Глава 3
Как уже говорилось, Сидни и Грейс познакомились за два с половиной года до свадьбы. За долгую совместную жизнь им не раз выпадал случай заявить, что перед этим они фактически не встречались.
— Я не выносила Сидни, — говорила Грейс.
— Да неужели, дорогая? Не выносила? Но ведь ты даже не знала о моем существовании.
— Да нет, о твоем существовании я знала, — гнула Грейс свою линию. — Но мне казалось, что ты считаешь меня маленьким ребенком, и я делала вид, будто не знаю о твоем существовании.
— Как же, как же, во всем, что касается наигрыша, она у нас настоящая прима, — парировал Сидни. — Ой, извини, дорогая. Если Грейси не любит какого-то слова, то это «прима».
— Не знаю почему, но действительно не люблю.
— Но признай, что я давно почти его не употребляю.
Такого рода обмен репликами, впервые состоявшийся через шесть месяцев после женитьбы, повторялся затем на протяжении всей их совместной жизни по меньшей мере раз в год — включая недовольные, а равно покаянные слова в связи с «примой».
В истории Грейс и Сидни была не одна, а две стандартные сюжетные линии, обрывающиеся у алтаря. После первого знакомства они почти не виделись друг с другом — это часть одного из стандартных сюжетов; они вообще почти не встречались — часть другого. И как во всех сюжетах, связанных с алтарем, не исключая и таких, где оба главных действующих лица растут бок о бок с самого младенчества, дело не обходится без перста судьбы, особенно когда на нее ссылаются прямо, как неизменно ссылались Грейс и Сидни, когда наступила их очередь поведать, как они оказались рядом.
Сидни и Грейс сходились на том, что это был день, когда Сидни и Брок Колдуэлл столкнулись в Лоренсвилле. Глубже во времени супруги не забирались. Сидни находился в Лоренсвилле уже два года, поэтому ему не стоило труда сразу признать в Броке новичка. Привычку третировать младших он так и не усвоил и всегда относился к ним лучше, чем старшие относились к нему. Но в данном случае, увидев, что этот новичок несет только один чемодан, в то время как он, старшеклассник, волочит два, Сидни решил использовать, так сказать, droit de seigneur.
— Эй, ты, в соломенной шляпе, топай сюда, поможешь.
— Пошел к черту, — огрызнулся Брок.
— Что-о? Да кто ты такой, щенок? Как тебя зовут и кто тебе позволил разговаривать в таком тоне?
— Зовут меня, хоть это и не твое дело, Брок Колдуэлл, Форт-Пенн, Пенсильвания, а щенок — это ты, а не я. Стыкнемся?
Они бросились друг на друга, и хотя фактически бой, победителем в котором явно вышел Сидни, продолжался меньше десяти минут, еще два года, проведенные в Лоренсвилле, Брок всячески избегал встреч с противником. Сидни, чемпион школы в одиночном разряде по теннису, капитан бейсбольной команды, староста класса, присоединился к общему мнению учеников, решивших, что Колдуэлл — малый никудышный. Окончив школу в Лоренсвилле, Сидни поступил в Йель, а Брок — в Принстон, и вновь они встретились только на Рождество 1900 года.
Летом того года, когда университетский курс остался позади, у Сидни было много разговоров с отцом. Последний звучал так:
— Ну что, папа, я все обдумал.
— Ты имеешь в виду планы на будущее?
— Да, сэр.
— Ну и?..
— Прежде всего позволь сказать, что я сделал то, что ты мне велел в прошлый раз. То есть постарался, чтобы все было справедливо по отношению к тебе, к маме и к самому себе.
— Внимательно слушаю тебя. Смотрю, ты приготовил предвыборную речь, или как там сказать. Продолжай, я весь внимание.
Оба рассмеялись.
— Без ложной скромности на первое место я ставлю справедливость по отношению к самому себе. Потому что, как ты сказал, или по крайней мере имел в виду, можно ли быть справедливым по отношению к маме и тебе, не будучи честно справедливым по отношению к себе?
— Положим, сказал я, мой мальчик, не совсем так. Я никогда не употреблял выражения «честная справедливость». Справедливость и так предполагает честность. Но продолжай.
— Ты прав. Как всегда. Но понимаешь ли… э-э… не люблю я бизнес, не заточен я под него. И поэтому мое честное, хорошо взвешенное мнение заключается в том, что честно, то есть справедливо, работать в бизнесе я не могу. Я следовал твоему совету. Оглядывался, присматривался, думал, чем бы хотел заняться, в Нью-Хейвене для этого было немало возможностей. Конечно, в этой стране церковная кафедра, закон, политика, армия — все это не считается профессией для джентльмена. Кому, в самом деле, придет в голову делать армейскую карьеру, если только человек не рожден для нее?
— А ты не рожден.
— Вот именно, — подтвердил Сидни. — Нет, чем больше я осматривался, тем больше убеждался в одном: конторская работа не для меня. Кабинет бизнесмена, адвоката, врача, в общем, любая работа, которая держит взаперти… Подожди, папа, дай, пожалуйста, договорить. Я знаю, о чем ты думаешь, во всяком случае, догадываюсь. А чем плохо быть инженером? — вот что ты, наверное, хочешь сказать. Что ж, не спорю, есть такие ребята, и я их знаю, для которых инженерное дело, строительство плотин, взрывные работы, прокладывание каналов — самое то. Но видишь ли, человек я азартный, но авантюры меня не увлекают. В свое время найду себе девушку по душе, устроюсь, заведу семью, дом и так далее, и так далее. Вот как ты. И — обрати внимание, что я выделяю этот союз, — и я решил, что неплохо бы купить ферму.
Пожилой господин изучающе посмотрел на длинный столбик сигарного пепла.
— Что ж, пожалуй, нечто подобное я и предполагал. Ничего удивительного в общем-то. Ты ведь не так далеко ушел от земли. Отец твоей матери был фермером, и весьма успешным, надо сказать, а по нашей линии, о Господи, да до сих пор глина от башмаков не отлипла. Вот такие дела. Теперь-то деревенская жизнь ассоциируется с текстилем, если только я верно употребляю это слово. Ассоциируется. Точно, так и надо сказать. Хорошо, и что же дальше?
— А дальше я собираюсь присмотреть ферму, прозондирую ситуацию. Есть ребята, которые при возможности наведут меня на хорошую ферму. Это мои йельские знакомые.
— Ясно. Не сомневаюсь, ты понимаешь, что хорошая ферма — это, как правило, семейное дело, потому она и хорошая, и не часто встретишь хорошего фермера, готового расстаться со своей фермой, разве что нужда заставляет. У твоего деда, мистера Хармона, не было сыновей, потому он и продал ферму.
— Так я и думал.
— И я надеюсь, что мой сын, пусть даже ему и не по душе мир бизнеса… я уверен, что мой сын… э-э… как бы это сказать… словом, ты, наверное, слышал предостережение: caveat emptor.
— Слышал. Но послушай, папа, это, наверное, тебя успокоит. Я не собираюсь покупать какое-то большое, основательное хозяйство — мешок с золотом. Знаю, ты человек щедрый, но я-то подумываю скорее о ферме не слишком процветающей и потому не слишком дорогой, но достаточно перспективной, так чтобы я сам мог поставить ее на ноги.
— Что ж, добро. Считай, что ты получил мое благословение. Я в тебя верю.
— Спасибо, папа.
— Не торопись, сколько понадобится времени, столько пусть и пройдет, а когда найдешь что-нибудь подходящее, поговорим еще раз. И мой тебе совет — как я понимаю, земля на холмистой местности дешевле, чем на равнинной, но не надо быть фермером, чтобы понять: и у людей, и у домашнего скота и без того хватает забот, чтобы ко всему прочему постоянно карабкаться наверх и спускаться вниз. К тому же холмистая местность — это, надо полагать, местность каменистая, а из камня как извлечешь выгоду?
— А ты, папа, никогда не хотел стать фермером?
— Хо-хо, — хмыкнул тот. — Фермером?.. Да, сын мой. Всю жизнь только о том и мечтал.
Говоря о тех, кто может помочь ему найти хорошую ферму, Сидни, в частности, имел в виду Пола Райхельдерфера, жителя Ливана, городка, расположенного примерно в двадцати милях к востоку от Форт-Пенна. Йельский однокашник Сидни, Пол, был славным толстяком — большим любителем пива. Габариты у него были такие, что костюмы приходилось шить на заказ. Но Пол не просто заказывал их, он заказывал их у хорошего закройщика. Как и у всех полных людей, немало денег у него уходило на еду, но с этим проблем не возникало: он был богат. В пухлом лице угадывались тонкие привлекательные черты, точеный, чуть заостренный нос и маленькие живые голубые глаза. Он много ел, много пил, много курил, был весьма любвеобилен, но в Йеле ни застольями, ни постельными приключениями особо не злоупотреблял и среди студентов пользовался немалой популярностью. Он принадлежал одновременно к двум братствам — «Фи бета каппа» и «Каппа бета фи», а обладатели значка «Фи бета каппа» смущали чужаков из «Каппа бета фи» не меньше, чем обладатели значка «Каппа бета фи» раздражали «фибетовцев». На сборище, планировавшееся прежде всего как научный семинар, он мог явиться с клубным значком любителей пива, а в высшем обществе показаться с каким-нибудь другим и, насладившись тем, как присутствующие исподтишка разглядывают этот значок, извлечь еще один. После чего обычно раздавался всеобщий смех, и громче других смеялся сам Пол.
Заманили его и в «Голову смерти», общество йельских старшекурсников, куда входил и Сидни. Обряд посвящения неофита в члены «Головы смерти» включал, между прочим, подтвержденное клятвой раскрытие всех сведений, касающихся его ЖБ, то есть жизненной биографии, а также СБ, то есть супружеского блаженства. Детали последнего, сравнительно с ЖБ, могли порождать некоторые затруднения. Своим названием СБ обязано тому обстоятельству, что, несмотря на холостое положение большинства членов «Головы смерти», время от времени выяснялось, что кто-то из неофитов все же женат, и тогда возникала необходимость в специальном ритуале посвящения его жены в жены «Головы смерти». Но женат ли, холост ли, любой новобранец был обязан поделиться с членами общества всеми, какими они пожелают, подробностями своих интимных отношений с девушкой, даже если на собрании присутствует ее брат или жених. Идея состояла в том, что один член «Головы смерти» не может иметь секретов от другого и что связывающие всех братские узы прочнее любых условностей внешнего мира. Любой из членов «Головы смерти» должен быть выше того факта, что его невеста спит с другим членом «Головы смерти».
У Сидни Тейта и Пола Райхельдерфера не было нужды в подобного рода щекотливых признаниях. У Сидни не было ни сестры, ни — в ту пору — невесты, а три сестры Пола были старше его и столь же склонны к полноте. Таким образом, Сидни спокойно написал приятелю с просьбой посодействовать ему, если может, в фермерских планах. Пол был рад письму от собрата по «Мертвой голове». «Ты обратился по адресу, — отвечал он. — Не помню, интересовался ли ты занятиями моего отца. Если да, то у тебя не возникло бы никаких сомнений относительно моей осведомленности касательно цен на фермы в этом районе. Мой отец — адвокат фирмы „Райхельдерфер и Райхельдерфер“ (мой старик — тот, что справа, старший партнер). Помимо того, он владеет контрольным пакетом акций „Ливанского банка и трастовой компании“. Стало быть, к ценам на фермы в графстве имеет прямое отношение. Он тебе в минуту выложит, какая ферма чего стоит. Даже если закладная не у него, он знает у кого. Более того, он считает своим долгом заводить личные знакомства с фермерами. В общем, это именно тот человек, который тебе нужен… Приезжай. Сразу двух зайцев убьешь. Если окажешь нам честь своим высоким визитом во время рождественских каникул, сможешь потолковать с каждым фермером лично, до весны им делать нечего и свободного времени у них вагон. А еще походим на танцы и так далее. Ридинг к нам ближе, зато Форт-Пенн больше и там много симпатичных девушек, на любом этаже общественной лестницы».
Сидни подумал и принял приглашение. В городках Пенсильвании Рождество отмечают иначе, чем в Нью-Йорке. Он написал Полу Райхельдерферу, что приедет в Ливан через два дня после Рождества.
В том, что касается главной цели, поездка оказалась неудачной. Сидни убедился в правоте отца: хорошая ферма, как правило, остается семейным владением. Отец Пола возил гостя по фермам, которые скорее всего будут выставлены на продажу в ближайшие пять-десять лет, когда нынешние владельцы либо отойдут от дела, либо переселятся в мир иной, но предупредил, что рекомендовать их к покупке не может.
— Земля сырая (мистер Райхельдерфер сказал: «сыгая»). На культивацию уйдет слишком много времени и денег. Лучше всего, молодой человек, сидеть спокойно и ждать. Год, два, даже пять лет. И в один прекрасный день вы получите от меня письмо: «Дорогой Сидни, приезжайте скорее, у меня есть то, что вам нужно».
А вот сопутствующая цель поездки была достигнута. Пол Райхельдерфер верховодил практически на всех вечеринках, и Сидни повсюду давали понять, что Пенсильвания была некогда основана как раз ради такого человека, как он. На пятый или шестой день пребывания Сидни у Райхельдерферов Пол устроил в его честь вафельно-куриный ужин, для чего снял столовую в фермерской гостинице, милях в десяти к северу от Ливана. Приглашение получили шестьдесят молодых пар. Кто-то приехал на сенных фургонах, поменяв предварительно колеса и четверку лошадей. Иные — на санях, где места хватало на шестерых. Пока дамы снимали меха, кавалеры успели выпить по одному-два бокала неразбавленного виски. За ужином подавали вино и пиво, но люди пришли сюда поесть, а не выпить. Начали с устриц, за которыми последовали жирная куриная лапша, тушеные цыплята, картофельное пюре, сладкий картофель, фасоль обыкновенная, фасоль лимская, маринованная свекла, морковь в сметане, салат из листьев эндивия, фруктовый сок, яблочный пирог, горячий и холодный миндальный пирог, ревеневый пирог, кокосовый пирог, шоколадный пирог с ледяной ванилью, торт, а также светлый бисквит с ледяным шоколадом. Помимо того, на столах были расставлены тарелки с семью сладкими и семью кислыми закусками, колбасами, копчеными колбасами, ливерными колбасами, мятными конфетками, миндальным печеньем и леденцами на палочке. Вафли подавали вместе с цыплятами, и мужчинам полагалось съесть не менее десяти вафель с куриной подливкой или кленовым сиропом. Сидни съел четырнадцать, Пол — двадцать. Дамы — в среднем по пять. Гости сели за стол в восемь тридцать, встали в одиннадцать пятнадцать. Дамы поднялись на верхний этаж, господа проследовали к стойке выкурить сигару и выпить по бокалу грушевого или вишневого бренди. Те, кто уезжал на машине, выпили кофе, остальные воздержались. Пол порадовал гостей самой продолжительной и самой громкой отрыжкой, а когда дамы вернулись к кавалерам в гостиную с уже убранными столами, зазвучало фортепьяно, скрипка, виолончель, начались негромкие разговоры, главным образом о съеденном, пока наконец одна юная леди, посмотрев на часы, вделанные в брелок в виде ириса, не воскликнула: «О Господи, без десяти двенадцать! Мама дверь запрет, и где же мне ночевать?» Прозвучало предложение кому-нибудь — только не молодому человеку, с которым девушка приехала на ужин, — жениться на ней, и на этой высокой и рискованной ноте молодежь разошлась по своим транспортным средствам, удобно устраиваясь под просторными накидками из буйволовой кожи.
Были расписаны и другие вечера. В самый первый он ужинал с Райхельдерферами («на закуску», по словам Пола). На другой день он был на масонском балу. Далее предстояла поездка в Ридинг, откуда Сидни с Полом перебрались в Гиббсвилл, городок к северу от Ридинга, и закончили путешествие на балу местного клуба. До двенадцати часов следующего дня спали и, отклонив приглашение нескольких йельских приятелей задержаться, вернулись в Ридинг.
— Надо провести холостяцкую ночь в Ридинге, — предложил Пол. — Все равно раньше завтрашнего дня нас дома не ждут.
Они пообедали в пивном погребке, сходили на дешевое представление, выпили виски в салуне рядом с театром и проследовали в публичный дом на Пятой Южной улице.
— Если уж ты здесь, Сидни, пусть твой дружок порезвится. Там, куда я тебя веду, безопасно, как в женском монастыре. Только первачи-бизнесмены сюда ходят, элита, никакой тебе мелочевки. Все к твоим услугам. Хочешь — минет. Хочешь двоих зараз — пожалуйста. Я здесь завсегдатай, местных девочек знаю, но у них регулярно появляются новые таланты. Заведение не хуже, чем в Нью-Йорке или Филадельфии. В первый раз меня сюда привел дядя, я тогда на первом курсе учился.
— Что, на всю ночь?
— Вообще-то можно, но мне не хотелось, чтобы видели, как я утром выхожу отсюда. Как правило, я прихожу сюда примерно в это время и либо смываюсь, пока еще темно, либо остаюсь на сутки. Завтра вечером нас ждут на танцах у Видермайеров, так что, наверное, лучше уйти до света. Прошлым летом, когда родители куда-то уехали, я провел здесь трое суток подряд.
В четвертый раз в жизни Сидни брал женщину за деньги. Эта первая девушка, которую привели к нему на пробу, была юна и мила. Его провели в просторную комнату с большой кроватью под балдахином, хрустальной люстрой с лампами на газу, креслами с позолоченными спинками, столиком с мраморной крышкой и зеркалами, вделанными в платяной шкаф и двери. За шампанским и сигаретами девушка рассказала ему свою историю, которой Сидни поверил: отец ее был шахтером, бил, а мать продавала квартирантам. В пятнадцать лет она убежала из дома, и сейчас ей восемнадцать. Она встала, расстегнула крючки на вечернем платье и снова застегнулась, стараясь понять, какое произвела на него впечатление. Затем повесила его одежду в платяной шкаф, убавила свет, быстрым движением сбросила платье и осталась стоять с тесно сведенными бедрами и почти не дыша.
— Иди сюда, Соня, — выговорил наконец Сидни.
Все случилось очень быстро.
— В следующий раз будет лучше, — сказала Соня.
— Следующего раза не будет.
— Не говори так.
— Не бойся, свои деньги ты получишь.
— Знаю, но я не о деньгах. Пол платит, и не важно, сколько я с тобой, полчаса или всю ночь. Просто в следующий раз нам обоим будет хорошо.
— Ладно, давай лучше шампанского выпьем, — предложил Сидни.
— Что, горло пересохло? Хорошо. Только не пей слишком много, а то заснешь.
— Да меня на всю ночь хватит.
— Пари? На поцелуй.
— Никаких пари.
— Да, да, конечно, глупо спорить на такие вещи. Но ты сам меня скоро захочешь, Сидни, и знаешь почему? Потому что ты мне нравишься. Разве что велишь мне уйти.
— Да нет, оставайся.
— Правда, можно остаться?
— Конечно.
— И поговорить с тобой?
— Почему бы нет?
— Налью тебе шампанского. Сигарету хочешь?
— Пожалуйста.
Соня стянула с постели простыню и обернулась ею. Она разлила шампанское, зажгла две сигареты, сунула обе в рот и, придерживая простыню локтями, чтобы не упала, протянула ему бокал.
— Единственный напиток, который я люблю, — шампанское, — сказала девушка.
— Дорогие у тебя, однако, вкусы.
— О да. Потому я и работаю здесь. Приходит какой-нибудь старикан или мужчина за сорок, что-нибудь в этом роде, и говорит: «Соня, я забираю тебя отсюда и поселю у себя дома, здесь, или в Филадельфии, или в Нью-Йорке. Где угодно». И это не просто слова. Потому что я молодая и красивая и непотасканная. И еще потому, что ему нравится, когда я стегаю его ремнем.
— Что, действительно есть такой?
— Сотни, тысячи. Не поверишь. Иногда целая неделя проходит без молодого парня. Молодого и сильного, вроде тебя. Я бы переспала с тобой и бесплатно. Просто ради удовольствия.
— Правда?
— Когда у меня будет этот старик, можешь зайти, посмотреть. Я скажу Полу, как меня найти. Ты женат?
— Нет.
— Я вижу, ты ни в кого не влюблен, так что можешь навестить меня, и я ничего не возьму, потому что деньги мне дает старик.
— Ну что ж, спасибо тебе, Соня.
— Может, встретимся раньше, чем ты думаешь. Я скажу Полу, где я. И можешь приходить, когда тебе угодно, пока не влюбишься в богатую девушку из своих, и тогда мне придется найти себе другого молодого человека. Чему быть, того не миновать, Сидни. Милый. Славный.
Уже светало, когда Сидни с Полом вышли на улицу. Теперь они стали ближе, по крайней мере на время, чем в те годы, когда их связывали заклинания «Мертвой головы». Они вернулись дневным поездом в Ливан, где вновь заняли свое место в высшем обществе восточной Пенсильвании.
Всю неделю Пол твердил Сидни, что шестой день его пребывания в здешних краях станет кульминацией всего визита. Сидни дали понять, что предстоящая поездка в Форт-Пенн — это большое дело. Публика из Гиббсвилла ругала его, что он не остался на их собрание, а публика из Ридинга клялась ридингским собранием, но Сидни заметил, что и те и другие, при всей приверженности к своим празднествам, замолкали, когда слышали, что он едет на собрание в Форт-Пенн. В Гиббсвилле говорили: «Стало быть, вы не собираетесь кинуть нас ради Ридинга?» А в Ридинге: «Вы ведь не остаетесь в Гиббсвилле?» Но никто не выступал против Форт-Пенна, правда, и за — тоже. Сидни же с нетерпением ожидал поездки в Форт-Пенн.
В последний момент она едва не сорвалась.
— Наконец-то пришли наши приглашения, — сообщил Пол. — Я есть в списке, но когда я написал туда и попросил билет для своего гостя, им, видите ли, понадобилось знать, кто ты да откуда.
— И что же ты ответил?
— Что ты большая шишка из Нью-Йорка. А на тот случай, если они зададутся вопросом, какого черта эта шишка залетела ко мне в Ливан, сразу объяснил, что ты здесь по делу, а если хотят знать больше, пусть обратятся к парням из Нью-Хейвена, которые сейчас живут в Форт-Пенне.
— А кто это? Я их знаю?
— Конечно. Лес Поффенбергер. Джо Каннингэм. Джек Стивенс. Эмлин Дитрик. Джордж Уолл. Все с нашего курса.
— Ну как же, как же, помню. Не знал только, что они все из Форт-Пенна.
— Ага. И еще Рэдклифф Дикинсон, но его имени я не назвал.
— Правильно сделал. А что, разве он тоже из Форт-Пенна?
— Откуда же еще? Его там хорошо знают. Тра-та-та. Ладно, как бы то ни было, у нас с тобой все в порядке. Сегодня Брок Колдуэлл прислал мне билеты.
— Кто-кто прислал?
— Брок Колдуэлл. А ты что, знаешь его?
— Да, наверное, это тот самый малый. Он в Лоренсвилле учился?
— Ну да.
— Тогда точно он. Неудивительно, что билеты шли так долго. Мы с мистером Колдуэллом не выносим друг друга. Я устроил ему хорошую трепку в первый же день, как он появился в Лоренсвилле, и он меня так и не простил. За два года мы и словом не обменялись. И с тех пор не виделись.
— Ничего себе! Жаль, что я не знал. Ну ничего, Сидни, ближайшие двадцать четыре часа ты проведешь с ним бок о бок. Мы остановимся у него дома.
— Что-о? Нет, нет, Пол, это невозможно. Поездка отменяется, по крайней мере для меня, — заявил Сидни. — Ты-то, конечно, поезжай.
Лицо Пола еще больше опухло, даже пропал намек на точность линий. Задышал он так тяжело, что казалось, вот-вот лопнет.
— Нет, клянусь всеми святыми, нет, — внезапно оживился он. — Брок считается джентльменом. Вот что он мне пишет, читай.
Дорогой Пол,
надеюсь, ты извинишь, что посылаю тебе эти билеты с таким опозданием. Это моя вина. Дело в том, что, когда комитет отправил тебе форму заявки на получение гостевого билета, меня не было в городе. Если не ошибаюсь, я ездил в Лоренсвилл с мистером Тейтом. Вы с другом остановитесь у нас, заказать сколько-нибудь приличный отель сейчас уже невозможно, все занято. Мама говорит, что будет счастлива тебя видеть. Если есть возможность, останься на несколько дней. Подтверди, пожалуйста, телеграфом, что остановишься у нас, и еще раз повторю, что вы с другом будете желанными гостями. Заранее благодарен за то, что не сердишься за случившуюся накладку, твой Брок Колдуэлл.
— Вот черт, — пробормотал Сидни.
— Что такое?
— Ну как ты не понимаешь, в школе этот Брок был совершенно невыносим, настоящий павлин. Так я ему и сказал. «Сам павлин», — огрызнулся он, ну мы и сцепились. Брок был малый здоровый и не трус, но я тренировался, а он, видимо, нет. За два года мы и слова друг другу не сказали, и вот нате вам пожалуйста, как из ниоткуда. Ничего не говорю, из положения он выкрутился, я даже не ожидал от него такого, но, с другой стороны, сидя в партере, никогда не знаешь, кто тебе с балкона плюнет на голову.
— Он, видать, сильно изменился с тех пор, как вы не виделись. Мы-то с ним просто поверхностно знакомы: «привет-привет», вот и все. Мой отец знает его отца. Колдуэллы — это вроде как местные Асторы, сливки форт-пеннского общества. Не уверен, что у них больше всех денег, но в смысле престижа — точно семья номер один. Колдуэллы. Самыми преуспевающими считаются Шофштали, но они во всем, в каждой мелочи, подражают Колдуэллам. Говорят, пописать не ходят без разрешения Колдуэллов.
— Да? Кстати, помнится, я тогда назвал его не павлином, а щенком. Но все это бросает новый свет на происходящее, Пол. Смотри, что он задумал. Брок — определенно кронпринц, неоспоримый наследник форт-пеннского престола. Отличная возможность поставить меня на место. Ты уже послал телеграмму?
— Да.
— Хорошо. Посмотрим, как мистер Брок Колдуэлл справится с этой ситуацией, я себя имею в виду.
— Тебя самого будут обхаживать, как принца. Это славные люди, — успокоил его Пол. — Мистер и миссис Колдуэлл из хорошего материала, стопроцентные аристократы. Леди и джентльмен.
Цветной носильщик волок вниз по лестнице их чемоданы, когда у входа в железнодорожный вокзал Форт-Пенна остановились сани и из них вышел Брок. Отдав распоряжения носильщику, он поспешил навстречу гостям.
— Смотрю, ради разнообразия, поезд сегодня пришел вовремя, — заговорил он. — Привет, Пол. Привет, Тейт, сто лет не виделись. Рад, что тебе удалось приехать. А вы где познакомились, в Йеле? Впрочем, ответа я не жду.
— Очень мило с твоей стороны, Колдуэлл, пригласить нас к себе.
— Ну что ты, что ты, Тейт, это вам спасибо, что приняли приглашение. У меня тут сани, так я сяду спереди вместе с нашим человеком и покажу вам город. Впрочем, тут не так уж много интересного, а, Пол? Насколько я понимаю, ты, Тейт, в Форт-Пенне впервые?
— Я во всей Пенсильвании впервые, если не считать Филадельфии.
— Все говорят, что у Форт-Пенна большое будущее. Надеюсь только, что не второй Питсбург вырастет на его месте. Так, устраивайтесь поудобнее. Пол у нас много места не займет. Эй, парень, давай-ка два чемодана назад, а два сюда, места хватит, верно, Нил? Похоже, ребята, вы надолго к нам приехали.
— Да нет, мой только один, остальные Сидни. Он завтра прямо отсюда в Нью-Йорк едет. Как мистер и миссис Колдуэлл?
— О, они в отличной форме, спасибо.
— А сестра?
— Грейс? Растет не по дням, а по часам, на мой взгляд, слишком быстро. Шестнадцать исполнилось, и она весьма разочарована, что ее на завтрашний бал не пускают. Шестнадцать, представляешь себе? На следующее Рождество у нее будут свои танцульки, я против, конечно, но мать с отцом сдались. Восемнадцать ей будет всего через несколько месяцев после Рождества, ну, она и уговорила их. Дылда, а ведет себя как ребенок. Настоящий ребенок.
Каждому из молодых людей досталось по комнате, а ванная — одна на троих — была только в комнате Брока. Они привели себя в порядок и спустились в библиотеку поздороваться с хозяйкой. Горничная задергивала шторы на окнах.
— Так быстро темнеет, — заговорила миссис Колдуэлл. — Когда Брок уезжал на станцию, было еще светло. Сумрачно, но время дневное.
— А здесь тепло, миссис Колдуэлл.
— Да, люблю камин. Наверное, дело в возрасте, ведь я даже в июле на ферме огонь развожу. Любой предлог ищу. Сыро. На улице холоднее стало. Люблю хороший огонь в камине.
— Я тоже, — сказал Пол.
— Ну, я предпочитаю, чтобы горел камин, а не полка с книгами, — пробурчал Брок.
— Ты когда-нибудь перестанешь обращаться с матерью как с дурой? — пожаловалась миссис Колдуэлл. — Целыми днями подкалывает, ужасные вещи говорит, право, даже стыдно перед вами, мистер Тейт. Пол-то старинный друг. Представляете, перед вашим приездом он целый день жужжал, что я собираюсь пофлиртовать с вами. Пофлиртовать! В моем-то возрасте! Да и в любом возрасте!
— Я вот, миссис Колдуэлл, надеюсь на небольшой флирт. И готов соответствовать.
— Ну вот, и вы туда же. Бедняжка Грейс. Не удивлюсь, если она и носа не покажет сюда, и за один стол с нами не сядет. Брок и ее достает своими шуточками. Да стоит ей только взглянуть на вас, как он наверняка заявит, что она флиртует.
— Чушь, — отмахнулся Брок. — Никто закурить не хочет? Тейт? Пол? У меня тут есть ричмондские сигареты.
— Курите, курите, — кивнула миссис Колдуэлл. — Я люблю запах сигарет, сигар и даже трубок только когда они горят, а не валяются на столе или каминной доске.
— Свою я и из чемодана не достану, — заметил Сидни.
— Между прочим, — вмешался Брок, — я велел погладить ваши костюмы. Твой, Пол, горничная разложит на кровати — там больше места, а твой, Тейт, повесят в платяном шкафу.
— Право, Брок, Пол не такой уж толстяк, и вообще неприлично смеяться над гостями. И еще мне не нравится, что ты называешь мистера Тейта по фамилии. Если не Сидни, то мистер Тейт. Ну а я, покуда он наш гость, буду называть его Сидни.
— Спасибо, миссис Колдуэлл, так я буду чувствовать себя как дома, — поклонился Сидни.
— Отлично сказано, — довольно кивнула миссис Колдуэлл. — Итак, Сидни. Скоро вернется мистер Колдуэлл, и тогда мы выпьем чаю с сандвичами, ведь обедаете вы нынче поздно. Впрочем, если угодно что-нибудь прямо сейчас, не стесняйтесь. Сидни? Пол?
— Нет, нет, спасибо, миссис Колдуэлл, — замахал руками Пол. — Вы же меня знаете, поесть я всегда не прочь, но, думаю, справлюсь с голодными коликами до прихода мистера Колдуэлла.
Внизу хлопнула входная дверь.
— Ну, вот и он, — сказала миссис Колдуэлл. — Надеюсь, ваш такт будет вознагражден… Ой, нет, боюсь, я ошиблась… Это не мистер Колдуэлл. Заходи, Грейс.
— Сейчас, — бросила Грейс, пересекая холл. Она даже не заглянула в библиотеку, пролетела мимо двери, так что лишь профиль мелькнул.
— Сейчас придет, — сказала миссис Колдуэлл. — Брок, позвони, пожалуйста, Элле. Пол и Сидни в любом случае заслужили награду.
Принесли чай с сандвичами и тарталетками. Молодые люди успели выпить по две чашки и уже закурили сигареты, когда в библиотеке появилась Грейс Колдуэлл. Когда ее представили Сидни, она не сделала реверанса, а с Полом встречалась и раньше. Грейс встала за спинкой стула, на котором сидела мать.
— Почему бы тебе не присесть, дорогая? — предложила та.
— Так мне удобнее.
Молодые люди вернулись на свои места.
Стулья и те, кто на них сидел, располагались в центре библиотеки. Эта комната практически всегда нуждалась в дополнительном освещении, будь то лампы или камин. Несмотря на то что на Грейс, по-прежнему стоявшей за спиной матери, свет от единственной зажженной в комнате лампы, а также пламени камина не падал, Сидни она показалась красавицей. Кожа у нее была чистая и здоровая. Если не знать заранее, определить точно возраст девушки было бы нелегко; на ней было длинное платье, какие обычно носят двадцатилетние. Грудь и бедра развитые, как у Сони, о которой Сидни внезапно подумал и с той же поспешностью попытался прогнать воспоминание. Общий разговор продолжался, а он тем временем не сводил с Грейс глаз. Она же не смотрела ни на кого из присутствующих, гораздо больше ее занимал огонь в камине. Она ровно дышала носом и время от времени облизывала губы кончиком языка. Сидни был уверен, что она просто делает вид, будто ей скучно, благо, если со стороны девушки постарше и поопытнее такое поведение действительно может свидетельствовать, что эта компания ей неинтересна, то шестнадцатилетняя вполне может показаться просто благовоспитанной девицей, которая из уважения к старшим не открывает рта, пока к ней не обратятся. Но Сидни не сомневался: она хочет, чтобы все видели, как ей скучно.
— Жаль, что мисс Колдуэлл не может провести с нами сегодняшний вечер, — сказал он. И ему действительно было жаль, хоть он и был уверен, что эти слова смутят девушку.
— Ничего, потерпит до будущего года, — заметила ее мать.
— Если хотите знать мое мнение, то потерпит и два года, — вставил Брок.
— А разве твоим мнением кто-нибудь интересуется? — спросила Грейс.
— Дети…
— Дети? — перебил Брок. — Да уж вроде не дети, мама.
— Дети, если ведете себя как дети. Поддразнивая Грейс, особенно в присутствии гостей, ты ставишь себя на одну ступеньку с ней, и возраст здесь ни при чем.
— Тьфу ты! — фыркнул Брок.
— А у вас, Сидни, есть братья или сестры?
— Нет, мэм, я единственный ребенок.
— Везет же людям, — заметил Брок.
— Да не уверен, Брок. Я часто думаю, что неплохо было бы иметь брата или сестру.
— Особенно младшую, — усмехнулся Пол.
— Помолчите, Пол, испорченный вы мальчишка, — остановила его миссис Колдуэлл. — Знаю, это вас ваши милые сестры испортили.
— Да ну? А я и не заметил, мэм, — рассмеялся Пол.
— Испортили, испортили, имейте это в виду.
К неудовольствию Сидни, разговор отклонился в сторону от Грейс, и он потерял к нему интерес. Она тоже. Грейс сосредоточенно смотрела на камин и не вымолвила ни слова до тех пор, пока в библиотеку не вошел отец. Еще до его появления горничная убрала чайные приборы — судя по всему, хозяин не любил чая. Он был бодр и приветлив, расцеловал жену и дочь, но по окончании церемонии знакомства взглянул на большие часы с крышкой, на которых было видно все цифры, и перевел взгляд на жену.
— Да, дорогой, — согласно кивнула она.
— Прошу прощения, Пол и мистер Тейт, но нам с миссис Колдуэлл надо переодеться. Вообще-то даже если бы мы отправились немедленно, как есть, все равно едва бы успели. А так… Еще раз прошу прощения. И разумеется, мы увидимся завтра за завтраком. Я бы пригласил вас в городской клуб, но там не подают завтрак после половины десятого, так что… вроде бы на прошлой неделе мы завтракали здесь в клубе Колдуэллов чуть ли не в четыре, верно, Брок?
— Один раз, если кто забыл, даже в половине шестого. Точно, лично я на днях завтракал в половине шестого.
— Итак, господа, добро пожаловать на завтрак, если только… а, нет, глупость, конечно, приглашение отменяется. Ведь если вам захочется встать так рано, то это будет означать, что вечеринка прошла неудачно. Надеюсь, увидимся завтра во второй половине дня.
— У меня, боюсь, не получится, — сказал Сидни. — Возвращаюсь в Нью-Йорк.
— Как это? Туда-обратно? И даже не поговорим как следует? Жаль, жаль. Брок, может, у тебя все же получится уговорить старого однокашника задержаться? Или у тебя, Грейс?
— Вы очень добры ко мне, мистер Колдуэлл. Вы и миссис Колдуэлл. И Брок.
— Ну что ж, препоручаю вас моим сыну и дочери, нам с женой надо бежать. Надеюсь, вы все же передумаете. Доброй ночи.
Мистер и миссис Колдуэлл ушли, а Грейс сказала:
— Мне тоже пора. Доброй ночи, Пол. Доброй ночи, мистер Тейт. Доброй ночи, братец.
Вернувшись на следующий вечер в Нью-Йорк, Сидни вынул перчатки из заднего кармана фрака, из бокового — белую, с виньеткой, танцевальную программу. Изучив перчатки, он решил, что они нуждаются в чистке; изучив программку, бросил ее в мусорное ведро. Имена ему ничего не говорили, даже имя «Колдуэлл», ибо оно относилось к невзрачной девице, которую Брок привел на бал.
Сидни без конца писал и переписывал благодарственное письмо матери Пола, и еще одно, такое же, — обоим родителям Пола, и третье, самому Полу. Ему непременно надо было произвести хорошее впечатление, ибо через эту семью можно было вновь связаться с Колдуэллами. Еще более тщательно он обдумывал письмо миссис Колдуэлл.
Дорогая миссис Колдуэлл, не могу найти слов, чтобы выразить свою признательность за гостеприимство, оказанное мне, совершенно незнакомому человеку, которого Вы приветили у себя дома на время краткого (для меня) визита. Достаточно будет сказать, что пребывание у Вас было самым радостным событием моей поездки в Форт-Пенн, и то радушие, которое я встретил в Вашем доме, позволяет мне считать себя причисленным к узкому кругу Ваших друзей на тот случай, если Вы решите посетить в Нью-Йорк, надеюсь, в ближайшем будущем.
От души Ваш.
Еще по пути на вокзал в Форт-Пенне Сидни остановился у цветочного магазина и попросил продавца подобрать букет (стоимостью в пять долларов), который и послал миссис Колдуэлл. При этом ему хотелось, чтобы и письмо было написано максимально красноречиво, и, закончив его, он испытал чувство гордости. Суть состояла в том, чтобы ясно дать понять, насколько бы ему хотелось оказаться в списке лиц, приглашенных на бал Грейс, и Сидни казалось, что с задачей своей он справился вполне успешно. А уезжая от Колдуэллов, он не преминул «забыть» у себя в комнате военную щетку для волос, на серебряном ободе которой было четко выгравировано: С.Т.
Благодарственное письмо было вскрыто во время завтрака в присутствии адресата, ее мужа, ее сына и ее дочери.
Миссис Колдуэлл. Славное письмецо пришло от Сидни. Сидни Тейта.
Уильям Колдуэлл. В самом деле? Прочти.
Брок Колдуэлл. Да я и так скажу, что в нем. Ему понравился Форт-Пенн, но больше всего понравился наш дом и наша замечательная семья.
Миссис Колдуэлл. Верно, он пишет, что встреча с нами — самое радостное событие всей его поездки.
Брок Колдуэлл. Естественно, естественно. Видит Бог, на балу он вел себя довольно грубо.
Эмили Колдуэлл. Грубо? Как это грубо? Мне он грубым не показался.
Уильям Колдуэлл. Мне тоже. Мы, правда, увиделись практически на ходу, но он произвел на меня впечатление молодого человека с безупречными манерами, безупречными.
Брок. Ну конечно, он слишком умен, чтобы плевать на пол…
Миссис Колдуэлл. Брок, прошу тебя, ты же за столом.
Уильям Колдуэлл. Действительно, в смысле манер ты мог бы у него поучиться.
Брок. Именно на это он и рассчитывает. Чтобы другие у него учились. Его манеры насквозь фальшивые, как и он сам.
Миссис Колдуэлл. Ты так и не сказал, в чем проявилась его грубость.
Брок. В манере. Не в манерах, а в манере. Можно все делать правильно, но так, что это выглядит, будто ты ковыряешь рыбным ножом в зубах. Он высокомерен. И даже не пытался выглядеть приветливым, не говоря уж о сердечности. Девушек заставлял зевать от скуки. Ни слова из него не выдавишь. Настоящий нью-йоркский хам, вот кто он. Надутый индюк, выставляющийся перед деревенщиной.
Уильям Колдуэлл. У меня сложилось совершенно другое впечатление. У него хорошие манеры, и он показался мне искренним, по-настоящему уважительным молодым человеком.
Миссис Колдуэлл. Ну да, в тот день он все время старался втянуть в разговор Грейс. Что скажешь, Грейс?
Брок. Ее-то к чему спрашивать?
Уильям Колдуэлл. К тому, что ее матери может быть интересно, что дочь думает.
Миссис Колдуэлл. Вот именно.
Грейс. Если девушкам было с ним скучно, то, может, и ему было скучно с ними.
Мистер Колдуэлл. Очень хороший ответ.
Миссис Колдуэлл. Совершенно с тобой согласна.
Брок. Ну конечно, чего можно ждать от Грейс? От нашей Грейс, роковой женщины, femme fatale, будущего года. Да, Грейс всему Форт-Пенну покажет, где раки зимуют.
Грейс. По-моему, ты просто завидуешь мне, потому что у меня будет бал, а у тебя нет, у мальчиков ведь балов не бывает.
Брок. Что-о?
Уильям Колдуэлл. Брок!
Миссис Колдуэлл. Грейс, в школу опоздаешь. Поторопись, дорогая. Ах да, извини, забыла, ведь сегодня нет занятий.
Уильям Колдуэлл. А вот мне пора. С вами, молодой человек, мы поговорим позже.
Брок. Давай, если угодно, но мне и так все ясно. Кто такой этот Тейт? В Лоренсвилле это был обыкновенный задавака, совал всюду свой длинный нос и вечно хлопотал, как пчела в улье. А кто его сюда привез, позвольте спросить? Нам всем хорошо известно, что отец и мать Пола Райхельдерфера едва говорят по-английски, а о самом Поле я бы мог рассказать такое, что вряд ли вам захочется потом принимать его в своем доме. Позвольте также поинтересоваться: если он — я имею в виду Тейта — хоть что-то собой представляет, отчего ему понадобилось проводить Рождество в Ливане? Если хотите знать мое мнение, оттого, что в Нью-Йорке его просто никуда не пригласили. Я с большим подозрением отношусь к людям из Нью-Йорка, которые приезжают сюда на Рождество, а уж в Ливан — тем более!
Миссис Колдуэлл. Он собирается купить ферму. Это мне Пол сказал. Подыскивает ферму в окрестностях Ливана.
Брок. Ну и как, нашел?
Миссис Колдуэлл. Точно не знаю, но Джордж Уолл и Лесли Поффенбергер отзывались о Сидни очень хорошо.
Брок. А чего ты от них, собственно, ожидала? Его йельские дружки.
Уильям Колдуэлл. Вот-вот, а помимо того, все они окончили Йель.
На том завтрак и оборвался; миссис Колдуэлл так и не прочитала семье письмо Сидни. Немного погодя Грейс напомнила об этом матери.
— Мне бы хотелось прочитать, что там пишет мистер Тейт.
— Разумеется. Письмо на столе, — бросила миссис Колдуэлл, не отрываясь от шитья.
— У него очень красивый почерк, — отметила Грейс.
— Да, мне тоже так показалось. Твердый, я бы сказала. Не знаю, значит ли это что-нибудь, но иногда мне кажется, что да.
— Ну, сам-то он не очень мне понравился.
— Правда? Почему, Грейс?
— Честно говоря, сама не знаю. Но письмо хорошее. А ты говорила с ним о ферме?
— Нет, только от Пола слышала.
— Что-то не особенно он походит на будущего фермера.
— С чего ты взяла? Ты ведь и видела его только один раз, да и то в городской одежде. Во фраке.
— Верно.
— Ну так и не суди о книге по обложке. Знаешь, если на тебя посмотреть, тоже никто не скажет, что эта девушка любит ферму.
— Это еще почему?
— Ты слишком хорошенькая.
— Правда?
— Правда, правда, и ты сама это знаешь, нечего прикидываться.
— Хорошо, не буду, но ты впервые сказала, что я хорошенькая.
— Следующее письмо от Сидни ни за что не буду читать за общим столом.
— Следующее письмо?
— А что ж ты думаешь, он не поблагодарит нас за то, что мы отправили ему забытую щетку для волос? Забытую? Хотя нет, ничего он не забывал, нарочно оставил… Ты уже составила список приглашенных на будущий год?
— А что?
— Адрес Сидни нетрудно найти, он написан на почтовой бумаге. Весьма удобно.
— Дразнишься?
— Ладно, перепишу в свою записную книжку, может, понадобится.
— Но я же сказала, он мне не понравился.
— Что ж, если до следующего Рождества ты не изменишь своего отношения, приглашать его не будем.
Под диктовку матери Грейс написала Сидни записку:
Дорогой мистер Тейт, мама попросила меня сообщить Вам, что в комнате, где Вы у нас останавливались, нашлась Ваша щетка для волос. Мы отослали ее бандеролью по указанному адресу. Через несколько дней получите. В противном случае дайте, пожалуйста, знать, посылка застрахована и будет включена в список пропавших вещей. Если она не найдется в течение разумного промежутка времени, мама попытается купить такую же в местной галантерее и переслать Вам. Мама просит Вам кланяться. С наилучшими пожеланиями, искренне Ваша Грейс Колдуэлл.
Очередное послание в этой переписке было датировано 31 января 1901 года и написано на бланке отеля Эдмонд, в Лондоне.
Дорогая миссис Колдуэлл, я только что получил письмо из дому, в котором мама уведомила о получении почтовой бандероли с моей щеткой для волос. Извините, что не сразу ответил, но, как видите, я в Лондоне, и мамино письмо пришло не ранее как сегодня.
Я должен извиниться за свою забывчивость и причиненные неудобства, но, поверьте, в глубине души я был счастлив получить весточку от очаровательной мисс Грейс Колдуэлл, в которой она от Вашего имени пишет, что вы любезно переслали мне эту вещицу. Конечно, с моей стороны это чистой воды эгоизм, но я, хоть и отнял у Вас время, рад возможности возобновить наше знакомство, хотя бы по почте.
В Англии я нахожусь немногим более двух недель. Поездка получилась неожиданной. По-моему, я не говорил Вам, что по отцовской линии я англичанин. Американского гражданства отец так и не принял, хотя сам я, естественно, уже по факту рождения гражданин Америки. Мать, спешу добавить, американка до мозга костей, у нее богатая родословная, корни уходят в историю Нью-Йорка и «штата Йорк». Отец же в ответ на вопрос, почему он не стал гражданином США, неизменно отвечает: «Попробуйте найти большего американца, чем я». Но в вопросе о подданстве он непреклонен. Он всегда втайне мечтал отправить меня в Оксфорд, потому по окончании Йеля любыми способами подступался ко мне, намекая, что надо бы поехать в Оксфорд, но меня интересует фермерское дело (я и поехал-то к Полу Райхельдерферу лишь затем, чтобы подыскать какое-нибудь хозяйство в Пенсильвании, что позволило мне познакомиться со славным семейством Колдуэллов). Когда выяснилось, что ничего подходящего сейчас нет, я вернулся в Нью-Йорк, уступив настояниям отца, который уговаривал меня хоть одним глазком взглянуть на Оксфорд. Вот я и пребываю в процессе «смотрения одним глазом», однако же, боюсь, для этого заведения я слишком американец, а если уж быть до конца откровенным, меня вполне устраивает уже полученное образование. Так или иначе, у меня нет намерения учиться в Оксфорде. Навещу английских родичей, с которыми раньше никогда не виделся, потом ненадолго съезжу во Францию и Италию и вернусь домой, чтобы снова взяться за поиски фермы. Рассчитываю быть в Нью-Йорке незадолго до Пасхи, не знаю уж точно, когда она будет в этом году; ну а пока позвольте повторить приглашение Вам и любому члену Вашей семьи, или всем вместе, быть нашими гостями, когда окажетесь в Нью-Йорке. Дом у нас большой, особенно для такой маленькой семьи, как наша, и места для гостей более чем достаточно. Вы будете себя чувствовать совершенно свободно.
Еще раз большое спасибо за гостеприимство, с наилучшими пожеланиями, искренне Ваш Сидни Тейт.
Женщина мудрая, Эмили Колдуэлл решила, что пока продолжать переписку было бы нецелесообразно. Она видела, или думала, что видела, в Сидни подходящего претендента на руку Грейс, но ведь она на каждого молодого человека смотрела через призму будущего дочери, и Сидни был пока не более чем козырной картой в колоде, да и то главным образом благодаря тому, что Эмили случайно узнала о его желании жить на ферме. Грейс обещала стать красавицей; ее будут окружать молодые люди, она будет пробуждать у них любовные чувства и, конечно, отвечать на них. Если не влюбится первой. В таком случае объектом ее любви может стать молодой человек, которого совершенно не интересует жизнь в деревне, и тогда Грейс может легко отказаться от привычного образа жизни ради самой жизни. А Сидни — привлекательный молодой человек с отменными манерами, он пытается ладить с людьми, что предполагает терпение, и терпимость, и живейшую готовность выслушать другого, и интуитивное — интуитивное ввиду его молодости — знание человеческих слабостей. Эмили понимала, что эти свойства будут весьма небезразличны ее дочери. Грейс вступила в трудный возраст, ей часто не хватало уважительности, когда она не помешала бы, а иногда и вовсе была необходима; девушка была эгоцентрична и часто деспотична. Это особенно беспокоило Эмили Колдуэлл. Ей казалось, что отчасти такая властность питается раболепием со стороны Конни Шофшталь, но если бы не Конни, на ее месте оказалась бы другая, так что Эмили не делала никаких попыток заменить ее девушкой с более сильным, более независимым характером. Более того, Эмили считала, что в определенной мере властность для девушки в положении Грейс даже нужна. Грейс в своем праве — так считала миссис Колдуэлл. Лучшей девушки в Форт-Пенне не сыщешь, второй такой нет. Факты, какими они представлялись Эмили Колдуэлл, свидетельствуют о том, что в жилах Грейс смешалась кровь Колдуэллов и Броков, а это лучшая кровь в Форт-Пенне, это семьи, которые по традиции получают все, даже ни о чем специально не прося, ибо люди Форт-Пенна добровольно признают их превосходство. У Шофшталей больше денег, это верно; у Уоллов и Мартиндейлов множество связей в Ньюпорте; но стоит случиться какой-то заминке в деловых отношениях, стоит возникнуть малейшим разногласиям в общественной жизни, и люди идут к Колдуэллам, в то время как сами Колдуэллы не ходят ни к кому. Они действуют так, как считают правильным.
С мучительной ясностью Эмили Колдуэлл видела, что Броку такого же положения не занять. Он был по-своему силен, и эта сила никогда не выльется в бунт, который мог бы случиться, обладай Брок склонностью к любому из искусств или даже распутству. Но, судя по всему, он уже выбрал свой образ жизни, жизни пустой и бесцельной, что в Форт-Пенне требует относительного мужества, хотя и извращенного. Грейс, с другой стороны, выбрала свою позицию, и заключалась она в том, чтобы жить в Форт-Пенне, прежде всего на ферме, и оттуда, даже не отдавая себе в том отчета, править городом. Для осуществления этого плана (который, чем больше она его обдумывала, казался Эмили все привлекательнее и привлекательнее) необходим муж, и его следует тщательно выбрать с точки зрения соответствия требованиям, которые предъявляются принцу-консорту и жеребцу-производителю. Это должен быть мужчина, которому хватит здравого смысла понять, что в этом мире земных благ ему выпал счастливый билет, но так, чтобы, уяснив это, он мало-помалу не потерял самоуважения.
Ну а весной 1901 года Эмили Колдуэлл была удовлетворена сложившимся положением, примирившись с мыслью, что не сын, а дочь унаследует когда-нибудь форт-пеннский трон. Девочка пережила два типичных «краха»; один — история с Чарли Джеем, с которым, по мнению Эмили, в более серьезных отношениях на любовном фронте, дойди до них дело, поладить было бы нелегко; другой — со Скотти Борденером, который, как казалось Эмили, грозит превратиться в слишком большого зануду, чтобы не дать Грейс затеять бракоразводный процесс, когда рутина семейной жизни станет невыносимой. Теперь, когда два невинных романа дочери, с Чарли и Скотти, остались позади, у девочки, надо полагать, в недалеком будущем начнется новый, и Эмили Колдуэлл на сей раз была готова к более романтической истории, впрочем, в рамках приличий. Если молодой человек подойдет по всем пунктам, Грейс может объявлять о помолвке, а через год состоится свадьба. Если же нет, всегда есть возможность отложить объявление, а затем и торжество, а если бесперспективный роман будет продолжаться, что ж, Европа далеко. Эмили ничего не имела против относительно раннего замужества Грейс. Вообще-то в Форт-Пенне обычно не выходили замуж в восемнадцать-девятнадцать лет, но Эмили была из тех, кто устанавливает традиции, а не следует им.
Тем временем «козырная карта» вела себя так, что даже если бы это зависело от Эмили, она не могла бы придумать ничего лучше. Сидни был в Европе, наверное, проверял свои чувства к юной девице из семьи Колдуэллов, попутно, как надеялась Эмили, заводя легкие интрижки. Ее вполне устраивало то, что у Сидни имеется опыт по женской части, и она ничего не имела против обогащения его во Франции и Италии. Ее собственные первые ночи с мужем стали настоящим испытанием, и это еще мягко сказано, и как возможному кандидату в женихи Сидни следовало бы знать все, что нужно. Когда-то полное невежество самой Эмили и недостаток опыта у Уильяма ничем плохим не обернулись. Они обучались совместно, и этому способствовала взаимная любовь. Что касается терпения дочери, тут Эмили терзали сомнения. Она была уверена, что Грейс взойдет на брачное ложе такой же невинной, как и сама Эмили, но, познав радости любви и угадывая готовность к ним в дочери, она опасалась, что неудовлетворенность интимными отношениями может оказать разрушительное воздействие на ее брак. Эмили неловко было в том признаваться (и она ни с кем, даже с мужем, не говорила на эту тему), но ей без труда представлялась Грейс в кровати, обнаженная, постигающая то же, что некогда она сама, но это будет возможно лишь в том случае, если партнер окажется на высоте. О таких вещах не говорят, но слышать о несчастьях в жизни друзей и знакомых приходится: беременные девственницы, молодые жены, которые делают только то, что говорят им мужья, девушки, выходящие замуж за мужчин, которые вообще не любят женщин, жены насильников. Упаси Грейс Бог от кого-нибудь подобного. Брак ее должен быть безупречным, ей нужно выйти за мужчину, который станет ей спутником жизни, источником всякого рода развлечений, настоящим партнером в постели, в деторождении. Эмили была отнюдь не лишена чувства юмора и с насмешливой улыбкой признавалась самой себе, что есть только один надежный способ проверить это — самой переспать с кандидатом в женихи, но, даже без учета того, что единственным мужчиной, кто залезал ей под юбку, был Уильям, все равно для такого рода экзаменов уже слишком поздно. При этом забавно было — хотя Эмили и понимала, что есть в этом нечто извращенное, — передавать молодому человеку чашку чаю, вглядываясь при этом в его лицо в поисках намека на то, что бы он делал, возбуди в нем желание ее хорошенькая юная дочь. Единственный вывод, к которому пришла Эмили, заключался в том, что будь она вновь девушкой, отвергала бы притязания молодых людей с внешностью херувимов (она подозревала их в жестокости), с явно короткими носами (по ее теории, у них и другие органы были явно коротки), с длинными ногтями на пальцах рук (они царапаются), а также мужчин, смеющихся по любому поводу (должно быть, что-то скрывают). У Сидни Тейта нос был не слишком велик, но и не явно короток, а скуластое лицо англичанина менее всего делало его похожим на херувима. Эмили также полагала, что подними он руку и оберни ее ладонью к наблюдателю, окажется, что ногти у него не длиннее, чем у нее самой. Ну и, наконец, смеялся он на неуловимое мгновение позже того, как прозвучит заслуживающая такой реакции шутка или разрешится забавная ситуация. И хотя ничего общего между двумя мужчинами не было, Эмили должна была признать, что во всех этих отношениях Сидни — ровня Уиллу Колдуэллу. «Ну что ж, — вздохнула она, — если Грейс достанется такой мужчина, как Уилл, можно считать, что ей повезло. А что еще, кроме удачи, могу я ей пожелать?»
Себе же самой она в этой связи желала, чтобы Грейс и ее будущий муж унаследовали в форт-пеннском обществе то прочное, хотя и не совсем определенное положение, которое завоевали для нее Уильям и Эмили Колдуэлл.
Вскоре после Пасхи на имя Эмили пришла бандероль. В ней находились два одинаковых веера с ручкой из слоновой кости в оригинальных коробках от «Шарпантье и компании», Париж. В одной из коробок была визитная карточка Сидни без какой бы то ни было подписи, в другой — такая же визитка, но надписанная четким ровным почерком Сидни: «Надеюсь, вы не сочтете меня навязчивым. Увидел эти веера у Шарпантье, сразу подумал о мадам и мадемуазель и купил их для вас. С.Т.».
Вот это по-настоящему благовоспитанный молодой человек, подумала Эмили. Ему хочется, чтобы о нем помнили, вот он и купил красивый, дорогой и в то же время незатейливый подарок, даже два, один — матери, другой — дочери. Как раз то, что надо: вернуть подарок было бы явной неблагодарностью; принять — значит обязаться написать благодарственные открытки. В них нужно выразить вежливую надежду на то, что в один прекрасный день Эмили и Грейс вновь увидятся с ним; где именно — зависит от того, где тактичному молодому человеку будет угодно объявиться, так, случайно, где его можно будет увидеть и, что еще более существенно, где он сможет увидеть кого нужно. То есть Грейс, ведь это с ней он ищет новой встречи, и если она окажется такой живой и симпатичной, какой Сидни запомнил ее, при помощи Пола Райхельдерфера и форт-пеннских знакомых придумает, как организовать свидание. Если же нет — в чем Эмили сомневалась, — если он утратил интерес к Грейс, пусть отправляется куда подальше, например в Южную Африку, воевать с бурами, и тогда все его потери будут исчисляться ценой двух красивых вееров.
Дорогой Сидни,
присланные Вами веера настолько изящны, как Вы, верно, и сами понимаете, что заставили меня отказаться от первоначального намерения, поблагодарив Вас, вернуть подарок. Очень любезно с Вашей стороны вспомнить о нас, находясь так далеко от Америки. Порыв вернуть веера был также умерен осознанием того факта, что моя дочь Грейс уже не ребенок, каким мы ее все время считали, — ведь, что ни говори, уже будущей зимой она «выходит в свет». Надеюсь, к тому времени Вы все еще не оставите попыток найти подходящую ферму и праздники вновь застанут Вас где-нибудь неподалеку от наших краев, и тогда Вы сможете принять участие в этой церемонии. Впрочем, не откладывайте, ради Бога, свой визит до того времени. «Дверная цепочка» в нашем доме для Вас всегда откинута. Эмили Брок Колдуэлл.
Дорогой мистер Тейт, хотела бы выразить сердечную признательность за чудесный веер, который Вы прислали мне из Парижа, — превосходный образец работы французских мастеров. Несколько близких друзей, которым я его показывала, уже завидуют мне.
Сказать, что я рада, — значит почти ничего не сказать. Право, мне трудно подобрать слова, чтобы выразить всю меру моей благодарности. В надежде на радость от новой встречи у нас дома, искренне Ваша Грейс Колдуэлл.
Ниже следует запись беседы между Грейс и Конни Шофшталь, состоявшейся в беседке на ферме в конце июня 1901 года:
Конни. Откуда это у тебя?
Грейс. Что «это»? Ах, веер.
Конни. Ну да.
Грейс. А разве я тебе его раньше не показывала?
Конни. Конечно, нет. И ты сама это знаешь.
Грейс. Ничего такого я не знаю, показывала, не показывала. Вообще-то знаешь, Конни, я далеко не все, что у меня есть, тебе показываю.
Конни. Почти все.
Грейс. Конни, мы все же с тобой разные. У меня есть подарки, которые я никогда тебе не показывала. Уверена, у меня полно вещей, которых ты никогда не видела.
Конни. Например?
Грейс. О Господи, не думаешь же ты, что я с ходу выложу тебе весь набор подарков, которые я получила на Рождество или когда ездила на Кейп-Мэй?
Конни. Что-то не припомню, чтобы тебе дарили подарки на Кейп-Мэй.
Грейс. Помнишь, не помнишь, а дарили. Может, я просто не показывала их тебе.
Конни. И что же это такое, например?
Грейс. Ну вот, снова заладила, например, например. Не помню я, почти год прошел, когда мне это дарили.
Конни. Ну хоть один подарок назови.
Грейс. Один? Пожалуйста. Заметила пеструю ленту на моей соломенной шляпке? Ну, в бело-голубую полоску.
Конни. Нет. А может, заметила. Подумаешь, великое дело — лента. У каждого может быть.
Грейс. Ах вот как? Что ж, если ты такая умная, то, может, знаешь, что такая лента означает?
Конни. И что же?
Грейс. Если ты считаешь, что тебе все известно, какой смысл говорить?
Конни. Я не утверждаю, что мне все известно.
Грейс. Но ведешь себя именно так.
Конни. Так что там такого особенного, в той ленте?
Грейс. Про «Дельта фи» слышала когда-нибудь?
Конни. Кажется, какое-то братство.
Грейс. Самое главное братство во всем Пенсильванском университете. Все так говорят.
Конни. Впервые слышу.
Грейс. А я о тебе и не говорю.
Конни. Но я тоже человек, а вот не слышала.
Грейс. Ладно, оставим это. Как я могу позволить себе утомлять всякой чепухой саму леди Вере де Вере? Но между прочим, лично я, если бы не слышала про «Дельта фи», ни за что в жизни не позволила бы себе демонстрировать свое невежество.
Конни. А как это, интересно, вообще возможно? Ведь если о чем-то не знаешь, о том и не говоришь, верно? А если заговаривает кто-то другой, то как поддержать разговор, если ничего не знаешь? Мне ничего не известно про «Фи дельта».
Грейс. «Дельта фи».
Конни. Да плевать мне, пусть себе хоть «Альфа ипса». Впервые слышу, и с чего бы мне делать вид, что это не так?
Грейс. О Господи. — И она лениво обмахнулась веером, вновь возбудив тем самым любопытство подруги.
Конни. Ты так и не сказала, откуда веер.
Грейс. Что ты сказала, прости?
Конни. Ты слышала.
Грейс. Честное слово, нет, задумалась.
Конни. Я спросила, откуда веер.
Грейс. Подарок, я же сказала.
Конни. Да, но чей?
Грейс. Чей? Ну, не того же, кто подарил мне ленту братства «Дельта фи».
Конни. Ах так вот что означает эта лента. Цвета братства. А я-то подумала, что это как-то с помолвкой связано.
Грейс. Ах вот как?
Конни. Но ведь ты не помолвлена, ленту подарили прошлым летом, теперь веер…
Грейс. Вот видишь, выходит, ты не знаешь, когда это было.
Конни. Ну и когда же?
Грейс. Ты права. Сначала лента, потом веер.
Конни. Так все же кто подарил ленту?
Грейс. Кто подарил?
Конни. Кто-то из родичей?
Грейс. Ну, я-то знаю, а отгадывать — твое дело.
Конни. Не сказать, что с тобой приятно иметь дело. Ладно, с вопросами покончено. Я вроде считаюсь твоей ближайшей подругой, а ты целый год получаешь подарки, и мне ни слова. Наверное, мне лучше вернуться домой. У меня вот от тебя нет секретов.
Грейс. Ты говоришь так, словно я тебя чем-то обидела.
Конни. Вот именно. Обидела. Ты жестокая.
Грейс. Жестокая? И когда же это я была с тобой жестокой?
Конни. Не была, а есть. Сейчас. Ни с того ни с сего начинаешь хвастаться подарками, а я впервые о них слышу. Кому понравится, когда ближайшая подруга держит тебя в неведении.
Грейс. Ой, Конни, извини, ради Бога. Может, я и вправду была жестокой, но это не нарочно. И обижать тебя я вовсе не собиралась. Просто не подумала. Знаешь, есть вещи, которыми я ни с кем не могу поделиться, даже с тобой.
Конни. О чем ты?
Грейс. Я про Кейп-Мэй, про того парня, что подарил мне ленту. Он всегда звал меня составить ему пару на корте.
Конни. Жаль, что я так плохо играю.
Грейс. Да нет, не в том дело, теннис — только предлог. Просто он хотел остаться со мной наедине.
Конни. Как его зовут?
Грейс. Как зовут? Нет-нет, имени его я никому не скажу, даже тебе. Он помолвлен.
Конни. Ну, мне-то ты можешь открыться. На Кейп-Мэе я никого не знаю и к тому же никогда не выдавала твоих секретов.
Грейс. Знаю, и все же… Вслух его имени я назвать не могу.
Конни. Ну так прошепчи мне на ухо.
Грейс. Даже шепотом не могу. Ну ладно… Джек.
Конни. Джек? Что-то не припомню, чтобы ты упоминала это имя.
Грейс. Естественно. Я только что его придумала.
Конни. Вы целовались?
Грейс. Нет, нет.
Конни. Но с другими-то ребятами ты целовалась.
Грейс. Не по своей воле. Они всегда первые начинали.
Конни. Ты мне этого не говорила.
Грейс. А что я тебе говорила? Что я сама их заманивала?
Конни. Скотти Борденер и Чарли Джей.
Грейс. Ничего подобного, Конни, я тебе не говорила. Разве что они заставляли меня целоваться. Но сама я с ними не кокетничала.
Конни. А помнишь, как-то прошлой зимой, когда я осталась у вас ночевать, ты сказала мне: «Вот, наверное, классно было бы сразу с двумя целоваться».
Грейс. Конни, либо тебе это приснилось, либо я просто пошутила. Одно из двух.
Конни. Может, и пошутила, но мне ничего не приснилось, потому что я не спала, а чесала тебе спину, по твоей же собственной просьбе.
Грейс. Ну, в таком случае это была шутка.
Конни. Стало быть, я неправильно тебя поняла. Но хорошо, во всяком случае, это шутка, потому что вряд ли стоит целоваться с кем попало.
Грейс. А я и не целуюсь с кем попало. А ты говоришь так, словно я налево и направо…
Конни. Ну, не налево-направо, но частенько.
Грейс. Как ты можешь так говорить, Конни? Ты что же думаешь, что как только я оказываюсь с кем-нибудь наедине, сразу набрасываюсь? Или ему позволяю? Например, Скотти?
Конни. Но именно так ты сама мне говорила.
Грейс. И снова ты неправильно меня поняла. Ну да, мы остались со Скотти вдвоем, и он украл у меня поцелуй. Повезло, можно сказать. Если он говорил тебе что-нибудь еще, значит, врал.
Конни. Скотти? Нет, ничего не говорил.
Грейс. Ну, пусть Чарли Джей.
Конни. И он тоже. Ты сама всегда давала понять, как любишь целоваться.
Грейс. Ах вот оно что. Ясно. Так это я нарочно. Мне как раз и нужно было, чтобы ты так меня поняла — если, допустим, тебе захотелось поцеловать парня или чтобы он поцеловал тебя, ты бы не заподозрила, что я наябедничаю или буду думать, что ты скверная девчонка, раз позволяешь им целовать себя.
Конни. Ах так?
Грейс. Теперь понимаешь?
Конни. Угу.
Грейс. Вот почему я хотела, чтобы ты подумала, как я люблю целоваться.
Конни. Угу.
Грейс. А на самом деле я ребят не люблю. Молодых ребят. А тот, кто подарил мне веер… знаешь, сколько ему?
Конни. Сколько?
Грейс. Двадцать два.
Конни. Двадцать два? Столько же, сколько старине Броку?
Грейс. Так от него и узнала, сколько лет Сидни. Они вместе учились в Лоренсвилле.
Конни. Сидни… как там его? Тот самый, что ли, что гостил у вас на прошлое Рождество? Так он всего сутки в вашем доме провел.
Грейс. Потому я тебе ничего и не сказала. Мы едва обменялись парой слов. А потом он уехал за границу. В Европу. И когда вернулся, подарил мне этот веер.
Конни. А как он его тебе передал? Мама знает?
Грейс. Он и ей подарил такой же, просто должен был подарить, ради прикрытия.
Конни. И она разрешила тебе принять подарок? С виду дорогая вещь.
Грейс. Из Парижа, ручная работа. Конечно, разрешила.
Конни. А моя бы ни за что не позволила.
Грейс. Понимаю, но твоя мать не похожа на мою. Моя пускает меня на бал будущей зимой.
Конни. Знаю.
Грейс. Знаю, что знаешь, но твоя-то тебя не отпустит. Она не похожа на мою. Мы живем по-своему, вы — по-своему.
Конни. Да, верно. Так что там насчет Сидни?
Грейс. Сидни Тейта? То, что я сейчас тебе скажу, ни единая душа знать не должна. Ты обязана поклясться: да поразит меня небо, если скажу кому-нибудь. Даже мне самой. То есть ты даже в разговоре со мной не должна касаться этого, если, конечно, я сама не начну.
Конни. Никому не скажу.
Грейс. Ты не поклялась.
Конни. Да поразит меня небо, если я заговорю об этом.
Грейс. По-моему, Сидни Тейт в меня влюблен.
Конни. Сидни? Влюблен в тебя? Да ведь он всего раз тебя видел.
Грейс. А ты что, сама не понимаешь?
Конни. То есть?..
Грейс. Веер. Намекает, что ждет приглашения на бал. Хочет снова со мной увидеться.
Конни. Грейс!
Грейс. Да?
(Короткая пауза.)
Конни. Он написал тебе?
Грейс. Не мне — матери. Нашел предлог для письма, но я уверена, что он хочет со мной увидеться. Я писала ему дважды. Первый раз после того, как он оставил у нас дома щетку для волос. Вообще-то это было мамино письмо, но она порезала палец и велела мне написать, что мы посылаем ему забытую щетку. Но все это игра. Ничего он не забывал, нарочно оставил. Понимаешь? А во второй раз я послала записку с благодарностью за веер.
Конни. О Боже!
Грейс. Вот так-то.
Конни. А сама-то ты в него влюблена?
Грейс. Время покажет.
Конни. Ты говоришь прямо как твой отец.
Грейс. Но это же естественно, разве нет?
Из разговора между Уильямом Колдуэллом и его женой Эмили, имевшего место в июле 1901 года в гостиной их фермерского дома.
Уильям Колдуэлл. Знаешь, без Грейс дом кажется таким пустым. Нет, не то чтобы пустым, но…
Эмили. Да, да, я понимаю, о чем ты.
Уильям. Первый раз она уезжает одна так надолго. Надеюсь, тоской по дому не будет особо мучиться.
Эмили. Я тоже на это надеюсь, да и с чего бы?
Уильям. Вот-вот. Там ведь, на Кейп-Мэе, полно молодежи.
Эмили. Да, и большинство мне знакомо с прошлого лета.
Уильям. Точно.
Эмили. М-м-м…
Уильям. Ну а если даже ей будет немного не хватать дома, то лично я не против.
Эмили. Да, ничего плохого в этом нет.
Уильям. А с другой стороны, новые знакомства.
Эмили. Вот именно.
Уильям. В особенности новые знакомые. Это единственная причина, отчего я был против, чтобы она осталась дома и не поступала в пансионат. Жаль, что Брок не окончил Принстон. Тогда у нее было бы больше знакомств среди молодых людей.
Эмили. Право, Уилл, обычно о таких вещах беспокоятся матери.
Уильям. Гм-гм. Знаю я одну такую мать, которая, похоже, даже не задумывается на эту тему, вот отцу и приходится…
Эмили. Да думаю я, думаю, Уилл, хотя действительно не беспокоюсь. Прикинь-ка. Грейс обещает стать настоящей красавицей, и если в таком городке, как Форт-Пенн, ползут слухи, что в нем живет одна красивая молодая особа, только одна, молодые люди со всех сторон сюда потянутся.
Уилл. Кто спорит? Когда-то мне доводилось слышать, как ребята на все лады толковали о некоей девице из Ланкастера, а может, Йорка. То ли Йорк, то ли Ланкастер. Целые караваны снаряжали и двигались в Ланкастер, вроде как на пикник, но на самом деле только потому, что там жила эта немыслимая красавица.
Эмили. Джессика Шамбо.
Уилл. Точно! И это был Ланкастер. О Господи, запомнила. Джессика Шамбо. Она вышла… минуту, минуту, да, кажется, за какого-то парня из Балтимора. И как это ты умудрилась не забыть?
Эмили. Да кто ж из нас, девушек, о ней не знал? Кстати, ты уже приготовился принять участие в одной из таких поездок.
Уилл. Было дело. Но ты приняла нужные меры, чтобы меня остановить.
Эмили. Приняла.
Уилл. Гм. Я-то выяснил это только тридцать лет спустя. И как же это у тебя получилось?
Эмили. Это было не так и трудно. Я сказала тебе: «Как тебе эти недоумки, что аж в Ланкастер катят только затем, чтобы взглянуть на смазливую мордашку?» И еще добавила: «Разве может форт-пеннская девушка хоть сколько-то уважать молодого человека, который тащится в такую даль только для того, чтобы посмотреть на незнакомое личико?»
Уилл. Гм… ну-ну. Ради Грейс надеюсь, что нынешних молодых людей так легко не разубедить.
Эмили. Конечно, нет. Нынче из Ланкастера в Форт-Пенн машиной добираются. К тому же наша дочь, если подумать, красивее Джессики Шамбо.
Уилл. А ты, я вижу, подумала.
Эмили. Ну а как же, конечно, подумала. Поэтому и беспокоиться особо не о чем.
Из разговора, имевшего быть в июле 1901 года в столовой одного коттеджа в Кейп-Мэе, штат Нью-Джерси.
Грейс Колдуэлл. Доброе утро, дядя Кларенс.
Кларенс Брок. Доброе утро, Грейс. Смотрю, ты уже позавтракала.
Грейс. Да, спасибо. Пойду прогуляюсь.
Кларенс Брок. Прогуляйся. Жалко, что я не могу прогуляться. Проклятая подагра. Пусть у тебя не будет подагры в моем возрасте, Грейс.
Грейс. Я постараюсь.
Кларенс Брок. Вот-вот, постарайся. Слушай, а ты ведь нынче стала настоящая красавица, как на картинке. Да! Ну конечно! Все еще носишь цвета «Дельта фи». То, что надо!
Грейс. Я всю зиму хранила их, дядя Кларенс.
Кларенс Брок. Умница. Будь я на тридцать лет моложе, ты бы и мой значок носила, не такие уж мы близкие родственники.
Грейс. Спасибо, дядя Кларенс.
Из письма Сидни Тейта Полу Райхельдерферу, ноябрь 1901 года.
Дорогой Пол!
…Между прочим, хочу напомнить о твоем прошлогоднем приглашении. Впрочем, на тот случай, если ты вдруг запамятовал, позволю себе напомнить, что, навестив нас в Гуд-Граунде, ты соизволил выслушать мои «девичьи секреты» касательно некой Г.К. Помнишь, я признался тебе, как ослеплен был блеском некоего бриллианта в диадеме Форт-Пенна? Ну а ты, старина, пригласил меня быть гостем Райхельдерферского замка в любое время, когда я почувствую, что больше жить не могу, если глаз мой не насладится видом юной дамы, о которой идет речь. Откровенно говоря, мои мысли возвращались к ней совсем нередко, и не раз я уже готов был уступить соблазну отправиться «на поиски фермы» в окрестности Ливана, получив тем самым предлог нанести визит в соседний столичный град Форт-Пенн и случайно заглянуть к своему старому школьному приятелю Броку Колдуэллу в надежде увидеться с его сестрой. Но мне неизменно доставало силы противостоять этому соблазну и не воспользоваться слабым шансом бросить взгляд на мисс Г. Но сейчас у меня появилась вполне законная возможность повстречаться с ней. Более того, я получил приглашение на такую встречу. Виват! Я буду присутствовать при ее выходе в свет.
Может, я выдаю желаемое за действительное, но, зная Колдуэллов как людей аристократического склада, рискну предположить, что в скором времени получу приглашение нанести визит Стэну Россу, Джорджу Уоллу или Лесу Поффенбергеру; дело в том, что я уже уведомил Колдуэллов, что принимаю их приглашение, и, по всей вероятности, они постараются устроить меня у кого-нибудь из общих друзей. Однако же мне хотелось бы иметь возможность ответить, что я еду в гости к тебе, и, если получится устроить приглашение к кому-нибудь из общих друзей, будет прекрасно. Мне не хочется, чтобы Колдуэллы обременяли себя заботами обо мне, а в свете моего согласия присутствовать на бале они и вовсе считают это своей обязанностью. Причины, надеюсь, тебе объяснять не надо.
Разумеется, если у твоей матери другие планы, ни о чем не беспокойся, я все пойму, но поскольку познакомился я с мисс Г. через тебя, то и возобновить знакомство хотел бы с твоей помощью. Если в Форт-Пенне у тебя нет каких-то особенно близких друзей, то лично мне в университете ближе других был Джордж Уолл, и именно у него я предпочел бы остановиться…
В этой хронике уже говорилось, что на пути к алтарю Грейс и Сидни столкнулись с целым рядом препятствий, как говорилось и о том, что они всегда считали, что до свадьбы фактически не встречались. Поскольку речь идет об их собственном взгляде на прошлое, это чистая правда, но далеко не вся. Более того, Эмили Колдуэлл, при всем ее хитроумии и проницательности, занимаясь бракосочетанием Грейс с молодым человеком, который после рождественских каникул 1901–1902 годов из просто козырной карты в колоде превратился в глазах матери в единственного достойного кандидата в мужья дочери, пришлось прибегнуть к сторонней поддержке. В первые же последовавшие за Рождеством недели маневры Эмили утратили какую-либо гибкость, ни о каких альтернативных претендентах речи уже не было, и Эмили принимала в расчет возможные сердечные колебания Грейс или Сидни лишь в тактическом плане. Они нравятся друг другу, симпатия их будет только крепнуть, потом придет любовь, и они поженятся. Лишь смерть способна нарушить планы Эмили в отношении Грейс и Сидни. Со всем остальным она наверняка справится. Она упорядочит график их свиданий, с тем чтобы разлуки не были слишком продолжительны, она будет бдительно следить за признаками опасности со стороны, кому бы из них двоих она ни угрожала. В любви Сидни к Грейс Эмили была уверена. Относительно чувств Грейс были некоторые сомнения. Она не влюблена в Сидни, это Эмили было ясно. К тому же Грейс такая девушка, которая может опасно увлечься каким-нибудь бойким и, вполне возможно, неразборчивым молодым человеком. Именно в этой связи Эмили провела показательное исследование общественной жизни Грейс, как она складывалась в Форт-Пенне, и в ходе оного запретила дочери встречаться с молодыми людьми, которые по обаянию и привлекательности превосходили Сидни. Вообще-то он и сам по себе вполне привлекателен, но на всякий случай Эмили оберегала его даже от возможности нежелательных сопоставлений.
Смерть, единственная, с точки зрения Эмили, потенциально подрывная сила, напротив, оказалась мотором событий. Смерть, а если быть точным, две смерти, ускорили заключение брака между Грейс и Сидни.
В здешних краях эта история известна как дело Баума. На дворе стоял февраль 1902 года. Как-то сумрачным днем некто Луи Ф. Баум вошел в приемную доктора Анджело Террановы и никого в ней не обнаружил. Тогда он открыл дверь, ведущую в кабинет, и там увидел свою жену Кристину, лежащую на операционном столе с кожаными подушками. Она была раздета, что часто бывает с пациентами на приеме у врача, но раздет был и последний. Баум произвел пять выстрелов из тридцатидвух-калиберного револьвера марки «Хопкинс и Аллен» с хромированной рукояткой. Две пули попали в Терранову, одна — под левый глаз, другая — выше сердца. Третья и четвертая пули поразили Кристину Баум в правое ухо и правую часть шеи, под ухом. Пятая, задев плечо доктора, разбила стеклянный ящик с лекарствами. Кабинет врача располагался в двух комнатах на первом этаже стандартного каркасного дома в Шоптауне, южном районе Форт-Пенна, напротив товарного депо Пенсильванской железной дороги. Выстрелы были слышны в кондитерской, в двух шагах к северу от кабинета доктора Террановы, и на углу, в салуне, в двух шагах к югу. Посетители кондитерской и салуна высыпали на улицу как раз в тот момент, когда Баум со всех ног кинулся в сторону депо. Звук выстрелов заставил и жену доктора Террановы броситься вниз, в кабинет мужа, и на ее крики внутрь влетели несколько женщин-покупательниц. У одной из них хватило присутствия духа вернуться на улицу и крикнуть, указывая на удаляющегося Баума: «Остановите его! Это убийца!» Следом за ней закричали другие, и в тот момент, когда Баум уже был готов вскочить на подножку отходящего товарного поезда, его перехватили специальные агенты Донован и Маларки из железнодорожной полиции.
Судя по сообщениям «Часового», убийство потрясло итальянскую общину города, в жизни которой доктор Терранова был одной из самых заметных фигур. Несмотря на положение и состояние тел, которые вполне могли натолкнуть на известные подозрения, доктор Терранова (и соответственно Кристина Баум) был сочтен невиновным в преступлении моральных норм, в нем увидели жертву ревнивого мужа, убившего доктора и его пациентку, а затем обнажившего и переменившего положение трупов. При том что лишь немногие из членов итальянской общины были зарегистрированными избирателями, иным влиятельным американцам итальянского происхождения удалось заручиться поддержкой одного дальновидного политика в попытках добиться справедливости. Правда, из этого мало что получилось, ибо Баум заявил репортерам, что и без того намеревался последовать неписаному закону и отдать себя на милость суда, что явно означало готовность признать себя виновным.
Баум, плюгавый, замотанный на вид мужчина тридцати семи лет, зарабатывавший на жизнь, служа клерком в системе водоснабжения Форт-Пенна, поначалу отказался от адвоката. Жена его была пышная блондинка яркой внешности, шестью годами моложе мужа, и они были женаты двенадцать лет. Супруги воспитывали двух детей, младший из которых, как говорили уже после трагедии, был чистой копией покойного доктора Террановы. Семья жила довольно далеко от кабинета доктора, но Баум пояснил, что услугами его пользовался из-за денег — Терранова брал недорого. Все остальные медики в городе, по словам Баума, были ему не по карману. Если бы Баум застрелил любого другого итальянца, не Терранову, он мог бы рассчитывать на максимально мягкое наказание — два года тюрьмы за неумышленное убийство. Но он убил одного из трех самых влиятельных итальянцев Форт-Пенна, а вместе с ним и собственную жену, хоть и не итальянку, но добропорядочную немку из хорошей семьи, что восстановило против Баума даже его соплеменников.
Большое жюри утвердило проект обвинительного акта, и слушание дела назначили на март, в уголовном суде графства Несквехела. Среди журналистов и адвокатов Форт-Пенна господствовало мнение, что дело Баума плохо и лучшее, на что он может надеяться, — пожизненное заключение.
Дело Баума с его адюльтерными мотивами и итальянским героем не стало предметом обсуждения в форт-пеннском обществе, в аристократических гостиных было о чем поговорить и без того. У Колдуэллов о нем сплетничали на кухне, Эмили заводила разговор с Уильямом, Брок мог перекинуться парой слов с приятелями в клубе, да Грейс с Конни Шофшталь.
— Уилл, — заговорила миссис Колдуэлл как-то вечером, — сегодня я вернулась домой к обеду и увидела, что Грейс читает в «Часовом» отчет об убийстве итальянского доктора.
— Правда?
— Уилл, ты не собираешься что-нибудь заметить по этому поводу в газете?
— Нет, Эмили, я не люблю вмешиваться в редакционные дела.
— Но в данном случае ты должен сделать это. Не только Грейс, другие юные девушки тоже читают статьи об этой скандальной истории.
— Согласен, подробности, мягко говоря, довольно откровенные. Судя по пулевым отверстиям, она была под ним, да я и помимо того кое-что слышал.
— Ну да, так оно, конечно, и было, но мы обязаны держать Грейс подальше от всего этого. Мало того что она видит на ферме, так теперь еще и в газетах, про людей, начинается.
— Я согласен с тобой, согласен, дорогая, но в таком случае это твоя обязанность — следить, чтобы газеты не попадали ей в руки. Ну а я, повторяю, в редакционную политику не вмешиваюсь. Они знают свое дело. Всё, точка. Извини, Эмили.
Через две недели после этого разговора Эмили сидела у себя в рабочей комнате, на втором этаже в глубине дома, занятая вязанием шарфа. Время от времени она покашливала — приболела. Внизу раздался звонок в дверь, и вскоре на пороге появилась Мэй, горничная верхнего этажа.
— Это миссис Джей, мэм, она хочет вас видеть.
— Миссис Джей? Ей-то что надо? Так рано она никогда к нам не приходила. Ладно, зови.
Эмили накинула на ноги плед и подоткнула так, чтобы выглядеть совсем уж нездоровой.
— Доброе утро, Джесси. Извините, что заставила вас подниматься наверх, врачи не велят вставать.
— Надеюсь, ничего серьезного, Эмили.
— Да нет, говорят, легкая ангина. Ничего страшного, но все-таки неприятно.
— Ну да, ну да, конечно, — забормотала Джесси. В ее поведении чувствовалась какая-то неловкость, но в то же время решимость довести дело до конца.
— Раздевайтесь, Джесси, присаживайтесь. Насколько я понимаю, вас что-то беспокоит.
— Спасибо, Эмили. Да, вы правы, меня кое-что беспокоит. Сильно беспокоит, иначе я не стала бы отнимать у вас время, тем более учитывая ваше состояние.
— Я всегда помогу, если это в моих силах. Вы же знаете меня.
— Я вас не задержу, только самую суть, — сказала Джесси.
— Не торопитесь. На то и существуют друзья, чтобы выручать в трудную минуту.
— Речь не обо мне, Эмили. В беду попал один из моих родичей. Двоюродный брат. Вы ведь наверняка читали либо слышали об этом убийстве, доктор-итальянец и белая, я имею в виду американка?
— Да.
— Ну так вот, Луи Баум, человек, который совершил преступление, — мой кузен.
— Кузен? Как это?
— Вы еще не забыли немецкого? Baum.
— Baum? Baum значит tree, дерево. Tree! Джесси Три. Я тысячу лет так вас не называла, даже про себя. О Господи. А кто-нибудь еще знает? Я хочу сказать, вас никто не донимает этим делом?
— Нет, вряд ли кому приходит в голову, что мы родственники. Мой отец сменил имя с Баума на Три, но отец Луи оставил прежнюю фамилию.
— Извините, Джесси, может, пересядете вот сюда, на стул. Смотрю, слуги открыли фрамугу в эркере, там сквозняк, как бы не простудиться.
— Спасибо, Эмили. — Джесси пересела на указанное ей место.
— Извините, я не хотела перебивать вас, но вы волнуетесь, а нервозность понижает сопротивляемость организма.
— Вы очень добры, Эмили.
— Ну что вы. А теперь вернемся к вашему кузену. Лично я совсем его не знаю. А вот вашего отца помню хорошо. Фредерик Три. Фредерик Л. Три.
— Да, Фредерик Луи Три. Моего дядю звали Луи Фредерик Баум, и этот человек, оказавшийся в беде, — Луи Фредерик Баум-младший, хотя «младшим» себя не считает, его отец умер тридцать лет назад или даже больше. Луи воспитала мать, моя тетя Эстер. Вряд ли вы ее знали. То есть наверняка не знали. Она выросла в графстве Ланкастер, ее отец был фермером. Мать Луи — женщина, о которой я говорю, была очень бедна, но крышу над головой имела и на хлеб зарабатывала шитьем и поденной работой на дому, словом, кое-как на плаву держалась. Когда мне бывает трудно, я всегда вспоминаю тетю Эстер. В общем, она вырастила сына, и когда ему исполнилось шестнадцать, он получил постоянное место в системе водоснабжения города, с тех пор там и работает.
— Раньше за ним ничего подозрительного не замечалось?
— Нет. Честный, приличный человек. Много лет проработал в бухгалтерии. Не пил, не курил. Надежный, заслуживающий доверия работник. Совсем не бабник. Да и она на вид вполне пристойная женщина. Дети, девочка и мальчик — последний совсем младенец, — всегда ухоженные, и дома тоже аккуратно и прибрано. Ничего такого. Но наверное, у нее был-таки роман с доктором-итальянцем, и Луи каким-то образом узнал об этом или что-то заподозрил. Вы же знаете — то есть вы-то, может, и не знаете, но я знаю. Рано или поздно муж, жена ли все узнают или слухи доходят.
— Да, наверное, вы правы. — Эмили спрашивала себя, не затем ли пришла к ней Джесси, чтобы выговориться, облегчить душу, но здравый смысл подсказывал, что так легко ей не отделаться.
— Туго ему, должно быть, приходилось, — продолжала Джесси. — Вся жизнь — работа и нищета. Мать заездила себя до смерти, иначе не скажешь. А теперь он трудится, как раб, за ничтожную зарплату, да еще и выглядеть должен прилично, работа-то кабинетная. Но наверное, мирился — чистый дом, хорошая жена, двое ухоженных детей того стоят. И вот выясняется, что женщина, ради которой он так мучается, завела интрижку с итальянцем. Девочка для радостей у женатого, с детьми, мужчины, который развлекается с ней чуть не на глазах у собственной жены. Вы же знаете, она ходила к нему в кабинет. Прикидывалась, будто что-то беспокоит, хотя на самом деле беспокоило ее… — Джесси остановилась передохнуть.
— Не хочу выступать судьей или утверждать, что она получила по заслугам, — заметила Эмили, — но, может, дамы вроде нее, я имею в виду такие безответственные, просто не думают о последствиях. Впрочем, уж врач-то может озаботиться тем, чтобы дело не дошло до беременности.
— Озаботиться? Ну так он не озаботился. Насколько я понимаю, младший его сын. По крайней мере так думает бедняга Луи.
— А вы с ним виделись?
— Нет. Мне стыдно признаваться в этом, но, знаете ли, боюсь рисковать даже тем хрупким положением, которое у меня есть в Форт-Пенне.
— Да бросьте, Джесси, кто может упрекнуть вас?
— Вы не правы, Эмили. Хотя дело даже не во мне, а в сыне, я хочу, чтобы он прочно стоял на ногах, только ради этого я и работаю всю жизнь.
— И не зря. С Чарли вам повезло. Ни секунды не сомневаюсь, что он оставит свой след в этом мире.
— Правда, Эмили? Вы действительно так думаете? Я очень рада.
— Но если подумать, коль дело доходит до сплетен, Форт-Пенн ничуть не отличается от иных мест, и я склонна с вами согласиться. Для вас и для будущего Чарли лучше, если вы останетесь в стороне от этого дела. Вы ведь за этим пришли ко мне, Джесси? Чтобы получить мой совет? Ну и, само собой, должна сказать, что весьма польщена вашим доверием.
Джесси отвернулась и немного помолчала.
— Нет, Эмили, пришла я не просто за советом. Честно говоря, мне нужна конкретная помощь.
— И я думаю, что в глубине души вы понимали, что попросить — значит получить, если это, конечно, в моих силах.
— Спасибо, но, видите ли…
— Вам нужны деньги, Джесси? У меня есть свой счет, так что Уилл ни о чем не узнает, если вас это волнует.
— Нет, дело не в деньгах. Тут другое. Власть! Денег я бы никогда не взяла в долг, зная, что не смогу вернуть, но у вас есть власть, и вот ею-то мне хотелось бы одолжиться, хотя и без малейшей надежды когда-либо рассчитаться.
— Может, объяснитесь, Джесси?
— Конечно. Я хочу, чтобы вы попросили мистера О’Коннола быть адвокатом Луи.
— Десмонда О’Коннола?
— Именно.
— Вы хотите, чтобы я попросила его вести дело вашего кузена, защищать его?
— Вам самой просить ни о чем не надо. Попросит Уилл Колдуэлл. Я уверена, что вы в любом случае расскажете Уиллу все, что услышали от меня, я готова к этому и считаю, что так и должно быть. Но вот что я умоляю вас сделать: скажите Уиллу, пусть он попросит Десмонда О’Коннола взять на себя ведение этого дела. В противном случае моего кузена ждет виселица. Сама я, повторяю, с Луи не виделась, но говорила с одним человеком, который встречался с ним, и он утверждает, что только Десмонд О’Коннол может спасти Луи. Сам-то Луи махнул на себя рукой. Он собирается признать себя виновным и, отказавшись от адвоката, просто попросить суд о снисхождении. Но даже так не получается. Окружной прокурор мистер Айзенхут не дает ему признать себя виновным. Вы знаете, наверное, это натуральный политикан, он хочет повесить Луи, и тот человек, с которым я говорила, сказал, что веревка уже намылена. Да, я оговорилась, он не утверждает, что О’Коннол может спасти Луи. Он говорит, что для этого понадобится, да и то уверенным в успехе быть нельзя, человек такой, как О’Коннол.
— Ясно. — Эмили откинулась на спинку кресла.
— Вот это, Эмили, я и имела в виду, говоря о власти. У вас она есть. Если Уилл отправится к Десмонду О’Коннолу и велит ему взять на себя это дело, у Луи появится шанс. Десмонд не откажет Уиллу. В нашем городе никто не может ему отказать.
— Вы преувеличиваете, Джесси.
— Ну, почти никто.
— Пусть так. Да, верно, Уилл обычно добивается желаемого, но не любит злоупотреблять своим положением или, как вы говорите, властью. Он обычно получает то, о чем просит, но не в последнюю очередь потому, что никогда не просит о том, о чем просить бесполезно. Понимаете?
— Да.
— Итак, допустим, я обращусь к Уиллу, Уилл — к Десмонду, но с чего вы взяли, что Десмонд согласится защищать вашего кузена?
— Потому что об этом его попросит Уилл Колдуэлл.
— Но ведь Десмонд наверняка поинтересуется, что же заставило Уилла заниматься самым страшным за последние годы в наших краях делом об убийстве. И что Уиллу на это сказать?
— Пусть скажет… пусть перескажет то, что вы услышали от меня.
— Но ведь из этого следует, Джесси, что вы доверяетесь еще одному человеку.
— Я не боюсь довериться адвокату. Хранить секреты — их профессия.
— В таком случае, мне кажется, вам следует самой обратиться к Десмонду. Мы-то вам зачем?
— Я думала об этом. Он выставит меня за дверь. Я знаю его мало, но вполне достаточно для того, чтобы не питать никаких иллюзий: он никогда не возьмется за дело Десмонда только потому, что об этом его прошу я. Я никто.
— Не надо недооценивать себя, Джесси. Вы — не никто. Вы храбрая совестливая женщина. Но насчет Десмонда вы, возможно, правы. Дело не в том, кто вы, но сам он себя ставит высоко. И наверное, у него есть для этого основания, если он способен спасти человека от виселицы. Но ведь мы с вами обсуждаем другой вопрос. Впрочем, говорить больше не о чем. Мне надо решить, обращаться ли к Уиллу с просьбой повлиять на О’Коннола или нет… Джесси, боюсь, я ничем не могу вам помочь.
— Почему?
— Что-то мне подсказывает, что в эту историю лучше не вмешиваться. Позвольте мне сказать вам кое-что. После того как произошла эта история, я попросила Уилла сходить в редакцию «Часового» и поговорить, чтобы они прекратили печатать материалы об убийстве. Видите ли, однажды я вернулась домой и застала Грейс за чтением газеты, и это стало для меня настоящим шоком. Но Уилл отказался, объяснив, что никогда не пытается воздействовать на редакцию. Я понимаю ваши чувства, тем более что я так и не привела ни одной убедительной причины, отчего не хочу просить Уилла повлиять на Десмонда О’Коннола. И все-таки я глубоко убеждена, что нам лучше остаться в стороне от этого дела. В то же время, если вам самой удастся уговорить Десмонда, можете сказать ему, что счет мы оплатим. Что же касается нашего к нему обращения, то ответ, извините, — нет.
— Ответ, извините, нет, — повторила Джесси. — Луи Баум, я, Эмили Колдуэлл, приговариваю вас к смертной казни через повешение.
— По-моему, я не заслужила этого, Джесси. Я подсказала вам выход.
— Зная при этом, что Десмонд О’Коннол скорее всего даже в свидании мне откажет.
— Отчего же? Если вы предварительно пошлете ему свою визитку, он вас примет. Десмонд — джентльмен. Он вам не откажет во встрече.
— И осмелюсь предположить, попросит удалиться тоже как джентльмен. А, услышав, зачем я пришла, может, и не просто попросит.
— В любом случае попробовать можно. Ну и, естественно, я не отказываюсь от своего предложения, деньги к вашим услугам днем и ночью.
— Как это благородно с вашей стороны, Эмили.
— Ну что ж, Джесси, теперь, полагаю, вам лучше уйти. Понимаю, вы разочарованы, и для этого у вас есть основания, и все же не стоит обмениваться колкостями и говорить вещи, о которых мы потом обе будем жалеть. Если вы все же решите поговорить с Десмондом и ему понадобятся гарантии оплаты его услуг, пусть свяжется со мной.
— С Десмондом О’Коннолом у меня ничего не выйдет, и вы сами это знаете, Эмили Колдуэлл.
— Не знаю. — Эмили зябко закуталась в плед.
— Но мне хотелось бы еще кое-что сказать, и тут Десмонд О’Коннол уже ни при чем.
— Послушайте, Джесси, я устала, неважно себя чувствую и совершенно не в настроении выслушивать всякие неприятные вещи.
— Ну да, Джесси, будь хорошей девочкой и ступай себе подобру-поздорову. Аудиенция с королевой закончена. Но я — не хорошая девочка. Я двоюродная сестра убийцы, совершившего самое страшное в наших краях преступление за последние годы.
— Я сожалею о том, что так сказала.
— А мне наплевать, сожалеете вы или нет, потому что это правда. Случившееся настолько ужасно, что вы уговаривали Уилла вмешаться и не допустить, чтобы ваша чистая, невинная дочь узнала об этой истории.
— А вот теперь, Джесси, я вынуждена настаивать, чтобы вы оставили мой дом. Вы не имеете права говорить так о Грейс.
— Еще как имею. Все, что угодно, могу о ней говорить. Потому что знаю, что она собой представляет.
— Уходите. Вы видите Грейс раз в год.
— Даже реже. У нее хватает ума приходить к нам в дом, когда меня нет. Потому мы и не встречаемся. Да и не интересую я ее. Иное дело — мой сын. Когда последний раз вы приглашали меня к себе, а, Эмили? Давно. А вот мой сын поимел вашу дочь здесь, в этом доме, в ее собственной комнате. И ей это настолько понравилось, что она зачастила к нам, а сын развлекался с ней.
— Вы сумасшедшая. Убирайтесь отсюда.
— Я выгнала желтолицую девчонку за то же самое, чем занималась в моем доме ваша высокородная принцесса. Мне пришлось отослать моего мальчика подальше, за границы штата, пока она его окончательно не развратила.
— Нет, вы просто буйнопомешанная. Маньячка.
— В таком случае поместите меня в сумасшедший дом. Но перед этим — нет, не спрашивайте свою невинную дочурку, говорит ли буйнопомешанная правду. Спросите лучше своего сына. Спросите Брока Колдуэлла, стоял ли он на страже в коридоре, пока мой сын развлекался с маленькой принцессой.
Эмили бросила на Джесси быстрый взгляд, страдающий взгляд боксера, который только что отправился в нокдаун, но намерен подняться и победить, не зная пощады и жалости.
— Даже вы не могли бы придумать такую историю, так что, наверное, все это правда. Но неужели вы думаете, что можете шантажировать меня ею? Неужели вы думаете, что способны хоть как-то воспользоваться этой историей?
— Да, — проговорила Джесси почти шепотом. — Я уже воспользовалась ею, Эмили. Верно, шантажировать я вас не могу. Но я сделала вам больно. По-настоящему больно, признайтесь. А больше мне ничего и не надо. Я не собиралась никому ничего рассказывать, но про себя твердо решила, что, если вы откажетесь помочь Луи, я сделаю вам больно, так больно, что вам никогда об этом не забыть. И вы не забудете, Эмили, разве нет?
— Да, Джесси, да. И все-таки я это по-прежнему я, а вы — это по-прежнему вы. И мне почему-то кажется, что вам почти так же больно, как и мне.
Джесси Джей удалилась, а Эмили осталась наедине со своим несчастьем, со своими слезами. Некоторое время спустя она перебралась на кровать и велела экономке говорить всем, что не желает видеть никого, кроме мистера Уилла Колдуэлла. Обычно за глаза она называла мужа и сына соответственно «мистер Колдуэлл» и «мистер Брок», но на сей раз ей особенно хотелось быть понятой правильно.
Снизу доносились шаги — домочадцы садились за стол, вставали из-за него, вернулась из школы Грейс. Днем Эмили немного поспала, так что к возвращению Уилла была готова к разговору с ним, знала, как его построить.
Он поцеловал жену, спросил, как самочувствие, и присел на край кровати.
— Ну как, выживешь?
— Я буду жить вечно, — ответила Эмили. — Если уж пережила сегодняшний день…
— А что, плохо было?
— Да не в болезни дело. У меня была посетительница, — пояснила Эмили. — Посмотри, пожалуйста, дверь хорошо закрыта?
Уилл подергал за ручку — все в порядке.
— Ну и что же это за посетительница такая, что требуются меры предосторожности — дверь, пониженный голос?
— Джесси Джей. Она пришла поделиться кое-чем, чего не знали ни я, ни, уверена, ты. Этот тип, Баум, ну, тот, что убил свою жену и врача…
— Ну?
— Оказывается, это двоюродный брат Джесси. Помнишь, ее отец сменил имя с Баума на Три?
— Сейчас вспомнил, но раньше как-то в голову не приходило. Дальше.
— Она хочет, чтобы мы убедили Десмонда О’Коннола стать адвокатом этого человека. Кто-то якобы сказал, что только такой юрист, как Десмонд, способен спасти Баума от виселицы.
— Очень может быть. А может, и у Десмонда ничего не получится. Но мы-то какое ко всему этому имеем отношение?
— Она говорит, ей Десмонд откажет, а нам нет.
— Да, но почему мы должны просить его? Мы не знаем никакого Баума, и к тому же Десмонд практически не занимается уголовными делами.
— Боюсь, придется попросить, Уилл.
— Почему?
— Мне кажется, это надо сделать ради самих себя. Джесси — давняя знакомая, пусть не близкая, но она принадлежит к нашему кругу друзей, а ее сын Чарли — друг Брока, и это кое-что да значит.
— Иными словами, они с сыном — члены нашего клана.
— Вот именно.
— Знаешь, если мы возьмем на себя заботу о незнакомых кузенах членов нашего клана, то Шофшталям, думаю, не о чем беспокоиться. Правда, тогда нам понадобится тысяча Десмондов О’Коннолов. Тем не менее ты, пожалуй, права. Если мы принадлежим одному клану, или классу, чего он стоит, коли не приходим на выручку, когда один из наших попадет в беду?
— Спасибо, Уилл.
— Только, мне кажется, — он почесал бровь, — люди удивятся, отчего это Десмонд ни с того ни с сего взялся за защиту человека, о существовании которого наверняка даже не слышал. Начнутся вопросы.
— Ну, Десмонд сам придумает, как объясниться, но на всякий случай и я могу подсобить. Он может сказать, что дом Баума осквернили и он решил сам выступить от имени закона.
— Скорее всего так Десмонд и скажет, — согласился Уилл. — А что, если заинтересуются, кто ему платит — а, кстати, кто платит Десмонду?
— Никто. Если возникнет нужда, мы и заплатим, или заплачу я, но ты должен убедить его, что это дело чести клана, или класса. И если Десмонд хочет входить в клан, пусть вносит свою долю.
Наутро Эмили набросала несколько строк и отослала с горничной: «Уилл сегодня встречается с Десмондом. Если не будут спрашивать, вам не следует обнаруживать своих родственных связей с Л.Ф.Б., а также предпринимать попытки увидеться с Десмондом». Подписи не было. Несколько часов спустя Эмили прислали дюжину оранжерейных роз в сопровождении записки: «Не могу простить себя. Надеюсь, когда-нибудь Вы меня простите. Джесси».
Мэй, горничная, переминалась с ноги на ногу в ожидании распоряжений насчет цветов.
— Возьми это и сожги в камине, — бросила Эмили.
— Слушаю, мэм.
После разоблачений Джесси Джей Эмили всячески избегала выдавать свои чувства детям. На протяжении всей последующей недели ей удавалось не оставаться с ними наедине (что касается Брока, то это было нетрудно). В себе-то она была уверена, уверена, как никто, но на всякий случай хотела избежать соблазна, искушения задавать вопросы Грейс и Броку. Последний, если поймет по вопросу, насколько мать в курсе дела, взорвется либо просто уйдет из дома, а ни того ни другого Эмили не хотела; Грейс же солжет и вообще может стать заправской лгуньей, каковой вроде никогда не была, если не считать эпизода (как Эмили предпочитала именовать это) с Чарли Джеем. Строго говоря, она и в этом случае не солгала; или, точнее говоря, солгала лишь формально. Сказать, что она провела время с Конни Шофшталь, формально было бы ложью, поскольку правда, полная правда, заключалась в том, что это времяпрепровождение включало визит к Чарли Джею. Хранить тайну, если никто не задает тебе вопросов, с нею связанных, формально не является ложью. Но, оставляя формальности в стороне, Эмили пришла к выводу, что не считает, будто Грейс лгала ей. И, поразмыслив над этим как следует, она по-новому зауважала Грейс за то, как она справилась со всей этой историей. Для женщины, практически не знакомой с жизнью избранного общества Филадельфии и Нью-Йорка, Эмили Колдуэлл была наделена исключительным даром именно великосветского взгляда на мир. Ее речь изобиловала выражениями типа «девушки никогда не позволят себе того и того», но на самом-то деле знала, что вполне могут позволить. Она могла сказать: «Никакая девушка не позволит себе пойти на каток с молодым человеком до объявления о помолвке», но про себя знала о подделанных датах в свидетельствах о рождении и продолжительных, весьма продолжительных, отлучках из родного дома, которые трудно квалифицировать как примерное поведение. Ей был известен по меньшей мере один семи- или восьмимесячный младенец в Форт-Пенне, при том что роды преждевременными не были. Знала она и другой случай, когда молодой человек и его жена усыновили четырехлетнего ребенка с материнским носом и рыжими волосами отца. Эмили была готова признать, что в какой-то момент упустила контроль за дочерью, и в частности не растолковала ей — не нарушая традиции не говорить ничего, — что пенис (как именовала этот орган Эмили, и Уилл тоже) обладает способностью сделать девушке ребенка, а ребенка до замужества иметь нельзя. Пожалуй, Эмили была даже признательна Грейс, что та сумела сохранить тайну, в чем бы она ни заключалась. Если девушка — уже не девушка, она хотя бы не превратилась в меланхоличку или, напротив, истеричку — не девственницу. Если посмотреть со стороны, то с Грейс не произошло никаких перемен, и потому никто в мире, кроме этого простофили Брока да Джесси Джей, которая сейчас настолько запугана, что ей не до того, не скажет о Грейс ничего дурного. Есть еще, правда, Чарли Джей, но этот-то скорее всего запуган больше всех. К тому же, успокаивала себя Эмили, совершенно не исключено, что Чарли и Грейс просто зашли немного дальше положенного: прикосновения, ласки, поцелуи. Что бы там ни твердила Джесси Джей, Эмили помнила, как Уилл в самом начале спрашивал ее, а были ли они уже вместе, по-настоящему вместе, хотя в самом начале спрашивать об этом не было времени. Тайно, в глубине души, на самом ее донышке, Эмили была довольна, что Грейс сумела использовать мужчину, когда он ей понадобился.
Но этой мысли не суждено было стать частью стратегического плана Эмили, касающегося судьбы Грейс. Матери пришло в голову, что если у дочери было что-то с Чарли Джеем, то вполне могло быть и со Скотти Борденером, а может, и с кем-то еще. Скажем, трое. Трое молодых людей, которые прикасались к ней, трое, к которым прикасалась она. Этому следует положить конец, и единственный способ — постоянно отслеживать все передвижения Грейс, не позволять ей уделять внимание какому-то одному юноше, все время менять обстановку. Конечно, следить за передвижениями Грейс, не вызывая при этом у нее никаких подозрений, — дело нелегкое, но теперь это долг, и его следует выполнить. Второй элемент стратегии представлял собой несколько видоизмененный вариант прежнего плана удержания на расстоянии молодых людей, сравнение с которыми могло бы оказаться не в пользу Сидни Тейта, а ему Эмили продолжала доверять. Третья часть плана также была слегка откорректированным вариантом прежней линии тщательного контроля светской жизни Грейс.
Эмили Колдуэлл, прихожанка епископальной церкви, придерживалась мнения, что церкви стоят между человеком и Богом, и про себя она была отнюдь не уверена в том, что не считает Иисуса Христа принадлежностью церкви и потому тоже преградой на пути к Богу. Ее вера состояла в личном завете с Богом-Отцом, с которым у нее были очень добрые отношения. Она считала, что Бог понимает, что она всегда действует из лучших побуждений и что Он понимает и одобряет ее поступки даже в тех редких случаях, когда другие, рангом пониже, порицают их. Эмили также исходила из того, что когда она теряет присутствие духа или нарушает правила поведения — правила, понятные ей и Богу, — ее наказывают. В данном случае она считала, что была наказана за недостаток внимания к Грейс тем, что Бог позволил Джесси Джей узнать то, что она узнала. Впредь Эмили будет более бдительно блюсти интересы дочери. Ну а пока она благодарила Бога за Сидни Тейта.
Теперь, «выходя в свет» — Форт-Пенн признал этот факт, хотя по-прежнему отвергал выражение, — Грейс часто появлялась в обществе юных леди и джентльменов, в том числе замужних и женатых. Она стала первой девушкой в Форт-Пенне, которой устроили бал в бытность ее еще ученицей школы мисс Холбрук; ей не было восемнадцати и исполнится только двадцать девятого апреля; но если уж кому и устанавливать прецедент, то только членам семьи Колдуэллов. Все говорили, что лишь это справедливо и правильно. Все приветствовали ее, и не просто как члена семьи Колдуэллов, но как привлекательную, славную девушку, которая и в бальном зале, и на людях, и за пианино, и где бы то ни было выглядит самой грацией (один из сотни каламбуров, подходящих ее имени). В Форт-Пенне, на льду Несквехелы, устраивались празднества на коньках, с последующим чаепитием или ужином в чьем-нибудь доме либо недавно открывшемся загородном клубе; проходили балы, санные прогулки в сторону Бексвилла, рядом с фермой Колдуэллов, обеды в узком кругу, поездки в Филадельфию и Нью-Йорк, бал военных, наконец, прием у губернатора. Поездок в Филадельфию было несколько, тамошние родичи считали своим долгом непременно что-нибудь подарить Грейс — приятное занятие, когда девушка хороша собой и богата.
— Тебе не кажется, что это перебор? — поинтересовался как-то у жены Уилл.
— Нет. Пусть этот год запомнится ей на всю жизнь, — возразила Эмили.
Один из маршрутов привел в серный источник, что соответствовало ее плану перемены обстановки. Погода там выдалась божественная, и Эмили сказала, что вообще-то Грейс неплохо бы некоторое время отдохнуть. Отдых пришелся весьма кстати, ибо к тому времени, когда Эмили решила, что можно возвращаться в Форт-Пенн, с делом Баума было покончено: Луи Бауму была предоставлена возможность признать себя виновным в убийстве второй степени, и его приговорили к двадцати годам заключения. Кое-кто из итальянцев недовольно ворчал и жаловался, но слышали эти протесты исключительно сами же итальянцы, да еще один местный политикан, некто Роджер Бэннон, который заявил, пожимая плечами:
— А что я вам, добрые люди, говорил? До тех пор пока вы не выправите себе все бумаги, с этими подонками-голландцами сражаться бессмысленно. Живите как надо и голосуйте как надо, не зря я вам твержу это изо дня в день. Но как голосовать, если нет гражданства? По крайней мере здесь, на этой помойке, где смердит голландским духом, это невозможно. С меня не спускают глаз так же, как дьявол не спускает глаз с низкооплачиваемого банковского клерка.
— И ведь не голландец вытащил малого из беды, — заметил кто-то из итальянцев.
— Разумеется, нет! Думаешь, я не знаю? Это сделал ирландец! А что я вам все время твержу? Это был Десмонд О’Коннол, ирландец, а не кто-то из этих балбесов.
— Но вы же их вините.
— Ну да. Но я не виню их за то, что они так хорошо отдают себе отчет в собственных недостатках, что им хватило ума выдвинуть ирландца, сметливого, умного адвоката. Улавливаешь, к чему я клоню, бонджорно?
— Не совсем.
— В таком случае не сочтите за нескромность, но я готов сделать для итальянца то же самое, что наш общий друг Десмонд О’Коннол сделал для этих толстопузых любителей пива. Когда им приходится туго, они идут к ирландцу. Почему бы вам не воспользоваться такой же возможностью? Ваш друг Роджер Бэннон не адвокат, но провернул он уйму дел вне здания суда. В стотысячный раз повторяю, выправьте себе документы, станьте избирателями, а дальше уж мое дело — позаботиться о том, чтобы ни один итальянец не попал на палубу. Мы будем путешествовать первым классом, и не исключено даже, нас будут обслуживать нынешние владельцы судна, если вы понимаете, о чем я.
— Да.
— Беда многих ваших соплеменников заключается в том, что они с утра до ночи обливаются по́том, как галерные рабы, гнут спину кто на Пенси, кто на Нескви, получают не больше трубочиста — и довольны жизнью! Довольны словесами больших людей, довольны тем, что ломают хребет, пока не заработают туберкулез и не начнут харкать кровью в подушку по ночам. И за что? За какую-то мелочь, за восемьсот долларов, ну за две тысячи, на которые можно вернуться в старый дом, купить ферму и поднять детей, чтобы те тоже поливали по́том несколько акров итальянской земли. Я тоже родился в старом доме, но если бы кто-нибудь из моих ребят сказал, что хочет вернуться в Ирландию и жить там, я бы утопил его! В свой срок мой старший поступит в колледж, даже если мне придется для этого украсть деньги. Да вы знаете его. Роджер Бэннон-младший. Сейчас ему четырнадцать, но он уже ростом с меня. Я не против, чтобы он разносил газеты, но ничего больше, пока не вырастет. Без тех грошей, что он зарабатывает сейчас, я обойдусь, а когда-нибудь он получит образование, окрепнет и тогда уж принесет домой не цент, а доллар. То же касается его братьев. Им и в голову не приходит расспрашивать о маленькой ферме в Вексфорде, откуда я родом. Вот и вам бы так, ребята. Тогда у нас что-то получится.
Итальянцы мечтательно кивали, даже не задаваясь вопросом, с чего бы это хозяину кафе «Бэннон» вспоминать толстопузых любителей пива, и словно бы забыв, что гроши, получаемые за разноску газет, Роджер младший кулаками выбил у одного итальянского парнишки. Они просто принимали эти факты как данность по той простой причине, что Роджер Бэннон был единственным неитальянцем, кто проявлял к ним хоть какой-то интерес.
На фоне большого и успешного бала — выхода в свет — празднование восемнадцатилетия, по соображениям Эмили Колдуэлл, могло бы пройти тускло, и потому она решила, что ее планам, как ближайшим, так и долгосрочным, будет более соответствовать апрельская поездка Грейс в Нью-Йорк. Раньше она не проводила там более недели, но теперь, вступив в новую жизнь, юная леди наверняка обнаружит, что большой город с его магазинами, театрами, людьми — это целый мир таких приключений, которых раньше она просто не понимала, так что Эмили расписала нынешнюю поездку на две недели самых разнообразных развлечений. Ни у Колдуэллов, ни у Броков не было в Нью-Йорке родственников, которые могли бы стать надежными гидами молодой провинциалке, но такие деньги, как у Колдуэллов — деньги чистые и большие, — создают связи сами по себе. Высокопоставленные особы из железнодорожной компании «Несквехела, Форт-Пенн и Ливан» поддерживали дружеские отношения со своими коллегами из Ридинга, те были в еще более теплых отношениях с Домом Моргана, и хотя знающие люди поговаривали, что одно лишь имя Моргана еще не может служить пропуском в клуб, появиться в обществе под этим зонтиком было небесполезно. Джордж Лонгуэйз, не будучи формально партнером Моргана, стоял к Дому достаточно близко, как близок был и Уиллу Колдуэллу, так что, когда последний в приписке к какому-то деловому посланию попросил его присмотреть за Эмили и Грейс, когда те будут в Нью-Йорке, времени зря терять не стал. Жена Джорджа сразу же продемонстрировала свое гостеприимство, добавив, что всю жизнь мечтала дать ужин в честь Эмили, а теперь вот Эмили и Грейс. Приглашение остановиться в доме Лонгуэйзов Эмили вежливо отклонила, идею же вечернего приема приветствовала в самых изысканных выражениях, тем более что Мэйзи Лонгуэйз планировала его на самое начало их двухнедельной поездки, и, стало быть, следом за ним можно ожидать новых приглашений. У Мэйзи будут Бомоны и Отисы, добрые знакомые Колдуэллов, на которых тоже можно рассчитывать в Нью-Йорке, а помимо того молодые люди, с которыми Грейс будет небезынтересно познакомиться.
Мэйзи навестила Эмили в тот же день, как они остановились в «Никербокере».
— Да, я подумала кое о ком, — сказала Эмили. — Вы, случайно, не знакомы с Сидни Тейтом?
— Ну как же. Мы часто бываем у них дома, у Альфреда и Анны Тейт. Сидни и Алан — это наш младший, по-моему, когда вы раньше заезжали к нам, он всегда был в школе, — так вот, они дважды в неделю катаются на лошадях. Как у Грейс с этим делом?
— Все в порядке, настоящая наездница.
— Я, собственно, и так собиралась пригласить Сидни, еще до того, как вы назвали его имя. А он что… поклонник?
— Нет, нет, но он был нашим гостем, когда приезжал повидаться со своими йельскими однокашниками.
— Если хотите, я могла бы посадить его рядом с Грейс.
— Нет, не обязательно. Просто хотелось, чтобы среди людей ее возраста было хоть одно знакомое лицо. То есть не наших с вами лет.
— Ясно. А если Сидни не сможет быть в этот день, зайдет как-нибудь в другой раз. На том и порешим.
— Идет. Вы же сами понимаете, Мэйзи, для девочки все здесь внове.
В этот самый момент из первого в своей жизни самостоятельного похода по магазинам вернулась Грейс.
— Смотрю, об этой юной леди волноваться не приходится, — заметила Мэйзи. — Нью-Йорк уже у ее ног.
На ужин Сидни пришел, правда, этот вечер был у него занят, но ранее принятое приглашение удалось отклонить. Остаться наедине с Грейс не выпало ни минуты, зато Сидни без труда практически монополизировал Эмили, чему немало способствовало то, что она сама предоставила себя в его распоряжение; во всяком случае, ей хватило времени сказать, в какой гостинице они остановились, как долго пробудут в Нью-Йорке и как чудесно было бы как-нибудь попить вместе чаю. Сидни, в свою очередь, напомнил Эмили, что, коль скоро он был гостем Колдуэллов, теперь их, Эмили с дочерью, очередь отужинать у Тейтов. Назначили дату, и мистеру и миссис Альфред Тейт представилась возможность впервые увидеть девушку, которой предстояло составить счастье их сына. Других молодых людей у Тейтов не было. Зато миссис Тейт удалось заполучить приглашение на танцы к кому-то из знакомых, живших неподалеку. Гости всячески добивались чести быть представленными Грейс, и Сидни не скрывал радости от того, что девушка, в которую он явно влюблен, — его спутница.
Наутро после званого ужина он зашел к матери, которая завтракала в кровати.
— Гм, гм, пахнет недурно, — заметил он. — Ты, смотрю, свежий кофе пьешь, а мне достался подогретый отцовский.
— Ну так, ради Бога, налей себе свежего. Вижу, это единственная причина, по которой ты зашел ко мне нынче утром. Выпить чашку свежезаваренного кофе. Дорогой мой, бедный мой мальчик.
— Ничуть не бедный. Я просто сказал, что…
— Этот кофе ничуть не лучше того, что ты пил. У тебя был отцовский подогретый, а у меня твой подогретый. А пришел ты ради того, чтобы спросить, как мне понравилась Грейс. Невероятно! Я не только о лице и фигуре, но и о том, как держит себя. Такое достоинство в этом возрасте. Она ведь еще совсем юна.
— Через неделю или две исполнится восемнадцать.
— Полагаю, при желании я могла бы узнать точную дату, — сказала Анна Тейт. — Она похожа на мать. А с отцом есть что-нибудь общее?
— Да, лоб и форма рта. Но вообще-то она больше напоминает мать, чем отца.
— И все же я рада, что девушка не полностью похожа на мать. О, миссис Колдуэлл — привлекательная женщина, но мне не хотелось бы думать, что ты женишься на ее копии.
— А кто говорит о женитьбе?
— Ну-ну, ты же не в прятки пришел играть со своей старушкой матерью… Что ж, это люди со средствами, уважаемые в Пенсильвании. Буду с тобой откровенна. Если ты собираешься жениться на этой девушке, я не против. Думаю, жениться тебе пора, а что касается Грейс, то вряд ли в будущем я узнаю о ней больше, чем знаю сейчас. Насчет отца можешь не беспокоиться. Мы вчера разговаривали с ним перед сном, и он — ну, скажем, рад. Ему даже понравилась миссис Колдуэлл, хотя мне, конечно, нет.
— Почему «конечно»?
— Знаешь, Сидни, ты всегда был очень рассудительным мальчиком, всегда умел здраво оценивать и других, и себя, но после знакомства с этой девушкой в тебе появилась излишняя скромность, само… как это говорится? — уничтожение?
— Уничижение.
— Пусть так. И мне это не нравится. Есть в этом некая неискренность, и мне хочется, чтобы ты от нее избавился.
— И какое к этому имеет отношение миссис Колдуэлл?
— Не гони лошадей, — осадила его мать. — Позволь заметить, что ты весьма и весьма достойный молодой человек, и никто не понимает этого лучше, чем миссис Уильям Колдуэлл из Пенсильвании. Я понимаю, что любишь ты не ее, а Грейс. Но сохраняй достоинство, уважай себя и не думай, будто, вступая в этот брак, ты получаешь все и не даешь ничего. Это не так. У тебя хорошая кровь, ты далеко не беден, ты добр, отзывчив, умеешь вести себя в обществе, ты умен, наконец. Из тебя получится хороший муж и отец. Так что нет, ты не получаешь все, не отдавая ничего. И в глубине души сам понимаешь это.
— Наверное, ты права, иначе я бы не…
— Именно. И еще. Это не бега, Сидни, это брак. И это женщина, с которой тебе предстоит вместе жить и умереть.
— Надеюсь.
— И я надеюсь.
Разговор закончился так, что Анне Тейт не пришлось аргументировать свое суждение об Эмили Колдуэлл. Эта тема вообще была отныне закрыта. На светских раутах матери вели себя по отношению друг к другу, как принято в обществе, выказывая взаимное уважение и скрывая взаимную неприязнь, когда одна понимает другую и знает, что та понимает ее. Судя по всему, обе сходились на том, что этот брак желателен во всех отношениях, и как раз это согласие — которое выглядело уже вполне обговоренным — и стало основой перемирия. Эмили молчаливо признавала, что благодаря четкому пониманию ее планов мать Сидни получила временное преимущество, как понимала она и то, что у Анны было достаточно времени, чтобы за те две недели, что Колдуэллы провели в Нью-Йорке, предотвратить брак сына. С другой стороны, Анна отдавала себе отчет в том, что, как только Эмили уедет с дочерью домой, преимущество перейдет к ней. Стоит Грейс, которой не приходилось жаловаться на недостаток поклонников, покинуть Нью-Йорк, как у Эмили появится возможность настраивать ее против Сидни и таким образом сделать его несчастным, возможно, на всю оставшуюся жизнь. Мамаша Тейт хотела видеть сына счастливым, мамаша Колдуэлл — благополучно выдать дочь замуж. Таким образом, дамы, держась друг от друга на некотором расстоянии, в то же время находили почву для сближения.
Эмили Колдуэлл немного жульничала, но у нее были на то причины: и разоблачительные факты Джесси Джей, о которых Грейс не только не знала, но даже не подозревала, что мать знает. Эмили не разрешила дочери пойти с Сидни на лодочные состязания Йеля и Гарварда, как и на бейсбольный матч между командами Йеля и Принстона, на том сугубо формальном основании, что они еще не помолвлены. Но подлинная причина была иная: Сидни настала очередь приехать в Форт-Пенн и тем самым публично признать, что Грейс для него не просто случайная знакомая. А уж когда он окажется в Форт-Пенне, Эмили проследит, чтобы все пошло как нужно.
На день рождения дочери Эмили устроила прием в отдельной гостиной «Никербокера», пригласив на него всех, у кого бывала с Грейс в гостях за время пребывания в Нью-Йорке. В пригласительных билетах о дне рождения не упоминалось, и Сидни оказался единственным, кто пришел с подарком. Справедливо рассудив, что родители подарят дочери бриллианты, он преподнес ей набор из трех золотых булавок в форме соответственно: охотничьего хлыста, весла и теннисной ракетки с мячиком из жемчуга. В сравнении с родительским бриллиантовым кулоном подарки Сидни отличались достойной скромностью, но теннисный мячик из жемчуга перемещал их из разряда симпатичных безделушек в категорию чего-то более серьезного. Он означал, как и было задумано, что даритель не считает себя просто случайным ухажером. По возвращении в Форт-Пенн Эмили обратила внимание на то, что Грейс постоянно носит хотя бы одну из этих булавок. Поначалу она решила, что она просто надевает их к подходящему случаю, но потом обнаружила, что, даже когда на ней ночная рубашка, все равно булавка на месте, где-то спрятана, чаще всего под оборкой; а однажды она заметила ее прикрепленной к подвязке.
— Никогда не знаешь, когда может понадобиться булавка, — будто невзначай бросила мать, увидев весло на подвязке.
— A-а, заметила. Я ношу ее, потому что это подарок Сидни.
— Выходит, он тебе нравится больше других?
— Он — единственный, кто мне нравится.
— Да, очень славный молодой человек, мне тоже так кажется.
— Будь я старше, вышла бы за него замуж, если бы он, конечно, сделал мне предложение.
— Ну, знаешь ли, дорогая, замужество — серьезная вещь независимо от возраста.
— А я никогда и не считала иначе, мама, — сказала Грейс. — У меня есть к тебе просьба.
— Да?
— Я хочу, чтобы вы с папой разрешили мне не доучиваться в школе. Хватит уж и того, что приходится ходить туда, пусть даже почти весь этот год я пропустила, но не кажется ли тебе, что сидеть в шапочке и мантии среди этих детей — это слишком? А для меня это дети.
— Кем же ты себя считаешь?
— Мне восемнадцать. В некоторых штатах я могла бы владеть собственностью. Я считаю себя женщиной.
— Хорошо, я поговорю с мисс Холбрук.
— Спасибо большое. Ты и представить себе не можешь, как противно даже думать о том, чтобы…
— Почему же не могу, вполне могу. А как насчет диплома?
— Диплома? А зачем мне диплом? Какой в нем толк? Я не собираюсь доказывать кому-то, что я много знаю. Да и какая из меня образованная? Если я что и знаю, то ровно столько, чтобы хватало для жизни, которой я собираюсь жить.
— И что же это за жизнь?
— Я много раз тебе говорила — ферма. Если жеребец задаст мне вопрос на латыни, я вряд ли смогу ему ответить, а?
— Грейс! — Эмили не сдержала улыбки. — Лошадь… на латыни.
— Но если все-таки спросит, знаешь, что я сделаю?
— Что?
— Хорошенько двину его под зад.
— Грейс! Как ты… как ты…
— Видишь, мама? Мой мир — ферма, а не благородное собрание. — Грейс поцеловала мать и вышла смеясь. Эмили тоже расхохоталась, но сразу, как только за Грейс закрылась дверь, смех оборвался — она вспомнила, что, коль скоро речь идет о ее дочери, такой язык не просто невинная вульгарность. В июле, когда они ездили в Кейп-Мэй, она глаз с нее не спускала, но сейчас интерес у нее вызвало другое: Эмили бдительно выискивала признак или признаки того, что Грейс скучает по Сидни. И этот признак появился.
— В этом году я бы не ездила в Кейп-Мэй, — сказала Грейс. — Туда Сидни не пригласишь, а вот на ферму можно.
В начале августа Сидни приехал туда на неделю. Они с Грейс вставали в семь утра, седлали лошадей и до жары ездили по полям и рощам. Во второй половине дня играли в теннис и плавали в запруде, а вечером сидели на крыльце с Эмили и Уиллом, пока последний не объявлял, что уже поздно, и старшие оставляли младших вдвоем на полчаса, но не больше, как и было велено Грейс. Иных гостей, кроме Сидни, у Колдуэллов на этой неделе не было, даже к обеду никто не приходил. Семья не хотела делать общество Форт-Пенна поверенным своих внутренних дел, что вовсе не означало, будто город не был осведомлен о пребывании Сидни на ферме. Форт-Пенн знал, каким поездом он сюда приехал и каким уедет. Шофштали, наиболее верные из случайных визитеров, уехали в Иглз-Мер, графство Салливан, и должны были вернуться не ранее конца месяца, что Эмили и Грейс учли, приглашая в гости Сидни. Что же касается остальных форт-пеннских друзей и знакомых, то они, фигурально выражаясь, уважали замок на воротах в дальнем конце проселочной дороги.
— Как быстро пролетела эта неделя, самая счастливая в моей жизни. Я люблю тебя, Грейс, и ты это знаешь, правда?
— И у меня это тоже была самая счастливая неделя.
— И ты знаешь, что я тебя люблю.
— Наверное, да, Сидни, знаю.
— Завтра, перед тем как ехать на вокзал, я хочу поговорить с твоим отцом, — продолжал он. — Можно? Вообще-то мне следовало бы с этого начать, но ведь ты мне уже разрешила, верно?
— Да.
— Как думаешь, что он скажет?
— Не знаю, Сидни. А что ты собираешься ему сказать?
— Что собираюсь сделать тебе предложение.
— Думаю, ему это понравится. Он перестал твердить, что мне еще слишком мало лет, видно, решил, что я уже достаточно взрослая, чтобы быть помолвленной.
— Я никого до тебя не любил, так что не могу сказать, будто люблю тебя больше всех. А ты? Ты любишь меня?
— Да.
— Что да?
— Я люблю тебя, Сидни. — Разговаривали они негромко, и сами их слова как будто отражали покойное бесстрастие их отношений, но, выговорив признание в любви, Грейс внезапно поцеловала Сидни в губы и, приоткрыв рот, закинула ему руки за пояс. Не будь он так поражен, Сидни мог взять ее прямо сейчас, в эту самую минуту, но, почувствовав, как растет в нем желание, Грейс оторвалась от него.
— Не позволяй мне целовать тебя, Сидни! Не позволяй! Уходи, не позволяй мне прикасаться к тебе! Я не должна так себя вести.
Сидни сделал шаг назад, а Грейс стояла, отвернувшись, до тех пор, пока не взяла себя в руки.
— Какой ужас, правда? — Она слабо улыбнулась. — Не знаю, что со мной.
— Все в порядке, родная. Все в порядке. Так и должно быть.
— Ты хочешь сказать, я так и должна чувствовать?
— Конечно.
— Я думала, до свадьбы нельзя.
— Ну как можно контролировать свои чувства?
— Можно. По крайней мере я должна, — возразила Грейс. — Не знаю, право, что на меня нашло.
— Я знаю. Мы влюблены.
— И это так и бывает?
— Да.
На следующее утро у Сидни состоялся разговор с Уиллом Колдуэллом.
— Для меня это не сюрприз, Сидни, но независимо от этого не могу сказать, что я недоволен. Действуй, и я надеюсь, она скажет «да», если уже не сказала, а, мой мальчик?
— Пока нет, сэр, я еще не сделал ей предложения, но хочу быть с вами откровенным. Я не особенно удивлюсь, если она примет его. Разговор у нас был.
— Я не сомневался. Ну что ж, когда сделаешь предложение, а она согласится, можешь сказать, что мое разрешение выйти за тебя замуж у нее имеется. Это избавит тебя от необходимости еще одного разговора со мной. Ты нам нравишься, и ты это знаешь. Но сейчас я вспоминаю о том, как сам сватался к матери Грейс. От этих, как бы сказать, собеседований с будущим тестем молодому человеку становится чертовски не по себе.
— Благодарю вас, сэр.
— Но одну вещь нам все же придется обговорить. Нам с тобой, вдвоем. Я знаю, что семья у тебя прочно стоит на ногах, поэтому то, что я хочу сказать, тебе может не понравиться, но для Грейс это очень важно.
— Если так, все, что угодно.
— Ну, ну, ну. Не надо так. Позволь мне все же объясниться. Это может задеть твою гордость. — Уилл посмотрел в окно. — Если и когда вы с Грейс поженитесь, я хочу, чтобы вы жили здесь, на ферме. Выслушай меня, пожалуйста, я все обдумал. Может быть, ферма достанется Грейс в качестве свадебного подарка, может, она унаследует ее, не важно, — так или иначе, ферма принадлежит или будет принадлежать ей. Городской дом — Броку. Возможно, тебя уязвляет то, что таким образом ты лишаешься возможности устроить для семьи свое собственное гнездо, но, повторяю, только здесь Грейс может быть счастлива. Наверняка она пойдет за тобой куда угодно, в любую точку земного шара, но ее дом всю жизнь был у нас, на ферме. Думаю, лучше расставить все точки над i прямо сейчас, а не потом, когда будет объявлено о помолвке. С какой стороны ни посмотри, самое разумное — отдать ферму Грейс, а когда я отойду от дел, она будет получать солидный доход, а со смертью матери он только увеличится. Вот то, что я хотел сказать, чтобы все было ясно. Если тебя это устраивает, ты бы мог покрывать ваши совместные текущие расходы, содержать жену, как это было бы, если бы вы переехали в Нью-Йорк или куда еще, а когда появятся дети, финансовая ответственность за них тоже ляжет на тебя. Ты в семье единственный ребенок и, вероятно, единственный наследник, и со временем… Да, я чуть не забыл, что ты ведь и сам подыскивал ферму, если захочешь и вы как-нибудь договоритесь с Грейс, мог бы выкупить у нее ферму. Но что касается ближайшего будущего, Сидни, считай это условием моего согласия на ваш брак — ты должен дать слово, что первые два года вы проживете здесь, на этой ферме.
— Считайте, вы его получили.
— Не торопись, подумай как следует. Ведь это значит, что тебе придется общаться с тестем и тещей гораздо теснее, чем если бы ты жил где-нибудь еще. Иное дело, что мы не собираемся жить вечно, и к тому же, по правде говоря, теперь, когда я не могу больше сидеть в седле и вода в запруде слишком холодна для купания, ферма перестала быть той радостью, какой когда-то была для меня. Через год-другой я выхожу в отставку, и мы с миссис Колдуэлл собираемся попутешествовать. Например, меня смолоду тянуло, как, кажется, говорят, в Китай, и сейчас, когда там к нам лучше относятся или по крайней мере обстановка стала спокойнее, можно было бы съездить и посмотреть тамошние края. Или в Южную Африку. Думаю, через год или два туда тоже не страшно будет отправиться. К слову о поездках, не пропусти свой поезд. Удачи, мой мальчик, ну и в предварительном порядке — добро пожаловать в наш амбар.
В очередной раз Сидни приехал на ферму в День труда или, как говорят в большинстве штатов, на уик-энд Дня труда. В Пенсильвании он совпал с первым уик-эндом сентября, когда крупная забастовка шахтеров породила, в порядке классовой солидарности, кое-какие волнения и среди рабочих Форт-Пенна. В понедельник у Колдуэллов на ужин собрались друзья. Хозяин произнес небольшую речь: «Дорогие друзья, я должен сделать объявление, которое вас удивит, а может, и нет, но независимо от этого полагаю, вы, как и мы с Эмили, будете рады узнать, что сегодня Сидни Тейт попросил руки нашей дочери Грейс и, вполне очевидно — достаточно взглянуть на обоих, — получил согласие. Потому предлагаю тост…» Уилл держался отлично, так, словно час назад не получил известия о том, что какие-то буяны из рабочих районов забросали кирпичами резные окна в доме на Второй улице.
Официальное объявление было отложено на октябрь, что дало Конни Шофшталь достаточное время для подготовки большого обеда, во время которого оно и было сделано. Грейс уже носила обручальное кольцо. С октября по июнь Сидни приезжал в Форт-Пенн по меньшей мере раз в две недели, а родители жениха и невесты нанесли друг другу официальные визиты. Не связав еще себя брачными узами, Грейс и Сидни, несомненно, были самой неотразимой в Форт-Пенне парой обрученных и даже несколько пополнели оттого, что каждая хозяйка считала своим долгом пригласить их к себе и при этом перещеголять соседку. После обручения Сидни и Грейс нашли способ взаимного утоления сжигающей их страсти, но решающий момент оттягивали до наступления первой брачной ночи.
Свадьба стала крупнейшим событием такого рода за всю историю Форт-Пенна. Это признавали все, от крайне немногочисленной группы свидетелей церемонии до тысяч, которым было все о ней известно. Подобно всему, связанному с Колдуэллами, она была просто обречена на уникальность. Все началось с приглашений — уже они были необычны. При организации важных бракосочетаний Форт-Пенн следовал традиции тщательного отделения зерен от плевел: последние приглашались в церковь, но не за свадебный стол. Грейс же вообще категорически отказалась венчаться в Форт-Пенне. Она заявила матери, что венчание пройдет в церквушке в Бексвилле, а торжественный обед — на ферме. В церкви могло разместиться только человек восемьдесят, что автоматически повышало цену приглашений и самого имени Колдуэллов. Даже губернатор штата не был приглашен в церковь, хотя на прием пришел. Далее, предстояло решить еще одну проблему: церковь в Бексвилле была лютеранской, а обряд проводил служитель епископальной веры. Решение было найдено, и в результате церковь обрела свой первый орга́н. Поговаривали, что Форт-Пенну предстоит увидеть первую «моторизованную» свадьбу — мол, Грейс заказывает автомобили для гостей, которым предстоит переезжать из церкви на ферму. Ничто не могло быть дальше от истины. «Увижу хоть одну машину, прогоню прочь», — заявила Грейс. Между городским железнодорожным вокзалом и фермой челноком сновал специальный состав из локомотива и пяти вагонов; по расписанию остановки здесь не было, но на границе фермы стояла небольшая будка, у которой, по сигналу кондуктора, поезда притормаживали, чтоб пассажиры могли выйти. В трамвайном парке обнаружился простоявший без дела с десяток лет, но вполне пригодный для работы дилижанс. Его заново покрасили, смазали колеса и использовали для доставки с поезда на лужайку, где был накрыт праздничный стол, тех гостей, которым было трудно передвигаться самостоятельно. Не ведая о грозных предупреждениях Грейс, множество людей приехало на машинах, а для удобства живущих на восточном берегу реки было налажено паромное сообщение — иначе им пришлось бы проделать немалое расстояние до моста. Со складов местного отделения Национальной гвардии доставили пять палаток-столовых. Одна предназначалась для гостей со стороны невесты и ближайших родственников новобрачных (все остальные ели под открытым небом, но, как сказал кто-то, погода в этот день выдалась поистине колдуэлловская). В другой подавали закуски и горячие блюда, в третьей — шампанское, виски и пунш, в четвертой — мороженое и вообще десерты, а также кофе, пятую же разбили в укромном месте на значительном расстоянии от лужайки, к востоку от дома. Она предназначалась для дам и маленьких детей. Мужской туалет устроили в конюшне. Профессор Герман Шофшталь, игравший на органе в церкви (его успели установить прямо перед началом церемонии), дирижировал и оркестром, расположившимся на лужайке. Оркестр состоял из восьми скрипок, двух виол, двух виолончелей, одного контрабаса, двух арф, двух флейт и двух роялей. Осыпаемые рисом, конфетти и серпантином, новобрачные сели в легкую двухместную коляску — викторию. По такому случаю кучер Хиггинс и его сын облачились в шелковые шляпы с кокардами, черные габардиновые фраки, рубахи с накрахмаленными воротничками, белые бриджи из оленьей кожи и охотничьи сапоги. Запрягли Принца и Герцога, двух каурых из личной конюшни Эмили Колдуэлл. Счастливая пара, сопровождаемая гостями со стороны невесты в столь же изысканных экипажах, проследовала к хозяйскому дому. Здесь муж провел Грейс в берлогу — рабочий кабинет Уилла Колдуэлла и в присутствии шаферов — членов тайного общества «Мертвая голова» Грейс прошла краткую церемонию посвящения, специально разработанную для жен участников общества. По окончании этого проведенного по всем правилам торжественного ритуала новобрачные вернулись к протоколу, по которому им обоим, а также первой подружке невесты, подружкам невесты, первому шаферу, шаферам выделялось пятнадцать минут для освобождения мочевых пузырей, после чего им предстояло выстроиться в шеренгу у одной из палаток и стоять так до тех пор, пока Салли Уолл, главная подружка, не упадет в обморок, а две другие подружки не пошатнутся, готовые последовать ее примеру. К этому времени шестьсот женщин, мужчин и детей уже успели обменяться с ними ритуальными приветствиями и по крайней мере еще двести оказались лишены этого удовольствия. Впервые за четыре изнурительных часа (из которых можно вычесть поездку на виктории и посещение туалета) Грейс присела за стол П-образной формы. После первых тостов Сидни и Грейс проследовали на теннисный корт, временно переоборудованный в танцплощадку, и оркестр профессора Шофшталя, до того наигрывавший вариации на темы Мендельсона и тому подобное, заиграл вальсы Штрауса, начиная с An der Schonen Blauen Donay. Строгие методисты нахмурились, ну а пресвитерианцы, лютеране, реформаты, баптисты, прихожане епископальной церкви, а также католики охотно включились в общий круг. Первый танец Эмили Колдуэлл протанцевала с Альфредом Тейтом, второй — с Сидни, третий — с Уиллом Колдуэллом, четвертый — с его превосходительством губернатором. Губернатору, видному мужчине во фраке, с фигурой, увы, не слишком способствующей танцевальной легкости, показалось, будто Эмили пробормотала что-то вроде «черт побери». «Миссис Колдуэлл, — заметил он, — танцую я действительно неважно, и мне не послышалось, вы на самом деле сказали „черт возьми“? Оба рассмеялись, и Эмили решительно замотала головой, что далось ей не совсем просто, ибо она действительно выругалась, правда, это никак не относилось к губернатору с его неуклюжими па. Эмили заметила, как в сторону главной палатки направляется Чарли Джей, и мысль ее, если выразить ее полно, прозвучала бы так: „Ну, наконец-то нам больше не надо ни о чем беспокоиться, черт побери“. Джесси Джей с благодарностью отклонила приглашение на прием, но прислала какой-то свадебный подарок.
Подарки были выставлены в холле, столовой, гостиной, библиотеке большого дома. Их охраняли трое людей из агентства Пинкертона, переодетых под официантов, а также начальник форт-пеннской полиции Ленгл, который, вовсе не собираясь маскироваться под адмирала Дьюи, тем не менее сразу же навевал мысли об этом герое недавно закончившейся войны — уж слишком велико было внешнее сходство, может, все дело в том, что фуражка начальника, а также его усы выглядели в точности как треуголка и усы адмирала. Уже одним своим присутствием Ленгл в своем полицейском мундире напоминал гостям о том, что перед ними предметы большой ценности — на тот случай, конечно, если среди присутствующих найдется хоть один дурак старше десяти лет, который нуждается в таком напоминании. Наверху, в спальне матери, Грейс спрятала в стенной сейф жемчужное ожерелье — подарок Эмили, бриллиантовый браслет — подарок мистера и миссис Тейт, кольцо с бриллиантами и рубинами — подарок отца и брошь с бриллиантами и сапфирами — подарок семьи Шофшталь. На расставленных вдоль стен, покрытых льняной скатертью столах тоже много чего было. „Вполне достаточно, чтобы спокойно уйти на пенсию“, — бросил Ленгл одному из пинкертоновцев. И действительно, посуды и серебра здесь было столько, что вполне хватило бы на небольшую, но дорогую гостиницу. На полках теснились блюда для жаркого, блюдца для масла, чайные сервизы, подносы для чайных приборов, такие же подносы, но только несколько меньших размеров, хлебные корзинки, кофейные приборы, самовары на тот случай, если Грейс решит устроить уютный уголок в русском стиле, ящики для сигар, ящики для сигарет (на одном из которых были выгравированы имена шаферов Сидни), канделябры, подсвечники, щипцы для снятия свечного нагара, поднос для визиток, солонки и перечницы, блюдца, кувшины, кофейные ложки, ножи для пирожного, лопатки, спичечные коробки, чаши для пунша, супницы, вазочки для конфет, чайники для заварки, сахарницы разных размеров и кувшинчики для сливок, серебряные подстаканники, кувшины для воды, кастрюли, статуэтки, чернильницы, полные письменные приборы, фляги (седельные), колокольчики, наконец, любовная чаша „Мертвой головы“ (каковая вручается жене каждого члена тайного общества).
— Как тут не вспомнить этого малого, Уильяма Дженнингса Брайана, — повернулся Ленгл к другому пинкертоновцу.
За предметами из золота следить было легче — они занимали меньше места. Золотой чернильный прибор, золотое перо. Сигаретница, колокольчик, часы, нож для бумаги, ящичек для марок, пудреница, подсвечник, пресс-папье в форме пушки, чайные ложки, ящик с нюхательным табаком, кольца для салфеток, миниатюрные рамки для картин, самородок из Клондайка на деревянной подставке.
Меньше внимания охранники уделяли драгоценностям, сосредоточенным в одной из комнат. Имена и названия — Спод, Штигль, Севр, Лостофт, Веджвуд, а также Чин Лун — не говорили Ленглу и пинкертоновцам ровным счетом ничего, и заглядывали они в эту комнату лишь потому, что не хотели, чтобы в их смену было что-нибудь разбито. Красть такие вещи не придет в голову никому. Тут находилось множество конфетных вазочек, расписанных вручную. По всей стране женщины и девушки щебечут о том, что они „рисуют“, или „берут уроки рисования“, или „бросают рисовать“. Под рисованием они разумеют подвязывание блюд и кувшинов позолоченными лентами и, как в данном случае, нанесение инициалов — Г.С.Т. Эти произведения искусства были предметом больших забот со стороны мисс Холбрук, которую Эмили за пару месяцев до рассылки приглашений на свадьбу ангажировала в качестве своего помощника по связям с общественностью. И надо отдать должное, мисс Холбрук отработала каждый цент из тех пятисот долларов, чтобы были заплачены ей за труды. Прежде всего ей следовало составить список приглашенных со стороны не только Грейс (родственники, друзья, знакомые), но и Сидни, что потребовало двух поездок в Нью-Йорк для консультаций с матерью жениха. Неоценимую помощь мисс Холбрук оказали Николас Боннивел из фирмы „Кемп и Боннивел“ и форт-пеннское представительство „Тиффани и компании“. Правда, решение Колдуэллов заказать бланки приглашений у Тиффани, более того, у главных Тиффани — нью-йоркских, породило некую деликатную ситуацию, но мисс Холбрук справилась со всеми трудностями. Она напомнила мистеру Боннивелу, что приглашениями на бал Грейс занималась „Кемп и Боннивел“ и нельзя же иметь все; к тому же большинство свадебных подарков будет куплено у тех же Кемпа и Боннивела — самых модных форт-пеннских ювелиров. С такой логикой Николас Боннивел согласился и без слов передал мисс Холбрук список адресов, не упомянув даже, что все последнее время ее школа оказывала предпочтение недавно основанной фирме „Шмидт и Бурк“. Список Боннивела, перечень членов клуба, имена, извлеченные из тщательно проштудированного телефонного справочника, а также из клочков бумаги, которые время от времени передавала мисс Холбрук Эмили Колдуэлл, составили основу форт-пеннской части гостевой массы. Сложнее была ситуация со списком свадебных подарков и дарителей. Президент Соединенных Штатов и миссис Рузвельт (друзья Тейтов) прислали блюдо с изображенным на нем семейным древом, и точно такие же подарки пришли еще от пяти семей. Но настоящим бедствием стали вазочки для конфет. Не оставалось ничего, кроме как провести инвентаризацию и сделать полное описание каждой, так чтобы Грейс не ошиблась, рассылая благодарственные письма. „Можешь себе представить, — пожаловалась она жениху накануне свадьбы, — ведь мне придется благодарить всех и каждого. Зато в один прекрасный день я смогу назвать нашим детям имена тех, кто подарил вот эту ложку и это блюдо“.
Что касается вышивки и льняных изделий, то это дело взяла на себя прислуга: Джули, кухарка, расшила постельное покрывало, а Амелия Райфснайдер, жена одного из работников на ферме, сметала салфетки. Помимо того, жених с невестой получили личные подарки от Хиггинса. Грейс достались самодельные вожжи. „Не упомню уж, когда последний раз занимался таким делом, и на вид они вроде как сработаны на Западе, но и сгодятся на нашей ферме“, — сказал Хиггинс. Сидни он подарил маленький хлыст: „Это память о моем последнем заезде, мистер Тейт. Надеюсь, он и вам принесет удачу. Я тогда выиграл“.
Около семи часов вечера новобрачные покинули застолье. Все вокруг захлопотали: „А куда они едут? Кто-нибудь знает, где они собираются провести медовый месяц?“ Конни подхватила букет невесты и в ответ на вопрос о том, куда направляется счастливая пара, напустила на себя загадочный вид, хотя, по правде говоря, знала не больше других. Танцплощадка и столы опустели, и под напутственные восклицания гостей Грейс и Сидни сели в запряженную каурым карету с Хиггинсом на козлах. Довезла она их только до конца проселка, где они пересели в догкарт, и молодой Нил Хиггинс, хлестнув Красавчика, самого резвого из рысаков Брока Колдуэлла, сразу взял с места в карьер. Молодые приехали на железнодорожный вокзал, где их уже ожидал багаж, и вечерним поездом отправились в Санбери, примерно за сорок миль от Форт-Пенна. Брачную ночь они решили провести не в вагоне, а в гостинице, с тем чтобы на следующий день сесть на экспресс до Баффало, что позволит на вторую ночь остановиться в Ниагаре.
— Знаешь, я почти весь день тебя не видел, — сказал Сидни, едва они устроились в купе, — и все равно знаю, что ничего прекраснее у меня сегодня не было.
— Ну вот, тот единственный, ради которого я так старалась выглядеть хорошо, оказывается, меня и не заметил.
— Заметил, заметил. Даже если бы был слепой, заметил. Я навсегда запомню тебя такой.
Хозяин гостиницы ждал их. Хозяин с коридорным отнесли вещи в номер на втором этаже.
— Мистер Райхельдерфер сказал, что с ужином вас ждать не надо, но мы все же дождались. Если угодно, есть свиные котлеты, это дежурное блюдо, но, может, вы предпочтете жареных цыплят, мы их по-особому готовим. Вам не обязательно спускаться в столовую, мы накроем здесь.
Хозяин с коридорным, оказавшимся его сыном, принесли еду и ведерко льда для шампанского, бутылку которого Сидни предусмотрительно сунул в саквояж.
— Когда поужинаете, грязную посуду оставьте в коридоре, кто-нибудь уберет. Покойной ночи.
— Я голоден, а ты? — спросил Сидни, когда они остались вдвоем.
— Не то слово.
— Знаешь, а мне нравится наш уголок.
— Мне тоже.
— И хозяин тоже симпатичный. Он принял нас не как… не как молодоженов.
— А мальчишка-то поглядывал.
— Ну и что? Мальчики и должны смотреть на хорошеньких девушек. К тому же он ненамного тебя моложе. На вид года на четыре, не больше.
— Все же он будет поприятнее, чем обычные коридорные. Не знаю почему, но терпеть их не могу. Впрочем, нет, знаю!
— Ну, и почему же?
— Сейчас скажу. Раньше никому не говорила. Терпеть я их не могу потому, что, поднимая наверх чемоданы, они сразу же заходят вместе с тобой в спальню. Понимаешь, что я имею в виду? Мы с тобой знакомы два года, и ты ни разу не был в моей спальне, а эти слюнявые типы, едва остановишься в гостинице, тут как тут. Что за наглость! Хозяевам гостиниц следовало бы что-нибудь придумать.
— Знаешь, на твоем месте я не стал бы понуждать их к этому, только наживешь головную боль. Цыпленок вкусный?
— А разве ты сам не чувствуешь?
— Ни за что в жизни не подумал бы, что в Санбери так хорошо готовят цыплят.
— А что, собственно, тут такого? Я тысячу раз говорила тебе, что пенсильванские голландцы — отличные кулинары.
— А разве мы все еще в пенсильванской Голландии?
— Ну, не в такой степени, как в Форт-Пенне, но наш хозяин из этого племени. Разве ты не понял по его акценту? Хорошо, что ты прихватил шампанского. Это мой любимый напиток. Ну, за тебя, муж мой.
— За тебя, жена.
Они выпили, и Грейс встала из-за стола.
— Все, наелась.
— Пожалуй, я тоже.
— Я пойду в душ, а ты пока выставь посуду в коридор.
— Ладно. А потом я в душ.
Минут через десять Грейс окликнула Сидни из спальни. Он вошел и увидел, что она уже в кровати, а из ванной пробивается лишь тонкая струйка света.
— Гм, — промычал Сидни.
— Что?
— Пожалуй, я разденусь в гостиной.
Он сменил дорожный костюм на пижаму и халат, прошел через спальню в ванну и несколько минут спустя появился в том же виде.
— Как насчет света?
— Не знаю, — пожала плечами Грейс.
— Может, в ванной оставить?
— Давай так. Как хочешь.
— А ведь я впервые тебя вижу.
— Я тоже.
Грейс неожиданно отбросила одеяло и простыню:
— Ну, вот и я. — Сидни думал, что на ней ночная рубашка, но ошибся.
— Можно мне просто немного посмотреть на тебя?
Чуть погодя Грейс задрожала под его взглядом.
— Я смотрю тебе в лицо, Сидни, и оно возбуждает меня так, как если бы ты прикасался ко мне. Закрой дверь. — Он повиновался, затем лег рядом с женой и, едва коснулся ее, как закипела лава.
— Ну, давай же, давай! Хочешь поцеловать меня? Сюда? Сюда? Давай я — нет. Нет! Возьми меня, Сидни, сейчас же, сию минуту, пожалуйста. Я твоя, твоя. Не надо ничего больше, просто возьми меня. Вот так, да, хорошо, сейчас, сейчас, сейчас… Ты во мне, я в тебе, какой восторг, блаженство!
— Да, да. Грейс, дорогая моя. Родная. Больно было?
— Нет.
— Совсем нет?
— Совсем.
— Ну и хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы тебе было больно.
— Сидни?
— Да, радость моя?
— Тебе хорошо?
— Никогда так хорошо не было.
— Нет, я имею в виду не просто хорошо.
— Ну да, да.
— И мне тоже. Знаешь, бывает, девушки, которые много времени проводят в седле…
— Я знаю.
— Не смотри на меня, Сидни. Мне надо в ванную.
Он отвернулся и услышал шум воды.
— Подумать только, всю ночь с тобой пролежать, — сказала Грейс, вернувшись в спальню.
— И теперь так каждую ночь, каждую ночь.
Грейс говорила все медленнее и медленнее, с паузами, словно убаюкивая себя собственными словами. Сидни подложил ей правую руку под шею, левой прикрыл ее правую ладонь. Дыхание Грейс сделалось глубоким и ровным, и вскоре она крепко заснула. Какое-то время Сидни расслабленно предавался приятным мыслям. Он богат и свободен, силен и не одинок, удачлив и счастлив, и сна не было ни в одном глазу. Он выпростал руку и принялся поглаживать ее грудь так, что вскоре отвердели соски, и — хоть дыхание и оставалось ровным — она потянулась к нему, нашла, принялась ласкать, и на сей раз все было так, словно годы миновали после первого объятия либо она уже много чему научилась и стала старше и опытнее во сне. Второй раз заставил забыть первый — словно исправленная ошибка, о которой следует забыть. Теперь было темно, даже из ванной свет не проникал в спальню, и Грейс уже была не робкой, неопытной невестой в фате и кружевах, и Сидни не чинным, раскланивающимся во все стороны женихом, каким предстал в церкви и на приеме. Его не шокировали ее слова или ее команды, потому что он не был уверен, что это были действительно ее, а не его собственные слова. С приближением кульминационного момента она стала повторять его имя, и когда оба достигли апогея, он был уверен, что произошло это одновременно.
— Не шевелись, — мягко прошептала Грейс. Сидни застыл и лежал так до тех пор, пока не убедился, что она его не останавливает.
— Знаешь, какое у меня чувство? — спросил он.
— Нет, какое?
— Словно мы что-то создали.
— Надеюсь, не ребенка, — засмеялась она.
Сидни тоже не удержался от смеха:
— Право, Грейс, ты меня просто шокируешь.
— Догадываюсь. И знаешь, почему я так в этом уверена?
— Ну?
— Потому что ничего из того, что делаешь ты, и ничего из того, что делаю я, меня не шокирует. А вот ты… Ах, Сидни, бедный мой Сидни. Никто так и не узнает, что ты женился на порочной женщине. Но и ты тоже испорчен. Лично мне ты не кажешься розовощеким мальчиком из церковного хора. Нет, хорошо все-таки, что ты на мне женился.
Впоследствии Сидни не раз думал о том, что они сказали друг другу в ту ночь и чего не сказали.
* * *
Все гости добрались домой благополучно, кроме шести-семи пассажиров специального поезда. У Айзека Шофшталя случился острый желудочный приступ, который удалось снять при помощи некоторого количества пищевой соды; одна из девочек Маккелви прищемила палец на кухне, куда пошла за солью присыпать пятно на платье; миссис Фред Бауэр слегка обожгла сзади шею, куда упал пепел с сигары Вальтера Бухвальтера; Пол Райхельдерфер наступил на мизинец Агнесс Мартиндейл, он распух, а на следующий день обнаружился перелом; Филиппа С. Хэмилтона укусила в правое ухо оса.
Через два дня разъехались по домам последние гости из отдаленных мест, а жители Форт-Пенна начали готовиться к Четвертому июля, хотя в глубине души понимали, что даже со всеми своими фейерверками, бейсбольными матчами, ежегодными большими лодочными гонками Четвертое июля не сравнится с праздником породнения двух семей, Тейтов и Колдуэллов, на котором чего и кого только не было — вереницы частных автомобилей с нью-йоркскими номерами, модно одетые приезжие, заполнившие гостиницы, экипажи с участниками предсвадебных ужинов, магазинная суета, яростные проклятия неприглашенных на свадьбу, неприлично высоко вздернутые носы тех, кто, напротив, был приглашен в церковь, траты, чаевые, догадки и предположения касательно личности Сидни Тейта, шоптаунские сплетни насчет нравственных устоев Грейс, горькое разочарование ее выбором столь удаленного города для свадебных торжеств. Редактор „Часового“ Артур Джеймс Холлистер писал: „В общем, так: если телеграф принесет весть, что во время землетрясения в Чили погибла тысяча человек, все равно для Форт-Пенна главной новостью останется то, что юная богатая красавица собирается разделить ложе с привлекательным и малоизвестным в наших краях хлыщом из большого города. Это печально, это удивительно, но это так. Или все-таки не так уж печально? Подумать, если бы Форт-Пенн более задело бы, задело чувствительно, землетрясение и тысяча его жертв, я оставил бы газетное дело или, во всяком случае, убрался подальше от Форт-Пенна“.
* * *
В какой-то момент — когда именно, сказать трудно — Сидни и Грейс стали Тейтами. Люди при встрече говорили: „Там были Тейты“, или „Я заходил к Тейтам“, или „Я давно не видел Тейтов“. Кто-то кому-то говорил, и само замечание такого рода было куда менее существенно, чем то, что слушатель или слушатели понимали, о чем идет речь. Да, когда именно произошел сдвиг, сказать трудно и даже невозможно, но в любом случае момент был выбран верно. И именно в этот момент брак стал свершившимся фактом. Не то чтобы Форт-Пенн перестал говорить: „Там были Сидни и Грейс“, или „Я зашел к Грейс“, или „Я давно не видел Сидни и Грейс“, — говорили; но в обиход вошла и даже стала более употребительной форма „Тейты“. А по прошествии некоторого времени — и более естественной, более интимной, чем „Сидни и Грейс“. Выскочки, посторонние, случайные знакомые (но все же знакомые) могли говорить „Сидни и Грейс“, по-снобистски полагая, что демонстрируют таким образом близость к обоим. Отнюдь. После того как Тейты стали Тейтами и само это понятие сделалось общеупотребительным, „Сидни и Грейс“ утратили ценность как знак дружеской близости с упомянутыми лицами. Причина проста: человек действительно близкий называл Сидни и Грейс „Тейтами“, потому что в этом обращении была какая-то свобода и легкость. Назвать Тейтов „Тейтами“ — значит утвердить свое с ними равенство. Если кто-либо скажет: „Мы с Катариной на днях играем в теннис с Сидни и Грейс“, это будет означать лишь, что „нас с Катариной“ побьет лучшая в Форт-Пенне смешанная пара. Но если та же самая Катарина скажет: „Мы на днях устраиваем пикник, будут Уоллсы, Поффенбергеры, Тейты и Каннингэмы“, то это значит, что она не только ставит себя на одну ногу с Грейс, но и то, что видит в Грейс и ее муже приятных и желанных гостей, однако же не более приятных и желанных, нежели Поффенбергеры, Уоллсы или Каннингэмы.
Оттенок снобизма в обращениях „Тейты“ и „Сидни и Грейс“ был незаметен и, ввиду отсутствия четких стандартов, трудноопределим. Достаточно будет сказать, что команда „Сидни и Грейс“ состояла из кандидатов в члены некоего сообщества, что само по себе не позволяло судить ее по тем же правилам, по каким судят самих членов, или команду „Тейтов“. Трудность в различении состояла и в том, что те и другие сходились в одном: Тейты — уникальная пара (только одни признавали это прямо, так сказать, действенно, другие — косвенно, словесно).
— А теперь объясните мне, — обратился некий таинственный пришелец к столь же таинственному, но наблюдательному уроженцу Форт-Пенна, — в чем все-таки заключается уникальность Тейтов? Я жду.
— Ну, прежде всего — внешность, — начал уроженец. — Вы же не будете отрицать, ибо это сразу бросается в глаза, что они на удивление красивая пара, такую год ищи, не отыщешь. Она — очаровательная женщина. Мы никогда, даже когда Грейс была маленькой девочкой, не сомневались, что такой она и вырастет. У нее были удивительные глаза, кто-то назвал бы их большими, большими карими глазами. Но уверяю вас, они вовсе не были большими. Обычные глаза, более того, держу пари, что если их измерить, обнаружились бы отклонения от середины, причем в меньшую, а не в большую сторону. Или вот еще что… Пожалуй, это можно назвать противоречием. Скажем, взглянув на нее — и не только, когда она была ребенком, но и позднее, когда повзрослела, да и сейчас, — итак, взглянув на нее, вы бы решили, что это задумчивая, глубокомысленная девушка, которая то ли решает в уме математические задачи, то ли вслушивается в музыку, чтобы тут же перенести ее на бумагу. Но я-то знаю, что училась она средненько. Переходила из класса в класс, и, полагаю, по заслугам, как и большинство учениц школы мисс Холбрук, но отличницей точно никогда не была. Никаких грамот или других подобных наград. Что касается музыки, то, верно, она может сесть за рояль и наиграть какую-нибудь мелодию, а если перед глазами ноты, то не заставит ждать и нажмет нужную клавишу. Может сыграть кое-что наизусть. Например, некоторые этюды Шопена. Кое-что из Бетховена, из Баха. Шумана. Но что касается сочинительства, то об этом и речи быть не может, если, конечно, судить по результатам. Нет-нет, без нот она и шага не сделает. Знаете, рояль, на котором она училась играть, собственно, это был не рояль, а пианино, на нем было место для свеч, с подсвечниками с обеих сторон.
— Да Бог с ними, с подсвечниками. Извините, но меня интересует Грейс.
— Конечно, конечно, но, по моему скромному мнению, обстановка играет не меньшую роль, чем наследственность, а пианино с подсвечниками — это часть обстановки, в которой выросла Грейс. Не беспокойтесь, дальше на эту тему распространяться я не намерен, просто я счел своим долгом высказать свое твердое убеждение.
— Ну что ж, вы его высказали, — кивнул пришелец. — Так что, можно считать, что с глазами, задумчивым видом, отсутствием школьных успехов, а равно успехов в музыке покончено?
— Почти, — ответил уроженец. — За исключением того, что благодаря задумчивым глазам в ней, естественно, находили что-то латинское, а латинский тип в наших краях неизменно ассоциируется… с Кармен. Эмоциональность, бурный темперамент. Но что-то мне никогда не приходилось слышать таких сравнений применительно к Грейс. Более того, какое-то время она даже не пользовалась популярностью у противоположного пола.
— Может, ее просто боялись.
— Это не исключено, но у нас в Форт-Пенне — говорю только то, что знаю, — мне ничего подобного слышать не приходилось. Между прочим, вот забавная подробность, она мне только что в голову пришла: я знаю два или три случая, когда молодые люди спорили, что у Грейс голубые глаза.
— Ну и что из этого? Разве нет мужей, которые не знают цвета глаз своих жен?
— Да, мне тоже приходилось это слышать, и я готов поверить, что так оно и есть. И вообще это я так, между прочим, просто подумал, что вам это может быть интересно.
— Пожалуй. Во всяком случае, тут есть о чем подумать, — согласился пришелец. — Но прошу вас, продолжайте.
— Да о наружности, пожалуй, больше сказать нечего, разве что надо иметь в виду, что с годами она становилась все приметнее. И вышла замуж за привлекательного молодого человека, так что и пара получилась красивая.
— С этим не поспоришь, но в этом еще нет никакой уникальности.
— Вы правы. Само по себе это еще не превращает их в уникумов. Одна лишь красота никого не делает уникальным, разве что столкнешься с такой парой в толпе, состоящей исключительно из уродов. И здесь позвольте мне со всей определенностью заявить, что наши пары пенсильванских голландцев чаще всего весьма привлекательны на вид, особенно в молодости. Только взгляните на иных наших молодых мужей и жен. Они, как правило, не отличаются высоким ростом, но фигурки у них ладные, хорошие. Как однажды заметил один из моих друзей, все при них, все на месте. Что касается мужчин — в третьем поколении они становятся выше, и у многих уж нет тех скошенных затылков, которые делали их похожими на прусских гвардейцев. Конечно, и тем и другим, и мужчинам и женщинам, приходится думать о весе. Как пойдут дети, фигуры у жен расплываются, да и у мужей тоже. Бывает, малый задумается, а не пора ли завести еще одного ребенка, ну и все у них выходит как надо. Ну и, конечно, едоки они хорошие.
— Да, я слышал, но не кажется ли вам, что мы несколько удаляемся от мистера и миссис Тейт.
— Вы правы, извините меня. Я заговорил о пенсильванских голландцах просто потому, что на этом фоне можно лучше рассмотреть мистера и миссис Тейт.
— Согласен, — кивнул пришелец. — Чтобы понять уникальность Тейтов, сравнение не помешает. Но теперь давайте условимся: больше о внешности не говорить. Потолкуем, например, о деньгах или родословной.
— О деньгах поговорить всегда интересно, — согласился уроженец. — Грейс Колдуэлл происходит из состоятельной семьи, так что в данном случае мы можем объединить эти два предмета — деньги и родословную. Если углубиться в историю Форт-Пенна, я бы рискнул заметить, что Колдуэллы и Броки (памятуя о том, что мать Грейс из рода Броков) всегда входили в число самых богатых людей в этих краях. Насколько я могу судить, деньги Колдуэллов — это земли. В свое время они владели тысячами акров в одном лишь графстве Несквехела. Начинали они с маленькой торговой точки, затем появился магазин, а хозяин магазина, знаете ли, был тогда у нас чем-то вроде банкира. Не то чтобы в расчетах между ним и фермером присутствовало так уж много наличности, да и в расчетах между хозяином магазина и его поставщиком из Филадельфии и Ланкастера немногим больше, но, во всяком случае, столько наличных фермер раньше не видел. Ну, само собой разумеется, у фермеров выпадали голодные годы, два или три, и вот так-то Колдуэллы получили землю, потому что в их гроссбухах учитывался каждый цент общей стоимости фермы, и если у фермера случалось слишком много голодных лет, или он заболевал, или просто изнемогал и руки опускались и в одно вовсе не прекрасное утро он выходил из амбара и накладывал на себя руки (а именно так нередко и случалась), то ферма естественным образом переходила к хозяину магазина. Понятия не имею, что представляли собой Колдуэллы пятьдесят или сто лет назад, кто среди них попадался — плуты, скряги, добряки, парни „душа нараспашку“, но одно знаю точно: хозяин магазина стоял на ногах прочнее в Филадельфии и Ланкастере, чем фермер в магазине. Лавочник продавал фермерский продукт и таким образом зарабатывал некоторую наличность, а парни в Филадельфии ставили человека, имеющего в руках некоторую наличность, выше, чем фермера с его телегой, груженной репой.
— Что ж, картина более или менее знакомая. А что же Броки?
— Броки? Они поселились здесь позже Колдуэллов. Начинали в Филадельфии, потом кое-кто из них перебрался в северную часть графства в поисках угля. Уголь нашли, его и до сих пор добывают немало, только из этого совсем не следует, будто большая часть прибыли капает на счет Эмили Колдуэлл, потому что, видите ли, проблема тогда, как и сейчас, в том, чтобы доставить уголь на рынок, — для этого нужна железная дорога; но еще до того, как она была проложена, у Броков возникли большие трудности с деньгами, так что сегодня на этих копях наживаются в основном какие-то люди из Огайо. Но Броки не ушли из наших краев, просто переключились на деревообработку. Тут транспортную проблему решает судоходство — наша река, Нески, всегда к их услугам. Но отец и мать Грейс Тейт деревообработчиками не были, не были они и фермерами. А деды были банкирами. Захотят — вложат деньги в то или другое предприятие, а обо всем остальном пусть беспокоятся другие. Лучшая недвижимость в Форт-Пенне принадлежит Уиллу и Эмили Колдуэлл. На земле, которую дед Уилла приобрел некогда под ферму, выросли жилые дома. Северный Форт-Пенн целиком принадлежит семье, как и бо́льшая часть (сколько в точности прибрежной земли, не знаю), а также строительные площадки в деловом квартале города. Возьмите хоть магазин Бауэра. Земля, на которой он стоит, принадлежит Уиллу, и он квадратного дюйма этой земли не продаст. Солдатский парк? Ну, этот, где установлены памятники и мортиры времен Гражданской войны. Земля там тоже не городская, а собственность Колдуэллов. Раз в год парк закрывается для публики, и нам с вами при всем желании не удалось бы установить свое право на отчуждение частной собственности. Не утверждаю, что Уиллу Колдуэллу когда-либо придет такое в голову, но юридически он имеет право заставить комитет парка перенести памятники и мортиры в другое место. Сделать это ему было бы, кстати, нетрудно, ведь Уилл возглавляет этот комитет… Погодите, не надо меня торопить.
— Нет-нет, все это весьма интересно, — сказал пришелец.
— Благодарю вас, — поклонился уроженец. — В общем, я вот что хочу сказать: быть может, Колдуэллы и не самая богатая семья в Форт-Пенне, более того, я слышал, что никогда они и не были самыми богатыми, но можно с уверенностью утверждать, что родичи Грейс входили в круг местных богачей дольше, чем любая другая семья в Форт-Пенне.
— Но все-таки не на первом месте?
— Нет. Полагаю, я мог бы назвать две-три семьи, которые будут побогаче Колдуэллов. Например, Шофштали во главе со своим патриархом Аароном, а иные еще поговаривают об этом старом хитроване Эндрю О’Брайане, владельце „Бостон стор“. Называют еще Фреда Бауэра, да и у Майлза Бринкерхоффа, по слухам, больше денег, чем принято думать. У Майлза булочная, но, помимо того, он как-то связан с пороховым заводом, который загреб большие деньги в 1898 году, и, насколько я понимаю, через один из сельских банков он наложил руку на хороший пакет акций в одной крупной энергетической компании после того, как… э-э… она поглотила местную электростанцию, если вы понимаете, что я имею в виду.
— Э-э… полагаю, да. — Пришелец был осторожен. — Вернемся к родословной миссис Тейт…
— Да-да, понимаю, о чем вы. Я сказал „поглотила“, и вы меня поняли. Вы говорите „родословная“, и я понимаю вас. Если вас интересует, нет ли среди ее предков пассажиров „Мэйфлауэра“ или губернаторов колоний, то ответ — нет. Если не ошибаюсь, Колдуэллы каким-то образом связаны с кем-то из законодателей колонии Виргиния, то ли Мэриленд, но если и так, то связь весьма отдаленная. Какая-то боковая линия. Мне кажется, родители Грейс довольно спокойно относятся к вещам такого рода, зря хвастать не будут. Они первыми признают, что в шкафу у них скелеты тори спрятаны, а Уилл не из тех, кто предпочитает Джорджа Вашингтона Бенедикту Арнолду, если связан родственными узами с обоими. Нет-нет, если вас интересуют отцы-пилигримы и все такое прочее, вам придется по многим домам в Форт-Пенне пройтись, прежде чем доберетесь до родичей Грейс.
— А как насчет Тейтов?
— Тейты? Они богаты, но не так, как семья Грейс. Тейт-старший родился в Англии, по крови не аристократ, иначе мы бы знали. Мать откуда-то из Долины Гудзона, ее девичья фамилия Хэрмон. В соседнем графстве живут несколько Хэрмонов, очень хорошая семья, так что, может, Сидни вовсе не пришелец.
— Простите? — переспросил пришелец.
— О, извините меня, — проговорил уроженец. — Я не хотел вас обидеть, да, надеюсь, вы и не обиделись.
— Нет-нет, все в порядке. Итак, сделаем вывод: Сидни и Грейс — славная пара, но отнюдь не местные фавориты. У них много денег, однако, если они начнут перестреливаться долларами с тремя-четырьмя семьями Форт-Пенна, первыми растратят все патроны. Что же до родословной, то если копнуть глубже, то и тут у них все хорошо, однако же в Форт-Пенне найдутся и такие, чьи предки ступили на эту землю намного раньше, чем предки Сидни и Грейс. И все же… все же это уникальная пара.
— О, вне всяких сомнений, — подтвердил уроженец. — Между прочим, вы сами только что употребили фигуру речи, которая объясняет, почему Сидни и Грейс уникальны или, во всяком случае, привлекают внимание.
— И что же это за фигура?
— Перестрелка долларами, — пояснил уроженец. — Вы правы, если Хэм Шофшталь начнет швырять монетами в Тейтов, а Тейты станут отвечать, заряды у них кончатся раньше, чем у Шофшталей. И все-таки я бы поставил на Тейтов. Потому что, мне кажется, они не стали бы отвечать броском на бросок. Они бы стали считать каждый доллар. И извлекли бы из него максимум пользы. Да видит Бог, так оно и происходит на самом деле.
— Спасибо за приятную беседу, и всего вам хорошего, — откланялся пришелец.
Потребовалась бы целая совместная жизнь, как и жизнь поврозь, чтобы приспособиться к годичному циклу так, как Сидни и Грейс привыкали к циклу дневному. Домом для них стала ферма, и распорядок жизни определялся погодой сегодняшней и временем года точно так же, как определяются ею рост трав и приплод коров. Как есть время пахать и засеивать землю, ухаживать за ней и собирать урожай, снова готовиться к посадке тимофеевки на следующий год и откорму телков следующего года. Днем Сидни возвращался домой и, не слезая с седла, говорил: „Джек начал облезать“. Джек — гнедой мерин, которого Сидни выторговал за смехотворные три сотни.
— Весна на дворе, — отвечала Грейс.
— А ведь, кажется, только вчера он по-зимнему оделся.
— Я как раз то же самое подумала.
— Только, боюсь, еще не совсем весна. Ты чем занималась, пока я трудился в поте лица?
— Ты хочешь сказать, щечки солнцу подставляла да прихорашивалась? Поцелуй меня.
— Думаешь, сто́ит? А то я уж раз поцеловал — и вот результат.
— При чем тут поцелуй? Не в поцелуе дело. Ну же, малыш, поторопись и вылезай-ка наружу, чтобы папочке было место, куда войти.
— Если бы этот младенец понимал, о чем мы тут толкуем… Знаешь, когда я думаю, что родится девочка, мне становится не по себе, как мы разговариваем в ее присутствии. Извините, юная леди.
— Это не юная леди, да и не джентльмен, иначе не стал бы так пихаться.
— А что, снова пихается?
— Я бы сказала, ворочается, как ты во сне. Ладно, скажу тебе, чем занималась. Писала последние благодарственные письма за рождественские подарки…
— Вот это правильно, хорошо бы отделаться от этой докуки до следующего Рождества.
— …и еще Конни приезжала на трамвае и просидела час. Хэм покупает автомобиль, заграничный, „мерседес“.
— Вот радость-то для шофшталевых лошадей. Хоть немного губы заживут.
— Мне это тоже пришло в голову, но я промолчала. Что еще нового? Скотти Борденер переезжает в Филадельфию, нанялся на работу в какую-то новую компанию. Со дня на день отправляется, а может, уже уехал.
— Ну-ну.
— Милый, если уж куришь, то кури, пожалуйста, сигареты, а не трубку. Извини, я просто задыхаюсь от трубочного табака.
— Это ты меня извини, дорогая.
— Это ведь ненадолго.
— Еще раз извини, забылся. Что еще нового?
— Так… Тебя интересует, во что были одеты дамы на бридже у Мэри Уолл?
— Ну, надо полагать, это будет в вечернем выпуске газеты. Так что поберегу твое время.
— О, спасибо, дорогой. Очень мило с твоей стороны. Но хочешь знать, что было главным в моих дневных заботах?
— Конечно.
— Я молилась, чтобы мой любимый муж вернулся домой пораньше и налил мне виски с содовой. Кстати, ты ведь и сам еще не выпил.
— Что ж, самое время.
— Доктор О’Брайан придет осмотреть меня завтра, а не послезавтра. Он уезжает на несколько дней. Будет здорово, если малыш родится к годовщине нашей свадьбы, верно?
— Конечно.
— С другой стороны, по всему видно, что все должно произойти раньше, а ведь мы опаздывать не хотим, а?
— Естественно. Но мне кажется, что тебе не стоит ни о чем беспокоиться. Когда ребенок будет готов, тебе дадут знать.
— Что ж, надеюсь он оценит все, что я для него делаю.
— Мы оба оценим, родная.
— Я люблю тебя, Сидни.
Ребенок родился 10 мая 1904 года, за несколько недель до годовщины свадьбы. Он весил девять фунтов, и роды прошли почти безболезненно как для матери, так и для младенца. Радость от события была всеобщей. Первенец у родителей, первый внук в обеих семьях, первый ребенок, появившийся на свет в большом фермерском доме (в доме Райфснайдеров было трое), первый новорожденный среди одноклассниц Грейс по школе мисс Холбрук. Удивительно, но сам факт рождения заставил Форт-Пенн переменить отношение и малышу, и к его отцу: пока Грейс была беременна, о нем говорили как о ребенке Грейс точно так же, как говорят „волосы Грейс“ или „улыбка Грейс“, собственно, даже не думая о том, что и у него есть отец. Но с рождением Форт-Пенн сразу увидел в нем ребенка обоих родителей, а в Сидни — мужа и отца. Младенец сделал своего отца личностью Форт-Пенна. Он по-прежнему оставался чужаком, но теперь это был свой, форт-пеннский чужак. Совсем „не чужаком“ его признать не могли, но отныне считали хотя бы отцом уроженца.
В тот вечер, когда родился ребенок, Сидни сидел в рабочем кабинете своего тестя.
— Ну и денек выдался, а, Сидни? Ты хоть ел что-нибудь?
— Нет. А вы?
— Перекусил в клубе, — отозвался Уилл Колдуэлл. — Видно, и не пил?
— Нет, да и вы, видно, тоже. Что-то мы нарушаем традицию. Следовало бы как следует напиться.
— Что ж, начнем, — сказал Колдуэлл. — А то я уж сколько лет не напивался. Даже не помню, когда это было в последний раз.
— Как насчет холодного ростбифа и шампанского, сэр?
— Что надо.
Сидни вышел на кухню и вернулся с бутылкой шампанского.
— Боюсь, не удастся нам отведать даже холодный ростбиф. Прислуга и слышать ничего не хочет. На кухне готовят ужин для миссис Колдуэлл, уставляют поднос блюдами, так что наш пикник отменяется, но хотя бы при нас шампанское. — Сидни наполнил бокалы, и Уилл поднялся со стула.
— Что ж, Сидни, за твоего сына и моего внука. Надеюсь, он вырастет таким же хорошим человеком, как его отец.
— А если постарается, то таким же хорошим, как его дед, — подхватил Сидни. Оба выпили. — Ну что, стаканы об пол?
— А что, надо? — осведомился Уилл. — В таком случае вот мой!
Они разбили бокалы, нарушив тем самым цельность сервиза, подаренного Грейс и Сидни на свадьбу. Последовали новые тосты, Сидни принес еще одну бутылку, которая была выпита под ужин, сервированный на одном конце обеденного стола в столовой, затем вернулись в кабинет, где их ждали сигары, кофе и опять-таки шампанское.
— Вот наконец дожил, — проговорил Колдуэлл. — Внук. Наверное, этого и ждешь, как только появляется первый ребенок. Во всяком случае, со мной так было с самого рождения Брока. А ты ждешь внука, Сидни?
— Даже не знаю, сэр. Сам не знаю. Сегодня я весь день только и думаю. Проснулся на рассвете около половины шестого и сразу понял — сегодня все и произойдет. Доктор О’Брайан — вот славный ирландец. Да, мистер Колдуэлл, это замечательный человек. Вам известно это лучше моего, но я хочу, чтобы вы знали, я очень ценю доктора О’Брайана. Он спас мою жену.
— Как это?
— Ну… тем, что сделал сегодня.
— А, ты имеешь в виду родовспоможение.
— Точно. Если что, я всегда буду помнить о докторе О’Брайане. Знаете, мистер Колдуэлл, я не особенно религиозный человек, но, коли худо будет, я всегда помяну добром доктора О’Брайана. А вы?
— Я тоже, можешь быть уверен.
— А кто нет, не друг мне, это как пить дать, но я и не сомневался, что вы его цените по достоинству, мистер Колдуэлл. Я и вас ценю.
— Спасибо, Сидни.
— Знаете, мистер Колдуэлл, у меня замечательный отец, лучше не бывает, но это не значит, что для меня вы хуже. Вы отец Грейс, и я чрезвычайно высоко ценю вас. Вы ведь верите мне, мистер Колдуэлл?
— Конечно, Сидни.
— Мы не часто вот так с вами разговариваем, и мне хочется, чтобы вы знали, что я думаю. Теперь я сам отец и хорошо понимаю ваши чувства. Вы желаете своей дочери всего самого лучшего, сам я не из лучших, но, может, не стоит об этом. Самый счастливый день своей жизни я провел в вашем доме. Знаете, когда это было? Когда я впервые увидел Грейс, ее лицо. Впервые. Я полностью разделяю ваши чувства, мистер Колдуэлл. Главное — это ее счастье.
— Ты сделал ее счастливой, Сидни.
— Правда? Вы действительно так думаете, мистер Колдуэлл? Что ж, хочется верить. Когда-нибудь я скажу этой крохе, что сейчас наверху, этому пареньку, когда он подрастет, я скажу ему, что он пришел в этот мир для того, чтобы сделать свою мать счастливой, и перед тем, как что-нибудь сделать, он должен спросить себя, будет ли от этого маме лучше? Это тот вопрос, который задаю себе я, и если отвечаю „да“, то делаю. А если „нет“ — нет. Как вы считаете, мистер Колдуэлл? Следует ли нам чаще появляться в обществе?
— Не знаю, что и сказать, Сидни. Вы с Грейс только год как женаты, и, учитывая то, что большую часть этого срока она была беременна… а почему ты спрашиваешь?
— У меня есть друг. Старый приятель, с которым мы познакомились еще до того, как я переехал сюда. Мы виделись с ним месяц назад, и он сказал, что Форт-Пенн хотел бы чаще нас видеть, по крайней мере Грейс. Не то чтобы он задирался или что-то в этом роде, но высказался вполне ясно. Так, словно я сноб.
— Но ведь ты не сноб, Сидни, и какое тебе дело, о чем люди болтают или думают.
— Никакого, если речь идет обо мне. Но Грейс — другое дело.
— Почему? Почему вам обоим должно быть дело до того, что говорят или думают другие? Слушай, Сидни, обо мне болтали и болтают то же самое, и я слышу это, сколько себя помню. То же самое твердили и обо мне, и о миссис Колдуэлл, когда мы пропускали какой-нибудь из званых вечеров. Так что же удивительного, что теперь про вас чешут языками? Люди даже о Броке сплетничают.
— Гм…
— Как это понять — „гм“? Что вы с Броком не такие уж закадычные друзья, мне наплевать… A-а, ясно. Это Брок сказал, что ты ведешь себя как сноб.
— Ну, не он один, иначе я бы и голову не стал забивать. Но другие говорят то же самое. Знаете, мистер Колдуэлл, если Грейс до замужества любила выходить в свет, я тоже полюблю. Ее желание — мое желание. Но ведь вроде ей нравится здесь, на ферме, и всегда нравилось, и я тоже всегда хотел жить на ферме. С кем-то другим и я не подумал бы разговаривать об этом, но мне хочется, чтобы вы знали, вы и миссис Колдуэлл. Мы живем так, как нам нравится, Грейс и мне.
— Мы с миссис Колдуэлл знаем, Сидни. Хочу сказать, и это справедливо, что мы тебя ценим. Ты сделал Грейс счастливой, а что еще нужно отцу с матерью? Мне бы хотелось, конечно, чтобы и у Брока все складывалось лучше, но, честно говоря, не знаю, чем ему и помочь.
— Единственное, что могу предложить, — пусть Брок хоть целый свет обойдет, но отыщет жену вроде Грейс.
— Ты, стало быть, считаешь, что Броку надо жениться?
— На девушке, похожей на Грейс.
— На девушке, похожей на Грейс, — эхом откликнулся Уилл Колдуэлл.
— Да, точно такой же. Только он ее не найдет. Потому что второй такой, как Грейс, нет.
— Ага. А то я уж испугался, будто ты клонишь к тому, что Брок так любит сестру, что других девушек просто не замечает.
— Не мне судить Брока, мистер Колдуэлл. Он на многое смотрит иначе, чем я, а я иначе, чем он.
— Ну, это понятно.
Они выпили еще немного шампанского и еще немного потолковали, пока Сидни не задремал прямо в кресле. Уилл Колдуэлл достал из гардероба пальто, прикрыл им зятя и лег в постель.
Младенца крестили в соборной баптистерии, что, конечно, не вполне компенсировало решение Грейс венчаться в бексвиллской церкви, но хотя бы должно было показать викарному епископу, что Сидни и Грейс намерены воспитать сына в епископальной вере. В честь обоих дедов мальчика назвали Альфредом Уильямом. На что каждый из них ответил тысячей долларов на содержание детского отделения больницы Святой Девы, на вращающиеся двери которой по указанию доктора О’Брайана повесили медную табличку с соответствующей надписью: „С признательностью за дар в честь Альфреда Уильяма Тейта“.
Нельзя сказать, что момент, когда они с Грейс стали Тейтами, прошел для Сидни незаметно. Это случилось после рождения первенца, когда Грейс вполне оправилась и чувствовала себя хорошо, и Шофштали купили машину, и кто-то еще купил машину, и еще кто-то; кроме того, расширилась трамвайная сеть, поэтому друг семьи, сев где-нибудь в центре города на транспорт, три четверти часа спустя мог сойти на ферме. Таким образом, благодаря автомобилям и городскому транспорту на ферме стало больше народа. Но из этого вовсе не следует, что она стала популярным местом встреч в том смысле, что люди считали, что могут явиться туда без приглашения, но те, кому там были всегда рады и кто об этом знал, наведывались теперь чаще, чем прежде, и Грейс обнаружила, что ей доставляет удовольствие быть хозяйкой. „Меня по-прежнему не тянет в гости к подружкам, но принимать их здесь приятно“, — сказала она как-то мужу. Они приезжали в любое время года, вежливо выслушивали рассказы Грейс и Сидни о жизни на ферме, а потом возвращались домой, вспоминая, как хозяева провожали их до ворот, — завидная картина домашнего уюта, какой возникает, когда городскую жизнь меняешь на деревенскую. Но со временем Форт-Пенн оброс модными, не имеющими отношения к полевым работам окраинами, и там с неизбежностью появился первый сельский клуб. Как Джордж Уолл сказал Мэри Уолл, „конечно же, неплохо жить на ферме, как Тейты, но Сидни — фермер-джентльмен, а я каждый день вкалываю. Большая разница. Если Сидни захочется отдохнуть пару дней и съездить в Филадельфию, дела хуже идти не станут. Между нами говоря, может даже лучше. Но если я возьму несколько дней отдыха, у меня вычтут из заработка. О ферме можно подумать, когда разбогатеешь да в отставку выйдешь“.
Именно эти слова не достигли ушей Сидни, но обнаружилось, что это мнение разделяют почти все друзья Тейтов. Больше года Сидни, что ни день, седлал лошадь и объезжал округу, пока наизусть не выучил все дороги и большинство тропинок на три-четыре мили к западу от реки, на полпути к Форт-Пенну в южном направлении и на шесть-семь миль в северном. Если не считать крохотных деревушек вроде Бексвилла, который на общем фоне выглядел случайным каменистым островком, это были в основном поля. В Бексвилле, превышающем размерами большинство деревушек, имелись гостинца или, скорее, постоялый двор для фермеров, церковь, небольшая мукомольная фабрика, магазин, кухня и пара десятков домов. Сидни казалось, что он живет в уголке, идеально приспособленном для лисьей охоты. В первые дни он начинал ежеутренний объезд с единственной целью — получше узнать землю и людей, ее обрабатывающих, но стоило ему перескочить через первую же изгородь, как им овладевала охотничья страсть. Вообще-то любителем лисьей охоты он был не больше, чем любителем игры в поло, но, поделившись с Грейс своей идеей наладить охоту, нашел в ней единомышленницу. Она была беременна, но к осени смогла бы сесть на лошадь, и тогда-то и можно будет основать небольшой клуб любителей охоты на лис. По удачному стечению обстоятельств как раз тогда у Тейтов оказались в гостях десять супружеских пар, к ужину появился кое-кто еще, и по окончании застолья Сидни произнес небольшую речь. Из присутствующих все мужчины и большинство женщин умели ездить на лошади, а иные и вовсе были заядлыми наездниками.
— Грейс тут ни при чем, — начал он, — видите ли, в чем дело, друзья, я собрал вас не просто так. Уверен, вы думали, что пришли просто вкусно поесть, а после ужина мы поиграем в карты. Но у меня был свой тайный замысел. Кроме Грейс, никто ничего не знает. В общем, мне хотелось бы поговорить с вами об основании охотничьего клуба.
— Охотничьего клуба? Вы хотите сказать, клуба охотников на лис? — уточнил кто-то из присутствующих.
— Ну да. Все мы здесь любим покататься на лошадях, когда есть возможность, а иные выезжают по нескольку раз в неделю. При этом, насколько мне удалось выяснить, в Форт-Пенне никогда не было охотничьего клуба.
По выражению лиц присутствующих Сидни сразу понял, что никакого охотничьего клуба в Форт-Пенне не будет и дальше. Он расписывал красоты округи, известные гостям лучше, чем ему, и указывал на пользу, которую приносит телу и душе погоня за мсье Райнеке. Да, признавал он, есть некоторые препятствия вроде изгородей, которые придется перескакивать, но поскольку это всего лишь первое собрание, да фактически даже не собрание, он рассчитывает, что, если удастся заинтересовать определенную группу лиц, это можно будет счесть началом.
— Джордж Уолл, вы всю жизнь в седле, так что давайте начнем с вас. Как вам идея?
Джордж Уолл неохотно поднялся с места.
— Что ж, оно, может, и неплохо, хорошая разминка и, как вы и сказали, барьеры всякие, а быть мокрой тряпкой неохота. Только вот где найти время для таких развлечений? Я в конторе с половины девятого утра, и остальные, наверное, тоже, и трудно даже сказать, когда выдастся свободное утро. Не думаю, что сейчас или в будущем у нас наберется достаточное количество желающих, чтобы оправдать покупку своры собак; да и в каких конюшнях держать лошадей? Право, не знаю, Сидни. Я сажусь в седло при первой возможности, но выпадает она даже реже раза в неделю. Может, послушаем, что Хэм думает?
— Ладно. Хэм Шофшталь?
— Я выезжаю чаще Джорджа, потому что зимой, раз в неделю, прохожу военную подготовку на плацу, а по субботам и воскресеньям объезжаю ферму. Но вообще-то, боюсь, Джордж прав, по рабочим дням время будет выкроить трудно.
Сидни попросил высказаться еще несколько человек и, не услышав ничего нового, закрыл обсуждение:
— Что ж, похоже сейчас не складывается, но мне бы очень хотелось, чтобы вы время от времени подумывали об этом, и, может, через несколько лет мы вернемся к моей идее. Начать можно было бы с игры в „зайца и собаку“, и если она вызовет интерес, может превратиться в настоящую охоту. А пока перекинемся в картишки.
Сначала за карточными столами повисло несколько напряженное молчание, но потом гости вернулись к предмету обсуждения. Сидни услышал, как женщина, сидевшая неподалеку, сказала:
— Я бы не прочь поохотиться, да только кто составит компанию, кроме самих Тейтов да еще нескольких девушек вроде меня?
Вскоре все разъехались по домам, кроме Брока и Конни, которые остались ночевать на ферме.
— Жаль, что мой брат Хэм не умеет думать своей головой. Он всегда хотел, чтобы в Форт-Пенне был охотничий клуб, но, выслушав Джорджа, Уолл тоже решил прикинуться деловым человеком.
Они с Грейс удалились, оставив Сидни наедине с Броком.
— Ну а ты, Брок, что скажешь?
— О клубе?
— Да.
— Я за. Может, это как раз то, что мне нужно.
— Напрасно я начал с Джорджа Уолла. Мне он нравится, но слишком уж энергично делает карьеру.
— Да нет, не в этом была твоя ошибка, — возразил Брок. — Ты вообще неправильно повел все дело.
— Как это?
— Откровенно?
— Разумеется.
— Что ж, тогда слушай. Начнем с того, старина, что тебе вообще не следовало бы играть роль зачинщика. Позволь дать небольшой совет. Всякий раз, как тебе захочется каких-нибудь перемен в Форт-Пенне, заинтересуй ими кого-нибудь, а сам оставайся в стороне.
— То есть не тот я человек, что ли?
— Да. Не то чтобы люди имели что-нибудь против тебя лично. В таком положении оказался бы каждый пришелец. Если бы ты сначала поговорил со мной, я бы тоже не полез на трибуну, но хотя бы дал тебе правильный совет, и тогда вместо того, чтобы похоронить идею охотничьего клуба, люди сейчас толковали бы о том, как лучше ее осуществить. Всего-то и надо было поделиться со мной, я бы потолковал с Хэмом Шофшталем, Хэм решил бы, что это его собственная мысль, и ты оглянуться бы не успел, как он уже предлагал бы тебе затеять это дело — охотничий клуб. Уж что-что, а этот городок я знаю как свои пять пальцев. Может, это вообще единственное, что я знаю.
— Ты прав, — огорченно вздохнул Сидни. — Ну что ж, хотя бы я получил кое-какой урок. Тейты — не те, кому должно проявлять инициативу.
— Тейты?
— Да, Брок, вот именно. Тейты. Я как-то ненароком услышал, что именно так нас теперь называют.
— Верно, теперь вы — Тейты. Согласен, это большой шаг вперед.
— Вот именно, старина, — ухмыльнулся Сидни. — Мы так никогда не поладим, а, Брок?
— Не знаю. Не поладим? А что ты разумеешь под „ладить“? От меня ведь не требуется видеть в тебе Спасителя только потому, что ты женился на моей сестре, так? С другой стороны, и ты после женитьбы на Грейс не переменил своего мнения обо мне. Ты считаешь меня надутым индюком, а я считаю таковым тебя, ну и пусть все остается по-прежнему. Мы ведь и так стараемся как можно реже пересекаться, не правда ли? На людях ведем себя прилично, а что еще надо?.. Ладно, я пошел спать. Покойной ночи, старина.
— Покойной ночи.
Брок остановился у двери и с улыбкой посмотрел на Сидни.
— Да, кстати, я, кажется, сказал, что не должен видеть в тебе Спасителя только потому, что ты женился на моей сестре?
— Сказал.
— Ну, так я и не вижу. Я как-то столкнулся с твоей приятельницей. Ну, не совсем столкнулся. Соней ее зовут.
— Соня? Не знаю никакой Сони. А как ее фамилия?
— Да она часто меняет. Но твоя фамилия ей известна. Когда меня ей представили, она сказала: „Ведь вы в родстве с Сидни Тейтом?“ Насколько я понимаю, твой друг Пол Райхельдерфер сказал ей, что ты женишься.
— А, теперь я понимаю. Ты об этой Соне. Что ж, надеюсь ты провел славный вечерок. А ведь это и впрямь роднит нас, а, старина?
— Вне всякий сомнений, — кивнул Брок. — Сейчас она в Форт-Пенне и вроде жаждет повидаться с тобой. Должно быть, вы близко знакомы.
— Очень близко, ночь провели вместе.
— Да? А судя по тому, как она говорит о тебе, я решил, что гораздо дольше.
— Нет, старина, только одну ночь. И пока ты не начал разыгрывать целый спектакль на эту тему, позволь расставить точки над i: это было до знакомства с Грейс.
— Да брось, старина, мне-то что за дело до этого?
— Покойной ночи.
— Третья Южная улица, 411. Это новое заведение.
Сидни промолчал. Он встал, открыл окно и, словно бы про себя, проговорил вполголоса: „Что-то стало здесь попахивать“. Брок по-прежнему стоял на пороге.
— В самом деле? — откликнулся он. — Раньше ничего не чувствовал, разве что в последний год или около того. Покойной ночи, старина.
На сей раз он действительно ушел, и Сидни пришлось выкурить целую трубку, прежде чем он почувствовал, что готов подняться наверх. Грейс чистила зубы. Дверь в ванную была открыта.
— Облажался я, — вздохнул Сидни.
— Ты о клубе?
— Ну да. Братец Брок только что указал мне на мои ошибки.
— А ему-то откуда знать? Он сам только и знает, что ошибается.
— Спасибо, Грейс.
— А то я не знаю, что, стоит вас оставить вдвоем, вы ведете себя точно дети. Ну, что тебе до него? Ему бы только подколоть тебя.
— Знаю, но отвечать как-то надо? Я вообще-то умею держать себя в руках, но он — словно овод.
— Слушай, ты ведь на мне женился, а не на нем или ком-нибудь еще из Колдуэллов, верно? Вовсе не обязательно видеться с ним.
— Ну да, — кивнул Сидни.
Грейс закончила вечерний туалет, скользнула в кровать, а Сидни, раздеваясь, продолжал:
— Но вообще-то он кое-чему меня научил. Другое дело, что мне и самому следовало бы это знать. Отныне… отныне все будет идти так, как и шло раньше. Сегодняшний вечер — исключение.
— О чем это ты? — спросила Грейс.
— Мы всегда жили собственной жизнью, ни в чьи дела не вмешивались и от своих, как правило, посторонних держали подальше. Сегодня вечером я допустил оплошность — предложил что-то свое. Но если эти люди, наши гости, люди, которых мы знаем лучше других и чаще, чем других, видим, если они выказывают такое равнодушие к предложению только потому, что оно исходит от меня, — так какого черта мне вообще о них думать?
— Ты прав.
— Знаешь, иногда мне то одно приходит в голову, то другое, что могло бы пойти на пользу Форт-Пенну или сделать жизнь наших друзей чуть интереснее. Я подумывал даже заняться политикой…
— Правда? Ты никогда мне об этом не говорил. Хорошо, однако, что ты отказался от этой мысли.
— Да так, между делом. Все знают, что я честный человек, взяток не беру…
— Знаешь, Сидни, те, кто берет взятки, не любят тех, кто их не берет, особенно в политике. Это мне отец сказал. Извини за плагиат.
— Не важно, кто сказал, но мысль очень мудрая. Я даже рад, что меня нынче щелкнули по носу, ведь речь-то шла о такой мелочи. Хороший урок, и бесплатный. Ну, немножко самолюбие задели. Всего-то. В общем… отныне я фермер.
— Будем жить своей жизнью. Это самое лучшее, — резюмировала Грейс.
Сидни лег рядом с женой, и в радостях любви забылось все, о чем только что шла речь.
10 июня 1913 года Сидни и Грейс отпраздновали десятилетие свадьбы. Сидни исполнилось тридцать пять, Грейс — двадцать девять. У них было трое детей: девятилетний Альфред, семилетняя Анна, которую отец иногда называл Аннатейт — шутка во втором поколении семьи Тейт, — и пятилетний Уильям Брок, которого все звали Билли.
Новая жизнь шла бок о бок с утратами. Смерть собирала свою жатву: в 1907 году умер Уилл Колдуэлл, через год — Эмили, тогда же ушла мать Сидни, а его отец скончался двумя годами раньше.
В этом мире материальных благ завоевания Тейтов выглядели внушительно, хотя и не сногсшибательно. Сидни не обнаруживал ни малейшей склонности к финансовым спекуляциям, но со своими деньгами обращался осмотрительно и такую же осмотрительность проповедовал, коль скоро речь шла о деньгах Грейс. В Нью-Йорке его финансовым советником был Джордж Лонгуэйз, а в Форт-Пенне их с Грейс совместными делами занимался Перси Хоштеттер из местного банка. Единодушный консерватизм Сидни, Джорджа и Перси не позволил Тейтам достичь большого процветания в тот период национальной истории, когда игра на бирже сделалась практически невозможной из-за обилия так называемых беспроигрышных шансов. В Форт-Пенне Сидни и Грейс, а также Брок выпали из первой пятерки самых богатых семей, но в десятке-таки удержались.
Положение Колдуэллов в обществе за минувшие десять лет не изменилось; в 1903 году оно не могло быть лучше, но и далее не ухудшилось. Они по-прежнему были вольны принимать те предложения, что им по душе, и отклонять те, что неинтересны; и подобно тому как раньше было почетно преломить хлеб с Уиллом и Эмили Колдуэлл, ныне как честь воспринималось приглашение к Грейс и Сидни. Начиная с 1909 года, когда они купили свой первый „пирс-эрроу“, Сидни и Грейс стали чаще мелькать на улицах города, и летом и зимой, а в 1913-м, когда появился второй „пирс“, а Сидни приобрел „кабриолет-мерсер“ и двухцилиндровый „интернешнл-харвестер“, кто-нибудь из Тейтов ежедневно ездил в Форт-Пенн, хотя бы для того, чтобы отвезти детей в школу или забрать их домой.
Теперь они могли смело назвать свой брак состоявшимся, согласно давней традиции делового мира считать предприятие состоявшимся и отмечать на фирменном бланке: „основана в… году“ лишь через десять лет после самого основания. Могли Тейты и сослаться на отзывы свидетелей: „Не знаю в Форт-Пенне более дружной семьи“.
В день годовщины Сидни зашел в клуб пообедать. Вечером они ожидают бывших подружек невесты и свидетелей со стороны жениха, также ближайших друзей. Сидни отправился в город постричься, что, впрочем, означало не больше чем подровнять волосы на висках. Вопреки привычке не употреблять спиртного до заката он выпил бокал шерри и съел порцию ирландского тушеного мяса. Сидни устроился в столовой, а не в гриль-баре, дабы воспользоваться преимуществами неписаного правила, согласно которому в столовой ты сам выбираешь себе компанию, а в баре к тебе теоретически может подсесть любой. Ему хотелось поразмышлять о Грейс и их браке, потому что в такой день, как считал Сидни, это будет правильно. Подбить бабки, подвести итоги.
„Это хороший брак. Я люблю жену и не сомневаюсь, что и она меня любит. Если кого и любит, то, не считая детей, — меня. Я нравлюсь ей в постели, и она никогда не выказывает ни малейшего интереса к другим мужчинам, что примечательно, особенно если учесть, как многие из них стараются предстать перед ней в лучшем виде. Да, она любит меня. Правильно, я действительно считаю, что моя жена меня любит. И видит Бог, я люблю ее, в этом никогда у меня не возникало тени сомнения. Я едва замечаю других женщин даже сейчас, после десяти лет брака. Мне может понравиться хорошенькое личико, я нередко пытался представить себе, как выглядят женщины — друзья нашего дома обнаженными, на что они способны, на что не способны. Случалось, я ловил их взгляды и чувствовал, что они задают себе те же вопросы относительно меня. Но, видя их и понимая, что если бы случайно я столкнулся с этими дамами в Филадельфии или Нью-Йорке… я тут же их расхолаживал своей вежливостью, никогда не брал за руку, и вряд ли когда возьму, и надеюсь, рассчитываю, молю Бога, что и Грейс никогда никому не позволит взять себя за руку… Это плохо, это дурно, нельзя даже думать об этом! Остановись! Это дурно! Сегодня тепло, хорошая погода. Календарь не имеет с нами, со мной и Грейс, ничего общего. Все хорошо, мы женаты десять лет, в таких случаях принято отмечать годовщину свадьбы, но надо, надо прекратить эти опасные, дурацкие рассуждения о том, кто и что чувствует…“
— Привет, Сидни. — „Ну вот, самое время, пусть это даже мой всегда несвоевременный шурин“.
— А, это ты, Брок, привет. Присаживайся.
— Уверен, что не против?
Да, правила ты знаешь, сукин ты сын. За свой стол ты никому бы не позволил присесть.
— Садись, говорю, не стесняйся.
— Спасибо.
— Обедал?
— Сандвич перехватил в гриль-баре.
— Выпьешь что-нибудь?
— Пожалуй, нет, спасибо, — отказался Брок. — Большой сегодня день, а?
— Да, десятка, — согласился Сидни. — Так вот почему ты отказываешься — не хочешь пить за юбилей.
— Черт, как посмотрю на вас, старых развратников, иногда думаю, что тоже мог бы пойти этой дорогой.
„Ах вот как, сегодня, стало быть, мы о старых развратниках, такая линия“.
— Ну, в одиночку с этим не справиться. Я хочу сказать, хорошую семью одному не построить.
— Это не единственное, что нельзя сделать в одиночку, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Для того чтобы сходить налево, тоже двое нужны, — хмыкнул Брок. Смеялся он с некоторых пор медленно, с одышкой, что делало его на двадцать лет старше, чем он был на самом деле, и на десять, чем выглядел.
— Ага, я догадывался, — кивнул головой Сидни.
— Да, как посмотришь вокруг, все мои старые друзья переженились. Я — последний холостяк и все ищу одного-другого, кто составил бы мне в ближайшее время компанию на ночную смену. То есть я хочу сказать, не на один раз, а постоянно, если только опять не запутаются. Постоянно. Потому что поразвлечься раз-другой всякий может; ты понимаешь меня, не так ли? Впрочем, насчет тебя ничего не скажу. Хотя любопытно было бы узнать.
„Ну, сейчас я с тобой поиграю. Если думаешь, что пущусь в подробности, послушай-ка это“.
— Ну, это вряд ли. Потому что, если мне захочется, как ты говоришь, пойти в ночную смену, я уж позабочусь о том, чтобы ты не узнал.
Брок уже был готов разозлиться, но в последний момент передумал и только шумно фыркнул:
— Да ты у нас умник, Сидни. Снимаю шляпу.
Подошел официант.
— Что-нибудь еще, сэр?
— Нет, спасибо. — Сидни подписал чек.
— Уходишь? — осведомился Брок.
— Да, к парикмахеру хотел зайти.
— Что ж, на одну стрижку волос хватит. Хе-хе-хе. Только пусть сверху слишком много не снимает. Хе-хе-хе. Вечером увидимся.
— А, так ты придешь?
— Конечно. Разве ты мог меня не пригласить? Хе-хе-хе.
— Но ты не обязан принимать приглашения. Хе-хе-хе. Пока, Брок.
— До чего же я тебя люблю, старина Сидни. Хе-хе-хе.
— Всего хорошего, мистер Тейт, — поклонился Ферфакс.
— Всего хорошего, Ферфакс, — кивнул Сидни.
Он направился в парикмахерскую Шофшталь-Хауса, самую крупную и из-за практически полного отсутствия конкуренции самую модную в Форт-Пенне цирюльню. Среди ее постоянных клиентов были члены клуба, кандидаты в члены, члены спортивного клуба, просто желающие стать его членами, сенаторы и члены законодательного собрания, проработавшие больше одного или двух сроков, а также совершенно посторонние люди. Именно в таком порядке клиенты и обслуживались, и прием оказывался соответствующий — от почтительного до равнодушно-вежливого. Преуспевающий чужак с бриллиантовой заколкой в галстуке и часами на золотой цепочке не был „следующим“, если своей очереди ждал член клуба, пусть даже он и был впереди. Точно так же сенатор штата — не член клуба Форт-Пенна, избранный лишь во второй раз, должен был терпеливо дожидаться, пока обслужат члена спортивного клуба. Хозяин парикмахерской Петер Рингвальт лично следил за „правильным“ продвижением очереди. „Подумаешь, политиканы, — бурчал он. — Говорите, не перевыберут? Так на кой черт я должен о них беспокоиться? Клиент из Форт-Пенна — вот мой клиент. Политиканам не нравится, как я веду свое дело? Так пусть идут в другую цирюльню, там и стригутся“. Такое отношение заставляло большинство законодателей обращаться в сенатскую парикмахерскую, но те из них, кто подумывал о хорошей карьере, предпочитали все же стричься и бриться у Петера.
— Мистер Тейт, добрый день, — почтительно приветствовал его Картер Бирдсонг-младший, сын Ферфакса из клуба.
— Привет, Карсон.
— Пожалуйста, сэр, вашу шляпу. Сию минуту буду к вашим услугам. Прикажете по ботиночкам пройтись? У нас сегодня новая коричневая вакса. Если не ошибаюсь, вы следующий, да, точно. Мистер Герман Миллер уже вам улыбается и кланяется, кресло ждет вас, мистер Тейт.
— Добрый день, Питер, — кивнул Сидни.
— Задаравствуйте, мистер Тейт. Герман ждет вас.
Сидни опустился в удобное кресло, взглянул в зеркало, перевел взгляд на Миллера, который тоже смотрел в зеркало и с улыбкой накидывал простыню на плечи Сидни. Герман всегда ждал, когда Сидни первым начнет разговор, и всегда улыбался ему в зеркале. Здесь за последние десять лет ничего не переменилось, от многословных приветствий Картера до сдержанной улыбки Германа.
— Ну что, Герман, как думаешь, сегодня на матрас хватит?
Парикмахер усмехнулся в ответ на привычную шутку Сидни.
— Разве что на маленький. Вот такой. — Он втянул большой и указательный пальцы и развел их примерно на полдюйма. Это тоже входило в правила игры.
— Все меньше и меньше, да? — продолжал Сидни.
— Ну, фы же знаете, как говорят. На аспальте трава не растет.
На некоторое время старые друзья погрузились в молчание. Десять на пятьдесят будет пятьсот. Разделить на два — двести пятьдесят.
— Слушай, Герман, знаешь, сколько раз ты меня стриг?
— А? Ума не приложу.
— Около двухсот пятидесяти.
— Прафда? Двести пятьдесят? Ой-ой-ой.
— Я хожу сюда почти десять лет, примерно раз в две недели, и за все это время никто, кроме тебя, меня не стриг.
— А почему вы вдруг подумали об этом?
— Сегодня десять лет, как я женился.
— Прафда? Поздрафляю, и миссис Тейт тоже мои поздрафления передайте. Десять лет, здорофо. Фернусь домой, скажу жене, и она испечет фам торт. Остафлю зафтра ф клубе, пусть ваш шофер заберет.
— О, спасибо, Герман, большое спасибо. Я ничего такого не имел в виду, но, ты же знаешь, торт миссис Миллер я могу в одиночку съесть.
— Да. И мальчики тоже пусть полакомятся. Зачем обижать их, если я обещал по пирожному.
— Ну а они каждую неделю будут приходить подстричься, лишь бы отведать вашу выпечку.
Снова наступило молчание. Картер тем временем почистил ботинки Сидни. Обычные пятнадцать центов чаевых Миллеру, никель Картеру, и Сидни вышел из парикмахерской.
Следующая остановка — ювелирный магазин „Кемп и Боннивел“. Николас Боннивел, не убирая рук с прилавка, с улыбкой поклонился.
— Добрый день, мистер Тейт. Все готово, — пропел он и, отойдя к сейфу, вернулся с подарком, который Сидни приготовил для Грейс, — расшитую золотом театральную сумочку с золотой десятидолларовой монетой внутри. Николас положил ее на голубую бархатную подушечку.
— Замечательный подарок, просто чудесный. И ничего похожего в Форт-Пенне нет, это я вам гарантирую, мистер Тейт.
— Точно, мистер Боннивел? А то вы ведь знаете, дамы к таким вещам чувствительны…
— Сто процентов, мистер Тейт. Такую вещь вы не увидите даже в больших городах — в Нью-Йорке или Филадельфии. Это сделано на заказ, для вас лично, и оптовику, с которым мы ведем дела, доверять можно, он всегда держит слово. — Ювелир подпер подбородок большим пальцем и изучающе посмотрел на мешочек, словно ожидая от того чего-то. Затем он поднял голову, чтобы убедиться, что и Сидни ожидает того же, но тот только одобрительно кивнул.
— Если миссис Тейт что-то не понравится, самая мелочь, мы будет только рады… но нет, мистер Тейт. Я слишком долго занимаюсь своим делом. Это будет настоящая сенсация. — Боннивел стал заворачивать подарок. — Десять лет, — покачал он головой. — Просто не верится. Я прекрасно помню вашу свадьбу. Столько заказов мы не получали за все годы работы, исключая Рождество. Просто обвал какой-то. Нам даже приходилось кого-то отправлять к конкурентам. С постоянной клиентурой мы еще кое-как справлялись, но что касается тех, кто пришел в последний момент… Если, на наш взгляд, не находилось ничего достойного мисс Грейс Колдуэлл, мы говорили: попробуйте зайти к Шмидту и Берку, может, у них что-нибудь найдется. Смотрите, эта маленькая застежка тоже из золота; золото мягкое, носить удобно, но если что не так, миссис Тейт может прийти в любую минуту, мы за ночь все исправим, здесь же, в магазине. — Боннивелу пришлось развернуть подарок, чтобы показать, как действует застежка. — Взгляните еще раз. Да, золотая монета. Создает необычное настроение. Десять долларов — по доллару на каждый год. Оберточная бумага. Бархатный мешочек. Снова оберточная бумага. Воск. Фирменная печатка с инициалами „К и Б.“ Ну вот, кажется, и все. Примите наши самые теплые поздравления, мистер Тейт.
— Большое спасибо. Всего хорошего, мистер Боннивел, — раскланялся Сидни.
— Нет, нет, позвольте проводить вас до дверей. Заходите когда угодно. Всего наилучшего, сэр.
Далее путь Сидни лежал в сторону от центра, по некоему адресу, расположенному на Четвертой Южной улице, невдалеке от скотопригонных дворов, в десяти кварталах от ювелирного магазина „Кемп и Боннивел“. Пока Сидни не достиг границы торгового района, ему пришлось восемь раз приподнять шляпу, раскланиваясь с дамами, и поприветствовать двенадцать знакомых мужчин. „Привет“. „Здорово“. „Как поживаете?“ „Привет“ и „здорово“ — тем, кого называешь по имени, „как поживаете?“ требует „мистера“ и фамилии или вообще ничего не требует. К югу от торгового района, в ответ на обращение рабочих, которых он не знал по имени, Сидни бросал: „привет“. Среди них были двое, выполнявшие плотничьи работы у него на ферме, два сантехника, два маляра, один сельскохозяйственный рабочий, один электрик и, наконец, парень по имени Морер, сын Джейка Морера из Службы бесплатной доставки почты (СБД) в Бексвилле. Всякий, кто хоть когда-нибудь работал у Сидни по найму, заговаривал с ним, но в деловом квартале обращались не все, кто был ему ранее представлен. Разница заключалась в том, что работники не сомневались, что на их приветствие ответят, что же касается людей из делового квартала, то и с ними бы скорее всего раскланялись, но полной уверенности не было, и потому они предпочитали смотреть вниз, на булыжники тротуара, или в сторону, на витрины магазинов, лишь бы не быть незамеченными.
Перед домом на Четвертой Южной, куда направлялся Сидни, на тротуаре под навесом стояла неуклюжая деревянная лошадь, впряденная в экипаж на колесах и с натуральной гривой и хвостом. Это была лавка Виктора Смита. На выцветшей вывеске можно было прочитать: „Виктор Смит — седла — уздечки — кожаные изделия — фурнитура. Осн. в 1866 г.“. На крыльце из четырех ступенек стояла деревянная скамья и лежала плетеная циновка, чтобы не тащить грязь в дом. Дверь была открыта.
— Есть кто? — окликнул Сидни.
Ответа не последовало, и он сел на скамейку и закурил трубку. Через пять минут появился мистер Смит. Это был невысокий мужчина с растрепанной козлиной бородкой, в рубашке без воротничка, но с золотой пуговицей от него, в комбинезоне и грубых черных башмаках.
— Привет, мистер Смит. Как поживаете?
— Да ничего как будто.
— Смотрю, вы лошадь сеткой от мух покрыли. Тогда уж и соломенную шляпу тоже купили бы, что ли.
— A-а, все ваши штучки. — Смит презрительно сплюнул табачную жвачку. Как убежденный поклонник „Индейца“, он никогда ни выплевывал, ни проглатывал слишком больших порций табака. — Из-за них животное выглядит по-дурацки, да и пользы никакой, один вред. Эти грязные гадины, кровососы-слепни, забираются под эти чертовы соломенные шляпы и сидят там, пока не насосутся кровью вдоволь. Вот вам и соломенные шляпы. Я не ношу их. Я не ношу ничего, во что бы не одел свою лошадь. — Он прицелился в Сидни указательным пальцем: — Я бы вам последнюю уздечку не продал, если б думал, что вы не знаете, что с ней делать. Заходите, осмотритесь, найдете ли хоть одну пару шпор с двухдюймовыми колесиками. Ну, ясно, ясно. Ко мне то и дело всякие олухи с ферм заходят, нужны, мол, шпоры, пара ковбойских шпор. „Ладно, — говорю, — топайте домой, вырвите картинку из каталога и заказывайте ваши чертовы ковбойские шпоры“. Вот что я им говорю. Я здесь уже пятьдесят лет вкалываю, молодой человек, и мне лапшу на уши не повесишь. Нужны ковбойские шпоры — обращайтесь в „Сиэрз и Робук“. Ну, так зачем пожаловали на этот раз?
— Стремена. Безопасные стремена. Их еще иногда называют легкими.
— Ах да. Когда заказывали?
— Две недели назад.
— Точно. По-моему, их еще нет. Я дал своему парнишке выходной, ему то ли пойти, то ли съездить куда-то надо. На похороны вроде. Ну да мне плевать, на похороны или просто напиться захотелось. Он не обязан докладывать, куда идет, главное, чтобы за день предупредил, чтобы я успел разобраться, что к чему. Я не требую, чтобы люди сидели у меня в лавке с восьми утра до шести вечера, как в банке. А вы у Вилли спрашивали? Он у меня сбруи изготавливает.
— Я его не видел. Окликнул, но никто не ответил.
— А вы в лавку-то хоть заходили?
— Нет, дальше порога не пошел.
— Что так? Вы что у нас, такой тихоня? Или боитесь, что мы решим, будто вы что-нибудь стянули? Надо было пройти внутрь. Ладно, сам схожу.
Смит исчез где-то в глубине лавки, и Сидни услышал, как он зовет Вилли. Вскоре хозяин вернулся.
— Нет никакого Вилли. И где его черти носят? Впрочем, кажется, я догадываюсь. Мы получили большой заказ от угольщиков, надо отремонтировать девять или десять комплектов упряжи для мулов, они их используют в шахтах. Канарейками называют. Наверное, Вилли уж тошнить стало от этой мульей упряжи, вот он и смылся. Ну, нынче вечером он напьется, завтра продолжит, послезавтра еще добавит, а потом вспомнит про получку, вернется сюда и захочет как следует вздуть меня, потому что ни гроша не получит, зато я поставлю ему пинту, и он решит, что я все же малый что надо, и пойдет отсыпаться, здесь же, в лавке, а наутро будет как огурчик. Вилли в своем деле один из лучших во всех Соединенных Штатах, но ему нужны перемены. Разнообразие. Заставьте его сработать мулью упряжь, и он все сделает в лучшем виде, но потом ему надо дать совершенно другую работу, скажем, модное дамское седло или кавалеристское седло — не важно что, главное, чтобы другое. Мулья упряжь — тяжелая работа. Делается надолго, но, видит Бог, тяжело. Если бы мул не стоял так близко к лошадиной породе, я бы послал угольщиков куда подальше, им и цепной упряжи хватит. Ладно, пошли в лавку, осмотримся. Может, пока я отлучался за угол, принесли ваши стремена.
Мистер Смит пропустил Сидни вперед и, закрыв дверь, извлек из ящика стола пинтовую бутыль виски, вытащил пробку и протянул Сидни:
— Никаких стремян мы, конечно, не найдем, но не хочу, чтобы вы считали день потерянным.
— Спасибо. За удачу.
— Пейте, не стесняйтесь.
Сидни сделал большой глоток и вернул бутылку хозяину.
— Вот это я понимаю, это по-мужски. Так мы ее быстро прикончим. — Мистер Смит приложился к бутылке и вновь протянул ее Сидни.
— Что, еще? — спросил тот.
— Разумеется, вперед.
Сидни поднял бутылку, но не успел приложить ее к губам, как Виктор остановил его:
— Извините, но, по-моему, у вас кровь из носа пошла.
— Правда? — Сидни приложил платок к носу, и он сразу густо пропитался кровью.
— Да это настоящее кровотечение. Поранились?
— Нет.
— В таком случае обычное кровотечение. Ничего особенного. Пусть себе льется, надо подождать. Лучше ничего не придумаешь. Сидите на месте, запрокиньте голову, и само пройдет. Что, слишком много работаете?
— Да вроде нет.
— Вам сколько?
— Сколько лет? Тридцать пять.
— Ну, стрелять еще можно, — засмеялся Виктор. — Пусть себе течет. Сейчас смочу платок, а вы прижмите его к носу.
— Спасибо, вот у меня есть запасной. — Сидни протянул хозяину носовой платок.
— А тот не надо так крепко к ноздрям прижимать.
— Почему? Я же не лошадь, могу и ртом дышать, — огрызнулся Сидни. — Ладно, все равно проходит.
— Ну и слава Богу.
— Извините за грубость.
— Проехали.
— У меня с детства кровь носом не шла…
— Тогда самое время.
— Умыться где-нибудь можно?
— Конечно, проходите внутрь.
Сидни прополоскал платок. Виктор стоял рядом.
— Все в порядке? — осведомился он.
— Да спасибо, все отлично.
— Знаете, по-моему, в чем все дело?
— Ну?
— Слишком много думаете, — сказал Виктор. — Думаете в теплый день. Вы хоть заметили, что сегодня самый теплый день нынешней весной? А думать и мотаться по городу в такую теплынь — так нельзя. Вы ведь не из тех, кто за столом сидит, вы все время на ногах. Ну вот, притащились с фермы за стременем для жены, пришли ко мне, никого нет, вы сели и принялись думать, думать, а потом, когда я вернулся, выяснилось, что я даже забыл заказать их. Все понятно.
— Боюсь, вы заблуждаетесь, мистер Смит. Из-за какой-то пары стремян я бы не стал думать до крови из носа.
— А люди чаще волнуются из-за мелочей, чем из-за серьезного, — спокойно возразил Виктор. — Иногда они сами не осознают, что волнуются. Ладно, пойдем и вместе позаботимся, чтоб этот заказ был выполнен завтра же утром… Так, вот лист бумаги. Смотрите, я пишу: не забыть: заказ — стремена — для — С. Тейта. Повесим здесь, где мой малый уж точно заметит. Вот так.
— Хорошо. Да, и вот еще что. Коли я уж зашел к вам, дайте коробку застежек разных размеров. И немного заклепок. Мой старший сын вроде собирается упряжью заняться, лямки делает.
— Бестолковая трата кожи, если, конечно, это не старые вожжи.
— Именно они, мистер Смит.
— Что ж, в таком случае это безобидное времяпрепровождение, только скажите ему: денег на упряжи в наше время не сделаешь. По нынешним темпам через три года лошади на улице не увидишь. Пожарная команда переходит на автотранспорт, шахты — на паровозы-кукушки, больницы месяц назад завели машины „скорой помощи“. Какая уж тут прибыль? Ну да, о вашем мальчике беспокоиться нечего, нищета ему не грозит. Это хорошо… Так, посмотрим, сколько стоит эта мелочь. Ясно. Ну что ж, всех благ, молодой человек. Заходите.
— Всего хорошего, мистер Смит. Спасибо за выпивку.
— О чем речь.
Свой „мерсер“ Сидни оставил на клубной стоянке. Верх был поднят, и кожаное сиденье, не прикрытое, как летом, чехлом, сильно нагрелось на солнце. Он сел за руль, опустил стекло, снял шляпу, и через несколько минут езды все стало хорошо. Неплохо бы было, думал Сидни, если им с Грейс удастся ускользнуть со своего собственного празднества и поужинать вдвоем где-нибудь в деревенской гостинице; но, добравшись до дома, решил, что нет, славно все же провести вечер с друзьями, тем более что у них наверняка будет приподнятое настроение. И хоть у кого-то не искренняя радость, а чистое притворство, все равно будет весело, время пролетит незаметно, застолье кончится, а следующая годовщина, достойная быть отмеченной, наступит только через пятнадцать лет. Когда мне будет пятьдесят, Грейс — почти сорок пять, Альфреду — двадцать четыре, Анне — двадцать два, Билли — двадцать. Мы будем пожилыми, они — взрослыми. Может, даже дедушкой и бабушкой станем, если Анна выйдет замуж молодой.
Перед тем как подняться наверх, они присели выкурить по сигарете. Гости разошлись. Сидни развалился в кресле, закинув руки за голову и поставив ноги на скамеечку. Грейс устроилась на диване и оперлась на локоть.
— Ну что ж, по-моему, все прошло недурно, — заметила Грейс.
— Отлично, — согласился Сидни.
— Пол хорошо выглядит, говорит, двадцать шесть фунтов сбросил.
— Не помешало бы еще столько же. Но ты права, выглядит он неплохо.
— Интересно, женится он в конце концов на Конни?
— С чего вдруг? — удивился Сидни.
— Как думаешь, он спит с ней? По-моему, нет.
— По-моему, тоже. Я вообще не уверен, что Конни с кем-нибудь когда-нибудь спала.
— Вряд ли, иначе бы я знала. А ты бы женился на мне, если бы мы переспали до свадьбы?
— Угу.
— Как это понять — угу?
— Мне не хотелось, чтобы ты крутила любовь с другими.
— Сидни!
— Ты спросила — я ответил. Еще я женился на тебе из-за денег.
— Врешь. Были девушки побогаче меня.
— Но у них не было фермы, — возразил Сидни.
— Они могли купить десять ферм, по крайней мере некоторые из моих знакомых.
— Знаю, но мне хотелось обжитую ферму, вот я и женился на тебе. А на самом деле — на ферме. Ты вроде как приложение. Твой отец дал мне слово, что ферма перейдет к тебе, мы ударили по рукам, и я сказал, что при таких обстоятельствах буду рад иметь все это — крышу над головой, скот, винный погреб — и тебя.
— Жаль, что матери с отцом не было сегодня с нами.
— Тогда пришлось бы еще больше раздвинуть стол.
— Отец так и не увидел ни Анну, ни Билли.
— Анну он видел.
— Ах да. Анну видел, а Билли нет. А мама видела Билли?
— Нет. Она уже умерла…
— Помню, помню. Она умерла как раз накануне рождения Билли.
— Знаешь, Грейс, иногда ты меня просто поражаешь.
— В чем дело?
— В твоей памяти. Ты можешь вспомнить, что было, когда тебе исполнилось шесть лет и в дом пригласили гостей, и забыть, кого из детей застала мать. А ведь это твои дети. И твоя мать.
— Родители умирали как раз тогда, когда рождались дети. Наши с тобой отцы умерли в один и тот же год, и матери тоже. Если задуматься, то можно как раз по этим датам и вспомнить, но сейчас слишком поздно, я устала.
— На будущий год надо бы лифт поставить. Сколько стоит, интересно.
— Шофштали установили лифт для старой миссис Шофшталь.
— Видел и считаю, что напрасно они это. Лучше бы заставляли ее подниматься по лестнице, это полезнее, к тому же она устанет и будет лучше спать. А вот мне лифт нужен. Например, сейчас. Я не могу позволить себе устать, поднимаясь наверх. Еще предстоит работа.
— Ах вот как? Ну, если ты считаешь, что это работа…
— Работа, которая приносит радость.
— Спасибо.
— Не за что. Это вам спасибо, миссис Тейт. Может, отнесете меня наверх?
— Перестань болтать глупости и пойдем спать. Иди вперед, а я выключу свет в доме.
— Боюсь, пока ты ходишь, я засну как сурок.
— Только слишком долго не спи, милый. Мне всего двадцать девять.
— И за словом в карман не полезешь.
Целую неделю после праздничного застолья Сидни не мог отделаться от мыслей о своих взаимоотношениях с Грейс. Он не забыл, что приказал себе не думать об этом, но все равно его постоянно тянуло в эту сторону, даже когда он думал о чем-то другом. Скажем, старался он отвлечься, сосредоточиться на детях: мы женаты десять лет, и у нас трое чудесных детей. Но не получалось думать об одном ребенке или всех трех сразу, не улавливая в лице каждого отражение Грейс — в манере говорить, в походке, в характере. Каждый — сам по себе, но корень у всех один — мать. Что нормально само по себе, но ненормально, когда та или иная черта напоминает ему о Грейс, о которой он старается не думать как о жене с десятилетним стажем. Жена и мать, мать и жена — в конце концов Сидни вынужден был признать, что порядок не имеет значения: Грейс — и то и другое. Четкая линия скул старшего сына вызывала воспоминания о любимой женщине, а надменно раздувающиеся во сне ноздри Грейс — о детях, потому что это у нее общее с обоими сыновьями и дочерью.
В конце концов Сидни решил, что думать о Грейс и их браке можно при условии, однако, что он строго-настрого запрещает себе задаваться вопросами, касающимися любви, самого ее факта, градуса, характера. Принимай любовь, какова она есть, говорил он себе. Она-то не задается подобными вопросами, так с какой стати ты должен? Если тебе кажется, что дело не только в этом… но оно как раз именно в этом. Сказать „если тебе кажется, что дело не только в этом“ — значит вернуться к той же теме, только в иной форме, а такое право я у себя отнял. В общем, годовщина свадьбы — подходящее время, чтобы задержаться на детях долгим отцовским взглядом.
Они растут — рождаются и растут, — и вокруг них крутится столько народу, столько суеты, столько радости и боли, происходит столько простых повседневных вещей, что не успеваешь остановиться и подумать и сделать какие-то выводы. А ведь эти последние десять лет у меня даже с лошадьми это получалось. Я покупал однолеток и двухлеток и следил за их ростом. Я нанимал людей и смотрел, что у них получается хорошо, что плохо, кого-то поощрял, кого-то увольнял. Я отдавал себе отчет в том, как меняются мои отношения с друзьями. В основном, хотя и не все, наши друзья — это мужчины и женщины, с которыми мы охотно проводили время в начале нашей с Грейс совместной жизни, но сейчас некоторых из них мы видим все реже, а все чаще — тех, кто появился позднее. И уж если я способен потратить время и, опираясь на опыт, вынести суждение о людях и животных, которые в общем-то не много для меня значат, то как добрый отец, каким я стараюсь быть, могу уделить внимание, вглядеться и понять, что думаю о трех юных существах, которые заставляют меня верить в Бога…
Мысли, возникшие при курении трубки и чистке ботинок: Альфред
„Для своих девяти лет Альфред достаточно крупный ребенок. Полноватый и оттого чуть ниже ростом, чем хотелось бы. Судя по тому, что известно о семье его матери и собственной семье, вряд ли в нем будет больше шести футов. У мистера Колдуэлла была очень обманчивая внешность, как и у моего отца, да и у меня самого, наверное, тоже. Взрослый мужчина, скажем, за тридцать, с гибкой фигурой и хорошей осанкой кажется выше ростом, чем есть на самом деле. Альфред ходит, откинув голову назад. Иногда такая манера заставляет меня думать, что этот стервец слишком капризен, не понимает хороших слов, что ж, придется задать ему трепку. А иногда кажется, что он слишком много о себе воображает. Может, я сам в этом виноват. Мне хочется быть с ним справедливым, но если его не воспитывать дома, воспитают в другом месте, а там воспитание — это просто воспитание, вне всякой справедливости, скидок на обстоятельства или мысли о том, что наказание должно быть адекватно преступлению. Альфред — капризный малый, но таким он стал только после поступления в школу. Одноклассники, видно, бросаются из одной крайности в другую: то задницу лижут, потому что его фамилия — Колдуэлл, то пинают по той же причине. В общем и целом все нормально. Не думаю все же, что он чрезмерно самонадеян; а что касается уверенности в себе, хотелось, чтобы он сохранил ее до конца жизни. Если он считает, что чуточку лучше других и может тем или иным способом доказать это, что ж, пусть так и думает. Но только чуточку лучше. Он любит командные виды спорта и не из тех, кто сделает бросок только потому, что мяч у него в руках. Учится вполне прилично. Со школьниками ладит. Получает поощрения, когда их заслуживает, и в начале обучения даже перескочил две ступени или по меньшей мере одну и теперь младше своих одноклассников. Наверное, его задевает, что друзья матери и отца и родичи крутятся возле сестренки и младшего брата, но виду вроде не подает. С Билли ведет себя ласково, да и сестру перестал поколачивать, разве что та порядком его достанет. За всю жизнь мне пришлось выпороть его раз пять, и после первого я напился и дал слово, что никогда больше не подниму на него руку, но он сильный малый и своенравный и, если слишком сильно разбалуется, или нагрубит, или перестанет слушаться, знает, что нам придется взяться за ремень. Пощечины я ему никогда не давал в отличие от матери, хотя и этого давно уж не было. Он задает разумные вопросы и проявляет живой интерес ко многому, но, когда ответы требуют слишком большой сосредоточенности, отвлекается. Это тоже отчасти моя вина, потому что я стараюсь рассказать ему все, что знаю о данном предмете, а если девятилетний мальчик спрашивает тебя о том, как работает автомобиль, нечего читать ему лекцию об устройстве двигателя внутреннего сгорания, надо объяснить по возможности элементарно, оставив более сложные вещи до лучших времен. Мы научили его хорошим манерам, и он их усвоил, и мне приходилось видеть, как он с величайшей почтительностью обращается к мужчинам и женщинам, которых терпеть не может. Они были буквально очарованы им и нахвалиться не могли. Не думаю, что он сознательно лицемерит. Сейчас он просто не видит для этого причин, хотя, может, про себя и чувствует, что лицемерит и что мы лицемерим, когда воспитываем его так, а не иначе, но жить ему предстоит в этом, а не в ином мире, и когда-нибудь он поймет, что в минуты, когда хочется дать волю чувствам, вежливость облегчает жизнь самому себе. Вряд ли он сильно изменится внешне, по крайней мере я предполагаю, как он будет выглядеть, достигнув зрелости, и, когда этот момент настанет, надеюсь, он будет так же гордиться мной, как и я им. Не вундеркинд и вряд ли будущее светило в той или иной области, но добропорядочный, приличный джентльмен, унаследовавший лучшие черты моего отца и дедушки Колдуэлла, плюс ко всему он всегда может рассчитывать и на мою любовь и всегдашнюю готовность удержать его от любых недостойных поступков“.
Мысли, возникшие при курении трубки и затачивании серпа в дождливый день: Анна
„Анна — другое дело. Если бы мне удалось понять дочь, я бы легко понял то, что не понимаю в ее матери. Я пообещал себе, что больше не буду уклоняться в эту сторону, но должен признать, что с трех лет Анна для меня загадка. Сядет, бывало, ко мне на колени и рассматривает картинки в книге, а иногда так и заснет, прижавшись к груди. Но этим все ограничивается — дальше ни Анна, ни ее мать тебя не пускают. Они раскрываются только до определенной границы — и ни дюймом дальше. Не думаю, что дело во мне, в каком-нибудь моем изъяне. Ложной скромности я лишен. Я горжусь способностью понять любого, кто представляет для меня интерес, и, думаю, мне вполне удалось узнать и понять тех немногих людей, которых я люблю. Поэтому мне нет нужды корить себя за неспособность понять собственную жену и дочь. Просто дело в том, что они хранят внутри себя что-то такое, что никому не доступно. Может, это и мне самому отчасти свойственно. Ничего такого особенно сложного во мне нет. Мне нечего скрывать, да и не хочется, но некоторая замкнутость, должен признаться, имеется. Это естественно для единственного ребенка в семье, коим я и являюсь, ну и гены сказываются, — эту особенность я унаследовал от отца. Мистеру Колдуэллу она тоже была свойственна, но у отца проявлялась резче. Мистер Колдуэлл чуть ли не демонстрировал замкнутость, а отец уходил в нее, как в раковину, это было его естественное состояние или, можно сказать, фаза жизни. Внешне мистер Колдуэлл был дружелюбнее моего отца; неискренним моего тестя не назовешь, но всегда сохранялось ощущение, что он способен натянуть улыбку на лицо. А вот отец улыбался иначе. Улыбка на его лице появлялась тогда, когда возникала изнутри, сама собой, точно так же, как совершенно естественным, непреднамеренным выглядело его погружение в себя. Мистер Колдуэлл обладал огромным достоинством, но и в нем был легкий, почти незаметный налет искусственности, тогда как у отца это было достоинство непринужденное. Раз-другой, в Йеле, а потом здесь, в Форт-Пенне, мне приходилось выслушивать упреки в том, что я, как черепаха, заползаю в свою скорлупу. Если это так, а со стороны должно выглядеть именно так, то объясняется сие моим убеждением, что жизнь коротка и не стоит зря тратить время и выказывать нечто большее, чем вежливое безразличие людям, которые не вызывают у тебя интереса. Я редко бываю груб, а если и опускаюсь до грубости, то намеренно, чтобы поставить на место хама. Я человек участливый и даже, осмелюсь сказать, добрый. Всю жизнь я избегал всяческих ссор, но если уж приходилось с кем-нибудь схватиться, выходил победителем. По возможности я не тратил лишних слов и просто пускал в ход апперкот, а поскольку всегда был силен и быстр, немногочисленные бои на этом, как правило, и заканчивались. Один, правда, затянулся, против кого-то из жителей Нью-Хейвена (точнее, их было двое), но я все равно победил, потому что всегда тренировался и был в лучшей форме, чем большинство сверстников или мужчин постарше. За исключением одной зимы, когда у меня еще в детском возрасте случилось обострение ревматизма, я всегда, каждый божий день выходил на свежий воздух, хотя бы для прогулки. Кажется, я отклонился от предмета, о себе думаю, а не об Анне. Так, на чем я остановился? Дайте подумать. Да, моя так называемая замкнутость. Это возвращает меня к Анне и ее матери, которым она тоже свойственна, только в гораздо большей степени. Не то чтобы они что-то скрывали. Может, и скрывать-то нечего. И они не лгут. Я ни разу не поймал Грейс на том, что она говорит мне неправду. Но иногда я замечаю, как она глядит куда-то вдаль и на вопрос „о чем думаешь?“ или „о чем задумалась?“ отвечает: „ни о чем“ или „замечталась“. И с ней это часто случается, чуть не каждый день. У Анны иначе. Бывает, она тоже погружается в молчание, но, когда спросишь, отвечает: „Нет, ничего особенного“, что означает вежливую форму предложения не лезть не в свое дело. И пожалуй, она права, потому что все мы имеем право на свои мысли. Сэм Райфснайдер, наш сосед, думает о чем-то своем, когда смазывает колеса телеги, и я уважаю его право на самопоглощенность, как и он мое. Так с какой стати мне вмешиваться в мечтания Грейс или Анны? Можно сказать, конечно, что я не люблю Сэма Райфснайдера, и, по правде говоря, мне вообще нет до него никакого дела. Он хороший фермер, честный трудяга, но, думаю, мистер Чарльз Дарвин обнаружил бы к нему больший интерес, чем ко мне. Анна в свои семь более развита, чем Сэм в свои сорок с хвостиком. Она может исполнить десять пьес на рояле. Неплохо играет не только в лото и парчизи, но и в черви-козыри и даже делает (в семь-то лет!) первые шаги в бридже. Нам приходится удерживать ее от чрезмерно усердного выполнения школьных заданий, чтобы не перескочила через несколько ступеней и впоследствии не стала самой младшей в своем классе. Она способна поддержать разговор на французском, и еще одно, от чего ее приходится удерживать, — привычка поправлять мать. Делает она это вежливо, но нам кажется, что лучше вовсе не надо. Подобно Альфреду, она хороша в командных видах спорта, но в отличие от него любит предводительствовать и, таким образом, не принимает с должной скромностью поздравления, но сама их раздает. В то же время бывает, она чрезвычайно резко отзывается о своих партнерах по играм, если только это слово из детского лексикона применимо по отношению к Анне. Дети Райфснайдера ее боятся, и, мне кажется, я тоже. Вот сейчас я думаю о ней, только о ней, а понять не могу. Кажется, она относится ко мне неплохо, хотя, быть может, с некоторыми не вполне ясными оговорками, а вот что касается любви к матери, тут ни малейших сомнений нет. Даже когда она поправляет Грейс, видно, что ребенок считает, что сие только на пользу матери. Иногда эта семилетняя девочка смотрит на меня так, словно собирается сделать строгий выговор, но потом вроде отказывается от своего намерения, находя такие разговоры пустой тратой времени. Вынужден признать, что в такие моменты мне симпатичнее Альфред со всеми его безобразиями, но все равно Анну я люблю. По-моему, я боюсь ее наказывать, потому что хочу, чтобы и она меня любила“.
Мысли, возникшие при выбивании трубки: Билли
„Как ни посмотришь на Билли, он всегда улыбается, и я улыбаюсь, как вот сейчас, думая о нем. Вот ребенок, который весь в себе. Говоришь ему: „Привет, Билли, чем занимаешься?“ — а он только улыбается в ответ: „Ничем“. Смотришь, как он карабкается на большую вишню, или мирно покачивается на нижней ветке яблони перед домом, или возится один в своей песочнице, не возводя какой-нибудь необыкновенный замок, а просто наполняя до краев одно за другим ведерки… смотришь, спрашиваешь: „Чем занимаешься?“ — а он неизменно отвечает: „Ничем“. Возьмется за ручку двери, поднимет на тебя глаза и смотрит так, вроде ты — Бог или Санта-Клаус. Но нет. Стоит и улыбается, потому что ты — Сидни Тейт, его отец. Это почти невыносимо — видеть, как тебя любят, бескорыстно и беззаветно. Так и хочется сказать: не надо, малыш, пожалуйста, не надо на меня так смотреть. Это всего лишь я. Всего лишь Сидни Тейт, твой папа. Отворачиваешься, прикрываешься от этого солнца, бьющего тебе прямо в глаза, пытаешься выглядеть строгим, отвергнуть этот дар, потому что знаешь, что не можешь отплатить тем же самым. Но ему ничего и не нужно. Подумать только, одним фактом своего существования доставлять такую радость. Я ведь ничего не сделал, чтобы заслужить такое, более того, не пытался заслужить, заработать, приобрести, даже пробудить это чувство. Я и не знал, что оно существует, вообще едва замечал мальчика, разве что в младенчестве. А потом в один прекрасный день все открылось, вышло наружу — но, конечно, не останется навсегда, уйдет, как только он покинет рай, в котором ныне пребывает. Удивительно, невероятно то, что я способен сохранить для него этот рай, всего лишь окликнув: „Привет, Билли, чем занимаешься?“ — или слегка взъерошив его волосы, или попросив о какой-нибудь услуге, которую легко мог бы оказать себе сам. „Спички не подашь?“ — говорю я Билли, и кто-то не понимающий нашего языка, мог бы, глядя на него, подумать, что сказал я что-то совсем другое, например: „Завтра можешь не ходить в школу“ или: „Вот коробка леденцов, только для тебя“. Я знаю, что такое восхищение, смешанное с любовью, и уважение, смешанное с любовью, хотя бы потому, что приходилось испытывать то и другое и отвергать. Но Билли любит меня бескорыстно, беззаветно, безбрежно, доверчиво, и для этого мне не нужно ни петь ему песенку, ни играть в мяч, ни прыгать через забор, ни показывать фокусы, ни носить на руках, ни кормить, ни даже прикасаться. Малыш просто потрется о тыльную сторону моей ладони, лежащей на ручке кресла, или чмокнет в щеку, когда я завтракаю. Это естественный порыв, и он не требует награды. Грейс это забавляет. Она улыбается нам обоим — Билли и мне. Славная она девочка, наша Грейс. У нее хватает здравого смысла и тепла не отнимать у нас с Билли нашу любовь, что легко было бы сделать, начни она поддразнивать его или насмехаться надо мной. Грейс знает, что Альфред — обыкновенный мальчишка, а я ему обыкновенный отец; она знает, что у Анны на мой счет нет ни малейших иллюзий; и точно так же знает она (после стольких-то лет совместной жизни): то, что я получаю от Билли, — большая редкость, ни от кого другого мне этого не получить, а большинству людей так вообще незнакомо. Грейс понимает любовь Билли, потому что в течение долгого времени получала нечто подобное от меня“.
Однажды в дождливый день, в начале августа 1916 года, Тейты заканчивали завтрак.
— За почтой никто сегодня не ходил? — осведомился Сидни.
Это была обязанность Альфреда — дойти или доехать до конца проселка и проверить содержимое почтового ящика.
— Я не забыл об этом, — вскинулся Альфред.
— Я не разрешила ему выходить, с утра дождь льет как из ведра, — вмешалась Грейс.
— А я хотел, — продолжал Альфред.
— Да, хотел, но я считаю, детям сегодня не надо выходить на улицу. Того и гляди простудятся. А тут еще этот детский паралич.
— Ты права. Дети, слышите, что мама говорит? Сейчас ни в коем случае нельзя простужаться. Детский паралич — это не шутка.
— Да, папа, — кивнула Анна.
— Что за чепуха, я уже не ребенок. Даже Билли не ребенок, ему восемь, — насупился Альфред.
Билли улыбкой поблагодарил за перевод из разряда детей.
— Это не только детская болезнь, — сказала Грейс.
— Тогда почему говорят „детский паралич“? — спросила Анна. — Это же глупо — называть болезнь детской, если дети ею не болеют.
— И дети болеют, — продолжала Грейс. — В Нью-Йорке зафиксированы тысячи случаев.
— Хорошо, что я не живу в Нью-Йорке, — благоразумно заметил Билли.
— Вполне с тобой согласен, — откликнулся Сидни.
— Тысячи детей или взрослых? — допытывалась Анна.
— Тех и других, — сказала Грейс. — Сидни, ты лучше меня об этом осведомлен.
— Эх, к сожалению, об этой болезни вообще мало что известно, даже врачам, — вздохнул Сидни.
— Даже врачам? — удивилась Анна. — Мне удивительно, как они ходят к больным, если мало что знают.
— Анна, не надо говорить „мне удивительно“, — вмешалась Грейс. — Это чистый ПГ.
— Что такое ПГ? — осведомился Сидни.
— Пенсильванский голландский, — пояснила Грейс. — Мы решили ограничиться первыми буквами, а то, глядишь, кто-нибудь услышит и обидится.
— Фи, как глупо, — фыркнул Альфред.
Сидни, а вслед за ним все остальные рассмеялись.
— Ладно, ладно, — вновь заговорила Грейс. — Пусть будет ПГ, когда хочешь пошутить, но этот молодой человек то и дело говорит на ПГ, даже не отдавая себе в том отчета.
— А что я могу сделать? — обиделся Альфред. — Если бы вы послали меня в Лоренсвилл или Андовер, я перестал бы говорить как Сэм. Папа, когда вы наконец отправите меня в интернат?
— Мы еще не решили, но точно не в этом году, может, и не в следующем, и не обязательно в Лоренсвилл или Андовер. Тебе всего двенадцать, так что времени еще полно.
— В Англии в интернат принимают до двенадцати, ты сам мне об этом говорил, — возразил Альфред.
— В Англии есть много такого, чего нет у нас. И далеко не все бы тебе там понравилось. Хочешь в Итон? Что ж, в Итоне наказывают за малейшее нарушение правил. И это не просто ремень, молодой человек. Бьют палками или хлыстом. Так что на твоем месте я бы удовлетворился здешними порядками.
— А я и не говорил, что хочу учиться в Англии, — сказал Альфред.
— Это хорошо, потому что, уверяю тебя, ты и не будешь учиться в Англии.
— Папа… — вмешался в разговор Билли.
— Да, Билл?
— Расскажи Анне про детский паралич.
— Ах да, конечно. Спасибо, что напомнил.
— Спасибо, Билли, — повторила Анна.
— Да, когда папа о чем-то говорит, мы все должны его слушать. Перебивать невежливо. Все должны об этом помнить, — назидательно сказала Грейс.
— А никто и не перебивал, — возразил Сидни. — Мы просто немного отвлеклись. Повторяю, врачам мало известно о детском параличе, потому что долгое время они вообще ничего не могли понять. Один говорил одно, другой — другое. Но недавно медицина пришла к заключению, что болезнь эта — именно то, что какое-то время называлось детским параличом, только теперь придумали другое название. Это… дайте-ка вспомнить. Полно… мие… лит. Полиомиелит.
— Точно, — подтвердила Грейс.
— Это то слово, которое пишут на двери тех, кто заболел и находится на карантине. Не „детский паралич“, а новый медицинский термин.
— Как все же насчет детей? — спросила Анна. — Почему его раньше называли детским?
— Думаю, потому, что дети заболевают скорее, чем взрослые. Случаев детских заболеваний больше, чем взрослых. Но заболеть может всякий, так что, пожалуйста, постарайтесь не простудиться, все трое обещайте нам с мамой, что будете осторожны.
Последовал нестройный хор обещаний.
— Хорошо. — Сидни поднялся из-за стола. — Схожу-ка я за почтой.
— Папа! — отчаянно вскрикнул Билли. — Не надо!
— Не волнуйся, малыш. — Грейс успокоительно погладила сына по руке. — Папа оденется потеплее. Резиновые сапоги, плащ, верно, папа?
— Непременно. Не волнуйся, Билли, я буду очень осторожен. Можешь пойти со мной, сам убедишься, как я одет.
— Сестричка, мадемуазель, в карманный бильярд не хочешь ли сыграть? — предложил Альфред.
— Идет, — согласилась Анна, — только в ванную зайду.
— Я ни за что не простужусь, Билли. — Сидни взял сына за руку: — Пошли на кухню, там в шкафу должны быть сапоги и все остальное. Ну что за дождь, кошмар какой-то, а, малыш?
— Ну да, — кивнул Билли.
Никто не заметил, но Грейс осталась в столовой одна.
Вскоре Сидни вернулся с содержимым почтового ящика в руках, снял в кухне сапоги, плащ, клетчатую кепку, развесил вещи сушиться, сунул ноги в шлепанцы и прошел в кабинет, где Грейс сидела у камина, покуривая сигарету.
— Самый холодный день за все лето, — поежился Сидни. — Насчет камина ты правильно придумала.
— Для меня что-нибудь есть?
— Пара писем и несколько почтовых открыток. Каталог Франклина Саймона, — перечислил Сидни. — Остановился поболтать с Майлзом Бринкерхоффом.
— Где?
— У почтового ящика. Он проезжал на машине с каким-то малым, когда я вынимал почту. Остановился. По-соседски.
— По-соседски? — переспросила Грейс.
— Ну да, скоро он будет нашим соседом. Дом, который он строит, почти готов. Майлз рассчитывает въехать к концу сентября.
— Неужели?
— Ну да. Этот малый, который был с ним в машине, — подрядчик. Бэннон. Роджер Бэннон. Роджер Бэннон-младший, а уж кто старший, понятия не имею. С Роджером-то я сталкивался в городе. Лет десять назад он играл за университетскую футбольную команду.
— Его отец еще занимался политикой, — сказала Грейс.
— Похоже, так. Он, правда, умер вскоре после того, как мы поженились, но я помню, что его имя всплывало каждый раз, когда разговор заходил о политике.
— Да, так что там с домом Майлза? Ты хоть рассмотрел его толком?
— Он в стороне от шоссе, правда, не так далеко, как наш. И к нему ведет сосновая аллея. С тех пор как строительство пошло полным ходом, у меня не было случая рассмотреть дом. Но Майлз приглашал на экскурсию в любое удобное для нас время.
— Можешь быть уверен, что любой дом, построенный Майлзом, пейзаж не украсит.
— Может, и так, но не исключено, что он отдал это дело на откуп Бэннону, а тот построил несколько вполне приличных недорогих домов в северной части Форт-Пенна.
— Надо полагать, скоро там появится большая вывеска по всему фронтону: „Булочная Бринкерхоффа“. Или на заборе намалюет.
— Давай съездим да посмотрим. Завтра или на днях. Это ведь всего в двух милях отсюда, — предложил Сидни, раскуривая трубку и принимаясь за разборку почты.
— Кларенс Богарт пишет, — объявил он.
— Где он нынче летом? — спросила Грейс.
— В Платтсбурге, и мне следовало бы там быть. Черт, не могу себе простить, что не завербовался.
— А я рада. Армия хороша для студентов или недавних выпускников, а у тебя жена и дети.
— Кларенс Богарт — мой ровесник, и у него тоже жена и двое детей, — возразил Сидни. — В эти дни „Черный Том“ пошел ко дну, это же настоящий кошмар.
— Да, но пусть этим занимаются солдаты. Кларенс Богарт, Хэм Шофшталь и им подобные. Хэм всю жизнь связан с военными. Кларенс к чему-то подобному имел отношение в Нью-Йорке.
— Он служил в эскадроне А, — кивнул Сидни. — Хочешь послушать, что он пишет? Это забавно. „Официально я считаюсь снайпером“ (вообще-то он один из лучших стрелков во всей стране), „на днях выбил 190 очков, так что когда твоя дочь подрастет, я уж позабочусь, чтобы на свадьбу она получила полный комплект, включая винтовку марки „Спрингфилд“. В то же время, если нам придется полагаться на нынешнее оружие, ничего хорошего нас не ждет… Хорошо хоть военный министр Бейкер хотя бы слышал о существовании Платтсбурга — первой линии обороны. Он был у нас несколько дней назад, но выбрал не лучшее время. Ради него мы совершили тренировочный марш-бросок на восемь миль с полной выкладкой, да еще под палящим солнцем. Ему это наверняка доставило бо́льшее удовольствие, чем нам. Мне казалось, что я в хорошей форме, но под конец едва на ногах держался. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. В какой-то момент я даже пожалел, что не остался в кавалерии, но тут по крайней мере знаешь, когда вернешься домой, и я слышал, что ребята из эскадрона надеются пробыть в Техасе, пока не минует угроза войны…“
— Хэм то же самое говорит о пехотинцах. Конни слышала слухи, что до объявления войны они будут в Техасе и Нью-Мехико.
— К слову о Хэме, от него тоже письмо пришло, — заметил Сидни.
— Не потеряй, пусть Конни почитает.
Сидни быстро пробежал письмо глазами.
— Смотри-ка, Хэм неподалеку от настоящей переделки. Его друзья из Восьмого массачусетского пехотного полка убили неподалеку от Форт-Хэнкока пятерых бандитов. Двое солдат погибли, один ранен. Там тоже жарко. Кормят ужасно, моральный дух так себе. Клопы. Если мы объявим войну, попробую пробиться на флот.
— Ладно, только действительно дождись этого момента. Ну, когда на нас нападут.
— На нас уже напали, Грейс. Потопили „Лузитанию“. Отправили на дно „Черного Тома“, причем в наших же собственных водах, и все это „Германия“, их подлодка. Такой храбростью можно восхищаться, и все же надеюсь, что англичане разберутся с „Германией“, как только она покинет территориальные воды Америки. Вильсон, должно быть, спятил, разрешив немцам вывезти в Германию каучук, золото и никель. Ведь все это обернется против нас.
— Не против нас, а против англичан и французов, разве не так?
— В конце концов против нас. Сначала они хотят покорить Европу, потом нас, и, если мы как можно быстрее не придем европейцам на помощь, может быть слишком поздно. Да, иногда мне кажется, что Вильсон немного того, но в общем-то насчет немцев он прав. Я собираюсь голосовать за него. Пусть он демократ, но я против того, чтобы менять коней на переправе.
— Решай сам, но, коль скоро мы заговорили на эту тему, не забывай, что едва ли не все наши знакомые в Форт-Пенне либо на сто, либо на пятьдесят процентов немцы, с немецкими же корнями.
— Не забываю. Но помню и о том, что ты — нет, я — нет, наши дети — нет, и если кому-то из наших друзей угодно тайно посылать деньги в Германию — а так оно и есть, — то что мешает мне хотя бы открыто заявить, что я — за антигерманский союз? Просто позор, сколько денег ежемесячно уходит из Форт-Пенна на помощь немцам. Десять доноров, каждый платит примерно по тысяче в месяц, в год набегает больше миллиона. И это только в одном Форт-Пенне.
— Неужели десять по тысяче?
— Может, не десять, но пять точно, и я уж не говорю о более мелких суммах. Когда со счетов снимаются крупные суммы, банки это учитывают, но сотни или полтинники остаются незамеченными. И все наличными. Никаких чеков. Неудивительно, что „Германия“ забирает с собой золота на сорок миллионов долларов для старого доброго кайзера Билли.
— А банки не могут положить этому конец?
— Нет, но даже если бы могли, по крайней мере несколько не захотели бы.
— Почему бы в таком случае нам не дать немного денег Англии?
— Не выйдет, — покачал головой Сидни. — Пока мы в стороне, нельзя. Я хочу жить по совести. Пока мы сохраняем нейтралитет, надо его и держаться. Если мы дадим деньги Англии, германофилы скажут: „Карашо, если Тейты дафать деньги королю Георгу, почему мы не дафать кайзеру?“
— Но ты-то, Сидни, ты-то не нейтрален.
— Это уж точно. Это ты у нас соблюдаешь нейтралитет, больше никого я даже и не знаю.
— Потому что я считаю, войны не будет.
— Война уже идет, Грейс.
— Но это не наша война.
— Пока нет, но тебе будет нелегко убедить мою кузину Джойс, что войны нет вообще. Два сына, муж — за короля и отечество. Как и трудно убедить множество местных, только тут все наоборот.
— Просто у меня такое чувство, что мы останемся в стороне.
— Это не чувство, это твое желание, — возразил Сидни.
Как и сказал Сидни, дом Майлза Бринкерхоффа был не виден с шоссе. Поворот в переулок был никак не отмечен, да и сам-то переулок более походил на старую просеку, прорубленную между соснами, так что понятно, почему Сидни назвал его аллеей. Красный глинозем переулка был наполовину устлан еловыми ветками, и проехать по нему в одну сторону мог разве что грузовичок. Дом был построен на вырубке — неожиданной проплешине, образовавшейся довольно далеко от леса, так что даже в самое высокое из сохранившихся здесь деревьев молния ударить не могла. „У меня нет ни малейшего желания вбухивать кучу денег в дом, на который в первую же грозу свалится дерево, — заявил строителю Майлз. — И к тому же я вообще терпеть не могу молний“.
Хозяйство состояло из большого дома для самого Майлза, скромной сторожки, где жил смотритель, и ангара для повозок и автомобилей. Помещения поменьше располагались на краю вырубки, в пределах досягаемости падающих деревьев.
— Смотрите, что мне надо, — заявил Майлз архитектору. — У меня здесь тридцать акров, и я не собираюсь обрабатывать ни единого квадратного фута этой территории. Считайте, что это имение, загородный дом аристократа. Плугу здесь не место. Это не ферма. Уже осенью я надеюсь подняться на крыльцо и подстрелить к завтраку перепела. Я хочу, чтобы зимой здесь было тепло, а летом прохладно. Чтобы было побольше спален и ванных комнат, в том числе и рядом с кухней, одно большое помещение внизу — под столовую для гостей и, пожалуй, маленькую комнату, где я буду есть один или почти один. Пусть будет побольше воды — люблю купаться, и, между прочим, горячая вода должна идти всякий раз, как я поверну соответствующий кран. Рядом со своей комнатой с одной стороны я хочу большую ванну для себя, с другой можно устроить дамский туалет. И это будет единственное место для женского пользования в пределах мили отсюда. Чаще всего я буду приглашать сюда приятелей с единственной целью — отдохнуть от жен и как следует напиться, так что я хочу, чтобы все выглядело так, как если бы этот дом только для них, этих славных парней, и предназначен. Но нередко сюда будут приходить и дамы, и пусть им будет не на что пожаловаться. Я не женат, и вы знаете, как меня утомляют — до тошноты — непрошеные визиты женщин, чего не было бы, не живи я в городе. Ну вот, а теперь, коли возникнет желание, я буду привозить их сюда. Еще пусть будет побольше каминов и… словом, идея вам ясна. Никаких модных обоев. Здесь я буду принимать друзей, играть в покер, напиваться с ребятами в стельку, поливать из душа девчонок, и если с полдюжины прелестных особ будут носиться по этажам с голой задницей — что ж, это значит только, что они чувствуют себя здесь как дома и никому не надо следить за тем, чтобы шторы были задернуты. Я готов потратить двадцать тысяч долларов плюс ваш гонорар. Так что — вперед».
Архитектора, его звали Ли Бадер, рекомендовал Майлзу Роджер Бэннон-младший, закадычный приятель, несмотря на большую разницу в возрасте. Оба были членами спортивного клуба, часто вместе парились в бане, совершали вылазки в школьные общежития, где убеждали самых одаренных футболистов поступить в альма-матер — Форт-Пеннский университет, а также и иные поездки, когда, сев в «паккард» Майлза, они гоняли по округе и выясняли, на что готовы деревенские девицы за доллар. Выглядело это примерно так. На сельской дороге появляется девушка, они притормаживают, чтобы посмотреть, встречают ли их улыбкой, и если все так, останавливаются и ждут, пока она не подойдет к машине. «Привет, малыш. Что сделаешь за доллар?» Примерно в половине случаев она ложится на заднем сиденье сначала с одним, потом с другим, а когда все заканчивается, ей велят прийти на то же место через неделю. Иногда, если девица понравилась, они держат слово. В таких случаях — тоже иногда — девица приводит подружку.
Зимой друзья были в некотором роде прикованы к дому Майлза. Роджеру было некуда приглашать гостей; он жил с матерью, которую, подхватив широкой ладонью за прозрачный локоток каждое воскресенье, пока она еще дышит, водил на позднюю мессу. После обильного воскресного застолья Роджер объявлял, что идет растрястись, и дорога приводила его к дому Майлза.
— Ну что, чем займемся, приятель? — спросил однажды Роджер.
— А ты чего хотел бы?
— Может, покатаемся?
— Да погода уж больно мерзкая.
— И то правда.
— Может, в покер еще играют?
— Да ну его. Что-то не улыбается мне эта компания небритых типов с мутными глазами. Окурки сигар, засохшие сандвичи. He-а. Жаль, что Миртл такая упрямица.
— Клянется и божится, что ноги ее в этом доме днем не будет.
— Понять можно, ты живешь в самом центре. Отчего бы тебе не купить ферму, Майлз.
— А на что мне ферма? Если не работать, даже мне она не нужна. Стоит мне оказаться рядом с лошадью, как я начинаю чихать и лицо покрывается красными пятнами. Они действуют на меня, как шерри. Ты же знаешь, что после шерри у меня словно крапивница появляется. Вот так же и лошади действуют.
— Слушай, а может, съездим посмотрим петушиные бои?
— Есть такое место, ниже по реке, но, говорю же, погода не для езды. Впрочем, если желаешь, машина в гараже.
— He-а, один не поеду. Черт, жалко, пить не люблю. Сегодня как раз такой день, когда самое лучшее — напиться.
— Скажи спасибо, что у тебя нет вкуса к выпивке. Поверь, это тебе только на пользу.
— Наверное, ты прав. — Роджер провел ладонью по щеке, трогая несуществующую щетину. — Эх, в Нью-Йорке можно было бы куда-нибудь закатиться. Мы с тобой ребята-полуночники в городе, где все ложатся спать в девять.
— Знаешь, я вчера так набрался, что сегодня сидеть вот так и потихоньку приходить в себя — самое то.
— Да, как сапожник, — проворчал Роджер, наклоняясь вперед и потирая руки. — Неплохо бы тебе поставить здесь бильярдный стол, а, Майлз?
— Сегодня это все равно не имеет смысла. Я не только шар, пирамиду не разгляжу.
— И то верно. Черт, поскорее бы стемнело.
— Может, есть какая-нибудь не настолько стеснительная, как Миртл.
— Черт бы подрал ее стеснительность, — сплюнул Роджер. — Ну, и кто бы это мог быть?
— Понятия не имею. Давай позвоним Билли Харрису, сейчас он должен быть в «Орфее». Может, какую пару нашли для нового представления.
Роджер вышел в коридор и позвонил в «Орфей».
— Не отвечает, сукин сын, — проворчал Роджер, вернувшись на прежнее место. — Форт-Пенн — город-красавец, только вот в воскресенье здесь тихо как на кладбище. Перепихнуться не с кем, на бильярде не сыграть, даже в бане не попариться, грязь с себя не смыть. Прямо-таки прыщ на теле прогресса этот бург, этот городишко.
— Гм-м.
— Ты мычишь прямо как губернатор. Да, кстати, чтобы не забыть. Помнишь, мы трахнули девчонку в машине и запудрили ей мозги, будто ты старый Дункельбергер. Где это было?
— На берегу, — подумав, ответил Майлз. — Недалеко от Малого Парома, если не ошибаюсь. Ты вообще о ком? О той, что отказалась от денег?
— Она сказала… что она сказала?
— Что доллар — это слишком много. Просто залезла в машину к толстячку губернатору. А старичок Дункельбергер как знал, что там, на берегу, он будет что кот распутный.
— Для этого ему не надо ехать так далеко, — возразил Роджер. — Я как раз садился в свою жестянку на углу Четвертой, и Брок и заметил, как эта куколка садится в трамвай. Мне тогда же показалось, что где-то я ее видел. Делать мне все равно было нечего, и я тронулся следом за трамваем и ехал, пока она не сошла. Это было на углу Двадцатой и Шпенглер. Я прямо глазам не поверил, но точно она, только в туфлях на высоком каблуке и городской одежде. Я проследил, куда она вошла, — через черный вход в дом двадцать два по Шпенглер. Наверное, кухарка. Надо бы заполучить ее для старого Дункельбергера.
— У Дункельбергера и так кто-то есть, а на двоих, боюсь, ему сил не хватит.
— Так или иначе, нетрудно выяснить, чей это дом — двадцать два по Шпенглер, и узнать, есть ли там телефон. Только вот как ее зовут, мы не знаем.
— Я знаю. То есть знаю имя, а больше ничего и не нужно. Она сама назвалась — Бьюла.
Но с Бьюлой дело так и не продвинулось. Друзья сидели в теплой гостиной, дремали в креслах, а когда очнулись, уже стемнело. Вскоре подошли Миртл с подругой и сварили рагу из кислой капусты. В последовавших затем играх как-то забылись и Бьюла, и губернатор, а через несколько дней Майлз сообщил Роджеру: «Между нами говоря, сегодня я купил участок земли».
— Правда? И где же это?
— Раскошелился, можно сказать, чего деньгам зря пропадать? Помнишь, мы в прошлое воскресенье говорили о ферме?
— Майлз! Ты купил ферму?
— Не для выращивания картошки. Если я и собираюсь там что выращивать-отращивать, то только собственные усы. — Майлз описал землю и дом, который намерен на ней построить. — Поехали посмотрим, а там и начнешь строительство.
— Тебе понадобится архитектор, Майлз. В принципе могу найти первоклассного плотника, и мы вдвоем сварганим тебе двух- или трехэтажный каркасный дом, и он будет стоить гроши. Но ведь тебе нужно самое лучшее, и это уже не гроши, а приличная сумма. Послушай моего совета, Майлз. Сейчас ты заплатишь побольше, но в итоге архитектор сбережет твои денежки. Ли Бадер.
— Ли Бадер?
— Ты должен его знать. Это сын старого Леви Бадера, маляра и обойщика.
— Да, я знаю этого малого, но мне совсем не хочется, чтобы старик Леви загубил всю идею своими цветочными обоями.
— Об этом можешь не беспокоиться. Молодой Ли только и ждет подходящего случая, так что не сомневайся, сработает он отлично. Я достану доски и что там еще нужно оптом…
— Минуту, минуту, Роджер, я хочу, чтобы и ты заработал на этом деле.
— He-а. Я ведь тоже буду пользоваться этим домом?
— Можешь не сомневаться, иначе я бы не стал его строить.
— Ну вот, в таком случае будет только справедливо, если ты сэкономишь на строительстве. Я достану тебе материалы со скидкой и на гонораре архитектору тоже помогу сберечь доллар-другой. Смотри, мы составим смету по оптовым ценам и заплатим ему пятнадцать процентов от общей суммы вместо того, чтобы отсчитывать эти пятнадцать процентов от того, что бы ты заплатил другому строителю. Сечешь?
— Конечно, но мне не хотелось бы выглядеть дешевкой.
— Дешевкой? О чем ты, старичок? Мужик тратит двадцать тысяч долларов на дворец, предназначенный исключительно для развлечений, и боится, что его сочтут дешевкой? Окстись, старый ты греховодник. — Роджер сжал ладонь в кулак и дружески ткнул Майлза в челюсть. Тот довольно ухмыльнулся.
Бадер споро занялся делом и досаждал Майлзу и Роджеру так мало, что, можно сказать, вообще не досаждал. Правда, как-то, оставшись с Роджером наедине, он сказал:
— Слушайте, смета трещит по швам. Цены на бревна растут, и на цемент тоже, и вообще чем ближе мы к войне, тем больше все дорожает.
— Строительное дело я знаю, можете не сомневаться.
— A-а, ясно, так вы с Бринкерхоффом на пару этим занимаетесь, — протянул Бадер.
— Ничего подобного я не говорил. Это его дом, моего там ничего нет, так что лучше не болтать, что я участвую в деле.
— Да я и не собираюсь, но ведь ясно же, что вы экономите ему кучу денег.
— Слушайте, Ли, я пригласил вас, потому что вы сами мне говорили, что хотели бы построить классный загородный особняк. Ну так и стройте, чтоб получилось настоящее чудо.
— Со слов Бринкерхоффа можно понять, что чудо ему как раз меньше всего нужно.
— В каком-то смысле да, — рассмеялся Роджер. — Но у Майлза полно богатых друзей, и они будут его гостями.
— Понятно, но многие ли из этих богатых друзей готовы признать, что попали в бордель?
— Вы не в курсе последних веяний. Психология. В этом бурге секретов не бывает. Рано или поздно любому сукину сыну будет известно о доме Майлза, и тогда все из кожи вон будут лезть, чтобы заполучить приглашение туда, как все хотят попасть на ферму Колдуэллов. Улавливаете? Допустим, кому-то не повезет, и тогда этот несчастный спросит кого-нибудь из приглашенных: ну, что это за местечко? И услышит в ответ, что это… ну, какие у нас есть знаменитые сооружения? Букингемский дворец. Дом И.Т. Стотсбери в Филадельфии. Понимаете, о чем я? Те, кто там побывает, будут всячески расписывать этот особняк. А потом те, кто тоже подумывает о строительстве загородного дома, будут говорить: Ли Бадер — вот кто построил самый великолепный загородный дом в нашей округе, и их жены потребуют, чтобы только он, и никто другой, взялся за дело. Ясно?
— Ясно.
— Теперь что касается меня. Неужели вы думаете, что я мечтаю заниматься тем, чем сейчас, до конца жизни? Да ни за что. Я смотрю в будущее. Первоклассные загородные дома, один не похож на другой. Ни единого двойника во всем городке. Да ведь мы с вами состояние на этом сделаем.
— С такими ценами, как вы предлагаете, — никогда.
— Будущее! Будущее, недоумок ты этакий! Это только образец, неужели не понятно? Так как, да или нет?
— Да, но только не забудьте, что вы сказали.
— Слушайте, молодой человек, вы сказали «да», и я знаю, что слова своего не нарушите, так что выслушайте меня. На мой взгляд, вы — единственный серьезный архитектор во всем Форт-Пенне. Между нами, дело обстоит следующим образом: Майлз вкладывает деньги, а мы с вами строим дом на пробу, и единственное, что теряем при этом, так это время. Майлз получает свое задешево. Все довольны. Как Эстер?
— Ждет ребенка.
— Третьего?
— Четвертого.
— А у меня ни одного.
— Чтобы родить ребенка, требуются двое.
— Точно.
— Как ваша матушка?
— Неважно, Ли, неважно. Когда она нас поднимала, старик то и дело бунтовал, она была здоровее. И подвижнее.
— И на двадцать лет моложе.
— Конечно. Я обожаю матушку; таких, как она, больше нет, но беда в том, я для нее — единственный свет в окошке. Послушать ее, так в мире нет девушки, которая была бы достойна меня. Стоит два раза встретиться с одной и той же, как начинаются придирки: то не то и это не так. Правда, если бы она не думала, что солнце встает и садится только ради меня, мне бы это тоже не понравилось. Энергии на пятерых хватит. И на язычок остра. Никому не дает спуску, от епископа до домработницы. Подражает цветным, голландцам, ирландцам, мексиканцам, да кому угодно. Бьет наповал. Я тысячу раз говорил ей, что, если бы к моим габаритам да ее мозги, можно выходить на ринг против самого Джесса Уилларда и на ремни его резать.
— Ну, у вас и собственных мозгов хватает.
— Да что там, с таким запасом я бы и университетского диплома не получил. Живу, зарабатываю на жизнь, немного погуливая на стороне, но… даже и не знаю, чего хочу.
— Что ж, постараемся разбогатеть, а там будь что будет, — резюмировал Бадер и вернулся к строительству. Роджер наведывался туда каждый день, а вместе с Майлзом они напоминали комическую супружескую пару средних лет, типичную для того отрезка национальной истории: муж и жена, которые каждое воскресенье «выезжают, чтобы осмотреть владения». Какое-то время у них было популярно название Рок-Фарм, и они шутили, что надо бы заказать каменные семена, чтобы выращивать камни. Шутка еще долго ходила в компании, к которой принадлежали Майлз и Роджер. Оба получали от своих приятелей с побережья посылки с галькой и надписью: «Каменные семена». Еще одна излюбленная шутка заключалась в том, чтобы наклеить картинку величиной с календарь, изображавшую карту Гибралтара (ее использовала в качестве рекламы одна стразовая компания), на капустный кочан железнодорожной тележки, какую, в свою очередь, изображает на рекламных проспектах компания «Андерсоновские зерна». Естественно, прилипло и еще одно название: «Прибор Майлза» со всеми вытекающими отсюда шутками и каламбурами. Однако эти забавы вовсе не свидетельствовали о легкомыслии друзей. Напротив, шутки потому и имели успех, что всякий раз порождались завершением очередного этапа строительства. Роджер держал в кладовке рабочую одежду, что позволяло по воскресеньям лазать по стропилам и заглядывать во все уголки. По рабочим дням, если подсобники куда-то отлучались на несколько минут, он подавал кровельщикам ведра со смолой и бочонки со шлаком. Он заливал цемент, катил тачку и проклинал дождь. Он мотался на своем «форде-пикапе» по другим делам, чтобы к концу рабочего дня попасть на Рок-Фарм и развезти по домам строителей, а заодно получить возможность подстегнуть их — или хотя бы попытаться, — как он делал это, когда сам играл, а потом стал тренировать футбольные команды. Уже один тот факт, что ему удавалось вдохнуть в людей энтузиазм тогда, когда хочется только одного — нырнуть в ванну да выпить стакан холодного пива, — свидетельствовал о его неистощимом трудолюбии. «Слушай, Роджер, — говорил Майлз, — по справедливости я должен платить тебе зарплату. Почему бы тебе не включить себя в ведомость?»
Признание заслуг, выраженное в такой форме, радовало Роджера. «Но ведь мы хотим, чтобы к осени все было готово, верно?» — отмахивался тот.
— Верно, но для этого тебе совершенно не обязательно загонять себя до смерти.
— Знаешь, Майлз, старый ты пенек, давненько я себя так славно не чувствовал. Стоишь на самом пекле, пот с тебя градом катит, и все лишнее выходит. Смотри. — Роджер сильно ткнул себя в живот. — Летаешь по этим лестницам с лотками, цементом, трубками всякими, гвоздями, бог знает с чем. Я и раньше был в приличной форме, а сейчас, наверное, целый матч выдержал бы. Посмотри на мои руки.
— Как наждачная бумага. Прикоснись к женской ножке, так крик раздастся: убивают!
— А вот и нет, Роджер. Им даже нравится. Заводит, надо только потихоньку гладить. Иное дело, что при этом сам почти ничего не ощущаешь.
— Ладно, ты слишком-то уж не перерабатывай.
— Зато в азарт вхожу. Сказать тебе кое-что? Это тренировка. Еще неделя, и мы начнем стелить полы, и вот тогда-то мой фитиль пора будет погружать в воду. Между прочим, первый раз за последний месяц.
— Ты с ума сошел, Роджер, — покачал головой Майлз.
— Ничего страшного, в этом доме у нас будет масса возможностей взять реванш, и я скажу себе: «Роджер, сукин ты сын, ты заслужил право заниматься этим здесь. Ты участвовал в строительстве».
Настилать полы приехали через неделю. Это были ребята из Филадельфии, неторопливые, которые не ждали ни похвалы, ни понуканий, знали себе цену и действительно были отличные работники. По слухам, когда кто-нибудь делает замечание, кажущееся им глупым или неуместным, они собирают инструменты и возвращаются домой, в Филадельфию. Роджер, чей опыт ограничивался строительством дешевых или в лучшем случае недорогих домов, не знал о профессиональной гордости и независимом нраве этих плотников и совершил faux pas в первый же момент.
— Ну, ребята, сколько времени вам нужно?
— А что? — спросил старший бригады из трех человек.
— Как это что? Ничего себе! Да вы хоть знаете, с кем говорите?
— А вы? Вы знаете, с кем говорите вы? — Бригадир повернулся к своим людям: — Не вынимайте инструменты. Мы возвращаемся. — Это был худой невысокий мужчина с усами, как у киноактера Честера Конклина, и в очках в золотой оправе. — Материал ваш, — сказал он Роджеру, — а счет за потраченное нами время и понесенные расходы фирма вам пришлет. Сами нас отвезете назад, или подождать трамвая?
— Вы что, действительно отказываетесь работать?
— Вас это удивляет? Мистер, вы не с землекопами имеете дело. Вы хоть знаете, сколько мы берем за час работы?
— Естественно, потому и спрашиваю, сколько она займет времени.
— Это вам сказали на фирме, когда оформляли заказ, но, судя по тону вопроса, вы сами собрались командовать, подгонять нас. Но мы так не работаем. Так что везете, или мы едем трамваем?
— Кто ваш босс?
— В том смысле, в каком вы подразумеваете, у меня вообще нет босса. И еще, к вашему сведению, поскольку вы впервые имеете дело с нашей фирмой, — я один из ее пайщиков. И эти двое ребят тоже. И если вы хотите неприятностей, то напоминаю: вы подписали контракт, хотя, может, и не прочитали его как следует. Там сказано, что каждому из работников полагается жалованье, номер в гостинице первого класса, а подрядчик или субподрядчик не имеют права вмешиваться в работу, ну и все такое прочее. «Форд» или трамвай?
Роджер улыбнулся, но ответной улыбки не дождался. Оглядывая комнату так, будто он ни слова не сказал Роджеру и даже не заметил его, бригадир начал насвистывать что-то похожее на «Джинг беллз». А затем вынул из охотничьего футляра часы:
— Мистер, в сложившейся ситуации наше рабочее время кончается, когда мы сойдем с поезда на вокзале Брод-стрит в Филадельфии, и, если вы не хотите зря тратить свои деньги, советую принимать решение как можно быстрее.
— А я уже решил, — сказал Роджер. — Если сказал что не так, прощу прощения.
— Принимается.
— Итак, вы остаетесь? Будете работать?
— Что скажете? — Бригадир повернулся к своим спутникам. — Один молча пожал плечами, другой сказал:
— Решать тебе, Генри.
— Ну что же, — повернулся он к Роджеру, — в общем-то они не прочь вернуться домой, поужинать домашней едой и лечь в собственную постель. Я тоже. Но вы извинились. Он извинился, ребята, и в таком случае, полагаю, можно остаться. Только имейте в виду, мистер Бэннон, если вы понадобитесь, мы дадим вам знать, но в противном случае ни в какой помощи мы не нуждаемся, ни в какой. Закончим работу — и сразу домой. У нас заказов больше, чем мы можем выполнить. Ладно, начинаем. Быстрее начнем, быстрее закончим.
Роджер вышел из комнаты, большой гостиной на первом этаже, и уселся на козлах для пилки дров перед домом. Было около одиннадцати, стояло ясное сентябрьское утро, грело солнце, хотя во всем остальном уже угадывалось приближение холодов. Разговор с плотниками и остудил, и позабавил Роджера. Он так и не разглядел толком двух рабочих, но какое-то чувство подсказывало ему, что они во всем похожи на Генри, и не странно ли, что подобные типы позволяют себе так с ним разговаривать, особенно сейчас, когда он в такой превосходной физической форме. На какой-то момент Роджеру пришла в голову мысль затащить всех троих в одну комнату, запереть дверь и устроить работникам такую взбучку, какую они до конца жизни не забудут, а может, и конец-то наступит прямо сейчас. Да, неплохо бы. Но это будет стоить и денег, и свободы или даже самой жизни, и Роджер прикинул, что любая из этих жертв слишком велика. «Но да поможет Бог следующему, кто станет на моем пути».
Вышло так, что следующим, вернее, следующей на пути оказалась Грейс Тейт.
С седловины козел, на которых устроился Роджер, был виден узкий проселок, ведущий к шоссе, и он с удивлением обнаружил, что из леса выезжает и поворачивает к дому верховой. Лошадь двигалась шагом. Какое-то время Роджер пытался разглядеть, кто бы это мог быть, а потом, когда тени от ветвей, нависших над дорогой, рассеялись и детали стали видны четче, он убедился, что в седле женщина. На ней была черная треуголка и костюм для верховой езды, состоящий не то из серого, не то черного жакета без рукавов, бриджей, белой английской блузки и черных охотничьих сапог с широкими кожаными отворотами. Еще не разглядев толком даму, Роджер уже понял, что это Грейс Колдуэлл Тейт. Он поднялся ей навстречу.
— Доброе утро, — поздоровалась она и рассмеялась. — Ой, мне показалось, что вы цветной, так загорели.
— Доброе утро, миссис Тейт. Нет, кажется, ложки дегтя в моей крови нет. Меня зовут Бэннон. Я ирландец.
— Ах вот как. — Грейс немного помолчала. — А мистер Бринкерхофф здесь?
— Нет, для него это слишком рано. Обычно он появляется ближе к вечеру.
— Так вы и есть мистер Бэннон, — продолжала Грейс. — Строитель. Мистер Бринкерхофф приглашал нас с мужем заехать, но, коли его нет, отложим визит до следующего раза.
— В этом нет никакой нужды. Я был рядом, когда Майлз разговаривал с вашим мужем. Добро пожаловать в любое удобное время, я с удовольствием выступлю в роли вашего гида. Хоть сейчас.
— Большое спасибо, но все-таки лучше отложим.
— Да нет же, ради Бога. Вы станете первым посетителем, кому я показываю дом. Конечно, за исключением строителей.
— Правда?
— Чистая правда, — подтвердил Роджер. — Лошадь можно отвести в сарай. Это хоть и не конюшня, но крыша имеется.
— Ну что ж… Ладно. А вы точно не заняты?
— Точно. Внутри работают люди, полы настилают, но им моя помощь не нужна. Еще двое размечают дорожку за домом, а вообще-то я здесь, так сказать, с инспекционной поездкой.
— В сарае лошадь стоять не будет. Нельзя ли кого-нибудь попросить подержать ее, пока мы быстренько все осмотрим?
— Конечно… да я и сам справлюсь.
— Не с той стороны подходите, мистер Бэннон, — усмехнулась Грейс. — Спасибо, конечно, но все же лучше попросите кого-нибудь из рабочих, кто не боится лошадей. Он не кусается, только пусть траву не жует.
— Эй, Паскуале! — громко крикнул Роджер, и лошадь испуганно подалась назад.
— О Господи, — шагнула к ней Грейс. — Извините, крика испугалась. Ну, ну, хороший мальчик. Не бойся, малыш, все в порядке. — Она потрепала лошадь по шее. — Извините, мистер Бэннон, пожалуй, я все-таки заеду в другой раз. На машине. Большое спасибо. Всего хорошего.
Она развернула лошадь, продолжая разговаривать с животным, объехала Бэннона и направилась в сторону переулка. Бэннон пораженно застыл посреди круга, образованного следами копыт, и смотрел ей вслед, пока лошадь не перешла на рысь.
— Не прочь бы я, сучка, оказаться рядом с тобой в седле, — пробормотал он.
За вечерним коктейлем Грейс рассказала Сидни о своей поездке к Бринкерхоффу.
— Хотела проверить, сохранилась ли тропинка, по которой мы когда-то ездили на лошадях. Ну, эта, на северной границе фермы, она еще огибает поле, где ты нынче овес сеял.
— Там, где пролом в каменном заборе? — уточнил Сидни.
— Именно. Когда я была девочкой, там проходила дорога.
— Знаю. Сам там ездил. А какое-то время, сразу, как мы поженились, каждый день там бывал. Помнишь, когда я собирался организовать охотничий клуб?
— Конечно, — кивнула Грейс. — У меня до сих пор сохранились сапоги, которые я тогда купила.
— И они до сих пор тебе подходят. Ноги у тебя всегда будут отличные.
— Жаль, но бриджи уже не годятся.
— А мне не жаль. Немного приосаниться тебе не помешает.
— Ладно, так или иначе, я думала, что одним выстрелом убью двух зайцев: проверю, как тропинка, кончается ли там, где раньше, и взгляну на Версаль имени Майлза Бринкерхоффа.
— И?
— Тропинка на месте. Что же касается дома, то, когда я подъехала, на козлах перед ним сидел какой-то мужчина. Мне показалось, что издали он и меня за мужчину принял, а я его сначала за негритоса. Но потом выяснилось, что это Бэннон, подрядчик. Здоровенный такой мужик, черный от загара, но любезный, предложил показать усадьбу, но когда я попросила его подержать лошадь — я была на гнедом, знаешь, он ведь не любит стоять на привязи, — этот Бэннон окликнул кого-то, заорал, можно сказать, Чарли, естественно, подался назад, а я едва из седла не вылетела, может даже, обругала Бэннона, во всяком случае, сказала, что заеду в другой раз, на автомобиле. По-моему, он меня понял.
— А что он должен был понять?
— Что лошади не по его части. Потом я вернулась домой по шоссе. Увидела только то, что можно увидеть за две минуты, не слезая с седла и разговаривая с Бэнноном.
— Жаль, потому что скорее всего больше мы и не увидим.
— Что так?
— Судя по слухам, не думаю, что, когда дом достроят, женщинам вроде тебя там будут рады. И меня Бринкерхофф вряд ли пригласит.
— Что за чушь, ты можешь пойти туда, когда угодно. Майлз Бринкерхофф что хочешь отдаст, лишь бы заполучить тебя в гости.
— Положим, так, но мне его жертвы не нужны. Знаешь, что он затеял? Что-то вроде гарема для утомившихся на работе бизнесменов. Это место обрело дурную славу, хотя Бринкерхофф не успел еще там и бутылки пива открыть. Можно представить себе, какая будет у него репутация через год.
— Тогда я тем более хочу взглянуть. Всякие там грязные картинки, биде, что еще? Как думаешь?
— Понятия не имею, — отмахнулся Сидни. — Но вряд ли все это там есть, а когда появится, ты туда не сможешь войти. То есть я надеюсь, что не сможешь. Знаешь, если бы не эта чертова война, я бы свозил тебя в Париж, и там ты бы вполне удовлетворила свое любопытство.
— Я это который год слышу, а до дела так и не доходит.
— Все время что-то мешает, то одно, то другое. Дети, — сказал Сидни.
— У тебя всегда найдется какая-нибудь причина, так что давай-ка, пока суд да дело, съездим к Бринкерхоффу. Завтра же. Если там пока и нет ничего интересного, то хотя бы, когда об этом месте пойдут разговоры, я смогу представить себе, что где происходит.
— Завтра? Завтра у меня заседание в банке.
— После таких заседаний ты всегда домой возвращаешься к четырем. А детей из школы привезет Джо.
На следующий день, когда Сидни подъехал на своем «мерсере» к крыльцу дома, Грейс уже его поджидала. На ней был кашемировый костюм и шотландский берет.
— У нас свидание, помнишь?
— Надеялся, что ты забыла, — пробурчал Сидни. — Ладно, поехали.
На усадьбе их снова встретил Роджер Бэннон.
— Здравствуйте, господа. Спасибо, что заглянули по-соседски.
— Добрый день, мистер Бэннон, — сказал Сидни. — Насколько я понимаю, с моей женой вы уже вчера виделись.
— Да, и должен извиниться за то, что напугал ее лошадь. С лошадьми я мало имею дело. Они не любят меня, а я их, так что мы квиты.
— Ну что вы, мистер Бэннон, уверена, что вы им понравитесь, — сказала Грейс и, наклонившись к Сидни, проговорила сквозь зубы: «Вот сукин сын».
— Позвольте показать вам дом, — предложил Роджер.
Гости вышли из машины и последовали за подрядчиком. Пояснения Роджера сводились к бытовым деталям: «Здесь, наверху, у нас спальня Майлза и гостевые комнаты… В кухне установлено новейшее оборудование… Заметили, уже полы настилают… Тропинка от входа ведет к реке. К следующей весне Майлз собирается построить лодочную станцию; зимой она не нужна, так что за март-апрель вполне справимся. Ну вот, наверное, и все, мебель пока не привезли».
— Что ж, очень интересно, и вы отлично поработали, мистер Бэннон, — сказал Сидни. — Как тебе, Грейс?
— Все замечательно. Вы вправе гордиться собой.
— Что мог… извините, что там, Генри? — Бэннон повернулся к подошедшему бригадиру плотников.
— На сегодня мы закончили, мистер Бэннон. Если вы готовы ехать, то и мы тоже.
— Ах ты, черт, — выругался Бэннон. — У меня машины под рукой нет. Я ее одному малому отдал, он должен быть с минуту на минуту.
— Может, мы окажемся полезны? — предложил Сидни.
— Нет, нет, спасибо, плотники на сегодня закончили, я должен отвезти их в Форт-Пенн, а машину я отдал, надо было кое-куда съездить.
— Сколько их? Может, мы все же сможем помочь.
— Трое, но я и слышать не хочу… Так или иначе, большое спасибо за участие.
— Не за что, — кивнул Сидни. — Всегда к вашим услугам.
— Давайте так сделаем, — предложила Грейс. — Я отвезу мистера Бэннона и рабочих в город, а потом заеду в школу за детьми. Так будет лучше всего. Джо еще на ферме, и если мы встретим машину мистера Бэннона, ему никуда и не надо будет ездить.
— Видите, как все просто, — заметил Сидни.
— Что ж, если вы уверены, что вам не в тягость… — начал Роджер.
— Ничуть, ничуть, — оборвал его Сидни.
По дороге на ферму один из плотников сел Роджеру на колени, а когда Сидни вышел, Роджер занял его место рядом с Грейс.
— Где они остановились? — спросила она, трогаясь.
— В «Шофштале».
Пять миль проехали молча.
— А вот и мой грузовичок, — проговорил Роджер. — Пусть возвращается домой. — Он вышел, дал указания водителю и вернулся на свое место. — Да, славная у вас машина. Эти ребята, что сидят сзади, всегда путешествуют первым классом, но, держу пари, на «мерсере» они не каждый день ездят. — Бэннон понизил голос. — Настоящие мастера, знаете ли. Не какие-то там землекопы. Аристократия в строительном деле.
— Правда?
— Ну да. Когда имеешь с ними дело, надо белые перчатки надевать, — продолжал Бэннон, — если не обращаться соответствующим образом, просто не будут работать.
— Ясно.
— Пожалуй, на будущий год и я куплю себе что-нибудь в этом роде. Я подумывал о «хадсоне», но у этой и ход лучше, и на вид приятнее.
— Я просто влюблена в эту машину. Вообще-то она принадлежит мужу, но я сажусь за руль при первой возможности.
«Черт, вот стерва, сучка паршивая, сотню бы отвалил за ночь с тобой, чтобы юбку задрать и отшлепать как следует».
Грейс оторвалась от дороги и посмотрела на Бэннона, и на какое-то мгновение он испугался, что произнес эти слова вслух.
— Сесть за руль не хотите? — предложила она.
— Я бы с радостью, но мы уже въезжаем в город, и люди удивятся, увидев, что я веду вашу машину. Вашему мужу это может не понравиться, — ровным голосом проговорил Бэннон.
— Вас муж беспокоит или люди?
— И то и другое.
— Ну а меня муж не беспокоит, а о людях и говорить нечего. — Грейс сбавила скорость.
— Да, неплохо бы покрутить баранку, но… В любом случае большое спасибо.
— Как вам угодно. — Вновь наступившее молчание длилось до тех пор, пока Грейс не свернула к стоянке перед гостиницей.
— Ну вот мы и на месте, — объявила она.
Генри и подручные поблагодарили и вышли из машины.
— Я тоже могу здесь выйти, — сказал Роджер.
— Может, вас подбросить куда-нибудь? — предложила Грейс.
— Пожалуй, не стоит. Завтра весь город будет сплетничать, что у вас в машине был я и еще трое мужчин. Но это ничто в сравнении с тем, какие разговоры пойдут, если я останусь в машине один.
— Спасибо за деликатность. Правда, спасибо. Я не шучу. — Грейс протянула руку, и он накрыл ее ладонь. Она взглянула на него, затем опустила глаза вниз. — Не надо.
— Что не надо?
— Не надо гладить мою руку. Отпустите, пожалуйста.
— Ну, это ерунда, если учесть, что я бы…
— А мне неинтересно, чего бы вы хотели, — бросила Грейс и резко вырвала руку. — Выходите.
— Извините.
— Выходите, говорю.
— Но я же извинился.
— Предлагая оказать вам услугу, я не думала, что имею дело с невежей. Или, скорее, с прилипалой. Ну ладно, хватит. Если вы немедленно не выйдете из машины, я поеду в клуб, и уж там кто-нибудь да выбросит вас в канаву. Где вам и место.
— Да не найдется там ни одного человека, кто был бы способен на это, миссис Тейт. Но если кто-нибудь там будет к вам приставать, всегда можете на меня рассчитывать. К вам пристают, Грейс?
— Целой жизни не хватит, чтобы растолковать разницу между вами и людьми из клуба.
— И я способен на то, что им под силу. Испытайте меня как-нибудь. — Бэннон вышел из машины, захлопнул дверь, но задержал ладонь на крыше машины, а ногу на ступеньке. Он уже приготовился продолжить разговор, когда Грейс внезапно оторвала ногу со сцепления, нажала на акселератор, и автомобиль рванул вперед, задев по дороге крылом ногу Бэннона. Он шмякнулся в канаву и первым делом попытался понять, не заметил ли кто случившегося с ним конфуза. Но прохожие, казалось, были заняты собой. Бэннон вскочил на ноги, отряхнулся и только тут увидел в окне вестибюля второго этажа гостиницы Генри. Роджер выдавил из себя улыбку, но тот просто вынул трубку изо рта и сплюнул в высокую медную плевательницу.
Конечно, Генри носил очки с толстыми стеклами и мог ничего не заметить, но Роджер не питал иллюзий на этот счет. Он дошел до спортивного клуба, там направился в раздевалку, переоделся в спортивный костюм и час играл в волейбол. Подачи у него получались сегодня сильными и быстрыми, а галсы сокрушительными. После волейбола Роджер поплавал и присоединился в баре к Майлзу Бринкерхоффу. Тот был один, что радовало.
— Что пьешь? — осведомился Роджер.
— Виски. Единственное мое утешение, когда все идет не так, а друг в беде. Ну и когда есть повод что-то отметить.
— И как сегодня?
— Сегодня? Сегодня просто глоток виски, чтобы лучше думалось, что́ бы поесть. А в чем, собственно, дело? Я на твоих глазах, должно быть, тысячу галлонов этого зелья выпил, и ты никогда ни о чем не спрашивал. Хочешь попробовать?
— Гарри, налей мне того же, что мистеру Бринкерхоффу.
Официант удивленно заморгал, но повиновался.
— Зубы болят?
— Хуже.
— Трипперок? В таком случае выпивка — худшее лекарство.
— Да откуда, если я весь месяц на диете.
— А может, какая-нибудь горячая штучка отказала?
— В самую точку, заслужил сигару, — вздохнул Роджер.
— В таком случае, перед тем как выпить, реши, хочешь ли ты напиться.
— Пожалуй, да, впервые с тех пор, как мы побили ребят из Лихая и я принес решающее очко.
— Что ж, если позволишь, старый дядюшка Майлз даст тебе добрый совет. Если ты действительно решил напиться, отговаривать не буду, но как большой знаток этого дела настоятельно рекомендую наполовину разбавлять водой, иначе и глазом моргнуть не успеешь, как окажешься под столом. Это «Маунт-Вернон», виски хорошее, и много не надо. Я не из тех, кто разбавляет виски, и все же послушай моего совета, Роджер. Я упражняюсь, поднимая бокалы, ты — иначе, и, поверь, от пинты этого нектара ты получишь не больше удовольствия, чем я от волейбола. У меня хватает ума держаться подальше от волейбольной площадки. Разбавляй. Наполовину.
— Подумаю, — сказал Роджер. Он залпом выпил виски, слегка передернулся, запил водой, негромко бросил официанту: «Повтори», и Майлзу: «Следующий — напополам с водой».
— Да поможет Бог бедным матросам в такую ночь, как нынешняя, — сказал Майлз. — Какие-нибудь другие планы, кроме пьянки, есть?
— He-а. Впрочем, кое-что мне хотелось бы сделать. Дойти до клуба и вытащить на улицу компанию.
— Всю?
— Любых двоих. Любых троих, — поправился Роджер.
— Да, у меня тоже часто возникало такое желание, только тащиться больно уж далеко. Никого конкретно? Любых двоих или троих?
— Точно.
— Ну, не знаю, — покачал головой Майлз. — Лучше бы ты сосредоточился на ком-нибудь одном, кто тебе насолил. Тогда бы тебя поняли. А так вваливаться и налетать на первых попавшихся — ведь потом, глядишь, вдруг придется иметь, — нет, вряд ли это хорошее начало для молодого человека, который только начинает свой путь в бизнесе. Во всяком случае, не в этом городе. Знаешь, эти аристократы могут подмигнуть в банке, кому дать кредит, кому не дать. Потом запросто могут подгадить с лицензией на строительство. Тем более что ты подумываешь о расширении строительства загородных домов, а, если не ошибаюсь, эти ребята тоже роют в том же направлении. Так кто тебе особенно насолил?
— Да все эти сволочи.
— Ты у нас, смотрю, социалист. Твой старик, случаем, не был… не разделял социалистических симпатий?
— Он был полоумный, язык что помело. Только и знал, что болтать. Послушать его, так сам с ума спятишь. Нет, ни одной из его дурацких идей я не унаследовал. И вообще тут другое. Вот какая история со мной нынче приключилась. — И Роджер относительно связно изложил события минувшего дня.
— Уф-ф, — выдохнул Майлз. — Грейс Колдуэлл. Что ж, не могу винить тебя в том, что тебе захотелось ее слегка поиметь. Классная девчонка. Помню, как видел ее еще совсем маленькой, на пони, и уже тогда думал, что хорошо бы, когда подрастет лет, скажем, до пятнадцати — не больше, — засадить ей. Ты первый раз запал на нее?
— Ну, видел как-то в машине, потом на улице обратил внимание, но ничего особенного. А вчера и сегодня оказался совсем рядом. Ты-то на расстоянии был, а как приблизишься… да к тому же она давно уже женщина, и никто не убедит меня, что дома она получает все, что ей требуется. Этот Тейт, он слишком уж джентльмен.
— Не знаю, Роджер. Мне приходилось выпивать с этими джентльменами, когда у них была лодочная станция ниже по реке, ее брат — один из хозяев. И знаешь, по этой части они ничем не хуже мастеров по котлам или кузнецов. Мышцы — это еще не все. Главное, как ты распоряжаешься тем, что тебе дала природа… Я думаю, ты поступаешь разумно.
— То есть?
— Надо напиться, потом взять двух шлюшек и забыть обо всем. Завтра тебе будет так плохо, что все вылетит из головы и тебе дела до нее не будет.
— Легко сказать.
— Тут и моя вина есть, — продолжал Майлз. — Последний месяц у тебя по горло дел с моим домом, ты постился, вот и запал на эту Колдуэлл. Хочешь новость? Я говорил с Бертом Ботли, у него в коммерческом клубе две новеньких, из Чикаго, они потихоньку продвигаются на восток. Должно быть, неплохие штучки, раз меньше чем о десятке и слышать не хотят. В принципе я уже назначил им свидание на восемь. Можем смотаться в «Погребок», перекусим, выпьем по рюмке-другой, а потом ко мне поедем. Идет?
— Идет.
Как обычно, знакомство Майлза и Роджера с Корой и Милдред, гастролерками проездом из Чикаго, состоялось в «паккарде» Роджера, припаркованном у неосвещенного входа в Солдатский парк. Майлз и Роджер стояли на тротуаре рядом с машиной.
— Привет, ребята, — заговорила Кора, которой на вид было скорее к тридцати пяти, чем к тридцати годам. — Меня зовут Кора. А это Милдред, знакомьтесь.
— Очень приятно, — кивнула Милдред, выглядевшая лет на десять моложе подруги.
— Привет, девочки, — сказал Майлз. — Это Роджер.
— Роджер, мне нравится это имя, — затараторила Кора. — А тебя, как говоришь, зовут?
— По-прежнему Майлз, ха-ха-ха, — засмеялся Бринкерхофф.
— «Сватовство Майлза Стэндиша», — заметила Милдред.
— Весьма романтично. Ну что, Майлз, я с тобой сяду, а Милдред с Роджером?
— Вот это по-нашему, все сразу встало на свои места. Годится, — согласился Майлз.
— Эй, минуту, — остановилась Кора. — Он что, пьян? Похоже, да.
— Не-а, — замотал головой Майлз. — Пару бокалов принял, ну а поскольку не привык…
— Пусть сам скажет, — возразила Кора. — Роджер, дорогой, ты пьян?
— Не-а, — ухмыльнулся Роджер, опираясь одной рукой о крышу автомобиля.
— Да не беспокойтесь вы, девочки, — заверил Майлз. — Сейчас проглотим по куску мяса, и все будет замечательно.
— Ну, Роджеру-то для начала не помешает чашка кофе, а, Роджер? — поинтересовалась Кора.
— Сейчас придет в себя. Ну что, Кора, садимся назад?
— А Роджер за рулем?
— Пьяный я вожу лучше, чем трезвый, — заявил Роджер.
— Ты вроде сказал, что не пьян? — заметила Кора.
— А мне показалось, он сказал, что вообще не пил, — поправила ее Милдред.
— Ладно, Роджер, — положил конец спору Майлз. — Девочки голодны.
— Твои слова для меня закон. — Роджер открыл дверь Милдред, затем сам нырнул внутрь, и, как только взялся за руль и вывел машину на дорогу, речь его сделалась более последовательной и внятной. Он пребывал в том состоянии, когда необходимость делать что-то руками помогала справиться с головокружением. Он разговаривал с Милдред, спрашивал, кто она и откуда, но ответов на вопросы не ждал.
«Погребок» был одним из трех лучших ресторанов в городе, а в своем роде и в стране. Он был популярен среди законодателей, во всяком случае, тех, кому был по карману, членов спортивного клуба и их жен, коммивояжеров. Но Грейс Тейт, коль скоро уж о ней зашла речь, никогда в «Погребке» не была и вообще вряд ли слышала о его существовании, и среди его завсегдатаев не было людей высшего класса и даже верхушки среднего. Он пользовался «сомнительной» репутацией по нескольким причинам. Во-первых, там были отдельные кабины-столовые, во-вторых, свет был приглушен, и, в-третьих, мужчины вроде Майлза не задумываясь приглашали сюда поужинать женщин вроде Коры и Милдред. «Погребок» принадлежал некоему Фрицу Готтлибу, баварцу, не из пенсильванских голландцев, тучному, неулыбчивому мужчине, с пробором посредине. Его наряд составляли черный жилет с петлицами, черные брюки, черный галстук-бабочка и нарукавники. У него была излюбленная шутка, которой он приветствовал молодежь и новых посетителей, интересовавшихся, подают ли здесь спиртное: «Да, на Рождество, но на Рождество мы закрыты». Впрочем, вторую часть ему даже не приходилось говорить, его опережали завсегдатаи: «Но на Рождество мы закрыты». Во всем остальном с посетителями он был довольно неприветлив, делая вид, что не понимает пенсильванского голландского, на котором говорило большинство из них.
Фриц поклоном, не называя имен, поприветствовал Майлза и Роджера. На последнего он бросил пристальный взгляд, но промолчал.
— Наверху или внизу, господа?
— Внизу, если у вас свободный стол у стены, Фриц, — ответил Майлз.
— То есть кабинка в глубине, верно?
— Именно. — Они расселись за столом, и Майлз, не теряя времени, сделал заказ, кивком давая понять официанту, чтобы тот пошевеливался.
— У них есть что-нибудь свое, особенное? — поинтересовалась Кора. — Форт-Пенн ведь не просох?
— Что, пропустить немного захотелось? — спросил Майлз. — Сейчас официант вернется, скажу. С нас-то уже хватит. Между прочим, мне довелось услышать одну забавную историю. Сейчас расскажу. Роджер, ты тоже ее не знаешь. Один малый как-то зашел в бар и увидел там девчонку. Она ему понравилась, прям как вы нам. Слово за слово, и он заказал ей коктейль. Она залпом проглотила его, он следом. Тогда он спросил: «Может, еще»? «Конечно», — говорит. Да, забыл сказать, что этот малый пить не привык. В общем, они приняли по второму, потом по третьему, и малый сказал: «Слушай, еще один, и я готов». А она ему: «Слушай, еще один, и я дам тебе».
— Ну и ну, — засмеялась Кора. — «Я дам тебе».
— А я тебе, — заверил Майлз.
— По мне, так Роджер уже взял свой четвертый, — заметила Милдред.
— Ага, — засмеялся Роджер. — Сейчас нацежу кофейку с молоком сама знаешь куда.
— Ну, это мы уже давно слышали. Первая шутка мне больше нравится. Никогда не слышала: «Еще один, и дам», — засмеялась Милдред.
Принесли суп. Все принялись за еду, но Роджер, едва прикоснувшись к ложке, тут же отложил ее.
— Слушай, как ты сказала? Ты, ты, забыл, как тебя.
— Кора.
— Да, местный выбор. Ничего такого особенного здесь нет. Тем не менее выпить надо.
Майлз пнул Кору под столом, но было уже поздно.
— Я бы не отказалась от джина с тоником, — сказала Кора.
— Я тоже, — поддержала ее Милдред.
Майлз и Роджер остановились на неразбавленном виски. На протяжении ужина все оставались верны первоначальному выбору. Никто особенно не опьянел, кроме Роджера, который доедал мясо руками и вылил кофе себе на рубашку. Сразу после этого Майлз попросил счет, расплатился и предложил поехать домой.
— Думаешь, с ним все в порядке? — прошептала Кора на ухо Майлзу. — Не хотелось бы влипнуть в историю.
— Все будет тип-топ, — погладил ее по бедру Майлз.
До дома Майлза компания доехала без приключений, однако же «паккард» на всякий случай оставили на подъездной дорожке.
— Ну, вот мы и дома, — с явным облегчением объявил Майлз. — Кто хочет в туалет, девочки?
— Я, — сказала Кора. — А ты, Милдред?
— Угу.
— Хотите, чтобы мы с вами пошли? Или позовете? Еще чего-нибудь выпить? У меня есть все, что пожелаете.
— Держу пари, шампанского нет.
— Проиграла. Хотите шампанского? Сейчас принесу четыре бутылки, бокалы и лед.
— Ладно, через десять минут наверху.
Роджер принес небольшое ведерко с охлажденными бутылками, Майлз бокалы. Они выпили один за другим, и Роджер сказал:
— Ты неси бутылки, а я отнесу тебя.
После чего они вышли из комнаты Майлза.
— Твой приятель — славный малый, — проговорила Кора, — но Милдред я очень люблю и, знаешь, побаиваюсь тех, кто надирается раз в десять лет.
— Да не беспокойся ты, дорогуша, все будет в порядке. Ладно, как насчет того, чтобы немного поразвлечься?
Они поразвлеклись, и Кора заметила:
— Что-то совсем тихо. Даже смеха не слышно.
— Может, это мы не услышали, — возразил Майлз. — В этом доме толстые двери. Что — заку… — Пронзительный крик не дал ему закончить фразу.
— Ну вот, говорила же! — Кора обмоталась покрывалом и бросилась к двери в тот самый момент, когда она открылась и Милдред буквально упала ей на грудь.
— Уведи меня отсюда, уведи, ради Бога, уведи меня отсюда!
Нос и губы у нее были окровавлены, по телу текла кровь, и глаза закатывались и почти закрылись. Милдред повисла на Коре, та крепко прижала ее к себе, не давая упасть.
— У тебя в доме есть пистолет? — бросила она.
— О Господи. — Майлз посмотрел на Милдред: — Что случилось?
— Пистолет, спрашиваю, есть в доме, черт бы тебя побрал? Твой приятель полоумный. Он пытался убить ее, убьет и тебя. Нас всех перестреляет.
— Да, пистолет есть, но…
— Ну так и достань его. Я не хочу, чтобы меня прикончили. Сам видишь, что он сделал с этой беднягой. — Они закрыли дверь в ванную и услышали, как щелкнула задвижка. Майлз вынул из ночного столика многозарядный пистолет двадцать пятого калибра и неслышно двинулся по коридору в сторону комнаты Роджера.
— Роджер, — шепотом позвал он.
Никто не откликнулся. Майлз вошел внутрь и через полуоткрытую дверь в ванную увидел на полу ноги приятеля. Подойдя ближе, он обнаружил, что вся ванная загажена, а Роджер спит, положив подбородок и руку на унитаз. Майлз сунул пистолет в карман купального халата, накинул на Роджера пару мохнатых полотенец и вернулся к себе в комнату.
— Это я, Майлз, — постучался он в дверь ванной.
— Вызывай врача, — распорядилась Кора. — Вызывай врача и спрячь куда-нибудь ее одежду. А где этот тип?
— Вырубился, спит. Вреда от него никому не будет.
— Это уж точно. Я тут у тебя семь бритв нашла, голову этому мерзавцу отрежу. Вызывай доктора. А то еще кровью изойдет.
Майлз пошел наверх в гостиную, где была отводная трубка, и набрал номер.
— Миссис Литтауэр? Это Майлз Бринкерхофф. Доктор дома?
— Одну минуту, мистер Бринкерхофф.
— Да? — послышался в трубке голос Литтауэра.
— Док, это Майлз Бринкерхофф. Можете прямо сейчас приехать ко мне? Я порезал палец, и кровь льет, как из свиньи на скотобойне.
— Какой палец?
— Да их два. Привезите что-нибудь остановить кровь и бинты.
— Ладно. Вообще-то я уже лег, но скоро буду.
— Да, и поторопитесь, пожалуйста. Кровь никак не остановится.
Майлз вернулся к себе и сказал Коре, что доктор будет с минуты на минуту. Затем он направился в комнату Роджера и сидел там с пистолетом в руке до того момента, как раздался звонок в дверь. Это был доктор Литтауэр.
— Ну, в чем дело? — нетерпеливо спросил он.
— Э-э, видите ли, ничего я не порезал…
— Ну, это я сразу понял. Стоит вам поцарапать палец, как вы в обморок грохнетесь. Так что?
— Кошмар. Роджер Бэннон избил шлюшку. Впервые за последние десять лет он напился и места живого на бедняжке не оставил. Вот и все, док, как на духу. Мы всегда были друзьями, так что вы уж постарайтесь. Пошли наверх, она в ванной, с подружкой.
Майлз крикнул Коре и Милдред, чтобы выходили.
— О Господи, вы только посмотрите на нее, — пробормотал Литтауэр.
— Положить ее в кровать? — спросила Кора. Они с Милдред испачкали кровью все полотенца.
— Лучше сначала посадите на стул, я осмотрю ее.
Милдред всхлипывала, но словно бы в отдалении, едва слышно.
— О Господи, Майлз, — приговаривал Литтауэр, осматривая девушку. — А где, говорите, этот Бэннон?
— Спит на полу в другой ванной.
— Да, с этим парнем шутки плохи. Нос у девушки сломан. И веки повреждены. И губы. Надо зашивать. — Литтауэр встал и посмотрел на Майлза. — Ей надо в больницу. Помимо всего прочего, у нее сотрясение мозга. Наверное, получила, когда на пол падала. Ну и большая потеря крови, впрочем, это вы сами видите. В общем, в больницу, Майлз.
— Ну так и везите, — вмешалась Кора.
— А платить ты будешь, сестричка? — Литтауэр вновь вернулся к Милдред.
— Еще чего, эти двое и заплатят, еще как заплатят.
— Да нет, я про больницу, — пояснил Литтауэр.
— А нельзя ее поместить под каким-нибудь другим именем? — спросил Майлз.
— Не в имени дело. В любой больнице штата сразу увидят, что это криминал, надо обращаться в полицию. Никто мне не поверит. Любой поймет, тут что-то не чисто.
— А может, к себе возьмете, док?
— К себе? — вскинулась Кора. — Что значит к себе? В венерологический диспансер?
— Ага, триппер, сифилис, аборты, — пояснил Литтауэр, — ну, сама знаешь.
— Везите ее в обычную больницу, — заявила Кора. — На легавых мне наплевать.
— Тебя не спрашивают, — огрызнулся Литтауэр, — так что молчи и не вякай. Еще раз откроешь рот в этом городе, живо угодишь на девяносто дней в каталажку, даже как судья выглядит, заметить не успеешь. Так что сиди тихо. — Он снова повернулся к Майлзу. — В общем, наверное, ее и впрямь некуда поместить, кроме как ко мне. Но я хочу, чтобы вы знали, стоить это будет недешево. Сотня в день, а лечиться ей по меньшей мере недели две. Может, дольше, это зависит от того, насколько сильное сотрясение.
— Неужели все так серьезно? Я про сотрясение.
— Да. Поэтому я и беру так дорого. Признаю, немного завышаю, но я и так сильно рискую, вдруг она умрет прямо у меня в кабинете. Правда, не больше, чем вы, если помрет тут или в больнице.
— Боже! Боже! — зарыдала Кора.
— Слушай, заткнись, а? — рявкнул Литтауэр.
— Ладно, забирайте ее, док, — решил Майлз.
— А как насчет тебя, сестричка? Воспользуешься моим гостеприимством за десятку в сутки? Жить будешь в одной комнате с подружкой.
— Хорошо, но платит он, — сказала Кора.
— Ладно, — согласился Майлз, — только увозите их отсюда как можно быстрее.
— А что там насчет Бэннона? — спросил Литтауэр. — Может, посмотрим на него? А ты, сестричка, пока одевайся и на подружку свою что-нибудь накинь.
Литтауэр и Бринкерхофф вышли, и по пути к комнате Роджера доктор остановил Майлза.
— Я не хотел говорить при всех, но правая грудь этой малышки… не нравится мне, как она выглядит. Пьяный, трезвый ли, но это тот еще тип. Сейчас я вкачу ему снотворного, а утром, когда проснетесь, постарайтесь как можно быстрее избавиться от него. Мне что, у меня лицензия, слава Богу, пока никто не отнимает, но знаете, от этого сукина сына в дрожь бросает. Советую самому оплатить счет, это небольшая плата, чтобы отделаться от него.
— Прямо не знаю, док, никогда его таким не видел.
— Положим, так, но к этому все и шло. Я замечал и раньше.
— Может, вы правы. Я люблю поразвлечься, но, может, вы правы. Он ведь мог и мне с таким же успехом физиономию расквасить, как этой шлюшке. Ладно, сейчас-то я готов к встрече. — Майлз показал Литтауэру свой многозарядный.
— Он вам не понадобится. Сейчас всажу ему дозу посильнее, надолго заснет, а когда проснется, голова так будет раскалываться, что хоть угадывай, кто так треснул.
— Это я и сам ему говорил, — улыбнулся Майлз.
Во время укола Роджер проснулся, но тут же снова захрапел.
— Если хотите, прикройте его чем-нибудь, — посоветовал Литтауэр, хотя, по мне, пусть хоть воспаление легких получит.
Доктор с Корой помогли Милдред сесть в машину, а Майлз отправился к себе в спальню и запер дверь. Спал он плохо, с зажженным светом и двадцатипятикалиберным под подушкой.
Эльмира Спотсвуд, его домработница, была приходящей и по заведенному порядку, прежде чем начать уборку, стучала в дверь, чтобы спросить Майлза, что ему подать на завтрак. Таким образом, у него было время проснуться и привести хоть в сколько-нибудь приличный вид второй этаж, который в восемь часов утра нередко представлял собой поле после сражения. Нынче утром Майлз, услышав стук, выключил свет, спрятал пистолет в ящик и открыл дверь.
— Заходите, Эльмира.
— Да, сэр. — Как обычно, день начался с кофе. Она наполнила чашку, положила сахар и протянула Майлзу. Тот медленно выпил ее.
— У меня заночевал мистер Бэннон, — сообщил он. — Очень плохо вчера себя почувствовал. Ничего серьезного, впрочем, понос. Я вызывал доктора.
— Слава Богу, что все позади. Мне он ничего не сказал.
— То есть? Вы что, видели его?
— Подала завтрак. Сегодня не как обычно, поменьше, но два яйца с беконом съел и выпил две чашки кофе.
— Ага. Ясно. Он все еще внизу?
— Да, сэр, все еще там. Сказать, чтобы поднялся к вам?
— Да. Мне как обычно. Овсянку или пшеничные хлопья со сливками. Если есть свинина с кукурузной крупой, тоже не откажусь. И скажите мистеру Бэннону, пусть поднимется.
О бутылках, бокалах и пятнах крови не было сказано ни слова. Эльмира, женщина хоть и религиозная, в прошлом была горничной в гостинице и к следам попоек привыкла.
— Не думал, что ты уже поднялся, — сказал Майлз, когда Роджер вошел к нему в спальню.
— С час назад. Голова кружилась, но одеться смог. А что случилось-то?
— Ну что ж, Роджер, — начал Майлз, — полагаю, мы с тобой не будем ходить вокруг да около.
— Не будем.
— Тебе грозят серьезные неприятности.
— Так я и думал. Насколько серьезные? Что с этими женщинами?
— Не с женщинами, а с женщиной, — поправил Майлз, — с той, что покрасивее. Больше красивой ей не быть, Роджер.
— Моих рук дело?
— Да. Ты искалечил ее. Сам-то хоть помнишь что-нибудь?
— Я видел пятна крови. Расскажи остальное.
— Да уж расскажу непременно, — заверил его Майлз. — Выпивка доконала тебя, и ты, верно, спятил. Я был здесь, лежал с Корой, когда раздались крики и появилась твоя. Выглядела она так, словно под поезд попала.
— О Господи! А я где был?
— Ты? В туалете. Вырубился, весь в рвоте. Я вызвал доктора Литтауэра, и он взял их к себе. — Майлз выжидательно замолчал.
— А теперь самое плохое. Выкладывай, — проговорил Роджер.
Майлз помолчал еще немного.
— Этого я и сам пока не знаю.
— О Боже, Майлз, я ведь не убил ее? Ну?!
— Док сказал, что у нее сотрясение мозга.
— Ну, сотрясение мозга бывает и когда в футбол играешь, все проходит.
— Знаю. Но бывает и так, что, кажется, все прошло, а потом обмороки начинаются. Но даже если не говорить о сотрясении, у малышки сломан нос, порваны веки, так что надо сшивать, выбито несколько зубов, а рот, как кусок сырого мяса.
— Н-да… — протянул Роджер. — А как все это началось, не знаешь?
— Понятия не имею. Говорю же, ты, верно, спятил. Да, и вот еще что. Ни Милдред, ни Кора ничего не знают, но док мне сказал. Ты врезал ей в правую грудь, и это может плохо кончиться.
— То есть?
— От этого рак бывает.
— А если рак, что мне грозит?
— Роджер, я серьезно.
— И я серьезно, видит Бог. Просто спрашиваю.
— Да, но спрашиваешь так, будто не веришь, что это серьезно. Затеваешь спор. А я тебе говорю прямо, как есть, ничего не преувеличиваю.
— Знаю, Майлз, но ты не можешь винить меня за то, что я пытаюсь понять, что мне грозит. Мне приходилось слышать, что, бывает, шлюху изобьют, а потом сотенная решает дело.
— Минуту, — прервал его Майлз. — Заходите, Эльмира.
Женщина поставила поднос на низкий, с мраморной крышкой, стол и вышла из комнаты. Майлз сунул за воротник салфетку и, не отрываясь от тарелки и размахивая вилкой и ножом, продолжал говорить с набитым ртом.
— Сотенная, — передразнил он Роджера. — Это на десять долларов меньше, чем берет с меня Литтауэр за день. И так будет по меньшей мере две недели. Сотню за ту, что ты отделал и еще десятку за другую, она живет с ней. Тысяча четыреста и еще сто сорок. Выходит тысяча пятьсот сорок. И это только расходы на лечение, не учитывая того, сколько они потребуют за молчание. Шантаж.
— Ты совершенно не должен платить, Майлз, — запротестовал Роджер. — С какой стати? Ведь это моих рук дело.
— Это мой дом, и до определенной степени я чувствую себя виноватым, что позволил тебе напиться. К тому же я достаточно хорошо знаю состояние твоего счета, чтобы понять, сколько он продержится, если слизывать с него по сто десять долларов в день. На деньги наплевать, но мне не нравится, что ты споришь, когда я пытаюсь втолковать, что девчонка может загнуться. А если это произойдет, мне трудно отдать все до последнего, чтобы мы с тобой не угодили в тюрьму. Я хочу, чтобы ты это понял и хоть немного испугался. А если она не умрет? Что тогда? Вдруг надумает предъявить обвинение? Насилие, избиение, нанесение увечий, попытка убийства. Что, если у нее есть связи, о которых мы не знаем? Я сегодня почти не спал, так и сяк прокручивал ситуацию. Есть еще Берт Ботли. Надо ему сделать подарок, хороший подарок. При обычном положении дел я могу доставить ему немало неприятностей, и он это знает. Но сейчас мяч на нашей стороне. Он знает, что они были с нами, и выступит свидетелем на их стороне, если не сделать ему хорошего подарка. Теперь Фриц Готтлиб. Этот ублюдок с поросячьими глазками подтвердит, что ты был пьян и вел себя очень шумно. Думаешь, ему понравилось, что ты пролил кофе и поднял крик на весь ресторан? Я видел, какой взгляд он бросил в нашу сторону. А ведь есть еще и соседи, которые наверняка слышали крики, надо жить в соседнем графстве, чтобы их не услышать. И Эльмира. Она всегда молчит, но, уверяю тебя, на Библии лгать не будет.
— Ну а ты-то, Майлз, на моей стороне?
Майлз тщательно, как если бы выполнял упражнение по чистописанию, полил свинину черной патокой.
— А разве у меня есть выбор? Где все произошло? В этом доме. Оплату расходов я уже гарантировал. Так что непонятно, зачем ты задал мне этот вопрос.
— Просто хочу знать, на моей ли ты стороне. Ты так и не ответил.
— Чего ты от меня ждешь? Аплодисментов? Ты избиваешь до полусмерти девчонку, и, может, пока мы тут разглагольствуем, она загибается, а ты хочешь, чтобы я медаль тебе на грудь повесил? Если удастся уложиться в пять тысяч долларов, буду считать, что мне повезло. Но речь не о деньгах. Как насчет старых добрых времен? Они миновали, и теперь ничего не вернуть. Об этой истории будут языки чесать на всех перекрестках. Двухдолларовые вокзальные шлюхи нас и на десять футов к себе не подпустят. Если мне захочется собрать друзей, придется ехать подальше от Форт-Пенна. Ты-то еще молод, а мне как быть? Да в этом городе ни одна женщина за меня не выйдет. — Майлз вытер губы и плеснул на ладони немного воды из кувшина. — В общем, позор. Жаль, черт возьми, что ты не затащил Грейс Колдуэлл в кусты, а потом и думать о ней забыл. Если ты так был уверен, что ей хотелось именно этого, то зачем избивать шлюху?
— Не надо так говорить со мной, Майлз.
— Что это ты тут раскомандовался? — Майлз живо наклонился к туалетному столику и вынул из ящика многозарядный. — Вчера ночью я готов был пустить его в ход.
— Против меня? Выстрелить в меня? — Роджер даже не поднялся.
— В любого безумца, который поднимет на меня руку.
— Я бы никогда не поднял на тебя руку. За кого ты меня принимаешь?
— За того, кто сделал котлету из лица одной малышки, вот за кого.
— Убери пистолет. — Роджер встал, налил себе немного кофе и выпил. Майлз вернул пистолет в ящик. — Никогда не думал, что доживу до дня, когда Майлз Бринкерхофф наставит пистолет на Роджера Бэннона. Пистолет. Майлз Бринкерхофф. Наставит. Наверное, мне следовало бы заплатить никель за чашку кофе, но тогда надо было бы заплатить за весь кофе, что я вообще выпил в этом доме, а у меня нет столько денег.
— Ты куда сейчас?
— Сейчас? К доку Литтауэру, узнать, как там девчонка, жива или нет.
— Даже не думай. Ноги там твоей не должно быть. С доктором я сам связь буду держать.
— Наверное, ты прав. Тогда пойду в контору, проверю долги и посмотрю, сколько могу занять. Ты можешь забрать мой бизнес. Долгов у меня немного.
— Не нужен мне твой бизнес. Да много ли от него толку, если на твое место придет кто-то другой?
— Спасибо за комплимент, — поклонился Роджер. — Твой дом будет готов через неделю, дней через десять. Мне придется послать тебе счет, потому что людям платить надо, но все твои расходы по этому делу я покрою.
— Мне от тебя нужно только одно — чтобы ты никуда не уезжал из города. О деньгах можешь забыть.
— Если я действительно убил ее, далеко ли уедешь? Ну что ж, пока. Пока, Уильям Харт.
В ближайшие недели Роджер вечерами звонил Майлзу по домашнему телефону. В целом сообщения последнего сводились к следующему: сотрясение мозга у Милдред оказалось неопасным; прежнюю форму носа не восстановить, но подлатать можно; на губах и щеках останутся шрамы от ниток; травмой груди Литтауэр не занимается. Кора съехала от врача через две недели, и пока Милдред находилась под его опекой, а продолжалось это в течение месяца, она была каждый вечер занята с клиентами. Майлз передал Коре пятьсот, а Милдред тысячу долларов наличными в присутствии своего близкого приятеля, руководителя группы детективов Форт-Пенна Расса Келланда, который настоятельно порекомендовал обеим не появляться на территории графства. Берт Ботли не очень-то обрадовался полученным ста долларам, но Расс Келланд напомнил ему, что если бы Берт не взял за правило (не без выгоды для себя) предоставлять крышу над головой таким гостям, как Милдред и Кора, вообще ничего бы не произошло. Берт, в свою очередь, не стал распространяться о том, что часть выгоды, хоть и косвенным образом, достается и Рассу.
Телефонные разговоры сводились исключительно к передаче информации, в них не было и тени дружеской непринужденности. В спортивном клубе Форт-Пенна сразу стало ясно, что между Майлзом и Роджером «пробежала кошка»; после того как Берт Ботли потратил свою сотню, стало ясно, что разрыв имеет какое-то отношение к оргии в доме Майлза, а потом постепенно всплыли и стали предметом пересудов реальные события того злополучного вечера. Сплетня как таковая большого успеха не имела. Женщины были проститутками, в Форт-Пенне всего лишь гастролировали, да и то проездом, и, стало быть, здесь их никто не знал; потому и на роль героинь скандала они не годились, как могло бы быть, окажись они либо непрофессионалками, либо профессионалками, но местными. Следует также признать, что сплетню не удержишь на плаву насмешками в адрес таких людей, как Майлз и Роджер. Пусть дружба очевидно надломилась, общались эти двое при встрече на улице или в спортивном клубе вполне по-свойски, а Роджер и после оргии продолжал заниматься строительством загородного дома Бринкерхоффа. Таким образом, отношения, при всем охлаждении, существовали, и никому из членов спортивного клуба не хотелось стать жертвой возможных последствий от насмешек над Роджером и Майлзом, особенно в свете того, что дикая вспышка ярости первого, по сути, и являет собой центральное событие всей истории. Наверное, среди членов спортивного клуба не нашлось бы и десяти человек, которые смогли выстоять против Роджера хотя бы три раунда, и вообще ни одного, кто побил бы его.
Более того, то обстоятельство, что женщины, оказавшиеся втянутыми в скандал, не были знакомы ни матронам, ни девицам Форт-Пенна, лишило его интриги и шансов на успех: добропорядочные дамы есть, а злодеек нет. Опять-таки ни Майлз, ни Роджер не были женаты или хотя бы просватаны, что не позволяло выделить в кругу безупречных женщин какую-то одну героиню. Двое холостяков и две шлюхи вляпались в неприятную историю. Великое ли дело.
Вильсон был переизбран, футбольная команда университета Форт-Пенна сыграла вничью с командой штата Пенсильвания и побила Бакнелл, железнодорожные мосты патрулировала Национальная гвардия на предмет диверсий со стороны лазутчиков. Война еще не началась, но численность отрядов Национальной гвардии в Форт-Пенне увеличилась; была также сформирована ирландская пехотная рота. Роджер записался в нее, «скорее для поддержания формы, нежели потому, что ему хоть в какой-то степени импонировала идея сражаться на одной стороне с англичанами». Раз в неделю, а потом и чаще рота занималась строевой подготовкой на плацу 114-го Пехотного Арсенала. На солдатах и офицерах были военные фуражки и гражданские брюки; армейские куртки цвета хаки и холщовые рейтузы с галунами; бриджи того же цвета хаки и полосатые шелковые рубашки; венчал эту военно-гражданскую экипировку патронташ. Как естественный претендент на должность командира взвода он получил звание старшего лейтенанта и после формального зачисления в роту стал чаще появляться в Арсенале, нежели в спортивном клубе. Он съездил в Филадельфию и купил в магазине Джэйкоба Рида полный комплект обмундирования, а его скептическое отношение к сассенакам уменьшилось настолько, что он даже выступил в защиту английского кителя с открытым воротничком и юбки-клеш, против уставного высокого ворота и короткого френча («если наш Роджер и не застрелит неприятеля, то наверняка ослепит его своими башмаками и уморит шпорами»). Он заключил временное соглашение со своим кузеном Джо Маллали, согласно которому тот, в случае начала войны, возьмет на себя обязанности подрядчика и вообще заменит его в строительном бизнесе. Кузену Джо было под пятьдесят, он умел читать чертежи, да дом построить мог и без всякого чертежа. Роджер остановился на его кандидатуре, потому, что Джо был опытен и честен, а еще потому, что его порекомендовала миссис Бэннон, мать Роджера. Схема выглядела довольно просто: Джо берет на себя руководство строительством, мать Роджера выходит из укрытия и сидит в лавке, а адвокат О’Коннол или кто-нибудь еще из юридической конторы «О’Коннол и Партридж» берут на себя составление контрактов. Компания «Роджер Бэннон-младший инк.» меняет направление деятельности, переходя со строительства жилых домов на промышленные помещения: Форт-Пенн получает свою долю прибыли от военной индустрии, и Роджер действует таким образом, что «Роджер Бэннон-младший инк.», в свою очередь, получала свою долю от этой доли. По словам Роджера, любой, кто умеет построить навес, может построить и завод, вроде тех, что сооружает его фирма, и было бы стыдно упустить столь дорогие правительственные заказы. Делать деньги может любой пьяница, умеющий обращаться с ватерпасом и гвоздодером, имея контракт на руках. Ну а опытный, крепко стоящий на ногах подрядчик вроде «Роджер Бэннон-младший инк.» так и вообще способен разбогатеть.
Гордясь своей военной формой, готовый к боям и сражениям, только что получивший землю под строительство оружейного завода — первый государственный заказ, — все эти первые месяцы 1917 года Роджер только ходил да посвистывал. И лишь два человека были способны испортить ему настроение — Майлз Бринкерхофф и Грейс Тейт.
Так и вышло — Роджер оставался подрядчиком, пока Рок-Фарм не была готова принять первых гостей; но самого его в их числе не было. Он проклинал себя за то, что даже на мгновение задумывается о самой возможности приглашения, но, по правде говоря, считал, что достоин его. Он с лихвой выполнил свою часть сделки, сэкономив Майлзу кучу денег и закончив строительство в оговоренные сроки, поэтому самое меньшее, что Майлз мог бы сделать, — предложить ему воспользоваться плодами рук своих. Роджер бы вежливо отклонил приглашение, но на самом деле он считал, что должен иметь шанс отказаться.
Дом был готов распахнуть двери, когда Милдред еще находилась под присмотром так удачно оказавшегося под рукой доктора Литтауэра, но в сложившихся обстоятельствах Майлз все откладывал и откладывал новоселье, начал предвкушать его еще даже до того, как выбрал цвет крыши. В том, что в качестве первой гостьи, которая проведет ночь в новом доме, он выбрал именно Миртл, ту самую девушку, что наотрез отказывалась входить в его городской дом в дневное время, одновременно было что-то жалкое и достойное. На фоне того грандиозного мероприятия, что первоначально спланировали Майлз и Роджер, званый вечер в честь открытия дома был таковым лишь по названию: когда бы Майлз ни позвонил Миртл, она неизменно спрашивала: «Собираешься вечеринку устроить?» Потому, строго говоря, открытие дома действительно превратилось в вечеринку. Возвращаясь в город в «паккарде», за рулем которого сидел его новый слуга, племянник Эльмиры Тедди Спотсвуд, и проезжая мимо старой фермы Колдуэллов, Майлз поймал себя на том, что думает, насколько верно шотландский бард писал о наилучшим образом составленных планах. Согласно показаниям термометра, в доме было тепло, но так тихо и так безлюдно, что Майлз твердо решил больше не оставаться с женщиной здесь наедине. Отныне всегда будет еще как минимум одна пара. После того первого свидания здесь раз в неделю собирались гости, и спустя несколько месяцев новоселье было отложено на неопределенное время или даже навсегда.
Тем не менее до Роджера доходили слухи, что тот или иной господин, та или иная дама были гостями Рок-Фарм, и таких набралось немало, потому что Майлз любил разнообразие. Каждое новое имя весьма болезненно задевало Роджера, не говоря уж о том, насколько его смущало и даже давило отсутствие места, куда бы он сам мог пригласить даму: если у нее не было своей квартиры (что чаще всего и случалось), приходилось везти ее в какую-нибудь сельскую гостиницу, если она не предпочтет перепихнуться по-быстрому у него в кабинете, где стоял кожаный диван, но помимо того, мелкое строительное оборудование — штоки и дверные ручки, топоры, железные цепочки, а также дождевики, резиновые сапоги и разнообразные канцелярские принадлежности. О коммерческом клубе, покуда распоряжаться там продолжал Берт Ботли, не могло быть и речи, а купить себе квартирку Роджер боялся, ибо для матери — а она наверняка узнает — это будет смертельным ударом. Таким образом, хотя бы в одном отношении ему было проще поддерживать состояние боеготовности, чем если бы он по-прежнему общался с Майлзом.
Но однажды, размышляя о том, как благоприятно все складывается (получение чина в гвардии, правительственный заказ), он вдруг сообразил, что во взаимоотношениях с Майлзом изменилось положение величин. И изменила его сама история. Сделав это открытие, он немедленно снял трубку, набрал номер Майлза и предложил встретиться в библиотеке спортивного клуба, где им никто не помешает.
Роджер пришел первым и, когда появился Майлз, просто излучал добросердечие:
— Майлз, старина, присаживайся.
— Смотрю, ты сегодня в хорошем настроении, а то уж я боялся, что снова в какой переплет угодил.
— Никак нет, старина, никак нет, — успокоил его Роджер. — Но коли думал, что я в беде, тем более спасибо, что пришел. Очень мило с твоей стороны. Но повторяю, Майлз, это не тот случай. Скорее наоборот. Тем не менее, старина, все это время я переживаю ту ужасную осеннюю историю.
— Вот как?
— Именно так. Да, и дня не проходит, чтобы я не испытал угрызений совести за то, что едва не стал причиной твоих неприятностей.
— Едва?
— Ну да, Майлз, ведь, если не говорить о деньгах, ты никак не пострадал.
— Что ж, наверное, можно и так посмотреть на это дело.
— Со всех сторон идут слухи, — продолжал Роджер, — что со дня на день будет объявлен призыв, и я, как военнослужащий, должен прибыть в расположение части сразу по уведомлении. На тот случай, если начнутся военные действия, будь то день или ночь, там уже все готово: обмундирование, табельное оружие, а меня, как офицера, призовут одним из первых. Я должен прибыть в свой взвод еще до рядовых.
— Гм, естественно.
— Дела у меня идут неплохо. Наверное, ты слышал, что строительный бизнес разворачивается.
— Слышал, рад за тебя.
— Спасибо. Но гнетет меня одна вещь, Майлз. Деньги, расходы, которые ты понес после той, как бы это сказать, несчастной ночи.
— Да?
— Сколько, Майлз? Скажи сколько, и я прямо сейчас выпишу тебе чек на всю сумму.
— Что?
— Да, да, ты не ослышался. Если страна вступит в военные действия, кому-то надо отправляться в Европу. Не думаю, что у меня возникнут проблемы, если дело дойдет до рукопашной, однако существуют такие вещи, как артиллерийский огонь, ядовитые газы, мины, подводные лодки и так далее. Следует ко всему быть готовым и не отправляться в путь…
— Ты что же, хочешь сказать, что отправляешься?
— Как только поступит приказ, но даже если его не будет, есть военная тайна, и я не вправе ею ни с кем делиться. Ни с родителями, ни с близким другом. Ни с кем.
— Ясно.
— В общем, если, как говорится, снаряд с моим именем уже отлит, мне не хотелось бы, чтобы Майлз Бринкерхофф считал меня человеком, который не отдает долги. Назови сумму, старина.
— Зеро, — сказал Майлз.
— Зеро? Да брось ты, Майлз. Ты же сам говорил мне, что хорошо, если уложишься в пять кусков. Так что, пять?
— Ну, если ты помнишь сумму, то должен помнить и то, что я собирался все оплатить сам. Так что, Роджер, благодарю за предложение, но этот инцидент… эта вечеринка уже оплачена. Счет закрыт.
— Нет, так не пойдет.
— Забудь, говорю. Страница перевернута, — повторил Майлз.
— Пусть так, но я готов. И ты это знаешь. Я сделал предложение. И пусть никто потом не говорит, что этого не было.
— Ладно, давай о чем-нибудь другом. Полагаю, что, если ты со дня на день отправляешься на войну, я должен устроить прием в твою честь.
— Ни на что подобное я не намекал, Майлз.
— А кто говорит о намеках? Мне просто хочется устроить для тебя прием. Что бы ты предпочел?
— Честно говоря, даже не задумывался. И вообще, как это понять — «что бы предпочел»?
— Ну, много гостей или что-нибудь поинтимнее? Как у нас раньше обычно бывало или что-то торжественное с приглашением супружеских пар, твоей матери?
— Каких пар? — осведомился Роджер.
— Наших знакомых. Ребят из клуба с женами.
— A-а, ну да, — протянул Роджер. — Право, не знаю, Майлз. Эта маленькая матрона ложится не позже девяти. Да никогда особо и не любила такие посиделки.
— Ты о матери? Ясно. А вот как понять твое «ну да»? Ты спросил насчет супружеских пар, я ответил, и ты вздохнул, вроде как разочарованно, — «а-а, ну да»? Кого я, собственно, мог иметь в виду, кроме ребят из клуба с женами?
— Ладно, не буду лукавить с тобой, Майлз, — усмехнулся Роджер. — На днях я проезжал мимо фермы Колдуэллов…
— …в четверг я как раз разговаривал с Грейс Тейт и ее мужем у дверей в контору.
— Вот-вот, — подтвердил Роджер. — Вы там болтали и смеялись, как закадычные друзья.
— Знаешь, о чем шла речь? Кое-кто из соседей-фермеров хотел бы установить дополнительные телефонные линии, об этом мы и толковали. А то ведь сейчас как получается? Одна линия на восемь номеров, и любой может слушать соседа. А кому хочется, чтобы о тебе все знали?
— Ну да, ну да. По-соседски, верно? Ты теперь как, Майлз, каждый день к ним на чашку чаю ходишь? И что же дальше — клуб?
— Нет, у меня всегда хватало мозгов не соваться туда, где меня не ждут, — покачал головой Майлз.
— То есть носи обувь по размеру, так?
— Вот-вот. Теперь я понимаю, почему ты так заинтересовался супружескими парами. Я ведь помню, с чего началась вся эта история прошлой осенью. Ты запал на Грейс Тейт, а она поставила тебя на место, ты напился и выместил злость на бедной, ни в чем не повинной шлюшке. Ты едва не убил ее, а может, и убил, ведь никто не знает, вдруг у нее на самом деле будет рак. Слушай, малыш, есть люди…
— Не надо, Майлз, я знаю, что ты хочешь сказать. А я в ответ могу лишь спросить: есть у нее трое детей или нет? Ветром, что ли, надуло? Она знает, что к чему, и уж, поверь мне, любит это дело. Любит не меньше меня или тебя. Я по глазам увидел. Всегда можно понять, когда им нравится с тобой и или даже понравится. В первый раз я просто плохо распорядился картами, но я ни за что в жизни не повторю совершенной ошибки. Знаешь что, давай вместо вечеринки я просто поживу у тебя на ферме дней пять.
— Ах ты, сукин сын, — рассмеялся Майлз. — Да ради Бога, живи, сколько тебе угодно. Только там ты ее не увидишь.
— Ну почему, можно пойти прогуляться.
— Валяй. Но не забудь каждый день возвращаться в Форт-Пенн. Зимой они живут в городе.
— Где? В доме Колдуэллов?
— Вот именно.
— Ах вон оно что, а я понять все не могу. Смотрю, она новую машину купила и разъезжает по городу. Все гадал, отчего так часто.
— Ну, и как ты собираешься задурить мозги этой сладкой девочке на сей раз? Держу пари, ты снова окажешься в канаве.
— Терпение. Теперь уж не пронесу мимо рта.
— Честное слово, другого такого сукина сына, как ты, в жизни не встречал.
— Попробовать-то стоит, не так ли? — сказал Роджер.
— Стоит, стоит, — согласился Майлз.
— Майлз, мы, похоже, снова приятели, почти как в старые добрые времена. — Роджер встал. — Как я выгляжу?
— Как жених перед брачной ночью, — одобрительно кивнул Майлз.
— Вот так-то.
Роджер вышел из клуба, сел в машину и, проехав несколько кварталов, остановился в непосредственной близости от дома Колдуэллов, на соседней улице. Он заглушил двигатель и стал ждать. Вскоре Роджер с удовлетворением отметил, что к дому подъехал новый лимузин Тейта. Шофер открыл дверь, и из машины вышли Грейс и маленький мальчик и тут же скрылись в доме. Роджер посмотрел на часы. Пять двадцать.
На следующее утро Роджер снова остановился неподалеку от дома, на сей раз кварталом южнее. Без десяти девять появились трое детей с учебниками и школьными ранцами и стали ждать машину, которая подъехала минутой позже. Детей увезли, а через четверть часа машина вернулась за Грейс. Роджер проследовал за ней до дома Айзека Шофшталя, где навстречу Грейс вышла и довольно долго с ней о чем-то говорила мисс Шофшталь. День выдался холодный, дождливый, и все это время диспетчер из магазина Бауэра — один из немногих в городе — держал над дамами большой зонт. Роджер оставил свой «додж» в переулке и выпил чашку кофе с оладьями у Чайлдса, напротив Бауэра. За второй завтрак он оправдался перед собой тем, что нужно найти место для наблюдения за входом к Бауэру, оставаясь при этом незамеченным, в том числе и любопытными знакомыми. Ждать пришлось долго, и Роджер даже забеспокоился, уж не ушли ли куда Грейс и эта Шофшталь, но машина была на месте. В какой-то момент Роджер с удивлением заметил, что обе женщины быстро проходят мимо Чайлдса по той же стороне улицы и садятся в тут же отъехавший «пирс». Наверняка вышли из магазина под зонтиком и занялись покупками где-то еще. Роджер бросился к «доджу», но лимузина уже нигде не было видно.
Он решил отказаться от подобной тактики. В принципе все, что ему нужно, — выяснить расписание дня Грейс, что она делает в определенное время. Но у женщин вроде Грейс нет четкого распорядка дня. В то утро в школу отправились все трое детей, но накануне домой с матерью вернулся только один. Вполне вероятно, что завтра она не поедет к Шофшталям. А послезавтра у нее бридж с друзьями или что-то в этом роде, и мальчика из школы заберет кто-нибудь другой. А то вдруг выдастся солнечный день, и она поедет на ферму, или простуда прихватит, и она останется дома. А там еще заседание комитета по организации ужина в церкви…
Ужин в церкви? Газеты всегда что-то о них пишут, и Роджер неизменно покупает билеты. Рассчитывать на то, что Грейс попросит его приобрести билеты на благотворительное мероприятие, трудно, но в принципе это правильное направление, чтобы завоевать симпатию таких людей, как она. Благотворительность. Роджер накупил целую кучу входных и лотерейных билетов где только можно — у католиков, протестантов, иудеев, итальянцев, африканцев-методистов. Когда даешь деньги на благотворительные цели, тебе всегда улыбаются, беден ты или богат, и не обращают внимания на происхождение.
Как-то после очередного занятия на плацу Роджер дождался Энди О’Брайана, командира ирландской роты и сына покойного Эндрю О’Брайана, основателя «Бостон стор».
— Энди, можно тебя на два слова, когда время будет?
— Разумеется, — кивнул Энди, — хоть сейчас.
— Ну что ж, если ты действительно не занят… — Роджер знал, что Энди, выпускник Джорджтаунского университета и зять Десмонда О’Коннола, считает его отъявленным мерзавцем, и сам считал его совершенным бездельником, который стал командиром роты только потому, что годом ранее служил на мексиканской границе, ну и вообще имел кучу денег.
— Так что там, Роджер?
— Видишь ли, я тут подумал, что наша рота, наша ирландская рота… словом, мне пришло в голову, что неплохо будет, если мы придумаем что-то вроде вспомогательной женской части, а еще лучше, если в нее запишутся не только наши, ну, я имею в виду ирландские жены и ирландские матери, и сестры, и возлюбленные, но также и протестанты всех мастей. Помнишь, когда роту только организовывали, газеты много об этом писали, но потом все как-то затихло. Если представители всех конфессий и всех слоев общества проявят интерес, разве не повлияло бы это на поднятие боевого духа? Скажем, миссис Хэмилтон Шофшталь пообещает писать письма с последними новостями капралу Патрику Фрэнсису Ксавьеру Кейну из моего взвода. Не то чтобы было много чего рассказать Пату Кейну, но общая идея такая.
— Не то чтобы у нее было много времени на письма кому-либо, кроме собственного мужа, но идея хороша. Во всяком случае, на первый взгляд. Ну, и как ты себе все это представляешь?
— Как представляю? Пока трудно сказать. Есть, по-моему, два пути. Скажем, твоя жена пытается вызвать интерес к нашей затее в высших слоях Форт-Пенна и в студенческом обществе. Пусть сформирует комитет и возглавит его. А если не она, то кто-нибудь другой, допустим, миссис Шофшталь, словом, кто-нибудь из таких. Миссис Тейт. И чтобы все конфессии были представлены.
— Не думаю, что студенческое общество — удачная мысль. В нем только две католички, и вряд ли они захотят иметь дело с людьми других конфессий. Но идея хороша, и чем больше думаю, тем лучше кажется. Миссис Тейт, миссис Шофшталь, миссис Уолл, миссис Каннингэм и, конечно, несколько дам постарше. У молодых и так будет дел по горло, если мы вступим в войну, а вот бабушкам как раз впору письма писать…
— Да я о письмах только для примера сказал. А вообще-то думаю, скорее, о вахтах или ночных сменах; кое-кто из них, а может, и многие, будут приходить сюда, варить кофе, делать сандвичи, а если нас пошлют воевать, заниматься благотворительностью в пользу жен и детей.
— О, так ты большое дело задумал, а, Роджер? Так пусть и раскручивается само по себе.
— Само по себе? Черт, Энди, в моей семье женщина — моя мать — одна из самых замечательных, самых славных женщин в этом поднебесном мире, но она без крайней необходимости и двух слов в год с протестантом не скажет. У нее просто нет знакомых среди них. Иное дело — миссис О’Брайан. Впрочем, если хочешь, могу изложить все на бумаге.
— Валяй. Прямо сейчас. Сам себе головную боль придумал.
Роджер составил перечень предложений, не требующих чрезмерных организационных усилий, но в случае успешной реализации обещающих превратить ирландскую роту в институт не менее социально активный, нежели Голдстримская гвардия, свободный от финансовых обязательств и столь же преуспевающий, сколь Чикагский скотопригонный клуб, и так же мало обремененный всяческими бытовыми заботами, как Верховный Суд Соединенных Штатов.
— Что ж, не много ты хочешь, — заметил Энди, изучив перечень предложений.
— Ну, не так уж и мало, но если какой-нибудь бездельник клянчит у меня никель на чашку кофе, я чаще всего посылаю его к черту, а вот если просит полдоллара, мне интересно узнать, зачем они ему, и, случается, в конце концов я даю ему целый доллар.
— Если история достаточно правдоподобна.
— Вот именно. Но только не обижайся, Энди, если любая из дочерей Десмонда О’Коннола не способна придумать правдоподобную историю… ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.
— Наверное. Ладно, нынче же вечером поговорю с Маргаритой, — пообещал Энди.
Момент для организации вспомогательной женской части при ирландской роте был выбран удачно. В среде, по преимуществу не ирландской, господствовало мнение, будто компания взрослых оболтусов — любителей посмеяться, пошутить, песенки попеть — собралась, чтобы при необходимости таким вот образом, посмеиваясь, пошучивая, распевая песенки, дойти до Берлина, бодро выставить там на всеобщее позорище этих клоунов — Гогенцоллернов и затем, все так же посмеиваясь, пошучивая, распевая песенки, вернуться в свои хибары в Хибартауне. Следует признать, что поначалу это представление разделяли и некоторые вояки из вновь сформированной роты, но потом, когда раздали оружие и начались тренировки в Арсенальном тире, где клацали затворы винтовок марки «Спрингфилд» и не требовалось большого воображения, чтобы понять, что тебя могут уложить из «маузера» с такой же легкостью, с какой ты — из «Спрингфилда», они изменили свое мнение. И все же грохот выстрелов в подземном тире не помешал штатским армейцам вести себя так, будто они задались целью подтвердить правоту представлений об ирландцах, которые пропагандирует нью-йоркская «Трибьюн». И вот уже на первом благотворительном ужине, где дамы из вспомогательной части разносили кофе и сандвичи, капрал Патрик Фрэнсис Ксавьер Кейн и впрямь вел светскую беседу с миссис Хэмилтон Шофшталь. К счастью, Мари Шофшталь (представлявшая пресвитерианскую общину) была женщиной, чью страсть служения праведному делу не могли умерить даже разумные призывы Хэма.
На первых собраниях Грейс Тейт не появилась, но Роджер видел ее имя в списке дам-благотворительниц и не без оснований усомнился в том, что она позволила бы его использовать, если бы не собиралась принимать участие в общем движении. Его вера оправдалась, и уже на втором вечере Грейс присутствовала. В том же самом шотландском берете, в котором он как-то уже ее видел, она стояла на дощатом помосте рядом с макетом лошади и раздавала эмалированные оловянные кружки с кофе. Как офицер, Роджер не стоял в общей очереди: операция по поднятию боевого духа была рассчитана лишь на рядовых и унтер-офицеров. Он держался вне поля зрения Грейс до тех самых пор, пока участникам не раздали по второй кружке кофе с жареными пирожками домашней выпечки, и лишь затем вместе с Энди О’Брайаном подошел к Маргарите. Она наградила его улыбкой: идея явно оказалась удачной, а принадлежала она Роджеру.
— Энди, — повернулась Маргарита к мужу, — если ты собираешься поблагодарить дам, то сейчас самое время, а то все разойдутся по домам.
— Я уже в прошлый раз выступал, — отмахнулся Энди. — Роджер, сегодня твоя очередь.
— Моя? Ладно. Только представь меня.
Энди постучал ложкой по оловянной кружке.
— Дамы, участвовавшие в прошлой встрече, моя благодарственная речь продолжалась так долго, что иные из вас уже отчаялись попасть домой. Сегодня я попросил поприветствовать вас лейтенанта Бэннона и сделать это максимально кратко и быстро.
Когда Энди постучал ложкой, призывая собравшихся к вниманию, Грейс собирала блюдца. Роджер исподтишка наблюдал за ней, ожидая, как она отреагирует на его появление. Она отреагировала так, будто не имела представления, что он здесь или должен быть здесь и что его присутствие, знала она о нем или нет, хоть сколько-то ее порадовало. Роджер снял пилотку, сунул под мышку и улыбнулся той улыбкой, которая не одну фермерскую девчонку заставила забыть о честно заработанном долларе.
— Капитан О’Брайан, уважаемые дамы, мое выступление будет и кратким, и быстрым, на это вы можете смело рассчитывать. — Роджер медленно обвел взглядом всю группу из пятнадцати женщин, нарочно пропустив Грейс в надежде на то, что она решит, будто он просто не знает о ее присутствии. — Говорят, мы, ирландцы, одарены, что называется, способностью потрепаться. Если под этим подразумевается умение выразить свои чувства легко, изящно, свободно, выразить свои мысли убежденно и искренне, а признательность изложить в той форме, которая покажется уместной слушателям, то сегодня мне — да, впервые в жизни — хотелось бы обрести такой дар. Ибо, честное слово, дамы, это и впрямь дар; если бы я смог выразить, что все мы, капитан О’Брайан, мои собратья-офицеры, я сам, насколько все мы понимаем, как много значит ваше присутствие для наших солдат. — Роджер глубоко вздохнул, его примеру последовал кое-кто из дам. — Самим своим появлением, своей добротой, своим милостивым присутствием вы исторгли эти занятия, эту подготовку к войне из царства рутины и превратили эти вечера в праздник. Все мы в глубине души знаем, что, быть может, не пройдет и нескольких недель, как этим вечерам будет положен конец и нам придется вас оставить. Но я надеюсь, я молю Бога, что вы, все вы, поймете, что означает ваш приход сюда для наших солдат, и что понимание это будет приводить вас, со всей вашей добротой и готовностью помочь, на наши занятия вновь и вновь, когда только будет возможно. И поверьте мне, вы никогда об этом не пожалеете. Спасибо.
Раздались громкие аплодисменты, а кое-кто даже прослезился. Энди О’Брайан пожал Роджеру руку и под грохот аплодисментов прошептал ему на ухо:
— Здорово. И где это ты научился так говорить?
— Ты отца моего не слышал.
— Не слышал, но держу пари, речи он произносить умел.
— А я, если помнишь, тренировал когда-то футбольные команды.
Одна за другой дамы обменивались с ним рукопожатиями и заверяли в своей готовности и далее участвовать в такого рода мероприятиях. Роджер с удовольствием предвкушал, что теперь Грейс не выпутаться из ловушки — ей не удастся отойти в сторону, иначе она рискует показаться невежливой, а это привлечет всеобщее внимание. Но к такому риску она была, судя по всему, готова. Минуя остальных, Грейс направилась к Маргарите О’Брайан с явным намерением попрощаться, но та взяла ее под руку и подвела к Роджеру.
— Извините, — прервала она одну из волонтерок, клянущуюся никогда не оставлять своими заботами ирландскую роту. — Роджер, можно вас на секунду? Миссис Тейт, познакомьтесь с мистером Бэнноном. Лейтенантом Бэнноном.
— Добрый вечер, миссис Тейт.
— Мы знакомы с мистером Бэнноном, — ровно проговорила Грейс.
— Ах вот как? — удивилась Маргарита. — А я и не знала. Вы торопитесь? А то, может, зайдем к нам, съедим мороженого или выпьем немного?
— Большое спасибо, Марджи, но мне действительно пора домой. Уже поздно.
— Поздно? А который, кстати, час? — спросила Маргарита. — Я как-то совсем потеряла счет времени.
Роджер посмотрел на большие настенные часы:
— Без десяти одиннадцать.
— С кем вы приехали? — поинтересовалась Маргарита.
— Я сама за рулем, потому и спешу домой.
— О Господи. Роджер, почему бы вам не проехаться с миссис Тейт? Слишком поздно, чтобы ехать одной.
— Да что за ерунда, — возразила Грейс, — тут езды всего несколько кварталов.
— Да, но через самые темные улицы Форт-Пенна. Роджер, где ваше пальто?
Ясно, что, руководимая самыми лучшими намерениями, Маргарет не желала нести ответственность на тот случай, если кто-нибудь решит прикончить Грейс в темноте города, и не прошло и нескольких минут, как Роджер оказался рядом с ней в «мерсере» с поднятой крышей и задернутыми шторками.
— Мне и слова не дали сказать, — извинился он.
— Да ладно.
— Если что-нибудь случится с Энди, из Маргариты выйдет хороший командир.
— Наверное.
— Миссис Тейт?
— Да?
— Возможно, мы больше не увидимся. Не уделите мне пять минут своего времени?
— Это как раз примерно столько, сколько нужно, чтобы доехать до моего дома.
— Нет, я себе это представлял несколько иначе. — Он ухватился левой рукой за руль, резко вывернул его, так что машина вильнула к бордюру, и заглушил двигатель.
— Послушайте, мистер Бэннон, я не собираюсь играть с вами. Верните ключ, иначе я вызову полицию.
— И за что меня арестуют? Если вы выйдете из машины, я дождусь, пока вы вернетесь с полицией, а ключ будет в замке зажигания. И в чем здесь нарушение закона? Что же касается вас лично, то у меня нет ни малейшего намерения причинить вам какой-либо вред. К тому же вам не кажется, что легавого я различу быстрее, чем вы?
— Вот в это я верю. Да, из того, что я слышала про вас, можно понять, что с полицией вам приходилось иметь дело. Иначе вы бы сейчас сидели в тюрьме.
— Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить. Так от кого вы про меня слышали? От мужа?
— Нет, не от мужа. Да и какая вам разница? Знаю только, что вы избили какую-то женщину и были арестованы.
— Меня только раз в жизни арестовывали, и не за избиение женщины, а за кражу ящика с апельсинами. Мне было тогда тринадцать лет.
— Ах вот как?
— Так что кто бы вам что ни рассказывал, они понятия не имеют о том, что произошло на самом деле. Хотите узнать?
— Не имею ни малейшего желания. И хочу только одного — чтобы вы вернули мне ключи и я могла вернуться домой к мужу и детям.
— В тот день, когда вы меня искупали в канаве…
— Не надо возвращаться к той истории, мистер Бэннон. Мне надо домой. Немедленно.
— Если вы будете меня прерывать, то опоздаете еще больше. Выслушайте и сразу поедете домой.
— Я не собираюсь с вами торговаться. Давайте сюда ключи, вы, наглый щенок.
— Наглый, может быть, — засмеялся он, — но, видит Бог, совсем не щенок.
— Я бы еще не так вас назвала, можете быть уверены.
— И назовете, как только выслушаете меня. Ну, так как?
— О Господи, ну ладно, валяйте. Надо покончить с этим. Что меня ждет — исповедь на католический манер? Собираетесь покаяться в грехах, а потом начать все сначала, как бывает с такими, как вы?
— Леди не пристало оскорблять чужие религиозные чувства.
— Леди? Да знаете ли вы, что такое леди? Впрочем, откуда? Да хоть одну леди ты в жизни видел, сукин сын? А если бы и увидел, то не узнал.
— Отчего же? Вы — леди и, наверное, ведете себя как леди.
— Ладно, хватит. Давайте сюда ключи. Живо!
— Минуту. Вы сказали, валяйте и покончим с этим. Ну так вот, слушайте. — Роджер немного помолчал. — В тот день вы уехали, бросив меня в канаве. Я вылез и впервые за все время после окончания университета в Форт-Пенне напился. Сильно напился. Правда, впоследствии я понял, что в этом не было никакой нужды, потому что я и так был вне себя от ярости. Меня? В канаву?! То, что случилось потом, скорее всего, как говорят голландцы, должно было случиться. Но думаю, мне просто надо было подстраховаться. Я выпил уж не знаю сколько, пошел к приятелю, там добавил, а дальше помню только, что женщина, оказавшаяся со мной в постели, была избита и, по всей вероятности, сделал это я. Вот и все.
— Ну и какое, позвольте спросить, отношение ко всему этому имею я?
— Самое прямое. Вы стали причиной всему происшедшему.
— Я стала… да опомнитесь вы, мистер мачо. Даже вашего умишка должно хватить. Вы надрались и получили по заслугам, хотя бы отчасти.
— Согласен, только я сказал лишь, что вы были причиной всего. Причиной, а не виновницей.
— Мне очень стыдно, но, боюсь, у меня нет времени, чтобы вникать в такую логику, если вы, конечно, считаете это логикой. А теперь довольно, мистер Бэннон. Я выслушала ваш рассказ, так что будьте любезны выполнить свою часть соглашения.
— Сейчас, еще два слова, чтобы вы поняли разницу. Я сказал, что вы были причиной, а не виновницей. Повторяю, вы ни в чем не виноваты, но причина в вас. Я обезумел, обезумел из-за вас. Я обезумел тогда, я без ума и сейчас. Вот ваши ключи.
— Спасибо. — Грейс повернула ключ зажигания, и они поехали в северном направлении. Роджер не спускал с нее глаз, вглядываясь в лицо Грейс при тусклом свете приборной доски и мелькающих отблесках уличных фонарей. Единственным знаком, который она подала, было покусывание нижней губы, впрочем, вряд ли это можно считать знаком — да и знаком чего? Но, даже не оглядываясь, Роджер уловил, что Грейс вроде проехала свой дом. Убедившись в этом, он затаил дыхание, глазом боялся моргнуть, лишь бы не сделать неверного движения. Грейс остановила машину, ему смутно показалось, что это какой-то переулок в северной части города. Она выключила двигатель и фары, откинула голову назад и протянула к нему руки: «Поцелуй меня». Он поцеловал ее — так нежно, как не целовал никого в жизни.
— Поцелуя нам не хватит, — проговорила Грейс. — Даже сегодня ночью.
— Сегодня и никогда, Грейс. Мы не из тех, кто просто целуется.
— На земле не стоит, — сказала она. — Я только с мужем пробовала. На заднем сиденье удобнее, чем на переднем?
— Да.
— Но сначала побудем еще немного здесь, поцелуемся, поласкаемся, как дети.
— Как дети?
— А ты с девочками никогда не вел себя плохо? Я с мальчиками вела, или они со мной, — нет, я с ними, а они со мной.
— Правда? Жаль, что я не был одним из тех мальчиков.
— Да, хорошо бы тебе оказаться приказчиком из магазина, и я бы затащила тебя в шкаф или на кровать. К себе в комнату, наверху. Да, хорошо бы сейчас оказаться с тобой наверху в постели. Пошли назад.
Все продолжалось недолго, а когда кончилось, оба некоторое время не могли унять легкую дрожь. Вернувшись за руль, Грейс поцеловала тыльную сторону его ладони и не сразу завела двигатель.
— Еще увидимся? — спросила она.
— Если это зависит от меня, конечно.
— Тогда надо подумать. Сегодня ночью у нас все было, как у детей, но мы не дети. Ты сам по мне это видишь, а я по тебе. Сегодня все было нежно и хорошо, так будет не всегда. Извини, если я оскорбила твои религиозные чувства, Роджер. Надеюсь, это единственный раз, когда я сделала тебе больно, и обещаю, что больше это не повторится. У тебя есть место, где мы можем встречаться?
— В общем-то нет.
— А как насчет загородного дома твоего друга Бринкерхоффа?
— А ты поедешь туда?
— Если никто не будет знать, да. Например, хозяин. Но наверняка будет. Ты ведь должен сказать ему, правда?
— Нет.
— А я думаю, да. Но сейчас ты и так ему все расскажешь, поэтому если он будет владеть нашей тайной, то и мы можем попользоваться его кроватью.
— А ты не против, чтобы я рассказал ему?
— Какое это имеет значение, против я или не против, ты ведь и так ему все расскажешь, верно, Роджер? Мне бы этого не хотелось, но, боюсь, не удержишься. И тут я ничего не могу поделать. Я стала твоей. Но мне не хочется, чтобы об этом узнал мой муж. На остальных наплевать, но он знать не должен.
— Ты его любишь?
— Да, я люблю его, а он любит меня. Мы будем вместе, когда ты будешь растить своих маленьких ирландцев. Надеюсь, у тебя хватит скромности. А сейчас пора ехать.
— Ладно. Так как договоримся?
— Ну, эта затея с благотворительностью нам не поможет. На такого рода ужинах надо как раз особенно держать ухо востро, там ведь все эти дамы. Связываться с тобой всегда буду я. Ты мне звонить не должен. Я буду представляться чьей-нибудь секретаршей. Чьей, например?
— Мистера Дьюка.
— Кто такой мистер Дьюк?
— Никто.
— Хорошо. Я скажу: «Говорит секретарша мистера Дьюка», — и ты поймешь, что это я. А я назову время и место встречи, а ты только скажешь «да» или «нет». Это на тот случай, если в кабинете у тебя будет кто-то еще.
— Отлично.
Грейс тронулась с места и направилась в сторону дома.
— Когда подъедем, я припаркую машину, и зайдем в дом вместе, разговаривая как ни в чем не бывало. Например, о гвардии. Я спрошу, как насчет того, чтобы выпить стакан молока или чего-нибудь покрепче, ты ответишь, спасибо, не стоит, я поблагодарю тебя за то, что ты меня проводил, и ты пойдешь к выходу. Муж будет наверху, но, может, еще не заснул. Не знаю уж, как я справлюсь со всем этим, но как мне прожить без тебя, тоже не знаю. Мне уже сейчас начинает не хватать нашего завтрашнего свидания!
Они распрощались, и Роджер уже прошел полпути до дома, когда мерный непривычный стук собственных сапог и позвякивание шпор напомнили ему не только о том, что это чудесное приключение не может длиться вечно, но и что совершенно незнакомый ему человек, президент Соединенных Штатов Америки, может положить ему конец одним росчерком пера. Роджер впервые почувствовал отвращение к войне. Тем не менее сон его был спокоен и крепок.
Вторник, среда. Суббота, воскресенье, понедельник. Среда, четверг. Дни медленно приходили и быстро уходили, и от нее не было ни слова — лишь беглый взгляд, и то настолько самопоглощенный, что ему хотелось окликнуть и сказать: ты моя. Она ехала в своей машине и о чем-то праздно болтала с двумя женщинами. Дело было около полудня, он шел по Второй, и его переполняло не только желание: ничуть не меньше ему хотелось просто поговорить с ней, понять, что превратило ее из высокомерного противника в страстную любовницу. И вот она наклоняется то к одной даме, то к другой, поглощенная собственной речью и воздействием ее на спутниц. Больше всего его почему-то разозлили цветы в двух граненых вазочках, установленных в машине. Из-за них, из-за этих цветов, все было иначе, совершенно иначе. Трудно сказать почему, но это так. Лимузин сам по себе — это уже плохо. Шофер в куртке из медвежьей шкуры — тоже плохо. Фары — плохо. Ее непринужденная болтовня с приятельницами — плохо. Но именно цветы в вазах, как он потом сообразил (уже после того, как понял, что в них-то все и дело), воплощали собой стиль ее жизни: в Форт-Пенне вазочками были украшены большинство автомобилей, но в них очень редко бывали цветы. А у Грейс всегда две-три розы, скорее всего из собственной оранжереи позади дома. Каждое утро водитель срезает новые, выбрасывает старые, выливает вчерашнюю воду, наливает свежую. И никто ему об этом не напоминает. Раз сказали — а может, и вообще не говорили, — и он меняет цветы так же автоматически, как заправляет бак бензином, накачивает шины и приподнимает фуражку, приветствуя хозяйку: «Доброе утро, мэм». Цветы — такой же признак социального положения, как и улица, названная именем ее родичей. Иные из жителей обращаются в городской совет с просьбой назвать улицы их именем, но лишь к Колдуэллам совет сам обратился за разрешением назвать улицу в их честь. Зайдешь в местную больницу — убедишься, что детское отделение названо именем одного из ее малышей; полистаешь проспект университета Форт-Пенна — увидишь, что одна из стипендий для студентов-медиков носит имя ее матери; выиграешь на скачках, которые устраиваются в рамках Пенсильванской ярмарки, и твое имя, как и кличка лошади, будет выгравировано на кубке победителя, но сам трофей называется Кубком Колдуэлла; это губернатор ищет повода поговорить с ней — не она с ним; ее имя начинается на «Т», но неизменно возглавляет список гостей на том или ином приеме, о которых пишут в светской хронике. Роджер вспомнил, как мать однажды рассказала ему, что по одному лишь звонку от Колдуэллов избежал наказания человек, совершивший двойное убийство, и все лишь потому, что он оказался дальним родственником кого-то из друзей семьи; вспомнил он также, как пятнадцать лет назад отец говорил ему: «Колдуэллы — худшие враги рабочего люда. Возбудить недовольство Джорджем Баерсом или Дж. Пирпонтом Мораеном — дело нехитрое, но попробуй убедить кого-нибудь в Форт-Пенне, что Уилл Колдуэлл — одного с ним поля ягода. Да тебе в лицо рассмеются: „Уилл Колдуэлл? Этот приличный, добросердечный человек? — вот что ты услышишь. — Друг епископа Брофи?“ И лучше держать ухо востро, иначе, глядишь, и сам окажешься в одной компании с Дж. Пирпонтом, потому что Уилл Колдуэлл ежегодно выписывает чеки беднякам, которые это заслужили, и никогда не отдает приказа стрелять по профсоюзным активистам, и сам участвует в мирных демонстрациях у входа в шахту, чтобы выразить протест против действий предателей-штрейкбрейхеров, отнимающих у рабочих кусок хлеба с маслом».
«Ладно, ладно, папа, зато я переспал с его дочерью, если, конечно, это может утешить», — готов ответить на все это Роджер, только он знает, что никакое это не утешение. И потому быстро гонит мысли об отце — человеке, которого считает глупцом, если вообще вспоминает его.
Половина шестого вечера. Прошло почти две недели, и за все это время лишь один мучительно-беглый взгляд Грейс из автомобиля, и даже следа ее нет в Арсенале.
— Тебе звонила секретарша какого-то типа по имени Дьюк, — сказала мать.
— Когда? — подскочил Роджер. — В котором часу это было?
— Если для тебя это так важно, можешь успокоиться, судя по тону, для нее нет. Наговорила много, но суть в том, что ничего срочного и она позвонит тебе на работу завтра утром. Кто такой Дьюк?
— Государственный чиновник.
— Ага, еще один чиновник. Из Вашингтона?
— Да.
— А что, теперь важные люди заводят шашни с сотрудниками дамского пола, или, как их называют, секретаршами?
— К чему эти подозрения, мама? Дьюк — отличный парень, Дж. У. Дьюк, сильный и влиятельный человек. А эта женщина скорее всего стенографистка в Шофшталь-Хаусе или сотрудница федерального агентства.
— Ясно. Мне надо встречаться с этим Дьюком?
— Не стоит, пока я с ним не познакомлюсь поближе.
— Только смотри не влипни в какую-нибудь историю. Твой отец чужой копейки за всю жизнь не взял, и ты не возьмешь, пока я жива.
— Да? Честняк, зато бедняк. Ну а я бы взял при нужде, но нужды нет. Когда, говоришь, она позвонит завтра? Ну, секретарша Дьюка?
— Утром, вот и все, что она сказала.
На завтрак — по пятницам подавали его любимые макароны с сыром — ушло больше времени, чем обычно, и Роджер собрался было сказать матери, чтоб шла в обитель Бога одна, но она, видимо, и так что-то заподозрила, поэтому пришлось на полтора часа отложить разговор с Майлзом Бринкерхоффом.
Вернувшись с матерью домой из церкви, он позвонил ему и предложил встретиться в спортивном клубе.
— Привет, сто лет не виделись, — встал навстречу ему Майлз.
— Точно. Если бы я в армии трудился так же прилежно, как на гражданке, мог бы уже полковником стать.
— Говорят, у вас призыв со дня на день, так что, может, тебе стоит чуть отвлечься и обратить внимание на прекрасный пол? Или ты уже обратил?
— Могу я в таком случае рассчитывать на твою загородную берлогу?
— Конечно, когда?
— Возможно, завтра.
— На два дня, субботу и воскресенье? Валяй. Ничего, если и я там буду с какой-нибудь куколкой?
— Одновременно не пойдет, — покачал головой Роджер. — Буду с тобой откровенен, Майлз, она замужем.
— Ах вот как. Понятно. Кто бы это, интересно, мог быть?
— Не знаю, что тебе там в голову взбрело.
— Еще как знаешь. Все ясно как божий день. И наш маленький Роджер оберегает репутацию этой прекрасной дамы. Что ж, флаг в руки. А я с Мирт развлекусь. Что Эдгару сказать? Когда ты освободишь территорию?
— Точно не знаю, но, наверное, я там всего на полдня.
— Ну да, ну да, теперь-то я уж точно знаю, о ком идет речь. Ладно, Роджер, больше никаких вопросов. Скажу Эдгару, что ты уезжаешь под вечер, а если не хочешь, чтобы он болтался под ногами, пошли его форель ловить. Правда, для форели еще рановато, но Эдгар уже рыбачит, когда лед на реке еще такой прочный, что грузовик выдержит. Ну что ж, Роджер Бэннон, я горжусь тобой. Тебе не надо ничего говорить и ни в чем признаваться. Я и так знаю, что это она. Но когда-нибудь я попрошу тебя выложить все. О-о-о-х. Славная штучка.
— У меня еще одна просьба.
— Все, что угодно, — кивнул Майлз. — Впрочем, я и сам знаю. Ты хочешь, чтобы место было свободно в любой момент, когда она сумеет вырваться.
— Да.
— Конечно. Без вопросов. Если есть возможность, бери, от таких подарков не отказываются. И если старый дядюшка Майлз хоть что-то смыслит в таких делах, ты его уже получил. А? Уж это-то ты можешь мне сказать?
— Ну… да.
— Я горжусь тобой, горжусь, горжусь. Если не считать меня самого, ты первый, кто заслуживает этого. Так-так-так. Вот она, настоящая слава старых добрых времен.
— Это потому, что я вернул тебе ключ? Ключ от машины? — спросил Роджер.
— Да, пожалуй, — кивнула Грейс. — По крайней мере какая-то связь есть.
— Знаешь, что мне сейчас в голову пришло? Что и с моим выступлением есть связь. Я к тебе обращался.
— Знаю. Нес какую-то ахинею. Мне показалось… хочешь знать, что мне показалось?
— Конечно.
— Что еще минута, и этот малый ширинку расстегнет. Я знаю, что ты обращался ко мне. Я была единственной, на кого ты так тщательно избегал смотреть. Большая просьба, когда я в следующий раз приду в Арсенал, не думай, что это тонкий ход — не обращать на меня внимания. Эти женщины не все полные дурехи. Немного пофлиртуй, поухаживай, дай мне возможность отшить тебя. В конце концов, Роджер, нас там только трое, на кого вообще стоит посмотреть, так что если ты будешь меня избегать, это только вызовет подозрения.
— Ладно.
— Надеюсь, послезавтра мне удастся улучить минутку, если, конечно, тебе будет удобно. Ты точно ничего не сказал Майлзу Бринкерхоффу?
— Имени твоего я не называл. Он знает только, что я встречаюсь с замужней женщиной.
— Ты не называл, но, может, он назвал, а ты сказал: да.
— Не было такого.
— Что ж, может, ты и правду говоришь, но все равно он все знает. Знает. Два-три дня назад он остановил моего мужа на улице и расспрашивал о моем здоровье и настроении. Ничего подобного раньше не было, и это показалось мужу странным.
— Сидни.
— Пожалуйста, не надо имен. Повторяю, пусть никто ни о чем не знает. Это исключительно наше с тобой дело. Либо так, либо никак.
— Никак уже не получится.
— Еще как получится. Я могу положить этому конец, Роджер. Когда-нибудь это все равно случится, мы знали это с самого начала. Когда война начнется или при первых же признаках того, что муж что-то заподозрил.
— Как же не заподозрить, если ты не будешь с ним спать?
— Ну… не знаю. Наверное, ты прав.
— Ты хочешь сказать, что будешь?
— Я не знаю, — повторила Грейс.
— Зато я узна́ю, при первом же очередном свидании узнаю.
— Ничего подобного.
— Ты хочешь сказать, что все уже было?
— Вот именно.
— Черт бы тебя побрал.
— Хватит. Успокойся. Ничего не было, но будет. Целая неделя прошла, даже больше, а он имеет право. И если я ему в этом праве откажу, он найдет где утешиться или разведется со мной.
— Так и пусть найдет.
— Он любит меня.
— А ты его?
— А я его. Ты что, ждешь, чтобы я сказала, что не люблю? Не выйдет, потому что это не так. И ради Бога, хватит препираться. Какое тебе дело, сплю я с ним или нет, если тебе со мной хорошо?
— Значит, есть дело.
— Нет. Ты считаешь, что должно быть, но это не так. Будем довольствоваться тем, что имеем. Я никогда не думала, что со мной такое может случиться, а ведь случилось же. Возможно, это означает, что я дурная женщина. Возможно, нет. Я верила, что нет. Ты не первый мужчина, с кем мне бы хотелось пересечь границу дозволенного после замужества. Можно назвать десятки имен.
— Так почему же ты выбрала меня?
— А я и не выбирала. И ты меня не выбирал. Я увидела тебя в тот день, и ты показался мне ужасным типом, и дальше продолжал казаться, но лишь — казался. Знаешь, Роджер, я могла бы стать твоей уже в тот, самый первый день. Если бы я сошла с лошади, а ты прикоснулся ко мне, я, не… не знаю… ну, влилась бы в тебя. О Боже! Ну что же, ты наконец поцелуешь меня, и возьмешь, и займешься любовью? Ну же!
Это было в последний раз. Началась война. Четырнадцатый полк стал одной из первых частей, отправившихся на фронт, но еще до наступления 6 апреля, и другая причина, о которой Грейс говорила как о возможной, стала действительностью.
К тому времени они переехали на ферму, и однажды, вернувшись домой, Сидни застал Грейс читающей «Дилинетор», а Энн бросающей швейные кольца на каминную доску, словно дротики.
— Все, мисс Эннабел Ли, заканчиваем игру. Собери кольца и впредь используй их по назначению.
— Но я же не делаю ничего плохого, от этого никому не больно.
— Может, тебе самой больно, — возразил Сидни. — И может, плохое тоже делаешь.
— Они слишком легкие, папа, чтобы сделать больно. Даже если бы я бросала изо всех сил.
— Я не о том. Может, это слишком сложно, но, занимаясь чем не следует, ты рискуешь навредить себе. Навредить своей натуре. Понимаешь? Вот твоя мать, почти уверен, понимает.
— Да. — Грейс подняла голову.
— Видишь ли, Энн, разговаривая так с тобой, я стараюсь тебя воспитывать, как воспитывали твою мать. Чтоб ты была хорошей девочкой, а потом доброй женой и матерью.
— Спасибо, — сказала Грейс.
— Какой хотела видеть свою дочь мать твоей матери. На что надеялись ее родители, когда она росла, а потом вышла замуж и родила детей.
— Ладно, Энн, в ванну. Отправляйся. — Грейс повернулась к Сидни: — Спасибо за комплимент.
— Тебе показалось, что это комплимент?
— Во всяком случае, прозвучало так.
— Если ты поточнее вспомнишь мои слова, услышишь оговорки. Ладно, я… э-э… на несколько дней решил съездить в Нью-Йорк.
— Чего это вдруг? Зачем?
— Просто решил прокатиться.
— Я приглашена?
— Нет. — Сидни остановился на пороге и, в ожидании продолжения, посмотрел на жену.
— Когда едешь?
— Вечером.
— В спальном вагоне?
— Нет. Сейчас пойду наверх, переоденусь, упакую вещи и еще успею на восьмичасовой. Поужинаю в поезде.
— И надолго едешь?
— Не знаю. Пока еще не решил. Можешь позвонить. Я остановлюсь в университетском клубе.
— Слушай, Сидни, в чем дело?
— Этого я тоже не знаю.
— Ты в Нью-Йорк по делам?
— Нет, не по делам. А впрочем… Может быть. Скажешь Джо, чтобы отвез меня на вокзал?
— О Господи, да я сама отвезу.
— Нет, нет, спасибо, не беспокойся.
— На какой машине поедешь?
— На «мерсере», если он тебе сейчас не нужен.
— Не нужен.
— Ну, тогда, стало быть, «мерсер».
Впервые после помолвки Сидни не поцеловал жену на ночь.
Его не было неделю, они не перезванивались. Грейс встретила поезд, хотя телеграмма гласила: «Пусть Джо встречает „Бродвей лимитед“. Сидни». На вокзале он не поцеловал ее.
— Спасибо, что встретила, — сказал Сидни, садясь в машину.
— Не за что.
— Как дети?
— Очень мило, что поинтересовался.
— Ну, если бы что-то случилось, ты бы позвонила или дала телеграмму.
— Хорошо провел время в Нью-Йорке?
— Вполне.
— С кем встречался?
— Да с ребятами, кого бог знает сколько не видел. Просто листал телефонный справочник и, если натыкался на знакомое имя, звонил. Если нет, кому-нибудь еще. Посмотрел пару спектаклей, выпивал, купил несколько рубашек, расквасил нос, немного поиграл в бридж.
— Рубашки, которые надо отправить на ферму, у тебя есть?
— Да, а что?
— Просто хочу знать, намерен ли там остаться.
— Да, собираюсь.
Какое-то время они ехали молча.
— Честно говоря, не знаю зачем, — продолжал Сидни, — но, с другой стороны, почему бы и нет. Может, подскажешь? Я имею в виду убедительную причину, по которой мне не стоит оставаться на ферме.
— Нет.
— Ах вот как. Нет, стало быть.
— Нет. Зато я знаю четыре причины, по которым тебе надо там быть.
— Дети.
— Дети, а также то, что я тебя люблю.
— Любишь?
— Да. И больше никого не любила.
— Ясно. Может, это и правда, Грейс. А может, медицинский факт. Ты виделась с мистером Бэнноном, пока меня не было?
— Нет.
— Видишь ли, мне кажется, я имею право на этот вопрос, потому что ты-то меня спросила, с кем я виделся.
— Понятно.
— Я спросил про детей, но вышло как бы между прочим.
— С ними все в порядке. Я разрешила им дождаться тебя с вокзала.
— Спасибо, Грейс.
— Не за что, ведь это и твои дети. — Внезапно она судорожно вздохнула и всхлипнула. Это длилось какое-то мгновение, не дольше, чем простая фраза из нескольких слов, но сквозь шум двигателя было слышно ясно и отчетливо.
Разговор, состоявшийся в июне 1917 года в беседке
Конни. Жаль, некуда энергию девать.
Грейс. Помилуй, у тебя и так столько дел, что не знаю, кто больше тебя занят.
Конни. Да? И чем же это, интересно?
Грейс. Да ведь ты чуть не каждый день в Красном Кресте хлопочешь.
Конни. Это я не называю делом. С ужасом думаю о том, чем займусь, когда Красного Креста не будет.
Грейс. А театр?
Конни. Театр! Им теперь никого не заинтересуешь. До окончания войны, наверное, прикрыть придется.
Грейс. Почему?
Конни. Говорю же, никому не интересно. Мужчины больше не ходят, а следовательно, и девушки. Те, что замужем, ждут, что мужей в любой момент призовут, и стараются как можно больше времени проводить дома. Если бы придумать какую-нибудь благотворительную деятельность, связанную с войной, от театра можно отказаться.
Грейс. Что-нибудь да придумается. Но насчет театра жаль, ты не давала людям заснуть.
Конни. Да не сказала бы. Многие из наших друзей покупают билеты, кое-кто играет на сцене, кто-то еще просто рядом крутится, но трудно ожидать, чтобы весь Форт-Пенн сидел на неудобных стульях и смотрел пьесы, которые никто не понимает. С самого начала это была эгоистическая затея, Грейс. Втайне ты, наверное, и сама это чувствовала. Я не для того потратила больше одиннадцати тысяч долларов собственных денег, чтобы заняться просвещением широких масс населения. Мне надо было набраться кое-какого опыта, чтобы, когда поеду в Нью-Йорк, точно знать, чего я хочу и что умею. Будь у меня твоя внешность, я бы стала актрисой, звездой. Но со средненькими данными вроде моих… Ты ведь наверняка заметила, что я появляюсь на сцене только в роли горничных или кого-то в том же роде. Ну, а ехать в Нью-Йорк играть горничных только из любви к театральному искусству я не намерена.
Грейс. Странно, что ты так влюбилась в театр. В твоей семье никто не проявлял к нему ни малейшего интереса. Мне это тоже трудно понять. Я знаю, что тебя раздражает, когда я так говорю, но, честное слово, есть в театре нечто детское. Ну, сходишь, ну, поразвлечешься, послушаешь, посмотришь сценки, поглазеешь на костюмы. Но у меня никогда не было ни малейшего желания ни играть на сцене, ни ставить, что там еще в театре делают. Декорации? Никогда не обращала внимания, хороши они или так себе. Если действие происходит в гостиной и гостиная выглядит как гостиная, то меня это вполне устраивает. Режиссура? Честно, Конни, ну какая мне разница, где стоит Мэри Уолл, когда Рэдди Дикинсон пересекает комнату, или наоборот?
Конни. Разница огромная, но я не думаю, что ты способна ее понять.
Грейс. Это хорошо, потому что я даже пытаться не буду. Жаль, что ты не занялась живописью или чем-то еще.
Конни. Это для меня не новость. Но всякий раз, когда мы ставим спектакль, у меня такое чувство, словно я пишу картину. Конечно, это в том случае, если актеры меня слушаются. А когда перечат, хочется взять нож и разрезать их на куски, как художник кромсает неполучившееся полотно.
Грейс. Больше я никогда не буду у тебя играть.
Конни. А я и не обращусь к тебе. Твоя красота не способствует успеху спектакля, а только отвлекает зрителя.
Грейс. Ты никогда не говорила, что я красива.
Конни. Потому что ты не была красива. Ты была… сногсшибательна, но не красива. До тридцати лет настоящей красоты в тебе не было. Да и у немногих она бывает. Ты начала становиться по-настоящему красивой, когда разлюбила Сидни.
Грейс. Что за чушь!
Конни. Это произошло четыре или пять лет назад. Думаю, тебе просто стало скучно с ним. Родились дети, в его любви ты была уверена. Вот тогда-то ты и стала интересной красивой женщиной.
Грейс. Ты спятила. Ты что, все время так думала или говоришь просто для поддержания беседы? В таком случае это дурной тон.
Конни. Ой, Грейс, ты же не на сцене. Я слишком хорошо тебя знаю.
Грейс. А мне кажется, что совсем не знаешь. Я не позволю тебе говорить в таком духе обо мне и Сидни.
Конни. Отлично, поговорим о войне.
Грейс. О чем угодно, лишь бы не о твоих дурацких идеях.
Конни. Они не дурацкие, и ты это знаешь. Ты потому вдруг стала такой чувствительной, что испугалась, вдруг я о Роджере Бэнноне заговорю. Не бойся. Твой роман с Роджером Бэнноном — это… твой роман. А я лишь сказала, что произошло с тобой четыре-пять лет назад. Твой роман — естественное следствие этого, и я бы не стала придавать ему такого большого значения. Вообще-то единственное, что кажется странным, что нечто подобное не случилось раньше.
Грейс. Конни Шофшталь!
Конни. Не беспокойся и не верти головой. Поблизости никого нет.
Грейс. Да что это такое ты болтаешь про меня и Роджера Бэннона? Я едва с ним знакома.
Конни. А женщине и не обязательно быть хорошо знакомой с мужчиной, чтобы его использовать. А ты как раз используешь Роджера Бэннона.
Грейс. О Господи!
Конни. Неужели ты думаешь, что такая вещь может остаться тайной для Форт-Пенна?
Грейс. Ну да… честно говоря, да. Стало быть, он проболтался.
Конни. Во всяком случае, кто-то проболтался, и, да, думаю, это он. Для таких типов половина удовольствия в том, чтобы похвастаться.
Грейс. Стало быть, Сидни знает. Я думала, просто догадывается, но не уверен. Кто бы мог сказать ему? Кто мог так поступить?
Конни. Брок.
Грейс. Нет. Хоть Брок и ненавидит Сидни, но он мой брат и не стал бы подвергать угрозе мой покой.
Конни. А может, он считает, что без Сидни тебе будет лучше.
Грейс. Нет. Это не так. Без Сидни я никто.
Конни. Что за чушь ты несешь?
Грейс. Это не чушь.
Конни. Самая настоящая. Если сейчас разведешься, и двух лет не пройдет, как снова выскочишь замуж. Дети будут напоминать тебе о Сидни, но и только.
Грейс. Нет, не только. Я не такая умная и не такая находчивая, как ты, Конни, но себя я знаю и знаю, как мне повезло, что я встретила Сидни. Кроме него, мне не встречались мужчины, за которых я хотела бы выйти замуж.
Конни. Ты просто не всех видела, и не все видели тебя.
Грейс. Хорошо бы все-таки быть уверенной, что Сидни все знает или что именно слышал.
Конни. Если хочешь совет от старой девы, то не пытайся выяснить, что ему известно. Если он только догадывается или ты думаешь, что догадывается, то самое лучшее — подождать, пока он сам скажет, что ему известно. Не следует выглядеть неверной виноватой женой, вымаливающей прощение. Надо сохранять достоинство, иначе потеряешь его. Надо бороться, Грейс. Если ты признаешься, что у тебя был роман с Роджером Бэнноном, — все, сражение проиграно. Придется капитулировать на его условиях. И еще. Если во всем признаваться, то нельзя забывать, что и у него есть гордость и он должен держать марку. Если только ты не до конца уверена, что ему известно все, надо ждать, пока заговорит первым. Выясни, сколько он тоже знает, и если много, можешь признать свою ошибку, только не унижайся. Говори, да, было дело, извини, если причинила тебе боль, но люблю я тебя, и только тебя, и… знаю! Скажешь Сидни: если хочешь развода, пожалуйста, только давай подождем год, чтобы дело не выглядело так, что ты разводишься со мной из-за такого ничтожества, как Роджер Бэннон.
Грейс. Он не ничтожество, иначе ничего бы не было.
Конни. Не надо защищать его в моих глазах. Это просто жеребец, который подвернулся, когда у тебя началась течка, если уж говорить начистоту.
Грейс. Так думаешь, что Сидни согласится ждать год, а потом… расхочет разводиться?
Конни. Думаю, что Сидни будет у тебя в постели гораздо раньше, чем через год. Но еще раз предупреждаю, Грейс, не проявляй инициативы. Дай ему самому начать разговор на эту тему. А теперь надо решить, как бы нам приструнить мистера Бэннона.
Грейс. Как это «приструнить»? Ты что, знакома с ним?
Конни. Встречались. С ним трудно не встретиться. Всюду без масла пролезет… Я так понимаю, ты порвала с ним.
Грейс. Да. Какое-то время мы совсем не видимся.
Конни. И не хочется?
Грейс. Увидеться?
Конни. Да.
Грейс. Стыдно сказать, но да, в каком-то смысле хочется.
Конни. Ясно. А собираешься?
Грейс. Нет. Нет, вряд ли.
Конни. Грейс, надо решать. Тебе нельзя с ним больше видеться. Тебе нельзя иметь любовника. Ты Грейс Колдуэлл. Другие пусть гуляют, никто и глазом не моргнет, но эта история вышла наружу только потому, что ты — это ты.
Грейс. И насколько же она вышла наружу?
Конни. Сплетен масса. Я хочу сказать, многие расспрашивают друг друга, правда ли это. Что же до фактов, то лично я слышала, что ты провела ночь с Бэнноном на ферме Майлза Бринкерхоффа и кто-то видел, как тебя провожал оттуда то ли сторож, то ли плотник.
Грейс. Почему же мне не сказала?
Конни. Да ты бы наверняка стала все отрицать.
Грейс. Пожалуй. Но в любом случае это неправда. Ночь я с ним не проводила. Знать бы, не эта ли версия дошла до Сидни. Если так, то я могу все отрицать.
Конни. Еще говорят, будто вас застали вдвоем в одной из комнат Арсенала в интересном виде. Голыми.
Грейс. И это не так. Я скажу тебе правду. Первый раз это было в машине. Потом мы встречались у Майлза Бринкерхоффа.
Конни. Часто?
Грейс. Шесть или семь раз. Ну да, это был роман. В полном смысле. И если Роджер начнет расхаживать по городу и говорить, что поимел меня, то, черт бы его побрал, это будет правда.
Конни. В таком случае надо придумать, как заткнуть ему рот. Может, мне стоит обратиться к Хэму?
Грейс. К Хэму Шофшталю? Да он, если узнает, разговаривать со мной перестанет.
Конни. Откуда такая уверенность? Хэм совсем не такой, как о нем думают. Холодный и черствый. Он может быть очень добрым, очень участливым.
Грейс. Это так, но не хотелось бы, чтобы он… Ну, не знаю.
Конни. Я и слова ему не скажу, пока ты все как следует не обдумаешь, но имей в виду, Хэм — начальник Бэннона в гвардии, так что он всегда может прижать его к ногтю. Да и в бизнесе сделать так, что Бэннону придется несладко.
Грейс. Бэннон делает деньги на раз-два.
Конни. Да, на войне он наживается, это верно. Но такие люди не знают, что делать с заработанным, и, поверь мне, Грейс, в финансовых делах Бэннон — ребенок в сравнении с моим братом Хэмом. Хэм до последнего доллара знает, сколько у кого в этом городе денег. Стоит мне сказать ему: «Слушай, Хэм, мне кажется, этот малый, как его, Роджер Бэннон, что-то стал нос задирать», — этого будет довольно. Хэм поймет, что я имею в виду.
Грейс. И что же он сделает?
Конни. Не знаю, но что бы ни сделал, это будет правильно.
Грейс. О, Конни, как бы мне хотелось рассказать тебе все, все-все, до конца.
Конни. Хорошо, что ты этого не сделала, дорогая. Тебе надо обо всем забыть. Что было, то прошло, а теперь будь хорошей девочкой, идет?
Грейс. Постараюсь.
Конни. Только не надо целовать меня, Грейс, мне это не нравится.
Грейс. А мне нравится. Ты моя лучшая подруга, а я тебя бог знает сколько не целовала.
Конни. Перестань, говорю. Оставь меня в покое.
Грейс. Ты меня считаешь дурной женщиной. В этом все дело?
Конни. Вовсе нет. Просто не нравится. Детские игры какие-то.
Грейс. Пусть так, но по крайней мере от этого никому не плохо.
Конни. Правда? Ладно, мне пора.
На следующий день разговор имел продолжение дома у Конни.
Конни. Ну, как там подготовка к параду?
Грейс. Полным ходом, ничего похожего в графстве не было. Сегодня я говорила с губернатором, он собирается почтить нас своим присутствием.
Конни. A-а, этот жирдяй.
Грейс. И его очаровательная женушка тоже будет. Из этого следует, что до политиков слухи о моем падении не дошли.
Конни. Может быть. Вряд ли миссис Дункельбергер знает в лицо больше двух жителей Форт-Пенна, и вряд ли больше, чем двое, знают ее.
Грейс. Пожалуй. А как там в Красном Кресте?
Конни. Да как обычно. Честно говоря, Грейс, лучше бы тебе быть там, чем заниматься этим грандиозным праздником у себя на ферме.
Грейс. Почему?
Конни. Потому что тогда, если бы ты каждый день там появлялась, о тебе бы меньше сплетничали. Естественно, когда я рядом, дамы не так язычки распускают, но уши-то у меня есть. Противно, честно говоря. И если бы ты была поблизости, они бы приумолкли.
Грейс. Ну, сплетни пошли как раз, когда я начала подготовку к фестивалю. Плохо, конечно. То есть плохо, что меня там нет, но тут уж ничего не поделаешь. А сегодня разговоры были?
Конни. Были. Не знаю, о чем именно, но когда я появилась, дамы за одним из столов разом умолкли, а это значит, что речь шла либо о тебе, либо обо мне.
Грейс. И кто же болтает?
Конни. Все.
Грейс. Мои подруги?
Конни. Естественно. Они ведь между собой сплетничают. Что с того, что вы знакомы всю жизнь? Разве из этого следует, что девушки будут держать рот на замке, если такая история случится?
Грейс. Наверное, нет. Если бы я узнала, что кто-нибудь вроде Мэри Уолл трахается с Эмлином Дитриком, с удовольствием бы посплетничала.
Конни. Что за ужасное слово.
Грейс. Да ну? Хочешь еще что-нибудь услышать? А то я много слов знаю.
Конни. Знаю. Я тоже знаю, но уже сколько лет не слышала их от тебя, с тех самых пор, как мы узнали, что это значит.
Грейс. Да? Ну а я не прочь загнуть и даже целый залп выдать, особенно когда думаю о своих никому не нужных засохших подружках.
Конни. Надо полагать, и я вхожу в их число?
Грейс. Ничего подобного, если бы я так думала, вообще не заговорила на эту тему. Я знаю, что ты совсем не девственница…
Конни. Ничего ты не знаешь.
Грейс. Точно, точно, в какой-то момент с кем-то ты перешла положенную границу, пусть даже и не сказала мне ни слова. Думаю, что во время своих поездок в Нью-Йорк и Филадельфию ты неплохо развлекаешься. И ничуть бы не удивилась бы, если б узнала, что все эти годы ты водишь шуры-муры с Полом Райхельдерфером.
Конни. Пол Райхельдерфер! Да такой громила раздавить может.
Грейс. Не надо корчить из себя недотрогу, Конни. Давить тебя нужды нет.
Конни. Ой.
Грейс. Вот-вот, ой. Ладно, зашла-то я вот зачем. Я думала о нашем вчерашнем разговоре, то есть чтобы Хэм поговорил с моим согрешником.
Конни. Не надо ерничать, Грейс. Дело серьезное.
Грейс. Знаю, что серьезное, но разве ты не слышала, что люди, бывает, шутят на пути в операционную? Хорошо, я всего лишь хотела сказать, что не стоит Хэму ничего говорить Роджеру Бэннону. По крайней мере сейчас.
Конни. Ладно.
Грейс. Думаю, я неплохо знаю этого человека, и, если Хэм попробует надавить на него, он только больше разболтается. Но так получается, что его лично ни на чем не поймаешь, мол, сплетня сама собой распространяется, он здесь ни при чем.
Конни. Наверное, ты права.
Грейс. Но… есть большое, огромное «но». Можешь рассказать Хэму все как есть. Все, что сочтешь нужным. Иными словами, сама я, один на один, ни за что бы не решилась, но через тебя делаю Хэма своим доверенным лицом. Так ему и скажи. Я слишком хорошо знаю Хэма, чтобы заподозрить, будто он способен хоть единой душе рассказать или хотя бы дать понять, что знает. Кроме — кроме Роджера. На свой манер, конечно. Он не скажет ему ни слова, но этот ирландский ублюдок все поймет и без слов, по одному виду Хэма. И это его безумно напугает. Собьет с толку. Выведет из равновесия так, как не вывело бы, если бы Хэм прямо пригрозил ему. Понимаешь, что я хочу сказать?
Конни. Разумеется. Я и не подозревала, что ты такая умная. И как это тебе удалось так все придумать?
Грейс. Конни, дорогая, знаешь, сколько у меня теперь времени на раздумья? Лежу ночами и думаю. В присутствии детей и посторонних Сидни — сама предупредительность, можно подумать, что мы всего несколько месяцев как женаты. Но ночью, когда остаемся вдвоем, все иначе. Мы спим в одной комнате, потому что слуги бы наверняка обратили внимание. Напрямую мы с ним никогда об этом не говорили, но я уверена, что это единственная причина, почему он не спит отдельно.
Конни. Должно быть… Как ты выносишь это?
Грейс. Приходится. Я понимаю, что так не может продолжаться вечно. Наверное, Сидни решает, как бы лучше выйти из создавшегося положения. Ты ведь его знаешь — настоящий джентльмен. Мне кажется, он хочет получить назначение на флот, а потом сказать «до свидания» и больше не возвращаться. По крайней мере в качестве моего мужа. Он уж какие только связи ни пускает в ход, чтобы получить это назначение. Со многими говорил, в том числе с губернатором, даже Тедди Рузвельту написал. Его отец был знаком с Тедди, у того племянник — большой начальник на флоте. Словом, Сидни крепко взялся за дело, и думаю, что своего он добьется. А потом вместе с другими отправится на фронт. Это я и имею в виду, говоря о его джентльменстве. Никакой суеты, никаких скандалов, ничего вроде «ведь мы же вчера говорили об этом». Думаю, перед отъездом у нас будет серьезный разговор, тогда-то он и скажет, что знает обо мне и Роджере, и объявит о своих планах. Но в одном, Конни, ты заблуждаешься. В постель ко мне он не вернется. Никогда. Он верит во все то, во что нас учили верить в детстве. Честь. Клятвы. Обещания. Золотое правило.
Конни. Ему никто не нужен, кроме тебя. И никогда не был нужен. Как же ему судить о том, чего он никогда не делал?
Грейс. А вот так. Сидни — страстный мужчина, и соблазны у него были. Я лично знаю двух-трех наших приятельниц, которые при первой же возможности прыгнули бы к нему в постель.
Конни. Просто не знаю, что сказать, дорогая. Все это так грустно. И ты неожиданно сделалась так печальна, а ведь при этом еще и о других думаешь. Да, плаксой ты никогда не была, но… не знаю.
Грейс. Ну, я бы плакала, если бы себя жалела, а я себя совсем не жалею. Затевая эту историю с мистером Бэнноном, я знала, что рискую, и вчера ты все верно сказала. Я использовала его ради собственного удовольствия. И видит Бог, получала его. Он был ужасен, так невыносимо ужасен, и я была ужасна. Я терпела, покуда могла, до последней минуты, а потом звонила ему… у нас был свой пароль. И как только встречались — бросалась на него, терзала, пожирала…
Конни. Грейс! Остановись! Не надо, дорогая.
Грейс. Ну, ничего я не могла с собой поделать, ничего. Я… я… я… я никому не хочу ничего дурного, никому не хочу сделать больно, я люблю Сидни, люблю своих детей. Конни, ради Бога!
Конни(направляясь к подруге). Я все понимаю, Грейс. Ты поплачь. Положи мне голову на плечо.
Грейс. Мне грустно, мне жалко себя.
Конни. Да, да, моя девочка.
Война приближалась к Форт-Пенну, как, впрочем, и к другим местам, не слишком стремительно, но по объявлении сорокавосьмичасовой готовности офицеры и рядовые Четырнадцатого пехотного полка прибыли в Арсенал, провели там ночь на полу и наутро маршем отправились на вокзал.
Конни позвонила Грейс, как раз когда полк грузился в состав.
— Они отправляются в одиннадцать, специальным поездом, — сказала она. — Если хочешь, можно поехать в служебный кабинет Хэма, оттуда все видно.
— Хорошо, а кто-нибудь еще там будет?
— Нет, если приехать пораньше. Я запру дверь, никто и не подумает войти.
— А Мари с детьми?
— Мари будет на вокзале. Жен офицеров проводят в один из залов ожидания.
— Ладно, сейчас я заеду за тобой.
Они направились в кабинет Хэма, угловую комнату с окнами, выходящими на запад и юг. Там уже было несколько служащих, но при виде Конни они, не говоря ни слова, поднялись и вышли.
— Клянут нас, наверное, на чем свет стоит, — заметила Грейс.
— Ну, коли так, то явно не впервые, так что черт с ними, — отозвалась Конни. — Все равно они не имеют права быть здесь, и им это известно. Пусть поищут другое окно, их тут вон сколько.
— Действительно, черт с ними. Слушай, Конни, я прямо места себе не нахожу. Интересно. А тебе грустно?
— Да нет, пожалуй, нет. Ты же знаешь, как у нас всегда было с Хэмом.
— Знаю, — кивнула Грейс. — Но все равно вы всегда были ближе, чем мы с Броком.
— Вчера вечером, когда он зашел попрощаться, я немного поплакала. Даже подарка ему не приготовила. Конечно, они не прямо во Францию отправляются, несколько месяцев в лагере побудут.
— Смотри, улицы начинают очищать, — сказала Грейс. — Боже, я и не думала, что в Форт-Пенне столько полиции на мотоциклах. На глазах растем. Ты только посмотри на них.
— Угу.
— Хорошо, что можно смотреть сверху. Эй, Конни, погляди-ка: движущаяся кинокамера. По-моему, первая в Форт-Пенне. Хотя нет, помню, когда объявляли результаты выборов, тоже была. Но сейчас-то они что снимают? Ничего же не происходит.
— Просто людей, наверное.
— Смотри, смотри, остановились. Наверное, ждут, пока полк подойдет.
— А вот и он. Во всяком случае, оркестр слышно.
При звуках музыки прохожие, столпившиеся у края тротуара, подались вперед. Через несколько минут появились передовые колонны.
— Так, Конни, батальон А. Это полиция штата. Эй, ты только посмотри на них. Вон капитан Людвиг на сером. Я знаю его. А снаряжение? Каждый сам себе его готовит, вот и гордятся. Ни пятнышка, ни ржавчинки, это уж как пить дать. Знаешь, как у них все поставлено? На поверке капитан Людвиг надевает белые перчатки, проводит ладонью по седлу, и если обнаружится хоть пылинка, хозяина лошади оставляют в казарме на неделю без увольнительных.
— Так сейчас-то они только с вокзала идут, Грейс.
— Ну… а вот и наш Дунки.
— Кто?
— Губернатор. Губернатор Дункельбергер. Марширует с… на Фреда Бауэра похож. Точно, Фред Бауэр. А кто это рядом с ним? А, да, знаю. Это мэр. Мэр Вальтер.
— Да ладно тебе, — отмахнулась Конни, — меня больше сам полк занимает. Кто эти люди рядом с мэром и губернатором? В лицо вроде узнаю многих. Они что, из какой-то организации?
— Не знаю. С флажками.
— Вижу. Хорошо, что ничего потяжелее не заставили нести. A-а, поняла. Знаю, кто это. Лига патриотов.
— Точно. Могла бы сама догадаться. Вальтер Бухвальтер, доктор О’Брайан, Фред Бауэр. Они помогают с организацией фестиваля у нас на ферме. Узнаешь вон те флаги, ну, что в руках у бойскаутов? Знаешь, что это такое? Флаги всех стран-союзников.
— Я и не предполагала увидеть германский флаг.
— А что это за женщины? Ну да, моторизованные части Красного Креста. Ничего дурного о них сказать не могу. Шик и блеск. Я про форму. Только вот пояса эти, не слишком ли дамские? Да половина из них и мотоцикл не развернет.
— А кто эти мужчины?
— Ну-ка, дай разобрать, что на этом флаге написано. Испанский… Американский… А, да, испано-американская война. Голубые рубахи? А я думала, это цвет флота. Конни, а ты помнишь испано-американскую войну?
— Конечно, мы с тобой тогда уже взрослые были. Мой дядя был на этой войне.
— Я запомнила только, что испанцы потопили броненосец «Мейн». Мы, бывало, говорили: «Помнишь дерево, которое росло когда-то перед таким-то домом?» Тебе отвечали: «Да», а ты: «Ну так забудь и помни о „Мейне“».
— Да, да, очень остроумно. — Конни вдруг вцепилась Грейс в локоть: — Смотри, Грейс, вот они! Подходят.
Они увидели вымпелы и штандарты и Хэма, вышагивающего во главе полка, но первое, что бросилось в глаза, — плотное полотнище оливкового цвета с ровными полосами, обозначающими винтовочные штыки и военные пилотки. Полотнище ритмично опускалось и поднималось под звуки «Старой серой кобылы». При приближении полка обе женщины застыли в молчании. Сквозь приветственный гул толпы был слышен мерно нарастающий грохот солдатского марша. Как только Хэм Шофшталь поравнялся с «Шофшталь билдинг», люди, столпившиеся у окон, громкими возгласами приветствовали его лично; он слегка откинул голову, поднял брови, но продолжал смотреть вперед и ни улыбкой, ни взмахом руки не ответил на приветствия.
— Блеск, — промолвила Грейс.
— Да, блеск, — повторила Конни. — И он немец. Как и я, не забывай об этом.
— Никакая ты не немка. Ты американка, и только американка. — Грейс положила Конни ладонь на плечо, но та отстранилась.
— Выкурю, пожалуй, сигарету, — сказала она. — А тебе еще есть на что посмотреть.
— Он в роте «J». Они хотели называться «И» — ирландцы, но такой роты нет. — Грейс отмечала прохождение рот по сменяющим друг друга вымпелам. — Вижу его.
— Я тоже, — подтвердила Конни.
— Видишь?
— Да.
— Вот. Ну и здоров.
— Н-да.
— Сегодня он выглядит как-то моложе, — сказала Грейс. — Надо было все же увидеться с ним еще разок.
— Нет.
— Он звонил, — продолжала Грейс. — Вот, вот он. — Она отошла от окна и села на стул. — Пистолет на поясе. Однажды из-за меня он чуть не убил одну девушку.
— Не надо больше думать о нем, Грейс.
— Нет, нет, конечно, нет. А куда они отсюда, не знаешь?
— В Маунт-Гретна.
— Маунт-Гретна? Так это ж всего двадцать миль от Форт-Пенна.
— Там они недолго пробудут. Потом на юг.
— Если выехать прямо сейчас, то можно прибыть в Маунт-Гретна еще до прихода поезда.
— Можно. Но поедешь — сделаешь плохо и ему, и себе, и Сидни, и детям. К тому же я не уверена, что это именно Маунт-Гретна. Может, какое-то другое место. Грейс, пора вспомнить о вещах, в которые верит Сидни. Ты должна подумать о нем. Скоро он уезжает, и шансов быть убитым у него ничуть не меньше, чем у Бэннона. Пока Сидни не уедет, ты должна оставаться его женой.
— Это как следует понимать? — рассмеялась Грейс. — Хочешь услышать кое-что интересное, Конни? Когда Сидни вернулся из Нью-Йорка, знаешь, что он, в частности, сделал? Ни слова не сказав мне, отдал штопать свои носки Джули. Вот какая я ему жена. Все кончено, Конни. Вот так мы теперь живем. Все кончено. Я для него умерла. Он хочет быть подальше от меня, так почему бы мне не жить с тем чудовищем, которое только что промаршировало под окнами?
— Я не понимаю тебя, Грейс.
— Ну и не пытайся. Не надо.
— Немало?
— Я не сказала «немало». Я сказала «не надо». Не надо. Ясно? Я сама себя не понимаю. Да не собираюсь я ничего делать, Конни, просто болтаю, чтобы себя послушать.
— В таком случае скажи себе и послушай: «Я изо всех сил буду стараться, чтобы угодить Сидни с этого самого момента и пока он не уедет».
— С чего это ты вдруг встала на его сторону?
— А с того, что только что я увидела, как на войну уходит мой брат, и поняла, что мы должны делать для них все, что в наших силах. Для них вопрос стоит так: жизнь или смерть. Для нас же — просто мелкие неудобства.
— Бэннон звонил мне. Следуя твоей логике, я должна была еще разок с ним переспать.
— Ничего подобного. Бэннон не имеет к тебе никакого отношения, а ты не имеешь никакого отношения к Бэннону. По правде говоря, Грейс, кому-нибудь давно следовало сказать тебе, что ты чудовищная эгоистка; будь это не так, ты бы ни за что не угодила в такую историю.
— Всего несколько дней назад я была интересной и красивой женщиной. Но стоило твоему брату отправиться на войну, как превратилась в эгоистичную поганую сучку.
— Такого я не говорила, хотя насчет эгоизма все верно.
— Что ж, если так, то я ухожу. Вряд ли мы можем и впредь оставаться подругами, Конни. Мне не нравится думать, что ты с неодобрением относишься ко мне, или к моему поведению, или к моим чувствам.
— Весьма сожалею, Грейс. Но ничего страшного, у нас и прежде бывали такие стычки. Ты остынешь, успокоишься…
— Успокоюсь? Да я в жизни не была так спокойна! Всего хорошего!
Грейс вышла из комнаты, закрыла за собой дверь, и, по мере того как она пересекала приемную, шаги ее все отчетливее звучали в такт оркестру, сопровождавшему полк. Затихли они, только когда Грейс дошла до машины.
