не имеющих ничего общего с убийством или насилием. Фирма «Мак-Генри и Чапин» не только привлекала к себе клиентов, но имела возможность выбирать их. Впервые в жизни Эдит поняла, что работа адвокатов далеко не всегда связана с судебными процессами и что такие фирмы, как «Мак-Генри и Чапин», предпочитают держаться от залов судебных заседаний как можно дальше. Более того, благодаря тому, что держалась в стороне от залов суда, фирма «Мак-Генри и Чапин» приобрела престиж и репутацию, которые высоко почитались в этих самых залах суда в тех случаях, когда адвокатам все же приходилось туда являться. Джо и Артур очень редко брались за криминальные дела, но если уж защищали обвиняемого, они мгновенно изолировали своего клиента от окружающего мира, и этим тут же ослабляли позицию истца.

Таким образом, в фирме для Джо всегда находились дела, и эти дела ему были явно по душе. Но если бы у Джо был интерес к поло, или к коллекционированию книг, или если бы даже он был из тех мужчин, что каждый день отправляются в клуб и там растрачивают время на карточную игру и умеренную выпивку, Эдит потворствовала бы ему и в этом. Ее собственный отец потихоньку выпивал, и это ничуть не мешало ему владеть лесными участками, руководить производством лесоматериалов и быть членом приходского управления в церкви Святой Троицы. Но ее отец не был красив, а Джо был красив, и ее отец не был богат, а Джо был богат. И ее отец не был ее мужем. Ее отец ей не принадлежал. И у нее никогда не было возможности наставлять его, давать советы, ни явно, ни завуалированно. Эдит не считала, что ей повезло с отцом: она никогда ничего от него не ждала, и он никогда не доставлял ей радостей. Эдит была в общем-то уверена — не испытывая при этом горечи, — что отец ее не любил, и настолько же уверена, что и она его не любила.

Эдит любила Джо как свое дополнение, как часть себя самой и некий механизм ее жизни. В том же, что Джо любил ее, она ни на миг не сомневалась. Эдит была уверена, что в ней таится сила, способная снова и снова возбуждать в нем страсть, каким бы страстным он ни был. Эдит порой казалось, что она прожила с Джо всю жизнь с самого его рождения, и когда пришло время — в их брачную ночь, — он наконец созрел, и она, как всегда, оказалась рядом с ним, чтобы разделить этот новый для него опыт. Поскольку еще до того, как они поженились, Эдит убедила себя в девственности Джо, а его неловкость в брачную ночь еще сильнее утвердила ее в этом мнении, отношения Джо с другими девушками Эдит ничуть не интересовали. И потому она не задавала ему никаких вопросов, и ему не пришлось ей лгать.

Оценить же его любовь к ней в те первые годы их супружества для Эдит не составляло особого труда, так как чувство его было столь же незамысловатым, как и обстоятельства их тогдашней жизни. К тому же, как ей казалось, Джо однажды сказал ей, что любит ее. Но если этого было недостаточно, то был и другой факт: физической близостью он наслаждался лишь с ней одной. В те времена можно было нередко услышать выражение: «На других женщин он и не смотрит». Джо смотрел на других женщин, женщин внешне более привлекательных, но никогда ей не изменял. В его представлении существовала черта вежливости, за которую он никогда не преступал, и этой чертой был легкий флирт. Правда, неизвестно, приближался ли он даже и к этой черте. Некоторые знакомые им женщины не боялись показаться кокетками, однако Джо был джентльменом и поддерживал их флирт исключительно из вежливости. Но помимо этих проявлений вежливости Джо никогда не давал Эдит повода сомневаться в его любви.

В городе, населенном — по крайней мере в их кругу — счастливыми супружескими парами, и только ими, счастливая пара Джо и Эдит для других счастливых пар служила примером. Правда, другие счастливые пары чувствовали некую неловкость оттого, что Чапины — намеренно или нет — не заводили второго ребенка. Но их волнения улеглись, когда примерно во время вторжения немцев в Бельгию стало известно, что Эдит в положении.

Пропагандистские машины Британии и Германии немедленно пришли в действие, хотя британские передачи далеко не всегда назывались пропагандой или даже считались таковой. В Гиббсвилле, где в пропаганде не было нужды, старые немецкие семьи повели себя так, как от них и ожидалось. Добрые люди, помимо выходцев из Германии, независимо от их происхождения немедленно вызвались помочь союзникам. Выходцев же из Германии тут же поставили в оборонительную позицию, и, поддавшись провокации, кое-кто из них говорил и делал глупости, которые, в свою очередь, провоцировали ответные меры, и между некоторыми людьми зародилась такая вражда, которая не только пережила Первую мировую войну, но и мгновенно возобновилась, когда началась Вторая мировая. Из-за беременности Эдит и военных действий в Европе обсуждение поездок за границу было отложено, — отложено более чем на десять лет. Война внесла в жизнь Чапинов нечто любопытное — тему разговора (но только в отсутствие выходцев из Германии), изобиловавшую такими европейскими географическими названиями, как Лувен, Мец, Аргонский лес и прочими. Мужчины теперь говорили о местах, в которых они никогда не были (Мец, правда, фигурировал в их разговорах и раньше, поскольку так назывался один из автомобилей). Но разговоры эти не велись всерьез: войну в Европе не понимали, репортажи о ней были скудны, и поэтому в те месяцы, когда в Европе гибли тысячи людей, а Эдит вынашивала своего ребенка, вопросом: «Можем ли мы держаться от этой войны в стороне?» — люди не задавались. Вскоре Джо узнал, что двое, потом трое, а потом еще несколько его друзей и приятелей по Йелю сражаются в британской и французской армиях, однако в разговорах Джо с Артуром Мак-Генри война по-прежнему упоминалась исключительно как событие европейское, и эта тема, несмотря на волонтерство их друзей, ближе пока не становилась. Один из этих волонтеров еще до войны отправился в Африку охотиться на крупных хищников, и Джо с Артуром рассматривали его вступление в британские войска как некое продолжение стрельбы по львам — для него это было всего лишь еще одно приключение. Когда же другого их друга убили в первой же битве при Ипре, его не сочли охотником за крупной добычей и обыкновенным искателем приключений, но и для его вступления в британскую армию тоже нашлось простое объяснение: он работал в лондонском отделении американского банка, и у него, наверное, было множество английских приятелей. Как бы то ни было, война была настолько далеко, что Джо и Эдит могли преспокойно мечтать о сыне, не беспокоясь о том, что он когда-нибудь станет пушечным мясом.

Энн сидела на коленях у отца, и он читал ей книгу, когда в кабинет вошла мисс Мак-Иленни, снова нанятая на работу по случаю родов, с новостью о том, что Эдит родила сына.

— Ты слышала, доченька? Мама… у тебя теперь есть маленький брат, — сказал Джо.

— Как его зовут? — спросила Энн.

— Ну, я думаю, его будут звать Джозеф Бенджамин Чапин — так же, как меня, только он будет — младший. Ты рада, доченька? Ты довольна?

— Все в порядке, мистер Чапин. Все в порядке, — сказала мисс Мак-Иленни.

— Спасибо, мисс Мак-Иленни. Огромное вам спасибо, — сказал Джо.

— А почему вы говорите: все в порядке? Что-то не так? — спросила Энн.

— Нет, что ты, — успокоил ее Джо.

— А можно на него посмотреть? — спросила Энн.

— Еще несколько минут, и будет можно, — ответила мисс Мак-Иленни.

— А почему мама для того, чтоб у меня был братик, болела?

— Это не настоящая болезнь… вроде кори.

— Она легла в постель, ей позвали доктора Инглиша. Доктор Инглиш и сейчас у нее там наверху, — заметила девочка.

— Это потому, что младенцам приходится много лежать в постели, и мама хотела, чтобы, когда доктор Инглиш принесет ребенка, она уже ждала его в постели.

— А как доктор Инглиш его принес?

— В маленькой черной сумке, — сказала мисс Мак-Иленни.

— Если он был в этой маленькой сумке, почему он не задохнулся? Он же там не мог дышать! Он, наверное, совсем крохотный.

— О, он совсем, совсем крохотный, — сказал Джо.

— Ну не такой уж он и крохотный, — сказала медсестра. — Он весит больше семи футов.

— А что, если он мне не понравится? — спросила Энн.

— О, ты его полюбишь, — сказал Джо.

— Я его еще даже не видела и не уверена, что я его полюблю.

— Ты обязательно его полюбишь, я в этом уверен, — сказал Джо. — Так же, как все мы полюбили тебя, когда ты родилась.

— А где он будет спать?

— Ну, думаю, пока что он будет спать в маминой комнате. В своей колыбели.

— В моей колыбели, — сказала Энн.

— Ну, это была твоя колыбель, когда ты была крохотным младенцем. Но ты ведь не против, чтобы теперь в ней спал твой братик?

— Против, — сказала Энн. — Кто-то вынул мою куклу из колыбели и положил ее на стул. Это некрасиво.

— Но это было сделано для настоящего, живого младенца, твоего братика, — сказал Джо. — Я знаю, что ты не против, чтобы вместо куклы в колыбели спал твой маленький брат.

— Нет, — сказала девочка. — А что, если кто-нибудь положит его в мою кровать?

— Никто не собирается его класть в твою кровать, — сказал Джо. — Ты будешь пользоваться своей кроватью столько, сколько тебе захочется. А потом ты вырастешь совсем большая, и тебе придется купить новую большую кровать.

— Какого цвета?

— Любого, какого тебе захочется.

— Без перил? Я хочу кровать без перил.

— О, к тому времени тебе наверняка можно будет купить кровать без перил.

— Но тогда вы отдадите мою кровать брату?

— Ну может быть. А может, и нет.

— Купите мне новую кровать, и он может брать мою с перилами. Я хотела сказать: пожалуйста, купите.

— Ну, мы посмотрим.

— Папа, отнесешь меня наверх посмотреть на братика?

— Тебя на руках? Такую большую девочку?

— Я не большая девочка. Я маленькая девочка.

— Мы сделаем вот что. Я поднимусь наверх первым и побуду пару минут с мамой, а потом вернусь и отнесу мою большую маленькую девочку наверх посмотреть на ее новорожденного братика. Хорошо?

— Хорошо, папа.

— Отлично. А теперь пойди и поищи Маргарет и подождите меня здесь.

— Маргарет на кухне вместе с Мариан.

— Пойди и передай ей то, что я тебе только что сказал.

— Пожалуйста, скажи ей сам. Она меня не послушает.

— Хорошо. Мы оба ей это скажем.

— Папа?

— Да, доченька.

— А ты можешь сначала взять меня на руки, обнять и поцеловать?

— Конечно, могу, — сказал Джо. — И с превеликой радостью.

— И можешь отнести меня на кухню? Пожалуйста!

— Конечно, обязательно отнесу, — ответил Джо.

— Ты говоришь как Мариан, — сказала девочка.

— Конечно, так я говорю, как Мариан?

— Папа, ты шутник.

— Конечно, так я шутник?

— Конечно, ты шутник, — сказала девочка. — А я шутник?

— Конечно, и ты самая нежная, самая расчудесная… моя большая маленькая девочка. Ну, залезай! — Джо взял ее на руки и направился в кухню.

— Поговори еще немножко как Мариан, — сказала Энн.

— Конечно, но если я не хочу на свою голову неприятностей, лучше мне сейчас же все это прекратить, — сказал Джо.

— Поговори так еще немножко, — попросила девочка.

— На сегодня хватит.

— Ты скоро вернешься?

— Не успеешь и хвостиком вильнуть.

— А после того как я увижу братика, отнесешь меня вниз?

— Ну, не знаю. Возможно, тебе уже будет пора спать. Ну, посмотрим.

— Когда ты говоришь «посмотрим», ты это потом делаешь. А когда мама говорит «посмотрим», она этого не делает.

— Хм. Мы об этом как-нибудь с тобой поговорим. Ну, милочка, слезай.

— Пожалуйста, внеси меня на кухню.

— Хорошо, внесу тебя на кухню, но после этого мне надо идти наверх и повидать остальных членов нашей семьи.

В тот же вечер, позднее, после того как благонамеренная миссис Стоукс ушла к себе домой (перед этим объяснив Энн, что ее брата принес аист, влетев к ним по дымоходной трубе), к Джо заглянул Артур Мак-Генри.

— Хорошо, что ты, как и я, не любишь шампанское, — сказал Джо.

— Мне оно по вкусу напоминает рубифоум, — сказал Артур.

— Рубифоум?

— Это жидкость, которой я чищу зубы, — объяснил Артур.

— Никогда о ней не слышал, — заметил Джо. — На свете столько вещей, о которых я никогда не слышал.

— Ну, с новоприбывшим! — сказал Артур.

— С новоприбывшим! — повторил Джо.

Они преспокойно допили виски, а потом без единого слова, точно по сигналу, швырнули свои стаканчики в камин.

Потом они выпили за Эдит.

— Думаю, на этот раз мы можем обойтись без битья посуды, — сказал Джо. — Мне вспоминается, я заплатил черт знает сколько денег за этот предсвадебный обед для своих шаферов.

— Как себя чувствует Эдит?

— Она, естественно, измождена, но Билли Инглиш говорит, что она в полном порядке. А как Милдред?

— Она меня огорчает, — сказал Артур. — На следующей неделе собираюсь везти ее в Филадельфию к специалисту. Знаешь, сколько она весит? Сто пять фунтов.

— Боже мой, Артур! Сто пять?!

— Да, сто пять фунтов, и хуже всего то, что они не знают, в чем дело. Когда мы поженились, она весила примерно сто тридцать. А может, даже на пару фунтов больше. Билли говорит, что это не рак, и, похоже, он в этом уверен. Но он не знает, что это такое, поэтому мы едем к врачу в Филадельфию, чтобы он посмотрел ее, и, может, ему удастся поставить диагноз.

— В чем же этот врач специалист?

— Ну, ее заболевание связано с кровообращением. Белые кровяные тельца, красные кровяные тельца. Ты же знаешь, как я разбираюсь в медицине. Мне бы хотелось, чтобы ее посмотрел и доктор Моллой.

— Да нет, он же хирург.

— Я знаю, и все же мы бы услышали еще одно мнение.

— Не думаю, что Билли захочет пригласить его для консультации. Билли его недолюбливает.

— Мне плевать на то, что Билли кого-то недолюбливает. Если бы мы не договорились с этим врачом в Филадельфии, я бы сам позвонил доктору Моллою.

— Он бы не пришел. Медицинская этика. Пока Билли ваш лечащий врач, он к вам не придет. А Билли для вас сделает все, что сделал бы Моллой. Моллой, наверное, тоже послал бы Милдред к специалисту. Возможно, даже к тому же самому.

— Вероятно. Но я не вижу никакого улучшения и жутко нервничаю.

— У нее боли?

— Ну, острых болей у нее нет, но, черт побери, Джо, она такая слабая. Такая слабая. Чтобы Милдред весила сто пять фунтов… да от нее почти ничего не осталось. Она не жалуется, но порой на меня так смотрит, словно молит что-то предпринять. А что я могу сделать?

— То, что ты и делаешь. Повезти ее к специалисту. Не вешай носа. Возможно, он сразу во всем разберется.

— Роз едет вместе с нами, и если обследование займет больше одного-двух дней, она останется там с Милдред.

— Роз славная девушка. Очень славная.

— Необычайно предана Милдред. Такими и должны быть сестры, но, черт подери, они далеко не всегда такие, — сказал Артур. — В офисе сегодня ничего нового и ничего особо важного. Заходил Карл Шнейдер. Хотел узнать, не может ли он судить «Пеннси» за задержку с работой. Ты знаешь их новое здание, где они хотят заменить старую транспортировку на новую. Я сказал ему, что не надо торопиться. Не лететь же нам в суд каждый раз, когда этот необузданный немец состряпает жалобу.

— Я с тобой согласен. А он оплатил свой счет?

— Вчера. Мне так хотелось сказать ему, чтобы он искал другую фирму, но они, Джо, будут расти и расти. А насколько я понимаю, британцы сейчас скупают все мясо, какое только могут достать, так что давай пока что будем ублажать его.

— Да, и потом, есть некоторая вероятность — всего лишь вероятность, но ее стоит принять во внимание, — что нас могут вовлечь в войну.

— Если это случится, ты пойдешь воевать?

— Если к нам вторгнутся, конечно, пойду. И ты тоже.

— Возможно, мы в нее ввяжемся и без всякого вторжения.

— А из-за чего же?

— Ну, скажем, немцы вторгнутся в Канаду, — сказал Артур.

— В Канаду? Да, это все равно что вторгнуться к нам.

— Или в Мексику.

— Зачем кому-то вторгаться в Мексику? Я считаю немцев тупой расой, но все-таки не настолько.

— Это отличный способ вторжения. Сначала в Мексику, а оттуда к нам.

— Им ни за что не пересечь Рио-Гранде.

— А мексиканские бандиты пересекают.

— Но не мексиканская армия. Не в настоящей войне. А к тому времени как англичане и французы разберутся с немцами, у них не останется людей для вторжения. Об этом, Артур, не может быть и речи.

— Ну, ты сам сказал, что есть некая вероятность.

— Но это почти невозможно. Почти так же невозможно, как вторжение Китая в Калифорнию. Мы защищены двумя океанами и Канадой с севера, а с юга… ну, там тоже нечего опасаться. И все же я иногда задумываюсь, что бы я стал делать, окончив колледж, если бы у меня не было планов жениться. Что бы ты стал делать?

— Я бы, наверное, пошел служить в канадскую армию.

— Если бы ты это сделал, я бы тоже пошел вместе с тобой.

— А я бы без тебя этого и не сделал.

Они рассмеялись.

— Это было бы нелепостью, правда? — сказал Джо. — Хотя то, что немцы сделали в Бельгии, игнорировать невозможно. Особенно то, что они сделали с бельгийскими женщинами. Поместили их в публичные дома для солдат. Когда такое слышишь, начинаешь задумываться, так ли уж это было бы нелепо. Я восхищаюсь британцами и канадцами — тем, как они вступились за бельгийцев. Представляешь, что чувствовали бельгийские отцы и мужья, когда узнавали, что сделали с их дочерями и женами? И говорят, что из-за этих мерзостей британцы разозлились не меньше бельгийцев. Разумеется, британцы за справедливость. Код порядочности, и все такое прочее. А ты не думал о вступлении в Национальную гвардию? Ребята в клубе говорили об этом.

— Я лучше немного подожду и посмотрю, что будет происходить. Мне не нравится вся эта муштра, я не хочу ехать в лагерь на Маунт-Гретна и маршировать в параде каждый раз, когда умирает ветеран Гражданской войны, — сказал Артур.

— Да, это изнурительно, — сказал Джо.

— Тяжело и нудно, — отозвался Артур.

— Думаю, мы зря тревожимся. Я убежден, что Вудро Уильсон будет держаться в стороне. Не то чтобы Уильсон мне нравился, но у него и вид не воинственный. Ведь он был университетским профессором.

— Да, но он был и тренером по футболу, — улыбаясь, сказал Артур.

— Ну да? Я и не знал.

— В Уэслиене.

— В Уэслиене в городе Мидлтаун в Коннектикуте? Этот самый Уэслиен? А я думал, что он с головы до пят принстонский парень.

— Так оно и есть, но он преподавал в Уэслиене, — сказал Артур. — А как насчет молодого человека, что там наверху? Ты уже записал его в Нью-Хейвен?

— Нет, я даже об этом и не думал. Считал, это само собой разумеется. Он будет пятым, кто пойдет в Йель, пятое поколение, а может, и того больше. Я тебе скажу, о чем я действительно подумал: я хочу, чтобы он учился в Гротоне.

— А почему не в Хилле?

— У меня нет особого пиетета к Хиллу. Меня туда послали потому, что школа была близко от дома, и она, может, и сгодится, если после нее идти в Пенн или Принстон, но если мой мальчик пойдет в Йель или Гарвард, я хочу, чтобы его подготовили к Йелю и Гарварду. Тебе эта идея не нравится.

— Ну… нет, не нравится.

— Почему?

— А почему бы не послать его в Итон?

— Итон в Англии.

— Ну, если ты собираешься послать его в место, которое старается походить на Итон, почему бы тебе не послать его в настоящий Итон?

— Я не считаю, что Гротон старается походить на Итон.

— Но знакомые нам ребята, которые там учились…

— Дейв Харрисон ходил в Гротон. И Алик тоже. А они тебе нравились.

— Нравились?

— Разве нет? Не говори мне только, что тебе не нравились Дейв и Алик.

— Сколько раз я встречался с ними в Нью-Йорке?

— Ты у Алика был шафером.

— Вместе с шестнадцатью другими шаферами, или восемнадцатью, или не помню уж, сколько их там было.

— А он ведь не был твоим шафером, — задумчиво произнес Джо. — Почему?

— Я его не приглашал, — ответил Артур. — Алик женился сразу после колледжа. А мы с тобой пару лет подождали, и к тому времени Йель уже не имел для меня такого значения, как прежде… если вообще когда-либо имел. Я не уверен, что мне следовало идти в Йель. Я не жалею, что туда пошел, но мне кажется, что я всему тому же научился бы и в Лафайете. И я уверен, что в Гарварде я бы научился еще большему. А в Йеле я так старался попасть в секретное общество, которое мне, черт подери, было абсолютно ни к чему, но я точно знал, что ты в него попадешь, и потому мне тоже обязательно нужно было в него попасть. Если у меня был бы сын — которого у меня никогда не будет, — я бы послал его в гиббсвилльскую городскую школу и в Пенн.

— Ты шутишь.

— Нет, я не шучу. Я не даю подобных советов для твоего сына. В роду твоего отца все учились в Йеле, и твои предки жили в Новой Англии. А в моей семье все и по отцовской, и по материнской линии из Пенсильвании. В Мюленберге можно получить ничуть не худшее образование, чем в Йеле, а в компании пенсильванских немцев и с меньшим количеством развлечений, может, еще и лучшее.

— Но ты ведь даже не знаешь никого, кто учился в Мюленберге.

— А вот и знаю. Старик судья Фликингер учился в Мюленберге. Юриспруденцию он проходил в Пенне, а до этого учился в Мюленберге. И доктор Швенк, пастор лютеранской церкви. И с полдюжины других людей, которые, по-моему, ничуть не менее образованны, чем местные выпускники Йеля.

— Но ты никогда с ними не встречаешься. И я не видел никого из них у тебя дома.

— И это очень жаль. Я хотел бы знать их поближе, чтобы услышать от них толковый немецко-американский взгляд на эту войну.

— Боюсь, что взгляд этот будет скорее немецким, чем американским.

— Ну и что с того? Мы к ним относимся как к подонкам, а некоторые семьи здесь живут с дореволюционных времен.

— А может, они и есть подонки, — сказал Джо.

— Судья Фликингер?

— Ну, я не имел в виду именно его. И я почти незнаком с доктором Швенком, но мы знаем, что у нас в городе есть люди, которые тайно посылают деньги в Германию.

— Мы знаем и других, которые в открытую посылают деньги в Англию. И среди них, между прочим, я. В Англии у меня есть кузены, которых я никогда не видел и скорее всего никогда не увижу, и если бы они услышали то, что я сейчас сказал, то наверняка вернули бы мне мои деньги. Но у меня действительно есть соблазн послать деньги и немцам тоже.

— Ты сам не знаешь, что говоришь.

— Мы ведь соблюдаем нейтралитет? Правда же?

— Официально — да. Потому что Вудро Уильсон хочет, чтобы мы не вмешивались в войну.

— Отлично. Тогда выходит, что если мои симпатии побуждают меня посылать деньги в Англию, то моя вера в строгий нейтралитет — политику нашей страны — должна побуждать меня посылать деньги в Германию.

— Пожалуйста, не делай этого, потому что, какая бы у нас ни была официальная точка зрения, если мы все же ввяжемся в войну, ты прекрасно знаешь, на чьей мы будем стороне.

— Да, и немцы это тоже отлично знают.

— Ну, они ее начали, и очень пожалеют, что это сделали.

— Джо, такое отношение тебя наверняка приведет к тому, что ты наденешь форму и пойдешь сражаться за нашу родину.

— Так оно и будет. Если понадобится, я пойду.

Артур налил себе еще виски и принялся насвистывать какую-то незнакомую мелодию. Их дружеские отношения позволяли им и спорить, и молчать, и при этом они не чувствовали необходимости судорожно подыскивать тему для разговора. И тот, кто был в гостях, знал, что может в любую минуту уйти, уверенный в том, что в их дружбе визиты не играют никакой существенной роли.

— Эдит спит?

— Хм. Наверное.

Джо взял в руки дневную газету.

— В Форт-Пенн был большой пожар.

— Да, я читал о нем, — отозвался Артур.

Он отхлебнул глоток виски.

Джо продолжал читать газету.

— Это те ботинки, что ты купил у Ванамакера?

— Что-что? — спросил Джо.

— Это те ботинки, что ты купил у Ванамакера?

— Эти ботинки? Нет, эти я купил у «Братьев Франк» два года назад. Поначалу они немного жали, но теперь они мне как раз впору.

Джо продолжал читать газету, а Артур курил трубку, потягивал виски и в промежутках что-то насвистывал. Прошло минут пять, Артур поднялся, но Джо не стал его спрашивать, собирается ли он уходить. Артур не собирался. Он взял словарь, с минуту копался в нем, а потом снова сел на место.

— Что ты искал? — спросил Джо.

— Акушерство.

Джо рассмеялся.

— Месяцев восемь назад я тоже его искал, — сказал он.

Вскоре Джо дочитал газету.

— А как зовут врача, к которому едет Милдред?

— Я не помню.

— Случайно, не Дивер, или Дакоста, или кто-то еще из этих?

— У меня все записано, а Билли на прошлой неделе звонил ему по междугороднему телефону.

— Я бы хотел зайти и повидаться с Милдред до того, как она уедет.

— Лучше не надо. Она…

— Ты прав, ты прав. Это может ее насторожить. Ты совершенно прав. — Джо кивнул. — Будет выглядеть, как будто… ничего особо серьезного, ничего, о чем стоило бы тревожиться. Я пошлю ей книгу почитать в дороге.

— Это будет славно.

— Что-нибудь легкое, смешное, — сказал Джо. — А можно ей послать конфеты? Домашние, которые делает Мариан.

— Конфеты Мариан она обожает.

— Знаешь, Артур, это ведь ужасно, что мы столько времени в жизни тратим на ожидание?

— Это точно.

— Мы с Эдит сначала ждали, будет ли у нас ребенок, потом ждали, когда родится ребенок. А теперь ты ждешь, когда сможешь отвезти бедняжку Милдред в Филадельфию, а потом ты будешь ждать ответа доктора.

— Я знаю, Джо, что он ответит. И вот тогда начнется самое страшное ожидание.

— О нет. Ты ведь не думаешь, что дела настолько плохи?

Артур кивнул.

— Что бы это ни было, болезнь зашла слишком далеко. И Милдред тоже это знает. Мы делаем вид, что не знаем, но мы оба знаем.

— О Господи, Артур. Я тут, черт подери, радуюсь рождению сына… Артур, я чувствую себя просто мерзко. Я ведь тебе ни в чем не помог.

— Ты помог. Ты… ты помог.

— Если хочется плакать, ты не стесняйся.

— Я не стесняюсь. Я просто надеялся, что это не случится.

Джо поднялся.

— Я схожу наверх. А ты оставайся столько, сколько тебе захочется, и не заботься о свете. Я погашу его, когда пойду спать.

— Спасибо, Джо.

— И каждый вечер я здесь. Ты это знаешь.

— Я знаю, — сказал Артур. — Поздравляю тебя. Я ведь именно для этого и пришел.

Джо улыбнулся и направился к лестнице.

В маленьком городе новизна продолжает считаться новизной значительно дольше, чем в большом, независимо от того, идет ли речь о частном доме, здании магазина, новорожденном или — как в данном случае — усопшем. Новый ребенок в чужой семье продолжает быть оживленной темой обсуждения и несколько месяцев после того, как ребенку минул год. И дом, в котором прожило целое поколение, могут все еще называть новым домом. Так и человеку, который потерял своего близкого в марте, в декабре приятель — если он ирландец — может сказать «я сочувствую вашей беде», а если он не ирландец, то скорее всего он выразит какое-то иное общепринятое соболезнование. Таким образом, Джо, получая первые поздравления с новорожденным сыном, одновременно продолжал выслушивать соболезнования и сочувствие его беде.

Подобное, например, произошло, когда Джо встретил на Мейн-стрит Майка Слэттери.

— Доброе утро, Майк, — сказал Джо.

— Последний раз я говорил с тобой как раз на этом месте, — сказал Майк. — Только в тот раз речь не шла о поздравлениях.

— Помню, — сказал Джо.

— Очень приятная новость. Я полагаю, и мать, и малыш в порядке? Я слышал, все прошло успешно.

— Да, похоже, им обоим роды пошли на пользу.

— Рад это слышать. Я всегда восхищался Эдит. Замечательная женщина. А как маленькая Нэнси?

— Энн, — поправил его Джо.

— Да, правильно, Энн. Я думаю, она рада, что у нее теперь маленький братишка.

— О да. А как ваши девочки? У тебя ведь их три, верно, Майк?

— Маргарет, Моника и Мари. В таком именно порядке. Все на «эм», но Майкла пока что нет. Я сказал Пег: «В следующий раз как хочешь, а у нас должен быть Майкл».

— Если вдруг родится дочь, Мишель — красивое имя.

— Спасибо, спасибо, — с легкой язвительностью сказал Майк. — Но если ты не возражаешь, я бы предпочел обыкновенного, простого Майкла. Как говорится, здорового крепыша. А твоего, как я слышал, назвали Джо-младший.

— Да, младший. Мы оба названы в честь моего деда.

— Ну да. Именем Джозефа Б. Чапина у нас названа школа.

— Того самого. В эту школу, кажется, ходят в основном негритята, но моему деду это было бы приятно. Он всегда был ярым противником рабства.

— Неужели? Он что, Джо, занимался политикой?

— О да. Он даже прослужил один срок вице-губернатором.

— Вице-губернатором Пенсильвании? Я этого не знал. А твой отец никогда не занимался политикой.

— Нет, отец никогда не интересовался политикой. Не знаю почему, но, наверное, потому, что мать была полуинвалидом.

— Разумеется. Но Эдит замечательная здоровая женщина.

— Верно.

— Эдит не инвалид и не полуинвалид.

— Нет.

— Ты догадываешься, на что я намекаю?

Джо улыбнулся.

— Возможно.

— Было бы хорошо, чтобы и другой Джозеф Б. Чапин поучаствовал в общественной жизни.

Джо снова улыбнулся.

— Что ж, когда мой сынок подрастет, поговори с ним.

— Когда придет время, я с ним поговорю, но я хотел бы, чтобы и ты об этом тоже призадумался.

— Боюсь, Майк, что ничего из этого не получится. Меня никто не знает.

— Но никто и не знает о тебе ничего плохого. Серьезно говорю, партии всегда отчаянно не хватает стоящих молодых людей. Если бы ребята вроде тебя проявили активный интерес к политике, у нее, возможно, не было бы такой дурной репутации.

— Спасибо, Майк. Но я адвокат.

— Я ни разу не слышал, чтобы это было помехой, по крайней мере в политике. Пригласи меня как-нибудь в гости, когда и Эдит будет дома, и я расскажу вам кое-что о политике, расскажу то, о чем ты даже не догадываешься.

— Ты, наверное, думаешь, что Эдит хочет, чтобы я занялся политикой. Эдит одна из самых застенчивых женщин, которых я знаю.

— Ну я же не говорю, что собираюсь уговаривать Эдит выдвинуть свою кандидатуру на какую-то должность. Я просто хочу, чтобы вы с ней узнали о том, что политика может быть самым что ни на есть респектабельным занятием. Не забывай, Джо: люди, которых мы больше всего уважаем — Вашингтон, Линкольн, Тедди, — были политиками, и, черт подери, выдающимися политиками.

— Майк, твои речи уже звучат убедительней некуда.

— Просто пообещай мне, что поговоришь с Эдит и передашь ей то, что я тебе сказал. А теперь мне пора идти и заняться политикой. Надо помочь человеку получить пенсию, которая ему положена, но из-за каких-то бюрократических препон он чуть ли ни голодает. И это тоже, Джо, политика. Во многом это помощь людям получить то, что им положено. Билли Инглиш может тебе рассказать о кое-каких вещах, которые делают политики. Люди о них и представления не имеют.

— Майк, ты злодей, и я тебя уже наслушался вдоволь. Передай мои самые теплые пожелания Пег.

— Спасибо, Джо, а ты передай привет Эдит, Джо-младшему и Энн, — сказал Майк. — Я в жизни больше не назову ее Нэнси.

Когда в тот вечер Джо вернулся домой, то застал Эдит за письменным столом у себя в кабинете, где она писала письма.

— Не думаю, что я хоть когда-нибудь сумею ответить на всю присылаемую мне корреспонденцию, а до замужества я писала не больше шести писем в год. Знаешь, кто прислал мне сегодня самый большой букет цветов?

— Не знаю, дорогая. Кто же?

— Чета Слэттери. Мистер и миссис Майкл Дж. Слэттери. Майкл Джеймс Слэттери. Никакой записки — просто карточка. Заглянула в конверт, а карточка от Бейли. С какой стати они вдруг прислали мне цветы?

— Ну, они всегда были дружелюбны. Я знаю их всю свою жизнь, а Майк учился со мной в одной группе в школе права. Мы там нередко общались, а в Рождество вместе ездили домой на поезде.

— О, я с ними знакома, конечно, знакома, но они не настолько близко со мной знакомы, чтобы посылать мне цветы. Честно говоря, я ее терпеть не могу. Эта круглая хорошенькая физиономия и эти наряды. Я ни разу не видела ее два раза в одном и том же наряде — правда, я не так часто ее и вижу. Всегда в чем-то новом и всегда раскрашенная.

— Раскрашенная? Пег Слэттери?

— Я не имею в виду, как падшая женщина, но как-то дешево. И все время по-другому. А эти розы, наверное, стоят долларов шесть, не меньше. Теперь я должна ей что-то написать, а мне этого вовсе не хочется. Я понятия не имею, что ей написать. И что, Господи, ей нужно? Ее старшая дочь учится у мисс Холтон и, кажется, ходит в танцевальную школу. Что еще ей надо?

— Они ирландцы. Ирландцы очень добрые люди. И щедрые. А у тебя родился ребенок.

— Надеюсь, мне теперь не придется следить за рождением каждого их ребенка. У них три девочки, и, по-моему, они ждут еще одного ребенка. О, ей что-то от нас нужно, в этом ты можешь не сомневаться.

— Ладно, давай подождем и увидим, что именно, — сказал Джо.

Ожидаемое Майком Слэттери приглашение не последовало, и Майк не стал настаивать ни на приглашении, ни на активном участии Джо в политике. Однако со временем — не сразу — Пег получила записку от Эдит Чапин.

«Дорогая Пег!

Посылаю вам мою запоздалую благодарность за прекрасные цветы, которые вы мне послали в честь рождения моего сына. Они были изумительны.

Надеюсь, что вы и ваша семья пребываете в полном здравии.

С уважением,

Эдит С. Чапин

(миссис Джозеф Б. Чапин)».

Пег прочитала Майку эту записку вслух — обычай, которого они придерживались даже в отношении домашних счетов.

— И когда же я посылала изумительные цветы мадам Чапин?

— Я забыл тебе сказать. Помнишь, ты поехала в Скрантон к первому причастию Шилы?

— Да, и что же?

— Я случайно на Мейн-стрит встретил Джо Чапина, и на меня нашло вдохновение. Ну не в том смысле вдохновение, что я впервые об этом подумал. Эта мысль приходила мне в голову и раньше. Но когда мы с ним разговаривали, я заставил его призадуматься о том, чтобы пойти в политику. И такое счастливое совпадение! Во время нашей беседы вдруг обнаружилось, что его дед и тезка Джозеф Б. Чапин был вице-губернатором. Ты знала об этом?

— Откуда мне это знать?

— Ну и я тоже не знал, а этот факт сильно упрощает дело. Я сказал ему, что партия нуждается в таких молодых людях, как он, и если когда-нибудь в жизни я льстил и одновременно говорил правду, это был как раз такой случай. Хорошая старинная фамилия, полным-полно денег, и не украденных, а если и украденных, то законным путем, красивый парень с хорошим образованием. Женат. Двое маленьких детей. Протестант, но не член АПА. В семейной истории никаких скандалов.

— Отец Эдит любил приложиться к бутылке.

— Но разве у него были когда-нибудь неприятности? Не было.

— Мать Джо. Давным-давно она попала в какую-то переделку на Кристиана-стрит, когда там еще были все эти салуны. Мне об этом рассказала мама. Шарлотт Чапин была… О Господи… случилось нечто вроде того, что какой-то мужчина задрал ей юбки… а у Чапинов был кучер, и он этого задиру отхлестал кнутом.

— Я абсолютно ничего об этом не слышал, — сказал Майк. — Какая-то безумная история.

— Поверь мне, не безумная. Я не помню ее в точности потому, что давно о ней не вспоминала. Но я почти уверена, что кучер избил того человека…

— Этот человек забрался в ее коляску и стал к ней приставать?

— Нет. Она шла пешком.

— О, Пег, что ты такое говоришь? Шарлотт Чапин никогда бы не пошла пешком через ту часть города.

— И она больше никогда туда не ходила, но в тот раз шла…

— В сопровождении кучера — разумеется, с хлыстом, — сказал Майк.

— Прекрати язвить, — сказала Пегги. — Это случилось примерно так, как я тебе рассказала. А после этого, вскоре после этого, Шарлотт Чапин слегла и так до конца жизни и не оправилась. Или по крайней мере почти никогда не выходила из своего дома на Северной Фредерик.

— Поскольку я ни разу об этом происшествии не слышал, наверняка ничего особенного тогда не случилось, — сказал Майк.

— Может, и не случилось, но я бы разузнала, кто этот человек, которого отхлестал кучер.

— Ну конечно. Когда это случилось? Лет тридцать назад?

— Я не знаю. Но что-то вроде этого, — сказала Пег. — Так, значит, это ты послал изумительные цветы Эдит Чапин, то есть миссис Джозеф Б. Чапин. Не путать со старушкой, которая уже умерла. Ты хочешь с ее помощью подобраться к Джо, так ведь?

— Более или менее.

— Это будет нетрудно.

— Ты так думаешь? Почему ты так решила? По словам Джо, она страшится общественной жизни.

— Это доказывает, что Джо знает свою жену не лучше, чем большинство мужей. Я не говорю, что Эдит суфражистка или что-то в этом роде, но будь она хорошенькой, из нее получилась бы Долли Медисон. У нее двое детей с разницей в четыре года, так что, по-моему, она не особенно стремится увеличить население нашей страны. И ее дом не требует особых забот — я имею в виду, не отнимает у нее много времени. Гарри и Мариан идеально ведут хозяйство, иначе бы старая леди Чапин их давно выгнала. Одеждой Эдит не интересуется. Она выглядит так, словно одевается на Северной Мейн-стрит у Коэна. Церковными делами и благотворительностью она почти не занимается. Я бы сказала, Эдит Чапин с радостью согласится быть женой… кого? Ты же не сделаешь его сразу членом законодательной «Ассамблеи»?

— Я пока что не собираюсь выдвигать его ни на какие посты. Просто дам ему освоиться среди наших ребят. А потом представлю его публике, и если он ей придется по нраву, замечательно. Он никому не будет стоить никаких денег…

— Это уж точно.

— И ты же знаешь, Джо такой, черт возьми, порядочный. И он мне нравится.

— Почему бы и нет? Он мне тоже нравится. Насколько мне известно, он никогда ничего особенного не сделал: ни плохого, ни хорошего. Все, что Джо собой представляет, и все, чем он владеет, он унаследовал. Свою привлекательную внешность, свое имя, свои деньги. А то единственное, что он не унаследовал, мне кажется весьма неудачным приобретением, но, возможно, мне кажется это оттого, что я не в силах на нее смотреть: до того она уродлива.

— Да, подружками вы с Эдит вряд ли станете, — добродушно заметил Майк.

Пег посмотрела ему прямо в глаза и хмыкнула.

— Что значит это хмыканье?

— Бросьте вы, мистер Майкл Джеймс Слэттери. Я вас вижу насквозь, — сказала Пег.

— Я никогда этого и не отрицал, — сказал Майк.

Он поцеловал ее в щеку, а она при этом сделала страдальческое лицо.

— От нее большого удовольствия не получишь, — сказала Пег.

Майк рассмеялся, а Пегги толкнула его в бок.

— Иди отсюда.

Одно слово Пег Слэттери, и политической карьере Джо Чапина не бывать. Если бы она выказала интуитивную неприязнь к Джо, Майк больше никогда бы не обмолвился о Джо ни единым словом ни самой Пег, ни кому другому. Если бы Пег решила наказать Джо за недостатки его жены, Майк тоже наказал бы его не раздумывая. При выборе кандидатов Майк, во-первых, как и всегда прежде, положился бы на надежное мнение своей жены. А во-вторых, повел бы себя всего лишь как преданный супруг. Однако Пег, не менее преданная Майку, чем он ей, проявляла в делах своего супруга — а именно в политике, — глубокую и страстную заинтересованность. В делах политики она никогда не проявляла мелочности. Для нее в мире существовал только один мужчина, и если для его продвижения требовалось кого-то возвысить или унизить, она с охотой бы удостоила этого человека почестями и с не меньшей охотой нанесла бы ему оскорбление. Наблюдая, как люди постарше все чаще и чаще полагались на суждения Майка и все чаще передавали ему бразды правления, женщина, и не такая сообразительная, как Пег, догадалась бы, что Майк уже занимал одно из главенствующих положений в партии. Из-за его религиозной принадлежности самые высокие государственные посты — губернатора штата или президента Соединенных Штатов — были ему недоступны, но это компенсировалось тем, что губернаторы и президенты, бывало, терпели поражение, и эти поражения марали их репутацию, в то время как после подобных поражений власть политиков только укреплялась. Когда кандидат терпел поражение, партии нужны были профессионалы вроде Майка, которые не метили в кандидаты и готовы были работать изо дня в день, чтобы реорганизовать партию и подготовиться к следующим выборам. Это правило довольно незамысловато и объясняет загадку, которая публике (и побежденным кандидатам) порой кажется необъяснимой: почему и после поражения политики продолжают вкусно есть и курить дорогие сигары? Пег знала объяснение этой загадки, и лучшим объяснением для самой Пег был ее собственный муж, стопроцентный политик, который будет по-прежнему вкусно есть и курить дорогие сигары (хотя лично Майк и не курил) независимо от того, сколько раз Вудро Уильсона изберут президентом.

Майк со смехом отверг предложение стать городским главой Гиббсвилля, окружным клерком, шерифом и регистратором завещаний и отказался от некоторых прочих постов, о которых другие люди могли только мечтать. Когда Майку предлагали баллотироваться на эти посты, он каждый раз отвечал, что его работа в комиссии важнее, и на самом деле так оно и было. Эта работа была важнее для партии, и она была важнее для Майкла Джеймса Слэттери, который не хотел, баллотируясь на незначительную позицию, пятнать себя поражением на выборах. Поначалу, после окончания юридической школы, Майк выполнял работу, для которой не нужно было степени в юриспруденции: с ней вполне мог справиться любой трудолюбивый клерк, — но вскоре проявил свои способности и доказал свою надежность. Пару раз ему поручали передать некую сумму денег руководителям округов, и прикарманить часть этих денег на пути из партийного комитета к руководителю округа считалось мелким, простительным политическим грехом, но когда Майку поручили передать окружному капитану четыреста долларов, окружной капитан получил ровно четыреста долларов, а не триста восемьдесят. Никто бы не сказал ни слова и не испытал бы особого разочарования, если бы Майк взял себе двадцать долларов за доставку, но Майк сразу показал, что он не из тех парней, что покупаются на двадцатидолларовые купюры. Такие, что покупаются, незаменимы, но они так всю жизнь и остаются в одном и том же ранге, а для политической организации необычайно важно найти среди своих членов тех, кто выше мелкого жульничества. Старые и более мудрые политики также отметили, что Майк не торопится выставить себя напоказ и не предъявляет преждевременных требований своей доли в законных окружных партийных взносах. Известность — вместе с долей во взносах — пришла к Майку позднее, одновременно с партнерством в страховой компании и позицией директора в перспективных корпорациях. Поначалу же Майк, образно выражаясь, сносил не одну пару ботинок, и делал он это охотно, так же как и ничуть не возражал за эти ботинки платить, пока постепенно не основал свою собственную организацию, которая, правда, как «партия Слэттери» никогда публично не фигурировала.

Майку за всю его карьеру ни разу не предъявили никаких обвинений. Ни один, даже самый честолюбивый прокурор не смог бы доказать, что Майк за голос избирателя заплатил хотя бы пару долларов. Майк ни разу даже не купил бочки пива для компании пожарных-волонтеров. Пиво они, конечно, получили и прекрасно поняли, что его доставку организовал именно Майк, но свою причастность к его доставке Майк замаскировал так, что не подкопаешься. Разумеется, в утолении жажды бесплатных «пожирателей огня» не было ничего нелегального, так же как и в том, что энергичный общественный деятель послал на пикник лютеранской церкви крендели и мороженое, или в том, что жена этого деятеля явилась в Африканскую методистскую церковь на похороны всеобщего любимца официанта. При этом она случайно оказалась в сопровождении своего мужа и была там единственной белой женщиной, так что впоследствии прихожане просто не могли не вспоминать эту пару с великой благодарностью. (Эти похороны состоялись в 1915 году, и Майк, возможно, пошел на них без всяких политических намерений, так как искренне симпатизировал Кларенсу Уайтхоллу. Однако двадцать лет спустя о присутствии на похоронах четы Слэттери вспомнили некоторые важные негритянские деятели, которых обещаниями райских кущ «Нового курса» пытались переманить из Республиканской партии в Демократическую.)

В Гиббсвилле встречались и мужчины, и женщины, которые хотя и не выказывали одобрения деятельности Майка, тем не менее пользовались его услугами, и среди них было немало тех, кого обычно называли «компанией с Лэнтененго-стрит». Однако снобы не знали и никогда бы не поверили, что, во-первых, Майка и его жену вполне устраивало их социальное положение и более высокого положения они хотели только для своих детей, а во-вторых, что поставки мороженого и посредничество в прочих благотворительных мероприятиях было успешным исключительно потому, что Майку нравилось помогать людям. Майк был проницательным, практичным и способным на бессердечность, но он был и из тех, кто с удовольствием делал добрые дела. Он часто совершал эти добрые дела автоматически, инстинктивно, не успевая даже подумать о выгодных ответных одолжениях. Приезжая в большие города, он нередко проявлял щедрость, почтение и доброту по отношению к совершенно незнакомым ему людям, которые в ответ не могли сделать для него ничего, кроме как, признав эту доброту, сказать ему спасибо.

При этом Майк способен был убить любого, кто всерьез обидел бы его жену или дочерей. Убить в прямом смысле этого слова. Майк умел пользоваться телефоном, умел завязывать галстуки и читать ноты, говорил по-французски и переводил с латыни, мог объяснить суть «Дела Дартмутского колледжа», ловко управлял лошадьми, понимал принцип работы двигателя внутреннего сгорания, умел держать себя в руках и умеренно есть, мог в боксерском сражении победить более сильного противника и соблюдал все правила личной гигиены. Но при этом Майк вполне способен был убить любого, кто всерьез обидел бы его жену или дочерей. Во всем остальном он был сговорчив и готов пойти на компромисс, а порой даже страстно к нему стремился. Более того, он знал за собой эту особенность, поскольку его способность критически оценивать других людей исходила из весьма глубокого понимания самого себя, вызванного постоянной оценкой своих поступков перед исповедью. А так как Майк осознавал свою чрезмерную озабоченность благополучием своей семьи, он с превеликой осторожностью судил о тех, кто на это благополучие покушался. Но если он признавал человека виновным, наказание следовало незамедлительно. Однако тот реальный факт, что Майк никогда никого не убивал, казался ему менее существенным, чем тот недоказанный факт, что он способен был на убийство.

Пег довольно скоро поняла, насколько рьяно Майк готов защищать благополучие своих родных, и это открытие научило ее с большой разборчивостью и осторожностью рассказывать о нанесенных обидах и оскорблениях. Майк не всегда соглашался с ее оценками людей, но всегда верил рассказанным ею фактам. И первый урок он преподнес ей на втором году их супружеской жизни. Как-то вечером после ужина они сидели вдвоем, и Пег, рассказывая ему о событиях прошедшего дня, как ей казалось, невзначай упомянула о происшествии, которое вызвало у нее раздражение.

— …Я купила продукты и шла с полными руками пакетов, и при выходе из лавки Пол Тристрэм, выходя предо мной, распахнул дверь, не придержал ее, и она с размаху выбила у меня из рук все пакеты.

— Что он сделал? Он не придержал дверь?

— Да, и я страшно на него рассердилась. Мне пришлось собирать с полу все мои покупки.

— И он даже не помог тебе их собрать?

— Нет, он посмотрел на меня и пошел дальше.

— И он знал, что это из-за него?

— Конечно, он знал. Я сказала ему: «Что это такое?»

— И он тебя услышал?

— Конечно. Он обернулся, а потом как ни в чем не бывало зашагал своей дорогой.

— Ну да? — изумился Майк.

Он поднялся с места, надел пальто и шляпу и на пути к двери бросил:

— Я скоро вернусь.

— Что ты собираешься сделать? — спросила Пег.

Но Майк ничего не ответил.

Сначала он двинулся в северную часть города, где, как он знал, жил Пол Тристрэм. Он дернул ручку дверного звонка, и на пороге появилась жена Тристрэма.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Ваш муж дома?

— Нет. Нету его дома. Наверно, в пожарной компании.

Майк кивнул и зашагал прочь. «Компания стойких борцов с огнем» находилась в трех улицах от дома Тристрэма. Майк отлично знал ее. Он поднялся наверх в комнату отдыха, где находился бар, стояли бильярдный стол, стол для игры в покер и стулья. Майк не был членом этой компании, но с полдюжины членов, находившихся в комнате, с ним поздоровались, среди них и Пол Тристрэм. Майк подошел прямо к Тристрэму и залепил ему пощечину.

— Тебе, Тристрэм, следует научиться кое-каким манерам, — сказал он.

А потом, сжав кулаки, Майк принялся колотить его по лицу и телу до тех пор, пока тот не упал, а когда упал, Майк пнул его ногой в ребра. И лишь тогда он впервые обратился к окружающим:

— Пусть он сам вам расскажет, почему я это сделал.

И вышел из комнаты.

Это была не драка, это было избиение. Но даже приятели Тристрэма предположили, что оно было справедливым, хотя и не знали, чем оно было спровоцировано. Если бы это была драка, они, возможно, сочли бы себя обязанными вмешаться и встать на сторону Тристрэма и в самой драке, и впоследствии тоже. Но когда трезвый человек прилагает все усилия, чтобы разыскать и наказать того, кто оскорбил его жену, тут уже совсем иная история. Из-за этого происшествия Майк мог потерять шесть голосов, но не более, однако в среде членов «Компании стойких борцов с огнем», которые прежде не имели о нем вообще никакого мнения, он не только не потерял эти шесть голосов, он их приобрел.

За три-четыре дня история облетела Гиббсвилль. У Майка это вызвало только раздражение: он не хотел ничего о ней слышать и отказывался ее с кем-либо обсуждать. История стала частью легенды о Майке Слэттери. О ней не узнали дамы из высшего общества Гиббсвилля, но в клубе «Гиббсвилль» о ней знали все. Среди членов клуба были и такие, которые еще почти ничего не слышали о Майке, и когда им объяснили, что это происшествие не было типичной ирландской стычкой, репутация Майка в их глазах ничуть не пострадала. Что касается Пег, то ее вообще не волновало, что думают о ней другие женщины, и это происшествие ее нисколько не смутило. Но оно заставило ее впредь всерьез призадумываться прежде чем рассказывать мужу то, что могло его возмутить и разозлить.

Рассчитывать на то, что в ближайшее время появится возможность оказать влияние на Эдит Чапин, Майку не приходилось, и он решил сам создать такую возможность. Мысленно перебирая друзей Чапинов, он сразу же исключил Артура Мак-Генри, поскольку тот был самым близким другом этой семьи, и выбор этот казался слишком очевидным. Следующим по счету среди друзей был Генри Лобэк.

Семья Генри Лобэка привыкла, что их фамилию произносят двумя разными способами: те, кто жил на Лэнтененго, произносили ее «Ло-бэк», а все остальные жители Гиббсвилля — «Ла-бок». Генри принадлежал к первому поколению в своей семье, которое произносило свою фамилию на американский лад, считавшийся «менее германским». Предки Генри приехали в Америку еще до революции, и смешанные браки выкорчевали из их рода почти все явные признаки немецкого происхождения. Таким образом, Генри мог запросто выдавать себя за мистера Лоулелла, и не один житель Новой Англии не усомнился бы в правдивости его слов. Генри родился в тот же год, что и Джо Чапин, и был тем мальчиком, с которым Джо в прямом смысле слова вырос бок об бок. Когда Джо отправили учиться в Хилл, родители Генри послали его в Мерсерсберг, а потом в Лафайет, где он пользовался у студентов популярностью и принадлежал к обществу Фи-бета-капа. Генри трудился не покладая рук, чтобы заработать золотой ключ, потому что его отец, сохранивший кое-какие немецкие традиции, считал, что парень идет в колледж для того, чтобы чему-то научиться. Ключ же был подтверждением послушания сына, и благодаря ключу Генри заработал себе подарок в две тысячи долларов.

«Лобэк и Компания» была фирмой семейной и полностью принадлежала Лобэкам и их кузенам, которые вкладывали деньги Лобэков, обеспечивали Лобэков прибылью, собирали квартирную плату жильцов Лобэков, вырезали для Лобэков купоны и защищали их доброе имя. На печатном бланке фирмы рельефными прописными буквами значилось название фирмы и печатными буквами ее адрес, и ни единого слова о деятельности фирмы, ее возможностях и влиянии или о дочерних корпорациях, которыми владела «Лобэк и Компания». Например, мало кто знал, что у фирмы было право выполнять функции частного банка и агента для нескольких пароходных компаний, и это было скорее для удобства фирмы, чем для удобства широкой публики. Приход незваных визитеров отнюдь не поощрялся: на витрине фирмы, рядом с главным входом, значилось название фирмы, слово «частная» и просьба «Не входить без стука», яснее ясного указывающая на отношение фирмы к случайным посетителям. У фирмы были настолько жестко установленные правила, что когда кто-то стучал в дверь, то скорее всего этому человеку в компании нечего было делать, и потому сотрудники фирмы встречали вошедшего пристальными, настороженными взглядами. Но Джо Чапин, Артур Мак-Генри и некоторые другие могли заглянуть в фирму по делу и без дела — просто поболтать. Однако большинство клиентов, включая Чапинов и Мак-Генри, фирма принимала в заранее назначенные часы. Генри придерживался девиза своего отца: «Контора — это кофейня». На стенах конторы «Лобэк и Компания» не было никаких семейных портретов.

Когда Майк Слэттери позвонил Генри Лобэку, тот сам снял телефонную трубку, и лишь только Майк попросил Генри уделить ему десять минут его драгоценного времени, как Генри принялся подсчитывать, какую именно сумму он выделит партии, и подсчитал ее еще до того, как Майк повесил трубку.

Майк, с присущей ему пунктуальностью, явился в контору Генри без двух минут три. Генри жестом пригласил его в свой застекленный кабинет.

— Как поживаешь, Майк? — спросил Генри.

— Благодарю, все отлично, Генри. И полагаю, у тебя тоже все в порядке?

— В общем, как обычно, — ответил Генри.

Генри открыл красного дерева ящик для сигар и протянул его Майку.

— Сигару?

— Я, Генри, сигары не курю, — сказал Майк. — Вообще не курю. Никаких дурных привычек, кроме политики.

— Я и сам редко ими балуюсь, разве что после плотного обеда. Мне нравятся хорошие сигары, но порой за целую неделю ни одной не выкурю.

— Ты, Генри, наверняка думаешь, что я в этом году пришел раньше обычного.

— Раньше обычного?

— Для ежегодного партийного взноса.

— Ну, это действительно немного рано, правда же? — сказал Генри.

— Я напросился на этот дополнительный визит не из-за денег.

— Что ж, такое услышать всегда приятно, — сказал Генри. — В чем же тогда дело?

— Это сложное дело, политическое дело. Я знаю, ты человек занятой, поэтому не стану тратить твое время и ходить вокруг да около.

— Я ценю твою тактичность, но не больше, чем твою компанию.

— Спасибо, Генри. Итак, дело вот в чем: я взвесил все «за» и «против» и пришел к выводу, что мы должны попробовать убедить Джо Чапина принять более активное участие в партийных делах.

— Джо Чапина? — задумчиво произнес Генри. — Джо Чапина…

— Что ты об этом думаешь?

— Я знаю, что он никогда не занимался политикой. Но это, конечно, не значит, что ему не следует ею заняться. Его отец ни разу не выдвигал себя ни на какие посты, но зато дед служил вице-губернатором. Разумеется, это было давным-давно, однако это был единственный случай, когда житель Гиббсвилля приблизился к губернаторской должности. А почему ты пришел именно ко мне? Джо один из моих ближайших друзей, но я не думаю, что мне хотелось бы оказывать на него влияние в такого рода вопросе. Если, конечно, предположить, что я могу оказать на него влияние.

— В этом-то вся и сложность, и мне не хотелось бы, чтобы ты мне сразу отказал.

— О, я так никогда не поступаю. Я своих собеседников всегда выслушиваю.

— Хорошо. Только не удивляйся тому, что я скажу.

— Этого тебе обещать не могу, я ведь не знаю, что ты там задумал, — сказал Генри.

— Ладно. Насколько я знаю, ты кузен Эдит Чапин?

— Нет, я не кузен, но мы с Эдит родственники. Можно сказать, что я еще и родственник Джо, но Эдит я более близкий родственник.

— И ты, и твоя милая супруга в дружеских отношениях с Эдит, верно?

— Да, совершенно верно.

— Отлично. Отлично. Так вот в чем мне нужна твоя помощь. Я думаю — и полагаю, что не ошибаюсь, — если друзья смогут убедить Эдит, что Джо стоит заняться более активной деятельностью в партии, Эдит все организует.

— О, боюсь… От такого, Майк, я всегда стараюсь держаться подальше. Это дела семейные. Нет, я в такое не вмешиваюсь.

— Я этому, Генри, ничуть не удивляюсь, и за это тебя уважаю, но ведь я тебя еще ни о чем не попросил, правда же?

— Нет, но ты собираешься попросить. Я это чувствую.

— На данном этапе, если вдруг речь зайдет об этом — о том, чтобы Джо занялся политикой, и если ты сам считаешь, что это хорошая идея, — ты мог бы сказать Эдит, что это хорошая идея?

— Ну, я мог бы ей это сказать. Мог бы. Я в этом не вижу никакого вреда. Но ты же захочешь чего-то еще.

— Ты прав, захочу. Если речь зайдет об этом вопросе и ты скажешь Эдит, что это хорошая идея, и она начнет тебя об этом расспрашивать, ты не против сказать ей: «А почему бы тебе не поговорить о ней с Майком Слэттери?»

— «А почему бы тебе не поговорить о ней с Майком Слэттери?» Я должен, Майк, об этом подумать.

— Но если она захочет разузнать обо всем подробнее, в этой фразе не будет никакого вреда.

— Нет, пожалуй что нет. Наверное, я могу такое сказать ей, ни во что не впутываясь. Если она меня спросит, то это не будет выглядеть, будто я сую нос в их семейные дела. Да, пожалуй, это я смогу сделать.

— Благодарю тебя, Генри, и я знаю, что это доброе дело для партии. И я буду тебе очень благодарен, если ты сделаешь что-нибудь еще для того, чтобы направить Джо на верный путь. Такие люди, как ты и Джо…

— Минуточку, Майк, минуточку! Я не хочу, чтобы ты упоминал мое имя в связи хоть с какими-нибудь политическими делами. Я это говорю совершенно серьезно.

— Генри, я даже и не думаю его упоминать. Я прекрасно знаю твое отношение к политике. Именно поэтому я тебя и не приглашаю в ней участвовать.

— Главное, чтобы ты это понимал. Если ты меня втянешь в политику, я пошлю деньги демократам, и я это тоже говорю совершенно серьезно. Джо — юрист, и если он хочет заняться политикой, это его дело. Но меня увольте. Мы хотим, чтобы наши вклады были анонимными. Так было всегда. Именно этого мы придерживались, и всегда будем придерживаться.

— Твое желание для меня закон, и благодарю за потраченные на меня минуты твоего бесценного времени. Всего хорошего, Генри.

— Всего хорошего, Майк, — ответил Генри.

Выполнить пожелание Генри для Майка не составляло никакого труда. Как он сказал своей жене, ему бы не удалось протолкнуть Генри даже на должность ловца бродячих собак, если бы такая выборная должность существовала. Но на эту должность не выбирали, а назначали. Ее исключили из муниципальных должностей потому, что никто ее не хотел. Когда же в 1920 году ее восстановили, она оказалась в ведомстве гиббсвилльского филиала Общества защиты животных, ей выделялась полная ставка, и получавший эту должность не становился государственным служащим с оплатой из государственной казны, а обязан был принять присягу особого рода констебля. Занятно, что одним из ведущих приверженцев этого общества и соответственно вкладчиком в зарплату ловца бродячих собак стала жена Генри, Джозефина Лобэк. Общество же выбрало на должность ловца собак некоего человека по фамилии Пирсон, дальнего родственника Ховарда Пирсона, того самого, который впоследствии женился на дочери Майка и Пег (правда, в 1916 году девочки еще не было и в помине). В маленьком городе даже самое невинное замечание может иметь далекоидущие последствия.

Угроза избрания Вудро Уильсона в президенты вызвала у избирателей гораздо больший интерес к политике, чем это обычно случается в годы президентских выборов. Во внешности мистера Хьюза — с его усиками — многие находили нечто отцовское; глядя же на мистера Уильсона, казалось, что где-то в полах своего сюртука он прячет учительский прут. Мистер Хьюз был республиканцем, а мистер Уильсон — демократом, который не втянул нас в войну и который был не из тех коней, что меняют на переправе. Во внешности мистера Хьюза не было ничего воинственного. Мистер Уильсон же послал к мексиканской границе Национальную гвардию и Джона Першинга по прозвищу Очко якобы для того, чтобы наказать бандитов, а на самом деле для армейских маневров и для того, чтобы показать Германии и ее союзникам, что мы готовимся к войне и что с нами шутки плохи. Но если «с нами шутки плохи», то почему мы продолжаем посылать правительственные ноты каждый раз, когда наши корабли — корабли с нашим флагом — подвергаются нападению в нейтральных водах? Мистер Уильсон осторожничал: с одной стороны, он не ввязывался в войну, а с другой — своим воинственными жестами подталкивал к ней. На любой аргумент в пользу Уильсона можно было ответить контробвинением его в непоследовательности, и потому жители республиканского Гиббсвилля, гася свет, отходили ко сну с утешительной мыслью о том, что президентом скоро станет мистер Хьюз, а мистера Уильсона вежливо отправят назад в Принстон.

Джо Чапин был еще более разочарован, чем Артур Мак-Генри.

— Эти жители Калифорнии, — сказал Джо, — настолько далеки от всего, что представления не имеют, что происходит.

— Они очень далеко, — сказал Артур. — Они от нас на таком же расстоянии, как мы от Европы.

— Ну, тут есть одно серьезное различие. Что находится рядом с Калифорнией? Невада. В Неваде немецких подводных лодок нет, а рядом с береговой линией Нью-Джерси они есть. Так что мы к ним существенно ближе, чем калифорнийцы.

— Хотим мы этого или нет, а нам предстоят еще четыре года с мистером Уильсоном.

— И определенные перспективы… Поэтому хочется что-то предпринять.

— Ну, ты в этой выборной кампании и так кое-что сделал.

— Что я сделал, Артур? Дал деньги и послал письма на своем бланке.

— И то и другое немаловажно. Твое имя многого стоит. И твои деньги тоже, но твое имя в сочетании с твоими деньгами… Ты впервые позволил воспользоваться своим именем. Кстати говоря, хотел тебе сказать об этом раньше: дай Бобу Хукеру свою фотографию, но получше. На днях я для шутки подрисовал на твоей фотографии очки, и ты, Джо, на ней получился вылитый Вудро Уильсон.

— Ты не первый говоришь мне об этом. Эдит это тоже упомянула. Я никогда не получаюсь хорошо на фотографиях.

— Если ты собираешься заниматься политикой, то уж лучше заново сфотографируйся.

— Я не собираюсь заниматься политикой. Я партнер в адвокатской фирме «Мак-Генри и Чапин». Но я заинтересован в хорошем правительстве и будущем Республиканской партии, и, как говорит Эдит, если Ванс Мак-Кормик может постоять за демократов, я могу постоять за своих.

— Между прочим, нам скоро предстоит принять решение о нашей фирме, — сказал Артур.

— Расширяться или нет?

— Точно, — сказал Артур. — Я не думаю, что тебе это приходило в голову, но если ты станешь влиятельным политиком, очень влиятельным, у нас может появиться намного больше клиентов. И некоторые из этих клиентов нам совершенно ни к чему. Эти люди захотят, чтобы мы занимались их юридическими делами, потому что мы, возможно, имеем политическое влияние. Но будут и другие — те, которые уйдут от нас потому, что мы влезли в политику.

— Я недавно об этом задумался, — сказал Джо. — Я на днях в Филадельфии познакомился с одним человеком. Когда он услышал мое имя, он спросил меня, тот ли я Чапин, что из фирмы «Мак-Генри и Чапин», и когда я сказал ему, что тот самый и есть, он дал мне свою визитную карточку. У него строительный бизнес. Его карточка лежит у меня дома. Я никогда прежде не слышал его имени.

— Почему он дал тебе свою карточку? — спросил Артур.

— Он пригласил меня зайти к нему, если мне случится приехать в Питсбург. А я пригласил его зайти к нам, если ему вдруг случится приехать в Гиббсвилль. Вот и все.

— Это все на сегодня, — сказал Артур. — А как ты с этим человеком познакомился?

— Я в тот день пришел на ленч в клуб «Юнион Лига». С Киркпатриком. Киркпатрик меня ему и представил.

— У меня вчера был разговор с Генри Лобэком в клубе «Гиббсвилль». Генри, когда только может, ходит вокруг да около, но я обычно догадываюсь, о чем он думает. И, читая между строк, я бы сказал, что Генри пытался объяснить мне, что если мы станем политической фирмой, нам с «Лобэк и Компанией» дел больше не иметь. Я считаю, Джо, нам со всем этим торопиться не надо. Не нравится мне этот твой приятель из Питсбурга, чьего имени ты даже не помнишь. Его имени ты не помнишь, и знаем мы о нем только одно: у него строительный бизнес. И еще мы знаем, что в городском совете скоро объявят конкурс на асфальтирование Южной Мейн.

Джо улыбнулся.

— Я эту связь почуял мгновенно.

— Я на это надеялся, — сказал Артур. — «Лобэк и Компания» были почти первыми нашими клиентами, а клиентами моего отца еще до того, как мы с тобой оперились. Я не против того, чтобы наша фирма расширялась, но давай не бросаться на первых попавшихся клиентов. И давай с осторожностью относиться к строительным компаниям из Питсбурга. Если эта компания стоящая, то ее делами наверняка занимается адвокатская фирма в Питсбурге. А если ими не занимается фирма в Питсбурге, значит, этой компании скорее всего нельзя доверять ни на грош.

— Согласен, — сказал Джо.

— Ты, возможно, захочешь баллотироваться на какую-нибудь должность, и это, пожалуй, мысль неплохая. Но хотя я и не хочу подражать Генри Лобэку, скажу тебе честно и откровенно: я всегда буду возражать против любых новых клиентов, насчет которых возникнет подозрение, что они пришли к нам из политических соображений или в расчете на твои политические связи. У тебя достаточно денег, и хотя у меня их не так много, как у тебя, у меня их тоже достаточно. Дела у нас идут отлично, и будут идти отлично, а со временем еще лучше.

Джо неторопливо, с серьезным видом кивнул в знак согласия.

— Я скажу тебе, к чему стремлюсь в отношении денег. Я хотел бы завещать своей жене и своим детям по миллиону долларов.

— До этого тебе еще далеко, — сказал Артур. — Но мы будем процветать, и дела у нас будут прекрасно идти еще не один год. Хотя, возможно, для осуществления своих планов тебе придется добиваться с помощью капиталовложений и биржи. Не с помощью доходов «Мак-Генри и Чапин».

— Давай вернемся к этому разговору через год, — сказал Джо.

— Почему бы и нет. Давай вести его каждый год, — сказал Артур. — У тебя может появиться желание ввязаться в большой бизнес… а я, возможно, переменю свое мнение.

— Сомневаюсь, — улыбнувшись, сказал Джо.

— Я тоже, — сказал Артур. — Но если я увижу, что ты богатеешь…

— Я знаю, о чем ты, Артур, думаешь.

— Полагаю, что знаешь. Я думаю о том, что у меня нет детей и мне некому оставлять наследство?

— Ты же не хочешь говорить о Милдред, — сказал Джо.

— Я только с тобой о ней и говорю.

— Говоришь, но очень редко, — сказал Джо. — А ты говоришь о ней с Роз?

— С Роз? Только не о Милдред. Роз скучает по Милдред не меньше меня. Мы с ней не хотим даже видеться.

— Мне кажется, вам с Роз надо пожениться, — сказал Джо.

— Что-что?

— Не бей меня, — сказал Джо.

— Это Эдит придумала?

— Нет, это моя собственная идея, и она пришла мне в голову минуту назад.

— Немедленно выбрось ее из головы и никогда о ней больше не упоминай. Никогда больше не говори мне об этом.

— Прости меня, Артур, но я так действительно думаю. Я считаю, что вы с Роз идеальная пара.

— Я-то думал, что ты меня знаешь. Я никогда от тебя ничего более жестокого не слышал.

— Почему это жестоко? — спросил Джо.

— Потому что это жестоко. И не думаю, что должен тебе объяснять почему.

— Может, и так, но все же почему? — спросил Джо.

— Не прошло и года со смерти Милдред, а ты предлагаешь мне не только жениться, но еще и жениться на ее сестре.

Джо отвел взгляд.

— Я когда-то был влюблен в одну девушку. Она умерла. Я так и не успел на ней жениться. А она тоже была в меня влюблена. Потом я влюбился в другую девушку и женился на ней. Человек может полюбить второй раз, и это иногда случается довольно скоро. В каких-то делах ты настолько умнее меня, а в каких-то… Артур, Роз влюблена в тебя уже много лет. И мне кажется, с твоей стороны несправедливо оставить ее в старых девах. А ведь так оно и будет. У нее есть поклонник?

— Нет. Или по крайней мере я о нем не знаю.

— Ты знаешь. Ты отлично все знаешь. Не надо себя обманывать. Когда ты женился на Милдред, Роз повела себя самым благородным образом, но… я сейчас задам тебе вопрос, а ты дай слово чести, что ответишь мне искренне. Ты влюблен в Роз?

— Да, — сказал Артур.

— Ты рад, что сказал мне правду?

— Ничуть не рад.

Джо снял телефонную трубку и произнес:

— Будьте добры, шесть-четыре.

— Что ты делаешь? — встрепенулся Артур.

— Здравствуй, Роз. Это Джо Чапин. Артур хочет с тобой поговорить.

Джо поднялся и передал трубку Артуру.

Артур, смущенный и нахмуренный, заговорил:

— Нет, ничего не случилось. Он просто позвонил тебе и передал мне трубку. Ты сегодня вечером будешь дома?.. Можно мне зайти на минуту?.. Хорошо… До свидания.

— Ты такой щепетильный — так, кажется, это называется, — сказал Джо. — Такой благовоспитанный.

— А ты, я должен заметить, совсем наоборот. Я испугался, что ты сейчас…

— Я подумал об этом и чуть было не сказал. Но гораздо лучше будет, если ты сам ей об этом скажешь, — заметил Джо. — Возможно, это изменит твое отношение к деньгам.

— С чего ты решил заделаться купидоном? — спросил Артур. — Это для тебя совсем новая роль.

— Сам не знаю. Наверное, когда у тебя рождается дочь, ты начинаешь кое о чем задумываться. Для Энн ты, конечно, староват, да и для Роз тоже, но для женитьбы ты все еще пригоден.

— Ты уверен, что Эдит не имеет ко всему этому никакого отношения?

— Эдит не только не имеет к этому никакого отношения, но я не хочу, чтобы она хоть когда-нибудь узнала об этом. У Эдит обо мне совсем иное представление. На самом деле я не думаю, что хоть кто-нибудь меня по-настоящему знает. Если бы они знали… М-да.

Артур положил Джо руку на плечо — подобным жестом он никогда прежде свою симпатию не выражал.

— Знаешь, Джо, ты ведь очень добрый человек.

Джо смущенно отвел взгляд.

— Ладно, не будем больше об этом.

Артур улыбнулся и не оглядываясь вышел из комнаты.

Как-то раз в апреле 1917 года, в послеполуденные часы, партнеры сидели в кабинете Артура. Они беседовали больше часа, а потом Артур подвел итоги.

— Хорошо, идет только один из нас. Подбросим монету, и она покажет, кто именно.

— Вот моя монета, — сказал Джо. — Ты подбрось, а я скажу, орел или решка.

Артур подбросил монету, и, пока она летела, Джо выкрикнул:

— Орел!

Монета упала решкой вверх.

— Я выиграл, — сказал Артур.

— Подожди, — сказал Джо. — А что мы загадывали? Нам надо сначала договориться.

— Победитель идет в армию, — сказал Артур.

— Мы об этом не договаривались. Я настаиваю, чтобы мы подбросили еще раз. В этот раз, если выпадет решка, ты идешь в армию, а если орел — то я.

— Хорошо, — согласился Артур.

Он подбросил монету, и снова выпала решка.

— Моя монета, а я все равно проиграл, — сказал Джо.

— Если по-честному, ты проиграл дважды.

— Ну, к тому времени как ты там окажешься, война уже, наверное, кончится. Все говорят, что немцы, узнав, что мы вступаем в войну, собираются сдаться.

— А виноград-то, похоже, был зелен? Умей проигрывать, — сказал Артур.

— Им не нужны те, кому за тридцать пять.

— А мне пока еще тридцать четыре.

— Особенно те, кто в плохой физической форме и никогда не занимались физкультурой.

— Да я месяц назад прошел полную медицинскую проверку, и доктор Инглиш сказал, что я в отличной физической форме — отличной. И ты, наверное, забыл, что я взял дополнительную страховку для Роз.

— Весьма предусмотрительно с твоей стороны, но, думаю, она ей не понадобится. Послушайся моего совета и напиши письмо в Генеральную адвокатуру — там ты будешь полезнее всего, подальше от армии. Ты — и солдат! Hoch der Kaiser!

Джо расстроился, что воевать шел не он, а Артур. Друзья договорились придерживаться того, что «решила» монета: один из них остается дома и продолжает работать в фирме, пока его не призовут в армию. Артура послали в Европу, но занимался он в основном бумажной работой в Париже и Туре, и хотя ему довелось испытать, что такое война, сам он в военных действиях не участвовал. Как Джо признался Эдит, его горечь сменилась завистью, переносить которую было намного легче. Когда пошел второй год участия Америки в войне, Джо начал готовиться к тому, чтобы приостановить работу фирмы и передать ее дела другим фирмам. Он уже почти закончил эту подготовку, как объявили перемирие. Однако Артур до конца весны 1919 года оставался в Кобленце и к своей гражданской деятельности вернулся в Гиббсвилль одним из последних.

Джо в эти военные годы делал все, что положено было гражданину, но поскольку ему не довелось служить в армии, он разговоров о военной службе старательно избегал. И Артур, у которого не было никаких иллюзий по поводу его собственного героизма и принесенных им жертв, не сразу догадался, что отсутствие военного опыта сказалось на Джо примерно таким же образом, каким сказалось оно на их приятеле-однокурснике, которого не приняли в тайное университетское общество. Там, в Йеле, Джо и Артур пытались убедить своего приятеля, что этот провал ничего не значил, и теперь Артур попытался (но только один-единственный раз) убедить Джо, что ни его патриотизм, ни его мужественность никто не подвергает сомнению. Лишь однажды у Артура вырвалось утешительное замечание: «Как жаль, что мы не могли с тобой поменяться. Я бы совсем не возражал остаться здесь, а тебя отправить в Париж». Но Артур старательно скрывал от Джо, что, хотя он и ни разу не стрелял в немцев, но однажды сам попал под автоматную очередь, когда они с одним полковником заблудились во фронтовой зоне.

Лишь заново приобщаясь к делам фирмы, Артур обнаружил, сколько работы за время войны проделал Джо, сколько денег заработал для фирмы, сколько денег пожертвовал на военную кампанию, сколько часов отработал в народном ополчении и сколько времени потратил на расследование дел о потерпевших бедствия по просьбе Красного Креста и Лиги патриотов. Но одно упоминание обо всей этой деятельности вызывало у Джо раздражение, и Артур в его присутствии перестал об этом заговаривать.

— Не представляю, как один человек мог столько всего сделать, — сказал он Эдит. — Джо работал за четверых.

— Это верно, — ответила Эдит. — Но вся его деятельность никогда не компенсирует того, что он не сражался на войне.

— И ты, Эдит, в этом винишь меня? — спросил Артур.

— Вы не должны были принимать решение подбрасыванием монеты. Нет, Артур, я не виню тебя, но лучше бы вы оба сошлись на том, что продолжать работу фирмы было тогда не так уж важно. Пройдут годы, прежде чем Джо смирится с тем, что случилось во время войны. А может, этого вообще никогда не произойдет.

— Он за время войны сделал больше меня. И я это говорю без шуток.

— Я в твоих словах не сомневаюсь ни на минуту. Но ты носил форму и вернулся домой со всеми этими нашивками.

— Но я эти нашивки теперь не ношу.

— Это так, — сказала Эдит. — Но должна признаться, я пыталась уговорить Джо оставить практику и вступить в армию, но он сказал мне, что если бы проиграл не он, а ты, ты бы исполнил свое обещание. А я настаивала, что ты не стал бы этого делать. Ты бы ведь не стал, правда, Артур?

— Нет, наверное, не стал бы, — сказал Артур.

— По крайней мере ты честно это признаешь, — сказала Эдит.

Артур улыбнулся.

— Эдит, впервые в жизни я начинаю понимать, что я тебе не нравлюсь. Каким же я был глупцом.

— О, я не думаю, что тебя хоть когда-нибудь волновало, нравишься ты мне или нет. Я тебя, Артур, прошу лишь об одном: время от времени напоминай себе, что Роз могла бы попасть в мое положение, а ты — в положение Джо. Да, ты послужил своей стране, но это решение было принято подбрасыванием монеты.

— Я сделаю все в точности как тебе хочется. Кстати, я и так это уже все время делаю.

— Что ж, хорошо. Значит, вопрос исчерпан.

— Отлично. Тогда, если ты не возражаешь, поговорим на другую тему.

— Давай поговорим.

— Ты за то, чтобы Джо занялся политикой?

— Хочу я этого или нет, но тот факт, что он не участвовал в войне, будет не в его пользу, или по крайней мере может быть не в его пользу, если его соперник участвовал.

— Похоже, что этот вопрос все же не исчерпан.

— Ну, мы должны смотреть правде в глаза, — сказала Эдит. — И разумеется, тебя это не расстраивает. Ты-то ведь не хочешь, чтобы Джо занимался политикой.

— Ты, черт подери, права. Не хочу, — сказал Артур.

— Ты мог бы выражать свои эмоции и без солдатских словечек. Ты раньше в моем присутствии никогда не ругался.

— Прошу прощения.

— Если же Джо займется политикой, я считаю, ты обязан забыть о том, что тебе нравится, а что нет, и сделать для него то, что он сделал для тебя, пока ты был в Париже. А именно: ты должен сделать все возможное, чтобы поощрить, поддержать его и помочь ему. У Джо достаточно денег, чтобы…

— Не совсем. Ему нужно три миллиона, чтобы оставить миллион тебе и по миллиону детям.

— О, так ты знаешь об этом? Что ж, с моей точки зрения, пусть он лучше получает радость от того, что делает, чем копит деньги для меня и детей. И может наступить такой день, когда он решит всерьез заняться общественной деятельностью на благо партии и для создания лучшего правительства.

— Майк Слэттери, — проговорил Артур.

— Прошу прощения?

— Эдит, давай прекратим этот разговор.

— Как скажешь, — согласилась Эдит.

— Все, что бы я ни сказал, обернется против меня.

— Какие мы сегодня умные!

У большинства супружеских пар рано или поздно наступает Детская Эра. Она начинается с того времени, когда родители перестают считать своих детей игрушками, домашними животными и полностью от них зависимыми существами. Для этой перемены нет четко обозначенного возраста хотя бы потому, что перемена эта происходит и в ребенке, и в родителях совсем незаметно. Но, оглядываясь назад, родители могут порой установить довольно точно это время, вспомнив какое-то происшествие.

В 1920 году Энн Чапин исполнилось девять лет, а ее младшему брату — пять. У Энн была своя собственная комната, она училась в школе мисс Холтон, у нее был шетландский пони, которым она управляла, сидя в двухместной коляске; по субботам она ездила верхом на лошади своей матери, а в субботу после полудня посещала школу танцев, которую ненавидела потому, что в ней было много девочек и мало мальчиков, которые ненавидели школу потому, что в ней было вдвое больше девочек. Энн дралась с мальчишками кулаками, царапала их ногтями и кусалась, зато с удовольствием сидела в гараже рядом с Гарри, когда он чинил или начищал до блеска их новенький, второй по счету «пирс-эрроу». Энн была его помощницей: когда Гарри мыл машину, он поручал ей включить и выключить воду для шланга, принести губки и повесить сушить тонкую кожаную тряпку для мытья машины. Закончив работу, Гарри снимал резиновые сапоги и надевал старые кроссовки (которые принадлежали еще его отцу), и они с Энн отправлялись на кухню выпить по стакану холодного домашнего напитка. Мариан обычно протестовала, уверяя, что это перебивает девочке аппетит перед ужином, но Гарри напоминал ей, что напиток настоян на травах и корешках и потому необыкновенно полезен.

— Полезнее, чем дым из трубки Гарри, — парировала Мариан.

— Но папа тоже курит трубку, — возражала Энн.

— Твой отец набивает трубку табаком, а не ошметками от резиновых сапог, — говорила Мариан.

Энн нравился гараж с его едкой смесью лошадино-автомобильных запахов, и кухня с ее чистотой и витающим в воздухе сладковатым дурманом, и даже темная чистенькая прачечная с раковинами и толстыми веревками для сушки белья. Когда Гарри не было дома, Энн приходила посмотреть, как Мариан гладит, что-нибудь печет или разделывает курицу. Мариан ей нравилась, но с ней не было так занятно, как с Гарри. И стоило Энн пораниться, как она тут же шла к Гарри, и если ей нужны были деньги, она тоже шла к Гарри.

Когда Энн хотелось проявления любви, она шла к отцу, и также шла к нему, когда ей нужно было выяснить значение какого-то слова, или получить разрешение сделать что-нибудь необычное, или шла умолять об отмене сурового наказания. Еще до того, как ей исполнилось девять, Энн знала, что отец испытывает к ней такую любовь, какую не испытывает больше ни к кому. Ей всегда находилось место у него на коленях, в его кабинете, у его письменного стола, и он всегда отрывался от книги или письма, когда Энн входила к нему в кабинет и с ним заговаривала. Ей запрещено было сидеть на коленях у матери — приказ, который ей никто так и не объяснил; этот приказ ей был отдан во время второй беременности Эдит, в то же самое время, когда Эдит перестала носить дочь на руках на второй этаж в спальню и поднимать и укладывать в кроватку. Эдит забыла возобновить эти нежности после рождения второго ребенка, лишив девочку проявлений своей любви, а Джо свою нежность выказывал машинально. Таким образом, домашний очаг для Энн начинался с отца, за которым следовала мать, Гарри, Мариан и ее маленький брат.

— Я не считаю, что ты должна проводить столько времени в гараже и на кухне, — сказала ей как-то Эдит на ее девятом году жизни.

— А Гарри это нравится, — сказала Энн.

— Я в этом вовсе не уверена, — сказала Эдит. — Ты им обоим наверняка мешаешь.

— Нет, мама. Я помогаю Гарри, и Мариан тоже.

— Боюсь, что ты отвлекаешь их от работы, а они из вежливости стесняются тебе об этом сказать, — настаивала Эдит.

Энн держалась в стороне от гаража и кухни целую неделю. Она разговаривала с Гарри и Мариан, только когда они к ней обращались, и отвечала им, не глядя в глаза. Тогда Гарри, который начал по ней скучать, спросил ее:

— Где ты все это время пропадала?

— Не знаю.

— Не знаешь? Давай-ка поскорее прокатись на своей лошадке, а то она зачахнет.

— Почему?

— Потому что ей вредно стоять дни напролет в стойле без всякого движения. Вот почему.

— Мне запретили.

— Тебе запретили? Запретили что? Да твой отец скорее продаст этого пони, чем позволит топтаться без дела в конюшне. Он же зачахнет.

— Мама сказала, что я вам с Мариан мешаю.

Гарри посмотрел на жену, и та кивнула и состроила физиономию.

— Ты нам вовсе не мешаешь, — сказала Мариан. — Мы даже очень рады, когда ты приходишь.

— А мама говорит, это не так.

Положение уладилось после того, как Гарри поговорил с Джо, а Джо — с Эдит.

— Неужели ты хочешь, чтобы девочка выросла и говорила «енти»? А я слышала, как она выражалась еще хуже.

— Что же еще хуже?

— Слово, которое начинается с «г». Ты знаешь, откуда она его взяла.

— Я уверен, Эдит, что знаю, откуда она его не взяла. Гарри никогда не позволит себе таких слов в присутствии ребенка.

— Она это слово где-то услышала, и вполне логично, что именно там. К тому же это не только гадкие слова. Это и «енти», и «ктой-то» и «чтой-то», и неправильная грамматика. И кое-что еще.

— Что же еще?

— Разговоры о большом пенисе нашего Капитана.

Джо рассмеялся.

— Мне не кажется смешным, что девятилетняя девочка рассуждает о половых членах лошади. И ты знаешь, откуда она взяла слово «пенис». Конечно же, от Гарри.

— Ну, могло быть и хуже, — заметил Джо. — Я рад, что Гарри проявил сдержанность.

— Тебя, похоже, все это забавляет. Она сказала, что пенис у Капитана почти до земли.

— А сколько лет было тебе, когда ты впервые села на лошадь? Ты ведь была примерно в том же возрасте. Невозможно проводить время с животными и не замечать определенных вещей. Гарри боготворит Энн, просто боготворит. И у тебя не должно быть ни на йоту сомнений в том, что Гарри никогда не причинит Энн никакого вреда.

— Конечно, нет. Просто она у нас будет выражаться как конюх.

— Эдит, ты несправедлива к Гарри. С моей точки зрения, весьма несправедлива. И хотя я, как правило, стараюсь в такие дела не вмешиваться, на этот раз я считаю, что, если мы запретим Энн ходить в конюшню, мы не столько приобретем, сколько потеряем.

— Прекрасно. Я отдала приказание, а ты собираешься его отменить, — сказала Эдит.

— Ты, например, можешь сказать Энн, что она в последнее время так хорошо себя вела, что ты решила позволить ей снова ходить в конюшню.

— Вот этого я сказать не могу. Она в последнее время не так уж хорошо себя вела.

— Ну ты ведь знаешь почему, — сказал Джо.

— Да, я знаю почему. Она ходила надутая, потому что ей не разрешили посещать гараж. Или конюшню, как ты ее называешь. Она плохо вела себя, не делала домашнюю работу и отказывалась от еды, ужасно капризничала. А ты предлагаешь мне сказать ей, что в награду за такое поведение ей разрешается делать то, что ей нравится. Прошу прощения, мой дорогой, но я этого делать не буду. Хочешь ее баловать, пусть это будет на твоей совести. Ты решай это сам. Может быть, в будущем ты возьмешь на себя всю ответственность за нее. И я тебе ее с удовольствием отдам. Но позволь напомнить тебе, что недалеко то время, когда она будет нуждаться в матери гораздо больше, чем в отце.

— Не надо преувеличивать того, что случилось, — сказал Джо. — Я ни слова не сказал о том, что собираюсь отменять твои приказания или освобождать тебя от твоих обязанностей. Тем не менее когда я вижу, как ты перегибаешь палку…

— Перегибаю палку? Хм.

— Я оставляю за собой право вмешиваться, — сказал Джо. — Я хочу сказать Энн, что мы считали, будто ее приходы в конюшню мешают Гарри работать, но Гарри сказал нам, что это не так…

— И что же?

— Она может ходить в конюшню, но, наверное, не так часто, как прежде.

— И твои слова докажут только одно: что я была не права. И она этого не забудет.

— Я думаю, что ты преувеличиваешь. Так что именно это я ей и скажу.

Джо поступил так, как собирался, и Энн снова стала ходить в гараж-конюшню. Вся история не ограничилась одним происшествием и длилась около года; началась она с приказа Эдит, потом последовало восстановление Энн в ее правах посетительницы конюшни, а потом Энн исполнилось десять лет. Все завершилось грустным, малоприятным событием.

Джо-младшему — по прозвищу Джоби, которое малыш получил после попытки произнести свое полное имя, — нравилось делать все, что делала его сестра. Джоби играл с ее куклами, подражал ее речи, вопил, когда его не пускали на ее утренники, и пытался завести с отцом такие же отношения, как у его сестры. Если он видел, что сестра сидит на коленях у отца, он тут же взбирался на оставшееся местечко и пытался играть с Джо в те же самые игры. Его маневры причиняли и отцу, и дочери неудобства, но они старались потесниться и включить его в игру. Мать приглашала его сесть к ней на колени, и он взбирался к ней, но все внимание его было сосредоточено на сестре и отце, и Эдит, чувствуя себя исключенной из семейных игр, вскоре перестала в них участвовать. А из-за этого, в свою очередь, исключенным из них оказался и Джоби.

В подражание сестре, Джоби следовал за ней и в гараж. Когда же Гарри просил девочку выключить кран, Джоби кидался к крану и старался ее обогнать или держал тряпку для мытья машины наготове, чтобы подать ее Гарри, как только она ему понадобится. Джоби был проворным и сообразительным и порой раздражал Энн тем, что предугадывал просьбы Гарри. Однажды у Энн лопнуло терпение, и она облила его водой из шланга. Она была наказана — на этот раз отцом, который запретил ей неделю появляться в конюшне. Энн же наказала Джоби тем, что запретила ему входить к ней в комнату и отобрала у него свои куклы, которые, правда, вернула, как только ей позволили снова ходить в гараж.

Но Гарри теплых чувств к мальчику не испытывал.

— Не нравится мне этот мальчонка, и все тут, — говорил он Мариан. — А почему, не знаю.

— Несчастный парнишка; ты уж постарайся, — отвечала Мариан.

— Несчастный? Чем же он несчастный?

— Ты этого не видишь, а я вижу, — сказала Мариан. — Она не умеет показать ему любовь…

— С этим я согласен.

— А Энн она не нужна, потому что ее отец и мой муж купают ее в такой любви, какая ни одному ребенку и не снилась.

— Что ж, одни люди тебе по душе, а другие — нет. А мальчонка этот такой нахальный сопляк. Он не стесняется отдавать мне приказания. Я на него никакойного внимания, а он все свое.

— Неужто?

— Я тебе точно говорю. Я от этого мальчишки получаю больше приказаний, чем от хозяина с хозяйкой, вместе взятых.

— Какие же приказания может давать тебе пятилетний ребенок?

— Пятилетний ребенок может так тебе сказать «привет, Гарри», что это будет почище приказания. Лучше бы он держался подальше от гаранюшни и приставал к тебе, раз ты такая к нему добрая. А когда он наябедничал на Энн… слушай, если б каждый раз, когда мне хочется этого парня облить водой, мне платили доллар… И еще он жестокий с лошадьми.

— Я этого не знала, — сказала Мариан.

— Ох и не нравится мне это, — сказал Гарри. — Не успел он забраться в коляску, как сразу за кнут и давай их хлестать. И хлестал, пока я не отобрал у него кнут. А этот пони, наш шетландец, он же, сукин сын, может так взбелениться, что не приведи господи. И лягается. Ох, помяни мое слово, когда-нибудь…

Это случилось буквально несколько дней спустя. Энн сидела в коляске, держа в руках вожжи. По установленному отцом правилу пони следовало вывести из конюшни и провести по деревянному настилу к переулку.

— Я хочу его вывести, — сказал Джоби.

— Залезай в коляску, — сказал Гарри. — Я сам выведу.

— Давай, Джоби, залезай, — сказала Энн.

— Я хочу вывести его! — выкрикнул мальчик.

Он ринулся к Гарри, чтобы отобрать у него вожжи. Пони рванулся с места и укусил Джоби за предплечье, разодрав рукав его матроски и прокусив кожу. Гарри слегка ударил пони по морде.

— Энн, выйди из коляски и займись своим братом, — сказал Гарри.

Пока Гарри распрягал пони и отводил назад в стойло, Джоби сидел на булыжном полу и вопил во весь голос. Гарри взял на руки перепуганного мальчика и понес в дом.

— Его укусил пони, пошли за доктором, — сказал он Мариан. — А ты, Энн, пойди и расскажи о том, что случилось, матери.

Гарри смочил чистую тряпочку в виски и приложил к ране. Мальчик орал без передышки, взвывая при каждом новом прикосновении и каждой попытке его утешить.

Вечером Джо вызвал Гарри к себе в кабинет, чтобы услышать его версию случившегося. Гарри рассказал ему все как было.

— Да, боюсь, что он получил по заслугам, — сказал Джо.

— Я думаю не об этом, сэр, — сказал Гарри.

— О чем же вы думаете, Гарри?

— Не знаю, как и сказать. Мне трудно…

— Говорите, Гарри, говорите, — сказал Джо. — Вы поступили так, как следовало.

— Спасибо, сэр. Но я это о будущем.

— О чем же?

— Ну и о прошлом тоже.

— Это о Джоби. Это касается его, и вам неприятно об этом рассказывать?

— Да, сэр, — сказал Гарри. — Это… Некоторые дети не понимают животных. Энн может зайти к пони или лошади в стойло, и ничего не случится. Но пони уже сердился на мальчика.

— То есть мальчик сам на это напросился?

— Да, сэр. Боюсь, что так оно и было.

— И это учитывая то, что некоторые шетландские пони довольно злобные.

— Да, учитывая это.

Джо задумался.

— Вы хотите сказать, что Джоби вел себя жестоко?

— Мне бы не хотелось употреблять такого именно слова.

— Вам не хочется этого говорить, но если бы вы поклялись говорить правду, вы бы именно это и сказали, верно?

— Ну… да.

Джо кивнул.

— А что насчет будущего?

— Я сделаю все, что возможно, но не могу обещать, что это не повторится.

— В таком случае нам придется избавиться от пони. Мы найдем для него хорошего хозяина.

— Нет, мистер Чапин. Это не поможет, — сказал Гарри. — Вы меня вынудили сказать больше, чем я хотел, так что… а, семь бед — один ответ.

Джо улыбнулся.

— Мы не можем избавиться от мальчика.

— Конечно, вы не можете, но, будь он моим сыном, я бы его несколько годочков не подпускал к животным, пока он немного не подрастет.

— Вы считаете, что это… часть его натуры.

— Если бы не пони, то была бы лошадь. Я никогда не пускаю его в стойло к мерину — никогда. Знаете, как бывает, когда кто-то подойдет к лошади, а она начинает бить копытом и фырчать?

— Господи, неужели все настолько плохо?

— Пока мальчик в конюшне, я не смею и глаз с него спустить.

— Жаль, что вы не сказали мне об этом раньше.

— Мистер Чапин, мне и сейчас не хочется вам этого всего говорить. Я это делаю только потому, что сегодня такое случилось. А могло быть и того хуже.

— Гарри, я благодарен вам и за то, что вы мне рассказали, и за то, что вы сделали. И я прекрасно понимаю, что, если бы не вы, пони мог взбеситься и унестись вместе с коляской, в которой была моя дочь.

— Господи помилуй! — воскликнул Гарри. — Господи помилуй! Только не это!

— Да, тут, несомненно, все непросто. Но вы, Гарри, не волнуйтесь. Мы с миссис Чапин вам очень благодарны за то, что вы сделали. Не растерялись. Сделали то, что надо было. Идите и выпейте стаканчик виски.

— Премного вам благодарен, сэр, — сказал Гарри.

Так для Джо Чапина началась Детская Эра.

К концу второго десятилетия двадцатого века в Гиббсвилле все еще не было частного клуба. Правда, в городе был теннисный клуб, который по строгости отбора членов превосходил любые частные клубы Пенсильвании, но его наличие, увы, не оправдывало того, что джентльменам Гиббсвилля для игры в гольф приходилось ездить в соседний округ. Всем членам теннисного клуба была предоставлена возможность вступить в новый частный клуб «Лэнтененго», и почти все члены теннисного клуба в него вступили. Все члены теннисного клуба могли быть членами любого частного клуба в Гиббсвилле. Среди членов клуба «Гиббсвилль» были такие, которых не принимали в теннисный клуб потому, что их жены не достигли того социального положения, которого достигли их мужья в профессиональном мире и бизнесе. И членство в клубе «Гиббсвилль» вовсе не обязательно давало право на вступление в новый, более дорогой гольф-клуб. Почти каждый платежеспособный христианин, заработавший свое состояние приличным путем и не славившийся привычкой парковать свою машину перед публичными домами, мог быть почти уверен, что в течение двух лет после подачи им заявления с приложенной к нему рекомендацией он будет принят в клуб «Гиббсвилль». Единственным длинным списком лиц, которых автоматически могли принять и в частный клуб, был список приглашенных на «Ассамблею» Гиббсвилля, и каждого человека в этом списке руководители нового клуба рассматривали в самую первую очередь. Мужчину, не явившегося на последние пять «Ассамблей» — так же как и его супругу, — могли вычеркнуть из списка приглашенных, однако это правило применялось лишь в том случае, когда этот человек совершал чрезвычайно неблаговидный проступок. Соответственно мужчинам и женщинам, не числившимся в списке приглашенных на «Ассамблею», возможность вступить в новый частный клуб предлагалась лишь в исключительных случаях. Главную роль в открытии нового клуба в Гиббсвилле фактически сыграли две группы людей. Если бы его создание не одобрило большинство комитета «Ассамблеи», дальше разговоров дело просто бы не пошло, и то же самое было справедливо в отношении «Второго четверга» — группы, которая в конечном счете приобрела самую мощную социальную власть в Гиббсвилле. О существовании «Второго четверга» не знали не только большинство граждан Гиббсвилля, но не знали и многие приглашенные на «Ассамблею». За всю историю существования «Второго четверга» в него ни разу не допускались посторонние, у него не было филиалов, не было Конституции или писаных законов, не было правил, руководителей, постоянных взносов (хотя допускались сборы на дополнительные нужды), не было официальных бланков, штаб-квартиры и не было списка кандидатов на вступление в клуб, за исключением прямых наследников членов клуба. На собрания клуба каждый мужчина надевал накрахмаленную белую рубашку, а по диагонали — красную, два дюйма шириной, ленту, а каждой даме выдавался букет для корсажа. Среди тех, кто знал о существовании «Второго четверга», не было глупцов, которые стали бы заговаривать о нем с уважаемыми членами этого клуба. Список членов клуба никогда не публиковался, и он не стал общественным достоянием, однако время от времени молодые люди, не состоявшие его членами, пытались раскрыть его тайны. Они пристраивались возле дома предполагаемого члена клуба и следили за всеми дамами и господами, входившими в этот дом. Но всякий раз составленный ими список отличался от предыдущих, и потому эти любопытствующие не могли с уверенностью сказать, что хотя бы один из их списков действительно был списком членов «Второго четверга». Эти собрания с таким же успехом могли оказаться обычными вечеринками. Любопытные могли бы расспросить слуг предполагаемых членов клуба, но цель расспросов стала бы тут же очевидной любому повару и любой служанке и достоверность их ответа была весьма сомнительной, так как они могли солгать из преданности хозяевам или из вредности. Поначалу у этой таинственности было вполне добродетельное оправдание: членам клуба не хотелось обижать тех из своих сограждан, которых на эти вечеринки не приглашали, — но с годами у секретности появились две другие причины: во-первых, членов клуба эта секретность забавляла, а во-вторых, «кому какое до этого, черт подери, дело?».

Джо Чапин стал членом «Второго четверга» после смерти своего отца, несмотря на то что его родители ни разу не пришли ни на одно из собраний клуба. Было решено, что, поскольку старшие Чапины были включены в первоначальный список, Джо следует принять в члены, даже несмотря на то что болезнь его матери помешала его родителям быть активными членами клуба. Перед первым посещением клуба Эдит сгорала от любопытства и была крайне возбуждена. И хотя она знала членов клуба всю свою жизнь, они благодаря таинственности своих собраний казались ей необычайно важными. Она испытывала трепет от одной мысли о том, что благодаря своему замужеству сможет на равных общаться с теми, кто мог бы еще годами наслаждаться своим тайным превосходством над ней. В этом даже таилось нечто вроде опасности. «Представить только, что Джозефина Лобэк могла смотреть на меня свысока, а я об этом даже не знала, — думала Эдит. — Представить только, что Уит Хофман не является членом клуба или что я столько раз сидела рядом с Артуром Мак-Генри и не знала, член он клуба или нет. Интересно, что бы отдала Пег Слэттери для того, чтобы стать членом этого клуба?» И Эдит пусть и неохотно, но гордилась Джо, который, надев свою алую ленту, держался легко и свободно — так, будто это событие для него ничего не значило.

Каждый раз произносилось три тоста: за Джорджа Вашингтона, за Авраама Линкольна и за президента Соединенных Штатов. Беседа за обеденным столом ничуть не отличалась от бесед, которые велись за столом этими же самыми людьми на обычных вечеринках. За весь вечер никто ни разу не произнес вслух название клуба. После обеда мужчины отделились от дам — ровно на полчаса. А когда все снова собрались вместе, хозяин дома — на первом обеде Эдит хозяином был доктор Инглиш — поднялся и, постучав перстнем по столу, призвал всех к вниманию.

— Леди и джентльмены, — сказал он. — Мы благодарим за оказанную нашему дому честь (позднее Эдит узнала, что эта фраза была установлена раз и навсегда для того, чтобы у хозяев собрания не было соблазна пускаться в длинные и цветистые благодарственные речи).

Билл улыбнулся и поклонился всем присутствующим.

— На мою долю выпала почетная обязанность приветствовать в нашем клубе Эдит и Джо, а также облегчить карманы каждого из джентльменов на двадцать долларов. Цель этого сбора — помочь в несчастье даме, которую мы все знаем и которая испытывает в помощи острую нужду. Для сведения наших новых членов сообщаю, что собранные средства ей будут доставлены анонимно с запиской, заверяющей ее, что деньги эти добыты совершенно законным путем и что пытаться поблагодарить того, кто их пожертвовал, будет пустой тратой времени. Джо, я уверяю тебя, что мы не каждый раз устраиваем подобные сборы денег, но должен предупредить, что порой эти сборы существенно больше. Наше следующее собрание состоится двадцать первого числа в доме у Генри и Джозефины. Благодарю вас за внимание.

Деловая часть собраний клуба, как и в тот первый вечер, обычно была весьма безыскусна. А вскоре Эдит узнала, что женщины не принимали никакого участия в этой деловой его части, которая обсуждалась в те самые «джентльменские полчаса». О приеме новых членов объявлялось весьма незатейливым образом: «На нашем следующем собрании к нам присоединятся…», — и назывались имена новых членов клуба. Не имело никакого практического смысла отвергать новых кандидатов, так как они выбирались с большой щепетильностью. Никто ни разу не отказался от вступления в клуб, и никому ни разу не пришлось выйти из его состава по финансовым или каким-либо другим соображениям. Каждая пара принимала гостей примерно один раз в три года, и подобные приемы всем членам клуба были по карману.

Джо, который всегда знал, что станет членом «Второго четверга», рассматривал это мероприятие как возможность вкусно поесть и выпить хорошего вина в компании старых приятелей, которых он, если бы не клуб, видел бы значительно реже. Это было сборище первоклассно одетых мужчин и женщин, где каждый мог свободно выражать свои мысли.

— Помимо той ценности, которую мы представляем для самих себя, мы еще кое-что значим для Гиббсвилля, — сказал он Эдит. — Когда в 1892 году основали этот клуб, его члены делали вид, что это не более чем сборище друзей-единомышленников. Но, как мы видим сейчас, те, кто основал этот клуб, выбрали в него стоящих людей. И причина того, что двадцать восемь лет спустя клуб так же хорош, как и прежде, очевидно, в том, что двадцать восемь лет назад он был ничуть не хуже. Понимаешь, что я хочу сказать? Этот клуб могли бы основать и на двадцать восемь лет раньше — в 1864-м. И в 1864 году в него вошли бы те же самые семьи, что и теперь. В Гиббсвилле есть немало славных людей, которые могли бы стать отличным пополнением клуба. Например, мне бы хотелось, чтобы его членом стал Уит Хофман. Я бы приветствовал Уита Хофмана. Но так называемые отцы-основатели не сочли старика Хофмана подходящей кандидатурой, и у них, вероятно, были на то основания. А вот, например, Билли Инглиш… Его отец был мошенником, который потом застрелился, но этот мистер Инглиш был членом клуба с самого его основания, и потому Билли тоже член клуба, и его сын Джулиан имеет право стать членом клуба, когда умрет его отец, что, я надеюсь, случится еще очень и очень не скоро. Джулиану, правда, придется здорово остепениться, но мы, разумеется, не станем вменять людям в вину их университетские проделки.

— Джулиан Инглиш — гадкий парень, и таким и останется, — сказала Эдит.

— Тем не менее он имеет право стать членом клуба, когда умрет его отец. Если его не примут, а вместо него возьмут кого-то другого, это уже не будет «Второй четверг». Его тогда можно распускать.

— Я лично предпочла бы, чтобы людей в клубе было меньше, — сказала Эдит.

Джо улыбнулся.

— Их и будет становиться меньше. Смерть об этом за тебя позаботится. Первоначально в клубе было двадцать пар, но не у всех из них были сыновья, которые могли бы унаследовать право стать членом клуба. И не у всех теперешних членов клуба будут сыновья. Членство Мак-Генри чуть было не закончилось на Артуре, и вполне может на нем закончиться, если у них с Роз не родится сын… Кстати, по поводу клубов, я собираюсь заняться гольфом!

— И перестанешь играть в теннис?

— Не совсем. Но, как ты помнишь, мне уже пошел тридцать девятый год. А в следующем году пойдет сороковой, так что пора уже учиться старческим играм.

— И ты будешь носить бриджи?

— Нет, я буду носить белые брюки. Я с таким трудом уговорил отца и мать позволить мне носить длинные брюки, что теперь так просто с ними не расстанусь. Ты представляешь, они заставляли меня носить бриджи до пятнадцати лет.

— Да, я помню.

— Поэтому я так часто ношу брюки с сапогами. По крайней мере это не бриджи, и я не выгляжу как какой-то недотепа-переросток. Как это мы говорили? Дуралей несчастный. «Эй, ты, дуралей несчастный!» Так мы когда-то обращались друг к другу. «Смертным, которые верны своим стекловидным жилищам, не следует обладать болезненной склонностью к диссидентству». Знаешь, что это значит?

— Нет, не знаю.

— «Обитатели стеклянных домов, не бросайтесь в других камнями». «Смертным, верным стекловидным жилищам, не следует обладать болезненной склонностью к диссидентству». Лучше бы я помнил что-то важное, а не такую вот ерунду.

— У тебя отличная память, — сказала Эдит.

— Да, на определенные вещи, но не на все, — сказал Джо. — Ну а ты будешь заниматься гольфом?

— Не знаю. Мне бы хотелось заняться какой-нибудь физкультурой, а в Гиббсвилле еще немного, и дамы забросят даже верховую езду. Я подумала: возьму несколько уроков у какого-нибудь профессионала и посмотрю, нравится мне это или нет. Я могла бы играть по утрам, пока дети в школе. Роз хотела бы заняться гольфом, и поначалу мы все будем дабберами.

— Ты хотела сказать — дафферами.

— За исключением жен, которые играют в гольф там, где проводят лето.

— Да, кстати, это еще одна тема, которую нам надо обсудить. Мы будем снимать этим летом коттедж в Вентноре? Я получил сегодня утром письмо от агентов. Тебе не нужно решать это сейчас, но я думаю, мы должны им ответить через неделю или дней через десять.

— Я уже об этом думала. Я считаю, что детям хорошо бы куда-то уехать на лето, и мы все любим океан. Но с тех пор как нас напугали акулами, мое отношение к Вентнору переменилось.

— Но ведь это случилось два года назад? — сказал Джо.

— Пусть так, но акулы могут вернуться. И я слышала, что газеты сообщали далеко не обо всех происшествиях.

— Однако мы не видели там ни одной. Ты никогда их не видела, и я никогда их не видел.

— Слава Богу, не видела. Я бы упала в обморок. От одних снимков становится страшно. Нет уж, спасибо, — сказала Эдит. — Я хочу поехать в какое-то другое место.

— На Марта-Виньярд? В Мейн? Куда тебе хочется поехать?

— В Мейне вода для детей слишком холодная, а на Марта-Виньярд… Люди из Пенсильвании пытаются там подружиться с кем-то из Бостона, и никакого толку. Эти бостонцы глядят на тебя сверху вниз и так и ждут, что ты скажешь какую-нибудь глупость. Ты знаешь, что продается ферма Риглеров?

— Да, знаю, и не первый день. А что, ты хочешь ее купить?

— Ну, в ней все есть: и электричество, и телефонная связь, и запруда для плавания…

— Ты только что сказала, что в Мейне холодная вода, — заметил Джо.

— Вода в запруде холодная только рано утром, а потом солнце ее нагревает, и должна сказать, что пресная вода бодрит лучше соленой, и дети там научатся лучше плавать. Плавать в волнах практически нельзя, и ты помнишь, что в Вентноре нам часто приходилось пользоваться бассейном.

— Не пойми меня неправильно, дорогая, — сказал Джо. — Но мне важно знать: ты действительно хочешь купить эту ферму?

— Ну, у нее есть немало преимуществ. Главному зданию уже больше ста лет.

— Что-то в этом роде, — сказал Джо.

— В жаркие августовские дни в нем прохладно, и туда можно ненадолго наезжать всю осень и зиму. Осенью за городом так славно. Они хотят продать ее вместе с обстановкой, и я знаю, что у них там есть ценная старинная мебель. Мы можем сохранить из нее то, что захотим. Мы можем достроить с разных сторон дома две застекленные веранды — для нас и для детей.

— Двести сорок акров земли, и около шестидесяти из них лесоматериал. И у них стадо гольштейнских коров, которых они хотят продать вместе со всем остальным, и все оборудование для сельского хозяйства. И за все это они просят тридцать пять тысяч. Ферма в семи с половиной милях от нового клуба, но имей в виду: не вся дорога приведена в порядок. И это больше четырнадцати миль от центра города.

— Тридцать пять тысяч. Они продадут и за меньшие деньги, существенно меньшие.

— Нет, не существенно меньшие. Мистеру Риглеру деньги не нужны, и продает он только из-за жены. Насколько я знаю, у нее был инфаркт.

— Нет, инфаркта не было, — возразила Эдит. — Она сказала нескольким своим приятельницам, что ей там было очень одиноко.

— Долго же она этого не замечала, — сказал Джо. — Одному Богу известно, сколько лет они там прожили.

— Но прежде с ними жили дети. А теперь дети выросли, женились, — сказала Эдит.

Джо понимающе кивнул.

— Интересно, что будет с нами, когда наши дети вырастут и женятся? Предположим, мы купим ферму Риглеров. А потом Энн выйдет замуж, Джоби женится, а мы состаримся. Ты захочешь тогда продать эту ферму?

— Я подожду и посмотрю, понравится ли там нашим внукам.

— О, ты и об этом подумала? — спросил Джо.

— Конечно, подумала. Годы летят очень быстро: не успеешь оглянуться — как больше полжизни прожито и ты уже пожилая женщина, а если о таких вещах не задумываться, то потом и не знаешь, чем себя занять. Поэтому я и хочу, чтобы у тебя появились какие-то побочные интересы. Ты пообещал своему отцу, что никогда не продашь этот дом, а также пообещал, что не станешь работать в больших фирмах Нью-Йорка и Филадельфии. А при таких условиях — если их можно назвать условиями — нет никаких сомнений, что мы всю жизнь проживем в Гиббсвилле.

— Но на это у тебя ведь нет никаких возражений, — сказал Джо.

— Абсолютно никаких. И мое согласие подтверждается тем, что я хочу купить ферму Риглеров. Мне вовсе не хочется жить в большом городе. Так вот, во время войны ты доказал, что работа в фирме не отнимает все твои силы. Ты фактически доказал, что справляешься с ней и без помощи Артура. А теперь, когда Артур вернулся, я заметила, что ты приходишь с работы довольно рано и можешь свободно уходить на ленч. Твоя адвокатская практика отнимает у тебя не так уж много времени, правда?

— Ну да, я работаю не так много, как другие, — сказал Джо.

— Тебе это и не нужно. Если говорить о деньгах, то тебе это вовсе не нужно и ты вообще можешь не работать. Если бы ты бросил работать, мы все равно продолжали бы жить на том же уровне, что и сейчас.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — сказал Джо. — Но мне интересно, почему ты об этом заговорила.

— Потому что я хочу, чтобы ты был счастлив.

— Но я, Эдит, и сейчас счастлив, — сказал он. — А ты разве нет?

— Я счастлива, когда счастлив ты, но если у тебя появится слишком много свободного времени, ты вряд ли будешь счастлив.

— Живи мы на юге, я бы уходил на три-четыре часа на обед и предавался послеобеденному сну. Так что я работаю намного больше южного адвоката.

— Они ленивы, а ты — нет. На них влияет климат и местные обычаи. Я ничего не знаю о Юге, но если там адвокаты на три-четыре часа уходят на обеденный перерыв и сон, это наверняка местный обычай, и его там придерживаются все. И в это время никто не занимается никакими делами. Это их образ жизни, и потому они от нас отстают. Мы не южане, и мы не живем на Юге, и наши мужчины привыкли работать дольше и больше.

— Но зачем мне работать больше и дольше?

— Тебе не обязательно заниматься только адвокатской работой. Это может быть и что-то другое. Почему бы тебе не подготовиться к тому времени, когда вырастут дети?

— В этом-то все и дело. Я не хочу работать больше, чем теперь, потому что хочу проводить больше времени с детьми.

— Почему?

— Ну, это касается Джоби, — сказал Джо.

— В каком смысле касается Джоби?

— Если мы купим ферму Риглеров, я бы хотел проводить там больше времени. Я имею в виду, много времени. С Джоби.

— И что же ты там будешь делать?

— О, на ферме столько всякой работы и столько дел для отца и сына. Я знаю, что, если бы мы купили эту ферму, я бы там сразу же построил теннисный корт. Это не фермерское занятие, но это часть загородной жизни. Мне хотелось бы заниматься самыми разными делами вместе с сыном.

— Понятно, — сказала Эдит.

— Мне очень жаль, что мы с отцом проводили вместе не так уж много времени. Я помню, как он научил меня плавать. Однажды мы отправились с ним к «Потоку», и он бросил меня в воду. Тони или плыви!

— Ну, Джоби умеет плавать и без подобного «развлечения».

— Я знаю, что он умеет, — сказал Джо. — Жаль только, что его научил плавать какой-то инструктор из Вентнора, штат Нью-Джерси, а не я сам. Я бы хотел уходить с ним на длинные прогулки в лес, брать с собой бутерброды и термос с молоком…

— А как же Энн?

Джо улыбнулся, что случалось с ним почти всегда, когда речь заходила об Энн.

— О, Энн… Энн совсем не такая, как Джоби. Она довольна жизнью. А Джоби в нас нуждается гораздо больше, чем она. Я не хочу сказать, что Энн в нас не нуждается, но она намного лучше ладит с людьми, чем Джоби. Если мы купим ферму, я сразу же куплю еще одну лошадь и мы вместе с ней начнем заниматься верховой ездой. Это будет замечательно.

— А когда ты будешь учить верховой езде Джоби? — спросила Эдит.

Джо перестал улыбаться и задумался.

— Для Джоби это, пожалуй, несколько рано. Некоторым детям не следует начинать слишком рано. Ты ведь знаешь, кости у них еще мягкие, и считается, что, если детей посадить на лошадь раньше времени, у них искривляются ноги.

— По счастью, с Энн такого не случилось, — сказала Эдит.

— Да, слава Богу, не случилось, — согласился Джо.

Как только стало известно о том, что Чапины купили ферму Риглеров, спрос на фермы, пригодные под «загородные дома» — правда, в Гиббсвилле их так не называли, — тут же поднялся. Три семьи из тех, что недавно поселились на Лэнтененго-стрит, тут же отправились на разведку в окрестности фермы Риглеров и, к своему разочарованию, узнали, что ни одна из соседних ферм не продается. А не продавались они потому, что Джо Чапин потихоньку перекупил их закладные. И сделал он это чрезвычайно продуманно. Он вложил солидную сумму в компанию «Шведский банк и Трест» — банк местных фермеров — и дал ей знать, что, как только появится возможность, он готов купить акции банка. Потом он позаботился о том, чтобы его выбрали в совет директоров Долинной водной компании и Долинной телефонной компании. Джо также уведомил Питера Кемпа, фермера, руководившего всеми сельскохозяйственными работами у Риглеров, о том, что не собирается менять ни работников фермы, ни заведенного на ферме порядка, и что все на ферме останется в том же виде, как было при мистере Риглере. А после этого Джо навестил своего давнего приятеля Конрада Йейтса, который теперь уверенно поднимался по социальной лестнице. От Конрада, родившегося неподалеку от фермы Риглеров, Джо получил список своих соседей. На листе со списком Конрад рядом с именами написал свои замечания о честности, надежности и работоспособности каждого из фермеров, а также свое мнение о некоторых из их жен. Таким образом, Джо узнал, кого из жен мужья постоянно поколачивали и кто из мужей сам ходил со шрамами, заработанными от жен, поскольку в сельской местности женщины нередко были крупнее, а порой и сильнее своих мужей.

— У этой вот, — сказал Конрад, — четверо мальцов, и путь я проклят, если твое из них от отного и токо же папаши. Так вот, Джо, она ветет все тела на ферме. И не только тоит коров и всякое такое. Была пора убирать сено, так я вител ее в теле. Она с любым переспит кокда захочешь, но работает! А он только лошатей поконяет, и всех телов. А как работать, так она. Теперь вот этот вот, он чахоточный. Говорит, это астма, но пошел он в затницу с такой астмой. Ему надо быть на Маунт-Альто, а он говорит: «А что бутет с моей фермой?» А я говорю: «А что бутет с фермой, если ты не поедешь тута?» Работает он денно и нощно, а на себя потратить скупится. Тут, Джо, нато искать нового фермера.

— Я попрошу вас, Конрад, поищите за меня, — сказал Джо.

— Ну, Джо, — сказал Конрад, — вы заметили, что английский у меня теперь получше?

— Намного лучше. Но некоторые звуки еще надо поправить.

Конрад утвердительно кивнул.

— Я тут видал одного комика на сцене. Вы, Джо, не помните. Было давным-давно. Вы сказали, что я говорю вроде комика на сцене. Сказали, не есшай в Филдельфию, они там бутут смеяться. Оставайся в Гиппсфилле. Вы были правый.

— Вы были правы, — поправил Джо.

— Спасипо. Мне в Гиппсфилле лучше. Кое-кто смеется, но многие нет. А как бы они увидали мою панковскую книшку, так срасу бы перестали смеяться.

— Правильно говоришь, Конрад, — сказал Джо.

— А кому за это спасибо? Вам, Джо, — сказал Конрад.

И начало Детской Эры, и покупка фермы были привязаны к определенному времени, но второе событие знаменовалось определенным, 1920 годом, тогда как первое началось в некое неопределенное время и никак не называлось. И такие обычные люди, как Эдит и Джо, никогда бы не назвали это событие словом «эра». Они не сознавали, что живут в ту или иную эпоху: эпоху джаза, эпоху утраченных иллюзий; они в какой-то мере гордились тем, что живут в двадцатом веке, а позднее радовались тому, что живут во времена президента Гардинга — в спокойной обстановке после многих лет сосуществования с больным профессором Уильсоном, со слухами о войне и самой войной. Они теперь пили вино из исчезающих винных запасов на вечеринках «Второго четверга»; на танцах в частном клубе теперь играли совсем, совсем иную музыку; на ассамблеи старшие сыновья их друзей надевали уже не фраки, а смокинги, входило в обычай по окончании колледжа дарить дочерям двухместные автомобили с откидным верхом; членов клуба «Гиббсвилль» просили не стоять возле окон — где их могли заметить прохожие на Лэнтененго — со стаканами виски с содовой и льдом, а то самое место, где у Шарлотт произошла стычка с погонщиком мулов, теперь стало местом сборища юнцов, чей бродвейский вид был Гиббсвиллю настолько же в новинку, насколько и предпринимательство, с помощью которого оплачивалась их кричащая одежда. Когда женщины собирались, чтобы поиграть в бридж, они теперь курили без стеснения, а родители стали обещать своим дочерям — но не сыновьям — награду за то, чтобы не курили; женские гигиенические прокладки рекламировались как открытие, сделанное военными медсестрами во Франции; четырнадцатилетний Джек Вудрафф поставил рекорд в соревнованиях по гольфу в местном гольф-клубе, школа мисс Холтон открыла новое здание на углу 20-й улицы и Лэнтененго-стрит, а гиббсвилльская школа «Кантри дей» объявила, что переезжает из здания на углу 16-й улицы и Кристиана-стрит в новое здание на углу 22-й улицы и Кристиана-стрит; секретаря секции для мальчиков уволили из христианской ассоциации за гомосексуальное поведение; служанка, нанятая семьей Огден, родила недоношенного ребенка и похоронила в погребе Огденов; на Северной Железнодорожной авеню от отравления газом погибла семья из восьми человек; Норманн Стоукс, кузен Эдит, перешел на второй курс Шеффилдской научной школы при Йельском университете, а когда Джо случайно, от нечего делать, забрел в зал суда номер 3, там разбирался шокирующий случай подростковой проституции. Подобного рода событиями пестрели все газеты, о них без конца сплетничали, и их пикантные подробности обсуждались в самых пристойных беседах, но если холостяк внимал всему этому не более чем с мимолетным любопытством, то отца, у которого была малолетняя дочь или малолетний сын, эти события волновали и настораживали. Одни завидуют достижениям детей своих знакомых, а другие благодарят Бога за то, что уберег их от свалившихся на соседей несчастий. Родитель всеми силами старается защитить своего младенца, но когда дни младенчества позади, возникают новые угрозы его жизни и здоровью и защищать ребенка приходится от каждой в отдельности и по-своему, и нельзя ни на минуту потерять бдительность и готовность защищать. В первые годы жизни ребенка отцовские страхи сосредоточены на микробах, и чем незаметнее они подкрадываются, тем сильнее страхи, но бороться с ними почти невозможно. А в последующие годы, хотя микробы и не исчезают, врагами уже становятся люди, и их козни порой столь же невидимы, как микробы, и с ними тоже бороться почти невозможно. Но разумеется, среди людей есть порядочные, добрые и любящие, есть безмятежно-порядочные, порывисто-добрые и преданно любящие, которые верят в порядочность, доброту и любовь, не подвергая их сомнению или циничному анализу. Эти люди не отрицают добропорядочность и не прославляют злодейство, не подменяют ценности подделками: тонкую остроту — жалкой шуткой, смех — усмешкой, чистую правду — замысловатой ложью, а открытость и простоту — лисьей хитростью. Но разумеется, таких не так уж много и среди них есть как новообращенные, так и предатели.

Из-за четырехлетней разницы в возрасте между Энн и Джоби сестра взяла на себя роль третьего родителя, и это положение она заняла, как только поняла, что маленький брат не вытеснит ее из сердца родителей: ее тревоги мгновенно улеглись, и к ней вернулась прежняя уверенность в себе. В Вентноре она присматривала за ним, когда он играл на берегу океана. В конюшне на Северной Фредерик, номер 10, она следила, чтобы его не лягнул пони, а на кухне отбирала у него спички. Как это обычно делают дети, обращаясь с младшими по возрасту, Энн, подражая взрослым, читала брату длинные нотации: «Джоби, спички плохие. Слышишь меня? Они плохие. Ты не должен трогать спички. Никогда! Слышишь меня? Одной спичкой ты можешь поджечь весь дом. Чтоб я больше никогда не видела, как ты таскаешь потихоньку спички, а то я тебя так отлуплю!» Или при других обстоятельствах она говорила ему: «Джоби, ты был такой хороший мальчик, такой молодец, что помог Мариан. Всегда помогай Мариан нести белье в прачечную, и ты вырастешь большой и сильный, как папа и Гарри. Ну-ка дай мне потрогать твои мускулы. О, какие у тебя большие мускулы, Джоби, — твердые как камень! Когда ты вырастешь, с тобой лучше не драться».

Расположение дома Чапинов в восточной части города для детей имело свои недостатки. В округе не было подходящих для них друзей, и встречи с друзьями всякий раз приходилось специально устраивать: Энн и Джоби либо отвозили в дома их друзей на Вест-Сайд, либо их друзей привозили на Северную Фредерик, номер 10. У Энн и Джоби дружеских отношений с соседскими детьми почти не было. Энн не было еще и шести, когда ее подружка с Уильямс-стрит потихоньку, одну за одной, стащила из дома Чапинов дюжину серебряных ложечек, чем поставила всех в довольно неловкое положение. Мариан и Гарри все же притянули ее к ответу, и девочка призналась, что действовала по указке своей матери. Когда же Гарри отправился в дом подружки Энн, чтобы вернуть ложки, ее мать принялась угрожать, что подаст в суд на Гарри и чету Чапин, пока Гарри не сказал ей: «Сейчас я приведу полицейского, и мы посмотрим, кто кого будет судить». Так Энн потеряла подругу.

У Джоби друзей среди ближайших соседей не было. На Восточной Кристиана-стрит располагалась пожарная команда с тушильной машиной, повозкой и пятью лошадьми: тремя для перевозки тушильной машины и двумя — для повозки со шлангами. Это было одно из отделений гиббсвилльской волонтерской пожарной команды, каждое из которых держало платного конюха, как правило, жившего в здании пожарной команды. «Несравненная пожарная команда номер 2» во всех окрестностях была самым притягательным местом для маленьких мальчишек, приходивших постоять перед входом и поглазеть на пожарные машины. Входить внутрь мальчикам не позволял конюх Барт Джеймс и запугивал их страшными наказаниями. Барт держал лошадиную сбрую в превосходном состоянии, все металлические поверхности тушильной машины полировал до блеска, и от пожара до пожара на них не было ни единого отпечатка пальцев. И Барт ненавидел всех маленьких мальчиков. Для Барта Джеймса все эти мальчишки были на одно лицо, и Джоби для него ничем не отличался от любых других местных шельмецов. И вот из-за невежества Барта Джоби однажды «арестовали».

Как-то раз один из мальчишек — но не Джоби — дождался, когда Барт вошел в конюшню, прокрался туда и, дернув за кожаный ремешок, позвонил в колокольчик на телеге со шлангом. Барт тут же выскочил из конюшни. Мальчишки, наблюдавшие за проказником, кинулись врассыпную — все, кроме Джоби. Барт схватил его и надавал ему пинков.

— Ты, ублюдок, арестован! — кричал он. — Сегодня вечером приду к тебе домой и заберу тебя в тюрьму, и крысы там откусят тебе нос.

И на этот раз представителем от семьи явился Гарри.

— Ты знаешь, кому сегодня по заднице надавал? — спросил он.

И тут Барт понял, что к чему.

— Господи Иисусе! Чапинскому сынку?

— Точно, — сказал Гарри. — Что же случилось?

Барт рассказал ему.

— Так вот, ты перепутал задницы. Так что в будущем не смей так делать.

— А что ж теперь сделает Чапин? — спросил Барт.

— Ему бы надо было прийти сюда и надавать тебе по заднице. Это то, что мне сейчас хочется сделать.

— Я ж не знал, что это был его мальчонка.

— Да хоть любой другой мальчонка, Чапинов или кого еще — какая разница? Ты старый ворчливый драчун!

— Чего ж он мне сделает, Гарри?

— Хочешь знать? — сказал Гарри. — Ты еще узнаешь.

Эти скрытые угрозы были собственной выдумкой Гарри: Джо послал его разобраться в том, что произошло, и, если необходимо, принести от его имени извинения за проступок Джоби, — но у Гарри были свои способы общения с людьми, особенно с теми, которых он знал лучше своего хозяина.

На следующий день, исключительно по своему собственному почину, Энн нанесла визит Барту Джеймсу, и нанесла его таким образом, о котором она никогда не рассказала ни одной живой душе.

— Вы тот человек, который лягнул моего брата? — спросила она.

— А ты кто такая? — спросил Барт Джеймс.

— Энн Чапин. Так вы лягнули моего брата?

— А если и лягнул?

— А если лягнули, тогда вот что, — сказала она и лягнула его в икру. — Вы ужасный тип.

Энн развернулась и со всех ног пустилась бежать домой, а дома спряталась у себя в комнате. Никто не наказал ее за то, что она ударила взрослого человека, а в следующий раз, когда она проходила мимо здания пожарной службы, Барт Джеймс улыбнулся ей и снял шляпу, но Энн не улыбнулась ему в ответ. Барт Джеймс умер задолго до того, как Энн повзрослела и смогла понять, почему он ей улыбнулся.

Во время первого лета на ферме Энн и Джоби проводили вместе время чаще и дольше обычного. Их родители и слуги, казалось, постоянно что-то искали в каком-то другом шкафу или на другом письменном столе или что-то забывали дома. Мать, Мариан, Гарри и отец то и дело спохватывались, что забыли что-то привезти, или вспоминали, что упаковали ту или другую вещь, но потом никак не могли ее найти. Джо купил для фермы маленький фордовский грузовичок — машину с крытым верхом и шторками по бокам, со складными скамейками вдоль бортов и лесенкой у откидного задка. Энн прозвала его «ледяной телегой». Ездить в «ледяной телеге» было намного занятнее, чем в «пирс-эрроу» или в «додже» с откидным верхом, которыми отец и мать пользовались намного чаще. Поездки в «Шведский банк» на «ледяной телеге» стали приключением, кульминацией которого была покупка содовой с мороженым в лавке Франца. За все лето Энн только один раз свозили в Гиббсвилль — к дантисту, чтобы тот решил, когда именно он займется выравниванием ее зубов. Они прожили в деревне уже более половины намеченного срока, как к ним зачастили гости, и гости эти не были незнакомцами и являлись с коробками шоколадных конфет, ментоловыми леденцами, арбузами, книжками с картинками для маленьких детей, игрушечными пистолетами, бейсбольными битами и мячами, теннисными ракетками и теннисными мячами и с куклами, в которые Энн больше не играла и без которых Джоби уже преспокойно обходился. Приезд гостей, их подарки и поездки в банк вносили приятное разнообразие, но они не были частью их жизни, а были всего лишь приятным разнообразием. Отец и мать Энн ходили теперь в новый клуб играть в гольф, иногда даже по воскресеньям. Порой отцу приходилось на день уехать в Гиббсвилль, а в дни, когда не было игр в гольф, мать занималась хозяйственными делами: заказывала кухарке еду, составляла список покупок, подыскивала новые шторы, разыскивала свою корзинку для рукоделия, принимала ванну, ложилась отдыхать, звонила по телефону, беседовала с продавцом ковров, проводила целый день с портнихой, писала письма и пила имбирный эль. Мать все время была занята какими-то делами, и половина времени у нее уходила на разговоры с Мариан, разговоры с Гарри, разговоры с Маргарет, разговоры с фермерами.

Энн однажды подслушала разговор Мариан с няней Джоби.

— Маргарет, у тебя не жизнь, а сахар, — сказала Мариан.

— Ну и что? — ответила Маргарет. — У меня есть обязанности.

Но даже в исполнении этих самых обязанностей немалую роль играла Энн. Маргарет, бывало, брала отцовский молитвенник, четки, католическую газету «Стандард и таймс» и усаживалась в тени яблони, нежно обмахиваясь веером из пальмовой ветки (полученным в подарок в кафе Франца), и изящно потягивала из высокого бокала охлажденный ароматизированный чай. Маргарет никогда не читала ни молитвенник, ни «Стандард и таймс» больше пяти минут подряд — в жару было весьма нелегко сосредоточиться, и, поскольку на ферме было столько всего притягательного, не успевала она оглянуться, как порученный ей мальчик исчезал из виду. А Маргарет без конца тянуло в сон. К тому же Энн знала, что Маргарет не умела плавать, хотя, когда ее нанимали на работу, утверждала обратное. Ее нанимали на работу в Гиббсвилле, где ей скорее всего не надо было доказывать свое умение плавать, и потому ей ничто не помешало получить эту замечательную работу. Однако вскоре после их переезда на ферму у нее состоялся разговор с Энн, в котором Маргарет призналась девочке, что она не такая уж хорошая пловчиха, какой была прежде, не говоря уже о том, что морская вода ей намного привычней пресной. И потому, когда они пришли к водоему, Маргарет сочла, что без помощи Энн ей просто не обойтись.

— Не волнуйтесь, Маргарет. Джоби умеет плавать, — сказала Энн.

— Но я не умею плавать! — нечаянно проговорившись, воскликнула Маргарет. — Я имела в виду, не могу плавать в этом водоеме.

— Ну и дела! — воскликнула Энн. — Да вы вообще не умеете плавать. Если свалитесь в воду, вы же потонете.

Поначалу Маргарет собирать подкупить Энн, но потом передумала. А Энн получила над Маргарет власть, так как теперь могла ее шантажировать: всякий раз, когда Маргарет теряла с ней терпение, Энн говорила: «Плывите, Маргарет. Плывите». И благодаря этому шантажу Энн получила неограниченную свободу. Но поскольку Энн взяла на себя заботу о Джоби, она относилась к раскрытой ею тайне с полной ответственностью. «Что тут поделаешь? — рассуждала она. — Как ни крути, а за Джоби кто-то ведь должен присматривать».

Роз Уайт Мак-Генри не разделяла мнения Эдит об острове Марта-Виньярд и чванливых жителях Уэст-Чопа. Правда, она не то что не разделяла его, она о нем ничего не знала. А поскольку дом семьи Уайт в Эдгартауне перешел к Роз по наследству, Роз и Артур именно там и проводили лето.

Эдит всеми силами сопротивлялась ежегодным приглашениям Мак-Генри приехать к ним и провести неделю в Эдгартауне, и в прежние годы ей скорее всего от этого приглашения удалось бы увильнуть, так как чета Мак-Генри — Артур и Роз — в отличие от Артура и Милдред никогда не была у них в Вентноре.

— Неужели мы не можем отвертеться от приглашения на Марта-Виньярд? — спросила Эдит. — Скажем например, что у нас масса дел на ферме.

— Они же здесь были и видели, что никакой массы дел у нас нет.

— Роз в прошлом году не приезжала к нам в Вентнор, и не скажу, чтобы я безумно от этого страдала, — сказала Эдит. — Мы их навестили, а она к нам с ответным визитом не приехала.

— Что ж, в будущем году мы не поедем в Эдгартаун, но в этом году нам скорее всего придется туда поехать. Нам на самом деле надо туда поехать.

— Будь добр, объясни мне, пожалуйста, почему нам надо туда ехать.

— Во-первых, из вежливости… И еще у меня есть одно дело.

— Какое дело?

— На следующей неделе я должен ехать в Филадельфию, и потом, через две недели, еще раз. Я могу устроить так, что повидаюсь с клиентом на пути в Эдгартаун, а потом снова на обратном пути, а в промежутке мы навестим Артура и Роз. Ну что тебе стоит, Эдит? Ты сможешь там купаться, ходить под парусом, и тебе не обязательно встречаться с этими людьми из Бостона.

— Нет, разумеется, нет. Только каждый вечер за обедом старики будут приставать ко мне с вопросом, в каком году ты окончил университет и в каком родстве ты состоишь с этим Чапином и с тем Чапином.

— И университет не тот, и Чапин не тот. Не забывай, я через это проходил намного чаще, чем ты. Еще один раз — этим летом?

— Смотри: ты пообещал, и я твоего обещания не забуду.

Эдит из чувства долга провела неделю на острове Марта-Виньярд. На обратном пути они остановились в Филадельфии. Они зашли в свой номер, и пока Эдит принимала ванну, Джо позвонил человеку, с которым у него была назначена встреча. Когда Эдит вышла, то увидела, что Джо с задумчивым видом сидит на кровати.

— Давай вернемся домой на поезде в 4:35, — сказал он.

— Что случилось?

— Прайс отменил нашу встречу. Ему нужно завтра провести весь день в Форт-Пенн. Его секретарша сказала, что послала мне телеграмму, но я никаких телеграмм не получал. Я еду домой.

— А я нет, — сказала Эдит. — Мне завтра надо сделать массу покупок. У Ванамакера будет распродажа, и у меня последний шанс купить все, что нужно, до начала осени. Я хочу купить два новых стула и заказать ковер и не собираюсь снова сюда приезжать.

— Но ты не возражаешь, если я поеду домой четырехчасовым поездом?

— Честно говоря, я вовсе не возражаю, — сказала Эдит. — Ты настоял на том, чтобы мы поехали к Роз, и я там чувствовала себя отвратительно, а теперь, когда я наконец могу что-то сделать для себя самой, ты хочешь поменять мои планы.

— Хорошо, Эдит, хорошо, — сказал Джо. — Я поеду сегодня, а ты вернешься домой завтра. Хочешь приехать тем же поездом? Я встречу тебя возле «Шведского банка».

— Да, я приеду тем же поездом, — сказала Эдит.

— Скажи мне, какой чемодан тебе оставить, и я заберу остальные, — сказал Джо.

Филадельфия настолько тесно сливалась с жизнью среднего класса и высших слоев общества Гиббсвилля, что, когда жителям Гиббсвилля случалось встретиться на Каштановой улице, они кланялись друг другу и улыбались, чего никогда бы не сделали, встретив своего земляка на Пятой авеню в Нью-Йорке. В четыре часа Джо отбыл на железнодорожную станцию Рединг-терминал, оставив Эдит одну в номере, раздраженную тем, что она сочла эгоизмом и пренебрежением, эксцентрично-импульсивным поведением, неспособностью оценить ее мучительные старания на Марта-Виньярд, и тем, что Джо предпочел компанию Энн и Джоби еще одному дню, проведенному вместе с ней. Джо даже на минуту не задумался о том, что она впервые в жизни оставалась в гостинице на ночь одна. На самом деле Эдит сама осознала это, лишь проведя четверть часа в пустом номере. Еще не поздно было отправиться за мелкими покупками — крупные она отложила на следующее утро, — поскольку магазины будут открыты еще час-другой, и Эдит решила не терять времени даром и не просиживать зря в этих чужих ей стенах. Она закрыла за собой дверь номера, подошла к лифту, на ходу кивнув седоволосой женщине за столиком администратора, и через две минуты уже шагала по Ореховой улице по направлению к Каштановой.

Эдит была немного выше большинства женщин, загорелая и в таком заурядном платье, что вполне могла сойти за жительницу Филадельфии, съездившую на день погулять на Кейп-Мей. У Эдит была хорошая фигура, но она не отличалась ни особой женственностью, ни исключительной стройностью. На Эдит была синяя соломенная шляпа с широкой черной лентой, темно-синее льняное платье с открытым воротом и белым кожаным ремешком, черные шелковые чулки и белые кожаные туфли с черным перфорированным ремешком. Из украшений — помимо обручального и венчального колец — на ней была только окаймлявшая вырез платья золотая цепочка. Она выглядела как типичный представитель своего класса: на заднем плане маячили муж, выпускник Йеля, игра в теннис и плавание, протестантизм, полное отсутствие экстравагантности и постоянные мысли о неудовлетворенности жизнью.

Эдит медленно прогуливалась по улице, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на выставленные для августовской распродажи меха, а также перчатки, туфли, фортепьяно и драгоценности. И вдруг совершенно для себя неожиданно и необъяснимо Эдит расплакалась. Притворившись, будто в глаз ей попала соринка, она поспешно достала из сумки носовой платок и, постепенно успокаиваясь, зашагала назад к отелю.

Чувствовала себя Эдит омерзительно: ей казалось, будто на нее трусливо, из-за спины, напал невидимый враг, и она вдруг ощутила неимоверную усталость. Эдит знала, что это вовсе не усталость и что ее состояние связано с Джо, но и не только с ним. Она знала, что заставит его тоже страдать. И речь шла не только о его поведении сегодня, но и о том, что он мягко, но упорно не давал ей руководить своей жизнью, и о его легкости и непринужденности в отношениях с взрослыми и детьми, и его страстной верности ей, из-за которой Эдит порой казалось, будто Джо создал ее, Эдит, для своих собственных нужд и своего собственного удовольствия.

В данную минуту Эдит хотелось лишь одного: умыть лицо и не видеть никого из окружающих. Она стремительно поднялась по ступеням и подошла к лифту.

— Проходите, миссис Чапин.

Мужчина в летнем костюме и черном галстуке отошел в сторону и, поклонившись, пропустил ее вперед. Этот человек был из Гиббсвилля, но Эдит не могла вспомнить его имени.

— Благодарю вас, — сказала она.

Он вошел в лифт следом за ней.

— Ллойд Уильямс из Кольеривилля, — представился он.

— Я знаю, — сказала Эдит и, обернувшись к лифтеру, добавила: — Двенадцатый этаж, пожалуйста.

— Двенадцатый, пожалуйста, — сказал Ллойд Уильямс. — Мы оба на одном и том же этаже. Ездили на побережье? Давно не виделся с Джо.

— Да, ездили, — сказала Эдит. — И вы тоже?

— В начале лета ездил в Атлантик-Сити, но только на неделю. Я не большой любитель греться на солнце.

— Да, было довольно жарко, — сказала Эдит.

— Вы проводите лето в Челси? — спросил Уильямс.

— Нет, до этого года мы обычно ездили в Вентнор. А теперь у нас ферма недалеко от Гиббсвилля. Но мы навещали семью Мак-Генри.

— О, разумеется. Артур ведь на Кейп-Коде.

— Практически да, — сказала Эдит. — Они на Марта-Виньярд, поблизости от Кейп-Кода. Что ж, мы приехали — наш этаж.

— Проходите, мэм, — сказал Уильямс.

Служащий отеля, дежуривший на этаже, кивнул им, и они кивнули ему в ответ. Уильямс проводил Эдит до двери и протянул руку. После минутного колебания Эдит протянула ему ключ, и, открывая ей дверь, он произнес:

— Скажите Джо, что, если ему захочется выпить рюмочку перед обедом, у меня есть бутылка довоенного виски. Мой номер 1220.

— Боюсь, он будет весьма разочарован. Он уехал домой на четырехчасовом поезде. Но тем не менее благодарю вас. Я передам ему. До свидания, мистер Уильямс. Рада была вас видеть.

— Благодарю, миссис Чапин. Было очень приятно. — Он бросил взгляд в ее номер и добавил: — Вам следует включить вентилятор — проветрить комнату.

— Благодарю вас, я включу его, — сказала она.

Эдит вошла в номер, закрыла за собой дверь, сняла шляпу и платье и вымыла лицо. Потом сбросила туфли и взяла в руки Библию, единственное чтение в этой комнате. Затем, вспомнив совет Уильямса, включила электрический вентилятор. Лопасти завертелись, послышалось легкое шуршание, и Эдит принялась ждать, ждать и раздумывать над тем, какой предлог найдет Ллойд Уильямс, чтобы прийти к ней.

Минут через пятнадцать в дверь постучали.

— Кто это?

— Посыльный, мэм.

— Я никого не вызывала.

— Я знаю, мэм, но гость из номера 1220 просил вам кое-что передать.

— Минуту.

Эдит надела кимоно и открыла дверь.

Посыльный поставил на столик поднос с наполненным до краев бокалом, полупустой бутылкой имбирного эля и маленькой пиалой риса.

— Вам в подарок от гостя из 1220. За это заплачено, и меня просили передать вам вот это.

Посыльный протянул ей конверт.

Эдит отпила глоток имбирного эля и почувствовала, что он наполовину разбавлен виски. Она открыла конверт.

«Не сочтите мой жест за дерзость, я посылаю это вам, как земляк землячке, и надеюсь, что от этого прохладительного напитка вы получите удовольствие.

Л.У.».

Это была грубость, но менее непристойная, чем телефонный звонок, и более того, она знала, что им обоим теперь прекрасно известно, что следующий шаг за ней. Она могла отослать напиток назад, но тогда ей надо было вызвать посыльного и выразить ему свое неудовольствие. Она могла написать Уильямсу записку и попросить доставить ее завтра утром. Но она уже знала, что, несмотря на то что их разговор может быть подслушан, она позвонит и поблагодарит его и они встретятся наедине.

Эдит набрала номер его комнаты. Он взял трубку, и она не стала представляться.

— Спасибо за имбирный эль, — сказала она. — Это было как раз то, что мне требовалось.

— Мне, наверное, не следует говорить это даме, но вы выглядели усталой.

— Я обессилена.

— Я собирался заказать себе обед. А что, если я закажу и вам тоже? Его принесут прямо в номер, и вам не надо будет никуда выходить.

— О, я не настолько обессилена. Мы провели ночь в жарком, душном вагоне, и, должна сказать, Филадельфия…

— Они жарят яичницу прямо тут, на Бродвей-стрит, — сказал он. — Так вы не хотите, чтобы я вам заказал обед? А может, еще немного виски?

— Знаете ли, я вообще-то не пью. А если пью, то одну рюмку, не больше. И то не такой крепкий.

— А как насчет того, чтобы в него добавить крепости?

— Вы предлагаете прийти в мой номер? А вы не думаете, что администрация будет этим недовольна?

— Они не бывают недовольны постоянными клиентами, а вы их постоянная клиентка и я их постоянный клиент. И не забывайте, что я политик. Я могут остаться недоволен ими, и им это не доставит никакого удовольствия.

— Хорошо, — сказала она.

Эдит снова надела платье и туфли, и через пару минут Уильямс постучал к ней в дверь и вошел с бутылкой виски, не потрудившись даже спрятать ее под полой пиджака. Она наблюдала, как он молча поставил бутылку на поднос и по-прежнему молча остановился посреди комнаты в двух шагах от того места, где стояла она. Затем он приблизился к ней и обнял ее. Он сжимал ее в объятиях до тех пор, пока она не поцеловала его, и лишь тогда он разжал объятия.

— Самоуверенности вам не занимать, — сказала Эдит.

— У меня не было выбора, — сказал Уильямс. — Если бы мы уселись тут и завели вежливые разговоры, то только вежливостью и занимались и ничего бы друг другу не сказали.

— Мне не кажется, будто мы уже что-то друг другу сказали, — заметила Эдит.

— Мы сказали друг другу больше, чем некоторые говорят за всю свою жизнь. Мужчина и женщина хотят лечь друг с другом в постель.

— Это не так легко. Это не так просто.

— А я говорю: просто. Мне еще в лифте вас захотелось.

— Не смейте так говорить, — сказала она.

— Человек такого не почувствует, если у другого не такие же точно чувства.

— Я о вас даже не думала. Я даже не помню, о чем мы в лифте с вами говорили. О море, кажется.

— Такие разговоры ведутся автоматически. Тут важно, что люди чувствуют. Разве вы не чувствовали?

— Нет.

— Нет, чувствовали, вы что-то чувствовали. Я знаю, что чувствовали, и вы можете поклясться, что это не так, но я-то знаю, что чувствовали.

— Да, я чувствовала, но это не имеет к вам никакого отношения.

— К другому мужчине?

— К себе самой, — сказала Эдит.

— Вы тратите зря свою жизнь и свою молодость, потому что считаете, будто обязаны держаться холодно. У вас был хоть когда-нибудь другой мужчина, кроме вашего мужа?

— Нет.

— Я так и думал. Познать всю сумму человеческого опыта, и все с одним и тем же мужчиной. Только вы ведь так не думаете?

— Наверное, нет, — сказала она.

— Страстная женщина, и до сих пор только с одним мужчиной. Неужто вы никогда не думали, что с другим мужчиной вы другая женщина, а не та женщина, что все время ложится в постель с Джо Чапином? Я ничего против Джо не имею, но он не я. Я — это я, и другой мужчина — это другой мужчина. Я хочу, чтобы вы со мной сейчас получили весь опыт, какой хотите, а потом и с другими мужчинами тоже. У вас должно быть много мужчин.

— Это… давайте-ка сядем.

— Я могу говорить и стоя, а вы садитесь.

— Я сяду, — сказала она и села.

— Я к вам приглядываюсь уже не один год, даже и не знаю, сколько уже времени. Я о вас много думал.

— Как вы могли обо мне думать, когда вы меня почти не видите, — сказала она.

— А вы почти никого не видите, верно? Я имею в виду, по-настоящему. Я прав? Вы ведь шагаете по жизни с прикрытыми глазами, верно?

Эдит кивнула.

— Вполне возможно, — проговорила она.

— Я не такой. Мне все интересно, особенно женщины.

Эдит слабо улыбнулась.

— Значит, не только я, — сказала она.

— Нет, не только вы, но о вас я думаю уже давно и как-то по-особенному. У меня к вам странные желания… мне хотелось разбудить в вас любопытство. Хотя не думаю, что оно в вас сильно дремлет. В вас есть любопытство. В вас есть задатки превосходной любовницы.

— Вы хотите сказать мне, что я стану вашей любовницей?

— Не совсем. Возможно, это у нас будет всего один раз. Теперь я замолкну, а вы приходите в себя от шока.

Уильямс оседлал стул и принялся ее изучать. Воцарилось молчание, и они оба упорно не хотели его нарушать. В действительности оно длилось не более пяти минут, но за это время ее возбуждение прошло несколько стадий: оно началось с любопытства, потом перешло в страх перед возможными последствиями и снова перешло в любопытство.

— Почему бы и нет? — сказала она.

— Ну да, почему бы и нет, — сказал он.

Эдит встала.

— Я пойду и разденусь.

— Я хотел бы сам вас раздеть.

— Нет, — сказала она.

Эдит долго раздевалась, а когда вышла из ванной комнаты, на ней было кимоно. Она легла на кровать, а он раздвинул полы кимоно, и пока он самым активным образом удовлетворял свое любопытство, на нее снизошло полное спокойствие, ее ум и тело отделились друг от друга, и ее любопытство полностью сосредоточилось на том, что он сейчас будет делать. Минута шла за минутой, и она вдруг накинулась на него, ни мгновения не раздумывая над тем, готов ли он к этому или нет, и в конечном счете сама овладела им.

— Я так и думал, — сказал он, когда они утихомирились.

— Вы так и думали, — сказала она утомленным голосом. — О чем же вы думали? Очередная теория?

— Конечно, — сказал он. — Много мужчин. Много. — Он рассмеялся.

— И это вас так веселит?

— А вас нет? Много мужчин, а пока всего два.

— Всего два и должно быть, — сказала она. — И только два и будет. Вы ведь не женаты?

— Нет, — ответил он.

— Рада это слышать, — сказала она. — Вы на роль мужа не годитесь. А вы не болтливы? Не будете обсуждать все это со своими приятелями?

— Я бы с удовольствием обсудил, но мужчины, с которыми я знаком, этого не оценят. Я одержал победу уже в лифте. В постели это уже вторичная. Моя победа была… назовем ее превосходство мужского интеллекта, которое есть у большинства мужчин. Большинству мужчин из моего окружения даже в голову не придут чувственные мысли о вас. А я поднялся выше этого. Я знал, что вы… отзоветесь. Нет, дорогуша, не будет ни сплетен, ни скандала.

— Спасибо. Я вам верю. И очень вам благодарна.

— За то, что не будет скандала, или за любовные утехи?

— За любовные утехи. Я поссорилась с мужем. А теперь я вернусь к нему, не тая никаких обид, и он подумает, что я милая, нежная жена.

— И именно такой женой вы и будете?

— Да, наверное.

— А если бы не я, если бы не мы с вами, вы бы его распекали еще не один день.

— У вас есть любовница?

— Да, но я ее так не называю. Женщина, с которой я сплю.

— Я не собираюсь спрашивать, кто она такая. Она умная?

— В своем роде, но не в таком роде, как вы или я.

— А она узнает, что вы предавались любви со мной или с кем-то еще?

— Я никогда ей ничего не обещал, так что она не станет напрашиваться на неприятности. Пообещаешь кому-то хоть что-нибудь — например верность, — и это уже контракт. А если контрактов не заключать, то на тебя и не обижаются.

— И все-таки давайте мы с вами заключим контракт.

— Что?

— Это у нас с вами один-единственный раз, и мы не должны этого никогда больше делать, — сказала Эдит.

— Ну вот, вы заключаете контракт, когда я только что сказал вам… Если мы заключим контракт, а потом снова ляжем в постель, вы на меня рассердитесь. Не столько на себя, сколько на меня. Давайте посмотрим: что с нами будет, то будет.

— Ну тогда давайте постараемся больше не видеться, — сказала Эдит. — Мне хотелось бы запомнить, что однажды я встретила мужчину, который доказал мне, что не все мужчины одинаковы.

— Это очень правильное… замечание. Все мужчины и вправду разные, и каждая женщина с каждым другим мужчиной ведет себя по-разному. Теперь, когда вы с моей помощью узнали об этом, я вношу поправку в то, что сказал вам. Вам не нужно спать со многими мужчинами. Вы и так знаете, что все они разные.

— И все женщины разные?

— Еще бы!

— Вам пора уходить, — сказала она.

— А что вы собираетесь делать?

— Принять ванну и лечь спать.

— Вы проснетесь, — сказал он, — в час или в два ночи. Не звоните мне. Телефонисткам в это время делать нечего, и они подслушивают.

— Я оставлю дверь незапертой.

— Сколько времени, по-вашему, вы будете спать? — спросил он.

— Понятия не имею, — ответила она.

— Я приду после полуночи. Если вы не спите, я останусь. Если спите, я не буду вас будить.

Уильямс ушел. В час ночи он открыл дверь ее номера, но она глубоко дышала во сне, и он понял, что она не притворяется. Он тут же бесшумно закрыл за собой дверь и направился к себе в номер.

Эдит вернулась на ферму, и ни один из них не стал искать встреч. Единственным человеком, который заметил в ней перемену, был Джоби. Эдит стала проявлять к нему внимание, сочувствие и материнскую заботу. Джоби такое поведение ставило в тупик, вызывало у него подозрение, и поскольку он никак не мог его объяснить, оно ему не нравилось. Тогда Джоби еще больше сблизился с Энн. И до конца лета, и на всю его дальнейшую жизнь так оно и осталось.

Не было ничего примечательного в том, что Эдит и Ллойд Уильямс за весь год ни разу не виделись. Ллойд Уильямс жил в Кольеривилле, шахтерском городке всего в трех-четырех милях от Северной Фредерик, но разделяло их дома общепризнанное различие в благосостоянии и социальном положении: на одном конце была шахтерская бильярдная комната, на другом — клуб «Гиббсвилль», на одном — удручающая нищета, на другом — четыре слуги обслуживали семью из четырех человек, на одном — курица и вафли на ужин в Английской лютеранской церкви, на другом — «Второй четверг». Джо Чапин и Ллойд Уильямс были знакомы исключительно благодаря тому, что встречались в здании суда и оба были членами Республиканской партии, но Джо был хозяином компании, а Ллойд членом профсоюза и при этом республиканцем, потому что быть кем-то иным в округе Лэнтененго было попросту нелепо и бессмысленно. Через два года после знакомства с Ллойдом Уильямсом Эдит не смогла бы вспомнить, когда впервые с ним познакомилась, а через три года ни за что бы не вспомнила, сколько именно раз с ним встречалась. Уильямс был ей знаком приблизительно так же, как сотрудники отделения полиции Гиббсвилля, как водитель компании «Адамс экспресс», как работники суда, как городской дантист (но не ее личный дантист) и как многие другие мужчины, которых она знала в основном потому, что они занимали приличные должности и знакомиться с которыми лично не было никакой нужды. Но теперь, после того, что случилось в Филадельфии, Эдит то и дело с ним сталкивалась. Она считала, что это происходит оттого, что она теперь по вполне понятным причинам помнила о его существовании, однако дело было не только в этом. Эдит не знала, что Ллойд Уильямс ввязался в политику и стал теперь вездесущим.

Их первая встреча Эдит насторожила. Встреча эта произошла в «Шведском банке». Эдит увидела Уильямса, он заметил ее и, приподняв шляпу, сказал:

— Добрый день, миссис Чапин. Это ваш мальчик?

— Это мой сын Джоби, — ответила Эдит. — Мы идем к Францу.

— Могу поспорить, за содовой с мороженым, — сказал Уильямс.

— Нет, за гребешком, — сказал Джоби.

— За гребешком? — переспросил Уильямс.

— За мороженым гребешком, — сказала Эдит. — Мы так называем мороженое.

— Что ж, приятного времяпровождения, сынок. Передайте привет Джо, — сказал Уильямс и удалился.

— Почему у него такое красное лицо? — спросил Джоби.

— Потому что у некоторых людей такой цвет лица, — ответила Эдит.

— А почему у него такой цвет лица? — спросил мальчик.

— Потому что такие люди, как он, на солнце не загорают, а лица у них становятся красного цвета.

— Где он живет?

— Он живет в Кольеривилле.

— А что он тогда делает здесь?

— Понятия не имею, — сказала Эдит. — Но мы тоже оказались здесь, хотя здесь и не живем.

— Какой он противный, — сказал Джоби.

— Я же тебя просила не говорить так о людях. Почему ты считаешь, что он противный?

— Он грязный, — сказал Джоби.

— Нет, он не грязный, — сказала Эдит. — Его одежда помялась из-за жары, но он не грязный.

— Он грязный, мама, и тебе он тоже не нравится, но ты притворяешься.

— Если ты хочешь, чтобы я купила тебе мороженый гребешок, перестань говорить о мистере Уильямсе, — сказала Эдит.

Через несколько дней она снова увидела Уильямса. На этот раз он ехал в «форде-фаэтоне» вместе с мужчиной, одетым в комбинезон и фермерскую соломенную шляпу. Эдит же ехала в «додже» с открытым верхом, возвращаясь с игры в гольф в новом клубе. Дорога была узкой, и обеим машинам пришлось замедлить ход. Когда они поравнялись, чтобы разъехаться, Эдит благодарно кивнула фермеру, а потом, узнав Уильямса, кивнула и ему, а он в знак приветствия поднял шляпу.

На следующий день, шагая по своей комнате, Эдит нечаянно бросила взгляд на скотный двор и увидела там их собственного фермера Питера Кемпа, который беседовал с Уильямсом. Это уже было слишком.

Она поспешно спустилась вниз и вышла на скотный двор. И Уильямс, и Питер Кемп обернулись к ней одновременно.

— Добрый день, миссис Чапин, — сказал Уильямс.

— Добрый день, мистер Уильямс.

— Я надеюсь, вы не против, чтобы я убедил Питера за меня голосовать?

— Ну, если он сам не против. Хотите подняться на террасу и выпить холодного чая?

— Ну что ж, я свою речь закончил, верно, Питер?

— Вроде как да, — сказал Питер.

— Приходите, когда освободитесь, — сказала Эдит.

— Я уже иду с вами, — сказал Уильямс.

Они молча поднялись на террасу, Эдит попросила Мариан принести им холодного чая, и когда Мариан удалилась, Эдит заговорила:

— Почему вы столько времени проводите в нашей округе?

— Собираю голоса.

— И это единственная причина?

— Я разъезжаю по всему округу, чтобы собрать голоса. Большинство здешних фермеров голосуют за демократов, и их голосов не так уж много, но все же отчего не попробовать изменить их мнение, — сказал Уильямс. — Я здесь не для того, чтобы действовать вам на нервы.

— Не знаю, что бы я могла сделать, даже если бы это было не так, но мне все-таки пришлось бы что-то предпринять, — сказала Эдит.

— Я вернулся в ваш номер, но вы спали. Я тогда не стал вас беспокоить, и не собираюсь беспокоить сейчас, так что перестаньте волноваться.

— Должна признаться, что я разволновалась.

— Признаться? Вы не должны мне ни в чем признаваться.

— Главное, чтобы вы понимали: то, что случилось в Филадельфии… Я не жалею, что это случилось, но продолжения этому не будет.

— Давайте посмотрим: что с нами будет, то будет, — сказал Уильямс.

— Вы уже раньше это говорили, — сказала Эдит. — Джоби!

Эдит вдруг увидела, что мальчик прячется за ореховым деревом — слишком далеко, чтобы подслушать их разговор, но достаточно близко, чтобы видеть и мать, и ее гостя.

— Подойди сюда, Джоби, — позвала Эдит уже менее резким тоном.

Но мальчик убежал.

— Шустрый малыш, — сказал Уильямс.

— Шустрее, чем вы думаете, — сказала Эдит. — Что ж, я рада, что вы держите свое слово.

— Меня немного сердит, что вы считали, будто я его не сдержу, но вас можно понять. Джо в городе?

— Уехал на день, — сказала Эдит.

— Вы хотите, чтобы я ушел? — спросил Уильямс.

— Да, — ответила она.

Он взял в руки шляпу.

— Я заключу с вами маленькое пари. Могу поспорить, что вы первая постараетесь со мной связаться.

— О, мне этого уже хотелось. Но об этом не может быть и речи. Если мы не будем видеться достаточно долгое время, то мне этого даже и не захочется. Мне кажется, я смогу вас забыть.

— Никаких сомнений, что сможете, но будьте осторожны. Если вы действительно меня забудете, то может появиться другой, который не станет вести себя так прилично, как я. Вы, Эдит, совершили серьезный шаг, и вам повезло, что этот шаг вы совершили со мной.

— Я в этом уверена, — сказала Эдит. — Всего хорошего.

После ужина — в деревне они вернулись от слова «обед» к слову «ужин» потому, что все фермеры и жившие на ферме работники называли его «ужином», — Джоби подошел к сидевшему на террасе отцу, чтобы пожелать ему спокойной ночи.

— У тебя сегодня было много дел, Джоби? — спросил Джо.

— Сюда приезжал один человек, — сказал мальчик, не глядя на мать, сидевшую в это время на качелях.

— Приезжал один человек? О, мистер Уильямс. Мама рассказала мне об этом.

— Мама дала ему лимонад.

— Холодный чай, дорогой, — сказала Эдит. — А теперь беги спать и не пытайся затянуть свое прощание.

— Папа, что он хотел?

— О, Джоби, я вижу тебя насквозь. Ты встал столбом и создаешь пробки. Марш в постель. Только сначала поцелуй меня.

Мальчик поцеловал отца.

— Эй, ты забыл про маму, — сказал Джо.

Мальчик подошел к качелям и подставил матери щеку.

— Я сейчас поднимусь, чтобы уложить тебя, — сказала Эдит.

— Меня может уложить Энн, — сказал мальчик.

Такие вот истории случались в семье Чапинов в 1920 году, и такие вот велись у них разговоры.

Джо не раз повторял, что не хочет справлять свое сорокалетие. Он говорил, что не любит вечеринки — откровенная неправда, — и особенно вечеринки в его честь, и особенно не хочет большую вечеринку в честь его сорокалетия, даты, которую, по его словам, мужчина должен скрывать так, как обычно скрывают свои даты женщины. Но его возражения не смогли победить настойчивость Эдит и Артура Мак-Генри.

Поначалу предполагалось пригласить сорок гостей, однако список гостей разрастался и разрастался, а план вечеринки становился все более грандиозным, и в конце концов Артур сказал, что при таком количестве гостей следует нанять оркестр, а раз будет оркестр, то, значит, будут танцы, а раз будут танцы, нужен большой оркестр. Первоначальный скромный обед превратился в роскошный обед с танцами в частном клубе «Лэнтененго». Приглашения получили более трехсот человек, и исключительно взрослые; молодежи университетского возраста среди приглашенных не было, так как двадцатое января у студентов — самый разгар учебы.

— Хорошо, — сказал Джо, — но на одном я твердо настаиваю. Я не хочу иметь никаких абсолютно дел со списком приглашенных. Я не хочу видеть этот список и не хочу, чтобы мне задавали о нем хоть какие-нибудь вопросы. Если вы забудете пригласить чью-то тетю Милли, я могу с чистой совестью заявить, что к этому никакого отношения не имею.

И, несмотря на бесчисленные проверки и перепроверки списка Артуром и Эдит, таких тетей Милли было множество. Среди них неизбежно было несколько человек, о которых Артур и Эдит говорили: «Мы пошлем ему приглашение, но у него хватит ума не приходить». Среди них был и Ллойд Уильямс, у которого, правда, не хватило ума не прийти. Проблема рассаживания гостей была не столь успешно, но все же решена с помощью придуманной Артуром схемы: для каждого принявшего приглашение была написана карточка, и каждую «мужскую» карточку сложили в одну стопку, а каждую «женскую» — в другую. Артур клал «мужскую» карточку снизу, а сверху на нее Эдит клала «женскую», пока они не исчерпали все «женские», которых было меньшинство. Шестнадцать мужчин остались без пар, но поскольку гостей рассаживали за пятнадцать круглых столов, за каждым из которых должно было сидеть по двадцать гостей, излишек мужчин удалось рассадить без всякого труда. Приглашения были разосланы на двусторонних карточках с выгравированным именем Чапинов, датой и припиской от руки «танцы», и потому многие гости даже не знали, что были приглашены на празднование дня рождения. Для вечеринки сняли все помещение клуба, ангажировали всех его служащих и наняли двух полицейских из сыскного агентства следить за тем, чтобы на вечеринку не пробрались неприглашенные, — парадоксальная предосторожность, необходимая потому, что устроители празднества, нарушая государственный закон и правила клуба, собирались во время вечеринки разливать алкогольные напитки. Клуб не имел права санкционировать подачу алкогольных напитков, и полицейских наняли именного для того, чтобы посторонние этого не увидели. Меньше половины согласились выпить предложенный им перед обедом коктейль «Апельсин в цвету», но всего несколько мужчин — меньше десяти — отказались от предложенных им в раздевалке и курительной комнате алкогольных напитков. Мужчины Гиббсвилля не чуждались выпивки, и некоторые из них доказали это еще до того, как подали обед. Вино к обеду не подавали.

Из-за отсутствия вина удалось избежать той досадной мелочи, от которой Джо убедительно просил его избавить, — тостов. Вместо них краткую речь произнес Артур: он постучал по своему бокалу с водой, чтобы привлечь всеобщее внимание, а потом поднялся и произнес:

— Некоторые из вас, но не все, знают, что сегодня мы празднуем сорокалетие нашего Джо Чапина. — Раздались аплодисменты. — Он пригрозил застрелить меня и любого другого, кто произнесет речь, но я думаю, что мы все без риска для жизни можем встать и спеть ему «Он веселый славный парень!».

Спели песню, постучали по столу, похлопали в ладоши, и оркестр заиграл плавную мелодию нового фокстрота «Музыка все скажет за тебя». Смена партнеров во время танцев стала в клубе заведенным обычаем, но в конце первого танца руководитель оркестра Бобби Шорт заявил:

— Дамы и господа, меня попросили объявить, что смены партнеров не будет. Никаких смен партнеров, дамы и господа. Благодарю за внимание.

Некоторые из пожилых гостей понятия не имели, о чем идет речь, но из их памяти еще не стерлись времена вечеров с танцевальными программками и привязанным к ним карандашом и с тем тайным огорчением, которое эти вечера доставляли невзрачным девушкам и неуклюжим застенчивым юношам. На танцах у Чапинов старое перемежалось с новым. Джо Чапин танцевал со своей женой, с женой своего партнера, с Джозефиной Лобэк, с Пег Слэттери, с Алисой Роудвивер, кузиной Эдит, с Джейн Уикс, второй женой Алика, и с Бетти Харрисон, женой Дейва — чета Уикс и чета Харрисон приехали на вечеринку специально из Нью-Йорка, — и еще с Бетти Дональдсон, приехавшей из Скрантона.

Эдит танцевала с Джо, с Артуром Мак-Генри, с Генри Лобэком, с Майком Слэттери, с Аликом Уиксом, со своим братом Картером и с Полом Дональдсоном. А с Дейвом Харрисоном, который лишился ноги в авиакатастрофе, случившейся во Франции, она во время одного из танцев просто посидела рядом.

Танцы закончились в разумное время — час ночи, — и почти все гости оставались до самого конца. Было около двух тридцати, когда супружеские пары Чапин, Мак-Генри, Уикс, Харрисон и Дональдсон сели в курительной комнате и принялись за яичницу. Чета Дональдсон остановилась у Чапинов, чета Уикс — у Мак-Генри, а чета Харрисон из-за травмы Дейва остановилась в отеле с лифтом. Все они дружно согласились, что вечеринка удалась на славу, несмотря на кое-какие мелкие неувязки: одна из дам потеряла серьгу, кое-кто из пожилых людей ушел с вечеринки весьма рано, один господин потерял ключи от машины, кого-то вырвало еще до того, как он успел добежать до уборной, Билли Инглиша во время обеда вызвали к больному, оркестр, с точки зрения пожилых, сыграл слишком мало вальсов, на один из столов из-за его неудачного расположения поздно принесли какое-то блюдо, а одна дама рвалась на вечеринку, когда ей следовало ехать в родильное отделение. В дополнение к неприятностям, которые обсуждались за ужином, были и другие: одна из дам лежала в комнате для отдыха на втором этаже, стеная и глотая аспирин, толстая дама громко пукнула посреди исполнения песни «Он веселый славный парень!», один из официантов забыл застегнуть ширинку, и еще одно мелкое происшествие случилось за обедом с Джейн Уикс и ее партнером по столу.

— Вы, случайно, не клиент фирмы моего мужа? — спросила Джейн своего партнера.

— Нет, — ответил мужчина.

— Тогда уберите руку с моей коленки, — сказала Джейн.

Вернувшись на Северную Фредерик, 10, Джо и Эдит убедились, что у четы Дональдсон есть все необходимое и они знают, где что находится, и что им не хочется молока. После этого они отправились в свою комнату.

— Спасибо, Эдит, — сказал Джо. — Великолепная вечеринка.

— Я тоже так думаю. Я рада, что ты получил удовольствие.

Джо лежал, заложив руки за голову.

— Была приятная дружеская атмосфера. Ненавязчиво дружелюбная и почти что семейная. И дело было не столько во мне, сколько в Гиббсвилле. Отец был прав. Это хороший город, и я рад, что не переехал в Нью-Йорк или Филадельфию. Я не хотел бы чувствовать себя чужаком, а в большом городе я бы себя чувствовал чужаком и не хотел бы делать того, что делает Пол, который все больше и больше времени проводит в Нью-Йорке. Хочешь быть жителем Нью-Йорка, переезжай в Нью-Йорк. А хочешь быть жителем Скрантона, будь им. Интересно, что он говорит сейчас в эту минуту о нас? Наверное, говорит, что я отсталый, безынициативный консерватор.

— Нет, Пол такого не скажет. Он и сам наполовину в Скрантоне. Дейв мог бы сказать такое или Алик. Но тебе безразлично, что они скажут. На самом деле, тебе безразличны любые мнения.

— Ну, теперь, когда мне исполнилось сорок, я так и останусь консерватором, и ничуть об этом не жалею. Ни капли не жалею.

— Сегодня столько собралось людей тебя чествовать, ну о чем тут можно жалеть?

Эдит легла в постель и погасила свет.

— Сорок, — произнес Джо.

— Я уверена, что ты не чувствуешь никакой разницы.

— Нет, но стоит мне посмотреть на своих друзей Дейва и Алика, приятелей, которых я вижу нечасто, как я задаюсь вопросом: а может, и я изменился так же сильно, как они? Я имею в виду, внешне.

— Я могу тебе ответить. Нет, не изменился. Дейв многое пережил — и боль, и страдания. Что же касается Алика, тут для перемен совсем иные причины.

— И все равно он очень хорош собой.

— Если кому-то нравится такого рода внешность. Мне вовсе не кажется, что американец должен прилагать столько стараний, чтобы походить на англичанина.

— Эдит, он не выглядит как англичанин. У него вид нью-йоркского франта. Разумеется, Алик все — вплоть до пуговиц — покупает в Лондоне. И он, как ты помнишь, учился в Оксфорде.

— Я его не перевариваю.

— Слава Богу, у нас была и другая еда… Извини, не удержался. Что ж, довольно скоро все это для нас всех кончится, и для Алика, и для меня, и для всех нас.

— Да, для всех нас.

— Мне десять лет до пятидесяти, а десять лет назад я был тридцатилетним. Мне легче представить себя в пятьдесят, чем вспомнить, каким я был в тридцать. Интересно, сколько я проживу?

— По крайней мере до восьмидесяти.

— Ты так думаешь? Моей матери, моему отцу и моим деду и бабке, когда они умерли, было за семьдесят.

— По крайней мере лет восемьдесят, — сказала Эдит. — А может быть, доживешь и до ста. Ты никогда не был серьезно болен, во всем умерен, а в этом, как говорят, и состоит весь секрет.

— Не для всех, — сказал Джо. — Посмотри на этих старых пьяниц, что живут в нашем городе, многим из них за семьдесят. Но я думаю не только о том, как дожить до старости. Сколько живут крокодилы и черепахи? И без конца какой-нибудь житель Турции справляет свой сто тридцатый день рождения.

— Я думаю, у них другой календарь, — сказала Эдит. — А что бы ты хотел делать? Кем бы ты хотел стать?

— Я бы хотел стать президентом Соединенных Штатов, — сказал Джо.

— Действительно?

— Честное слово, хотел бы, — сказал Джо.

— Это у тебя новая идея?

— Не совсем новая. По крайней мере я об этом впервые подумал не сегодня вечером.

— И ты думаешь, тебя могут избрать?

— Не в 1924-м. Меня ни разу еще никуда не избирали; по крайней мере не избирали ни в какие президенты. Если я хочу этого добиться, то начинать надо не откладывая. Мне кажется, что Хардингу сейчас пятьдесят семь, а когда его избрали в сенат, ему было пятьдесят.

— Он не выглядит на пятьдесят семь.

— Очень красивый мужчина, даже в бриджах, — сказал Джо.

— Да, он выглядит как римский сенатор, — сказала Эдит.

— Ну я-то наверняка не выгляжу как римский сенатор, но и большинство наших сенаторов тоже так не выглядят. Однако у меня есть кое-какие навыки, а другие я могу приобрести. Мне уже за тридцать пять, я гражданин США и родился в Америке. Белый. Протестант. Республиканец, и даже никогда не принадлежал к «Лосиной партии». И хотя я не миллионер с Уолл-стрит, денег у меня предостаточно. Женат на прекрасной женщине, отец двоих детей. Адвокат. Ни в какие скандалы не замешан. Дед был вице-губернатором одного из самых крупных штатов, а предки сражались на Войне за независимость. Не в мою пользу говорит только одно: я не сражался в войне, — но люди легко прощают такого рода вещи; и потом, на то, чтобы утвердиться в политических кругах, у меня уйдет лет десять. К тому времени это уже не будет так существенно, разве что мой оппонент окажется героем войны. Но я не стану выставлять свою кандидатуру против героя войны. Ну, ты когда-нибудь слышала такого хвастуна?

— Это не хвастовство. Это именно то, чего мне всегда хотелось. Не того, чтобы ты стал президентом. Я об этом не думала. Но я всегда считала, что ты должен больше заниматься общественными делами. И почему же не метить на самый верх?

— Идея безумная, совершенно безумная, но все же осуществимая. Если за нее правильно взяться и двигаться медленно и осторожно, может и получиться.

В ту ночь, а вернее, ранним утром после празднования сорокалетия Джо, Эдит изо всех сил постаралась ему угодить и обнаружила, что и он доставил ей необыкновенное удовольствие, большее, чем доставил ей Ллойд Уильямс, потому что этот мужчина был ее собственным.

В последующие месяцы они без конца обсуждали стратегию и тактику. В грандиозной стратегии продумывалась каждая мельчайшая деталь. Получив приглашение из церкви купить билеты на благотворительный ужин, они уже не отделывались, как прежде, маленьким формальным чеком. Эдит теперь не только посылала чек, но и прилагала к нему записку, в которой говорилось, что и она, и ее муж счастливы помочь такому важному делу. И организации, претворяющие в жизнь эти важные дела — начиная с «Бойскаутов Америки» и кончая Обществом защиты животных, — с радостью публиковали имя Чапинов в первых строках своих списков, среди самых щедрых благотворителей. Джо предусмотрительно обошел стороной Ассоциацию торговцев, которую в романе «Баббит» навечно заклеймил мистер Синклер Льюис. «Они хотят использовать меня, а я вместо этого использую их», — сказал Джо. Он с сожалением отклонял приглашения выступить на их собраниях, а также на обедах «Ротари клуба», «Киуанис» и «Лайнс».

Чапины старались не переусердствовать.

— Я не хочу влезать в дела, которые выглядят политической деятельностью, — сказал Джо. — Я просто хочу, чтобы люди знали о моем существовании, однако, по крайней мере сейчас, я хочу вести себя так, чтобы они не догадались, куда все это ведет. Поэтому наша благотворительная деятельность очень кстати. Мы всегда давали пожертвования, но до недавнего времени об этом не писали газеты.

Организации, не считавшиеся благотворительными, стеснялись обращаться к Джо или к его жене за поддержкой. Сотрудникам газет и жителям Гиббсвилля имя Джо Чапина становилось все более привычным и теперь уже кое-что значило. Но Джо Чапин не занимал никакой официальной должности и владел успешной адвокатской фирмой, и потому у него не было нужды поддаваться учтиво-настоятельным просьбам бесплатно выступить с речью на выпускной церемонии в школе или на открытии очередного питьевого фонтана. Он продолжал давать деньги и поддерживать общественный бассейн и общественный теннисный корт, публичную библиотеку, миссию (центр отдыха для бедных детей, не причастных ни к каким религиозным организациям, руководимый молодыми женщинами, который в более крупных городах назвали бы Молодежной лигой), сиротский приют, Молодежную бейсбольную лигу, гиббсвилльскую профессиональную футбольную команду, Гиббсвилльское историческое общество, Комиссию по сохранению исторических памятников, Христианскую ассоциацию молодых мужчин, Христианскую ассоциацию молодых женщин, Иудейскую ассоциацию молодых мужчин, Иудейскую ассоциацию молодых женщин.

Многие из этих благотворительных обществ помогали детям, и финансовая и прочая поддержка этих организаций не требовала от Джо никаких разъяснений. К тому же некоторые из этих организаций поддерживали два, а то и три поколения Чапинов и Стоуксов. Однако теперь имя Чапина стало мелькать чаще и чаще, и то счастливое обстоятельство, что теперь оно фигурировало в начале благотворительных списков, привлекало к нему все большее и большее внимание.

Не прошло и двух лет, как в Гиббсвилле почти каждый (за исключением неграмотных) знал имя Джо Б. Чапина и имел о нем самое благоприятное мнение. В рабочем районе города жили бедные люди, которые никогда в глаза не видели Джо Чапина, но Чапины и об этом собирались в свое время позаботиться. И кампания по ознакомлению жителей Гиббсвилля с именем Джо Чапина осуществилась без малейшего участия Майка Слэттери. Она была проведена из офиса Джо и с улицы Северной Фредерик, дом 10.

И вот как-то раз вечером, в 1924 году, Майк Слэттери, читая очередной номер гиббсвилльской «Стандард», не обращаясь ни к кому лично, вдруг воскликнул:

— Послушайте только, что тут написано.

— Что же именно? — спросила Пег.

— Тут вот в газете. О Джо Чапине. Здесь написано, что он подарил американский флаг, шелковый американский флаг, школе имени Джозефа Б. Чапина.

— Он все время кому-то что-то дает, — сказала Пег. — Они оба дают.

— О нет, моя девочка. Это нечто другое. Это не пять долларов Иудейскому братству святого Исаака.

— Что такого необычного в том, что он подарил школе флаг? — спросила Пег.

— На этот раз он пришел туда сам. Он подарил флаг. И он… выступил.

Майк отложил газету и, прикусив губу, уставился в потолок. Пег знала: этот жест означает, что Майк собирается предпринять какой-то важный шаг, — и не произнесла ни слова.

— У нас с мистером Чапином намечается приватная беседа, — сказал Майк. — Он, похоже, намного умнее, чем я предполагал.

— Она наверняка тоже приложила руку, — сказала Пег.

— Ты права, так оно и было. Возможно, с нее все и началось, — сказал Майк. — Но сейчас это не имеет никакого значения. Теперь я сделаю вот что: я сделаю первый шаг. Я могу подождать, пока он придет ко мне, но если я приду к нему первым и что-то ему предложу, ему это польстит и он станет моим человеком. Если же я стану ждать, когда он придет ко мне, он может явиться со своим собственным планом, который мне, возможно, придется отвергнуть, а мне бы этого не хотелось.

— Он может отвергнуть твое предложение.

— Это не имеет значения. Главное, что я сделаю ему предложение до того, как он придет ко мне.

— Не забудь включить в свои расчеты ее.

— О, не волнуйся, я ее не забуду, — сказал Майк. — Они делали все это вместе, а у меня не хватило ума это заметить. Я увижусь с ним послезавтра. Я не хочу его упустить. Хорошо бы выяснить названия всех благотворительных организаций, которым он давал пожертвования. Но теперь на это нет уже времени.

— Почему бы тебе тогда не предположить, что он жертвовал всем, кому только можно? Поговори с ним, а в это время попроси кого-то из твоего офиса просмотреть старые номера «Стандард».

— Я так и сделаю, — сказал Майк. — Мы же не хотим, чтобы этот птенец выучился летать без нашей помощи.

— Нет, не хотим.

— Послезавтра я поговорю с ним и выясню, насколько высоко он хочет взлететь.

Майку не составило никакого труда договориться с Джо о встрече.

— Но нам, Джо, лучше встретиться в клубе «Гиббсвилль». Мне кажется, Артуру не понравится, если мы будем говорить о политике в вашем офисе.

— Майк, твое предположение более чем справедливо, — сказал Джо. — Я пойду в клуб на ленч, а после ленча мы встретимся и поговорим.

— Отлично! Чем проще, тем лучше. Я съем ленч за круглым столом, а потом мы с тобой можем случайно-преднамеренно побеседовать.

На следующий день, около двух часов пополудни, Генри Лобэк сказал, что ему нужно вернуться к себе в офис, а Джо сказал, что хотел бы почитать нью-йоркские газеты. Как только Генри покинул клуб, Майк преспокойно подсел к Джо.

— Джо, я не буду ходить вокруг да около, — начал Майк. — Пришло время нам с тобой поговорить о самых разных вещах, и все они касаются тебя. Я могу напичкать тебя кучей высокопарных фраз о благе нашей партии и гражданском долге, но мы бы с тобой не дружили столько лет, если бы ты мне не доверял, а доверял ты мне потому, что я всегда был с тобой, черт подери, откровенен. Так ведь?

— Думаю, что так, Майк.

— Джо, если на мое предложение ты ответишь «нет», я с этим ответом смирюсь. Если скажешь «возможно», я смирюсь и с этим. А если согласишься, то я буду просто счастлив. Устраивает?

— Думаю, что да.

— Хорошо. Тогда задаю тебе вопрос: ты станешь баллотироваться на должность судьи?

Джо задумался и ответил:

— Нет.

Майк кивнул.

— У тебя на то, наверное, есть свои причины, и я их уважаю. И я даже не стану спрашивать, какие именно причины. Ты первый, кому я это предложил, и, чтобы не обидеть других, я тебя попрошу об одном-единственном одолжении: не рассказывай никому, что я тебе это предложил. У меня на уме есть еще двое, но я хотел начать с тебя. Ну что ж, Джо, это все. Спасибо за потраченное на меня время. Передай самые лучшие пожелания Эдит.

Майк поднялся и ушел. Он знал, что уходить надо вовремя. В тот вечер он сказал Пег:

— Поговорил с Джо Чапином. Предложил ему должность судьи, но он хочет чего-то большего.

— Он хочет взлететь выше, — сказала Пег.

— Это точно. Он хочет взлететь выше. Интересно, как высоко, по его мнению, он может взлететь?

Примерно в то же самое время в доме номер 10 по улице Северной Фредерик Джо сказал Эдит:

— Он предложил мне должность судьи, а когда я отверг его предложение, повел себя весьма дружелюбно.

— Что еще он может тебе предложить?

— Член «Ассамблеи». Сенатор нашего штата.

— Я знаю, что наш местный сенатор Майк. А кто член «Ассамблеи»? — спросила Эдит.

— Некто по имени Харви Гудрайт.

— Но ты ведь не претендуешь на эту должность?

— Нет, — ответил Джо. — Я мог бы стать судьей — десять лет назад. А потом мог бы уйти в отставку. Но я принял решение, о котором еще не успел тебе сказать.

— Какое же?

— Что бы мне Майк ни предложил, я от этого откажусь. Все вплоть до должности губернатора. Он не предложит мне должность губернатора, но если бы предложил, я бы отказался. Знаешь, что я хочу сделать?

— Что?

— Я собираюсь сделать по всему штату то, что мы сделали в наших краях. Я не хочу таскаться на всякие законодательные собрания штата и не хочу баллотироваться на всякие мелкие должности каждые два или четыре года и не хочу похоронить себя в зале суда. Я собираюсь познакомиться с людьми со всего штата. Я хочу, чтобы люди меня узнали. Однако на то, чтобы этого добиться, наверное, уйдет года два-три, а то и больше, но в конечном счете моя затея себя оправдает. Посмотри на Гиффорда Пинчо и его деревья. Я начну заводить друзей по всему штату. Если я смогу добиться того, что меня изберут на какую-то федеральную должность, это тоже пригодится, но нужно найти такую, которая будет мне подходить. Таких, как я, называют «заслуженный член партии», и я никогда ни о чем никого не просил. Для меня должна найтись какая-то подходящая должность.

— Федеральная должность? Это значит, мы будем жить в Вашингтоне?

— Но это не означает, что мы будем продавать этот дом. Ты ведь об этом беспокоишься?

— Хорошо, что не будем.

— Я надеюсь, ты не возражаешь жить в Вашингтоне, — улыбнувшись, сказал Джо.

— По правильному адресу — не возражаю, — ответила Эдит.

Через две недели, когда Джо вернулся домой с работы, Эдит его спросила:

— Ты видел вечернюю газету?

— Еще нет, — сказал Джо. — Что-нибудь интересное?

— Я думаю, тебя это заинтересует. Мне по крайней мере показалось занятным, — сказала Эдит. — На третьей странице. Статья о городском совете.

Джо прочитал статью про себя, а потом процитировал вслух один из ее абзацев:

— «Организационный комитет партии гордится списком кандидатов на выборы, представленным избирателям города Гиббсвилля, — сказал сенатор Майк Слэттери. — Он еще раз опровергает обвинение противников партии в том, что мы боимся притока новой крови. В этом списке имена четырех выдающихся граждан нашего города, впервые вступающих на политическую арену. В следующем году на предстоящих выборах мэра у нас появится еще одно доказательство прогрессивной политики нашей организации, когда, как я надеюсь, нам удастся убедить Джозефа Б. Чапина, известного адвоката, филантропа и одного из самых почитаемых граждан нашего города, баллотироваться в мэры его родного города». И так далее и тому подобное.

— Ты что-нибудь знал об этом? — спросила Эдит.

— Разумеется, нет, — ответил Джо. — Интересно, зачем он это сделал.

— Может, для того, чтобы выставить тебя напоказ?

— Да, но Майк ведь знает, что мне это не понравится, — сказал Джо.

— Скажи ему об этом.

— Я скажу, но сначала я должен продумать, что именно ему сказать. Пойду наверх и приму ванну.

Джо полежал в ванне с четверть часа, потом вытерся и позвонил Майку Слэттери.

— Майк, ты, наверное, догадывался, что я тебе позвоню. Это Джо Чапин.

— Добрый вечер, Джо. Ты имеешь в виду статью в вечерней «Стандард»?

— Да, я имею в виду статью в вечерней «Стандард», — сказал Джо.

— Полагаю, она тебе понравилась, — сказал Майк.

— Понравилась? С какой это стати? Майк, ты допускаешь вольности, на которые я тебе не давал никакого разрешения. Я состою в окружном комитете, но больше никакой политикой не занимаюсь. Ты должен был это понять, когда я отказался от должности судьи.

— Я думал, Джо, тебе это будет приятно. Ты же знаешь, я никогда не сделаю ничего для тебя оскорбительного. Ты мой друг и ценный член нашей партии. Можно сказать: все, что я сделал, — это подумал вслух, вслух помечтал.

— Тогда, Майк, ты, наверное, накурился опиума. У тебя не было ни малейшей причины думать, что я собираюсь баллотироваться в мэры или еще на какую-нибудь должность. Я отказался от должности судьи, а она, по моим представлениям, выше должности мэра.

— Ну, мне очень жаль, Джо. Я, конечно, могу попросить Боба Хукера напечатать опровержение, но тогда я буду выглядеть просто по-дурацки.

— Забудь про опровержение. Я сам могу попросить Боба опровергнуть твои заявления, но пусть все утихнет само по себе. Прошу тебя, в будущем, если тебе вздумается выдвинуть меня на какую-то должность, посоветуйся сначала со мной. И еще я буду тебе очень признателен, если ты позвонишь Артуру и объяснишь ему, что все это выдумка. Он еще мне не звонил, но его твое заявление изумит не меньше, чем меня.

— Я позвоню ему, как только мы закончим разговор, — сказал Майк. — Однако одну вещь я тебе обещать не буду.

— Что же это?

— Я не перестану убеждать тебя, чтоб ты баллотировался на официальную должность. Мы в тебе нуждаемся.

— Это все хорошо, только ты убеждай меня, а не добивайся этого путем заявлений в «Стандард».

— Джо, ты на меня не сердишься?

— Уже меньше.

Они попрощались. Эдит, слышавшая то, что говорил Джо, одобрительно кивнула и заметила:

— Очень хорошо.

— Это действительно хорошо. Знаешь почему? Потому что теперь я смогу сделать то, что давно хотел, и не знал, как это сделать. Я поеду в Вашингтон и разузнаю о федеральной должности. — Он закурил сигарету. — А эта редакторша… Как ее зовут? Из светской хроники…

— Лидия Фоне Браун, — подсказала Эдит.

— Она все еще звонит тебе?

— Примерно раз в неделю.

— Регулярно?

— Довольно регулярно. Завтра или послезавтра жду следующего звонка. Почему ты спрашиваешь?

— Когда она позвонит, скажи ей, как бы между прочим, что мистер и миссис Чапин на следующей неделе собираются провести несколько дней в Филадельфии. Покупки. Бизнес.

— В Филадельфии? — переспросила Эдит.

— Это ведь по пути в Вашингтон. Мы же не обязаны посвящать ее во все наши дела, — сказал Джо. — Если Майк использует в своих целях «Стандард», почему бы и мне ею не воспользоваться?

— Ты, Джо, очень умен, — сказала Эдит.

— А ты не удивляйся. Во мне есть такие скрытые ресурсы, о которых даже ты, Эдит, не догадываешься.

— Тогда я вовсе не прочь удивляться.

— Вот и отлично, — сказал Джо.

Джо намеренно не назначил встречу с сенатором от Пенсильвании.

— Ты пойди полюбуйся цветущими вишнями, — сказал он Эдит, — а я пойду сражаться со львом.

— Сейчас не самое удачное время любоваться вишнями.

— Что ж, надеюсь, это удачное время для встречи с нашим сенатором.

Джо пришел в офис сенатора, и ему сказали, что тот никого не принимает без заранее назначенного визита. Секретарша, средних лет женщина с умным лицом, увидев привлекательного, элегантно одетого мужчину, мгновенно поняла, что посетитель не какой-нибудь попрошайка или праздношатающийся.

— Вы могли бы передать ему мою визитную карточку? — спросил Джо.

— С удовольствием, но не могу вам обещать, что сенатор вас примет.

Джо протянул ей визитную карточку, на которой было выведено:

«Мистер Джозеф Бенджамин Чапин. Гиббсвилль, Пенсильвания».

Секретарша бросила взгляд на карточку, а потом на Джо.

— О, мистер Чапин. Член окружного комитета Лэнтененго, верно?

— Верно. Приятно, что вы помните.

Секретарша вошла в кабинет сенатора и тут же вернулась.

— Сенатор с удовольствием вас примет, на пять минут, — сказала она.

За массивным письменным столом сидел седовласый мужчина с гладким, почти без морщин лицом. Он поднялся и пожал Джо руку.

— Мистер Чапин, я давно хотел с вами познакомиться.

— Спасибо, господин сенатор. Я постараюсь отнять у вас как можно меньше времени.

— Я бы с большой радостью неторопливо побеседовал с вами, но мне очень скоро нужно возвращаться на заседание. Как идут дела в шахтерском районе?

— Ну, забастовка нам на пользу не пошла.

— Нет, не пошла. Беда, да и только. Профсоюзы совсем распоясались. Но пожалуйста, никому не повторяйте мои слова, — с улыбкой сказал сенатор. — Вы часто видитесь с моим старым приятелем Билли Инглишем?

— Да, он наш семейный доктор и близкий друг.

— Мы с Билли принадлежали к одному и тому же братству в Лафайете. А вы ведь кончали Принстон?

— О нет, сэр. Заведение высшего класса, в Нью-Хейвене.

— Простите меня ради Бога, простите. Что же я могу для вас сделать, чтобы загладить свою вину?

— Я ищу работу, — сказал Джо.

— Знакомые слова, но я полагаю, что мистер Чапин из фирмы «Мак-Генри и Чапин» не ищет должности почтмейстера в каком-нибудь захудалом городке в Лэнтененго.

— Нет, может, когда-нибудь такое и случится, но не сейчас. Я ищу работу в какой-нибудь федеральной комиссии, работу, которую я мог бы делать, не выезжая из своих краев.

— Понятно, — сказал сенатор. — Обычно человек в вашем положении хочет стать послом в Париже, Лондоне или Риме. Рад слышать, что вы не стремитесь сместить с должности кого-то из послов.

— Нет, господин сенатор, им абсолютно ничто не грозит.

— У вас на уме какая-то определенная комиссия или какая-то определенная работа?

— Нет, сэр, — ответил Джо.

— Ну, есть такие комиссии, как «Межштатная коммерческая» — трудная работа. А есть такие, как «Военные монументы», — это скорее почетная должность. И оплата в них тоже разная.

— Оплата для меня важной роли не играет.

— Тогда вы, наверное, больше склонны к должности почетного типа.

— Но я и не собираюсь сидеть сложа руки.

— Разумеется, нет. Вы хотите послужить стране и нашему штату в какой-то достойной роли федерального служащего. Нечто в этом роде?

— Думаю, лучше и не скажешь, — заметил Джо.

— У меня есть всевозможные списки и таблицы с названиями должностей; большинство из них заняты, но время от времени появляются вакансии и, возможно, даже сейчас парочка вакансий найдется. Сколько вы пробудете в Вашингтоне?

— Я собирался уехать завтра.

— У меня уйдет с неделю разобраться и понять, есть ли у нас что-то для вас подходящее. Так что если хотите, то через неделю-другую я могу прислать вам письмо с перечнем вакантных должностей, а потом мы сможем с вами встретиться снова. Вам такой план подходит?

— Конечно, подходит, господин сенатор. Именно то, что надо.

— Хорошо, — сказал сенатор, поднялся и протянул руку. — Миссис Чапин… урожденная Лобэк, если не ошибаюсь?

Джо улыбнулся.

— Стоукс, но чета Лобэк тоже наши близкие друзья.

— Господи! Две попытки, и два промаха. Похоже, мне надо взять себя в руки, не то меня скоро отстранят от политики.

— Будь моя воля, я бы этого не допустил, — сказал Джо.

— Какой изящный ответ! Благодарю вас, мистер Чапин. Я очень был рад с вами познакомиться.

Джо с улыбкой на лице вышел из кабинета, оставив в нем улыбающегося сенатора. И все-таки в тот день Джозеф Б. Чапин совершил свою первую серьезную политическую ошибку.

— Джо? Это Майк Слэттери. Я хотел бы с тобой поговорить. Если ты свободен, я зашел бы прямо сейчас.

Через несколько минут Майк появился в офисе у Джо. Он закрыл за собой дверь и положил свою шляпу на полку с книгами по юриспруденции.

— Джо, у тебя достаточно знаний о добыче угля? Ты ведь знаешь, что такое «подкопщик»?

— Конечно, — сказал Джо.

— Кто же это?

— Человек, который убирает крепежный лес, и из-за отсутствия опоры уголь падает вниз.

— Правильно. Опасная работа, хорошо оплачивается.

— Ладно, Майк. Что у тебя на уме? — спросил Джо.

— Тебе нужно было ехать в самый Вашингтон, чтобы стать «подкопщиком»?

— Майк, с кем, по-твоему, ты разговариваешь?

— Я разговариваю с честолюбцем, замахнувшимся на политику. Я говорю с человеком, который за моей спиной пытается удовлетворить свои честолюбивые стремления. Я говорю с человеком, которому я мог помочь и которому я предлагал свою помощь. Я говорю с человеком, который изо всех сил старается подорвать созданную мной организацию. Я говорю с человеком, который делает вид, что хочет держаться подальше от грязной политики, и не хочет ничему у меня научиться. Что же ты теперь скажешь?

— Скажу: убирайся к черту из моего офиса, — проговорил Джо.

— Меня здесь не будет, не успеешь ты, мистер Макиавелли, произнести: «Комиссия по внутренним водным путям».

Майк взял шляпу и вышел.

И теперь у Джо Чапина не было никаких шансов получить федеральную должность — даже должность почтмейстера в самой крохотной деревушке округа Лэнтененго.

— Наверное, это была ошибка, — сказала Эдит.

— Да, — согласился Джо, — но сенатор ни разу не упомянул имени Майка.

— Так же как и ты.

— Но я и не собирался.

— Ну, Майк ревниво относится к своей власти, и ему хочется думать, что здесь ничто не делается без его одобрения.

— Да, и у него есть на то все основания, — сказал Джо.

— Ты собираешься отступиться?

— О нет. Ты ведь меня знаешь. Я допустил ошибку, но я кое-чему научился. Пока что — помимо этой ошибки — мы отлично преуспевали. Послушай, Эдит, мы решили принять активное участие в жизни нашей общины, и к чему это привело? Майк предложил мне должность судьи, за которую многие адвокаты отдали бы все на свете. Я не должен был его ни о чем просить. Он сам пришел ко мне. Так вот, я могу сделать то же самое по всему штату, и тогда, возможно, кто-то важнее Майка Слэттери придет ко мне с предложением, как это сделал в свое время Майк. В любом случае я повторю то, что сделал здесь, по всему штату, и посмотрим, что получится.

— Даже если ты раздашь миллион долларов, в таком большом штате этого не заметят.

— Я не стану раздавать миллион долларов. Мне эта идея не нравится, и вряд ли она понравится тебе. Для работы с целым штатом благотворительная деятельность слишком дорогое удовольствие. Однако есть другие пути: Окружная коллегия адвокатов предлагала мне работу в самых разных комитетах, но я из-за лени и эгоизма ее отвергал. Мне проще простого попасть сначала в окружной комитет, потом в комитет штата, а штат уже предоставит мне возможность разъезжать по всей стране и встречаться с сотнями юристов и политиков, что, правда, часто одно и то же. Почти все политики — это юристы.

— Я рада, что ты не сдаешься, — сказала Эдит. — Но из-за этой новой затеи тебе придется все время быть в разъездах.

— Да, придется, но тебе не обязательно ездить со мной. Я попрошу тебя поехать на те собрания, куда адвокаты являются с женами, но таких не много — почти все они мужские сборища, но не мужские вечеринки. Будь они вечеринками, желающих попасть на них было бы куда больше.

Джо явился на следующее заседание Окружной коллегии адвокатов, проводившейся в «Одд-Феллоу-Холл». Среди присутствующих были официальные сотрудники коллегии и меньше четверти ее законных членов. На заседание пришли старики, изнывавшие от безделья, молодые, которым хотелось потереться среди сильных мира сего, и всякого рода посредственности, которые изнывали от безделья и одновременно хотели потереться среди сильных мира сего. На этом первом же собрании, куда Джо явился, не объясняя никому причины своего прихода, он менее всех остальных удивился тому, что его избрали в несколько более или менее внушительных комитетов. Джо также благосклонно принял предложение поехать на съезды делегатов региона и штата. Дело было в том, что одним адвокатам эти поездки были не по средствам, даже при том что им оплачивалась дорога и гостиница, а у других, которым по средствам было и то и другое, не было на поездки времени. В сравнении с должностью официального сотрудника Коллегии адвокатов роль делегата показалась Джо простой, необременительной и куда больше подходила для осуществления его целей.

Целых два года Джо посещал собрания, конференции и съезды. В компании своих коллег он мог курить дорогие сигары и рассказывать пикантные анекдоты, но при этом никто не считал его своим парнем. И собратья-адвокаты не хотели, чтобы он стал своим парнем. В неизменно элегантных костюмах, с отличной фигурой и — как выразился не один его коллега — с «заносчиво-привлекательной внешностью», он облагораживал любое сборище, придавая профессии юриста некий шик, и его присутствием многие из членов коллегии втайне гордились. Стоило ему появиться на конвенции, как одна его внешность вызывала к нему любопытство. И мужчины, и женщины спрашивали друг друга, кто он такой. Более того — и этого Джо уж никак не ожидал, — каждый из них считал, что открывает миру Джо Чапина, адвоката фирмы «Мак-Генри и Чапин», одной из лучших фирм Гиббсвилля, округа Лэнтененго. Не прошло и двух лет, как многие стали вслух выражать свое изумление тем, что Джо Чапин не занимается политикой. И как это ни огорчительно, у всех напрашивался один и тот же ответ: ему не нужны деньги.

Джо и Эдит, разумеется, рассчитывали завести знакомство с адвокатами и политиками. И, как почти неизбежное следствие посещений Джо профессиональных сборищ, на них посыпались приглашения со всех концов Пенсильвании. Они не могли принять всех приглашений, но были среди них такие, которые нельзя было не принять. Пенсильвания большой богатый штат, и деньги в нем водились с давних времен; в его границах располагалось множество богатых комфортабельных домов, в которых устраивались всевозможные мероприятия и развлечения начиная с игры симфонических оркестров и квакерских свадеб и кончая петушиными боями и охотой на медведя. Джо и Эдит не удивило — правда, и не доставило особого удовольствия — приглашение губернатора провести выходной в его доме в горах, где мужчины играли в покер, в который Джо не играл со студенческих лет в Йеле, а женщины — в бридж, в котором Эдит так никогда и не преуспела. Стоило Джо и Эдит появиться в чьем-то загородном доме в Сьюикли или на ферме в округе Лехи, как они тут же привлекали всеобщее внимание и Джо приглашали играть в гольф, по крайней мере в одной трети из шестидесяти семи округов штата. Джо купил себе «бьюик-фаэтон», и хотя это была модель полуспортивного типа, он намеренно купил «бьюик», модель популярную у людей среднего класса. Профессиональные политики предпочитали «дэниелс» и «каннинхем», «паккард» и «локомобиль», «пирлесс» и «кадиллак», у Джо самого в гараже стоял «пирс-эрроу», но во время своей кампании он его оттуда не выводил. Зачем выставлять напоказ свое богатство, когда всюду прекрасно можно было добраться и на «бьюике»?

Эдит ходом событий была вполне довольна. Она подписалась на услуги «Бюро газетных вырезок», которое поставляло ей информацию о деятельности Джо и его успехах. Ее радовало, когда Джо называли известным или даже выдающимся адвокатом Гиббсвилля. Но она не возражала и тогда, когда о нем отзывались как о ведущей фигуре в республиканских политических кругах, особенно потому, что у Джо, помимо его участия в окружном комитете, не было политических связей с партией и не было никаких намерений их иметь. Джо не основал своей собственной организации, однако у него, без всякого сомнения, образовался широкий круг приверженцев. От его теперешних достижений до конечной цели было еще весьма далеко, но, не считая промаха с сенатором, Джо неуклонно продвигался вперед. Он никогда не предпринимал серьезных шагов, не посоветовавшись с Эдит, и она гордилась его успехами. Все, казалось, шло гладко, как вдруг неожиданно нагрянула ее старинная подруга, и визит этот Эдит перепугал и расстроил.

Было лето 1927 года, и Чапины, как обычно, жили на ферме. Джо уехал играть в гольф, а Энн и Джоби были на каникулах и в отсутствие Джо составляли матери компанию. Энн теперь была в том возрасте, когда при каждом телефонном звонке бросаются к трубке, и вот однажды жарким июльским полднем она прибежала на террасу и заявила матери, что ее просят к телефону.

— Ты знаешь, кто это?

— Нет. Какой-то женский голос, — ответила Энн.

Эдит взяла трубку в гостиной.

— Алло.

— Эдит, это Барбара Дэнворт. Помнишь меня?

— Простите, кто-кто? — переспросила Эдит.

— Барбара Дэнворт. Школа мисс Ханны Пейн.

— Барбара Дэнворт. Да-да, конечно. Где ты?

— Недалеко от тебя. Я звоню из гаража «Шведского банка». Мне бы очень хотелось тебя увидеть.

— Конечно, конечно. Ты знаешь, как к нам добраться?

— Хозяин гаража сказал, что найти вас нетрудно. Со мной вместе моя приятельница, англичанка, и если ты не возражаешь, мы подъедем к вам через полчаса.

Барбара Дэнворт. Все эти годы она росла и взрослела, а в воображении Эдит она все еще была четырнадцатилетней девочкой в школе мисс Ханны Пейн, страстной, безумно преданной ей малюткой, которой теперь, по подсчетам Эдит, было тридцать девять. И назвалась она Барбарой Дэнворт, что означало, хотя вовсе не обязательно, что она не была замужем.

Барбара вместе со своей приятельницей приехала в красном, неизвестной ей марки автомобиле с откидным верхом. Верх машины был откинут, и лица у обеих женщин были обгоревшие на солнце и обветренные. Та, что сидела за рулем, чертами лица отдаленно напоминала Барбару Дэнворт, но когда она вышла из машины, перед Эдит предстала коренастая женщина в помятом платье из жатой, в полоску, ткани, в берете, в грубоватых туфлях, с мужскими часами на руке. Ее приятельница англичанка была хорошенькой, худенькой, остроносой женщиной в теннисном платье, голубых полотняных туфлях и с пестрым браслетом на запястье. Незнакомка тоже была в берете, но, как только машина остановилась, она сняла его и принялась приводить в порядок свои длинные белокурые волосы. На вид ей было лет двадцать пять — тридцать, не более.

Эдит пожала руку Барбаре, и та представила свою приятельницу:

— Вероника Плейстед.

— Здравствуйте, — приветствовала ее Эдит.

— Здрасте, — ответила мисс Плейстед.

Они не пожали друг другу руки, а попутчица Барбары тут же принялась внимательно рассматривать окружающий пейзаж, казалось, впитывая все подряд, но не проявляя ни к чему особого интереса.

— Мы едем в Муррей-Бэй, — сказала Барбара.

— Ой, это прямо как песенка. «Мы едем в Муррей-Бэй, мы едем в Муррей-Бэй», — запела мисс Плейстед.

— Мы сошли с парохода неделю назад и сразу поехали навестить одну знакомую семью на Восточном побережье, а теперь едем в гости к кузенам Вероники.

— Канадцам. У вас есть знакомые канадцы, миссис Чапин?

— Нет, не думаю, — ответила Эдит.

— И у меня тоже. Понятия не имею, какие они, — сказала мисс Плейстед. — А можно мне умыться?

— Я как раз собиралась вас туда проводить, — сказала Эдит. — А после этого хотите выпить чаю?

— Мне бы лучше джину, если вы не возражаете. И если, конечно, у вас есть джин.

— Джин с содовой? — спросила Эдит.

— Джин и все, что угодно, кроме кока-колы, — сказала мисс Плейстед.

— Тогда джин с содовой, — сказала Эдит. — Я провожу вас наверх.

— Пожалуйста, не надо. Я найду дорогу. Я в чужих домах просто обожаю всюду совать свой нос.

— Барбара, а ты? — спросила Эдит.

— Я уже умылась в гараже, — твердо ответила Барбара.

Мисс Плейстед ушла бродить по дому, а Эдит и Барбара принялись откровенно разглядывать друг друга.

— Столько лет, — проговорила Барбара. — Столько лет.

— Я часто о тебе думала, — призналась Эдит.

— А я о тебе, — сказала Барбара. — Тебе нравится супружеская жизнь?

— Что за странный вопрос после восемнадцати лет замужества, — ответила Эдит.

— Ты считаешь, он странный? — спросила Барбара. — Я и не думала, что ты выйдешь замуж. И весьма удивилась тому, что ты вышла.

— И я очень счастлива, — сказала Эдит. — У нас двое детей: девочке шестнадцать, а мальчику двенадцать.

— А сколько лет твоему мужу?

— Джо сорок пять, — ответила Эдит.

— А где он сейчас?

— Сейчас он в Монтрозе. Монтроз — город в Пенсильвании. Играет в гольф. Мы оба теперь играем в гольф, — сказала Эдит. — Расскажи мне о себе.

— О себе? Ну ты и сама видишь, — сказала Барбара.

Эдит неторопливо кивнула.

— В девятнадцать лет я вышла замуж, — сказала Барбара. — Боюсь, что парню здорово досталось. Но и мне тоже. С точки зрения наших семей, мы с ним были идеальной парой, но я долго не продержалась, и он чувствовал себя обманутым. Почти два года мы изо всех сил старались сохранить наш брак… а потом я пошла к его отцу и все честно ему рассказала.

— Не может быть?

— Развод прошел тихо, без всякого шума. С тех пор я почти все время живу за границей. Моей семье это только с руки. Когда я их навещала на прошлой неделе, мне пришлось поселить Веронику в отеле. В Европе к нам относятся спокойно. Мы им не нравимся, но по крайней мере они на нас, как здесь, не глазеют.

— Наверное, так оно и есть, — согласилась Эдит.

— Я надеялась увидеть твоего мужа, но после того, как тебе позвонила, засомневалась, стоит ли. Ведь некоторые супруги рассказывают друг другу все без утайки. Ты тоже?

— Нет, — сказала Эдит.

— Тогда выходит, если бы даже он был здесь, ничего бы страшного не случилось?

— Конечно, — сказала Эдит.

— А как насчет других мужчин? — спросила Барбара.

— Других мужчин? — переспросила Эдит.

— Возможно, тебе и невдомек, но ты уже ответила на мой вопрос. А твой муж знает?

— Знает о чем, Барбара?

— Что у тебя были романы с другими мужчинами?

— Но у меня не было романов с другими мужчинами, — возразила Эдит.

— Как знаешь, — сказала Барбара. — Возможно, он и сейчас продолжается, но я тебя не виню за осторожность. С какой стати ты должна мне доверять?

— А ты все рассказываешь ей без утайки? — спросила Эдит.

— Ты имеешь в виду, знает ли Вероника о наших с тобой отношениях? Она догадалась.

— И ты помогла ей догадаться? — спросила Эдит.

— Она догадалась, и я призналась, что так оно и было.

— А ты не думаешь, что могла бы и не признаваться?

— Солгать ей? Я ей никогда не лгала, за все эти четыре года ни разу.

— А что бы ты сделала, если бы она солгала тебе?

— Она однажды солгала, и я вышвырнула ее за дверь, но она вернулась. Она всегда возвращается.

— А тебя не тревожит то, что она может уйти к какому-нибудь мужчине?

Барбара весело рассмеялась.

— Вероника? Мужчины — ее конкуренты. Она если и уйдет, то только не к мужчине.

— Наверное, я весьма невежественна. У нас здесь такого почти не случается.

— Брось свое высокомерие, Эдит. Не надо строить из себя стопроцентную американку. Там, в школе Ханны Пейн, разве не ты меня на все это подтолкнула? А ведь ты нигде больше не жила, кроме как в своем пенсильванском Гиббсвилле.

Эдит ничего не ответила.

— Не волнуйся. Если бы не ты это сделала, сделал бы кто-нибудь другой. Интересно, что там поделывает Ронни?

— Пойду посмотрю, — сказала Эдит.

— Давай я ее позову, — предложила Барбара.

Она позвала Веронику, но ей никто не ответил, и Эдит услышала тяжелые шаги Барбары по лестнице и в комнатах наверху.

— Ее нигде нет, — вернувшись, объявила она.

— Она, наверное, пошла погулять, — сказала Эдит.

— Давай и мы пойдем погуляем.

Они спустились с террасы и направились к запруде и, не успев еще к ней приблизиться, увидели мисс Плейстед: она стояла на краю запруды, обнимая за плечи Энн и внимательно слушая, что та ей рассказывала.

Обе женщины мгновенно остановились.

— Все ясно, — сказала Барбара. — Это твоя дочь?

— Да, моя дочь, — ответила Эдит. — Я хочу, чтобы ты забрала свою приятельницу и вы уехали отсюда как можно скорее. Не устраивай ей сцен, но я хочу, чтобы вы уехали немедленно.

— Можешь не сомневаться, — ответила Барбара. — Ронни!

Мисс Плейстед, застигнутая врасплох, обернулась и поспешно убрала руку с плеча Энн.

— Да, Бобби?

— Я готова ехать, — сказала Барбара.

— Иду-у! — прокричала мисс Плейстед.

Она улыбнулась девочке, они пожали друг другу руки, и Ронни зашагала прочь. По дороге она снова обвела взглядом окружающий ландшафт, но ни разу не взглянула в сторону Эдит и Барбары.

— Я не хочу с ней ни о чем говорить, — сказала Эдит. — Придумай любые объяснения, какие тебе заблагорассудится. До свидания, Барбара.

— До свидания, Эдит. Будь уверена, я ей сейчас такое устрою…

Поддавшись порыву, Эдит поцеловала Барбару и поспешила прочь.

Барбара и ее подруга двинулись прямо к автомобилю, и из окна гостиной Эдит наблюдала, как машина сделала круг в конце подъездной аллеи. Она видела, как Барбара что-то сердито выговаривает своей подруге, а та невозмутимо приглаживает свои белокурые волосы и натягивает на голову берет. Когда машина скрылась из виду, Эдит поднялась наверх, переоделась в купальный костюм и, спустившись к запруде, присоединилась к дочери.

— Вода холодная? — спросила Эдит.

— Не очень, — ответила Энн.

— Как тебе понравилась мисс Плейстед? — спросила Эдит.

— Ее зовут мисс Плейстед? Она назвалась просто Ронни. Она представилась: «Я Ронни». Она ведь англичанка?

— Кажется, да. Приятельница моей школьной подруги.

— В школе Ханны Пейн?

— Да.

— Не знаю даже, понравилась она мне или нет. Они уехали?

— Да. Жаль, что ты не успела познакомиться с моей подругой, но они торопились, — сказала Эдит.

— А как зовут твою подругу?

— Барбара Дэнворт. Мы последний раз виделись, когда я была твоего возраста.

— Мисс как-там-ее-зовут Ронни хотела, чтобы мы пошли на прогулку, но я сказала ей, что тут водятся змеи, а она ответила, что не боится змей, тогда я сказала ей: «Зато я их боюсь». Спорю, она в жизни не видела больших гремучих змей и никогда даже не слышала о мокассиновых.

— О чем еще вы говорили? — спросила Эдит.

— Ни о чем. Она спросила меня, сколько мне лет, и, когда я ей ответила, она сказала, что я выгляжу старше. Вот и все. Она еще сказала, что в Италии у нее есть потрясающая подружка моего возраста. Что мне до ее подружки в Италии? — Энн неожиданно умолкла.

— О чем ты задумалась? Она сказала что-то еще?

— О, она мне не понравилась.

— Не понравилась? Почему?

— Из-за того, что она сказала, — ответила Энн.

— Что именно? Скажи мне. Они уехали, и я уверена: они никогда больше не вернутся.

— Это не ее дело.

— Что именно?

— О, она сказала мне: «Знаешь, у тебя потрясающий передок». Знаешь, что такое «передок»? Вот здесь.

Девочка нырнула в воду и поплыла, и Эдит поняла, что Энн считает разговор оконченным.

Ирония заключалась в том, что эта пронесшаяся мимо угроза напугала Эдит ничуть не меньше, чем то, что могло бы произойти, и Эдит чувствовала, что понесла наказание — или подверглась угрозе, равносильной наказанию, — и это парадоксальной природы наказание было свыше. Если бы Всевышний решил назначить ей изощренное запоздалое наказание, то именно так бы он ее и наказал. Она вернулась с купания без отпущения грехов, которое, как она надеялась, ей принесет холодная вода, и радовалась тому, что Джо был сейчас далеко, потому что, будь он рядом, она скорее всего в панике во всем бы ему призналась. Ее не очень-то пугало то, что Джо ее сурово осудит, — он был снисходителен к любым отклонениям от нормы, поскольку благодушно полагал, что ему самому ни одно из них не свойственно. Но она всю жизнь избегала взрывов эмоций и неожиданных признаний просто потому, что полная откровенность была не в ее натуре. Почему ей не свойственна была полная откровенность, для нее самой не было тайной: она отдавала другим только то, что должна была отдавать, но в ответ ожидала большего. Признавшись в своих давнишних отношениях с Барбарой, она ничего большего в ответ получить не могла, так как Джо уже давным-давно ей признался, что, когда учился в старших классах частной школы, они с приятелями на виду друг у друга занимались мастурбацией. Она же в ответ на его весьма невинное признание ни в чем ему не призналась (и он принял ее притязание на непорочность за чистую монету). Теперь же, столько лет спустя, ее признание в романе со школьной подругой и в том, что роман этот длился целый год, дало бы Джо над ней преимущество, которого она всю их совместную жизнь старалась ему не давать. Он был мужчиной и ее мужем, и это признание, разумеется, даже теперь даст ему над ней власть, и она уже не сможет обладать им в той мере, в какой требует ее душа. Но больше всего Эдит пугало то, что может теперь случиться с Энн. Если по иронии судьбы из-за этой гадкой истории что-то произойдет с Энн, месть ее мужа будет столь же расчетливой и жестокой, сколь естественна и неистова его любовь к дочери. В эти последние годы стремлений к поставленной цели Джо, сам того не зная, заслужил у Эдит совсем иное, чем прежде, уважение. Поездки, беседы с новыми знакомыми, то, что он не сдавал позиций, — все это превратилось в повседневные хлопоты или по крайней мере воспринималось как хлопоты. Все это требовало от него усилий, терпения, доброжелательности и выносливости. И Джо, поставив перед собой цель, заставлял себя справляться поочередно со всеми задачами. Но если целью Джо станет наказание жены, он сумеет призвать на помощь те же самые резервы: свою энергичность и настойчивость, — и с их помощью измучит ее и добьется ее разрушения. Эдит радовалась (не испытывая при том чувства благодарности), что Джо был в Монтрозе, в безопасном удалении от ее вполне вероятной, вызванной отчаянием откровенности. Эдит знала, что к утру она уже придет в себя, но также знала, что ночь ей предстоит нелегкая. И у нее неожиданно появилось сумасшедшее, безумно непоследовательное желание поговорить с Ллойдом Уильямсом. Он был единственным человеком, с которым ей хотелось поделиться, но у благоразумной Эдит хватило благоразумия этого не делать.

Эдит уложила детей спать, дом погрузился в ночное безмолвие, и, оставшись наедине с собой, она задумалась над тем, не начинает ли побаиваться Джо. Если это действительно так, то Джо несдобровать. Эдит всегда относилась с подозрением и недоверием к окружающим, но никогда никого не боялась. Она была способна презирать людей, но при этом никогда никого не боялась.

На углу Кристиана-стрит и Мейн-стрит красному «фиату» Барбары пришлось остановиться на красный свет.

Пег Слэттери, пересекавшая Кристиана-стрит, обратилась к своей семнадцатилетней дочери:

— Посмотри на этих чудачек.

— Та, что помоложе, хорошенькая.

По усвоенной привычке Вероника Плейстед обвела взглядом лица прохожих, и единственным лицом, на котором она задержала взгляд секунды на две, не более, было лицо Маргарет Слэттери — само воплощение невинности.

Загорелся зеленый свет, и красный «фиат» тронулся с места.

Нельзя не отметить, что в те два года, что Джо разъезжал по штату, у него и Майка Слэттери, как выразился Майк, отношения были испорчены. Случилось так, что через несколько недель после того, как Джо в своем офисе указал Майку на дверь, Майк собирал деньги для партии. В клубе «Гиббсвилль» он увидел Джо и подошел к нему.

— Джо, я могу рассчитывать на ту же сумму, что ты дал в прошлом году? — спросил Майк.

— Ну конечно, Майк.

— А может, немного больше? — спросил Майк.

— Нет, не больше, но и не меньше, — сказал Джо.

И хотя в ту минуту они были наедине, они вели себя так, будто разговор их шел в присутствии посторонних.

— Спасибо, Джо. Я рад, что ты не обижаешься.

— Ничуть, — сказал Джо.

— Что ж, старым приятелям время от времени не грех и поскандалить. Это разряжает атмосферу, не дает ранам загноиться. Спасибо за взнос, и, если хочешь знать, я его за тобой уже записал. Это тебе комплимент. Только мелочный человек отказался бы дать деньги, а ты не такой.

— Спасибо, Майк.

— И я тебе не льщу.

— Конечно, льстишь. Но я не возражаю, — сказал Джо.

Хотя Майк Слэттери был парень сметливый и почти всегда правильно судил о людях, тем не менее кое-какие тонкости ему все же не давались. Он с готовностью признавал различие между ним и Джо Чапином. Он не пытался выставить себя светским человеком, неким аристократом с голубой кровью — тем, кем он считал Джо Чапина. Многие люди, оценивая Майка, забывали, что Майк жаждал не символов власти, а самой власти. Многие зря теряли время, пытаясь понять, чего хочет Майк, полагая, что он хочет того же, что и они. Майк, например, совершил намного больше поездок по штату, чем Джо Чапин, но его поездки были негласными, тайными, и своих целей он достигал на встречах в отелях, в офисах и частных домах, и они никогда не упоминались в газетах. Его шофер, Эд Маркович, в эти поездки надевал фетровую шляпу и деловой костюм. У Майка бывали автомобили самых разных марок: «паккард», «студебеккер», «кадиллак», — но ни разу не было автомобиля, типичного для политиков, — лимузина. Он всегда покупал седаны, и исключительно черные. Если только им не предстоял длинный путь и Майку не хотелось в дороге поспать, он всегда ездил на переднем сиденье рядом с Эдом, чтобы со стороны казалось, будто они не шофер и его хозяин, а два бизнесмена (и Эда, к удовольствию Майка, могли даже принять за владельца машины). Комнаты в отеле нередко снимались на имя Эда, а не Майка, и телефонные звонки почти всегда делал мистер Маркович. По рассуждениям Майка, работа сенатора штата давала человеку положение и титул, но этой работы хотели весьма немногие. Майк полагал, что человек, послужив в низшей палате законодательных органов, немедленно пытался выдвинуть себя в конгресс. Если же он довольствовался местом в «Ассамблее» штата, то либо был ленив, либо был вором. А поскольку именно Майк помогал людям получить место в «Ассамблее», у этих людей хватало разума или чувства благодарности не гоняться за той единственной должностью, которой хотелось Майку. И не было ничего постыдного в том, что Майк срок за сроком оставался на посту штатного сенатора. Однако власть, которой обладал Майк, не ограничивалась правом голоса в легислатуре. Эта власть основывалась на его личных качествах: во-первых, на его слово можно было положиться, за исключением тех случаев, когда какие-то правила менялись из тактических соображений и эти перемены не подразумевали надувательства. Во-вторых, Майк умел убеждать и обладал даром придавать предмету обсуждения необычайную важность, и в дополнение к этому дару Майк, любивший поговорить с людьми, обладал определенной искренностью. В-третьих, Майк был общительным, любил пошутить, и хотя в его сердце не было места ни для кого и не для чего, кроме семьи и Церкви, умел создать иллюзию сентиментальности. В-четвертых, он был чистоплотным: каждый день брился, каждый день принимал ванну и менял нижнее белье, ботинки у него всегда были начищены, а речь ясна и благопристойна. Его мужские достоинства никогда не подвергались сомнению, но он ни разу не был замешан ни в какие истории с женщинами и за всю свою жизнь ни разу не выпил капли спиртного. Притом Майк не прочь был посмеяться над непристойными шутками и обладал знаниями бармена и готовностью приготовить любые спиртные напитки. В-пятых, он умел играть на рояле, обладал хорошим слухом и приятным тенором. В-шестых, у него была отличная память на лица, имена и числа, а если он чего-то и не помнил, то знал, где и как это можно было разузнать. И наконец, он прекрасно разбирался в людских намерениях, и его почти невозможно было провести. В жизни он был скептиком, однако обладал завидным терпением: он преспокойно выслушивал преподносимую ему ложь, выжидая, когда собеседник в конце концов проговорится и сам себя выдаст.

Майк, в общем, неплохо понимал Джо Чапина, но одного понять не сумел: Джо был ничуть не менее мстительным, чем он сам. Не важно, сколько времени прошло, не важно, как тесно они потом сотрудничали или какими дружелюбными знаками внимания обменивались. Майк упустил из виду, что Джо просто неспособен был простить наглое поведение Майка во время их встречи, последовавшей за бесплодной поездкой Джо в Вашингтон.

Пег предупреждала его: «Глаз не спускай с Джо Чапина. Ты тогда распекал его как какого-то жалкого школяра, а так с ним никто никогда в жизни не обращался, я тебе это гарантирую. У него, могу поспорить, ноздри раздувались. В старые времена он бы тебя отстегал плеткой».

Майка и самого эта история беспокоила, но он не хотел в этом признаться даже своей жене. Когда же его встреча с Джо в клубе прошла гладко, он решил, что Пег зря волновалась. И все же он последовал ее совету и не спускал глаз с Джо Чапина.

Приятели Майка со всех концов штата уведомляли его о приездах Джо, и Майк отнюдь не обманывался на его счет и не тешил себя мыслью о том, что у Джо развилась безумная страсть к гольфу или юриспруденции. Но то, что Джо отказался от должности судьи, снисходительно отверг пост мэра, и тот факт, что он хотел заполучить назначение из Вашингтона, — все это явно подтверждало, что Джо не собирается выставлять себя кандидатом на должность в их округе. Джо что-то замыслил, в этом не было никаких сомнений, но, что бы это ни было, он должен был уже понять, что рано или поздно ему придется обратиться к Майку. Пока же Майк собирал доклады о поездках и встречах Джо, которые в свое время могли ему пригодиться. Он знал, что мог бы, наверное, спросить Джо напрямую или по крайней мере искусно издалека завести разговор обо всех этих поездках, но ожидать от Джо прямого ответа можно было с таким же успехом, как от мистера Кулиджа, который отказывался объяснить, что он имел в виду, когда заявил, что не принимал решения баллотироваться в президенты. Если копнуть поглубже, Джо тоже принадлежал к новоанглийским янки и, вероятно, отличался не меньшим упрямством и несговорчивостью, чем нынешний президент. Майку хотелось бы знать, чего именно Джо добивается, хотя бы уже потому, что ему хотелось бы знать, как он сам откликнется на его притязания. И пожалуй, он с удовольствием сделал бы Джо огромное одолжение, но с не меньшим удовольствием отказал бы ему в нем.

Школа «Гиббсвилль кантри дей» была традиционной частной школой, готовившей сыновей джентльменов к поступлению в частные приготовительные школы. В «ГКД» можно было учиться с пятого по двенадцатый класс, но почти никто из мальчиков этого не делал. В Баффало была «Николс», в Питсбурге — «Шейди Сайд», в Вильмингтоне — «Тауэр-Хилл», в Нью-Йорке — «Бакли» и «Аллен-Стивенсон». В Гиббсвилле мальчик из хорошей семьи сначала шел в школу мисс Холтон и учился там, пока не наступала пора переходить в «ГКД», а потом учился там, пока не наступала пора наводить лоск и заполучать ярлык в «Эндовер», «Хочкисс», «Лоренсвилль», «Хилл» или «Мерсерсбург» — подготовительных школах, пользовавшихся у родителей в Гиббсвилле самой большой популярностью. С учебной точки зрения «ГКД» была несколько лучше городских публичных школ и никогда не считалась хуже их. У нее не было приличной футбольной команды (что, кстати, одобряли матери учеников), но была бейсбольная команда, которая выступала на соревнованиях и всегда проигрывала публичной школе Гиббсвилля и школам всех окрестных городков. Раз в десять лет команда «ГКД» побеждала публичную школу в легкоатлетических соревнованиях, и в ней всегда было несколько хороших теннисистов, но мальчики прекрасно сознавали, что в командных видах спорта они почти всегда уступают ученикам городских публичных школ. И мальчики, и девочки из публичных школ считали учеников «ГКД» слабаками и маменькиными сынками, и на их защиту вставали только их сестры и кузины из школы мисс Холтон. И пожалуй, не было ничего страшного в том, что «ГКД» проигрывала городской публичной школе, и не было ничего страшного в том, что какой-нибудь парнишка из «ГКД» разбивал в кровь нос парню из публичной школы. Это напоминание богатым детям о том, что их меньшинство, а бедным — о том, что и богатый парень умеет работать кулаками не хуже бедного, создавало некое равновесие.

Сначала зданием «ГКД» был перестроенный особняк на углу Кристиана-стрит и 16-й улицы — дом, когда-то принадлежавший семье Раттер, владельцам пивоварни «Раттер». Когда Джейкоб Раттер строил свой дом, он купил кусок земли с посаженными на нем деревьями и стал владельцем личного парка в границах города Гиббсвилля. Джейкоб был последним из рода Раттеров, и когда он умер, дом больше года пустовал, пока эту собственность не приобрели джентльмены, решившие организовать «Гиббсвилльскую академию», предшественницу «ГКД».

Класс Джоби Чапина был одним из последних, чьи занятия начались еще в здании особняка Раттеров, так как вскоре школа переехала в новое здание на Уэст-Кристиана-стрит. На этом переезде в новое помещение с современным оборудованием школа заработала кое-какие деньги, и даже пошли разговоры о том, чтобы превратить ее в школу с пансионом, но посыпалось множество возражений, и к тому же энтузиазм по этому поводу был весьма невелик. В десятом классе, когда мальчиков обычно посылали в престижные подготовительные школы, число учеников резко уменьшалось. К тому времени, когда наступал последний год учебы, класс становился таким малочисленным, что с каждым учеником практически занимались персонально, что могло бы обойтись весьма дорого, если бы учителям платили приличную зарплату.

Попечители «Гиббсвилль Кантри Дей» не возражали, чтобы директором школы стал какой-нибудь выпускник Оксфорда или Кембриджа, который бы покуривал трубку, носил блейзер, а в беседе без конца упоминал крикет. Но у Фрэда Кенига тоже были свои приверженцы. Фредерик Миллер Кениг — именно так его имя значилось в ежегодном сборнике школы — два года учился в «Куцтаун Нормал», два года преподавал, чтобы оплатить университетские счета, с отличием закончил Лафайет, который сочли приемлемым колледжем, учитывая то, что степень магистра он получил в Принстоне, входившем в тройку лучших американских университетов, и, кроме того, он в чине лейтенанта служил в интендантской службе во Франции (что засчитывалось ему и за военную службу, и за проживание в Европе). В то время когда Кенигу предложили должность директора «ГКД», он преподавал английский и французский языки в старших классах городской публичной школы Гиббсвилля и на предложение откликнулся с достоинством и живейшей готовностью. Он был родом из Рединга, познакомился со своей будущей женой в «Куцтаун Нормал», и так как отец его невесты владел третьим по величине продовольственным магазином в Гиббсвилле, Кениг рассчитывал получить должность в городской публичной школе, на что, кстати, также рассчитывал и его будущий тесть. Плата в «Кантри Дей» была на двести долларов выше, чем в городской школе, но для Кенига еще привлекательнее, чем деньги, был мгновенный рост его престижа.

Самый большим приверженцем Кенига в школьном совете «ГКД» оказался Джо Чапин. Первоначально он ратовал за выпускника Оксфорда, но когда такового не нашлось, Джо предложил взглянуть на «послужной список» Кенига, которого ему порекомендовал тесть учителя, мистер Ф. В. Ханцзингер, клиент фирмы «Мак-Генри и Чапин» и один из самых уважаемых лютеран в округе Лэнтененго. Кениг никогда не забывал, кто за него походатайствовал, и, став директором «ГКД», с особым вниманием отнесся к Джоби. И вправду, особое внимание Кенига было действительно особым, поскольку и без ходатайства Джо за Кенига Джоби, как сын Джо Чапина, был существом особенным.

Кениг настолько старательно избегал показывать, что у него есть любимчики, что эта старательность выглядела более чем неловко. Он проходил по школьному коридору мимо Джоби и таким сдавленным голосом говорил: «Доброе утро, Чапин», — что мальчик и менее сообразительный, чем Джоби, почувствовал бы эту неловкость. А Джоби был мальчиком сообразительным. Он уже давно разобрался в том, кто какое положение занимает в Гиббсвилле: например, были такие люди, как Гарри и Мариан Джексон, которые работали на его семью, но его совершенно не боялись. Были такие люди, как дядя Артур и тетя Роз Мак-Генри, которые приносили ему подарки, но относились к нему с полным безразличием. Когда они входили в комнату, ему положено было вставать. Был дядя Карти Стоукс, к которому Гарри и Мариан относились с уважением, а отец ни во что его не ставил. Был Питер Кемп, фермер, работавший на отца и мать не покладая рук, к которому и отец, и мать относились с уважением, но не с тем уважением, с которым Гарри и Мариан относились к дяде Карти, и не с той вежливостью, с которой родители относились к Гарри и Мариан. Еще были люди в магазинах на Мейн-стрит: те, что не знали его имени, относились к нему как к любому другому ребенку, а те, что знали, кто он такой, называли его «мистер Чапин», хотя ему было всего двенадцать лет. Были люди, как правило, старше его отца и матери, которые любили всех без разбору детей. А были люди вроде мистера Кенига, которого считали справедливым, но который относился к Джоби холодно и чуть ли не грубо, но при этом побаивался, что Джоби сочтет его отношение холодным и грубым. В мужской школе репутация справедливого учителя ценилась превыше всех прочих достоинств, она была важнее преподавательского мастерства, важнее добродушного характера и даже важнее спортивных успехов. Мальчики «ГКД» считали мистера Кенига строгим, но справедливым, однако Джоби был с ними не согласен. Да, мистер Кениг был строг, но в его справедливости Джоби сомневался.

Когда Джоби вызывали к директору для нравоучения, Мистер Кениг говорил мальчику о том, какая замечательная у него семья, какие надежды она на него возлагает, какие у Джоби необыкновенные способности и как было бы хорошо, если бы он использовал их по назначению, а заканчивалось все тем, что наказание, которого ожидал Джоби, отменялось. За определенные нарушения правил учеников оставляли без перемены или задерживали после школы, однако за те же самые проступки Джоби читалось нравоучение. И Джоби сознавал это, так же как сознавали это его одноклассники.

Но потом, в 1927/28 учебном году, когда Джоби совершил более серьезный проступок, его наказали сверх меры, и все потому, что до Кенига дошли разговоры о том, что он относится к Джоби чересчур снисходительно.

— Вынь руки из карманов, — потребовал мистер Кениг. — Я слышал, что ты курил в туалете. Что это такое?

— Я не знаю, сэр.

— Ты не знаешь?! Что это за ответ «я не знаю»?

— Я не знаю, что вы слышали, сэр, — сказал Джоби.

— О, ты решил дерзить, — сказал мистер Кениг. — Решил, что, поскольку мы из уважения к твоим родителям относились к тебе снисходительно, ты тут над всеми начальник. Так вот, Чапин, ты тут не начальник. Понятно тебе? Где ты купил сигареты?

— Я не покупал их, я взял у отца из портсигара.

— И что же, по-твоему, он скажет, когда узнает, что ты крадешь сигареты из его личного портсигара?

— Я не знаю, сэр, — сказал Джоби.

— А я знаю. Он скажет, что ты не только курильщик, но еще и вор.

— Нет, он этого не скажет. Он никогда не назовет меня вором.

— А разве ты не вор? — спросил мистер Кениг.

— Я не знаю, — неуверенно ответил Джоби.

— Ты их украл. И это то, что делают воры, так ведь? — Да.

— «Да, сэр». Ты здесь не для вручения медали. Ты здесь для получения наказания, и не забывай об этом. Когда ты говоришь с учителями и директором, ты должен говорить «сэр». Ты в этой школе не лучше других, и не смей даже думать, что твой отец хочет, чтобы к тебе относились по-особому, потому что это не так. Твой отец прекрасный человек, один из самых уважаемых граждан нашего города, и он не ждет, что тебе здесь будут давать поблажки. Ну так что?

— Что, сэр?

— Что ты теперь скажешь?

— Я не знаю, сэр.

— Ты виновен или нет? В этом ведь ты разбираешься?

— Да, сэр.

— Ну, так что же? Ты виновен или нет?

— Я не знал, что вы меня об этом спрашивали, сэр.

— А для чего, ты думал, я вызвал тебя к себе в кабинет? Беседовать о бейсболе?

— Нет, сэр.

— Тогда отвечай на мой вопрос.

— Какой именно вопрос, сэр? Господи, вы мне задали тысячу вопросов, и я не знаю, на какой именно мне отвечать.

— Вопрос только один. Ты виновен в том, что курил в туалете, подвергая опасности жизни людей и собственность школы?

— Я курил. Вы это знаете, сэр. Меня на этом поймали.

— И полагаю, если бы тебя не поймали, ты стал бы теперь курить каждый день, и неизвестно, сколько раз в день. Так или не так?

— Я не знаю, сэр.

— Ты не знаешь. Ты… не… знаешь.

— Давайте наказывайте меня!

— Одну минуту. Одну минуту. Я тебя накажу, ты в этом даже не сомневайся. Но нечего тут отдавать приказания, юный мистер Чапин. Я тебя накажу, и ты будешь не рад, что меня торопил. Пытался торопить. За то, что ты курил, я мог бы дать тебе обычное наказание, но мы здесь не потерпим, чтобы ученики нам отдавали приказания и выказывали неуважение, иначе у нас тут будет не школа, а бедлам. Если позволить ученикам отдавать приказания, то уж лучше вообще прикрыть все дело. У нас будет не школа, а бедлам, вот что у нас будет. Так вот, раз ты жаждешь наказания, мы его начнем прямо сейчас, прямо сию минуту. Ты исключен из школы на неделю.

— Исключен на неделю?

— Да, на неделю. Через неделю, считая с завтрашнего дня, можешь вернуться в школу и возобновить учебу.

— Вы имеете в виду, что я могу вообще не приходить в школу?

— Именно это я и имею в виду. Принудительные каникулы. А когда ты вернешься, то, если тебе удастся, можешь наверстать упущенное. Иди положи вещи к себе в шкафчик и отправляйся домой. А я позабочусь о том, чтобы твоим родителям стало все известно, так что не вздумай сейчас отправиться в кино.

— Если я пропущу неделю, я провалюсь.

— Об этом тебе надо было подумать, когда ты подвергал опасности жизни людей и собственность школы и когда на мои вопросы давал неуважительные ответы. Все. Можешь идти.

Из-за суровости наказания ученики школы сняли с Джоби подозрение в том, что он был подлизой, — так они обычно называли любимчиков учителей, которые, по их мнению, наверняка еще и ябедничали. Но это наказание не возвело его в герои. Слишком многим ученикам в школе Джоби и без того не нравился, и они были рады, что Чапин наконец-то получил по заслугам. Раньше ни одного ученика из «Гиббсвилль Кантри Дей» официально не исключали, правда, были случаи, когда кое-кого из мальчиков неожиданно переводили в частные школы-пансионы. Таким образом, временное исключение Джоби стало одним из самых знаменательных в истории школы наказаний и убедило учеников и их родителей в том, что Фредерик Миллер Кениг был человеком с сильным характером, у которого хватило мужества противопоставить себя престижу клана Чапинов и Стоуксов. Однако на самом Кениге несправедливость его наказания отразилась весьма своеобразным образом. Он знал — хотя сам себе в этом и не признавался, — что проступок Джоби не заслуживал такого сурового наказания и что он, Кениг, действовал не столько из принципа, сколько из-за задетого мальчиком самолюбия. Для Кенига его несдержанность стала уроком, но за этот урок, разумеется, заплатил не он, а едва вступивший в подростковый возраст мальчик; правда, в личное дело Джоби никто не вписал благодарность за обучение директора. История эта в чем-то напоминала докторскую шутку: «Операция прошла успешно, однако пациент почему-то умер».

После случая с временным исключением между Джоби и «властями» началась необъявленная война. Эдит не свойственно было подвергать сомнению установленный порядок, и она одобрила приговор Кенига, даже не попытавшись разобраться в его справедливости. Во время неизбежного разговора родителей с Джоби за закрытыми дверями кабинета Джо мальчик рассказал им всю правду, но его пересказ разговора с Кенигом не был дословным и только внес в дело дополнительную путаницу. Джоби не мог вспомнить, что именно сказал мистер Кениг и что именно он ему ответил, и когда Джоби в сердцах сказал: «Ты, мама, не лучше его», — Эдит вышла из себя.

— Как ты смеешь! — взорвалась она.

— Слушай, не смей так разговаривать со своей матерью, — сказал Джо.

— Мне все равно, — сказал мальчик.

— Судя по всему, тебя придется наказать и дома тоже, — сказала Эдит.

— Мне все равно! Только оставьте меня в покое, — сказал мальчик и выбежал из комнаты.

— Подумать только! — воскликнула Эдит. — И не смей идти за ним и утешать его. Если ты это сделаешь, он никогда не научится слушаться.

— Я не собираюсь этого делать, — сказал Джо. — Ведь это я сам выбрал Кенига.

— Я не имела в виду школу, я имела в виду его грубость по отношению ко мне. Его надо как следует отшлепать — он еще из этого возраста не вышел.

— Только, пожалуйста, не смотри на меня. Я этого делать не стану. Если хочешь, шлепай его сама.

— Ты прекрасно знаешь, что я этого делать не буду. Он слишком сильный. А ты слишком слабый. Ты слишком мягок с ними, с ними обоими.

— О, Эдит, прекрати.

— Хорошо. Прекращаю эти разговоры. Я больше не скажу ни слова. Все теперь в твоих руках.

— Ты уже это говорила и раньше, — заметил Джо. — Ты говоришь это всякий раз, когда в школе у детей случаются мелкие неприятности. Они случаются потому, что я был с ними слишком мягок. Когда все в порядке, я почему-то не слышу этих отречений от власти, но как только случаются какие-то неприятности, в них виновата моя мягкость. Однако во все остальное время наши дети, похоже, ведут себя вполне прилично, и, возможно, именно потому, что я с ними мягок.

— Именно что «похоже». Ты просто не знаешь обо всем, что происходит.

— Почему же ты мне не рассказываешь?

— Потому что ты или у себя в кабинете, или где-то на западе штата играешь в гольф со своими политиками.

— Если ты считаешь, что я пренебрегаю детьми, так и скажи.

— Ну, сегодняшняя история тому пример, — сказала Эдит. — Сегодня, когда Джоби выгнали из школы, ты по чистой случайности оказался дома, а не где-нибудь в Питсбурге.

— Такого раньше никогда не случалось, — сказал Джо.

— Нет, временного исключения никогда не было. Но случалось другое. Он сегодня не в первый раз был наказан, да и Энн, если хочешь знать, тоже.

— Давай сейчас ограничимся Джоби, — сказал Джо.

— Как хочешь. Но Энн тоже курила, и ее тоже поймали, однако, когда я об этом узнала, тебя здесь не было.

— Но потом я пришел домой, и ты могла мне об этом рассказать, — заметил Джо.

— Когда дело касается Энн, ты не хочешь ни о чем слышать, — сказала Эдит.

— Энн шестнадцать, — сказал Джо, — и если то, что ты говоришь, правда, то нам повезло, что ее самый страшный проступок — курение. Я бы куда больше тревожился, если бы узнал, что она пьет запрещенное спиртное.

— Ты бы встревожился?

— Да. Уж не намекаешь ли ты, что она пьет?

— Я ни на что не намекаю.

— Тогда давай вернемся к Джоби. Как ты предлагаешь его наказать? Не давать ему больше карманных денег?

— Да. Или хотя бы давать их меньше. Сократить наполовину. Но надо сделать что-то еще, то, что имеет отношение к курению.

— Наказание должно соответствовать преступлению. Наказание обязательно должно соответствовать преступлению.

— Если мы его не накажем, то, когда он уедет в школу-пансион, его не только временно исключат, но могут исключить и навсегда.

— Знаю, — сказал Джо.

Джоби стал получать меньше денег на карманные расходы, но родители так и не придумали ему никакого подходящего наказания за курение, и через неделю Джоби снова вернулся в школу.

Хотя Джоби не вернулся в школу героем, он тем не менее стал знаменитостью. «Эй, Джоби, дашь сигаретку?» — приветствовали его соученики. И еще он получил недолговечное прозвище Везунчик — по названию одной из марок сигарет. Мальчишки приглашали его вместе покурить, но он принимал их приглашение лишь в том случае, если они курили не на территории школы. По степени совершенного им проступка его отнесли к «бунтарям» из категории внешне непривлекательных: прыщавых, толстых, очкариков. Среди них был и парнишка, который поставлял непристойные версии комиксов, и мальчик, без конца лазивший в постель к служанке, и парень, который слонялся по лесам, высматривая целующиеся парочки, и еще один парнишка, часто приносивший в школу заряженную винтовку, и тот, у которого всегда водились деньги, полученные им от пожилого садовника. Этот последний говорил другим мальчикам, что любой из них может в любое время заработать пятьдесят центов и что это не больно, только немного щекотно. Но мальчик, который однажды принял это предложение, потом сказал, что садовник хотел гораздо большего, и вскоре этот садовник уже ничего никому не предлагал, так как его посадили в тюрьму, где он повесился, а мальчика отослали в удаленную школу-пансион, где учились другие мальчики, в прошлом знакомые с щедрыми садовниками. Оба события — отъезд мальчика и уход в мир иной садовника — для Джоби случились весьма вовремя, так как прежнюю, в пятьдесят центов, сумму его карманных денег сократили вдвое и эти пятьдесят центов он мог бы с легкостью заработать у садовника. Получая теперь двадцать пять центов в неделю, Джоби еще больше, чем прежде, задолжал Энн, Мариан, дяде Картеру и своим приятелям. До конца своего пребывания в «Гиббсвилль Кантри Дей» Джоби так и не расплатился с долгами, но теперь он принадлежал к одной из «группировок», он больше не попадал в неприятности, сдал все предметы и улучшил свои оценки. Он вел себя холодно-вежливо с мистером Кенигом (который был более чем счастлив доложить родителям мальчика о его полном перерождении). Джоби заставил вести себя в классе примерно и не совершал ни единого проступка, который мог бы предотвратить его перевод в частною школу-пансион, где его ждали новые знакомства, новая жизнь и новые, не испытанные прежде радости. Пока что, за все тринадцать лет жизни, радостей у Джоби было совсем не много.

У Джо Чапина был обычай делать все важные объявления за ужином, за исключением неприятных, которые могли отбить аппетит. Во-первых, ужин был единственным временем, когда вся семья собиралась вместе, а во-вторых, благодаря этому обычаю за столом велись оживленные, занимательные беседы.

Как-то раз, весенним вечером 1928 года, Джо расправил на коленях салфетку и произнес:

— Говорит радиостанция «ДБЧ-старший».

Все обратили к нему выжидательные взгляды.

— Мне хотелось бы сделать важное сообщение моей миллионной аудитории за этим столом.

Энн и Джоби прыснули.

— Сначала плохая новость.

— О! — с преувеличенным стоном откликнулась Энн.

— Однако за плохой новостью немедленно последует хорошая, так что, если мисс Чапин из города Гиббсвилля, штат Пенсильвания, соблаговолит вынуть из супа свой подбородок, я приступлю к объявлению.

— Подбородок вынут. Между прочим, он и не был в супе, — сказала Энн.

— Был чуть ли не в супе. И уж точно упал бы в него, как только я сообщил бы плохую новость, — сказал Джо. — Итак, плохая новость заключается в том, что мы с матерью раздумывали о поездке этим летом всей семьей за границу.

— И мы тоже? — спросил Джоби.

— Всей семьей: мистер и миссис Джозеф Б. Чапин, мисс Энн Чапин и мистер Джозеф Б. Чапин-младший. Никаких собак, кошек и прочей живности.

— Но мы не едем. Это и есть плохая новость, — сказала Энн.

— Вы, мисс Энн Чапин, совершенно правы. Вы меня прерываете, но вы правы. Причина, по которой мы не едем, состоит в том, что мне этим летом надо ехать на Республиканскую национальную конвенцию, которая всегда проводится летом, и нет никакого смысла мне уезжать в Канзас-Сити в середине нашего путешествия. А теперь хорошая новость: мы едем за границу будущим летом.

— Мы все? — спросил Джоби.

— Вся честная компания. Причина, по которой я объявляю об этой поездке за год вперед, состоит в том, что я бы хотел, во-первых, чтобы члены нашей семьи — включая и меня — отшлифовали свой французский. А во-вторых, я думаю, было бы занятно, если бы мы все вместе занялись изучением Англии, Франции и Италии и узнали как можно больше о достопримечательных местах, которые мы собираемся посетить. Я никогда не был в Европе, мать никогда не была в Европе…

— Мать никогда не была в Чикаго, штат Иллинойс, — сказала Эдит.

— Я никогда не была в Питсбурге, — сказала Энн.

— А я никогда не был в Бостоне, а ты была, — сказал Джоби.

— Всего один раз, когда была маленькой, — сказала Энн.

— Итак, швейцарская семья Чапинсон в будущем году отправляется в путешествие, — провозгласил Джо.

— Жгите мою одежду! Представляю, что скажут девчонки! — воскликнула Энн.

— Что это за странное выражение? — спросил Джо.

— Обычное выражение, — сказала Энн.

— Весьма выразительное выражение, — сказал Джо. — Откуда оно взялось?

— Да в нем нет ничего особенного.

— Но откуда ты его взяла? — настаивал Джо.

— Это выражение с Юга.

— Когда ж ты успела съездить на Юг? Я что-то не помню, чтобы ты в последнее время путешествовала по Югу, — сказал Джо.

— У нас в классе новенькая, они недавно переехали в Гиббсвилль. Она им пользуется, но в нем ничего такого нет.

— Конечно, нет, и, я уверен, ты тоже ничего такого не имела в виду, просто оно не очень женственное, — сказал Джо. — Не думаю, чтобы французам понравилось, если бы американская девушка сказала: «Fumez mes robes», — или как там это будет по-французски. В любом случае я уверен, что у французов нет такого выражения.

— О, из того, что я слышала, у французов есть выражения почище этого, — сказала Энн.

— Je suis tres desole, — сказал Джо. — Моя дочь уж слишком умная. Elle est tres blasee.

— Тебе, папочка, надо вернуться в Йель и снова заняться французским, — сказала Энн.

— Je suis tres desole. Elle est tres blasee. О горе мне! — сказал Джо.

— Последнее я могу понять, — сказала Энн.

— А я, милочка, могу понять «Жгите мою одежду», — сказал Джо.

— Это просто выражение, папа, — сказала Энн.

И они оба улыбнулись.

Есть роскошь, которую богатые люди могут себе позволить, и есть вещи простые, которые богатые могут себе позволить, если они из тех богатых людей, что уверены в себе. Неуверенные в себе богачи покупают роскошь, без которой уверенные в себе богачи могут вполне обойтись. Джо Чапин для фермы купил себе «додж», недорогую, устойчивую, крепкую, простой конфигурации экономичную машину. Именно такую машину он и хотел, и это не был «мармон», или «мерсер», или даже «форд». Это была машина со сложным ручным управлением, непохожим на стандартное или такое, как у «бьюика». И потому, что Джо Чапин купил «додж», многие из тех, кто мог позволить себе купить «линкольн», тоже купили «додж». Если эта машина достаточно хороша для Джо Чапина, значит… В 1928 году, когда у него все еще был «додж», они с Эдит решили принять решение в стиле «додж».

Решение это касалось школы для Энн, которая проучилась тринадцать лет у мисс Холтон и созрела для школы-пансиона. Выбирать, очевидно, приходилось из следующих школ: «Фокскрофт», «Св. Тимофея», «Фармингтон», «Уэстовер», «Шипли», «Мадера» или «Ирвинг». Речь также зашла о том, что Энн могла бы пойти в «Спенс» или школу мисс Чапин и на время учебы поселиться в доме Алика Уикса. Школа мисс Ханны Пейн, в которой когда-то училась Эдит, закрылась, а чтобы учиться у мисс Чапин или в «Спенсе», Энн пришлось бы жить у Алика Уикса, но Эдит такой вариант исключила мгновенно, да и Энн тут же отказалась от мысли прожить две зимы в Нью-Йорке.

— Мы будем обсуждать все это годами и не сдвинемся с места, — сказал Джо. — Энн, ты говоришь, что не хочешь идти в колледж. Мы с матерью считаем, что тебе следует это сделать, но мы не будем настаивать, а раз мы не будем настаивать, ты в него не пойдешь. Таким образом, выбирая для тебя школу, нам не нужно волноваться о том, насколько высока ее репутация подготовительной школы. Так что мы ищем тебе школу исключительно для того, чтобы ты окончила свое обучение. Я считаю, что она должна находиться за городом, однако вблизи большого города. Но следует ли нам искать так называемую модную школу? Некоторых хороших школ в нашем списке просто нет. Знаешь, какая школа мне всегда нравилась? «Оук-Хилл». Я знаю о ней не так уж много, но, с другой стороны, я не слышал о ней ничего дурного. Это епископальная школа и находится на полпути между Нью-Йорком и Филадельфией. На самом деле она рядом с Принстоном. Это не «Фокскрофт» и не «Уэстовер», но, насколько я помню, в те времена, когда учился в Нью-Хейвене и даже когда учился в «Хилл», я был знаком с девушками из прекрасных семей, которые учились в «Оук-Хилл». Хочешь, мы о ней разузнаем подробнее, или ты отдаешь предпочтение какой-то другой школе?

— Не знаю, может, мне в «Оук-Хилл» понравится больше, чем где бы то ни было, — сказала Энн. — Мне все равно, в какую школу идти, лишь бы перейти в другое место. Тринадцать лет у мисс Холтон…

Они поехали на машине посмотреть на «Оук-Хилл», и на обратном пути Джо, сидевший рядом с Гарри, спросил Энн, понравилась ли ей школа.

— Потрясающая, — сказала Энн. — Мне понравилась мисс Рингуолд и понравились девушки, с которыми я познакомилась. Я считаю, школа потрясающая. Я хочу в ней учиться.

— Мисс Рингуолд сказала, что если ты вдруг передумаешь и решишь пойти в колледж, то сможешь пройти у них подготовительный курс.

— Я не передумаю. Папа, если я пойду в колледж, то, когда я его окончу, мне будет двадцать три. Двадцать три! Тихий ужас!

— Если ты пойдешь в колледж, то сможешь его окончить в двадцать два. Не забывай, что тебе зачтутся некоторые предметы, пройденные у мисс Холтон, — сказал Эдит.

— Но в колледж, мама, надо сдавать экзамены. В любом случае двадцать два почти так же ужасно, как двадцать три. Хотя, может, и не так. Не думаю, что я отличаюсь прилежностью, если вы, конечно, знаете, что я имею в виду. И потом, мама, ты в колледже не училась. Мужчина должен идти в колледж, ему это нужно. А девушке — нет. Пусть Джоби идет в колледж и зарабатывает там всякие награды. Он у нас способный.

Итак, Чапины выбрали «Оук-Хилл», и, надо сказать, весьма вовремя, так как вскоре после того, как Энн согласилась пойти в «Оук-Хилл», а школа «Оук-Хилл» согласилась принять Энн, случилось происшествие с грузовиком мясника.

— Ты сам поговори с ней, — сказала Эдит. — Я ничего от нее не могу добиться.

Энн послали в кабинет отца.

— Энн, что на самом деле произошло? Я твой отец, и, думаю, ты знаешь, что я тебя люблю и всегда на твоей стороне, но мы должны знать, что случилось.

— Папа, неужели я должна снова все объяснять? Я объяснила тебе, я объяснила матери. Я объяснила вам обоим дважды.

— Я хочу, чтобы ты мне еще раз рассказала и со всеми подробностями, — сказал Джо.

— Он остановился. Этот мальчик, Томми. Или, вернее, молодой человек. Он спросил нас, не хотим ли мы прокатиться, и мы сказали, что хотим. Я знаю, что мы поступили неправильно, но мы сели в грузовик и ездили по окрестностям, а потом застряли в грязи.

— И там вы и сидели?

— И там мы сидели.

— И он не пытался вытащить грузовик из грязи?

— Нет, — сказала Энн. — Поначалу мы не знали, что застряли в грязи.

— Не знали? Как это не знали?

— Мы остановились у обочины, курили, болтали и смеялись.

— Ты, Сэра Стоукс и водитель? — спросил Джо. — И никаких других молодых людей?

— Нет, только мы трое.

— И пока вы там сидели, этот парень не приставал к вам и не позволил себе никаких дерзостей?

Энн подняла на него глаза, но ничего не ответила, а потом отвернулась.

— Я должен считать, что именно так оно и было?

Энн продолжала молчать.

— Так оно и было, Энн? Это ведь то, что ты сказала матери.

— Да, так я ей сказала.

— Но это не то, что ты собираешься сказать мне?

— Я не хочу никому ничего рассказывать, — сказала Энн.

— Но я, к сожалению, должен знать.

— Почему?

— Потому что… на это много причин. Я, Энн, хочу тебя защитить, и я это сделаю. Будь в этом уверена, что бы ни случилось. Но я должен знать, что случилось.

— Только ты?

— Это зависит от того, что случилось. Я не могу давать тебе никаких обещаний, пока я не узнаю, в чем дело.

— Папа, ничего особенного не случилось.

— Хорошо, скажи мне, что именно случилось.

— У Томми будут неприятности?

— В наших интересах сделать так, чтобы эта история получила как можно меньше огласки. Энн, я хочу, чтобы ты мне доверяла: что бы ни произошло, меня больше всего заботит твое благополучие.

— Мое благополучие. Ты имеешь в виду: это для моей же пользы?

— Нет, я не совсем это имел в виду, — сказал Джо. — Я не собираюсь обращаться с тобой как с ребенком.

— Я расскажу тебе, — сказала Энн. — Мы остановили грузовик и закурили. Все трое закурили. Потом нам захотелось есть, и Томми сказал, что в грузовике полно еды, и мы стали открывать пакеты с мясом: в основном это были бифштексы, отбивные и всякое такое, и мы не хотели есть их сырыми, а он их ел. Он съел сырой ростбиф, без соли, без всего. У нас не было соли. А потом мы нашли пакеты с вареной колбасой и сосисками, и мы с Сэрой поели. Из-за этого нам страшно захотелось пить. Тогда он вылез из машины, сходил куда-то и в скорлупе кокоса принес нам воды. Потом мы, кажется, еще раз покурили.

— Хм.

— А потом он спросил, кто хочет пойти с ним в кузов. Мы не хотели. Потом он стал смеяться, шутить, поддразнивать нас с Сэрой, и Сэра наконец сказала: «Ладно, пойду с тобой». И она пошла, а я осталась сидеть в кабине одна. Я их слышала, но ничего не видела. Они там обнимались и целовались, и я сказала им, что, если они не прекратят это, я пойду домой, а они позвали меня к себе, и я перебралась к ним. И он меня поцеловал.

— Насильно?

— Нет, я ему это позволила.

— Понятно. И что потом?

— Потом он попросил нас снять трусы.

— И вы сняли?

— Я сняла.

— А Сэра?

— Нет, только я.

— И что же? — спросил Джо. — Что он сделал?

— Он расстегнул свои брюки.

— Он не снял их?

— Нет, он расстегнул их полностью. Я его всего видела. Тогда он захотел, чтобы мы с ним сделали все до конца, но я ему не позволила.

— А Сэра пыталась его остановить?

— Нет, она хотела, чтобы я на это пошла.

— И что тогда случилось?

— Ну, я положила руку на него, он положил руку на меня, и мы это сделали.

— Ты сказала «это». Ты знала, что ты делаешь?

— Да. Я это и раньше делала, с другими мальчиками. А с кем, я тебе не скажу, так что и не спрашивай.

— Хорошо. Что же случилось дальше.

— Он уснул.

— А вы с Сэрой остались с ним? Сколько же он спал?

— Не знаю. Часа два, наверное, — сказала Энн. — Мы хотели пойти пешком, но идти было далеко, и мы не очень хорошо знали дорогу.

— А что он сделал, когда проснулся?

— Он пытался уговорить Сэру сделать все до конца.

— Но она отказалась?

— Да. Она сказала, что сделает то, что сделала я, но не больше того. И она сняла трусы, и они это сделали. Папа, в этом нет ничего ужасного. Почти все знакомые нам девушки это делают.

— Зачем ты мне это говоришь?

— У тебя такой грустный вид.

— Мне действительно грустно, Энн, но тем не менее у меня на душе стало легче, — сказал Джо. — И это все, что ты сделала? Я не хочу сказать, что я это одобряю, но это было все?

— Слово чести, папа, — сказала она.

— Он не дотрагивался до тебя своим членом?

— Нет. Ты волнуешься, что у меня может быть ребенок?

— Да, частично это. Ты ведь знаешь о венерических болезнях.

— Триппер? Нет, он ни разу не дотронулся.

— Ты дала мне слово чести. Но может быть, ты хочешь рассказать мне о чем-то еще, о чем я тебя не спросил?

— Я только хочу сказать, что мне очень жаль, что это случилось, и это не его вина. Он не заставлял нас ехать с ним, и он не вынуждал нас делать то, что мы сделали. Папа, я не наивное дитя.

— Нет, раз ты знаешь о триппере, ты не дитя. А ты когда-нибудь переступала за черту?

— Нет.

— Но почти переступала?

— Не больше того, что сегодня.

— Ты понимаешь, что тебе повезло? Я полагаю, тебе известно, что такое изнасилование.

— Да, я знаю. Но он не мог изнасиловать одну из нас в присутствии другой.

— Сэра, похоже, его к этому поощряла.

— Она возбудилась, — сказала Энн.

— Что?

— Ничего. Это у меня случайно вырвалось.

— Но я тебя услышал. И ты, Энн, тоже возбудилась — иначе ты бы не полезла в кузов. В этом-то и опасность. Возбуждение неизбежно, оно свойственно любому из нас. Но оно в нас не случайно: когда ты влюбишься в достойного молодого человека, то сможешь разделить с ним все на свете. Но не надо обесценивать это поездками в грузовике с незнакомцем.

— Я знаю. Я не подумала. А что вы сделаете с Томми?

— Была бы моя воля, я бы ему устроил хорошую трепку. Но мне надо подумать.

— А что ты скажешь матери?

— Мне придется рассказать ей правду.

— Папочка, не говори ей! Пожалуйста, не говори ей! Я умоляю тебя!

— Как я могу ей не рассказать?

— Мы можешь ради меня сказать ей неправду. Пожалуйста, не говори ей. Я не хочу, чтобы она знала. Если ты расскажешь ей о том, что случилось сегодня, тебе придется сказать ей, что такое случалось и раньше. Я этого не вынесу. Я убегу из дома.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы она знала. Если ты ей расскажешь, я никогда в жизни больше тебе ничего не расскажу.

— Она твоя мать и моя жена. У меня от моей жены не должно быть никаких секретов.

— Но у тебя есть секреты. Я уверена, что у тебя есть секреты, — сказала Энн.

— Почему ты так в этом уверена?

— Потому что я, папа, за тобой наблюдаю. У тебя есть секреты.

— Секреты тяготят, — сказал Джо. — И со временем все больше и больше.

— Ты, наверное, был влюблен в кого-то еще, прежде чем женился на маме. А может, и после того. И ты любишь не только маму, но еще кого-то.

— Конечно. Например, тебя.

— Я тебя не спрашиваю, кто она, но я это знаю.

— Ты права. Но она умерла до того, как мы с твоей мамой влюбились друг в друга, — сказал Джо. — Ладно. Мы придумаем историю. Парень пытался тебя поцеловать, но ты не позволила. Но как насчет Сэры? Что она расскажет твоему дяде Перси и твоей тете Сэре?

— Она их не боится. Она упрямая. И она командует ими, будто они ее рабы. Если они начнут задавать ей слишком много вопросов, она просто хлопнет дверью и выйдет из комнаты.

— И ты этим восхищаешься? — спросил Джо.

— Нет, но посмотри на дядю Перси и тетю Сэру: они такие старые и дряхлые…

— Он всего лишь на два года старше меня.

— Ну а выглядят они намного старше и ведут себя как старики. Они боятся ее тени. Это правда, папа.

Джо вынул сигарету из подаренного ему когда-то шаферами серебряного портсигара.

— Ты затягиваешься?

— Да, — сказала Энн. — Можно мне одну?

— Нет, — ответил он. — На сегодня в этом доме проявлений взрослости уже было предостаточно. Интересно, как ты сама будешь вести себя со своими детьми?

— Надеюсь, что как ты.

И тут он не выдержал и, опустив голову на руки, заплакал.

— Уходи, пожалуйста, уходи, — сказал он.

Энн забрала у него сигарету и, погасив ее в пепельнице, погладила его по затылку.

— До свидания, дорогой мой, — сказал она и вышла из комнаты.

Вскоре в комнату вошла Эдит и села рядом с мужем.

— Полагаю, что ты ничего от нее не добился, — сказала она.

— Она говорит, что ничего не случилось, и я ей верю, — сказал Джо. — Ты ведь знаешь выражение, которым они теперь пользуются: «Он стал к нам приставать».

— И у него ничего не получилось? Именно этому мы и хотим верить. Я хотела бы узнать об этом молодом человеке, я ничего о нем не знаю. А девочки даже не знают его фамилии.

— Что же нам делать, Эдит? Позвонить в мясную лавку и спросить фамилию Томми? Мы не можем этого сделать, и к тому же лавка, наверное, уже закрыта.

— Ты же адвокат, ты можешь узнать это в полиции. Они его скорее всего знают, у них наверняка есть о нем сведения.

— Да, они его знают, но зачем нам обращать на себя внимание? Я считаю, с этой историей следует покончить.

— А я считаю, с ней нельзя покончить, пока мы не узнаем, что собой представляет этот парень, — сказала Эдит. — В нашем городе есть человек, который знает всех мужчин, всех женщин и каждого ребенка.

— Кто же это?

— Майк Слэттери, — сказала Эдит.

— Но Майк последний, кого бы мне хотелось посвящать в наши дела.

— У него четыре дочери, — сказала Эдит.

Джо задумался.

— Что я ему скажу? И вообще, насколько мы хотим его посвящать в это дело?

— Завтра это разнесется по всей школе. Скажи ему, что ты хочешь знать, что за парень этот Томми. Были у него приводы в полицию? Может, он из тех, кто без конца торчит в бильярдной? Скажи ему просто… что он пригласил девочек покататься и они с ним поехали.

— А я-то всегда радовался тому, что Майк не знает обо мне ничего компрометирующего.

— И что же он теперь такого узнает? И что именно он сможет использовать против тебя? Его девочки еще не повзрослели, и с ними тоже всякое может случиться.

— Ладно, я ему позвоню.

И Джо позвонил.

— Да, Джо, чем могу служить? — спросил Майк.

— Майк, у тебя четыре дочери, и я обращаюсь к тебе как отец, у которого тоже есть дочь.

— Ну разумеется, Джо.

— Сегодня днем моя дочь Энн и ее кузина Сэра Стоукс согласились прокатиться с молодым человеком, который водит грузовик мясной лавки «Ригал». Они поехали кататься и застряли в грязи, за городом, и вернулись домой перед самым ужином.

— Понимаю.

— Я подробно расспросил свою дочь, и ее мать сделала то же самое, и мы оба убеждены, что, кроме прогула школы, ничего серьезного не случилось. Но мы с Эдит не знаем об этом молодом человеке ничего, кроме того, что его зовут Томми. Ты его, случайно, не знаешь?

— Знаю. Его фамилия Уиллис. Его зовут Томми Уиллис, — сказал Майк. — Я не так уж много о нем знаю, Джо. Он, похоже, мало чем отличается от других парней, что водят грузовики. Он не из Гиббсвилля. Он родом из Така, но здесь уже года три-четыре. Квартирует он у миссис Рафферти, в пятом округе. Наверное, он ведет себя вполне прилично, иначе Фрэн Рафферти его бы у себя не держала. Он избиратель, состоит в одной из пожарных команд, кажется, в «Стойкости». Да, именно в «Стойкости», потому что я видел, как он вел пожарную машину.

— Он женат?

— Насколько я знаю, нет. Может быть, у него есть жена в Така, но тогда они вместе не живут. Здесь у него жены нет.

— А ты не знаешь, у него когда-нибудь были неприятности с полицией?

— Я не думаю, но могу выяснить. Я тебе перезвоню. Ты дома?

— Да, огромное спасибо, Майк.

Майк перезвонил через полчаса.

— Я кое-что узнал об этом Уиллисе. Его дважды вызывали в суд из-за неуплаты штрафа за превышение скорости, и он женат, но с женой не живет. Год назад она подала на него в суд за то, что он не платил алименты, и ему назначили платить пятьдесят долларов в месяц. Большая сумма, учитывая то, что он получает сто.

— У него есть дети?

— Детей нет, — ответил Майк.

— Не живет с женой и обязан платить ей половину своей зарплаты. Теперь понятно, почему он пригласил прокатиться двух молоденьких девочек.

— Я об этом тоже подумал, — сказал Майк.

— Я считаю, чем быстрее наш город избавится от этого парня, тем для наших дочерей будет лучше.

— Тут, Джо, нужно быть поосторожнее. Можно, конечно, сделать так, чтобы его уволили, но тебе, думаю, не хочется, чтобы он поднял шум. Он может сочинить такие истории и так все расписать своим дружкам… И ты догадываешься, что он им наговорит. Я ведь, Джо, имею дело с людьми самого разного сорта. Если его уволят, терять ему будет нечего. Почему бы тебе не передать это дело в мои руки? Словечко здесь, словечко там… От него можно избавиться так, что к тебе это не будет иметь никакого отношения. Жене своей он платит вовремя, потому что иначе за неуважение к решению суда его могут упечь в тюрьму. Но у него уже два вызова в суд из-за нарушений на дороге, и будут еще. Все водители нарушают какие-то правила, но этот парень, возможно, злостный нарушитель. Первые два нарушения имели место еще до сегодняшнего происшествия, и потому то, что с ним теперь случится, не будет иметь к тебе никакого отношения, понятно?

— Ты считаешь, что это самый лучший способ действий? — спросил Джо.

— Я думаю, самый лучший.

— Что ж, тогда я отдаю все в твои руки, Майк. Меня волнует одно: репутация этих двух девушек. Ты ведь меня понимаешь.

— Джо, я это понимаю в три раза лучше, чем ты, и я рад, что могу быть тебе полезен. А для чего еще старые друзья?

— Спасибо тебе.

— Мой единственный совет в этом деле: если люди с тобой заговорят об этом, не превращай это в шутку, но и не показывай, что ты особенно озабочен. Если ты сделаешь вид, будто ничего не случилось, у людей возникнут всякие подозрения, но, с другой стороны… в общем, ты знаешь, что я имею в виду. Держись как можно спокойнее. Что случилось, то случилось. Оно позади. Девочки всегда останутся девочками. Могло быть намного хуже. Примерно так себя и веди.

— В духе Макиавелли.

— Хм. Где же я это слово раньше слышал?

— Что?

— Не волнуйся. Я с этим разберусь. Большущий привет Эдит.

— Спасибо, Майк.

— Сэр, не стоит благодарности.

Несколько недель спустя Фрэн Рафферти сказала Томми, что в гостиной его ждет какой-то человек.

— Какой человек? — спросил Томми.

— Никак не могу запомнить его имени, но работает он в офисе шерифа, — сказала Фрэн Рафферти. — Я его знаю только с виду.

— Скажите ему, что я спущусь через минуту, — сказал Томми Уиллис.

Томми закрыл дверь и прислушался, как тучная миссис Рафферти медленно спускается по ступеням, а потом отворил окно, прыгнул на крышу угольного сарая и выскользнул через задние ворота. Таким образом, Томми сбежал от правосудия, которым ему теперь грозил Суд по семейным вопросам округа Лэнтененго штата Пенсильвания, и в Гиббсвилле его никогда больше никто не видел.

Томми, сам того не зная, помог разрядить все еще натянутые отношения между Джоном Чапином и Майком Слэттери и восстановить их дружбу. Джо Чапин оценил по достоинству махинации Майка Слэттери, а Майк, в свою очередь, заполучил бесценное — особенно для политика — удовольствие сделать человеку одолжение, за которое тот вряд ли хоть когда-нибудь сможет расплатиться. Политика — это своего рода торговый обмен, а именно — обмен одолжениями, и если человеку сделано одолжение, за которое он всю свою жизнь пытается расплатиться, однако одолжение это такого редкостного характера, что расплатиться за него совершенно невозможно, то человек, сделавший подобное одолжение, начинает считать себя не только благодетелем, но и диктатором.

Что бы Джо ни делал в своих поездках по штату и какую бы цель при этом ни преследовал, Майка это ничуть не задевало, поскольку Джо скорее всего не забыл урок, преподнесенный ему в Вашингтоне, и если эти поездки придавали Джо политический вес, они были ценными и для Майка. Поэтому Майк, беседуя со своими людьми из самых разных округов, тонким намеком насаждал в их умах мысль о том, что он не только знал о поездках Джо, но Джо совершал эти поездки с его согласия, а то и по его инициативе. Некто в отдаленном округе штата мог спросить Майка:

— На днях к нам снова приезжал Джо Б. Чапин. На этот раз он приехал на обед в честь нашего старого судьи.

И этот некто вопросительно и изучающе смотрел на Майка.

— Знаю, — говорил обычно Майк с видом, подразумевавшим, что он осведомлен не только об этом, но и о гораздо большем, хотя предпочитает об этом умалчивать.

— И с какой стати, черт подери, этого адвоката из округа Лэнтененго занесло в наши края?

— Многим хотелось бы знать ответ на этот вопрос, но у меня на него целая уйма ответов. Только я не всегда раздаю ответы. Иногда лучше раздавать сигары. Угощайтесь.

Майк, делая вид, что знает о намерениях Джо, и в то же время проявляя уклончивость, незаметно взял на себя руководство его личной кампанией на случай, если это окажется выгодным, но при этом Майк не брал на себя никаких обязательств на случай, если эта кампания зайдет в тупик. И некоторые из его приятелей политиков были почти уверены, что в эти поездки Джо Чапина посылал не кто иной, как Майк.

Благодаря Майку, и исключительно благодаря ему, Джо выбрали запасным делегатом на конвенцию в Канзас-Сити. Преданному члену партии такого рода признание доставляет ощутимое удовольствие. Сам Майк не был делегатом, но присутствовал на всех совещаниях за закрытыми дверями, что соответствовало его положению в этом преданном Республиканской партии штате. Более того, везде, где Майка знали, все знали и о том, что он благочестивый католик, и партия вовсе не возражала, чтобы такие люди, как Слэттери, внушали избирателям, что неминуемого кандидата от демократов католика Альфреда Е. Смита следует просто игнорировать. Будучи католиком, Майк представлял для Республиканской партии куда большую ценность, чем рядовой член партии протестантской веры. Как проголосуют республиканцы-протестанты, ни у кого не вызывало сомнений, но сумеет ли партия удержать на своей стороне католиков, уверенности не было. Конвенция для Майка была весьма стоящей поездкой, и он приложил все усилия, чтобы Джо обратил внимание на его знакомство с целым рядом известных деятелей Республиканской партии. Майк позаботился о том, чтобы Джо со всеми из них познакомился, и позаботился о том, чтобы все эти важные персоны поняли: этот красивый республиканец в белом льняном костюме — человек Майка Слэттери. Вокруг было столько пузатых мужчин в болтающихся на животе брюках, в мятых рубашках и пропитанных потом воротничках, что Майк рад был выдать Джо за своего человека хотя бы уже потому, что тот выглядел куда привлекательнее большинства окружающих.

Возвращаясь домой в поезде, Джо почти всю ночь просидел рядом с Майком.

— Майк, это была замечательная поездка. И знаешь, что для меня оказалось в ней самым интересным?

— Что именно, Джо?

— Возможно, это прозвучит глупо, но у меня всегда было впечатление, будто мистер Гувер был демократом.

— Такое впечатление сложилось не у тебя одного. Но я объясняю это тем, что Вудро Уильсон хотел, чтобы Гувера считали демократом.

— И все же это занятно: лет восемь — десять назад я бы чуть ли не поклялся, что он демократ. И особенно примечательно то, что за такое сравнительно короткое время человек может стать известным всей стране. Я, как ты знаешь, всю свою жизнь был республиканцем, а вчера мы выдвинули на выборы в президенты человека, который, как я думал, принадлежит к другой партии.

— Ну, мистер Гувер был настолько занят тем, чтобы прокормить людей в Европе, что ему было не до политики.

— Поразительно, — сказал Джо, — что такой большой чести, величайшей в стране чести, человек может удостоиться в мгновение ока. Кем был Кулидж, когда его кандидатуру выставили на должность вице-президента? Он был губернатором Массачусетса, который уладил забастовку полицейских. Кем был Хардинг? Ну, Хардинг, наверное, неудачный пример, потому что он был не только губернатором своего штата, но и сенатором в конгрессе. Но взгляни на наших противников. На демократов. Уильсон — губернатор и президент колледжа. Кокс? Никто. А с Франклином Рузвельтом, который баллотировался в вице-президенты, я был даже немного знаком. По крайней мере мы в колледже встречались на танцах. Я всегда считал его типичным нью-йоркским снобом.

— И при этом он демократ. Рузвельт демократ. Это все равно что портной Коэн на католической мессе.

— Кем был этот Рузвельт? Заместителем министра морского флота, и выше этой должности он никогда не поднимался, но если бы, упаси Господь, его избрали и этот, как его там, Кокс умер, то парень, с которым я был когда-то знаком, мог стать президентом Соединенных Штатов. Президентами становятся не такие люди, как сенатор Бора или сенатор Лодж. Президентом часто становится человек, которого люди в стране почти не знают.

— Некоторых избирают в сенат, и они там настолько хорошо устраиваются, что им и не надо возвращаться домой. Он могут провести в сенате полжизни. Естественно, я не говорю о себе, я имею в виду сенат Соединенных Штатов. Но одно дело, когда тебя раз за разом переизбирают в сенат, а другое дело, когда тебя выдвигают в президенты. В каком-то смысле легче быть избранным в президенты. Возьмем, к примеру, Доса. Мне лично Чарли нравится, но на президента он не тянет. Из него, может, и получился бы хороший президент, но он не кандидат в президенты — по крайней мере против Эла Смита ему не устоять. В кампаниях, которые проводил бы Дос, Эл Смит дока, и меня не удивило бы, если бы он победил Доса. Но нашего парня Смиту не победить. Страна сейчас процветает, и в этих выборах так называемые независимые избиратели будут играть еще меньшую роль, чем обычно, потому что независимые не станут голосовать за католика. Если бы людям пришлось голосовать за католика, чтобы получить бесплатную кружку пива, они предпочли бы обойтись без пива. Я думаю, Гувер побьет Смита с таким счетом, что Смиту потом никогда не оправиться. А, как католик, я вот что скажу: лучше бы он себя и не выдвигал. Если бы я даже не был стойким республиканцем, я бы за него все равно не голосовал. Нельзя подмешивать к политике религиозные вопросы — это не только не приносит пользы, но может и как следует навредить.

— Это точно, — согласился Джо.

Оба они чувствовали себя утомленными, но в душном грязном поезде уснуть никак не удавалось. Время от времени в курительную комнату забредал какой-нибудь полупьяный делегат. Проводника не было и в помине. Джо и Майк сняли пиджаки и сидели в рубашках, и Майк, как ни старался, не мог припомнить, чтобы хоть когда-нибудь видел Джо без пиджака, — ну разве что на площадке для гольфа.

— Интересно, о чем сейчас думает такой человек, как Герберт Гувер?

— Сейчас, ночью? — спросил Майк. — Да он, наверное, спит как убитый.

— Ты думаешь? Зная, что он практически избран президентом Соединенных Штатов?

Майк улыбнулся.

— Ему было бы приятно это услышать, и Национальному комитету тоже. Да, я почти уверен, что он спит. Не забывай: он инженер-строитель и исколесил не одну милю. Много жил за границей, и не в самых роскошных условиях.

— Я знаю. Но сегодня вечером… Я точно знаю, я бы ни за что не уснул. Вот мы едем со скоростью шестьдесят — семьдесят миль в час. За окном темно, и там ничего не видно, но мне совсем не трудно представить себя на его месте: я гляжу в окно и говорю себе: «Если я буду ехать еще пять дней и ночей от побережья до побережья на самой большой скорости, я все еще буду ехать по стране, в которой меня избрали президентом. Один-единственный человек из ста двадцати миллионов».

— А ты, Джо, хотел бы стать президентом?

— Что?

Майк понял, что и сам вопрос, и его тон застигли Джо врасплох.

— Я? Президентом? Нет, спасибо.

Но Майк увидел то, что обычно видел в сходных обстоятельствах, когда задавал вопросы о политических устремлениях другим притворщикам. Если он заставал их врасплох, то получал ответ на свой вопрос. Ему хотелось задать Джо множество других вопросов, но теперь, когда Джо только что ответил на один из них, он станет отвечать осторожнее.

— Что ж, выспаться, похоже, не удастся, но я все же на несколько часов прилягу, — сказал Майк.

— Ложись на нижнюю полку. Я спать не буду.

— Нет уж, спасибо, она твоя, — сказал Майк.

— Что ж, скажи, если передумаешь.

— Спокойной ночи, или, вернее, доброе утро.

Вернувшись домой, Майк дал жене полный отчет о своей деятельности на конвенции, подробно рассказав о людях, которых она никогда не встречала, но на которых имела подробнейшее досье, поскольку для Пег Слэттери эти люди не были всего лишь фотографиями в газетах. «А что сказал на это Рид?.. Сколько времени ты провел с Биллом Меллоном?.. А ты говорил с Милсом?.. Кто еще, кроме Фишера?..» Ее вопросы помогали Майку воссоздать в памяти целые сцены, и благодаря этому он заново видел происшедшее и лучше его понимал.

— А с Джо у тебя сложностей не было? Провести столько времени с человеком бок об бок совсем не просто.

Майк пристально посмотрел на жену.

— Знаешь, чего этот парень хочет? — спросил он.

Майк и Пег были из тех людей, которые подчас ощущают себя как единое целое.

— Знаю ли я, чего этот парень хочет? — переспросила Пег.

— Мне этого просто не выговорить, слова застревают в горле.

— Неужели это то, что я думаю? — спросила Пег.

— Могу поспорить, оно самое и есть, — сказал Майк.

— То самое, чего хочет Эл Смит?

Майк улыбнулся.

— Ты тоже не можешь произнести этого вслух, — сказал он. — Представляешь себе? Как можно убедить себя, что ты на это способен или что должен получить этот пост?

— Для этого надо жениться на Эдит Стоукс.

— Ты считаешь, что это ее рук дело? — сказал Майк. — Нет, я не думаю. Он сам себя убедил. Возможно, Эдит его к этому поощрила, но ты бы слышала, как он говорил об этом. Воображая себя Гувером.

— Так ты уверен?

— Уверен в чем? Я уверен, что он этого хочет, однако не уверен, что он знает о том, что этого хочет. Но теперь у меня есть объяснение всем этим поездкам на обеды и знакомствам с нашими людьми и всему такому прочему. Ты помнишь парня, что баллотировался на вице-президента вместе с Коксом?

— Дай подумать. В 1920-м? Да, кузен Тедди Рузвельта. Франклин К. Рузвельт.

— Ты думаешь о Франклине К. Лейне, министре внутренних дел у Уильсона. Но это тот самый парень. Так вот, Джо Чапин когда-то был с ним знаком. Насколько я понимаю, они встречались на вечеринках. Джо он не нравился, но не в этом суть. На самом деле то, что этот парень ему не нравился — Джо о нем не особо высокого мнения, — еще одна причина, по которой Джо мог убедить себя, что он может добиться того же, а то и большего. Этот самый Рузвельт был заместителем министра военно-морского флота. Должность, на которую, конечно, назначают. Ты помнишь, как Джо поехал в Вашингтон заполучить какое-нибудь назначение? Он тогда сделал это за моей спиной.

— О, я помню. И могу поспорить, он этого тоже не забыл.

— Ты видишь это в том же свете, что и я? — спросил Майк.

— Он думал, что получит назначение, не заводя тесных связей с партией.

— Точно. Сам по себе. Без политических связей. А потом заработает репутацию и, возможно, станет баллотироваться в губернаторы или сенаторы американского конгресса. Теперь мне все понятно.

— Сколько сейчас Джо? Сорок пять?

— Сорок шесть. Мы родились в одном и том же году — 1882-м.

— Тогда у него еще есть время, — сказала Пег.

— Оно ему понадобится, — сказал Майк.

Пег от всей души рассмеялась.

Джо Чапин благодаря своей деятельности достиг в жизни положения, судя о котором можно было сказать — и говорилось, — что он стал первоклассным гражданином и приближался к статусу первого гражданина города Гиббсвилля. Нередко во время беседы двух жителей Гиббсвилля гражданин А говорил гражданину Б:

— В нашем городе самый большой человек — Джо Чапин.

— Джо Чапин? — переспрашивал гражданин Б.

— А кто выше его? Если ты хочешь сказать, что есть люди и богаче его, то ты прав. Есть с полдюжины ребят, у которых бабок куда больше, чем у него, но кто делает со своими бабками столько, сколько он? Кто делает для нашего города больше, чем он, и ничего не просит взамен?

— Я бы на самую верхушку Джо Чапина не поставил.

— А кого бы ты поставил? Мэра? Какого-нибудь политика? Джо ратует за хорошее правительство, но от политики держится подальше. Когда для города организуется что-нибудь стоящее — для города, а не только для его верхушки, — кого первого они приглашают в комиссию и всякое такое? Если Джо Чапин к чему-то причастен, значит, что-то хорошее делается для Гиббсвилля или для округа Лэнтененго, а не только для Джо Чапина. Я на это так смотрю. А ты хотел, чтобы кто представлял наш Гиббсвилль? Один из этих крикунов Ротари клуба? А может, Майк Слэттери? Или док Инглиш? Или Генри Лобэк?

— В каком смысле представлял? — мог спросить гражданин Б.

— В каком смысле? Я не имею в виду представлял в политике. Скажем, будет в Филадельфии празднование какой-нибудь годовщины, кто бы ты хотел, чтоб представлял Гиббсвилль? Хочется, чтобы это был честный человек, который что-то для нас сделал и который прислушивается к мнению окружающих. Смотри, ведь ни одно стоящее дело в городе не обходится без Джо Чапина.

— Может, ты и прав.

— Он не мошенник, не лицемер — Джо от рюмочки не откажется. И он дружелюбен. Много чего делает для людей. Я бы сказал, непросто найти человека, который сказал бы что-нибудь дурное о Джо Чапине и смог бы это доказать. Возьми, к примеру, Ллойда Уильямса — прожженный бабник. Или парня вроде Генри Лобэка — да этот сукин сын только и думает, как бы заработать побольше денег. Генри, может, и не сукин сын, но человек он холодный. Док Инглиш делает немало хорошего, но не забывай, ему за это платят, и если уж на то пошло, на операцию я бы скорее пошел к доктору Моллою. Нет, голубчик, самый большой человек в нашем городе Джозеф Б. Чапин.

Когда Джо Чапин отправлялся из своего офиса в банк, то по дороге длиной в два маленьких квартала он обычно приветствовал человек двадцать, а порой и намного больше. Вокруг то и дело слышалось: «Доброе утро, мистер Чапин», — на что он с улыбкой, но не обращаясь по имени, отвечал: «Доброе утро». Люди любили с ним разговаривать. И когда им удавалось вовлечь его в минутную беседу, им хотелось, чтобы окружающие это видели. Торговцам нравилось, когда он приходил к ним в лавки, полицейским нравилось махать ему рукой, люди вслух приветствовали его из своих машин. Его костюмы шились в Нью-Йорке, но нижнее белье и носки он покупал на Мейн-стрит, что давало ему возможность появляться в лавках, а хозяевам — возможность иметь такого покупателя, и дело было не только в потраченных им деньгах. Костюмы, туфли и шляпы Джо покупал за пределами Гиббсвилля, но почти все остальное он либо покупал в городе, либо заказывал у местных торговцев. Если ему хотелось купить теннисную ракетку «Ли дрэднот драйвер», он заказывал ее через местный хозяйственный магазин, если он хотел купить дробовик для Джоби, он заказывал его на Мейн-стрит, если Эдит хотелось шубку из черного каракуля, она тоже покупалась на Мейн-стрит.

По общему мнению, в Гиббсвилле никого лучше его не было. Он достиг подобного статуса, во-первых, благодаря тому, что родился в Гиббсвилле в семье жителей Гиббсвилля и прожил в городе до сорока семи лет. Получив образование, он вернулся в Гиббсвилль. Он женился на девушке из Гиббсвилля, родители которой тоже родились в Гиббсвилле и у которой было множество родственников в Гиббсвилле. Джо стал партнером своего закадычного друга, который тоже родился и жил в Гиббсвилле. Он зарабатывал деньги в Гиббсвилле и тратил их тоже главным образом в Гиббсвилле. Куда бы он ни уезжал из родного города, он всегда возвращался. Джо избегал скандалов и придавал людям уверенности в них самих и в значимости их города. Джо Чапин не был жителем Нью-Йорка, Филадельфии, Чикаго или Бостона, но куда бы ни поехал, в этих городах был на равных с самыми важными людьми и при этом оставался стопроцентным жителем Гиббсвилля. Жители Гиббсвилля не то чтобы любили Джо Чапина, но уважали и были ему благодарны, однако, случись Джо Чапину умереть в 1929 году, они, вероятно, осознали бы, что любят его. Но он не умер в 1929 году.

Джо Чапин, наверное, был одним из тех немногих жителей Гиббсвилля, которые, несмотря на свою принадлежность к высшим слоям среднего класса, ни разу не выезжали за границу. Он никогда не был в Европе, потому что в годы перед Первой мировой войной Восточное полушарие не привлекало его ни своей культурой, ни своей греховностью. Молодые люди, занимавшие в обществе такое же положение, как Джо, иногда в медовый месяц возили в Европу своих новобрачных, но когда они с Эдит еще были обручены, Эдит сказала Джо, что одна мысль о путешествии на огромном пароходе через океан вызывает у нее mal de mer, и, следуя ее желаниям, Джо больше о подобной поездке не заикался.

Еще долгое время после Первой мировой войны Джо старался как можно реже упоминать Европу, и особенно Францию. В те времена в Америке слово «Франция» ассоциировалось со словом «армия», и Джо в своих разговорах старательно избегал и того и другого. Но десять лет спустя после окончания войны чувство стыда и неловкости у Джо настолько поубавилось, что он уже готов был везти семью в шестинедельное путешествие по Англии, Франции и Италии, и планы, отложенные из-за поездки на конвенцию в Канзас, дошли до той стадии, когда уже заказаны были паспорта и намечены даты отплытия. Они собирались плыть на французском «мокром» пароходе и могли начинать практику во французском языке с первой минуты путешествия. Приятели дали Чапинам названия маленьких, всем известных ресторанов, которые считались истинно французскими и находились вдали от популярных туристических мест. Уведомительные письма были посланы экспатриантам Гиббсвилля. А благонамеренный Дейв Харрисон оповестил Моргана Харджеса: «У нас есть некий человек, который может сделать для вас все, что угодно, независимо от того, принесет вам это пользу или вред».

Джо раздобыл имена уважаемых врачей, и они с Эдит даже обсуждали, не стоит ли перед поездкой удалить детям аппендиксы. Однако их заверили, что если им вдруг понадобится медицинская помощь, в Нёйи есть больница. Они дали себе обещание не пить никакой воды, кроме «Эвиан», и не пить молока. Они решили взять с собой самые старые потрепанные чемоданы и пользоваться ими до приезда в Париж и посещения магазина «Луи Виттон». Джо и Эдит собирались ни на минуту не выпускать Энн из виду, особенно в Италии, а точнее, во Флоренции. Нужные письма были посланы американским послам в Лондон, Париж и Рим, казначею океанского лайнера «Иль-де-Франс», приятелю Боба Хукера и сотруднику «Геральд трибюн» Ларри Хиллсу и компании «Путешественники» в Париже. Монсеньор Кридон организовывал им личную аудиенцию с его преосвященством Пием XI. И месяц за месяцем Джо и Эдит записывали имена и адреса: Розы Льюис, мистера Бриктопа, Джо Зелли, Джорджа из отеля «Ритц», итальянских портных и сапожников — еще более дорогих, чем Пил, каких-то служащих Аспри, преподавателей в Оксфорде, водителей машин, нанять которые было дешевле, чем машины компании «Даймлер», Джорджа Уаткинса, секретаря Луи Бромфельда, Нита Нолди, Эрскина Гуина, Спэрроу Робертсона, Джимми Шина и Бена Финни. Упоминание приятелями каждого из этих имен сопровождалось фразой: «Непременно повидайте…».

Они должны были покинуть Гиббсвилль через два дня после окончания учебного года в «Кантри Дей», а отплыть еще на два дня позже. Вечером в день окончания учебного года Джо сломал правую ногу.

Эдит и Джоби, упаковав свой багаж, рано легли спать, а Энн была на прощальной вечеринке у Лобэков. Артур и Роз решили не устраивать вечеринку в честь Джо и Эдит в последнюю минуту, а устроили ее накануне окончания учебного года («Хорошо бы устроить ее заранее, чтобы они не садились на корабль в полном изнеможении»). Чемоданы были отправлены в Нью-Йорк, и Мариан даже успела надеть чехлы на мебель в гостиной. Дом они еще не покинули, но уже как бы в нем и не жили, и Джо заканчивал последние, в основном бумажные, дела. И хотя Эдит уже легла спать, Джо два раза поднимался в спальню задать ей кое-какие вопросы. Поднявшись к ней в третий раз, он застал ее крепко спящей, осторожно закрыл дверь и тихонько подошел к лестнице.

Впоследствии Джо пытался вспомнить, что же в точности произошло: то ли его тапочки зацепились за ковер, то ли сделал на повороте лишний шаг. Как бы то ни было, он полетел с самого верха крутой лестницы, пересчитав все шестнадцать ступеней.

Он скатился на первый этаж и, потеряв сознание, остался лежать на полу. Его падение не услышали ни жена, ни сын, ни один из трех слуг. Позднее он подсчитал, сколько времени пролежал на полу: примерно с десяти минут двенадцатого до половины первого, когда вернулась Энн.

Энн, быстро оправившись от первоначального испуга, определила, что отец жив. Она позвала мать, но та не откликнулась, и Энн побежала наверх и разбудила ее. Вместе они спустились вниз и заметили то, чего Энн прежде не заметила: кровь на одной из его штанин. Эдит позвонила Биллу Инглишу, и, как выразилась Энн, он добирался до них бесконечно долго. Доктор Инглиш объявил, что у Джо открытый перелом ноги и сотрясение мозга. Он вызвал «скорую помощь», но никому не пришло в голову разбудить Джоби.

Энн в выходном платье поехала в больницу вместе с матерью и доктором Инглишем, который вел машину чрезвычайно медленно и аккуратно. Эдит и Энн сидели в комнате управляющего больницей и битый час ждали известий от доктора Инглиша.

— Мы обнаружили серьезный перелом ноги, и, судя по сотрясению мозга, он летел по лестнице кувырком. Нам повезло, очень повезло, что он не сломал себе шею. При такого рода падениях это случается довольно часто. Я не буду преуменьшать серьезность его положения. Он сильно пострадал. И все же он жив и сейчас спит. Наибольшая опасность в данную минуту исходит от сотрясения мозга и, разумеется, шока. Я договорился об отдельной комнате для вас, Эдит, и для Энн, если вы захотите остаться на ночь. Она неподалеку от палаты Джо. Я знаю, что вам скорее всего будет не до сна, но палатная медсестра даст вам ночные рубашки. Это простые больничные рубашки, но постарайтесь все же уснуть, чтобы не чувствовать себя завтра изможденными.

— Он пришел в сознание?

— Не совсем, Эдит, и он придет в сознание лишь через несколько часов, а когда именно, я не знаю. Это зависит от нескольких факторов. Мы не знаем, сколько времени он пролежал на полу, и мы не знаем, что все-таки случилось, верно? Вы можете выпить по чашке кофе или чаю, но я думаю, что вам лучше выпить бульона. У меня тут тоже есть комната; я останусь здесь на ночь и прослежу, чтобы вам сообщили о любом изменении в ту или иную сторону. Я не хочу пугать вас, но наш дорогой Джо чудом остался жив, и, честно говоря, не могу уверить вас, что опасность миновала. А Джо для меня, как вы знаете, не только пациент.

— Спасибо, Билли, мы это знаем, — сказала Эдит. — Я немного поспала, и сейчас уже не сонная, но, думаю, мы последуем вашему совету.

— Мама, я совсем не хочу спать, — сказала Энн.

— Но давай сделаем то, что советует доктор Инглиш. Мы должны подумать о завтрашнем дне: если мы не выспимся, какие из нас завтра помощники? Билли, вы нас проводите в нашу комнату?

— Идемте со мной, — сказал доктор Инглиш. — Энн, твоя мать права: завтра тебе понадобятся силы.

— Я это понимаю, доктор Инглиш. Но я знаю, что не усну.

— Ну хотя бы попробуй, — ответил доктор. — Я могу дать тебе снотворную таблетку…

— Нет, не надо. И не кладите ничего в мой бульон, — сказала Энн.

— Такое мне и в голову не приходило, — отозвался доктор.

— Энн, извинись, пожалуйста, за свою грубость.

— Простите меня, доктор Инглиш, я не хотела вас обидеть, — сказала Энн.

— Мы все сейчас напряжены и расстроены, — сказал доктор.

Однако ни Эдит, ни Энн поспать почти не удалось. Но спать им мешали не только тревоги о Джо. Каждая из них остро чувствовала присутствие другой — прошло много лет с тех пор, как они последний раз спали в одной комнате. На самом деле прошло много лет с тех пор, как они были по-настоящему близки. Эдит гордилась тем, что у ее дочери прекрасная фигура, а Энн было приятно, что ее мать в отличие от многих других женщин с годами не располнела. Но все годы, пока Энн росла и взрослела, Эдит проповедовала скромность, и теперь ни мать, ни дочь не готовы были к тому, что им предстояло раздеваться в одной и той же комнате, и ни одна из них не была готова к сопутствующей этому интимности. Они не обнажились друг перед другом целиком и полностью — они переоделись в ванной комнате, — но, переодевшись в ночные, из тонкой материи, рубашки, мгновенно заметили друг у друга просвечивающие сквозь рубашку грудь и волосы на лобке. Эта интимность породила в них обеих неловкость, и поскольку ни одна из них не хотела обсуждать то, что их тревожило, они пожелали друг другу спокойной ночи и теперь лежали без сна, то и дело поворачиваясь с боку на бок и прислушиваясь к дыханию друг друга.

Уже не один год подряд каждая жила сама по себе. Например, разъяснения о пугающих таинствах менструации Энн получила не от матери, а от учительницы из школы мисс Холтон, и у Эдит, упустившей эту возможность сближения, больше не подворачивалось возможности сблизиться со своей повзрослевшей и продолжавшей взрослеть дочерью. Да она, пожалуй, подобных возможностей и не искала. И таким образом, Энн стала независимой от матери, однако места ее матери не заняла ни одна другая женщина, и потому Энн очутилась один на один с целым миром сексуальных отношений, оснащенная лишь тем, что она сама об этом знала, и тем, о чем догадывалась. В тот вечер, до того как она нашла отца лежащим у подножия лестницы, она ласкала одного мальчика, а он ласкал ее, и это настолько ее возбудило, что она в своем воображении очутилась в миллионе миль от откровенности со своей матерью. Энн находилась в той стадии, когда то, что она для себя открывала, и то, что она испытывала, казалось ей уникальным, хотя при этом она отлично представляла себе, с помощью какого именно акта родители произвели ее на свет. Об этом акте Энн редко задумывалась, но когда все же задумывалась, то представляла, как отец в полной темноте приходит к матери, но не испытывает при этом ни видимых, ни ощутимых радостей, тех радостей, которые испытала она сама, а потом завершает все финальным объятием — которого она еще не испытала, — так, как это делают все женатые люди. Ей до сих пор не удавалось — или она себе не позволяла — воображать своего отца предающимся любовным утехам. Ей легче было представить свою мать, предающуюся любви с каким-то неизвестным мужчиной, похожим на отца, но все же не с отцом. Энн не трудно было вообразить мать в постели почти с любым мужчиной, хотя она и не верила, что такое возможно. И если не считать того, что для отца это было бы ударом, Энн не сильно бы удивило, что ее мать для собственного удовольствия занимается любовью с каким-то другим мужчиной. В представлении Энн женское тело было предназначено для двух взаимосвязанных целей: получения удовольствия и рождения детей, — а ее мать ничем не отличалась от остальных женщин. Однако, как жена ее отца, она обязана была соблюдать ему абсолютную верность, и у Энн не было никаких причин считать, что мать обманула его доверие. Энн знала, что, когда выйдет замуж, своему мужу изменять не будет.

Ночью к матери с дочерью никто не заглядывал, и только в семь тридцать утра медсестра принесла им гренки, яйца всмятку и кофе. Эдит позвонила Мариан и попросила принести им дневную одежду, а потом поговорила с Джоби. К ее раздражению, но и облегчению, Эдит узнала, что Мариан уже рассказала мальчику о случившемся с его отцом несчастье.

— Почему ты не сказала мне про отца?

— Потому что ты спал и ничем не мог ему помочь. Не надо, Джоби, расстраиваться. Не надо расстраиваться.

— Я могу прийти вместе с Гарри?

— Да, конечно, но отца ты сможешь увидеть только на минуту. Он все еще спит.

— А мы едем в Европу?

— О Боже мой, — сказала Эдит. — Нет, поездку придется отменить. Сломанная нога заживает не скоро.

— Отцу придется ходить с палочкой?

— По меньшей мере с палочкой. Но сначала на костылях.

— Ему придется лежать в больнице?

— Думаю, что да. И довольно долго.

— Все лето?

— Возможно.

— Значит, он не сможет играть в гольф, — сказал мальчик.

— Не сможет. А теперь, если у тебя нет других важных вопросов, мне придется прервать наш разговор.

— А папа умрет?

— Нет, нет, нет, Джоби. Ты о таком даже не думай, — сказала Эдит.

— Ну, позвонили из газеты и спросили, правда ли, что у папы сотрясение мозга.

— Откуда ты это знаешь?

— Потому что я взял трубку и они подумали, что я — это ты.

— Если они снова позвонят, ничего им не рассказывай. Скажи только, что, если им нужна информация, пусть звонят дяде Артуру Мак-Генри.

— У мальчика из футбольной команды школы «Гиббсвилль» было сотрясение мозга, и он умер. Я помню.

— У него было совсем другое сотрясение. А сейчас мне надо кончать разговор, а тебе, чтобы поехать с Гарри, надо собираться.

Из-за новости о несчастном случае с Джо мрачное настроение царило и на Мейн-стрит, и в домах на Лэнтененго, и в мужских парикмахерских, и в клубе «Гиббсвилль», и в трамваях на Маркет-стрит, и в сигарных лавках, и рядом с фонтанчиками газированной воды, и в сорока пяти салунах города — в каждом месте, где только собиралось хотя бы с полдюжины людей. Ни один человек не сказал: «Так ему и надо», — но многие говорили: «Как жаль, что такое случилось». Боб Хукер печатал в газете на первой странице бюллетень о состоянии здоровья Джо, и когда через три дня было объявлено, что Джо «вышел из критического состояния, но еще не в силах принимать посетителей», жители Гиббсвилля возвели Джо в разряд людей с недугом, оправиться от которого ему удастся весьма не скоро.

Джо разрешили вернуться домой на ферму в начале августа, почти через два месяца после того, как он попал в больницу. Когда оказалось, что нога заживает слишком медленно, для консультации пригласили специалиста по костям, и он за вознаграждение в тысячу долларов объявил, что Джо уже сорок семь лет и он, специалист, одобряет лечение доктора Инглиша.

— И какая же от него польза? — сказал Артур Мак-Генри Эдит. — Приятно, конечно, узнать, что Билли хороший врач, но мы это знали и без него. Я вообще не в большом восторге от филадельфийских специалистов.

— В сорок семь, — сказала Эдит, — кости не срастаются так быстро. Я лишь надеюсь, что правая нога не станет короче левой.

— Билли сказал, что этого не случится, — заверил Артур. — Что мне действительно не нравится, так это то, что Джо все еще в подавленном настроении.

— Билли говорит, что это из-за шока и сотрясения мозга.

— Может, так оно и есть, но мне это не нравится. То Джо говорит мне, что будет на ногах после Дня труда, а то тут же начинает вслух рассуждать, сможет ли приступить к работе в ноябрьскую сессию.

— В суде?

— Да, в ноябре у нас всегда работы сверх головы, потому что мы, адвокаты, в сентябре просим об отсрочках. Но есть и одна хорошая новость, и это некое утешение. Одной своей цели Джо все-таки достиг.

— Какой же это цели?

— Лежа в больнице, он заработал на бирже столько, что теперь может дать тебе и каждому из детей почти по миллиону долларов. Джо теперь очень богат. Должен добавить, что и я тоже. По крайней мере нам не надо тревожиться о деньгах. Я думаю, Эдит, было бы неплохо тебе и Джо этой зимой поехать за границу.

— Давай вернемся к этому разговору, когда он полностью поправится.

— Но ты подумай об этом. Возьмите часть этих денег, поезжайте на Ривьеру и как следует отдохните. Джо много работал и гонял по всему штату так, словно собирался баллотироваться. Почему бы вам всерьез не обдумать идею полноценного отдыха? Дети осенью пойдут в школу.

— Ему нравится разъезжать по штату.

— Он себе это сможет позволить еще не скоро, а ты могла бы увезти его подальше от этого соблазна. Если не в Европу, то хотя бы во Флориду. Не обязательно в Палм-Бич, есть и другие места. Или в Калифорнию. Посидит на солнышке, познакомится с новыми людьми, отвлечется немного от работы. Не пройдет и трех лет, как нам с Джо стукнет по пятьдесят.

— Эй, вы! — позвал Джо.

Он сидел в гостиной, которую переделали в спальню. Благодаря тени от орехового дерева и протекавшему поблизости ручью в главном доме на ферме всегда было прохладно. Больничную кровать поставили в гостиной, и Джо почти что удалось укрыться от августовской жары.

Они зашли в дом, и Эдит умыла Джо лицо.

— Ну, какие страшные козни или героические поступки вы там замышляли?

— Замышлял один только Артур. Он считает, что мы зимой должны поехать за границу.

— Странно. Я-то думал, что этой зимой Артур должен ехать за границу.

— Что ж, значит, этой зимой кто-то из нашей фирмы едет за границу, — сказал Артур.

— Не обязательно. Артур может проявить не меньше упрямства, чем я, и в результате никто из нас не поедет.

— В результате мы оба свалимся с ног. Что ж, это была всего лишь идея, но Эдит ее не поддержала.

— Конечно, нет. Я не думаю, что в ближайшее время поставлю мировые рекорды, но я себя вполне прилично чувствую и могу отпустить тебя в отпуск. Ты его давно заслужил, и я настаиваю, чтобы ты им воспользовался.

— Джо, дело не только в твоей работе в офисе. Ты, точно коммивояжер, разъезжаешь по всей округе.

— О, это для меня развлечение. Я таким образом расслабляюсь.

— Расслабляешься? Джо, я видел тебя после одного из таких расслаблений. Прошлой зимой. Я помню, как ты съездил в Эри. Да, кажется, это был Эри. Я не помню, зачем ты туда ездил. На самом деле, я почти никогда не знаю, зачем ты уезжаешь. Раньше ты мне рассказывал, но последние годы ты просто объявляешь мне, что едешь в Ланкастер или Алтуну, и тебя и след простыл. То это ночной поезд, то многочасовая поездка в машине, долгая и утомительная. Слушай, а ты, случайно, не вернулся из такой вот поездки как раз перед тем, как решил пересчитать ступени своей лестницы?

— Я не помню, — ответил Джо.

— Именно так оно и было. Мы устроили вам вечеринку, а на следующий день ты поехал в Уайтмарш на турнир по гольфу в Адвокатском клубе. А на следующий день сломал ногу.

— Возможно, так оно и было, но не надо, Артур, связывать одно с другим, — сказал Джо.

— Почему же не надо? Если мне удастся продемонстрировать, во что тебе обходятся эти твои так называемые развлекательные поездки, я, по-моему, сделаю тебе большое одолжение. Джо, я только что сказал Эдит, что мы с тобой приближаемся к пятидесятой отметке, и, нравится нам это или нет, мы начинаем понемногу сбавлять темп. А если бы Билли Инглиш сказал тебе, что причина…

— Извини, Артур, но я знаю, что ты собираешься сказать. Не думаю, что Билли Инглиш скажет тебе, что я сломал ногу из-за того, что устал. Но пусть бы он такое и заявил… Я делаю то, что мне нравится, и если даже я, делая это, устаю, то по крайней мере устаю от дела, которое мне доставляет удовольствие. Мы знаем с тобой людей, которые, рискуя сломать шею, в окрестностях Филадельфии охотятся за лисами. Знаем и других, которые — вместо лис — охотятся за женщинами, или тех, кто нелегальным спиртным губит свое здоровье.

— Да, я это знаю, но мне кажется, что ты изнуряешь себя за тридцать сребреников.

— Что-что?

— Все эти чаши и миксеры для коктейлей, которые ты получаешь на турнирах по гольфу, все эти портсигары, что тебе вручают за твои речи…

— Выражение «тридцать сребреников» имеет совсем иное значение, и я уверена, Артур, что оно так же не по душе Джо, как и мне, — вмешалась Эдит.

— Наверное, это был неудачный выбор слов. Но ты должен быть верен самому себе. Ведь человек может предать и себя самого.

Джо заерзал в своем инвалидном кресле.

— Я рад, что ты это сказал. Именно этого я и не делаю. Если бы я не совершал эти поездки, то не был бы верен самому себе. — Джо повернулся к Эдит. — Сказать ему?

— Похоже, ты уже собрался это сделать, так зачем меня спрашивать?

Джо закурил сигарету.

— Артур, я в какой-то мере действительно коммивояжер. Я продаю предмет под названием «Джо Чапин».

— Понятно.

— Эти поездки часто были изнурительными, но у них была своя цель, и не только тридцать сребреников.

— Рад это слышать, — сказал Артур.

— До этой минуты никто, кроме Эдит, не знал, в чем суть этих поездок. О, наверное, люди строили догадки, но это были всего лишь догадки. Не более того.

— Продолжай.

— Неподтвержденные слухи. Дело в том, что я собираюсь баллотироваться.

Артур посмотрел на Эдит и рассмеялся. Но Эдит даже не улыбнулась.

— Я смеюсь, потому что только что сказал Эдит: у меня такое впечатление, будто ты собираешь баллотироваться на какую-то должность.

— И ты был прав. Я собираюсь баллотироваться на вице-губернатора.

Артур потер подбородок, потом погладил нос.

— Как только ты мне это объяснил, все стало ясно, — сказал Артур. — Посланник доброй воли вроде Линдберга. Починка заборов, пока они не успели развалиться.

— Можно сказать и так, — отозвался Джо.

— Значит, ты собираешься выдвигать себя в следующем году? Ведь в следующем году мы уже будем выбирать нового вице-губернатора.

— Я надеюсь, что успею, — сказал Джо.

— Мне держать это в секрете?

— О да. Я жду правильного момента.

— Чтобы объявить об этом Майку Слэттери и всем прочим? — Да.

— А как ты узнаешь, что настал правильный момент?

— Ну, в каком-то смысле я полагаюсь на интуицию. Когда сочту, что во всех частях штата у меня достаточно приверженцев, я объявлю о своих намерениях. Знаешь, Артур, я представился людям в каждом округе по крайней мере один раз, а в некоторых округах — таких как Аллегени, Лакауна, Дофин, Филадельфия и Беркс — раз по десять, не меньше.

— Боже мой, в нашем штате семьдесят шесть округов. Дел у тебя было невпроворот.

— Тут ты, черти подери, прав.

— Неужели профессионалы ничего не заподозрили?

— Заподозрили, но помалкивают. У них нет никаких доказательств. Политических речей я не произносил, ну разве что в прошлом году выступил раз-другой в поддержку мистера Гувера.

— И таким образом объявил себя противником Эла Смита. Поверь мне, тебя услышали.

— Но я же республиканец. И не делаю из этого тайны. Я говорил то, что думаю. О его наглости. О «Тэммэни Холл».

— Ну, в нашей корзинке тоже есть тухлые яйца. Правда, в данном случае это не имеет никакого значения. Как говорится, было и прошло. Меня больше интересует твоя кампания. Ты считаешь, что у тебя достаточно приверженцев, чтобы убедить таких, как Слэттери и его парни, что ты подходящий кандидат?

— На это я и рассчитываю.

— А что, если они своего кандидата на следующий год уже выбрали?

— Если сочтут меня стоящей кандидатурой, они свое решение переменят.

— Это верно.

— Но ты, Артур, не высказал ни свое одобрение, ни осуждение, — сказал Джо.

— Ты же прекрасно знаешь мое отношение к политике, но ты и прекрасно знаешь мое отношение к тебе.

— Это все, что мне хотелось знать.

— Я в твою поддержку скажу все, что только можно, хорошее, и наскребу для тебя столько денег, сколько смогу.

— Я в этом не сомневался, — сказал Джо.

— Мне кажется, я догадываюсь, почему ты стремишься к этой должности.

— Говори, и я скажу тебе, прав ты или нет.

— Ты хочешь быть под стать своему деду, — сказал Артур.

— Точно, — сказал Джо.

Он посмотрел на Эдит, та ответила ему выразительным взглядом, и Джо не добавил ни слова.

— С моей точки зрения, ты и без всяких политических кампаний ничуть не хуже своего деда, но я исторических книг не пишу, а именно это, наверное, у тебя на уме. На самом деле, Джо, после минутного размышления я, пожалуй, скажу, что ты выбрал стоящую цель. В нашей семье было несколько судей, и я часто думал, что мне бы и самому хотелось войти в историю в роли судьи. Но у меня никогда не хватало честолюбия, чтобы заняться политикой. Однако у тебя больше честолюбия и больше гордости, и я всегда это знал. Лучшего человека, чем ты, им просто не найти. Но сначала — прежде чем начнешь чинить заборы — почини свою ногу. Мне пора идти.

Когда он ушел, Эдит сказала:

— Я боялась…

Джо понимающе кивнул.

— Я хотел рассказать ему все. Я мог рассказать ему все. Но рад, что ограничился только тем, что сказал. Не то что мы не доверяем Артуру, но думаю, если бы я рассказал ему то, что на самом деле задумал, это было бы для него потрясением.

— Он и так был потрясен, — сказала Эдит. — Ему все это не нравится.

— И это доказывает, что он настоящий друг. Несмотря на свое отношение к политике, он собирается меня поддержать.

— А что еще ему остается? — сказала Эдит.

Визиты доктора Инглиша носили теперь не столько медицинский характер, сколько отдавали дань его склонности к пунктуальности. Поторопить природу доктор никак не мог и тем не менее три раза в неделю являлся в дом номер 10 на Северной Фредерик выпить с хозяевами чашку чаю.

— Надеюсь, вы не против, что я прихватил с собой своего шофера, — объявил доктор Инглиш в один из своих послеполуденных визитов.

Вслед за ним в кабинет Джо вошел сын доктора, Джулиан.

— Здравствуйте, мистер Чапин. Очень жаль, что вас по стигла такая неприятность, но вы в надежных руках. По крайней мере так утверждает мой отец.

— Слушай, Джулиан, я так никогда не выражался, — сказал доктор.

— Хотите виски с содовой? — предложил Джо.

— Нет, Джулиан пить не будет, — сказал доктор. — Он великодушно предложил сегодня повозить меня, но ему прекрасно известно, что под этим подразумевается. Мои шоферы не пьют.

В комнату вошла Эдит, и оба, отец и сын, поднялись с мест, чтобы с ней поздороваться.

— О, Джулиан, — сказала Эдит. — Как вы поживаете?

— Хорошо, спасибо, миссис Чапин. Мне лишь неловко, что мистер Чапин прикован к постели, а я такой здоровый.

— Хотите виски или чего-то еще? — спросила Эдит.

— Спасибо, но мы с этим делом только что разобрались, — ответил Джулиан.

— Как поживает Каролина? — спросил Джо.

— Отлично, — сказал Джулиан. — Она уже давно хотела вас навестить, но доктор этих визитов не поощряет. Вам об этом известно?

— Но этот запрет не относится к Каролине, — сказал Джо. — Доктор, разве вы не знаете, что красивые девушки — лучшее лекарство на свете?

— Ну если говорить о красивых девушках, то у вас тут есть и своя — Энн, — сказал Джулиан. — Если Каролина вдруг взбунтуется, я буду ждать, пока Энн подрастет. Дочка у вас просто сногсшибательная. Сколько ей сейчас, восемнадцать?

— Да. Но для вас, Джулиан, она слишком молода, — сказала Эдит.

— Очень жаль. Кстати, раз уж мы заговорили о младшем поколении Чапинов, я полагаю, вы уже готовитесь оставить все дела и перейти на содержание Джоби.

— На содержание Джоби? — изумился Джо. — Да я даже не могу добиться, чтобы он подносил мне клюшки и мячи.

— Подносил клюшки и мячи? Года через два о его достижениях заговорят все, — сказал Джулиан.

— О каких достижениях? В спринтерском забеге? Да, пожалуй, он уже сейчас вылетает из дома с такой скоростью, что, наверное, бьет все рекорды. Я, правда, понятия не имею, куда он так несется.

— Слушайте, неужели я первый говорю вам о том, что у вас в семье чуть ли не гений?

— Думаю, что да, — сказал Джо. — В чем же он так отличился?

— В восемьдесят восемь. В игре на фортепиано, — ответил Джулиан.

— Но я ни разу не слышал, чтобы он играл хоть что-нибудь, кроме популярного джаза, того, что мы называли «регтайм».

— О, мистер Чапин, что вы такое говорите, — сказал Джулиан. — Парень может сыграть с любым танцевальным оркестром… ну почти с любым танцевальным оркестром. Никто в Гиббсвилле не играет лучше его.

— Нет, не думаю, что он играет что-нибудь помимо этого джаза, — заметил Джо.

— Но именно об этом, мистер Чапин, я и говорю. Я скажу вам, куда он отправляется, когда уходит из дому. Он идет в музыкальный магазин Майкла и слушает пластинки на «Виктроле». Ему достаточно один раз прослушать пластинку, и он уже может сыграть, как Рой Барджи, Артур Шатт или Кармайкл. Вы когда-нибудь слышали, как он играет «В легкой дымке»?

— Это название песни? — спросил Джо.

— Ну раз вы задаете такой вопрос, мне вас просто жаль. Вы ничего не знаете о Джоби. Вы наверняка слышали, как он играет «Голубую рапсодию» Джорджа Гершвина. Он ее играет по крайней мере уже года два.

— Да, она мне нравится, — сказал Джо. — Вот эта, да?

И Джо напел мелодию из знаменитой главной темы.

— Она самая. «Голубая рапсодия» Джорджа Гершвина.

— Но, Джулиан, это всего лишь джаз. Джоби никогда не играет ничего стоящего.

— Стоящего?! Да, в своем отечестве пророков нет. И то, что вы ничего не знаете о Джоби, просто поразительно. Грустно то, что, похоже, вы не станете ценить его даже после моего восторженного всплеска.

— Вот именно, всплеска! — воскликнул доктор.

— И я не стану за него извиняться. Я слышал, вы посылаете Джоби в «Сент-Пол» — вполне приличную школу для обычных детей. Но Джоби должен идти в такую, как «Джулиард» или «Кертис».

— Никогда о них даже не слышала, — сказала Эдит.

— Я слышал о «Кертис», и догадываюсь, что «Джулиард» тоже музыкальная, — сказал Джо. — Думаю, мы все же последуем своему решению и пошлем Джоби в «Сент-Пол». Я, разумеется, не стану поощрять его игру всех этих джазовых штучек.

— Судя по всему, не станете, — сказал Джулиан с таким отвращением, что его отец тут же поднялся с места.

— Я, Джо, даже не буду измерять тебе температуру или давление, — сказал доктор. — Боюсь, что мое собственное уже подскочило до небес.

— Простите меня, мистер Чапин и миссис Чапин. Дело просто в том, что Джоби добился того, о чем я всегда мечтал. Он великий джазовый пианист, нравится вам это или нет.

— Честно говоря, Джулиан, мне это не нравится, — сказал Джо. — Однако приятно сознавать, что в твоей семье есть какой-никакой талант. И я постараюсь его ценить.

— А я этого делать не буду, — проговорила Эдит. — И не стесняюсь в этом признаться.

— Нет, конечно, нет. У вас стоит «Стейнвей», и он даже не настроен, — сказал Джулиан.

После этого замечания ни о каком проявлении дружелюбия не могло быть и речи, и доктор с сыном распрощались и ушли.

— И с этим Каролина Уолкер должна мириться каждый божий день, — сказала Эдит.

— Да, оправдывать его не так-то просто, — сказал Джо.

— И почти никто его больше не оправдывает. А те, которые пытаются его оправдать, делают это, как и ты, исключительно из симпатии к его отцу.

— Нет, Эдит, это не совсем так. В нем есть некое неуловимое обаяние. И он затеял этот разговор с самыми добрыми намерениями восхвалить игру Джоби на фортепиано. Намерения у него хорошие, но чрезмерный энтузиазм и нетерпимость его явно подводят. Всему виной его нетерпимость.

— О, брось ты. Это не более чем дурные манеры избалованного неблагодарного мальчишки. Каролина должна радоваться, что у них нет детей. Придет время, и это будет весьма кстати.

Шел 1930 год, и как-то раз в послеполуденное время в клубе «Гиббсвилль» завязалась следующая беседа:

Артур Мак-Генри. Билли, скажи, у Джо что-то не в порядке со здоровьем?

Д-р Инглиш. Нет. А почему ты спрашиваешь?

Артур. Ты уверен? Мне можно довериться.

Инглиш. И я тебе доверяю. Он на ногах. Ходит почти нормально. Что же, по-твоему, с ним не в порядке?

Артур. Со дня несчастного случая он так и не пришел в себя. Он, конечно, является в офис, работает. Но, я хочу сказать… он утратил бодрость духа.

Инглиш. А у кого в наши дни она есть? Ты сам мне сказал, что Джо потерял почти два миллиона долларов.

Артур. Ну, тут мы все в одинаковом положении.

Инглиш. Да, но одни переживают это меньше, другие — больше. Не все относятся с таким пренебрежением к деньгам, как ты.

Артур. Да уж, с пренебрежением. Но денег нет, и ничего тут не поделаешь. Надо радоваться, что хоть что-то осталось.

Инглиш. Тем, у кого осталось. Я хотел в этом году уйти на пенсию, поехать за границу, а придется сидеть на месте и тянуть лямку до конца жизни. Мне здорово повезет, если я не превращусь в старого шарлатана из тех, что врачуют гонорею или подвизаются в страховых компаниях. Если бы у меня было столько денег, сколько у Джо…

Артур. Могу поспорить: если бы тебе удалось привести его в порядок, он бы тебе эти деньги сам отдал.

Инглиш. Черт подери, Артур, Джо уже почти пятьдесят. Судя по средней продолжительности жизни, он уже свои две трети прожил. И это по оптимистическим подсчетам. Так вот, на нынешнем этапе жизни с ним произошел несчастный случай, и помимо того, что нам известно о происшедшем, организм человека подвергается миллионам других изменений, о которых мы ничего не знаем. Миллионам! Я не знаю, что с ним происходит. Да, что-то явно происходит. Когда прихожу к ним на обед, я, как врач и как друг, это вижу. После падения его точно размагнитили. Ну, может быть, все не так уж и плохо, но…

Артур. Иногда именно так плохо и есть.

Инглиш. Что тут скажешь. Возможно, дело в Эдит. Возможно, это такое деликатное дело, что он не решается обсуждать это даже с тобой. Когда мужчина теряет определенного рода силы — ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, — то порой кажется, что он мгновенно постарел. На самом деле так оно и есть. Но если он сам не заговорит со мной об этом, я, разумеется, не стану с ним это обсуждать. И даже если он об этом заговорит, я скорее всего отправлю его к гастроэнтерологу или психиатру. Правда, к психиатру Джо не пойдет. Я в этом уверен, и я его не виню. Ты сильно о нем не тревожься. Серьезное падение — это большая встряска, и чем человек старше, тем дольше поправляется. Ты, наверное, замечал, что старики живут себе и живут, пока вдруг не упадут. И это падение неизменно начало конца. Их внутренности сотрясаются, и происходят всевозможные нарушения, включая те, неизвестные нам, о которых я уже упомянул. Пожилому человеку почти никогда не удается оправиться от падения. Ну, Джо еще не пожилой человек, но ему уже сорок восемь. Не зря же существует выражение «смотри под ноги» — это отличный медицинский совет.

Артур. Наверное.

Инглиш. Мы поставили его на ноги, и, возможно, ему просто нужно время, чтобы полностью поправиться. Хотя я, по чести говоря, полного выздоровления не ожидаю. Если он кинется догонять поезд или споткнется о бордюр тротуара, ничего хорошего не жди. Разрешение водить машину я дам ему не раньше чем через год. И никакой верховой езды, по крайней мере в ближайшие несколько лет, а лучше бы он вообще выбросил ее из головы. Что же касается его духа — если ты хочешь знать мое мнение, — то, думаю, беда в том, что он скучает по дочери.

Артур. Знаешь, Билли, я тоже так думаю.

Инглиш. О, я в этом почти уверен, почти уверен. Но ему придется к этому привыкнуть. У меня дочерей никогда не было. А так хотелось бы. Но я понимаю, насколько сильно отец может привязаться к дочери. Я ведь очень привязан к Каролине, а я для нее не более чем старое чудовище, которое без конца цепляется к Джулиану.

Артур. Я думаю, что Каролина к вам относится совсем по-другому.

Инглиш. Не надо меня утешать, мистер Мак-Генри: я намного мудрее, чем ты думаешь, — однако уверен, что насчет Джо мы не ошибаемся. Он скучает по дочери. Но мы не можем прийти к нашему старому другу и сказать ему, чтобы он забрал свою дочь из частной школы.

Артур. Нет, не можем.

Инглиш. У тебя с твоим отцом, как мне кажется, всегда были добрые отношения, но такие отношения складываются далеко не всегда. Чаще теплые отношения складываются у отца с дочерью, а у Джо и Энн они были еще теплее обычного. Однако когда у тебя такая славная, привлекательная дочь, как Энн, в конце концов с ней приходится расставаться, так что, возможно, нет худа без добра.

Артур. Будем надеяться, что так оно и есть. Будем надеяться, что все это как-то уладится.

У молодых людей Гиббсвилля был обычай компанией идти плавать, или отправляться на вечерний пикник, или уезжать в один из парков развлечений и танцевать там под какой-нибудь популярный джазовый ансамбль. Ансамбль ангажировали играть в парках, располагавшихся не более чем в семидесяти пяти милях от Гиббсвилля. После Второй мировой войны в угольных районах выступали все известные джазовые ансамбли. Из самых популярных были: «Ерл Фуллер», «Флетчер Хендерсон», «Ред Николс», «Джин Голдкит», «Гарбер-Дэвис», «Лопес», «Уайтмэн», «Грейт Уайт Флит», «Уоринг», «Тед Уимс», «Сирены Скрантона», «Арт Хэнд», «Оригинальный диксиленд», «Тэд Льюис», «Пол Спетч». Из музыкантов — Эллингтон, но были и такие, кто еще только двигался по дороге к славе, вроде Чарли Фрехофера, к тому времени уже выпустившего пару многообещающих пластинок. В то самое лето появилась песня «Нежная и прекрасная», а потом и ее запись на пластинке с оркестром Фрехофера, и все, кто знал в музыке толк, сразу поняли, что у неизвестного исполнителя, игравшего на фортепиано мелодию песни, есть и техника, и воображение, и вкус, и глубокие чувства. По стилю можно было предположить, что играет Эдди Дучин, но у этого пианиста диалог между левой рукой и правой был более изящным и замысловатым. Джоби Чапин принес пластинку домой и проигрывал ее на своем переносном патефоне раз за разом.

— Парень что надо, — сказал Джоби.

— А как его зовут? — спросила Энн.

— Я послал в студию письмо узнать его имя, но ответ пока не пришел.

— Он действительно хорош.

— Я еще раз проиграю его соло. Последний припев играет весь оркестр — здорово: все, как один. Но от этого пианиста я просто не могу оторваться. Послушай.

Энн слышала эту пластинку не раз и не два, и когда на вечеринку пригласили оркестр Фрехофера, рассказала об этом брату.

— Я даже не спрашиваю тебя, можно ли мне пойти с вами: мне, конечно, не разрешат, — но ты могла бы попытаться узнать имя этого пианиста.

— Хорошо, — согласилась Энн.

Во время перерыва Энн подошла к сцене танцевального павильона и спросила парня, что играл на саксофоне, как зовут их пианиста.

— Эй, Чарли, как тебя зовут? — спросил саксофонист.

— Это что, шутка? Как меня зовут?

— Нет, не шутка. Девочка из высшего общества интересуется.

Пианист подошел к краю сцены и наклонился.

— Для чего вам нужно знать мое имя? У вас что, ордер на арест?

— Во-первых, я хотела бы знать, вы ли играете на пластинке «Милая и прекрасная».

— Признаюсь, виновен, — сказал парень. — Вы ее одобряете?

— Да, но я интересуюсь не для себя. Мой брат отличный пианист. Ему только пятнадцать, но он потрясающе играет. Это правда. И он считает, что вы играете просто превосходно.

— Что ж, он, видно, в этом деле знает толк.

— Так скажите мне, как вас зовут, чтобы я могла передать ему.

— Чарли Бонжорно.

— А как это пишется?

— Я вам напишу. А вы не хотите взять мой номер телефона? Вы живете тут неподалеку?

— Да, я живу неподалеку. Вы же не думаете, что я приехала провести здесь лето?

— Вот мое имя. Надеюсь, вы сможете разобрать мой почерк. Как насчет того, чтобы выпить по рюмочке?

— Вы что же, нас приглашаете?

— Я вас приглашаю. У меня целая пинта, — сказал Бонжорно.

— Хорошо, — сказала Энн. — Встретимся в перерыве. Мы будем стоять справа от входа.

— Смотрите не подведите.

Заиграла музыка, и партнер Энн сказал ей:

— Мне понравилось, как ты выразилась: «Вы же не думаете…».

— О, не строй из себя благовоспитанного мальчика. У нас ведь выпить нечего, а я вовсе не возражаю.

— Ну, я не собираюсь пить спиртное этого парня.

— Подумайте, какое несчастье!

— Слушай, что с тобой такое? Хочешь подцепить бродягу из оркестра?

— Он вовсе не похож на бродягу. Он ведет себя воспитанно, а что касается бродяги, то, поспорю, он уже зарабатывает больше, чем ты будешь зарабатывать, когда тебе будет тридцать.

— Уверяю тебя, таким путем я денег зарабатывать не буду.

— Конечно, не будешь. Ты не можешь сыграть даже «Собачий вальс».

— Пойдем отсюда… в машину.

— Не пойду.

— Это твое окончательное решение?

— Такое же окончательное, как… Декларация независимости.

— Тогда уж извини, но тебе придется ехать домой с кем-то другим. Да хоть с этим чертовым пианистом. Мне наплевать.

— Спокойной ночи, Собачий Вальс, — сказала Энн.

Партнер Энн ушел, и ей пришлось ждать еще минут пятнадцать, прежде чем появился Бонжорно.

— А где твой парень? — спросил он.

— Понятия не имею.

— Он на тебя обиделся из-за меня?

— Да, но ты об этом не беспокойся.

— Ладно, давай достанем пару бутылок имбирного эля и начнем разбираться с крысиным ядом. У тебя есть машина?

— Нет, а у тебя?

— Нет, — ответил он. — Как же ты доберешься домой, если твой парень сбежал?

— Я здесь с большой компанией. Как-нибудь доберусь.

Они купили имбирного эля и уселись в чей-то пустой «бьюик».

— Хочешь чистого спиртного, а потом эля, или смешать?

— Смешай, пожалуйста.

Он смешал виски с имбирным элем, и они залпом выпили его из бумажных стаканчиков.

— Хочешь еще?

— Нет, спасибо, — сказала Энн. — Но ты можешь выпить еще.

— Нет, спасибо, я столько сразу пить не буду.

— Ну, меня благодарить не за что, — сказал Энн.

— Мне нужно выпить рюмочку-другую во время перерыва. Это помогает мне продержаться, пока тянется перерыв, а иначе я устаю. Пока играю, я не устаю. Устаю, только когда перестаю играть. Откуда ты? И как тебя зовут? Я сказал, как меня зовут, но по глупости не спросил твоего имени.

— Энн Чапин. Я из Гиббсвилля.

— О, я играл в Гиббсвилле прошлой зимой, я имею в виду позапрошлой зимой — не той, что прошла. Сейчас лето, а в моем представлении это было прошлой зимой. У нас теперь новые костюмы, и мы работаем на свежем воздухе, но вся разница только в температуре. А так, это все одно и то же. Но Гиббсвилль я помню. Так ты там живешь?

— Всю свою жизнь. Там и родилась.

— А я родился в Джерси-Сити, штат Нью-Джерси. Мы называем его «Джерси», а когда так говорим, люди думают, что мы имеем в виду весь штат.

— Ты женат?

— Женат? Только не в этом бизнесе. А ты?

— Господи, нет, конечно. Хочешь сигарету?

— Спасибо. Спички у меня есть. Те, кто работает в этом бизнесе, не женятся. Слишком много всего повидали.

— А где ты научился играть на фортепиано?

— Где научился? У сестер. Ну, я имею в виду сестер-монахинь. Я католик. Ходил в католическую школу, и моя старушка — моя мать — решила, что я должен брать уроки фортепиано, и если я не практиковался час в день, она била меня по ушам. Но ей бить меня по ушам не надо было, потому что очень скоро мне это дело понравилось. Потом я начал этим зарабатывать, а потом я уже был Винсентом Лопезом или кем-то в этом роде. Кого бы она ни слушала, я был лучше. Что ж, она права, я лучше Винсента Лопеза, это уж точно. Он и его «Нола». Господи, если бы ты только знала, как это меня оскорбляет. Зачем вообще играть на фортепиано, если не можешь играть лучше, чем он? Так, как он играет, уж лучше вообще не играть. Перебирает себе пальцами клавиши как положено, только и всего. Господи Иисусе! А твой брат хорошо играет? Он играет как кто?

— Как ты.

— А как кто еще? Кроме меня.

— Я не очень хорошо знаю их имена.

— Если он понял, что я хорошо играю «Нежная и прекрасная», то соображает, что к чему. Раз оценил мое соло, он, видно, не большой поклонник «Нолы». Такого просто не может быть, я гарантирую. Я люблю хорошую фортепианную игру. Если бы не фортепиано, я бы сейчас был мертвым гангстером. У меня была пара приятелей, с которыми я вырос, так они сейчас лежат на «Джерси Медоус», и я мог бы лежать там вместе с ними. А ты, Энн, из обеспеченной семьи?

— Да.

— Что бы сказали твои родители, если б знали, что ты тут со мной пьешь спиртное?

— Страшно подумать.

— Ну, тебе здесь лучше и не быть. Я-то рад, что ты здесь, но некоторые ребята из этих джаз-оркестров уже содрали бы с тебя половину одежды.

— Выходит, это было рискованно? А я все же рискнула.

— Интересно почему?

— Откуда я знаю?

— Что ж, чтобы показать мое к тебе уважение, я даже не буду пытаться тебя поцеловать. А ты хорошенькая. — Парень обвел взглядом ее лицо и грудь. — Точно хорошенькая. Все у тебя, крошка, на своих местах. Я даже начинаю думать, а не сбежать ли нам? Энн Чапин. Никогда не слышал такой фамилии. Чапин. Какой же это национальности?

— Американской. Я толком не знаю. Наверное, английской.

— Чапин немного похоже на «Шопен», а он, как ты знаешь, на самом деле был не французом, а поляком. Энн Чапин. Я знаю многих девиц, которых зовут Анна, а вот Энн никогда не встречал. Я знал одну ирландскую девушку по имени Анна, так она для важности называла себя Энн, но ты ведь всегда была Энн?

— Угу.

— Моя старушка учила меня: никогда не говори «угу» — это невежливо. А по мне, так звучит совсем неплохо. Энн, ты хочешь еще выпить? Еще виски с теплым имбирным элем?

— Нет, спасибо. Покажи-ка мне свои руки.

— Я беру на три ноты больше октавы, — сказал он.

Энн взяла его руку и неожиданно приложила к своей щеке.

— Хочешь, чтобы я тебя поцеловал, верно? — спросил он.

— Если тебе хочется.

— Если мне хочется? Знаешь что, Энн? Я в тебя влюбился.

— Я тебе верю.

— А ты?

— Я думаю, тоже, немного, — сказала она.

— Послушай, Энн.

— Что?

— Ты девственница?

— Да, — сказала она.

— Тогда давай вернемся.

— Хорошо, Чарли, — сказала она. — Только сначала поцелуй меня.

— Ну что это за поцелуй? И я тут не виноватый.

Через два дня в его номере отеля Энн уже больше не была девственницей, и в течение первого же месяца она забеременела. В сентябре в маленьком городке на севере штата, неподалеку от границы со штатом Нью-Йорк, они поженились. Их брак заключил мировой судья, которому до этого брака не было никакого дела, и поблизости не оказалось ни одного пронырливого репортера, который доложил бы об этом событии гиббсвилльским газетам. Новоиспеченные мистер и миссис Чарлз В. Бонжорно в «бьюике» семьи Чапин прибыли в дом 10 по Северной Фредерик, и тут же начался процесс аннулирования брака. Аборт сделали в частной клинике рядом с городом Мидия, штат Пенсильвания, и Чапины снова обратились к услугам Майка Слэттери — на этот раз для того, чтобы помог уничтожить официальное свидетельство о регистрации брака в штате Пенсильвания. Однако «Нежная и прекрасная» вошла в категорию, известную у музыкантов под названием «стандарт», и, будучи увековеченной, приобрела над Энн такую власть, что даже звучание ее первых нот стало для нее на всю жизнь истинной пыткой.

Для Джо Чапина этот год был неудачным. Из-за тягуче-медленного выздоровления после несчастного случая он весной даже не предпринял попытку баллотироваться в вице-губернаторы, а гибельный роман Энн отнял у него и те скромные силы, которых он набрался в праздные летние дни на ферме. Артур помог ему отнестись с философским смирением к краху его финансовых мечтаний для Эдит и детей. Его слова «нам всем досталось» были сущей правдой. Всем хотелось жаловаться на свои потери, но никому не хотелось выслушивать жалобы других. Потенциальный слушатель либо сам понес серьезный урон, либо — если крах рынка его существенно не задел — чувствовал себя неким деклассированным элементом или болваном, который почему-то не потерял миллион или два. Джо еще не достиг того возраста, когда во время беседы человек только и знает, что говорит о себе. Поэтому он не мучил друзей жалобами о своих несчастьях, и к той минуте, когда его приятели заканчивали горестные рассказы о своих потерях, Джо его собственные потери уже не казались такими тяжелыми.

Итак, в 1930 году Джо упустил возможность продвинуть свою политическую карьеру: во-первых, потому что потерял деньги, с помощью которых надеялся добиться своей цели, а во-вторых, потому что целиком и полностью участвовал в принятии решений, обернувшихся трагедией для того самого существа, которое он любил глубоко и безраздельно всей своей душой.

Правда, Джо так и не узнал, что после изначальных приступов ненависти к родителям, врачу-гинекологу, его медсестре, Майку Слэттери, Билли Инглишу и даже Артуру Мак-Генри к своему отцу Энн неожиданно почувствовала жалость. Тот самый человек, который после ее выходки с Томми Уиллисом проявил понимание, поддержал ее и сохранил все рассказанное ею в тайне, на этот раз, в истории с Чарли Бонжорно, был потрясен, страдал и все разрушил. Наблюдая, с какой осторожностью Джо теперь передвигался по дому, в то время как прежде делал это легко и грациозно, Энн начинала понимать, что несчастья могут случиться с кем угодно, даже с теми, на чью любовь и поддержку ты рассчитываешь. Этот опечаленный человек, за жизнь которого она еще недавно так опасалась, теперь прогнал ее любимого и отправил ее на операционный стол в дом, замаскированный под обычное жилое строение, которым оно прежде и было. Когда же она вернулась домой, он был добр, заботлив, и сказал: «Мы этого, Энн, обсуждать не будем. Давай станем считать, что… Давай постараемся думать, будто с нами ничего этого не случилось». А ей хотелось говорить с ним об этом, и как можно больше, но она знала, что он наверняка чувствует себя виноватым в том, что ее предал. В его поведении с ней теперь все время сквозила неловкость: он был то чересчур вежлив, то чересчур небрежен, при том что раньше держался просто вежливо и естественно и всегда был уверен в себе. Когда Энн, прощаясь с ним перед сном, целовала его, он едва касался ее руки, тогда как прежде всегда ее нежно сжимал. Он относился к ней так, словно она вдруг стала хрупкой, хотя то, что с Энн случилось, то самое, в чем Джо был повинен, породило в ней некую жесткость. Или, скорее, не жесткость, а стойкость.

Энн бродила по дому, словно тайный инвалид. Она одновременно была и девушкой, место которой было в частной школе-пенсионе, и полноценной женщиной, прошедшей курс эмоциональной пытки, и единственной дочерью, ставшей ровней своим родителям, и сестрой своего уже достаточного взрослого младшего брата, и человеком, которому неожиданно разрешили пить коктейли и курить сигареты потому, что запретить коктейли и сигареты после перенесенного ею несчастья было так же нелепо, как заставить ее играть в куклы для того, чтобы она снова стала ребенком. Двусмысленность ее положения в семье проявлялась на каждом шагу.

— Энн, дорогая, — сказала как-то Эдит, — мы подумали, что тебе не надо торопиться с возвращением в школу. Я напишу им письмо, объясню, что ты болеешь и вернешься в школу во втором осеннем семестре.

— Но я, мама, не собираюсь возвращаться, — невозмутимо сказала Энн.

— Не собираешься?

— Это будет просто глупо. Замужняя женщина в компании девочек? Я, конечно же, не вернусь.

— Она права, Эдит, — сказал Джо.

— Но ты не окончила школу. Ты должна куда-то пойти и ее окончить.

— Я пошла в ту больницу и там уже достаточно всего окончила. Давайте не будем об этом говорить, а то я просто сбегу. Послушайте меня, и ты, мать, и ты, отец: мне все равно придется от вас уехать. Я сдержу свое слово и не буду видеться с Чарли. Но это не значит, что я не уеду. И если я решу уехать, то не стану спрашивать вашего разрешения. Я просто уеду. У меня в банке триста долларов…

— Я завтра положу на твой счет еще тысячу, — сказал Джо. — Если тебе здесь невыносимо, скажи нам. Не думай, что мы пытаемся удержать тебя с помощью денег. Если тысячи недостаточно, я положу две тысячи. Но мы хотим, чтобы ты осталась здесь, потому что любим тебя и, может быть, сможем помочь. Во всяком случае, постараемся.

— Мы должны найти какое-то оправдание тому, что ты не возвращаешься в школу. Все знают, что тебе остался еще год, — сказала Эдит.

— Многие девушки в девятнадцать лет бросают школу, — сказала Энн. — Скажите, что я собираюсь пойти на курсы секретарского дела в Нью-Йорке. И я действительно собираюсь.

— Эдит, люди этому поверят.

— Хорошо. Главное, чтобы мы все говорили одно и то же. И то же самое я напишу администрации «Оук-Хилл», — сказала Эдит.

Всех тех, кто знал об ее отношениях с Чарли Бонжорно: доктора Инглиша, дядю Артура Мак-Генри, мистера Слэттери, гинеколога, медсестру, — всех их выбрали ее родители. Как-то раз Энн пришло в голову, что, за исключением родителей, среди этих людей не было никого, кому бы она сама хотела обо всем рассказать. Проходили недели, а необходимость с кем-то поделиться не проходила. И дело было не только в том, чтобы кто-то выслушал именно ее рассказ, но и в том, чтобы она смогла рассказать всю историю от начала до конца. А рассказать ее можно было только одному человеку.

Однажды утром Энн спросила мать:

— Можно сегодня в клуб меня отвезет Гарри?

— Конечно. Мне он не понадобится, а твой отец в офисе уже много часов подряд. Ты собираешься играть в гольф?

— Нет. Просто поесть там ленч.

— Одна?

— Там всегда кого-нибудь да встретишь.

Энн уселась на переднее сиденье «кадиллака».

— В клуб?

— Нет, в Филадельфию. Мне нужно многое тебе рассказать.

— Ты и вправду говоришь про Филадельфию?

— Зависит от того, сколько времени займет поездка. Езжай помедленнее.

Энн заставила его пообещать, что он не станет прерывать ее, пока она не закончит свой рассказ. Они уже приближались к Филадельфии, когда Энн сказала: «Вот и вся история».

Гарри съехал на обочину и остановился. Он положил руки на руль, уронил на них голову и заплакал. Наконец достал носовой платок и заговорил:

— Я знал: что-то происходит, — сказал он. — Они здорово все замаскировали, но я чувствовал, что ты в какой-то беде. Где сейчас твой муж?

— Я держу свое слово. Я не знаю.

— Ты хочешь, чтобы я его разыскал?

— Нет, — сказала Энн. — Они ему устроят неприятности.

— Неприятности? Неприятности? Что ты собираешься делать? Это все, что я хочу знать.

— То, что я сейчас и делаю. Ничего особенного. Буду жить. Стреляться я не собираюсь.

— Господи Иисусе, девочка моя, даже не говори такого!

И Гарри снова заплакал, но на этот раз плач его прерывался бормотанием и какими-то неразборчивыми фразами, а Энн положила его голову себе на плечо и принялась гладить по лицу. Но как это обычно случается, плач неожиданно прекратился и Гарри глубоко вздохнул.

— Гарри. Дорогой, милый Гарри, — сказала Энн.

Он улыбнулся.

— Дорогой, милый Гарри, весь залитый солеными слезами.

— Поэтому ты и дорогой, и милый.

— У меня с собой трубка и табак. Я, наверное, закурю, — сказал Гарри.

Он принялся набивать трубку табаком, потом зажег ее, и благодаря этим простым действиям на душе у него стало легче.

— Мы с Мариан скопили больше четырнадцати тысяч долларов, не считая шести тысяч в облигациях «Либерти». Тебе надо уезжать.

— Возможно, я и уеду.

— Мы дадим тебе деньги. У них денег не бери.

— Не знаю, — сказала Энн. — Если я уеду, то почему бы им за это не заплатить?

— Нет, они это сделают для успокоения совести. Слишком легкое для них наказание. Они эти деньги не заработали потом и кровью. Выписали чек, и всех дел. Пора им понять, что чеком за проступки не расплатишься. Лучше возьми наши деньги, мы их заработали тяжким трудом и за долгие годы.

— Им это не понравится.

— Возьмешь ты деньги или нет, я ухожу. Я с ними больше жить в одном доме не буду.

— Если ты уйдешь, уйду и я.

— Хорошо, я именно этого и хочу.

— Нет, Гарри, я решила остаться. По крайней мере пока что.

— Почему?

— О… это мой дом, и они мои родители. В нашей семье и без меня несчастий хоть отбавляй. Если я уеду, кому от этого будет лучше? Мне их сейчас жалко. Они начинают понимать, что сделали что-то ужасное, но не знают, как им это поправить. И мне дома ничуть не хуже, чем в любом другом месте. А может, и лучше.

— Есть одна вещь, которую ты им не должна позволить. Ты не должна позволить им внушить тебе, что ты совершила ошибку. Ты, девочка, ошибок не совершала. Это они совершили ошибку. И такую ошибку, что они за нее будут наказаны.

Не успела Энн ответить, как послышался вой полицейской сирены и мгновенно возле левой дверцы машины возникла прикрытая широкополой шляпой физиономия.

— Неприятности? — спросил дорожный полицейский.

— Неприятности, но не вашего сорта, — ответил Гарри.

— Вы владелец этой машины?

— Я работаю на владельца.

— Регистрацию вашего хозяина и ваши права.

Гарри протянул ему и то и другое. Полицейский, не выпуская из рук документы, принялся его допрашивать.

— Вы что, считаете безопасным останавливаться прямо на шоссе?

— Ну, не знаю.

— Вы всегда останавливаетесь на шоссе, когда вам хочется поболтать с вашей подружкой? Я за вами наблюдаю уже минут десять.

— Мы здесь уже десять минут?

— Больше, чем десять минут. Я за вами наблюдаю десять минут.

— Мы не нарушили никаких законов.

— Нет, но если хотите остановиться, почему не съехать с главного шоссе? А вы, юная леди, кто такая? Горничная?

— Да, она горничная.

— Легкая добыча. Ну так что? Поедете, или как?

— Поеду, — сказал Гарри.

Полицейский сел на мотоцикл и снова подъехал к дверце машины.

— Бросай его, крошка. Он для тебя слишком стар.

Полицейский рассмеялся, бросил наглый взгляд через плечо, намеренно с силой нажал на газ, мотоцикл взревел, и блюститель порядка с ревом умчался прочь, радуясь, что на пути домой ему удалось немного поразвлечься.

Эдит Чапин не раз сожалела о том, что семейный врач появился в ее жизни так рано, и мало того что он мужчина, он еще и друг их семьи. Эдит не смущали взгляды и прикосновения доктора — она давно смирилась с его профессиональным беспристрастием, — и ничего нового о ней он уже узнать не мог. Однако у нее были тайны, которые она ему ни за что бы никогда не доверила. У Эдит не было наперсника, с которым она могла бы поделиться, в отличие от Энн, у которой был Гарри Джексон. У нее не было подруги, которой она могла бы доверить не просто какие-то интимные мелочи жизни, а сокровенную тайну. У Эдит были так называемые телесные тайны, функциональные секреты, которые в конечном счете даже и не были тайнами. Они, к примеру, не имели никакого отношения к вожделению. В разговоре с Джозефиной Лобэк или Роз Мак-Генри Эдит никогда не решалась назвать ни одного мужчину красивым. Она редко делилась хоть с кем-то своими тайными мыслями независимо от того, имели они отношение к потребностям и нуждам ее тела или нет. Даже с Джо она взяла на себя определенную роль, которую тщательно выбрала по своему усмотрению и в соответствии с его потребностями, и неуклонно ее придерживалась. Они с Джо могли предаться новым, не испытанным прежде восторгам страсти, но утром, после сна, они ни взглядом, ни словом не упоминали об этом ночном отклонении от обычных супружеских радостей. В разговоре с окружающими они называли друг друга «мой муж» и «моя жена» тоном, в котором звучало наивысшее одобрение их супружеских уз, но одновременно таилось и предупреждение слушателю не пытаться проникнуть в их глубь.

Во время своего длительного выздоровления Джо спал отдельно от Эдит, а в самые первые месяцы после несчастного случая они оба были так травмированы и встревожены, что им было не до физической близости. Но когда в Джо снова проснулась его прежняя страсть, препятствием к их близости оказалась его травма. Врачи предупредили Джо о серьезных последствиях повторного перелома, и когда он уже встал на ноги и готов был снова спать с женой, у нее из-за страха возможного перелома не было никакого желания близости. Джо пытался целовать Эдит и ласково гладить, но это возбуждало ее не более чем теплая ванна. Но когда он все же склонил ее к соитию, оно удовлетворило его одного, и после этого Эдит стала сводить все исключительно к прощальному поцелую перед сном. Если он клал руку ей на грудь, она убирала ее и говорила:

— Давай подождем, пока ты полностью поправишься.

— Но я уже в полном порядке, — возражал Джо.

— Я хочу это услышать от Билли Инглиша, — говорила Эдит.

А поскольку Джо был другом Билли Инглиша, но не единственным его пациентом, Билли просто забыл сказать им, что они уже могут вернуться к своим прежним супружеским отношениям. Однако именно о такого рода делах Эдит не в состоянии была откровенно поговорить с Билли. Она не могла сказать ему: «Я хочу с кем-то переспать». На свете не было ни единого человека, которому она могла бы сказать нечто подобное, хотя это была сущая правда. И правда эта заключалась в том, что Эдит не столько хотела переспать с Джо, сколько хотела, чтобы с ней кто-то переспал, и вовсе не обязательно, чтобы этим кем-то был Джо.

Ллойд Уильямс уже не был просто пешкой, как во время их любовной интрижки десять лет назад. Ллойд взбирался на такую высоту, что теперь, если бы она снова с ним переспала, он мог бы почти безнаказанно этим хвалиться. Эдит знала, что, когда он был никем, у него хватало ума понимать, что стоило ему похвастаться той единственной ночью в Филадельфии, и его карьере пришел бы конец, а возможно, и жизни тоже. Десять лет назад Джо почти наверняка бы его пристрелил, Артур Мак-Генри избил, да и ее брат Картер тоже вступился бы за ее честь. И непременно любой из них, а вполне вероятно, все вместе, воспользовались имевшимися в их распоряжении средствами и нанесли бы веский ущерб его карьере, и тогда Ллойду Уильямсу больше не видать ни повышений по службе, ни банковских кредитов, ни всего прочего. Теперь же, стоило только Эдит переспать с Уильямсом, как он, районный прокурор, уверенно поднимавшийся по служебной лестнице, мог болтать об этом в любом салуне страны; ему бы поверили, и он был теперь неуязвим. К тому же, поскольку Ллойд женился на Лотти, у Эдит появилась соперница, а Эдит была из тех женщин, которые Лотти в упор не видели.

В Гиббсвилле среди приятельниц и знакомых Эдит были женщины, которые смотрели на нее с выражением дерзкого любопытства. Были среди них женщины, у которых, по мнению Эдит, в прошлом были любовные связи с другими мужчинами, а были и такие, у которых в прошлом не было связей с другими женщинами, но они заглядывались на Эдит и размышляли: «Буду я у нее первой или нет?» Сидя порой на террасе в клубе, Эдит, неожиданно обернувшись, ловила на себе такой раздумчиво-пристальный и оценивающий взгляд, что этот взгляд пойманной врасплох женщины выдавал ее куда больше, чем могли выдать любые догадки, которые кто-либо строил об Эдит. Поскольку эта женщина всегда была из числа ее знакомых, Эдит ей вежливо улыбалась, а про себя думала: «Тебе, наверное, очень хочется знать правду?» А правда состояла в том, что Эдит относилась к представительницам своего пола с величайшим презрением. Все они вели праздную жизнь и при этом обязательно играли в бридж, или влезали в какие-то передряги, или транжирили деньги, или придумывали себе воображаемые недуги, или прикладывались к бутылке, или притворялись, будто не знают, что их мужья таскаются к шлюхам.

Тайный побег и замужество Энн страшно напугали Эдит, и она была рада, что ее собственная осмотрительность удержала ее от внебрачной связи, которая была бы под стать необдуманному романтическому порыву ее дочери. Ее собственная внебрачная связь не сделала бы Эдит более терпимой к роману Энн, но она не смогла бы тогда с уверенностью занять позицию доброжелательно твердой матери. То, что случилось с дочерью, Эдит не только испугало, но и насторожило, а насторожило ее не что иное, как беременность Энн. Эдит, которую ничуть не волновало количество свечей, зажигаемых на торте в ее дни рождения (в Гиббсвилле возраст каждого из жителей города был всем известен), вдруг поняла, что Энн несколько месяцев носила в себе ее внука или внучку. Эдит было сорок четыре, но значение не столько имел бы ее возраст, сколько ее статус бабушки. Будучи только матерью, женщине, сбившейся с праведного пути, всегда можно найти романтическое оправдание, но когда легкомысленно ведет себя бабушка, это уже чистой воды глупость, которую не в состоянии простить даже другие глупые бабушки. Но пока что, и, возможно, в последний раз, Эдит была дарована отсрочка. Правда, она не совсем понимала, как именно этой отсрочкой стоит воспользоваться. Но что-что, а отсрочку она, несомненно, получила.

В 1930 и 1931 годах стала появляться новая обедневшая аристократия. В ее числе оказались те мужчины — и их семьи, — которые заработали деньги на бирже или благодаря процветанию страны в последние пять лет. Это были скороспелые аристократы, состояние которых зиждилось на недавно заработанных деньгах. Однако они, тратя деньги, ринулись копировать привычки к тратам (но не привычку к бережливости) семей, в которых богатство переходило из поколения в поколение столько лет, что эти нувориши легко бы сбились со счета. Более того, нувориши конца двадцатых годов настолько быстро приобщились к атрибутам богатства, а по возможности, и к компании издавна богатых людей, что тут же научились это богатство растрачивать, если и не так изящно, то по крайней мере не менее отважно, чем этому за долгие годы выучились старые богачи аристократы. А когда телеграфный аппарат биржи отказался отвечать на их молитвы, они все еще продолжали тратить и спекулировать, пока у них не осталось за душой ничего, кроме избирательного голоса. И с некоторыми опасениями, но и с надеждой, они отдали, или, вернее сказать, одолжили, свои голоса новому мистеру Рузвельту.

Джо Чапин не настолько обеднел, чтобы это вынудило его голосовать за демократа, а неизгладимое впечатление, оставленное теперешним кандидатом во времена, когда он был еще студентом Гарварда, послужило ему дополнительным поводом остаться республиканцем. Джо Чапин считал неприемлемым, да и нежелательным, разъезжать по своему округу и по всему штату и рассказывать избирателям, что когда-то на вечеринках в Нью-Йорке Франклин Д. Рузвельт произвел на него неприятное впечатление. За такие речи Национальный комитет Демократической партии заплатил бы ему с превеликой радостью. Но Джо выражал свое мнение в клубе «Гиббсвилль» и разных других местах, а так как проигрыш привносит в образ аристократа своеобразную привлекательность и поскольку о Джо Чапине сложилось хорошее мнение, его поддержка мистера Гувера не нанесла ему лично никакого ущерба. Более того, в последующие годы, когда он заявил, что неизменная преданность партии делает людям честь, эта поддержка оказалась весьма ценной. И ему не пришлось впоследствии извиняться и делать банальное признание в том, что он «действительно голосовал за Франклина Д. Рузвельта в 1932-м, но одного раза было более чем достаточно».

Артур Мак-Генри признался ему, что до самой последней минуты — даже войдя уже в кабинку для голосования — он не был уверен, что не проголосует за демократа. «Но потом я вспомнил о своих друзьях и сделал то, что следовало», — сказал он. Таких людей, как Джо и Артур, в штате Пенсильвания оказалось достаточно для того, чтобы штат проголосовал за мистера Гувера, но по всей стране их было существенно меньше, и Майк Слэттери и тысячи людей вроде него, приглядевшись внимательно к результатам голосования, поняли, что дел у них теперь будет невпроворот. Для Майка контрольным должен был стать 1934-й — год избрания губернатора Пенсильвании и избрания сенатора в американский конгресс.

— Дайте ему приличную веревку, и он повесится, — сказала Пег Слэттери о новом президенте.

— Ты так думаешь? — сказал Майк. — Ты, Пег, не слушаешь его выступлений по радио, а тебе стоило бы их послушать. Знание оппозиции в нашей гнусной профессии первое дело. Разберись в том, что представляет собой оппозиция, и, вооружившись тем, что узнал, иди в наступление. Три вещи свалили Гувера: Депрессия, человек, которого выбрали в президенты, и сам Гувер. Молись Деве Марии, чтобы к 1936 году вся страна не подпала под его чары.

— А вы выдвиньте Грэма Мак-Нами, — сказала Пег.

— Забавная идея, и гораздо более реальная, чем ты думаешь. Будем молиться, чтобы он не влез в нашу губернаторскую и сенатскую кампании 34-го года. А этого, поверь мне, не избежать. Рузвельт хочет заполучить Пенсильванию. Если он хочет снова выиграть, ему нужна Пенсильвания.

— Снова выиграть? Майк, он только что въехал в Белый дом!

— И теперь его оттуда выдворить можно будет только динамитом. Ты думаешь, этот парень удовлетворится одним сроком? Какую он провернул кампанию? А это хвастовство его родней? Он выдвинет себя в 36-м и устроит за наш штат такую драку, какой ты в своей жизни не видела. У нас не было губернатора-демократа с 1890 года, и если бы этот Джил не ратовал за «сухой закон», мы бы и тогда выиграли, но это был 1890 год. А это будет 1934-й, и не найдется столько приверженцев «сухого закона», которые смогут хоть на что-то повлиять. Мы будем сражаться за должности губернатора и сенатора не с парнем, которого выдвинут наши демократы. Мы будем сражаться с парнем, которого только что выбрали в президенты.

В доме номер 10 на Северной Фредерик тоже шла беседа о политике.

— Знатный парад устроил наш дружок, — сказал Джо.

— Какой еще дружок? И какой парад?

— Разве ты не знаешь? Наш дружок, друг простых людей. Гарвардский сноб.

— Ну конечно, знаю, — сказала Эдит. — А какой парад?

— Ты ничего не знаешь о параде? Парад НИРА, с Синим орлом. И какие же они все дураки. Каждый день беру в руки газету, и если не нахожу в ней каких-нибудь новых социалистических происков, не верю своим глазам. Артур считает, что НИРА, возможно, противоречит Конституции, и тем не менее к кое-каким диким махинациям нашего друга относится с симпатией. Я не знаю, противоречит это Конституции или нет, я в это еще не вникал, но абсолютно уверен, что это диктаторство.

— Но если он диктаторский, разве это не противоречит Конституции?

— Этот вопрос решит уже суд, и случится это не скоро.

— А когда он уйдет?

— Когда люди опомнятся и проголосуют против него, в 1936 году.

— Сколько же тебе тогда будет лет? Дай-ка подсчитать, — сказала Эдит.

— В 1936 году мне будет пятьдесят четыре.

— В 1934-м мы…

— Да, в этом году мы пойдем выбирать губернатора. И вице-губернатора.

— Ты собираешься баллотироваться? Ты все еще планируешь это? — спросила Эдит.

— Кинусь со всех ног, — сказал Джо. — Да, подходящее выражение, если учесть состояние моих ног, или, вернее, одной ноги. Я испытываю к нашему «другу» такие сильные чувства, что просто обязан баллотироваться. Теперь это уже не только дело чести. Я чувствую в самом своем нутре, что это дело моей совести. И, как ни высокопарно это звучит, так оно и есть. Я должен сделать все возможное, чтобы уменьшить срок его пребывания в Белом доме. Я начну кампанию и потрачу столько денег, сколько смогу себе позволить, не ставя под угрозу ваше финансовое положение. Я отдам этому делу все свои силы. Именно так и надо. Ты ведь знаешь: физическое состояние нашего «друга» еще хуже моего, намного хуже. Я могу ходить. Он не может.

— Да, ты мне говорил об этом, — сказала Эдит.

— Между нами поразительное сходство. Во-первых, его прошлое не сильно отличается от моего, хотя он и пытается угробить таких, как мы с тобой. Во-вторых… это, правда, не сходство, но мы с ним были немного знакомы, и я его недолюбливал, а сходство в том, что он меня тоже недолюбливал. А в-третьих, помнишь, я сказал тебе, как он станет баллотироваться в вице-президенты без всякого политического опыта?

— Да, помню.

— И еще сходство в наших увечьях. Мое, правда, далеко не такое серьезное, как его. Он заболел полиомиелитом, и его парализовало, а я сломал ногу. По-моему, это поразительно. Возможно, для этого есть более подходящее слово, чем «поразительно», но и оно тоже сойдет.

— И Артур, конечно, считает, что ты внешне немного похож на него.

— Артур также считал, что я похож на Вудро Уильсона. Артур хочет, чтобы я стал демократом, тогда и он сможет стать демократом.

— Не думаю, что он это говорит всерьез, — сказала Эдит.

— И я не думаю, но эти разговоры меня раздражают, — сказал Джо. — Кстати, он рассказал мне нечто забавное. На прошлой неделе во «Втором четверге» они единогласно решили больше не провозглашать тост за президента Соединенных Штатов.

— Что ж, ничуть не удивительно, — сказала Эдит.

Джо улыбнулся.

— Они даже не стали дожидаться зимы. Генри Лобэк опросил членов клуба, и все согласились.

— И он не позвонил тебе? — спросила Эдит.

— Ему не нужно было этого делать. Артур сказал, что может уверенно поручиться за меня, и он был прав, — сказал Джо. — Знаешь, занятно то, что Вудро Уильсон не пользовался особой популярностью у членов «Второго четверга», но они продолжали пить за его здоровье.

— Шла война, — заметила Эдит.

— Да, это правда. Но я, выпивая за здоровье Рузвельта, чувствовал бы себя мерзким лицемером, а теперь этого делать не придется.

— В 1936 году тебе будет пятьдесят четыре, — сказала Эдит.

— Почему ты вернулась к этой теме?

— Предположим, тебя в будущем году изберут вице-губернатором. Разве вице-губернатор настолько широко известен, что его могут выдвинуть в президенты?

— Честно говоря, нет, — сказал Джо. — Это будет невероятное событие, в политическом смысле. Но боюсь, что я не стану пробовать в 1936 году. Я теперь думаю о 1940-м.

— В 1940-м тебе будет пятьдесят восемь, — сказала Эдит.

— Да. Но все еще меньше шестидесяти.

— Но уже почти шестьдесят, — сказала Эдит.

Джо улыбнулся.

— Надеюсь, к тому времени о нашем «друге» и думать забудут и мне не придется особенно сражаться. Тебя ведь интересовало именно это?

— Нет, я просто пыталась разобраться во всех этих датах, — сказала Эдит.

— Я решил не тратить время на размышления о президентстве. Нашему хорошему «другу» стоит противостоять, и если я буду баллотироваться в вице-губернаторы, то начну без промедления противостоять Рузвельту и всему тому, за что он ратует. Я не стану волноваться насчет другого кандидата в вице-губернаторы. Я буду вести кампанию против их главного человека, потому что они пытаются убедить близоруких избирателей в том, что Рузвельт думает о них непрестанно — просто день и ночь. Полная нелепость, но именно это они и пытаются доказать. А я стану нападать на Рузвельта, Рузвельта, Рузвельта в каждой своей речи.

— Ты уверен, что это хорошая идея?

— Ты думаешь, это может мне навредить? Эдит, Если я буду сражаться против Рузвельта, но проиграю, то по крайней мере я буду сражаться с Рузвельтом, а не с кем-то, кого демократы выдвинут кандидатом в вице-губернаторы. И даже если я проиграю на выборах, моя личная кампания все равно может оказаться успешной. У нас в клубе есть парни, которые считают, что незачем волноваться. Сиди себе смирно и жди: он сам себя низведет на нет. Я с этим не согласен. Во-первых, его надо выгнать, взять и выпихнуть. Ждать, пока он сам себя утопит, можно до бесконечности. Во-вторых, я не хочу упускать превосходную возможность высказать о нем свое мнение и одновременно доказать, что я знаю, как правильно вести кампанию и что я боец. У меня никогда прежде такой возможности не было, потому что я не хотел растрачивать свои силы на местные выборы. Когда Майк предложил мне должность окружного судьи, мы оба с ним знали: все, что мне надо было сделать, — это сказать «да», а им — снять с меня мерки для мантии. Мне не надо было бы произносить никаких речей. Во время предвыборной кампании я мог поехать в Атлантик-Сити. Но если я захочу, чтобы меня выбрали в будущем году — на любую должность, — мне нужно вести предвыборную кампанию. И то же самое надо сделать всем республиканцам, потому что нам необходимо побить Рузвельта. И это доставит мне огромное удовольствие.

— Особенно если ты победишь.

— Особенно если мы победим, — сказал Джо. — Но сначала я должен убедить Майка Слэттери, что я самый приемлемый кандидат на должность вице-губернатора. Логика. Никаких более подходящих кандидатов на эту должность просто нет. Но если во всем этом есть хоть какая-то логика, меня — из-за моего деда Чапина — можно назвать самым приемлемым кандидатом.

— А что может тебе помешать?

— Во-первых, Комитет штата должен решить, кого выдвинуть на должность губернатора, и хотя такое случается не всегда, губернатору обычно позволяют выбрать себе партнера. Не думаю, что, например, Гиффорд Пинчет захочет меня в партнеры, но Гиффорда Пинчета больше выдвигать не будут. Однако есть и другие соображения. Я не шахтер и никогда не притворялся, что я беден, но если кого-то из избирателей смущает богатство кандидата, я не понимаю, почему они голосовали за нашего друга. У нашего друга есть поместье на Хадсоне, которое… ну да ты и сама все это знаешь. Мне никогда не казалось, что наличие денег отвращает избирателей. Мистер Гувер очень богатый человек, очень богатый.

— Но его победили.

— А перед этим он выиграл, — сказал Джо. — Что может мне помешать? Нужно это выяснить.

Джо договорился встретиться с Майком Слэттери в Филадельфии в отеле «Бельвью-Стрэтфорд». Даже если бы их увидели вместе, кто стал бы удивляться тому, что два гиббсвилльских приятеля случайно встретились в Филадельфии? Если же их никто не заприметит, первоначальный план Джо удастся еще лучше: он сможет преспокойно побеседовать с Майком и его прощупать. Майк пришел в номер Джо, где им сервировали ленч, и когда официант удалился, они улыбнулись друг другу.

— Майк, я думаю, что в нашем разговоре моей лучшей стратегией будет полная откровенность, — сказал Джо.

— Я, Джо, не специалист по стратегиям. Но по крайней мере для меня такой подход будет приятным разнообразием. Ты ведь не стал бы заманивать меня к себе в номер только для того, чтобы я полакомился сочным лобстером не в «Букбайендерс», а в твоей компании.

— Я, Майк, долгие годы завязывал то, что в народе называют контактами, и уже собирался об этом с тобой поговорить, как со мной произошел несчастный случай. Мое выздоровление сильно затянулось, но теперь, когда я уже на ногах, на обеих ногах, я могу выложить карты на стол.

— Отлично, — сказал Майк.

— В будущем году у нас в штате будет два крупных соревнования: выборы губернатора и выборы сенатора в наш американский конгресс.

Майк кивнул, но не проронил ни слова.

— Мне не нужно ни то ни другое.

— Тебе не нужна ни одна из этих должностей?

— Не нужна.

— Я прошу тебя сказать это вслух только для того, чтобы между нами не было неясности. Те, у кого нет в наших делах большого опыта, наверное, думают, что мы уже выбрали своих кандидатов. Но мы их еще не выбрали.

— Понятно, — сказал Джо. — Что ж, как я уже сказал, мне не нужна ни одна из этих должностей, и я не хочу, чтобы меня на них выдвигали.

— Но теперь, когда ты мне сказал, чего не хочешь, ты, наверное, скажешь, чего же хочешь?

— Да, — сказал Джо. — Я хочу, чтобы меня выдвинули на пост вице-губернатора.

Майк потянулся за стаканом с холодной водой и отхлебнул глоток.

— А кто знает, что ты этого хочешь?

— Эдит знает. До этой минуты не знал никто, кроме нее. Артур, похоже, догадывается. Но больше никто.

Майкзасвистел незнакомую Джо мелодию. Мелодия была незнакомой потому, что это был католический гимн «Стабат Матер». Майк вытянул вперед ноги и снова скрестил.

— Я не собираюсь зря тратить наше время, задавая вопросы, на которые у тебя уже есть готовые ответы. Я уверен, что ответы эти верные и стоящие. Ты решил, что хочешь баллотироваться, и у тебя есть на то причины, связанные, наверное, с прошлым твоей семьи — с твоим дедом. И ты уверен в том, что твои «контакты» тебя поддержат, верно?

— И да и нет. Я никому не говорил о том, чего хочу, но, по моим скромным предположениям, я могу рассчитывать на серьезную поддержку моих «контактов», которые, между прочим, у меня есть в каждом округе нашего штата. Я воспользовался своими связями в Коллегии адвокатов и не раз выступал с речами на обедах. Я обычно приезжал на какое-нибудь мероприятие коллегии адвокатов, а потом меня приглашали выступить в разных местах вроде Лиги женщин-избирательниц, в различных республиканских организациях, на обедах у бойскаутов и во всяких других местах. Я никогда не говорил о политике, или по крайней мере о том, что мы обычно подразумеваем под словом «политика». Я никуда себя не выдвигал, но должен признаться, что участвовал в некоем конкурсе на популярность, в чем-то вроде персонального варьете.

Майк снова отхлебнул глоток холодной воды.

— Я не слышал, чтобы кто-нибудь заговаривал о должности вице-губернатора. Так что у тебя пока что нет никаких конкурентов. Однако не исключено, что уже несколько парней положили глаз на эту должность, и теперь ждут, куда ветер подует. Ты же знаешь, как все это происходит. Если мы выдвинем кандидата в губернаторы из этой части штата, у тебя никаких шансов нет. Но если он будет с Запада или из Нескеила, это тебе на руку. Я бы лично хотел, чтобы ты баллотировался, и не только потому, что я твой друг. Джо, я вот что тебе скажу: я уже давно знаю о том, что ты завязываешь контакты, и знаю, что ты производишь отличное впечатление. И меня это ничуть не удивляет. Но тебе ведь известно, как это все практически происходит в политике. Личные соображения и впечатляющая внешность могут абсолютно ничего не значить. А я практичный политик. Я не государственный деятель. Я успешный, довольно-таки уважаемый мелкий партийный босс. И если остальные наши парни хотят кого-то другого, я подчиняюсь их желанию. С другой стороны, если у них никого на примете нет, я буду бороться за тебя.

— На это я и рассчитывал.

— А теперь о практической стороне дела. Ты собираешься просить кого-то из своих друзей помочь тебе это дело финансировать? Генри Лобэка? Артура? Кого-то еще?

— Не для выдвижения на должность. Об этом я сам позабочусь.

— Ты уверен, что хочешь это сделать в одиночку? Иногда… обычно лучше, чтобы не один-два человека взяли на себя все «военные расходы», а поучаствовала целая группа людей, и каждый из них внес по небольшой сумме.

— После того как меня выдвинут на этот пост, я готов принять любую помощь, но до этого я хочу оплатить все сам.

— Это может вылиться в кругленькую сумму.

— Я знаю.

— Ты можешь потратить существенную сумму денег, а тебя на эту должность не выдвинут.

— Поэтому я и не хочу просить у моих друзей финансовой поддержки до тех пор, пока не удостоверюсь, что от моей затеи может быть толк.

— Джо, когда я говорю: существенная сумма, — я не шучу. Ты будешь тратить деньги, свои собственные деньги, а тот, другой парень, поскольку он в партии свой человек, не потратит ни гроша. Запомни: ты в нашем деле новичок, и обучение может тебе довольно дорого стоить.

Джо полез в карман, достал из него большой конверт и положил перед Майком.

— Ты хочешь, чтобы я посмотрел, что в конверте? — спросил Майк.

Джо утвердительно кивнул.

Майк высыпал содержимое конверта на стол.

— Мне кажется, тут двадцать тысяч долларов.

Джо снова утвердительно кивнул.

— Ты хочешь, чтобы я положил их к себе в карман? — спросил Майк.

Джо снова кивнул.

Майк улыбнулся.

— Ты думаешь, где-то здесь спрятан диктограф? Ты, Джо, не волнуйся. Если он здесь и спрятан — в чем я сомневаюсь. — то мы уже тут и так наговорили всего предостаточно.

— Я не сказал ничего, что мне можно было бы инкриминировать, — возразил Джо.

— Будем считать, что так оно и есть, — сказал Майк.

Он поднялся с места и направился к выходу в коридор, кивком предлагая Джо следовать за ним.

— Здесь уж точно никаких диктографов нет, — сказал Майк. — Джо, не будь таким подозрительным. Деньги без конца переходят из рук в руки. Что касается именно этих денег, то я позабочусь, чтобы их потратили с толком. И вовремя. Пока парни этих денег сами не попросят, они не увидят ни цента. Это тебя устроит?

— Целиком и полностью.

— Отлично, а теперь давай вернемся в номер, выпьем еще по чашке кофе и забудем обо всех этих политических интригах.

Джо рассмеялся.

— Ты, Майк, просто чудо.

— Что ж, — произнес Майк явно не без удовольствия, — хорошо, что ты не назвал меня умным ирландцем.

— Только по забывчивости.

— Такая забывчивость мне по душе, — сказал Майк. — Я с тобой свяжусь через месяц, не раньше. Если это будет твердое «нет», тогда и делу конец. Но если это будет «возможно», ты хочешь, чтобы я продолжал?

— До тех пор пока оно того стоит, — сказал Джо.

— Такое я тебе могу почти что гарантировать. Что касается этого… — Майк похлопал себя по карману, — ты понимаешь, что с этим ты прощаешься навсегда?

— Я это понимаю, — сказал Джо.

Приблизительно через месяц Майк позвонил Джо.

— Звоню на день-другой позже, чем обещал, — сказал он, — но хочу, чтоб ты знал, что к чему. Я сказал тебе, что если будет твердое «нет», то на этом все закончится. Так вот, не было ни твердого «нет», ни мягкого, но я был прав. Есть парочка парней, которые хотят того же, что и ты.

— Важные люди?

— Более или менее, но с ними можно иметь дело. Я позвоню тебе снова недели через три-четыре.

Эдит пыталась убедить Джо добиться от Майка каких-то подробностей, но Джо не захотел.

— Чем меньше мы знаем о маневрах Майка на этой стадии игры, тем для нас лучше.

Следующий звонок Майка последовал на неделю позже, чем он обещал.

— Ты помнишь, что дал мне в Филадельфии?

— Конечно, помню, — сказал Джо.

— Во сколько раз ты сможешь это увеличить? Иными словами, твой предел дважды столько же? В два с половиной раза больше? Или в пять раз? До какого предела ты можешь подняться?

— Прежде чем отвечу на этот вопрос, я должен знать намного больше того, что знаю, — сказал Джо.

— Понимаю. Хочешь примерно через час случайно столкнуться со мной в клубе?

— Буду там через час, — сказал Джо.

Майк сидел в дальнем углу читальной комнаты и листал нью-йоркскую «Геральд трибюн».

— О, привет, Джо. Как говорят индейцы, много дни не виделись.

— У тебя есть пара минут? — спросил Джо.

— Какие тут формальности, присаживайся, — сказал Майк. — Парни хотят знать: сколько Чапин готов потратить на всю кампанию и насколько он готов рисковать.

— Я могу потратить черт знает сколько и ничего не добиться.

— Верно, — сказал Майк, — но именно это они и хотят знать и хотят, чтобы я это выяснил. Они не дают ни единого обещания, ни единого. Эти двадцать тысяч в «военном фонде». Они тебе зачтутся, но они ничего не гарантируют.

— Я это прекрасно понимаю.

— Они, Джо, рассуждают вот как: за те деньги, что ты вносишь, они о тебе позаботятся — пропорционально твоему взносу. Они хотят знать, собираешься ли ты дать деньги только в том случае, если тебе пообещают ту должность, которую ты хочешь. Если это так, то они за это дело не берутся. Голосование есть голосование, они не могут пообещать тебе вице-губернатора, если ты на эту должность не подойдешь. На нее нужна сильная кандидатура, а ты можешь ею и не оказаться из-за своих взглядов, или своего прошлого, или чего-то другого. Так оно, Джо, и есть. В политике все именно так и устроено. Но одно они тебе гарантируют: они о тебе позаботятся, хотя это может быть и не пост вице-губернатора.

— Но я именно этот пост и выбрал. А какие еще есть посты?

— Губернатора и сенатора США. Но ни один из них ты не получишь. Сенатора ты не получишь и за миллион долларов. Но я не говорю, что ты не получишь вице-губернатора, однако мы не можем… я сказал «мы», но имел в виду «они»… Они не станут тебе обещать того, чего не могут выполнить.

Джо задумался.

— Я сделаю вот что: я увеличу сумму в пять раз по сравнению с той, что дал. Попросту говоря, поднимусь до ста тысяч, но с тем условием, что это будет моим вкладом в предвыборную кампанию, когда меня выдвинут в кандидаты. Иными словами, сто тысяч до первичных выборов, а после этого ни цента. Если мои друзья захотят вложить деньги — пожалуйста, но я не дам больше ничего. Если меня не выдвинут в кандидаты, я в течение следующих двадцати лет взносы платить не буду.

— Это последнее заявление им не понравится. Ты действительно хочешь, чтобы я им такое сказал? Они подумают, будто ты отдаешь им приказания.

— Я отдаю не приказания, а свои деньги, — сказал Джо. — И не забудь сказать им: я не говорю, что это мой последний взнос за следующие двадцать лет, если меня выдвинут в кандидаты. Но если меня не выберут кандидатом, я в следующие двадцать лет перестану платить взносы. Это вроде пожизненного членства в клубе. Я обычно даю партии около пяти тысяч в год. И, по правде говоря, я платил такую сумму много лет подряд, что для того, чтобы меня выдвинули на ту должность, которую я хочу, наверное, я вовсе не обязан давать такую огромную сумму.

— То, что ты раньше платил, всего лишь обычные партийные взносы. Многие ребята в твоем положении платили столько же, а то и больше, и ничего не требовали взамен. И еще, Джо, мне неприятно напоминать тебе об этом, но ведь я позаботился о той истории на севере штата, о дельце с мировым судьей.

— Я знал, что рано или поздно ты мне об этом напомнишь.

Хвалебная, на целую страницу статья в газете Боба Хукера была настолько искусно написана, что многие жители города спрашивали Джо Чапина, одобрил ли он ее. Поскольку Джо прочел статью сразу после того, как она была отпечатана на пишущей машинке, и перечел уже в верстке, на этот вопрос ему нетрудно было ответить. Однако в среде старшего поколения друзей семьи Чапин активное публичное участие в политике все еще считалось вмешательством в личную жизнь человека. О мистере Тафте говорили, что он джентльмен, Тедди был джентльменом, Вудро Уильсон, возможно, был джентльменом, Гиффорд Пинчо был джентльменом, хотя и довольно странным, были и другие джентльмены, которые баллотировались на разные должности, но, как правило — и правило это было здравым и надежным, — если речь шла об избрании на должность, то от политики следовало держаться как можно дальше. Не было ничего зазорного в том, чтобы поддерживать партию, и в том, чтобы занять должность в Кабинете министров, но просить людей голосовать за тебя считалось предосудительным. Чего этим можно было добиться? В тот вечер, когда в газете Боба Хукера прозвучал призыв к оружию, весьма многие пожилые люди на Лэнтененго-стрит и Южной Мейн-стрит назвали статью и ее автора дерзкими. Они соглашались с заявлением Боба Хукера о том, что партии нужны такие люди, как Джо Чапин, но они были расстроены тем, что Боб Хукер не просто сказал «такие, как Джо Чапин», а решился заявить, что именно Джо Чапин ей и нужен!

С шести тридцати вечера телефон в доме номер 10 по улице Северная Фредерик звонил не умолкая, и поначалу замечания звонивших были вежливо-возмущенными. Однако после того как Эдит объяснила нескольким друзьям, что Джо видел эту статью, был ею польщен и счел, что если это его долг… В общем, на следующий день в газете было опубликовано заявление Джо, в котором достойнейшим образом переплетались скромность и решительность.

«Я был необычайно польщен, прочитав статью, призывающую меня выдвинуть свою кандидатуру на высокий пост, который когда-то занимал мой дед Джозеф Б. Чапин. Я всегда считал: должность ищет нужного человека, а не наоборот. В то же самое время я полагаю, что преданные стране граждане независимо от своей партийной принадлежности все больше и больше сознают опасность, которая исходит из столицы нашей страны и грозит „американскому образу жизни“. И я твердо убежден, что ни один мужчина и ни одна женщина не должны уклоняться от выполнения задач, не важно, крупных или мелких, но способных помочь возрождению главных принципов, на которых была основана наша страна и которые ее возвеличили. И если меня выдвинут на высокий пост в нашем дорогом штате и на мою долю выпадет честь сражаться за эти принципы в избирательной кампании, я возьму на себя эту ответственность и донесу до умов жителей Пенсильвании свои идеи и убеждения. Если мне это удастся и люди поймут, что именно низвергает нас теперь на путь государственного социализма, моя цель будет достигнута. Могу вас также уверить, что, как гражданин Америки и республиканец, я приложу все усилия для успешного ведения этой кампании».

В нескольких домах на Лэнтененго, Южной Мейн и Уэст-Кристиана-стрит главы семей не могли не воскликнуть: «Молодец Джо Чапин!»

В Кольеривилле, в доме окружного прокурора Ллойда Уильямса, этот слуга народа, прочитав статью, воскликнул:

— Боже мой!

— В чем дело? — спросила Лотти Уильямс.

— Боже мой! Боже мой!

— В чем дело? — переспросила жена прокурора. — Что это за «Боже мой! Боже мой!»?

— Мне не нравится то, что случится с таким славным парнем, как Джо Чапин.

— А что с ним случится?

Он бросил ей газету.

— Прочти вот это.

Читать быстро Лотти не умела, и текст более чем в четыре строки давался ей с трудом, но когда она дочитала до конца статью, то с удивлением посмотрела на мужа.

— О чем ты волнуешься? Разве это не честь?

— Это честь, если назвать честью то дерьмо, с которым его смешает Майк Слэттери.

— О! — вздохнула Лотти. — Ты хочешь сказать, что его не изберут?

— Это еще утешение, — сказал Уильямс.

— Утешение — то, что его не изберут?

— То, что его кандидатуру даже не выдвинут. По крайней мере он не выставит себя перед всем штатом полным идиотом. Этот сукин сын — честный парень. Он ненавидит Рузвельта. И в такое вляпался. — Ллойд хлопнул ладонью по газете. — Судя по статье, думаю, что подобное заявление обошлось ему тысяч в двадцать пять.

— Ну да?

— Это для начала. Сделать такую гадость Джо Чапину… Ну и подонок этот Майк Слэттери. Не знаю, черт подери, что и сказать. Я не против, чтобы богачи обогащали богатых политиков, но ведь есть такая вещь, как обыкновенная порядочность. Впрочем, наверное, не в политике. Сделал бы такую гадость, например, Генри Лобэку. Интересно, удалось бы ему или нет? Нет, не думаю. Не этой бесчувственной камбале. Генри слишком для этого умный. Нет, не умный, а бесчувственный. Он понятия не имеет, что значит ненавидеть Рузвельта так, как ненавидит его Джо.

— Я тебя не понимаю. Ты сам себе задаешь вопрос, сам же на него отвечаешь и тут же себе противоречишь.

— Не обращай на меня внимания.

— Как же не обращать внимания, когда ты говоришь точно в бреду? Я надеюсь, он получит хорошего пинка под зад.

— Джо Чапин? Почему ты этого хочешь?

— Он-то мне абсолютно безразличен. А вот она…

— А что она?

— Да кто она такая, чтобы меня в упор не видеть, будто я ничтожество? Ты говорил сейчас о Генри Лобэке. А эта Эдит Стоукс — вот уж кто бесчувственная камбала.

— Нет, тут я не согласен.

— Могу поспорить.

— Да нет же, я с ней когда-то переспал, — сказал Уильямс.

— Ну да, переспал, когда я была королевой Англии. Не думаю, что она хоть на что-то способна. Ты знаешь, что я имею в виду.

— У нее двое детей, — сказал Уильямс.

— Это называется «забеременеть». Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Ну, об этом судить нельзя, — сказал он. — Может, она как раз то, что Джо нужно.

— Тогда я о нем невысокого мнения. Я за него голосовать не буду. Из-за нее. Пусть не выпендривается.

— Могу поспорить на обед в хорошем ресторане, что у тебя не будет и шанса за него голосовать.

— А если будет, то я не стану, — сказала Лотти.

Уильямс снова заговорил сам с собой:

— Если бы я был приличным человеком, то пошел бы и поговорил с ним. Но разве я решусь? Ему этого явно хочется, а иначе дело не зашло бы так далеко. То, что он хочет выбросить на ветер двадцать пять тысяч, не моего ума дело. У него эти деньги есть.

— Я слышала, что больше миллиона, — сказала Лотти.

— А мне нужно думать о самом себе. Я его своим другом назвать не могу. Я у него дома ни разу не был.

— И не надейся, что пригласят. Могу поспорить, ты его дом и в глаза не видел. Ты когда-нибудь был на Северной Фредерик? Я пару лет жила в той части города. Я ходила в школу на Уильям-стрит. В четвертом и пятом классах. А может, в пятом и шестом. Я точно помню, что в пятом ходила на Уильямс. Пятый класс я помню. Наверное, потому, что это дважды пять. Мне тогда было десять. Но еще я туда ходила не то в четвертом, не то в шестом. Я знаю, что в пятом мне было десять. Это я помню. Но я не помню, была ли я там, когда мне было девять или когда мне было одиннадцать. Я так и не помню, мне исполнилось десять, когда я была уже в пятом или когда я была в четвертом, потому что занятия в школе начинаются в первый вторник после Дня труда. Католики раньше начинали в пятницу перед «Днем труда» или в пятницу после него. Перед ним. Точно, перед ним. Они всегда начинали раньше нас. Никогда не начинали вместе с нами. И у них были всякие выходные — религиозные праздники. А у нас была Учительская неделя. Нас всегда отпускали на Учительскую неделю, и как они на нас злились! А потом у них будет какой-нибудь День святой Девы Марии или что-то в этом роде, и их отпустят, а мы должны идти в школу. Так, у нас была Учительская неделя, это пять дней. Целая неделя. А у них были все эти религиозные дни, по крайней мере дней пять. Или даже больше. И мы спорили. Что лучше: целая Учительская неделя или по одному дню то там то сям. Что бы ты выбрал?

— Я не знаю, — сказал Уильямс.

— Я бы выбрала Общественную неделю. Это больше похоже на каникулы. Но нам давали кучу домашней работы. Ох уж эта домашняя работа! Ты, наверное, не возражал бы, потому что любишь читать, а мне всегда хотелось выбежать во двор и поиграть в бейсбол или еще в какие-нибудь игры. Я тогда была просто как мальчишка. Терпеть не могла быть девчонкой. Ну, у меня это прошло. Принести тебе что-нибудь с кухни?

— А что там есть?

— Если хочешь, налью тебе стаканчик. Хочешь выпить? У меня еще есть то виски, что ты принес позавчера. Смешать с элем?

— Хорошо, смешай с элем.

— У нас имбирного эля было полно, если только мы его позавчера не выпили. А если его нет, выпьешь чистого виски?

— Мне все равно, — сказал Уильямс.

— Мне кажется, у нас еще целая бутылка. Ты принес домой шесть бутылок, а мы, кажется, выпили только пять. Я пойду посмотрю.

— Хорошая мысль, — сказал Уильямс.

— Ты думаешь: «Могла бы пойти и посмотреть, а не стоять тут и рассуждать зазря».

— Если ты не пойдешь, я сам пойду.

— Ладно, не кипятись. Могу поспорить, что Эдит Чапин не пойдет на кухню обслуживать своего мужа. Только не она. У нее на то дворецкий.

— Я тоже найму дворецкого.

— Чтобы потом завести французскую горничную.

— Так ты принесешь мне виски или мне идти за ним самому?

— Ладно, юрист, сиди где сидишь. Иду-иду. Медленно, но верно.

На следующее утро Ллойд Уильямс позвонил Майку Слэттери. Эти двое не были друзьями, главным образом потому, что по традиции округа Лэнтененго уэльсцы с ирландцами дружбу не водили. Но тем не менее отношения у них были дружелюбными.

— Что же окружному прокурору от меня нужно в такое время суток? — спросил Слэттери. — Надо срочно покопаться в моей совести.

— Это твое личное дело. Ты в ней, похоже, долго не копаешься. Так что в ближайшие дни выбери время и как следует покопайся.

— Ладно, обменялись любезностями, и хватит. Теперь давай ближе к делу, — сказал Майк Слэттери.

— Что ж, Майк, я не против, — сказал Уильямс. — Я, как и все, читаю газеты.

— И что же?

— Джо Чапин когда-нибудь дрался на дуэли?

— Дрался ли Джо Чапин на дуэли? Ты меня это спрашиваешь с какой-то хитрой целью. Я не знаю, дрался Джо Чапин когда-нибудь на дуэли или нет. Что это еще за хитрости?

— Ну, я только что проверил: если он дрался, то, согласно статье 12, раздела 3 Конституции нашего великого штата, любому, кто хоть когда-нибудь дрался на дуэли или вызывал кого-либо на дуэль, воспрещено занимать важный государственный пост или получать в нашем великом штате какую-либо прибыль.

— Ты к чему-то клонишь, но я не понимаю, к чему.

— Не понимаешь? Неужели сегодня утром я хитрее тебя?

— Выходит, что так оно и есть.

— Почему бы тебе не раздобыть пару ребят, которые поклянутся, что Джо Чапин когда-то дрался на дуэли, и тогда, как только наступит время с ним распрощаться, тебе нужно будет лишь сказать, что он не проходит по статье Конституции?

В ответ воцарилось долгое молчание. Это молчание прервал Уильямс.

— Ты меня слышишь?

— Да, слышу, — ответил Майк Слэттери. — У меня к тебе, Ллойд, есть один вопрос.

— Давай спрашивай.

— Это что, твоя новая острота? И ты всех уже в суде ею рассмешил?

— Да нет, я хотел ее сначала испробовать на тебе, — сказал Уильямс.

— Что ж, ты испробовал, и мне ни капли не смешно. Я даже не улыбнулся. И сейчас я тоже не улыбаюсь. Если ты разбираешься в том, что тебе на пользу, а что нет — а я ни разу не видел, чтобы ты этого не понимал, — ты такого рода остроумие оставь при себе. Если ты положил глаз на место в конгрессе или должность окружного судьи, эту шуточку ты никому больше не повторяй, и подобные ей шутки тоже.

— Я не думал, что она произведет на тебя такое сильное впечатление.

— Так зачем ты так расстарался? — спросил Майк Слэттери.

— Я расстарался потому, что даже если бы я только что родился на свет, я и то бы сообразил, что ты собираешься сделать с Джо Чапином, а ведь ты мог выбрать кого-нибудь другого.

— Я прямо ушам своим не верю. Ты что, сам себя назначил его ангелом-хранителем?

— Нет.

— Тогда я дам тебе бесплатный совет. Не суй свой нос куда не следует. Ты толковый окружной прокурор, и давай продолжай служить жителям округа Лэнтененго и получай от этого удовольствие, потому что не исключено, что это твоя последняя возможность им послужить. Закончится твой срок, и тебе, может быть, придется уйти в отставку и заняться частной практикой, чего тебе вовсе не хочется.

— Нет, не хочется, но после того, что я сегодня утром тебе сказал, я сегодня ночью, черт подери, спокойнее буду спать.

— А я, Ллойд, отлично спал и прошлой ночью. Могу поспорить, что мне вообще спится лучше, чем тебе. И я отлично буду спать сегодня ночью потому, что я объяснил тебе, какую самую большую в жизни ошибку ты можешь совершить. Заявил свой жалкий протест, а теперь помалкивай.

И, не говоря больше не слова, Майк Слэттери повесил трубку, но тут же набрал номер телефона помощника окружного прокурора в офисе Уильямса.

— Джеймсон слушает, — послышался голос заместителя прокурора.

— Ральф, твой босс рядом?

— Нет. А с кем я говорю?

— С Майком Слэттери.

— Он у себя в кабинете, за закрытой дверью.

— Я хочу знать абсолютно все, что он говорит о Джо Чапине, включая любые шутки. Зайди ко мне как можно скорее. Это все.

Но подобные предосторожности оказались ненужными. Этот протест Ллойда был единственным с его стороны и единственным в своем роде.

Обычно партия объявляла список своих кандидатов весной, и, за редким исключением, те, кто был перечислен в этом списке, осенью уже становились официальными кандидатами. При выдвижении кандидатов членам партии разрешалось голосовать как за выдвинутых партией кандидатов, так и за независимых, но у членов основной партии были достаточно твердые свидетельства о ненадежности независимых. Даже в 1934 году, когда демократы завладели властью в Вашингтоне и все больше захватывали ее в Пенсильвании, республиканцу, решившему баллотироваться на официальный пост, нужна была поддержка основной партии. Более того, Джо Чапин всю жизнь состоял в этой партии и неизменно отождествлял себя с ее членами. Поэтому выдвижение его в кандидаты зависело только от того, внесут его в список кандидатов партии или нет. В течение нескольких месяцев, предшествовавших объявлению списка кандидатов, Джо неоднократно заявлял, что независимые кандидаты были не более чем завуалированные приверженцы «Нового курса», и не один раз заявил, что их следует исключить из партии. Это не было тонким политическим ходом, но Джо Чапин им воспользовался, и его никто не остановил.

Джо принял предложение Майка Слэттери «отдать все в его руки» и послушно выполнял требование Майка «ничего не делать, с ним не посоветовавшись». Майк стал его личным представителем в высших партийных кругах, и потому Джо предполагал, что, когда Майк внушал ему с осторожностью принимать приглашения выступить на обедах и митингах, он говорил это от лица партийных лидеров. И в результате выступлений у Джо было существенно меньше, чем он ожидал.

— Раньше, когда речь не шла о чем-то существенном, эти выступления особой роли не играли. Теперь, когда ты хочешь баллотироваться, это уже серьезно. Неудачная речь в неудачном месте нанесет вред всем: и партии, и тебе, — объяснял Майк.

— Мне бы хотелось знать поподробнее о том, что происходит.

— Бог свидетель, тут нет никаких секретов, — сказал Майк. — Наши люди по всему штату выявляют самых сильных кандидатов. Мы не хотим выиграть в выборах губернатора и проиграть в выборах сенатора. Мы хотим прочесать все округа. Мой человек в вице-губернаторы — Джо Чапин, но, кроме как тебя, я еще никого другого не выбрал. Я могу сказать тебе, кого бы я выдвинул в сенаторы, но между тем, кого я хочу, и тем, кто станет кандидатом, большая разница. Я советую, они слушают, и если считают, что я прав, соглашаются. Но они не всегда соглашаются. Сколько раз, вернувшись из Питсбурга, усталый, изможденный, я думаю: лучше бы я был учителем или доктором. И это случается всякий раз, когда мой совет без всякого стеснения выбрасывают из окна клуба «Даксен», откуда я и сам в ту минуту не прочь выброситься. Но зато побеждать необычайно приятно. О, необычайно приятно. После побед забываются все разочарования, как будто их никогда и не было. И это, Джо, работа целой команды. Времена одиночек канули в прошлое. Так что тебе повезло, что тебя поддерживает партия.

В начале ноября 1934 года Майк показал Джо вырезку из питсбургской газеты — статью в разделе политики.

— Это первый признак возможной неприятности. Не знаю, стоит эта статья чего-то или нет, но я решил, на случай если ты ее не видел, тебе ее показать.

Статья цитировала местного политика, члена Республиканской партии, имя которого Джо было незнакомо.

«В восточном районе штата высказана предварительная поддержка Джозефу Б. Чапину (на пост вице-губернатора). Согласно утверждению Уильяма Дж. Мердока, Чапин — юрист, без всякого политического опыта, и, как добавил мистер Мердок, появление в списке кандидатов „неизвестного“ лица может нанести партии непоправимый ущерб, особенно в год, когда ожидается серьезная борьба за победу на ноябрьских выборах».

— Что ж, он никогда не слышал обо мне, а я никогда не слышал о нем, — сказал Джо.

— Я его знаю. К нему прислушиваются.

— Ты считаешь, мне надо с ним встретиться и поговорить?

— Я об этом тоже подумал, но, боюсь, вы не поладите. Его интересуют только политики-прощелыги.

— Вроде нашего «друга» в Белом доме?

— Ну, у нашего «друга» был все-таки опыт. Когда наступит нужное время, Мердок сделает то, что ему прикажут. И он приведет за собой целый округ, — сказал Майк.

— Ты, Майк, говоришь о нем так, точно он тебе нравится.

— Джо, он полезный человек, и именно это имеет значение, а не то, что нравится мне он или нет.

Джо пересказал свой разговор с Майком Эдит, и она выслушала его совершенно спокойно.

— Майк же сказал тебе: этот Мердок сделает так, как ему велят. Так что, думаю, не стоит о нем волноваться.

— Да, не стоит, если только он высказывает лично свое мнение, и ничье больше, или если только он один так и думает. Но если окажется, что так думает не он один, мне будет о чем волноваться.

Долго ждать не пришлось.

— Ты читал сегодняшнюю филадельфийскую «Сан»? — спросил его Майк по телефону.

— Сегодняшнюю еще не читал.

— Джо, ничего хорошего. У вас в офисе есть эта газета?

— Мне кажется, Артур ее выписывает. Я у него попрошу.

Филадельфийская газета «Сан» наняла политического обозревателя, который своим сарказмом приводил в восторг всех, кроме своей жертвы. И вот что он написал:

«Мы с моей старушкой собираемся воспользоваться гостеприимством округа Лэнтененго, которым в прошлом мы наслаждались в лице жизнерадостного Майка Слэттери и его жены Пег. Едем мы туда в связи с тем, что Майк пытается убедить сильных мира сего, чтобы они выдвинули в кандидаты на пост вице-губернатора Джо Чапина. Не знаю, что случилось с нашим другом Майком, ну разве что он решил особым местным способом проникнуть в высшее общество. Возможно, в Гиббсвилле Джо Чапин и крупная фигура, вполне пригодная для должности в своем округе, но в тот единственный раз, когда мы с ним встретились, он вел себя настолько недружелюбно, настолько снисходительно по отношению к простым людям, что я не могу представить, что он позволяет Майку обращаться к себе иначе, как „милорд“. Лорд Чапин обладает такими утонченными манерами, что просто не верится: неужели должность вице-губернатора оказалась для него достаточно благородной? Если бы в нашем штате была должность вице-короля, тогда было бы понятно, почему он, как говорят в веселой Англии, „внедрился“ в выборы. Правда, поскольку у нас подобной должности нет, ему приходится довольствоваться вице-губернаторской. Но разве вы, милорд, не знаете, какая это смертная тоска?

Однако, говоря всерьез, мы не настолько страдаем нехваткой кандидатов, что можем позволить себе выдвинуть любителя, единственной рекомендацией которого служит тот факт, что его дед когда-то на один срок был избран вице-губернатором. Если мы станем отбирать кандидатов по подобному признаку, почему бы нам не найти республиканца, который приходится четвероюродным родственником Джорджу Вашингтону? Более того, раз Майк Слэттери самым серьезным образом предлагает вторую по значению должность в нашем штате преподнести на серебряном блюдечке явному любителю, который за все свои пятьдесят два года ни разу не занимал ни одного государственного поста, возможно, мистер Слэттери теряет представление о реальности. И если это так, то хорошо, что мы узнаем об этом, пока еще не поздно».

Джо Чапин, прочитав статью, позвонил Майку.

— Майк, я не помню, чтобы я с этим человеком когда-нибудь встречался.

— Это не то, что меня волнует.

— А что тебя волнует? — спросил Джо.

— Его источники.

— Что-что?

— Его источники информации. У всех газетчиков есть свои источники информации. И у этого они самые лучшие. Он представляет «сильных мира сего», которых он, кстати, упомянул. Другими словами, он знает что-то, чего я не знаю, потому что меня в это не посвятили.

— Обо мне?

— Да, о тебе. Я завтра на несколько дней уезжаю из города. Когда вернусь, позвоню.

— Мне поехать вместе с тобой?

— О нет, спасибо за предложение, но эту работу я должен сделать сам.

Майк в тот вечер пришел домой и, не дожидаясь окончания обеда, заговорил с Пег.

— Ты, наверное, видела сегодняшний номер «Сан».

— Конечно.

— Они начали атаку на Джо.

— И на тебя немного тоже.

— Мне это вреда не принесет. Я знал, что они собираются сделать. Я об этом слышал еще на прошлой неделе. Они спросили меня, не возражаю ли я, и я сказал, что, конечно, не возражаю. Филадельфийские газеты могут принести мне кое-какую пользу, но нанести вреда не могут. Даже наоборот. Благодаря этой статье я смогу приобрести новых друзей.

— Ты, может быть, и приобретешь, но не Джо.

— Это совсем другое дело. Они надсмеялись над его слабостями. А меня представили как преданного друга. Лучше бы Джо вышел из игры, пока они не принялись за него всерьез.

— Почему? Он ведь знал, во что ввязывается.

— О нет, он этого не знал. Люди этого не понимают. Он расстроился. Я и по телефону это почувствовал. Не из его слов, а по тому, как он говорил, по тону голоса. Что у нас на обед?

— Жареная баранина, — сказала Пег, — с мятным соусом.

Майк одобрительно кивнул.

— Если б вы с Эдит были подругами…

— Но мы не подруги, так что на это не рассчитывай.

— Мишель все еще простужена?

— Она уже выздоровела и сегодня днем заходила, — сказала Пег. — Они с Ховардом собираются купить «плимут».

— «Плимут» — хорошая маленькая машина. Я сказал Ховарду: «Не покупай большую машину». Эду «плимут» нравится больше, чем «шеви». Меня беспокоит одно: как бы они не налетели на него слишком рано. Ему, конечно, достанется, это уж как пить дать, но хорошо, если бы все выглядело пристойно. Не хотелось бы, чтобы он и все остальные подумали, будто мы взяли у него деньги и запихнули его на галерку. Большие деньги, Пег. Кучу денег. Он должен за них что-то получить. Они могут придумать какую-нибудь комиссию и назначить его председателем, если понадобится…

— Но это в том случае, если мы не проиграем на выборах, — сказала Пег.

— Прошу тебя: даже не произноси такое вслух, — сказал Майк. — Или мы можем дать ему должность попроще, но он на это не пойдет, и правильно сделает. За такие-то деньги. Я хотел с ним сам поговорить, но они решили, что этого делать не следует. Они решили, что сделают так, чтобы это выглядело как самовозгорание. Один из них назвал это «спонтанный протест». Когда Мердок в свое время устроил ему разнос, они хотели посмотреть, как он это воспримет. Что ж, он воспринял это как Джо Чапин. Он хотел переубедить Мердока и считал, что ему это удастся. Точно так же как сегодня, он хотел поехать вместе со мной и поговорить с ними, но я быстро выкрутился.

— Ну и что дальше?

— Не знаю. Наверное, пригласим его на совещание и спросим, не хочет ли он с достоинством отказаться от своих намерений и согласиться на что-то другое. Если он взъерепенится, то не получит ничего. Ничего. Так, конечно, для всех проще. Но если он образумится, они, возможно, попробуют удовлетворить его самолюбие и что-нибудь для него сделают. Посмотрим.

Через две недели Майку велели привести Джо на совещание. Оно состоялось в Филадельфии, в здании на Северной Броуд-стрит, в офисе, на двери которого значился лишь номер комнаты. В приемной за столом сидела молоденькая девушка и читала журнал, она кивнула Майку и Джо, и те прошли в большую комнату, обставленную в обычном стиле комнат для официальных совещаний. За столом сидели восемь мужчин, в одном из которых Джо признал бывшего сенатора, с которым когда-то беседовал в Вашингтоне. Стол был заставлен пепельницами, графинами с водой и покрыт массой бумаг. Судя по усыпанным пеплом пепельницам, совещание длилось уже не один час. При появлении Майка и Джо никто не встал.

— Господа, это мой друг Джо Чапин. Джо, я думаю, что ты знаком почти со всеми.

— Думаю, что да, — сказал Джо.

Мужчина в прекрасно сшитом костюме — похоже, председатель собрания, — чтобы избежать дальнейшего обмена любезностями, тут же обратился к Джо:

— Присаживайтесь, пожалуйста, мистер Чапин.

Он указал на место напротив себя.

— Благодарю вас.

— Майк, если вы не возражаете, садитесь, пожалуйста, рядом с мистером Чапином, — сказал председатель. — Полагаю, мы готовы начать. Мистер Чапин, наша партия искренне и чрезвычайно высоко ценит ваше всестороннее ей содействие, и, разумеется, далеко не последнюю роль в нем играет ваш необыкновенно щедрый денежный вклад, который, уверяю вас, был и своевременным, и необходимым, и мы были бы рады, если бы таких республиканцев, как вы, было намного, намного больше. Я скажу вам сейчас, но не для разглашения — я прошу, чтобы все сказанное в этой комнате не вышло за ее пределы, — что все собравшиеся в этой комнате реалисты. Мы не обманываем других и не обманываем самих себя. Мы стараемся вести себя учтиво, но даже это не всегда нам удается. Однако, как я уже сказал, все мы реалисты, и чистая, незамутненная правда состоит в том, что я, без всякого преувеличения, могу сказать: нашей партии предстоит самое жесткое сражение в истории ее существования, включая времена Вудро Уильсона, которые, я уверен, вы прекрасно помните. Уильсона избрали президентом Соединенных Штатов, но Пенсильвания за него не голосовала. У нас в штате губернатора-демократа не было, кажется, с 1890 года, когда избрали Паттисона. Но даже тогда его избрание было случайностью и произошло из-за того, что от партии откололась группа, назвавшая себя «Партией „сухого закона“». Если бы у нас были ее голоса — которые по праву нам и принадлежали, — мы бы победили мистера Паттисона, но он выиграл, потому что шестнадцать тысяч избирателей дезертировали. Дезертировали — другим словом это не назовешь.

Вас, наверное, удивляет, почему я столь подробно говорю о событиях, происшедших почти пятьдесят лет назад. А делаю я это потому — снова напоминаю вам: здесь собрались реалисты, — потому, что предстоящие выборы нам будет настолько трудно выиграть, что мы даже не решаемся в этом признаться. У меня здесь самые свежие данные о Фонде помощи, или, как англичане более честно называют его, «пособии для неимущих». Эти данные поражают, но вы, вероятно, и сами их знаете. Для нас и для партии они олицетворяют вероятность нового Паттисона. Мы, мистер Чапин, эти выборы можем проиграть. Люди теперь снова могут пить пиво, но президент дает им к тому же и деньги. Некоторые говорят, что нас сгубили налоги, и хотя я сам этому не верю, я согласен с утверждением, что нашу партию загубили с помощью тех самых денег, которые мы заплатили в качестве налогов. Мысль не самая утешительная, но, по-моему, верная.

Так вот, я говорю вам: мы не можем позволить себе потерять ни единого голоса, действительно — ни единого. Те голоса, на которые мы прежде рассчитывали, у нас отобрал президент и его «пособие для неимущих». И, несмотря на некоторые взносы вроде вашего, мы не можем конкурировать с федеральным правительством. Надеяться мы можем только на то, что нам удастся удержать все те голоса, которые мы получали в прежние годы, и, может быть, может быть, привлечь некоторых новых избирателей, которые в состоянии, невзирая на предложенные президентом деньги, разглядеть, каким путем он в действительности нас ведет. Но для того чтобы привлечь новых избирателей и удержать прежних, партия должна представить список самых что ни на есть сильных кандидатов.

Мистер Чапин, партия нуждается в вас и в людях вашего калибра. Но в этом году мы не можем позволить себе риск включить в список человека, который никогда прежде не привлекал избирателей. Боюсь, что это жестокая, но правда, и, зная вас как принципиального и преданного партии республиканца, я от своего лица и лица тех, кто сидит за этим столом, прошу вас снять свою потенциальную кандидатуру в вице-губернаторы.

Я не прошу вас дать нам ответ сию минуту. Вы можете ответить нам через неделю и передать свой ответ через Майка Слэттери. Мы собираемся здесь почти каждый день, и когда вы примете решение, Майк может нас о нем уведомить. Сейчас вы, вероятно, хотели бы сказать несколько слов собравшимся. Мы предоставляем вам слово.

Джо поднялся с места, и поскольку председатель все это время говорил не вставая, остальные решили, что Джо собирается выступить с речью. Они, слегка нахмурившись, подались вперед, но тут же, не сводя с него глаз, откинулись на спинки стульев. Джо, внимательно всматриваясь в лицо каждого, обвел взглядом всех до одного, пока не дошел до Майка. И, повернувшись лицом к председателю, сказал:

— Господа, я снимаю свою кандидатуру.

И, оставив в изумлении собравшихся, Джо быстрым шагом вышел из комнаты.

Он зашел в дешевый отель и снял комнату под именем Джозефа Б. Чампиона.

— У вас есть багаж, мистер Чампион?

— Нет. И я заплачу вперед. За три дня.

— Если вперед, то это будет двенадцать долларов. Посыльный покажет вам комнату. Эй, посыльный, комната там, в передней части.

Парень провел Джо в лифт, которым он сам и управлял, а потом по коридору в одну из комнат гостиницы.

— Сэр, что-нибудь еще?

— Да, кое-что еще, — сказал Джо. — Мне нужно две бутылки шотландского виски «Джонни Уокер Блэк».

— Я не могу уйти из отеля, пока не придет моя смена, но могу принести вам бутылку другого виски, восемь долларов бутылка.

— Хорошо, неси эту.

— Это хорошее виски, но не «Джонни Уокер Блэк». Я на ночь всегда держу бутылку про запас. Люди приходят, хотят виски, а у меня всегда есть бутылка, а то и две.

— Если у тебя есть две, неси обе. Вот тебе двадцать долларов.

— Так сдача моя?

— Если есть две бутылки хорошего виски, сдача твоя.

— Вернусь через минуту.

Он вернулся через пять минут с двумя разными бутылками, но в каждой из них было виски.

— Я еще принес лед — вдруг вам понадобится.

— Спасибо.

— Что-нибудь еще, сэр?

— Спасибо. Большего ничего.

Два дня подряд Джо пьянствовал в своем мрачном, унылом номере. На третий день в комнате зазвонил телефон, и он снял трубку.

— Боюсь, мистер Чампион, что нам придется попросить вас освободить номер. Сегодня ваши три дня истекают.

— Спасибо за напоминание.

Джо попросил посыльного принести ему бритвенные принадлежности. Он принял ванну, оделся, зашел в «Юнион лиг», съел яичницу, выпил кофе и несколько рюмок спиртного и послеполуденным поездом, в 16:35, отбыл в Гиббсвилль.

На этом поезде, уходившем из Филадельфии, состоятельные люди возвращались домой, как раз к обеду, а менее состоятельные опаздывали к ужину. Вокзал в Гиббсвилле был всего в трех улицах от дома номер 10 по Северной Фредерик, и Джо всегда шел с вокзала пешком.

Когда он вошел в свой кабинет, Эдит читала «Стандард». Она взглянула на него и снова уткнулась в газету.

— Я тихо напивался, — сказал Джо.

— Хочешь пообедать или хочешь сначала поговорить?

— Ты голодна? Если нет, давай пообедаем позже.

— Я не очень голодна, — сказала Эдит.

Она позвала Мэри и сказала ей, что они будут обедать на час позже. Пока Эдит говорила с Мэри, Джо налил себе виски с содовой и уселся в свое любимое кожаное кресло.

— Майк Слэттери пытался тебе дозвониться. Он звонил уже пару раз сегодня. И вчера. И позавчера.

— Трогательная забота. Что же ты ему сказала?

— Я говорила с ним только один раз — позавчера. Я сказала ему, что мы ждем твоего возвращения. После этого я велела, чтобы трубку брала или Мэри, или Мариан. Он попросил, когда ты вернешься, позвонить ему.

— Я пошел в гостиницу и напился.

— Один?

— Да, один. О, был ли я с женщиной? Нет, не был. По правде говоря, мне такое даже не пришло в голову.

— Иначе ты бы ее пригласил, — сказала Эдит.

— Нет, Эдит, не думаю, — сказал Джо. — У меня было такое состояние, что мне хотелось побыть в одиночестве, не видеть даже себя самого. Поэтому я и напился. Меньше всего мне нужна была нежная заботливость шлюхи.

— Нет, меньше всего тебе нужна была нежная заботливость жены. Судя по всему, тебе и в голову не пришло, что мы тут волнуемся. Я звонила в «Бельвью», но ты у них, разумеется, не значился. Я хотела звонить в полицию и в больницы на случай, если у тебя что-то снова случилось с ногой, но потом решила: случись с тобой несчастье, они бы тебя опознали.

— С моей стороны это было весьма безответственно.

— Весьма, — подтвердила Эдит.

— Мне так хотелось побыть одному. Я помню, как однажды ты рассердилась на меня — это было давно. Мы ездили на Виньярд, а потом должны были остановиться в «Бельвью». Кажется, у меня была назначена с кем-то встреча, этот человек ее отменил, и я решил вернуться домой. Но ты хотела сделать какие-то покупки и осталась в Филадельфии, а я уехал домой. Ты это помнишь?

— Я это очень хорошо помню.

— В тот раз тебе хотелось побыть одной, а в этот раз мне хотелось побыть одному.

— Да, но ты знал, где я была. А я три дня не знала ни где ты был, ни с кем ты был. Я и сейчас этого не знаю, но думаю, что ты мне это скажешь.

— Скажу.

— Если ты этого, конечно, хочешь, — добавила Эдит.

— Мне, Эдит, нечего скрывать. Кроме моей невнимательности к тебе и моей врожденной истинной глупости, мне нечего стыдиться. Черт побери, это тяжкое разочарование — в моем возрасте вдруг осознать, что всю свою жизнь, или по крайней мере все свои зрелые годы, я надеялся получить то, на что, по моим представлениям, имел столько же прав, сколько… на то, чтобы взять из корзины с фруктами яблоко. Или купить в киоске газету. Бросить горсть монет и забрать свою газету. Я думал, что все это будет именно так просто, если я вообще об этом задумывался. В свои пятьдесят два я все еще считал, что стоит мне чего-то захотеть, и я могу это получить. Я настолько обманывался, что обманул и тебя. Мои устремления — я не знаю даже, как их назвать… они абсурдны. Еще три дня назад я думал, что… Какой же я дурак! Я заплатил за это сто тысяч долларов, но за такую глупость и этого наказания мало. Это вообще не наказание, потому что мне их не жалко. У Дейва Харрисона для таких, как я, есть название: «кретин». Но все эти рассуждения ничего не объясняют. Я расскажу тебе во всех подробностях, что произошло. Как ты помнишь, мы с Майком сели на утренний поезд и, приехав в Филадельфию, отправились в служебное здание на Северной Брод-стрит…

Джо рассказал Эдит все, что только мог вспомнить. Когда он закончил, она спросила:

— И это все, что ты сказал?

— Все. Наверное, они ожидали, что я страстно воззову к их… не знаю уж к чему именно… Я уверен, они ждали, что я произнесу речь. Но я уже давно готов был уйти. Я знал, что все кончено. Ну что еще можно было сказать? Восемь важных персон — девять, включая Майка Слэттери, — наблюдали, как я поведу себя, когда мне скажут, что я безмозглый кретин. Так что можно было сказать? Я мог вежливо заявить им: «Господа, я знаю, что я кретин». Но они об этом знали лучше меня. Они это знали давным-давно. Что же следует делать после того, как тебе нанесли coup de grace? Я никогда этого прежде не видел, но, наверное, у тебя по телу пробегает дрожь, и ты умираешь.

Эдит внимательно на него посмотрела, а потом сказала:

— Но ты ведь не проиграл.

— Я не проиграл? Эдит, что ты такое говоришь? Я растратил впустую бог знает сколько лет, я проколесил невесть сколько миль, потерял сто тысяч долларов и… самонадеянность.

— Да, все это так. Но ты не проиграл на выборах.

— Слабое утешение. Я не проиграл и в гарвардских играх. Но я в них никогда не участвовал. Меня не взяли в команду. Никогда не был даже запасным.

— Они тебе что-нибудь предложат — хотя бы потому, что ты дал им столько денег. Неужели не согласишься?

— Нет.

— А что же ты, Джо, собираешься делать до конца жизни?

— Я и сам об этом думал. Сначала я постараюсь вернуть себе самоуважение, но не самонадеянность. И постараюсь перебороть свой стыд. Там я не чувствовал никакого стыда, но с тех пор, скажу тебе, я чувствую такой стыд, вспоминая, как я сидел рядом с этими людьми и они в упор смотрели на меня и говорили мне, что я безмозглый кретин. Они вели себя вежливо по отношению к сотне тысяч долларов. Да, кстати, это ведь деньги моей матери. Я даже не сам их заработал. Они даже не заработаны кем-то из Чапинов. Их заработали Хофманы. Что я буду делать? Я буду жить в доме номер десять по Северной Фредерик, ходить на службу, проводить лето на ферме… и вот что еще я хочу сделать: я хочу стать для своих детей достойным отцом. Для всех остальных я безмозглый кретин, но мои дети меня любят. И ты ведь тоже меня любишь?

— Да.

— Или не любишь? — спросил Джо.

— Конечно, люблю, — сказала Эдит. — А ты меня любишь?

— У тебя есть все права задавать подобный вопрос.

Джо поднялся и поцеловал ее в лоб.

— Я, Эдит, не многого стою, — сказал Джо, — но то, что во мне есть, твое. У меня никогда никого, кроме тебя, не было. Подумай только: никаких больше поездок в округ Тиога, никаких турниров по гольфу в Бедфорд-Спрингс. Я почти что счастлив.

— Это не так, Джо. Еще слишком рано о чем-то говорить.

— Я знаю, — сказал он. — Парень, что выступал там, в Филадельфии, все время повторял: «Мы, мистер Чапин, себя не обманываем. Здесь, в этой комнате, мы себя не обманываем». Моя беда — одна из моих бед — в том, что я себя обманываю. Я один из маленьких принцев города Гиббсвилля, штат Пенсильвания, и я задумал стать президентом…

— Джо, не надо бередить свои раны. Ведь никто не знает, что ты этого хотел. Если бы они об этом знали, то могли бы причинить тебе боль. Но они об этом не знают. И никогда не узнают.

Джо подошел к письменному столу.

— Что-нибудь интересное в почте?

— Письма от детей. Какие-то приглашения. Два приглашения на свадьбу. А в основном рекламы и счета. Ты собираешься звонить Майку Слэттери?

— Для чего?

— Я считаю, ты должен ему позвонить. Завтра утром.

— Зачем?

— Я ничего не смыслю в политике, но думаю, что знаю Майка Слэттери. Если ты дашь ему понять, что сердишься или обижен, он в ответ тоже рассердится, а если ты не хочешь, чтобы стало известно то, что случилось в Филадельфии, лучше, чтобы Майк был на твоей стороне.

— Это точно.

— Он, возможно, тревожится и о себе самом. В той статье в филадельфийской газете ему тоже досталось. Мне кажется, что тебе следует сделать вид, что ваши отношения ничуть не изменились. Вы приятели. У тебя нет с ним таких отношений, как с Артуром или Генри, но пусть считает, что ваши приятельские отношения остались прежними. Ты, Джо, ему нравишься, и нет никаких причин его от себя отталкивать.

— Я позвоню ему. В любом случае я позвоню, чтобы узнать, чего он хотел. Я это сделаю прямо сейчас.

Он набрал номер Майка Слэттери.

— Майк, говорит избранник народа, — сказал Джо.

— Джо, я рад, что ты в таком хорошем расположении духа. Честное слово, рад. Когда ты ушел так неожиданно, они не знали, что и подумать, и спросили меня. А я им отвечаю: «Господа, класс говорит сам за себя. Класс говорит сам за себя». И добавил: «Ну что еще ему оставалось делать? Устроить длинное, неприятное для всех обсуждение или встать и уйти, пока всем не стало неловко?» Джо, главное, что я хочу спросить: ты на меня, надеюсь, не обижен?

— Нет, я думаю, ты сделал все, что смог, — сказал Джо.

— Именно это мне и хотелось услышать. Я завтра уезжаю в Вашингтон, но когда вернусь, давай сходим на ленч.

— В любое время, когда только захочешь, — сказал Джо и повесил трубку.

— Что ж, дело сделано, — сказал он Эдит.

В гостиной у Слэттери Майк сказал жене:

— Не знаю, что и думать. Я слишком легко отделался.

— Майк, не напрашивайся на неприятности. Ты ведь сказал: «Класс говорит сам за себя». Я не знаю насчет класса, но его воспитали джентльменом.

— Угу. И он теперь никогда мне больше не будет доверять.

— А с какой стати ему тебе доверять? Да и что тебе с того?

— Мне это важно, потому что теперь, когда он больше не занимается политикой, я снова испытываю к нему симпатию, — сказал Майк.

— С моей точки зрения, ты дважды выручил из беды его дочь. Первый раз, когда у нее было — не знаю уж, что это было, — с этим шофером грузовика; правда, ничего такого особенного тогда не случилось. Но то, что случилось во второй раз, стоило ста тысяч долларов.

— Спасибо за напоминание. Наверное, это стоило.

— Сто тысяч долларов — огромная сумма, даже если ее произнести скороговоркой. Но не так уж много, если посчитать, что им самим пришлось бы на это дело потратить. Если тебе удастся внушить ему эту мысль, то он, возможно, легче переживет то, что не попал в список кандидатов.

— Не думаю, что он так уж сильно волнуется из-за денег, но напомнить ему о том, сколько он мог бы их потратить, очень неплохая идея. Когда свидетельство о браке уничтожили, я даже не попросил его со мной за это расплатиться.

Короткий телефонный звонок Майка Слэттери Бобу Хукеру положил конец всякой местной рекламе Джо Чапина. Джо опубликовал одно-единственное заявление по поводу своей кандидатуры, которое напечатали в «Стандард» и нескольких других газетах округа, но больше ни в каких других газетах штата.

«По совету моего врача, который уведомил меня, что после недавнего несчастного случая и вызванной им травмы непосильные нагрузки, связанные с участием в предвыборной кампании, могут привести к серьезным осложнениям, я обратился к членам Республиканского комитета штата с просьбой исключить мою кандидатуру из числа возможных кандидатов при составлении списка для предстоящих выборов. При этом я заверил комитет в том, что буду по-прежнему оказывать искреннюю поддержку всем кандидатам Республиканской партии в предстоящей предвыборной кампании и делать для этого все, за исключением публичных выступлений, связанных с длительными поездками. Я также приношу благодарность моим верным друзьям за их добрые пожелания, поддержку и предложенную помощь. Я знаю, что они, как и я, направят все свои усилия на то, чтобы добиться успешного завершения предвыборной кампании и сокрушительной победы республиканцев на ноябрьских выборах!»

На следующий день, после того как это заявление было напечатано в газетах, Джо встретил в клубе Билли Инглиша.

— Джо, как жаль, что у тебя теперь новый врач.

— Новый врач? А… мое заявление.

— На самом деле, я всегда предупреждал тебя, что с ногой могут быть неприятности, так что я не возражаю. Ты именно из-за этого снял свою кандидатуру? Или от политической похлебки у тебя несварение желудка?

— Между нами, и то и другое. Дело тут и в ноге, и в желудке. Но обнародовать это я не собираюсь.

— Для тех, кому в целях бизнеса нет нужды себя рекламировать, самая лучшая реклама — это отсутствие всякой рекламы. Из всех моих знакомых самые стоящие люди всегда старались держаться подальше от газетной шумихи, как можно дальше. Когда умер Джулиан, у меня развилось такое отвращение к известности, что я сказал Бобу Хукеру, чтобы он никогда больше не упоминал меня в своей газете. Это, конечно, невозможно. Больницам и Обществу врачей некоторая доля известности необходима, и в связи с этим мое имя время от времени появляется в печати. Но я не хочу, чтобы хоть что-нибудь писали обо мне или о моей семье, даже в светской хронике. Поверь, Джо, тебе бы это со временем разонравилось. Я видел статью в одной из филадельфийских газет, и ты тоже, наверное, ее видел. Прохвоста, который ее написал, мне хотелось высечь хлыстом, и когда я прочел твое заявление, я вспомнил об этой статье. Хорошо, что ты выбрался из всей этой кутерьмы. Я обеими руками за то, чтобы помогать нашей партии, но, пока у меня будут средства, буду помогать ей деньгами и советами тем людям, с которыми общаюсь. А вот и Артур.

— Где?

— А там, у бара, разве не Артур?

— Нет, Артур все еще в столовой. Я не знаю, кто это такой. Наверное, чей-то гость.

— А я думал, что это Артур, но теперь вижу: это не он. Что ж, рад, Джо, что ты не сменил доктора. Мне бы не хотелось менять адвокатов.

В клубе кое-кто обсуждал выход Джо из политики, а кое-кто не обратил на него никакого внимания. Частично по совету Майка, частично по совету Артура в последующие несколько дней после публикации заявления Джо появлялся во всех привычных для него местах: в клубе, здании суда, на Мейн-стрит. Через некоторое время — возможно, всего лишь через неделю — люди уже не будут смотреть на него как на возможного кандидата, а пройдет еще немного времени, и они вообще забудут, что у него хоть когда-нибудь были на этот счет подобные намерения. А чуть позднее Джо и Эдит решили навестить Дейва Харрисона и его жену, которые купили новый дом во Флориде, в месте под названием Хоуб-Саунд. Поначалу они хотели отклонить предложение Дейва, но Эдит сказала: «Сейчас весьма подходящее время напомнить Гиббсвиллю, да и всей Пенсильвании, что один из твоих лучших друзей — партнер фирмы „Морган“. И поскольку наверняка у нас в городе нашлись любители посплетничать о том, что тебя не включили в список кандидатов, эта поездка будет весьма кстати».

Помимо Чапинов Дейв пригласил Алика Уикса с женой и супругов Дональдсон из Скрантона. Мужчины ловили рыбу, играли в гольф, пили без меры виски и поносили своего «друга» из Белого дома. Женщины плавали, играли в бридж и ездили за покупками в Палм-Бич или в близлежащий городок Сент-Онж за фотопленкой «Кодак». Хоуб-Саунд находился в часе езды от Палм-Бич и только-только приобретал известность. Это курортное место фактически было частным клубом, негласным девизом которого стала новомодная простота: дома здесь можно было обслужить минимальным количеством слуг, мультимиллионеры здесь ездили не на «роллс-ройсах», а на простеньких «плимутах». И сильные мира сего не только преспокойно отдыхали здесь вдали от любопытствующих взоров туристов из Уэст-Палм-Бич, но и могли без помех спускать на воду свои дизельные яхты. Любой из гостей за десять долларов мог стать членом клуба «Остров Юпитера», а затем каждый день в послеполуденный час и вечером играть в бридж по доллару за очко. Мужчина в старом пиджаке с эмблемой школы «Гротон» мог оказаться партнером фирмы «Морган», а мужчина в потертых штанах цвета хаки — мозговым центром автомобильной индустрии.

В один из дней их совместного отдыха Дейв Харрисон и Алик Уикс отправились порыбачить, оставив своих пенсильванских приятелей Чапина и Дональдсона играть в гольф. Но полил проливной дождь, и, пока женщины слонялись по магазинам на Уорт-авеню, пенсильванцы решили, как и положено в мрачный дождливый день, выпить рюмочку-другую.

— Джо, насколько мне известно, с месяц назад тебя поимели по высшему разряду.

— Что ж, можно назвать это и так.

— Ну а как ты это назовешь?

— Поимели по высшему разряду, — сказал Джо.

— А то, что я слышал, правда? Сто пятьдесят тысяч баксов?

— Нет, не так много, однако сумма приличная. Но я их понимаю.

— Жаль, что ты не поговорил со мной, — сказал Пол Дональдсон.

— А что бы ты сделал?

— Я тебе скажу, что бы я сделал. Я бы собрал с полдюжины парней и сказал им: «Не выберете Чапина, сильно пожалеете».

— Спасибо, Пол. Но по-моему, все сложилось неплохо. Вместо того чтобы таскаться по всей Пенсильвании, я здесь, в «Хоуб-Саунд», со своими друзьями.

— Брось ты, Джо. Раз ты решился отвалить им такую кучу денег, тебе этой должности здорово хотелось. Ты ведь метил в вице-губернаторы, верно?

— Ага.

— Ну не знаю, утешит тебя это или нет, но, судя по сведениям из моих источников, осенью нам достанется.

— Думаю, так оно и будет. Ладно, Пол, к черту все это. Не хочу об этом и вспоминать.

— Так что, ты решил расстаться с политикой раз и навсегда?

— Полагаю, что так.

— Но будешь по-прежнему жить в Гиббсвилле.

— Буду, черт возьми.

— У тебя с ногой уже все в порядке?

— Ну вчера, например, я у тебя выиграл сорок долларов, а позавчера — двадцать.

— Так, как мы играем здесь в гольф, под силу даже Дейву, — сказал Дональдсон. — А какие у тебя планы на будущее? В Нью-Йорке, например, есть кое-какие дела, которые могли бы тебя заинтересовать.

— Адвокатские?

— Нет, не совсем. Инвестиционные фонды. Положение сейчас хуже некуда — самое время этим заняться. В Европе назревает война.

— Откуда ты об этом знаешь?

— А как насчет этого парня с усиками как у Чарли Чаплина? В газетке Боба Хукера ты об этом не прочтешь, но этот психованный ублюдок, если его не возьмут за задницу, может захватить всю Европу. А мы начнем богатеть.

— Да брось ты, Пол.

— А когда в последний раз ты говорил с кем-то, кто действительно знает, что там происходит?

— Да я ни с кем не говорил.

— А я говорил. Спроси Дейва. Он скорее всего ответит уклончиво, но ты его все же спроси, получаю я достоверную информацию или нет.

— Ну, я не сомневаюсь в том, что ты ее получаешь, но этот Гитлер, он же просто какой-то псих.

— Что ж, раз тебя не интересуют деньги, что тебя интересует? Ты же не хочешь киснуть до конца своей жизни в Гиббсвилле. У тебя есть там подружка?

— Нет.

— Ты должен поехать как-нибудь со мной в Нью-Йорк, и я тебя там познакомлю с одной маленькой компанией. Они не проститутки. Большинство из них живут на алименты своих бывших несчастных идиотов-супругов, и хочется им, всего лишь чтобы их сводили в «Эль Марокко» покрасоваться своими нарядами. Некоторые из них даже живут с мужьями, но мужьям этим на все наплевать. У них есть свои девочки. Одного из них я, кстати, видел на днях в Палм-Бич. На самом деле, сегодня днем я чуть не поехал туда сам подцепить какую-нибудь красотку. Они уже не девочки, но кому нужны девочки? Единственный раз я попал в неприятности именно с такой вот девочкой: она решила, что стоит ей разораться, и я тут же выложу денежки. Нет, всем этим дамочкам, о которых я тебе говорю, уже за тридцать, а то и больше, и умеют они все на свете — не надо никакого Парижа. Нью-Йорк битком набит самыми извращенными, самыми модными и самыми хорошенькими дамочками, каких нигде в мире больше нет. И хотят-то они всего ничего: чтобы их сводили в хороший ресторан, на шоу или в ночной клуб.

— Откуда ж у тебя время зарабатывать миллионы?

— Послушай, — сказал Пол, — я в центре города уже к десяти утра, прямо к звонку. Стоящая дамочка, полноценный семичасовой сон, и я свежее и бодрее любого парня, который всю ночь ворочается в постели, мечтая заполучить то, что у меня уже есть. Многие мои приятели ходят в физкультурный зал, а я ложусь в постель с женщиной и прекрасно потом сплю. Для меня хороший сон превыше всего. Мне не надо десяти часов или двенадцати. Шесть, семь, ну восемь часов спокойного сна — и я в полном порядке.

— И тебе никогда за это не доставалось?

— Ты имеешь в виду, от Бетти?

— Ну да.

— В этом-то, мальчик, вся и суть. Если б я приходил домой пришибленный… Но чего нет, того нет. Пью я не много. Я здесь пил намного больше, чем пью в Нью-Йорке.

— Но разве Бетти не интересует, что ты там делаешь по ночам?

— Бетти в это время почти всегда в Скрантоне. Она знает, что я не стану по вечерам сидеть в отеле и ужинать в номере. Она знает, что я куда-то выбираюсь.

— Да, но когда тебя нет в отеле всю ночь?

— Никаких звонков с полуночи до восьми тридцати.

— И ты ни разу не попался?

— Ни разу. И с какой стати мне попадаться? Слушай, парень, я не хочу, чтобы ты думал, будто я каждую ночь занимаюсь любовью. Это не так. Но когда я еду в Нью-Йорк, это так. Ты ведь знаешь, Джо, мужчины по своей природе полигамны. Тебе же это известно. У жеребца всегда сорок — пятьдесят кобыл. У меня есть дамочка в Бостоне, одна — в Чикаго и две-три — в Филадельфии. И если бы Бетти со мной сюда не приехала, я бы уже сейчас был в Палм-Бич и даром время не терял.

— Пол, ты меня поражаешь.

— Я в этом не сомневаюсь. Жизнь в маленьких городках имеет один существенный недостаток: приличным людям совершенно негде изменять своим женам. В автомобилях? На сельских дорогах? Потихоньку улизнуть куда-нибудь в лес? В Нью-Йорке же всем на это наплевать. А я там даже не живу. Я каждый выходной возвращаюсь домой, если только не еду на Лонг-Айленд или в Коннектикут. Я там визитер. И поэтому моя жена никогда не натыкается на женщин, с которыми я сплю. Эти дамочки, конечно, не выпускницы «Брин Мор», но выглядят, черт подери, намного лучше этих выпускниц потому, что у них никаких забот, кроме одной: хорошо выглядеть после шести часов вечера.

— А если бы Бетти узнала, что бы она сделала?

— Бетти вовсю старается ничего не узнать.

— О, значит, она знает.

— Нет, она не знает. Но она не старается узнать. И я не хочу, чтобы она знала. Слушай, парень, я ведь не дурак. Я верю в наше супружество. Ты же не думаешь, будто я могу жениться на одной из этих дамочек? Я Бетти ни за что не оставлю. И не забывай: сохранить супружескую жизнь порой куда труднее, чем разрушить.

Джо внимательно посмотрел на Пола, но ничего не сказал.

— Из-за своего джентльменского воспитания, Джо, ты не решаешься спросить меня то, что у тебя на уме, — сказал Пол. — Да, мы с Бетти спим, и если бы из-за этих дамочек мне пришлось потерять Бетти, я бы с ними расстался.

— Что ж, у тебя ведь дочь, которая в будущем году станет невестой.

— Дело не только в этом.

— Тем не менее ты описываешь свою жизнь так, словно это единственный способ существования.

— Не для всех. Но для меня так точно.

— Не думаю. Ты просто бабник и лицемер — в этом вся суть.

— А я думаю, что настоящие лицемеры именно такие парни, как ты. Тебе хочется то же самого, только ты боишься.

— Не все в жизни объясняется страхом. Но я сомневаюсь, что ты поймешь то, что я на этот счет думаю. Тебе это покажется ханжеством.

— Уж в этом я не сомневаюсь.

— Но я все равно скажу. Есть такое понятие, как «уважение». Не связываться с всякими дамочками можно просто из уважения к женщине, на которой ты женат.

— Ты считаешь, что я не уважаю Бетти?

— Я отлично знаю одно: эти дамочки считают, что ты ее не уважаешь, и это существенно независимо от того, узнает об этом Бетти или нет.

— Ты прямо маленький лорд Фонтлерой. Скажи-ка мне правду, Джо. У тебя была когда-нибудь другая женщина помимо Эдит?

— Была, но до того как я женился.

— А знаешь, я думаю, что в твоем возрасте уже пора отправиться в дикий загул. А когда ты загуляешь, посмотрим, кто из нас лицемер.

— О, я, возможно, тоже лицемер, но совсем другого сорта. Не думаю, что я завел бы на стороне интрижку, а потом уверял себя в том, что сделал это для того, чтобы как следует выспаться. Я не считаю, что я лучше тебя, но, по-моему, мои недостатки приносят несколько меньше вреда, чем твои.

— А пойдем сейчас к бассейну и посмотрим на девушек в купальниках.

— Их там не будет. Идет дождь.

— Это точно. Ладно, давай выпьем еще по стаканчику. Я думал пригласить тебя поехать со мной в Палм-Бич, но ты ведь ханжа.

— И к тому же отлично сплю.

Пол Дональдсон вытянул перед собой стаканчик и принялся его пристально разглядывать.

— Знаешь, может, ты кое в чем и прав. Но я в этом все равно не признаюсь. Однако если бы я мог все начать сначала, я бы не упустил ни единой дамочки. И пожалуй, я считаю себя счастливым человеком. Но, Бог тому свидетель, я не считаю тебя счастливым человеком. Ты можешь сколько угодно считать меня бабником и лицемером, а я считаю тебя жалким, несчастным ублюдком. Ну скажи, какие такие радости ты взял от жизни? Да ты, прости меня Господи, и сейчас не знаешь, как к ним подступиться.

— А кто сказал, что я хочу к ним подступаться? — отозвался Джо.

Энн была одной из тысячи — или, вернее, одной из тысяч — молоденьких девушек из хороших семей, которые жили в Нью-Йорке, работали в Нью-Йорке и благодаря своей работе ощущали, что принадлежат к чему-то большему, чем «Юниорская Лига» и частный клуб, — неизбежным атрибутам их жизни в родном Дейтоне, Шарлотте, Канзас-Сити или Гиббсвилле. Каждая из этих девушек считала, что живет так, как сама задумала, но подобных девушек было настолько много, что их жизнь приобрела некую схематичность. Эти девушки приезжали в Нью-Йорк и, пока не находили работу, любую приличную работу («Я думала: пойду в школу для секретарш и поработаю немного манекенщицей»), жили в одной из женских гостиниц. Как только девушка находила работу, она начинала искать квартиру, в которой могла поселиться вместе с другой девушкой сходного происхождения, сходных вкусов и желательно не богаче, но и не беднее ее самой. Иногда в такой квартире поначалу поселялись не две девушки, а три, но «тройственному» союзу обычно выжить не удавалось. В первый год, а иногда и в первые два года, девушку приглашали к обеду нью-йоркские друзья ее отца и матери, но вскоре друзья семьи совершенно забывали об этой девушке из Дейтона, Канзас-Сити, Шарлотта или Гиббсвилля, и она начинала строить свою собственную жизнь с приятельницами из офиса, с приятельницами этих приятельниц и молодыми людьми, которые выросли в Канзас-Сити или Гиббсвилле, окончили «Чоут» или «Уильямс», работали в Нью-Йорке и часто зарабатывали меньше, чем девушки. Девушка из Канзас-Сити и парень, выпускник «Чоута» или «Уильямса», могли понравиться друг другу, настолько понравиться, что готовы были друг с другом переспать, но о любви, как правило, не было и речи. Такого рода парень не представлял для девушки особого интереса, по крайнего мере того интереса, который представлял ее босс. Но и девушка не казалась парню такой уж желанной, поскольку он, используя свои связи, всеми силами старался попасть в «Теннисный клуб» и уже успел положить глаз на таких же хорошеньких, но гораздо более состоятельных девушек с северного берега Лонг-Айленда. Парень, экономя деньги, покупал костюмы в «Брод-стритс» или «Роджер Кент», однако за хорошей рубашкой обычно отправлялся в «Брукс». Кроме того, он для экономии приглашал девушку из Канзас-Сити в итальянский ресторан на Бликер-стрит, чтобы позволить себе пригласить на обед в «21» девушку с более высокими запросами. Этот парень усваивал типичную для людей его сорта разговорную манеру. Например, сестре одной из своих новых состоятельных приятельниц он говорил: «Я учился в некоем месте под названием „Чоут“, а родился я в городе, о котором вы, наверное, никогда и не слышали, — Индианаполисе».

Провинциальный парень и провинциальная девушка держались в стороне от собратьев из богемных кругов, проживавших в более дешевых районах Гринвич-Виллидж. «Кэрол? О, я встретила ее прошлой осенью в театре. Да, она по-прежнему занимается живописью. По крайней мере тогда все еще занималась. Кажется, она собиралась выйти замуж за японца, но из этого ничего не вышло».

Первую свою работу Энн нашла не сама.

— Джо, я найду для нее работу, — сказал Алик Уикс. — Скорее всего она не будет захватывающей или даже занимательной, но у нее все-таки будет занятие и какая-никакая зарплата.

Энн дали работу в библиотеке фирмы «Стокхаус, Роббинс, Нейсмит, Кули и Брилл», унаследованной от «Уордло, Сомерфилд, Кули и Ван-Эпс», и платили двадцать пять долларов в неделю. Адвокаты в фирме «Стокхаус и К» любили сами порыться в книгах, но когда кому-то из них нужна была всего одна определенная книга или, скажем, две, то адвокаты звонили в библиотеку и Энн приносила им заказанную книгу; в ее обязанности также входило следить за тем, чтобы на столах библиотеки лежала писчая бумага и отточенные карандаши, чтобы после ухода адвокатов гасился свет и чтобы на полках и в стеклянных пепельницах не оставалось тлеющих окурков. Она также следила за тем, чтобы в читальном зале поддерживалась более или менее постоянная температура и чтобы у библиотекаря фирмы мистера Мида — который в свое время отсидел год в тюрьме в Атланте, но не любил об этом вспоминать — всегда был запас «Зимол Трокис».

Энн устала от поездок на метро из дома до Сидер-стрит, занудной работы и бесконечного покашливания и сплевывания мистера Мида. Она прослышала о должности продавца в книжном магазине на Медисон-авеню и тут же сменила работу. Теперь она ходила на работу пешком, к ее мнению прислушивались покупатели, и каждую неделю она получала на пять долларов больше, чем у «Стокхаус, Роббинс, Нейсмит, Кули и Брилл». Год был 1935-й, и Энн исполнилось двадцать четыре.

Энн жила в многоквартирном доме без лифта в Ист-Энде на 64-й улице вместе с девушкой из города Баффало, штат Нью-Йорк, которая, представляясь, неизменно говорила: «Я из Баффало, штат Нью-Йорк». Происхождение девушки почти не отличалось от происхождения Энн: ее отец тоже был адвокатом с приличным состоянием и окончил Йель на год позже Джо Чапина. Она тоже была у него единственной дочерью, тоже не училась в колледже, в свое время училась в школе «Фармингтон», а позднее в американской школе во Флоренции, в Италии. После бесчисленных рассказов о своем прошлом за чашкой кофе в кафетерии отеля «Барбизон», где они обе жили первое время после приезда в Нью-Йорк, их совместное проживание стало более или менее неизбежным. Они понравились друг другу с первого взгляда и потому скорее всего поселились бы вместе, даже если бы в их прошлом не было ни капли сходства. Их никто друг другу не представлял. Они сами познакомились в кафетерии, и после того как поселись вместе, одна из них то и дело говорила другой: «По-моему, мы с вами незнакомы».

Кейт Драммонд была самостоятельной, приятной в общении красавицей с черными волосами и нежной, кремового оттенка, кожей. Энн, ростом пять футов пять дюймов, была на полдюйма выше Кейт, но благодаря тонкому изящному носу и узким плечам Кейт казалась выше Энн. Она была из тех немногих девушек, которым удалось стать манекенщицами, но работа эта утомляла ее и наводила на нее тоску, и еще до того как выехала из своего номера в «Барбизоне», Кейт попросила, чтобы ее вычеркнули из списков манекенщиц. И только по прошествии месяца Энн вдруг осознала, что не знает о Кейт ничего, кроме того, о чем мог догадаться любой наблюдательный человек.

Например, Энн не знала, что у Кейт нет никакой работы. Она знала о том, что та работала манекенщицей, и предположила, что именно этим Кейт и занималась в дневное время. Но после того как они стали жить вместе, Кейт как-то упомянула, что ищет легкую, занимательную работу, не ограниченную строгими рамками. Утром она вставала с постели, выпивала вместе с Энн чашку кофе, мыла после завтрака посуду, стелила постели, а потом «бездельничала» до самого ленча. Она занималась их совместными счетами, отсылала белье в прачечную, покупала журналы, фонографические пластинки, джин и вермут и заказывала еду для ужина.

Энн чувствовала себя неловко, но на все ее протесты Кейт настойчиво отвечала, что таким образом она себя хоть как-то занимает. Но вот однажды они наконец впервые поговорили по душам.

Они выпили по коктейлю, съели бараньи отбивные, мороженое, а потом сварили кофе и закурили сигареты.

— Сегодня посуду буду мыть я, — твердо сказала Энн.

— Хорошо.

— Что случилось, Кейт? Ты со мной не споришь?

— Нет. Возможно, мы и поспорим, но не об этом. Энн, ты никогда не задавалась вопросом, почему я не встречаюсь с мужчинами?

— Задавалась, но я подумала, что у тебя, наверное, есть поклонник в Баффало.

— Да, у меня есть поклонник, но не в Баффало. И он в общем-то не поклонник. У меня есть любовник, или, можно сказать, я его любовница. Он не содержит меня, а я, разумеется, не содержу его. Но у меня с этим человеком роман, и я должна тебе рассказать об этом потому, что поселилась здесь обманным путем. Я не была с тобой до конца откровенна.

— Но ты и меня ни о чем таком не спросила.

— Нет, не спросила, но дело не только в этом. Этот человек женат, а я в него влюблена, поэтому и не устроилась на работу. Он днем приходит сюда.

— Ну да? — изумилась Энн.

— Мы очень редко встречаемся вечером, но сюда он приходил… по крайней мере раз в неделю. Я знаю, что ты не девственница, хотя ты мне этого никогда не говорила. Но если ты считаешь мои свидания с… любовником в этой квартире неприличными, я прекращу их, пока ты не найдешь себе другую соседку. А если тебя это возмущает, то я готова заплатить тебе половину квартирной платы за следующий месяц и съехать прямо сейчас.

Энн затянулась сигаретой.

— Так ты знала, что я не девственница, — сказала Энн и улыбнулась.

— Я сразу это поняла, — сказала Кейт. — Будь у тебя мечтательный взгляд девственницы, ты бы мне не понравилась.

— Что ж, я расскажу тебе кое-что, после чего твои отношения с любовником, возможно, не покажутся тебе такими ужасными.

И Энн рассказала Кейт о Чарли Бонжорно и историю своего замужества — все как было. Когда Энн окончила свой рассказ, она посмотрела на Кейт и увидела, что у нее в глазах стоят слезы. Кейт поднялась, обняла Энн, и та впервые за долгие годы горько заплакала.

— Когда я упомянула о том, что ты не девственница, я неправильно высказалась. Я хотела сказать: я поняла, что ты кого-то любила. Это оставило на тебе след. След, но не шрам. След чего-то прекрасного.

— Господи, кажется, я уже прихожу в себя.

— Твой рассказ поначалу звучал довольно легкомысленно, правда? Но когда ты дошла до середины, я хотела тебя остановить, потому что уже знала, чем все кончится. Это можно было угадать.

— Я рада, что ты дала мне договорить. У меня теперь легче на душе, честное слово. И наверное, ты уже знаешь мой ответ на вопрос о твоем уходе.

— Я думаю, что знала его и раньше, — сказала Кейт. — Ты хочешь, чтобы сюда приходили мужчины? Я имею в виду, на ночь? У тебя кто-нибудь есть, с кем бы ты хотела провести здесь ночь?

— Нет, но, кто знает, может, и появится.

— Лучше всего, чтобы мы с тобой в этом вопросе были друг с другом совершенно откровенны. Если ты кого-то приведешь, а я еще не легла спать, поднимись сначала одна, и я тут же уйду в свою комнату. Нам ни к чему видеть партнеров друг друга. Мои встречи в основном после полудня, но ты идешь гулять вечером и, возможно, когда-нибудь захочешь завершить такой вечер завтраком в нашей квартире. Мы придумаем какие-нибудь домашние правила.

— Я об этом уже думала, потому что у меня появился парень, который мне понравился, и мы провели уже несколько ночей у него в квартире. Но мы не всегда можем пойти к нему, потому что у него на диване иногда ночует его загородный приятель.

Кейт улыбнулась.

— Что тут такого смешного? — спросила Энн.

— Если призадуматься, разве не из-за этого мы и уехали из Гиббсвилля и Баффало?

— Частично, — сказала Энн.

В течение своего первого года жизни в Нью-Йорке Энн спала с четырьмя, а возможно, и с пятью мужчинами. Всякий раз, когда это случалось, она намеренно выпивала больше, чем было необходимо для веселого настроения на вечеринке, и однажды утром проснулась в квартире у какого-то мужчины, голая, в большой односпальной кровати, не имея никакого представления, кто был этот молодой человек и как он выглядел. На его письменном столе она нашла достаточно писем и счетов, адресованных одному и тому же человеку, и благодаря им узнала имя исчезнувшего любовника. Энн стала искать фотографию, которая могла бы ей напомнить, как он выглядит, и когда заметила на книжной полке выпускной альбом колледжа, ее вдруг осенило, что именно в этом альбоме она и найдет его фотографию. И она действительно нашла в альбоме и его имя, и четкую фотографию, но его самого Энн так и не вспомнила. Ее шляпа, платье, нижнее белье, чулки и туфли были разбросаны по всей квартире. Энн нашла имя молодого человека в телефонной книге и из нее узнала, где она находится. Она нашла в своей сумке сорок долларов с мелочью и вспомнила, что накануне, перед вечеринкой, взяла в банке пятьдесят долларов. Теперь она уже знала имя молодого человека, его возраст, откуда он был родом, название колледжа, в котором он учился, имена его родителей, название братства, к которому он принадлежал, кое-какие сведения о его учебе в колледже, его прозвище и его адрес. Она не знала только, какого он роста. И тут Энн снова осенило: она надела его выходной пиджак и поняла, что парень скорее всего высокий. Но у Энн не было никакой уверенности, что, увидев этого парня снова, узнает его. И тут она вдруг осознала, что парень по крайней мере не был вором, что он окончил хорошую школу и престижный колледж, и еще до нее вдруг дошло, что она могла оказаться в постели с гангстером или с кем-то в этом роде. Судя по всему, между ними вчера что-то произошло, но как именно она себя вела и как вел себя он, известно было лишь ему одному. Однако насколько долго это будет известно ему одному и что именно он расскажет другим, зависело исключительно от его такта и порядочности, а у Энн не было никаких оснований считать, что они у него есть. Кроме того, со временем выяснится и другое: беременна она или нет.

Энн не забеременела, и в благодарность за это полностью отказалась от беспорядочных связей. Положение несколько усложнилось, хотя в какой-то мере и улучшилось благодаря тому, что молодой человек позвонил ей в гостиницу «Барбизон».

— Энн, простите, что я в ту ночь повел себя по-свински. У вас все в порядке?

— Да, все в порядке.

— Иными словами, вы не беременны? Вы сказали мне, что легко беременеете.

— Нет, все в порядке. Спасибо.

— Вы не возражаете пообедать со мной в пятницу вечером?

— Боюсь, что у меня не получится.

— А вы хоть когда-нибудь пойдете со мной пообедать или на свидание?

— Вы не считаете, что нам лучше этого не делать? С вашей стороны было мило позвонить мне, но я думаю, что лучше нам не встречаться.

— Я хотел написать вам из Торонто, но у меня не было вашего адреса.

— Ну что ж, спасибо за звонок.

— Энн, вы мне нравитесь. Это не только… ну, вы знаете, что я имею в виду. Пока был в Канаде, я все время о вас думал… Но я вас понимаю.

Энн продолжала встречаться с молодыми людьми, которые чем-то отдаленно напоминали парня на фотографии в том ежегодном альбоме колледжа, но вот как-то раз вечером она увидела его самого и тут же узнала. Он обедал в ресторане с какой-то девушкой. Он заметил ее и поклонился, она кивнула ему в ответ, и больше они никогда не встречались.

После этого она ходила на свидания в рестораны и театры с молодыми адвокатами и друзьями молодых адвокатов, и один из них ей настолько понравился, что она провела несколько ночей в его квартире. Приятель молодого адвоката из пригорода был реальным лицом, но Энн подозревала, что не всякий раз, когда молодой адвокат уверял ее, что приятель приехал в Нью-Йорк и у него ночует, он говорил правду. Ее отношения с этим молодым адвокатом по имени Ховард Рандел — выпускником Гарвардского колледжа и Гарвардской юридической школы — зиждились на компромиссе и взаимной выгоде. Внешность у Ховарда была вполне светская, он был хорош собой, однако никогда не улыбался и с недавнего времени носил очки. Он модно и со вкусом одевался, одежду шил исключительно у портного и всегда носил накрахмаленные воротнички. Он был нетерпелив, эгоцентричен, отличался снобизмом, но и невероятной чувственностью, о которой Энн, общаясь с ним на работе, ни за что бы не догадалась. Она знала, что он ее использует, но и она использовала его ничуть не меньше. Она также знала, что у него есть долгосрочный план: проработать три года у «Стэкхаус и Роббинс», а потом вернуться в Чикаго и там жениться на девушке, с которой был обручен и для которой олицетворял непревзойденную учтивость жителя Восточного побережья. Глядя на него, Энн порой представляла его личико не иначе как полуприкрытым свадебным галстуком, однако ему никак нельзя было отказать в привлекательности, и он имел поразительный успех у женщин самого разного возраста. Он не был джентльменом, однако Энн, признаваясь самой себе в этом, затруднилась бы объяснить, почему именно так считала. Придраться, казалось, было не к чему, но в общем впечатлении о нем была какая-то ущербность. Ее отец понял бы, в чем тут дело, но Энн вряд ли бы когда-нибудь его об этом спросила.

— Ты не против, чтобы парень из Йеля переночевал у нас в следующую субботу? — спросила Энн.

— А студент из Йеля для тебя не слишком молод? — сказала Кейт.

— Это мой брат.

— А, Джоби. Я хочу познакомиться с Джоби, — сказала Кейт.

— Надеюсь, я не слишком его расхвалила, — сказала Энн. — Ты действительно не возражаешь? Эти посещения не войдут у него в привычку, потому что, я подозреваю, Джоби в Йеле долго не задержится. Он на втором курсе, но только формально. Он сказал мне, что берет частный курс афроамериканской музыки в некоем заведении под названием «Знаменитая дверь». И еще подрабатывает в клубе «Оникс». Это все, что его интересует.

— Джаз.

— Да, джаз. А я, кроме Гая Ломбардо, все эти оркестры вообще не отличаю друг от друга. Я надеюсь, что Джоби тебе понравится, так что лучше не упоминай Гая Ломбардо, не то он оскалит свои клыки и его дружелюбию конец.

Джоби явился в длиннополом пальто, бледно-коричневой шляпе с пришитыми полями, габардиновом пиджаке и фланелевых брюках. Таким образом, своим видом он ничем не отличался от великой массы тогдашних студентов Йеля, Гарварда и Принстона. Энн представила его Кейт Драммонд. Джоби, следуя принятой у студентов манере поведения, вежливо поздоровался и, не снимая пальто и теребя поля шляпы, уселся на самый удобный стул.

— А где твоя сумка с вещами? — спросила Энн.

— Никаких сумок, — ответил Джоби. — Все, что мне нужно, — это бритва и зубная щетка. Бритва у тебя есть — ты ведь бреешь ноги.

— Какой ты умный и какой же пошлый, — сказала Энн.

— И как вы сильно ошибаетесь, — добавила Кейт.

— Ладно, я куплю бритву, но уверен, что Кейт одолжит мне свою зубную щетку.

— Конечно, одолжу. Но вряд ли буду снова ею пользоваться.

Джоби в первый раз рассмеялся.

— Кейт, если бы вы не были такой старой уродиной, я бы за вами приударил.

— Джоби! — воскликнула Энн.

— А я ведь не прочь. На самом деле не прочь. Почему бы вам не послать к черту вашего теперешнего поклонника и не начать встречаться со мной? У вас наверняка найдется тридцать — сорок долларов, которые я на вас с удовольствием потрачу. Да, кстати, Анна-банана?..

— Я так и знала. Десять долларов, — сказала Энн.

— Всегда одни и те же десять долларов. Почему бы хоть раз не дать мне двадцать?

— Двадцать не дам, а если ты устал от монотонности, дам тебе пять.

— Что ж, мне пора идти, — сказала Кейт.

— Разве он за вами не заедет? Я бы хотел посмотреть на человека, которому достанется все это богатство, — сказал Джоби. — Он стар или молод? Слепой? Парализованный? Гомик? Почему он не показывается?

— Я и сама не знаю, кто он такой, — сказала Кейт. — Я приглашена на вечеринку с обедом.

— Но вы идете одна, — сказал Джоби. — Правда, это не означает, что вы вернетесь домой одна, а, по-моему, это самое важное. Я к вам загляну, когда вы вернетесь.

— Нет, никуда ты не заглянешь, — сказала Энн.

— А, кстати, где кто будет спать? — спросил Джоби.

— Ты можешь спать в моей комнате, а я пойду к Кейт.

— О, а давайте сделаем нечто-то оригинальное, — сказал Джоби. — Я пойду к Кейт.

— Вы считаете, это будет оригинально? — спросила Кейт.

— Ну, если отвечать на этот вопрос откровенно… А вы уверены, Кейт, что у вас тут где-то не завалялась какая-нибудь старая бритва?

— Все мои поклонники, принц, отращивают бороды, — сказала Кейт. — Спокойной ночи, ваше высочество.

— Мой милый принц, — поправил ее Джоби.

— Попрощайся как следует, — сказала Энн.

Джоби поднялся с места и поклонился Кейт, которая с гордым видом и улыбкой на губах направлялась к двери.

— Сколько ей лет? — спросил Джоби.

— Двадцать четыре.

— Она кажется старше. По крайней мере старше, чем ты.

— Да, но я выгляжу намного моложе, — сказала Энн.

— Ты тоже уходишь? — спросил Джоби.

— Я иду на обед и на матч по конному поло.

— Матч по конному поло? Это что, какое-то новое название? Я слышал о конных академиях.

— Матч по конному поло — это соревнование, в котором трое мужчин на лошадях играют против трех других мужчин на лошадях.

— Ты это серьезно? А с кем ты идешь?

— С одним юристом, Ховардом Ранделом. Он зайдет за мной через несколько минут.

— Выходит, меня здесь никто сегодня вечером не покормит?

— Выходит, что так.

— А ты не против, если я сам себе что-нибудь приготовлю? — спросил Джоби.

— У меня есть бифштекс, но я хотела бы его оставить на завтра, а все остальное в твоем распоряжении, — сказала Энн. — Как дела в Йеле?

— Похоже, я проваливаюсь, — сказал Джоби.

— Славный подарочек отцу на Рождество, — сказала Энн.

— Но это, черт возьми, намного лучше, чем проболтаться там еще один год и не попасть в «Волчью голову».

— Откуда ты знаешь, что тебя не примут?

— Брось, сестричка, — сказал Джоби.

— В последние годы отцу приходилось довольно тяжко, а тут еще мы. То есть я. И политика. И нога.

— Давай-давай, договаривай. И я, и школа «Сент-Пол». А теперь еще мой провал в нашем драгоценном Йеле.

— Зачем мне об этом говорить? Ты сам все сказал.

— Но у тебя это почти сорвалось с языка. Ладно, я не стал тем, кем каждому отцу хотелось бы видеть своего сына. Но не забывай, Энн, я ведь не стал и тем, кем мне хотелось бы стать.

— Пианистом в джаз-оркестре.

— Этим я стать никогда не хотел, но, кстати, что в этой работе плохого? Ты же вышла замуж за такого пианиста.

— Я знала, что ты это скажешь. Чем же ты собираешься заняться после того, как старательно провалишься в Йеле? — спросила Энн.

— Я поеду за границу. Собираюсь пожить пару лет в Париже. Я достаточно хорошо играю на фортепиано, так что как-нибудь на это проживу. Чтобы добраться туда, я устроюсь работать на корабле, затем спрыгну в каком-нибудь французском порту, а потом уже игрой начну зарабатывать на еду и жилье.

— Ты кое-что упустил. У французов есть законы, запрещающие работать иностранцам. Ты не сможешь найти работу, потому что тебе не дадут разрешения на работу.

— Такая блестящая идея, и летит прямым ходом в помойку. Господи, что же мне делать? Вернусь домой и женюсь на мисс Лобэк.

— Ты считаешь, что это так просто?

— Это можно устроить, — сказал Джоби.

— У тебя есть девушка?

— Несколько.

— А сегодня вечером, например?

— Сегодня вечером еще неизвестно. На Эн-би-си есть штатный музыкант, тромбонист, и если он напьется, у меня будет девушка. А если останется трезвым, девушки не будет. И я этого не узнаю до половины двенадцатого.

— Он женат?

— Не совсем, — ответил Джоби. — Его девушка никак не может разыскать парня, который должен дать ей развод, а следующим у нее будет тромбонист. Но пока что она не очень-то уверена в тромбонисте, так что у меня есть шанс.

— В половине двенадцатого, — сказала Энн.

— Как поживает Мадам? — спросил Джоби.

— Как будто ты не знаешь. Разве ты ей не пишешь? Я уверена, что она пишет тебе.

— О, у нее есть трафарет, который она мне посылает каждые две недели. «Дорогой Джоби… С любовью, мама». А о том, что между началом и концом, можешь и сама догадаться. Она бы с удовольствием устроила мне разнос, но ей прекрасно известно, что я уже давно в ней разобрался.

— В ней разобрался? Что ты хочешь этим сказать?

— Думаешь, она не мечтает устроить мне разнос? — спросил Джоби.

— Конечно, мечтает, а разве она его тебе не устраивает?

— Нет, не устраивает. Она очень осторожна. Она бы устроила мне разнос, если бы не знала, что получит в ответ. Но, как я тебе уже сказал, она знает, что я в ней разобрался.

— Слушай, объясни-ка ты мне, простушке, что ты подразумеваешь под словами «я в ней разобрался»?

— Кажется, я вдруг проглотил язык.

— Кажется, ты вдруг ни в ком не разобрался.

— Думай что хочешь. Но заметь: отец устраивает мне выволочку за все, что хочет, где хочет и когда хочет. Он ругается, не дает мне карманных денег и тому подобное. Ему бояться нечего.

— А мать скорее всего считает, что выволочки от одного родителя вполне достаточно. Она хочет мира.

— Вот тут ты права. Если она чего и хочет, так это мира.

— Пришел мой юрист, — услышав звонок, сказала Энн.

Она нажала кнопку, и через минуту Рандел уже был в дверях.

— Это мой брат Джоби Чапин. Джоби, это Ховард Рандел.

— Рад познакомиться, — сказал Ховард.

— Я готова, — сказала Энн. — Джоби, увидимся за завтраком, в любое время после десяти. Добрый вечер, братишка.

— Добрый вечер, Анна-банана. Добрый вечер, мистер Рандел.

— Рад был познакомиться, — сказал Ховард.

Они вышли, но Энн тут же вернулась.

— Я забыла дать тебе ключ. Держи.

— Ты сказала, что он учился в Гарварде, или я это угадал?

— Пока, второкурсник, — сказал Энн.

— Порселианец? Или не совсем? — сказал Джоби.

— Ах ты, сукин сын, — беззлобно рассмеявшись, сказала Энн.

Глупо говорить, что жизнь человека кончена, когда душа его все еще откликается на новую жизнь, будь она в виде проросшего из земли дурмана или новой любви. В своих последних задушевных разговорах с Артуром Мак-Генри Джо то и дело сетовал на то, что жизнь его кончена. Артур, будучи человеком умным и искренним, на эти горестные жалобы не предлагал банальных утешений. Артур со своим другом всегда был, насколько возможно, правдив, так как давным-давно обнаружил, что пустые вежливые ответы Джо только раздражают и мгновенно кладут конец их беседе.

— Да, у тебя действительно было три нокаута, — сказал как-то раз Артур во время одной из их вечерних бесед в доме номер 10 на Северной Фредерик.

— Какие же три? — спросил Джо.

— Три явных нокаута. Перелом ноги, несчастья с Энн и выдвижение в кандидаты.

— Есть и еще один. Не нокаут, а скорее удар исподтишка.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что мне уже за пятьдесят.

— Слушай, это чушь собачья, — сказал Артур. — И тебе, и мне почти пятьдесят три, но я планирую прожить еще лет двадцать.

— Ну да?

— Да, я планирую прожить еще лет двадцать. Я застраховался на случай неожиданных происшествий и непредвиденных обстоятельств, но тем не менее рассчитываю прожить еще лет двадцать. По моим подсчетам, мы попадем на пятидесятый сбор нашего выпуска, а после этого поживем еще год-другой.

— Ты планируешь идти на сбор нашего выпуска?

— Да, черт побери, на наш пятидесятый. На другие не пойду, но если доживу, пойду на наш пятидесятый.

— До этого сбора еще очень далеко, и если я и пошлю чек его организационной комиссии, то не раньше 1953 года.

— Ну, если ты заговорил о чеках, — сказал Артур.

— Я — о чеках, а ты говоришь так, словно у тебя уже упакованы чемоданы и заказана гостиница, — сказал Джо.

— А ты говоришь так, словно мы должны радоваться, если протянем с тобой еще неделю, — сказал Артур.

— Так оно и есть, — сказал Джо.

— Брось ты, Джо.

— Твой наивный оптимизм на поверхности весьма привлекателен, но в глубине души ты ведь знаешь, что сам себя обманываешь. Нам с тобой уже почти по пятьдесят три, а это значит, что мы можем скончаться в любую минуту. За последние годы у меня были такие минуты, когда я, честно говоря, вовсе не возражал, чтобы это случилось. Я уже не в таком упадочном настроении, как прежде, но и не жду больше ничего хорошего. Мне хочется, чтобы Энн вышла замуж за стоящего парня. Джоби… За своего сына я не очень-то волнуюсь, но о девушках нужно заботиться.

— А как насчет Эдит?

— А что насчет Эдит? Разве ей кто-нибудь нужен? Если бы я завтра сыграл в ящик, думаешь, ей было бы хуже? Я не думаю. Но мне хотелось бы, чтобы Энн нашла кого-нибудь стоящего.

— Она найдет, — сказал Артур.

— Может, тот парень и не был так уж плох.

— Только не говори этого Эдит.

— Не скажу, но тебе я могу признаться. Откуда мне знать, правильно мы тогда поступили или нет? И я скажу тебе: я этого не знаю. И никогда не узнаю, и потому в душе у меня всегда будет бродить сомнение. Но одно я тебе точно обещаю: в следующий раз я вмешиваться не буду. Если она кого-то полюбит, я буду радоваться за нее от всей души.

— Правильно, Джо. Я рад, что ты так считаешь. Я всегда говорил: в Энн есть нечто особенное.

— Что есть, то есть, — согласился Джо. — Джоби вот-вот выгонят из колледжа, и это частично моя вина — не следовало отправлять его в колледж, раз он этого не хотел. Но мальчики должны быть твердыми и стойкими.

— А ты сам твердый и стойкий?

— Ну, тебе виднее. Но мне кажется, я довольно стойкий.

— Пожалуй.

— Я шел по жизни легко: никаких трудностей и испытаний. А потом вдруг все на меня навалилось. Поэтому, наверное, теперь и кажется, что я хрупкий. А может быть, я такой от природы. Не забывай, что на тебя свалились испытания, когда ты был значительно моложе. И тебя поддерживала Роз.

— Это верно.

— Мне, Артур, не следовало так говорить. Получилось, будто Эдит меня не поддерживала. А она меня поддерживала, и мы оба это знаем. Я не могу ее винить.

— Конечно, нет. Что ж, мне пора домой.

— Говорят, что с возрастом потребность в сне резко снижается, но я так не думаю. Что ж, увидимся утром.

Такие беседы у друзей были нередки, и у Роз Мак-Генри хватало ума их поощрять, а у Эдит хватало ума в них не вмешиваться.

Как-то раз в начале 1936 года Джо отправился в Нью-Йорк повидать Энн и заодно уладить некое дело, которое, в сущности, можно было уладить и по телефону. Он не пытался подгадать время своего приезда к тому, чтобы встретиться с Кейт Драммонд, но так уж получилось, что они встретились.

— Папа, сколько дней ты пробудешь в Нью-Йорке? — спросила Энн.

— Сегодня и завтра, — сказал Джо. — А почему ты спрашиваешь?

— Ты не сочтешь меня последней скотиной, если я пообедаю с тобой не сегодня вечером, а завтра? У нас сегодня вечером в магазине переучет товаров.

— Ну, я, конечно, сочту тебя последней скотиной, но что уж тут поделаешь? Кейт, а вы свободны?

— Я свободна, мистер Чапин.

— Мы можем пообедать в «21», и, говорят, там можно купить билеты в театр прямо перед началом спектакля.

— Это замечательно, просто замечательно, — сказала Кейт.

В такси Джо заговорил с Кейт, и начал с самой безобидной темы.

— Как поживает Отец Драммонд? Вы, наверное, знаете, что это была его кличка в колледже?

— Знаю. Только не знаю почему, — сказала Кейт.

— Не знаете? Дело в том, что многие парни считали, будто он похож на священника. Должен заметить, что вел он себя далеко не так, как положено священнику, но вид у него был весьма невинный. И наверное, такой он и до сих пор. Я ведь не видел вашего отца лет двадцать пять.

— А вас он называет «Герцог».

— Да, Герцог. Слава Богу, эта кличка ограничилась Йелем и не дошла до Гиббсвилля. Я очень рад, что вы с Энн подружились.

— Вы даже не представляете, насколько я рада. По-моему, таких привлекательных девушек, как Энн, я просто не встречала.

— А Энн мне сказала, что она никогда не встречала таких привлекательных девушек, как вы. А я согласен и с ней, и с вами. Однако я хотел бы вас немного о ней расспросить.

— Что ж, попробуйте.

— О, нетактичных вопросов, Кейт, я задавать не собираюсь. Я люблю Энн… Ну, так же наверняка считает и Отец Драммонд, и я уверен, что он вас любит. Вы с Энн очень сблизились — она с вами делится?

— Я знаю о ее замужестве, — сказала Кейт.

— Спасибо, что вы сказали об этом. Мне не придется ходить вокруг да около, — сказал Джо. — Но раз вы об этом знаете, у вас, наверное, уже сложилось предвзятое мнение и обо мне, и о миссис Чапин.

— Сложилось, — сказала Кейт.

— Когда станете матерью, вы нередко будете оправдывать свои эгоистичные поступки тем, что совершили их исключительно в интересах вашего ребенка.

— Надеюсь, что нет, но такое, разумеется, возможно.

— В последние годы я не раз усомнился в том, что правильно вел себя во время замужества Энн, но это не значит, что эти сомнения оправдывают мои поступки. В свою защиту скажу лишь одно: у нас нет никакой уверенности, что этот брак оказался бы удачным.

— Но не мне вам говорить, мистер Чапин, что никто не дал им самим возможности в этом убедиться.

— Что правда, то правда, — согласился Джо.

— Продолжайте, мистер Чапин, пожалуйста, продолжайте.

— Продолжать? Что же, если вы не считаете, что наш разговор зашел в тупик…

— Только не пытайтесь меня переубедить.

— Я не думаю, что мне это удастся, и вовсе не уверен, что этого хочу. Как я уже сказал, я постепенно склоняюсь к вашему мнению.

— Постепенно.

— Ну не так уж постепенно. Все зло, что я причинил…

— Только, пожалуйста, мистер Чапин, не берите всю вину на себя. По крайней мере половина вины лежит на миссис Чапин.

— Но ее тут нет, и она не может за себя заступиться. Однако какой бы ущерб ни был нанесен моей дочери и кто бы за него ни отвечал, несомненно одно: я хочу, чтобы Энн была счастлива. И именно об этом мне хотелось бы вас расспросить. Она счастлива?

— Энн из тех людей, которым необходимо любить, а если ей любить некого, она не может быть счастлива, — сказала Кейт. — Я ответила на ваш вопрос, мистер Чапин? Но есть еще один, который вы не задали. Нет, Энн ни в кого не влюблена. У нее есть поклонник, но она в него не влюблена.

— Понятно. Очень жаль. Каждый раз, когда приезжаю в Нью-Йорк или она возвращается домой, я надеюсь, что она в кого-то влюбится.

— И ваша совесть будет чиста.

— Моя совесть чиста? Но я ведь хотел, чтобы Энн была счастлива, даже когда совесть меня не мучила.

— Что верно, то верно, и это замечание ставит меня на свое место. Простите меня за эту подковырку.

— Подковырку? Откуда вы вдруг выудили это слово?

— Это уж точно, что выудила. По-моему, я им вообще никогда раньше не пользовалась.

Их посадили за столик на втором этаже ресторана, и они настолько увлеклись беседой, что, когда Джо наконец взглянул на часы, стрелки уже показывали десятый час.

— Кейт, я лишил вас театра, — сказал Джо. — Назовите мне шоу, которое вам хочется посмотреть, и я на следующей неделе пришлю вам два билета на любой вечер. Любой.

— Если бы я действительно хотела пойти, я бы вам об этом сказала.

— Вы говорите это искренне? Я, например, получаю сейчас большое удовольствие, — сказал Джо.

Большинство посетителей разъехались по театрам, наступило недолгое затишье, потом люди вернулись из театров и снова стало шумно, а Джо и Кейт все еще продолжали беседовать. Двое посетителей подошли к их столику поговорить с Джо, и трое — поздоровались с Кейт, но те, которые знали Джо, не знали Кейт, а те, которые знали Кейт, не знали Джо. И оба они заметили, что эти посторонние люди смотрели на них с любопытством.

— Я задумался о прошлом и вдруг сообразил, что за все эти годы впервые сижу в ресторане не с матерью Энн, а с другой женщиной.

— Впервые?

— Впервые за те годы, что женат, — сказал Джо.

— Я заметила, что некоторые посетители бросали на вас многозначительные взгляды, но даже не подошли поздороваться. Я решила, что вы опытный ловелас.

— Они изумились, увидев меня с хорошенькой девушкой. Нет, не просто хорошенькой девушкой. С красивой женщиной. Вы ведь действительно не просто хорошенькая. Но ваши приятели, по-моему, ничуть не удивились, увидев вас с пожилым опытным ловеласом.

— Во-первых, они, очевидно, не сочли вас пожилым, а во-вторых, я иногда обедаю с друзьями отца — людьми постарше.

— И все они друзья вашего отца?

— Нет, не все.

— Я не должен был вас об этом спрашивать.

— Но я говорю только то, что хочу сказать, и не больше.

— Посмотрите, как он швырнул мне чек. Когда официант швыряет чек, я знаю: он хочет, чтобы я расплатился и ушел. И еще он занижает чаевые. А как насчет того, чтобы пойти в ночной клуб? У вас есть какие-нибудь излюбленные места?

— Есть, но мне не надо вставать утром чуть свет, а вам, наверное, надо.

— Пока вы держитесь на ногах, я идти спать к себе в «Йельский клуб» не собираюсь.

Они отправились в «Лярю» — заведение, где играла модная музыка и где всякий, кто когда-либо за последние тридцать лет учился в Йеле, Гарварде или Принстоне, обязательно встречал знакомые лица. Танцевали там под оркестр Джозефа С. Смита, тот самый, что в свое время играл в «Плазе», излюбленном отеле Скотта Фицджеральда. Среди публики попадались бывшие посетители бутлегерского салуна Дэна Мориарти, девушки, выпускницы модных нью-йоркских частных школ, а также школ-пансионов начиная с «Фокскрофта» и кончая «Милтоном».

В клубе «Лярю» (который иногда называли «Лярюс», а иногда «Бар и гриль Ларри») Джо и Кейт заметили четверых приятелей, которых они недавно встретили в ресторане «21».

— Они явно заинтригованы, — сказала Кейт.

— Точно. И это забавно, — сказал Джо.

— Это забавно потому, что мы с вами силой десятерых наделены, поскольку мы чисты душою, — сказала Кейт. — А вы пригласите меня танцевать?

— Ну… Конечно, приглашу, — ответил Джо.

И они протанцевали два куплета песни «Им у меня не отнять», а потом Джо провел ее в танце к краю танцевальной площадки и назад к банкеткам.

— Я сегодня впервые танцую с тех пор, как сломал ногу.

— Вы должны были мне об этом сказать.

— Нет, не должен был, потому что мне сегодня впервые захотелось танцевать, и я потанцевал.

— Вы не всегда поддаетесь таким порывам, — сказала Кейт.

— Нет, не всегда. Но откуда вам это известно?

— Энн не говорила мне этого напрямую, но я сама догадалась. И мои сегодняшние наблюдения…

— Боже мой, Кейт, какие такие наблюдения? Перед вами человек, который получает от жизни удовольствие. Неужели, даже наслаждаясь жизнью, я выгляжу напыщенно?

— Нет, напряженно, — сказала Кейт.

— Это точно, — согласился Джо.

Они пробыли в клубе еще с час, а потом, взяв такси, подъехали к дому, где жили Энн и Кейт.

— Завтра вечером я встречаюсь с Энн, — сказал Джо. — Вы не хотите к нам присоединиться?

— Сожалею, но никак не смогу.

Джо попросил шофера такси подождать, а сам пошел проводить Кейт до подъезда.

— Вы ведь хотите меня поцеловать, мистер Чапин?

— Но не хочу выглядеть старым дураком, — сказал Джо. — В моем возрасте, Кейт, за поцелуем уже кроется нечто иное. По крайней мере если я вас поцелую так, как мне хочется.

— Да, да, я понимаю. И я тоже не могу позволить, чтобы за моими словами крылись обещания, и не могу обещать никаких последствий… сама не понимаю, что я хочу сказать. Там наверху Энн, и я еще не готова, и мне нужно о многом подумать, очень о многом подумать.

— Что ж, Кейт, подумайте, потому что я вернусь, чтобы узнать, что вы надумали.

— Я знаю, что вы вернетесь. Я это знаю.

— Я переступил за ту черту, за которую, я считал, мне никогда уже не переступить, так что если это не вы, то уже и никто другой. Спокойной ночи, дорогая Кейт.

— Спокойной ночи, — сказала она и вошла в подъезд.

Джо сел в такси.

— В «Йельский клуб», пожалуйста.

— Вандербилт, дом десять. Точно, Вандербилт-авеню, дом десять. Знаете, я тута думал: если Нью-Йорк хочет сохранить жителям налогов на два мильона долларов в год, им надобно…

Через месяц, узнав, что Энн уехала на Бермуды, Джо снова отправился в Нью-Йорк. Он позвонил Кейтеще из Гиббсвилля, чтобы она успела освободить вечер для их встречи.

— Прежде чем приступить к делам, давайте займемся чем-то приятным, — сказал он. — И в этот раз я купил билеты в театр.

Они снова пообедали в ресторане «21» и вовремя приехали в театр, но когда после первого акта они поднялись с мест, чтобы покурить в фойе, Кейт сказала:

— Давайте заберем наши вещи и не будем возвращаться.

Она попросила отвезти ее домой.

— Зачем было оставаться? Я не видела того, что происходит на сцене. Я не ела ничего на обед.

Они ехали в такси в полном молчании.

Войдя в квартиру, Кейт сказала:

— Смешайте мне, пожалуйста, немного виски с содовой, а я через минуту вернусь.

Вернувшись, она зажгла сигарету, взяла в руку стаканчик с виски и тут же поставила его обратно на стол. Она уселась в углу дивана и принялась водить окурком сигареты по дну фарфоровой пепельницы, стоявшей на столике возле дивана.

— Я много думала. Много. Но я не могу все обдумать одна. Мне нужна ваша помощь, — сказала она.

— Я вас слушаю, — сказал Джо.

— Я не могу больше жить в одной квартире с Энн. Мне придется найти другую квартиру.

— Это правда.

— И это не все. Только в этой квартире мы и будем встречаться. Мы не сможем больше выходить на люди. Ваша жена, Энн и Джоби сразу обо всем узнают, и мои родные тоже. — Кейт бросила на Джо беглый взгляд и отвернулась. — Я по природе человек преданный. А это означает, что я больше ни с кем уже не буду встречаться. За исключением тех дней, когда вы приедете в Нью-Йорк, я буду совсем одна. А как часто это будет? В лучшем случае раз в месяц. Но я уже предприняла первые шаги.

— Первые шаги?

— Я рассталась с человеком, с которым у меня был роман. Я по природе действительно человек преданный. С того самого дня, когда мы с вами провели вместе вечер, я с ним больше не встречалась. И пожалуйста, не говорите, что я не должна была этого делать. Я сама приняла это решение.

— Именно это я и хотел сказать, — заметил Джо.

— О супружеских отношениях между нами не может быть и речи, даже если бы вы сделали мне предложение, — о чем, правда, нет и речи. Но я замуж не тороплюсь. Я пока еще не встретила ни одного мужчину, за которого бы мне захотелось выйти замуж, чтобы прожить с ним всю свою жизнь, а это именно то, чего мне хочется. Вот такая история. Я сказала почти все, что думала — не очень-то много для месячного размышления, — но, наверное, я тугодум. В любом случае это то, что я надумала, и считала, что должна вам все это сказать. И разумеется, я не стала бы ничего этого говорить, если бы не хотела стать вашей любовницей.

Джо сидел, уткнувшись локтями в колени, сжимая пальцами виски, и долго-долго не произносил ни слова. Наконец он заговорил, но совсем негромко:

— Я думаю, со мной случилось то, к чему я стремился всю свою жизнь. И я скажу вам, Кейт, что я никогда никого так не любил, как люблю вас. С такой неотвратимостью, глубиной, силой и радостью — никогда прежде, никогда и никого. Если такое случается, ты знаешь, что это случилось. У тебя нет сомнений. Но есть миллионы мужчин и женщин, с которыми такое никогда так и не случается. А со мной это случилось. И я сейчас скажу вам то, что собирался сказать, и именно поэтому я хотел, чтобы мы провели этот вечер вместе. Все, о чем вы мне сказали, я уже знал, кроме того, что вы расстались с этим мужчиной. Но две недели назад, а может быть, три, а может, и четыре, я понял… Я понял, что вам придется переехать в другую квартиру и все остальное. Видеться со мной раз в месяц, а то и реже. Прятаться от людей. Не ходить ни на какие развлечения. Кейт, милая моя Кейт, что же вы думали, я вам скажу?

— Вы сами должны мне это сказать, — произнесла Кейт.

— Две вещи. Я собирался попросить вас стать моей женой, хотя не хуже вас знаю, какие к тому есть препятствия. И поскольку я знал, что именно вы ответите, я собирался сказать вам: не надо об этом думать и не надо волноваться. Вы не можете стать моей любовницей. Сидеть в одиночестве в квартире, ждать, когда я приеду в Нью-Йорк, а потом, когда я буду в Нью-Йорке, прятаться от людей? Неужели вы думали, что я позволю вам так жить?

— Нет, я так не думала. Но я этого хочу.

— В тот вечер, когда мы с вами встречались, когда я прощался с вами, я сказал вам, что уже переступил ту черту, за которую, я считал, мне никогда уже ни с кем не переступить. Этими словами я хотел вам тогда сказать, что уже был в вас влюблен. Но теперь, когда я уже сказал вам, что люблю вас, я хочу сказать и то, что всегда буду любить вас и всегда буду чувствовать, что вы меня любите.

— И это правда, — сказала Кейт. — Я не хотела вам этого говорить, но это правда.

— Вы выйдете за меня замуж?

— Нет, — сказала Кейт.

— Почему?

— Потому что наше супружество будет ничуть не менее губительным, чем наша любовная связь. Оно причинит вашей жизни почти такое же зло. Оно оторвет вас от ваших друзей. В присутствии моего отца вам будет всегда неловко. Вас будет тревожить то, что думает об этом Энн. Вы будете чувствовать разницу в возрасте между собой и моими друзьями. Даже теперь, из-за Энн, я не могу решиться назвать вас Джо.

Он улыбнулся.

— Я это заметил.

— Я боялась, что вы это заметите.

— Что ж, значит, так оно и будет, и я, Кейт, не чувствую себя несчастным. Правда, я не могу сказать, насколько я не несчастен. Ведь вы любите меня, а я люблю вас. Я хотел, чтобы вы позволили мне сделать вам какой-нибудь чудесный подарок. Я не знаю, какой именно. Но что-нибудь необыкновенное, экстравагантное. Вы мне позволите?

— Позволю.

— Рубин. Хотите перстень с рубином?

— Хочу.

Джо поднялся.

— А теперь мне пора уходить, — сказал он.

— Нет, — сказала Кейт. — Сегодня вечером вы от меня не уйдете.

— Не уйду?

— Я хочу, чтобы вы на всю жизнь запомнили, что, когда я сказала вам, что люблю вас, я говорила правду. Вы уйдете от меня завтра, а сегодня я хочу, чтобы вы остались, словно я ваша любовница или ваша жена. Мы предадимся любви, и проведем вместе всю ночь, и запомним это на всю жизнь.

Утром она проснулась и увидела, что он, облокотившись на руку, улыбается ей.

— Уже утро, — сказал он. — Доброе утро, любовь моя.

— Доброе утро, Джо, — сказала она. — А который час?

— Без двадцати восемь, — сказал он.

— Нагие как новорожденные. Здорово, правда?

— Правда.

Кейт потянулась за стоявшим на ночном столике будильником и перевернула его.

— Давай выключим время. Не будем его замечать, и все тут.

— Хорошо, — согласился Джо.

— Я хочу тебя, — сказала Кейт.

— И ты меня получишь, — сказал он.

— Но не быстро, милый, а медленно и чувственно. Чувственно и нежно. И сонно. Ты полностью проснулся?

— Да.

— Ну разве это не прекрасно? А я еще не проснулась. Но я знаю, милый, что происходит. А может, я этого никогда не узнаю?

В тот день они отправились на ленч в отель, где вряд ли бы встретили кого-то из тех, кто видел их накануне. Когда им принесли кофе, Джо сказал:

— Я знаю, как только ты уйдешь, мне станет очень грустно. Но я старался весь день об этом не думать.

— И я тоже.

— Кейт! Через несколько минут… ты это понимаешь? Все будет кончено.

— Да, я понимаю. Но мы не должны отступаться от того, что решили.

— Поэтому и будет так грустно. Ведь мне сейчас кажется, будто моя жизнь только начинается.

— Не думай об этом как о начале чего-то или о конце. Думай о прошлой ночи как об отдельной части твоей жизни. Я, например, именно так и буду о ней думать. Как в той песне, которую поет Грейс Мур, «Единственная ночь любви».

— Сегодня я приеду в Гиббсвилль и пойду от станции к своему дому. И мне будет знакомо каждое встретившееся по дороге лицо и каждый дом на пути. Я проходил мимо них тысячи раз. Я знаю, у какого из них дорожка кирпичная, а у какого цементная. Со вчерашнего утра, когда я уехал, ничего не изменится. Изменился лишь я. Почти никто в городе не знает, что я уезжал, и не будет знать, что я вернулся… К чему я вернулся? К пустоте. Ко всему тому, что вдалеке от тебя, Кейт. К пустоте. К смерти. К концу жизни. К смерти. К жизни вдали от тебя.

— Джо, я это знаю. Не надо, пожалуйста.

— Тогда, Кейт, завтра я возвращаюсь сюда.

— Пожалуйста, не делай этого. Все, что мы вчера сказали, правда. Мы ведь все это обдумали.

— Это, Кейт, уже больше не правда.

— Нет, правда. Еще худшая правда. Это правда и еще худшая правда.

— Нет, ты не права.

— Меня здесь не будет. Я уеду.

— Куда?

— Этого я тебе не скажу. Но я уеду. И Энн тоже не скажу. Это единственный выход из положения.

— Кейт, подожди до завтра. Когда я приеду вечером домой, я поговорю с Эдит.

— К тому времени меня уже здесь не будет. Я не шучу. Я буду уже далеко отсюда.

— Кейт, ты действительно уедешь?

— Уеду. Поверь мне, пожалуйста. Пожалуйста, запомни мои слова. Я уеду и не знаю, когда вернусь. Не говори ничего своей жене, не делай ничего, что изменит твою жизнь.

— Моя жизнь уже изменилась.

— Я имею в виду твою жизнь в Гиббсвилле. Твой дом, твою адвокатскую практику. Джо, ты ведь решил то же самое, что и я, мы с тобой пришли к одному и тому же решению, но я проявила слабость, потому что люблю тебя. Но все, что мы сказали, правда. И я беру свои слова обратно. Я не проявила слабость. Я хотела тебя, и я люблю тебя, но все остальное не для нас. Ничего не говори своей жене, потому что, если ты скажешь, это ничего не изменит. Ты этим причинишь зло и нам с тобой, и кто знает скольким еще людям. Пожалуйста, подумай об этом. Ты любишь меня?

— О, Кейт.

— И я люблю тебя. Я люблю тебя так, что мне кажется, будто нас сегодня с тобой убьют. И ты, Джо, меня тоже так люби. Наша любовь… она останется прежней. Но не только она…

— Официант, принесите мне, пожалуйста, счет, — сказал Джо.

— Милый мой, — проговорила Кейт.

— Ты права, — сказал Джо. — Но тебе, Кейт, не нужно уезжать.

— Я уеду.

— Если ты это делаешь, чтобы сбежать от меня, этого делать не нужно. Я даю тебе слово чести: я буду держаться подальше, я не буду вмешиваться в твою жизнь.

— Я хочу уехать.

— Похоже, ты этого действительно хочешь. Тогда тебе лучше уехать.

Джо взглянул на чек и положил на стол пятидесятидолларовую купюру.

— Сдачи не надо.

— Сэр, ваш счет двенадцать сорок. А вы дали пятьдесят долларов. Сдачи не надо?

— Хочу хоть кого-нибудь осчастливить, — сказал Джо.

— Merci, m'sieur. И вам, сэр, я желаю большого счастья, и мадемуазель тоже. Спасибо.

Официант отошел от их столика.

— Официант теперь думает, что средних лет господин уговорил молодую красивую женщину… мы знаем, что он думает, — сказал Джо.

— А несчастная молодая женщина думает, что средних лет господин будет с ней до последнего дня ее жизни. В ее сердце.

— Несчастный средних лет господин любит тебя, Кейт, и благодарен за то, что ты есть. У меня теперь появилась душа, а раньше я сильно в ней сомневался. И я ни за что не хочу ее потерять. А сейчас поезжай домой и начинай укладывать чемоданы. Я знаю, что, когда вернешься домой, ты расплачешься, но, Господи, этого ведь у нас никто не отнимет?

Она вдруг наклонилась к нему, поцеловала и быстро зашагала прочь — таким стремительным шагом, что, даже если бы он стремглав пустился вслед за ней, не смог бы догнать.

Был поздний вечер, и на Северной Фредерик, в доме номер 10, Эдит, сидя в кабинете Джо, внимательно смотрела на мужа, выслушивая его рассказ о поездке в Нью-Йорк.

— Тебе удалось заехать в «Лорд и Тейлор»? — спросила Эдит.

— Нет, прости, не удалось.

— Почему?

— Прости меня, но как-то не сложилось. Я попал в центр только сегодня после полудня.

— В центр? — переспросила Эдит.

— Да, на Уолл-стрит. А ты о чем подумала?

— Я не знала, что ты подразумеваешь под словом «центр» — улицы, начиная с шестидесятых или семидесятых, или какие-то еще.

— В Нью-Йорке под центром подразумевается финансовый район. Уолл-стрит. Брод-стрит. Сидэр. И им подобные.

— Ну, поскольку я терпеть не могу Нью-Йорк, я в нем не очень разбираюсь. А как ты приехал домой? Через Филадельфию?

— Нет, через Рединг. Я был в центре, и мне удобнее было подъехать в Джерси-Сити.

— Виделся с Дейвом?

— Совсем недолго. И с Аликом тоже. Я сделал все, что намечал, но за «Лорд и Тейлор» прошу прощения.

— А где ты ночевал?

— В «Йельском клубе». Не пропадать же моим взносам.

— Нет, Джо. Ты зарегистрировался в «Йельском клубе», но ты там не ночевал.

— Неужели? А мне казалось, что ночевал.

— Нет, ты там не ночевал.

— Ну, раз ты так уверена, значит, я по ошибке остановился в «Гарвардском клубе», — сказал Джо.

— Если бы ты мне сказал, что был с Аликом Уиксом, я бы тебе поверила. Это в его манере. Так ты был у него?

— Я виделся с Аликом сегодня днем.

— Ты был с ним вчера вечером?

— Тебе не кажется, что, прежде чем задавать все эти вопросы, ты должна заставить меня поклясться на Библии? У меня такое ощущение, что меня допрашивают в суде. Что с тобой такое?

— Ты прошлой ночью был с Аликом?

— Слушай, Эдит, давай будем взаимно вежливы. Я когда-нибудь спрашивал тебя: «Что ты делала, пока я был в Филадельфии или пока я был в Нью-Йорке?» Спрашивал?

— Не спрашивал. Когда дело касается меня, в тебе столько самодовольства и уверенности в себе, что тебе такие вопросы даже не приходят в голову.

— А я не называю это «самодовольством и уверенностью в себе», я называю это доверием. И если ты именно это имела в виду, ты права. Я тебе доверял и доверяю.

— Ты и представить себе не можешь, что я могу переспать с другим мужчиной.

— Ну да, не могу. Именно так бы я и сказал.

— Почему же это?

— Почему? Да потому что ты не такой человек. Потому что у нас с тобой был счастливый брак.

— А какой я человек? Когда в последний раз ты подумал обо мне как о человеке? Не как о своей жене, а как о человеке?

— Какой ты человек? Я думаю, ответом может послужить тот факт, что мы столько лет женаты, и ни у тебя по отношению ко мне, ни, разумеется, у меня по отношению к тебе никогда не было никаких подозрений.

— Оставь все эти любезности. Я сейчас, в эту самую минуту, тебя подозреваю, но причина, по которой ты меня никогда не подозревал, кроется лишь в том, что я не хороша собой и не веду себя вызывающе или непристойно. Но тебе прекрасно известно, что я женщина не холодная, и, чтобы сбить с тебя спесь, я, пожалуй, признаюсь, что это известно не тебе одному.

— Ты хочешь сказать, что у тебя роман с другим мужчиной?

— А что, если и так?

— Сейчас? Или был когда-то?

— Был когда-то.

Джо закурил сигарету.

— Разумеется, после того как мы поженились?

— Да.

— Недавно?

— Я не собираюсь отвечать на этот вопрос.

— Так же как наверняка не собираешься сказать мне, кто это.

— Разумеется.

— Но позволишь мне угадать.

— Можешь пытаться угадывать хоть до конца своей жизни, но я никогда тебе его не назову.

— Я этого человека знаю?

Эдит заколебалась.

— Я отвечу на этот вопрос, только чтобы тебя разъярить. Да, ты его знаешь.

— Ну, Артура ты не любишь. Так что это не был Артур. А он единственный человек, из-за которого я пришел бы в ярость.

— Не думаю. Если бы ты узнал, кто это, ты бы пришел в ярость.

— И это не может быть Гарри Джексон.

— О, это не был слуга, — сказала Эдит.

— Конечно же, нет. В тебе для этого слишком много снобизма. Что ж, похоже, я теперь до конца жизни буду присматриваться к тому, как на тебя смотрит Генри Лобэк, да и остальные наши приятели.

— Если бы ты присматривался ко мне внимательнее, этого бы, возможно, не случилось.

— Мне интересно, ответишь ли ты на следующий мой вопрос. Ты эти отношения порвала?

— Мне кажется, я уже тебе сказала, что они порваны.

— Так все-таки ты их порвала?

— Сейчас их нет.

— А ты можешь ответить на следующий вопрос? Ты их возобновишь?

— Я об этом думала, — сказала Эдит.

— Самое подходящее время для этого, конечно, было, когда я сломал ногу. Это был только один мужчина или были и другие?

— Только один.

— Наверное, один еще как-то может сойти с рук, но когда люди столько лет женаты, они слишком хорошо друг друга знают, чтобы женщине удалось скрыть бесконечные интриги. К тому же мужчины сплетничают. Они хвалятся своими победами, что, по-моему, не только неблагородно, но и ненадежно.

— Женщинам это известно.

— И это то, что удерживает многих из вас от неразборчивых связей?

— Никаких больше вопросов. Ты мне еще не ответил на мои. Ты провел ночь у Алика?

— Нет.

— Но ты не ночевал в «Йельском клубе»?

— Эдит, ты проявила такую проницательность, попробуй ответить на этот вопрос сама.

Джо снял телефонную трубку, попросил междугороднюю линию, коммутатор «Баттерфилд, 8» и номер телефона квартиры Энн и Кейт.

— Зачем ты звонишь Энн? — спросила Эдит. — Ты же не собираешь рассказывать об всем этом ей?

Джо улыбнулся.

— Попробуйте еще раз, — попросил он телефонистку.

— Можешь повесить трубку, — с победоносным видом сказала Эдит. — Энн на Бермудах.

— Это правда, — сказал Джо и повесил трубку.

— С какой стати ты будешь рассказывать об этом Энн? О, я знаю, зачем ты это хочешь сделать. Ты хочешь, чтобы она больше не переживала из-за своего побега и замужества. Ты хочешь, чтобы она почувствовала свое превосходство.

— Нет, вовсе нет, — сказал Джо и поднялся с места. — Ты теперь за все свои признания будешь меня ненавидеть, но я хочу тебе кое-что сказать: я не собираюсь принимать никаких ответных мер. Нравится тебе это или нет, но мы оба стареем. Я иду спать. Спокойной ночи, Эдит.

Название книги

Время, чтобы вспомнить все

О'Хара Джон

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ