Новый год — необыкновенный, магический праздник. Его любят и взрослые, и дети во всем мире. Он возвращает в детство. Душа замирает в ожидании маленького чуда, мгновения, когда часы безоговорочно поднимут руки вверх, загремят куранты, и мы, словно по волшебству, окажемся в следующем году.

Тридцать первое декабря хоть и выпал на рабочий день, все-таки проходил в предвкушении праздника. Девушки с любовью и вкусом украсили офис, начальство приветливо улыбалось, сотрудники поздравляли друг друга с праздником и дарили шуточные сувениры. Только у Игоря настроение не соответствовало всеобщему новогоднему настрою. Он смотрел, как его счастливые коллеги с толстыми конвертами выходили из кабинета начальника и понимал, что премии ему не дадут.

И, действительно, начальник отдела, раздав подарки, вышел, улыбаясь из кабинета, и, поздравив сотрудников с Новым годом, посмотрел в сторону Игоря. Начальственная улыбка трансформировалась в надменную ухмылку.

— А Игорь, как самый умный, — начальник ехидно хмыкнул и поправился, — ой извините, самый опытный, будет на Новый год дежурить. Я же не могу столь ответственную работу переложить на менее широкие плечи.

После чего, начальник попрощался и двинулся в сторону выхода. Игорь не удивился и даже не расстроился, он нечто подобное ожидал.

Началось все это относительно недавно, чуть больше года назад, когда они с Вадимом, два друга — не разлей вода, разработали программное обеспечение для новых банкоматов.

Родители учили Игоря скромности и поэтому, когда двух разработчиков спросили, кто из них готов возглавить отдел, Игорь, имеющий больше оснований претендовать на должность начальника, не сопротивляясь, уступил ее Вадиму. С той поры дружбе наступил конец, и отношения с Вадиком день ото дня становились все хуже. Вадим не упускал возможности Игоря унизить или высмеять перед коллегами. Он подставлял его по работе, давая противоречивые указания, лишал премий и заставлял дежурить в выходные и праздничные дни. Игорь понимал, что Вадим его просто выживает, видя в нем потенциального конкурента. Но разработанная программа была детищем Игоря, он вложил в нее душу, и бросить драгоценное творение и уйти, ему было тяжело.

Игорь сел на рабочее место и приступил к дежурству — проверил доступность серверов и результат инкассации банкоматов — сколько в кассетах денег. Вслед за начальством, коллеги один за другим прощались и покидали рабочие места.

В кармане у Игоря требовательно зажужжал телефон. Звонила его девушка Ольга.

— Ты где? — удивленно спросила она.

— На работе, — грустно ответил Игорь.

— Что-то случилось?

— Нет, просто попросили подежурить.

— И когда ты придешь?

Игорь задумался и, выдержав паузу, предложил:

— Давай встретимся без четверти шесть у елки на Белорусской. Я кое-что придумал, не хочу, чтобы ты весь Новогодний вечер провела у плиты. Отдохни и приезжай.

От неожиданности, собеседница затихла. В разговоре образовалась напряженная пауза, и Игорь осторожно переспросил:

— Придешь?

— Да, — ответила Оля, не слишком радостно.

— До встречи. — Игорь убрал телефон.

Он оглядел комнату: — коллеги разошлись, прихватив с собой остатки праздничного настроения. Он выключил компьютер и, одевшись, вышел из офиса.

Улица опустела и только подвыпившие компании фальшиво горланили популярные песни. Холодный мокрый ветер продувал насквозь пуховую куртку. Игорь накинул на голову капюшон и подошел к банкомату. Он набрал на пин-паде комбинацию цифр, заставка неожиданно исчезла, и на экране показался рабочий стол Windows.

Игорь зашел в командную строку, вызвал виртуальную клавиатуру и принялся набирать команды.

Банкомат гудел, пересчитывая купюры, и две тысячи, только что загруженных инкассаторами стоевровых банкнот, перекочевали в сумку Игоря. Затем он вернул экран в исходное состояние и двинулся к соседнему банкомату.

Холодный ветер разогнал пешеходов по домам. Одинокие машины спешили поскорее отвезти водителей в тепло и уют, поближе к домашнему очагу. Девушка, закутавшись в меховой полушубок, словно ожидая Деда Мороза и Снегурочку, одиноко мерзла рядом с Новогодней елкой. Пурга, словно сжалившись над ней, ненадолго стихла, и одинокие снежинки, кружась в воздухе, танцевали и пели. Возможно, у Оли разыгралось воображение, а звуки вальса доносились из здания вокзала. Ей, как и всем людям на земле, хотелось в преддверие праздника верить в волшебство и чувствовать приближение сказки. Время, засмотревшись на снежную феерию, замерло или большая стрелка на часах замерзла, и не желала двигаться.

С точностью, достойной лиц королевской крови, без четверти шесть появился Игорь и, поцеловав Олю, взял под руку и повел в сторону аэроэкспресса.

— И куда мы едем? — настороженно поинтересовалась Оля.

— В Париж, встречать Новый год.

— Что? — Оля посмотрела на Игоря вытаращенными глазами.

— Оленька, милая, но ведь мы давно мечтали, — романтично улыбаясь, сказал Игорь, — посмотреть, как переливается разноцветными огнями Эйфелева башня, прогуляться по Елисейским полям, покататься на кораблике по Сене, сходить в Лувр. Попасть в Диснейленд и снова почувствовать себя детьми. Посмотреть на творчество современных художников на Монмартре и послушать «Кармен» в «Гранд Опера». Постоять, затаив дыхание в «Нотердам Де Пари», вдыхая аромат истории, и попить кофе на улице, любуясь на беспечных парижан. Разве тебе разонравилась эта затея?

— Ты издеваешься? — с негодованием произнесла Оля.

— Ничуть, смотри, — он открыл карман сумки и вытащил паспорта и посадочные талоны, — я даже на рейс зарегистрировался.

— Но, — Оля смотрела растерянно, с трудом подбирая слова, — а деньги, вещи, как мы поедем?

— Одежду купим, деньги есть, — сказал Игорь и расстегнул сумку набитую стоевровыми купюрами.

— Где ты это взял? — Оля остолбенела.

— Украл, — спокойно ответил Игорь.

— Тебя же посадят! — прошептала перепуганная Оля, смотря на Игоря с ужасом.

— За что? Банк пожадничал и не купил стандартную программу, а мой начальник написал некачественный продукт. Не смогут, да и не успеют. Пойдем, электричка отходит в шесть.

Облачные технологии

Дмитрий Сергеевич стоит перед зеркалом, смотрит на свое румяное, свежевыбритое лицо, поправляет галстук и воротничок рубашки.

— Димочка, может этот галстук наденешь, он как-то посолиднее, — жена протягивает ему красный шелковый галстук. Дмитрий Сергеевич задумывается на секунду, прикладывает галстук к себе, но решительно отбрасывает последние сомнения.

— Нет, — говорит Дмитрий Сергеевич, повертев галстук в руках, — красный не хочу.

Он кладет в карман брюк телефон, берет портфель, ключи от машины и спускается вниз. Сегодня он читает доклад об облачных технологиях на международной конференции. Он немного взволнован, ему не хочется ударить в грязь лицом перед зарубежными коллегами. Дмитрий Сергеевич садится в машину, заводит ее и включает кондиционер. Часы показывают без пяти восемь. Ехать ему еще рано, но если сейчас не выехать, то можно надолго застрять в пробках и опоздать, поэтому Дмитрий Сергеевич пристегивает ремень безопасности и трогается в путь.

— Михалыч, вставай, — зудит, как назойливая муха над ухом, жена, — на работу опоздаешь.

Михалыч открывает глаза и смотрит перед собой непонимающим взором.

— Люсь, сколько время? — спрашивает он, протирая глаза, что бы они хоть что-то начали видеть.

— Да восемь уже почти, — кричит ему уже с кухни жена, гремя посудой — вставай, а то поесть не успеешь.

«О черт!» — ругается про себя Михалыч и, прихватив рабочий комбинезон, бежит в ванну.

— Люсь, я есть не буду, опаздываю уже, — кричит он жене, наспех умывается, полощет рот, смотрит на себя в зеркало, и, решив, что и так сойдет, небритый и голодный бежит на работу.

Надрывно и беспощадно звенит телефон, Сашка протягивает к нему руку и выключает будильник. Он лежит на кровати с открытыми глазами и думает что взять с собой на работу. Из открытого окна, несмотря на ранний час, пахнет раскаленным асфальтом. День обещает быть жарким. Сашка нехотя встает, залезает в душ, долго и с удовольствием стоит под прохладной водой. Обернувшись полотенцем, Сашка шлепает мокрыми ногами на кухню и варит себе кофе. Часы показывают без нескольких минут восемь. Он снова идет в ванную и вытаскивает из стиральной машины футболку и джинсы, разглаживает их руками, одевает, берет рюкзачок и шагает в сторону метро.

В комнате дежурных Макс из предыдущей смены еще спит, развалившись в кресле.

— Кондиционерщики были? — спрашивает Сашка с порога, даже не поздоровавшись.

— Только пришли, — говорит ему Максим, не поднимая головы.

— Что же так поздно? — Сашка надеялся, что они закончат работы до начала его смены. «Теперь придется их мониторить», — думает про себя Сашка. Он поднимает голову и смотрит на монитор. Монитор показывает только зеленые значки. «Значит, еще не начинали», — решает Сашка и усаживается поудобнее в кресле.

— Ну что, я пойду? — спрашивает Максим.

Сашка смотрит на часы. Время без пятнадцати десять. Ему еще пятнадцать минут до начала смены, но это уже не имеет значения.

— Да иди, — он кладет ноги на стол и откидывается на спинку кресла.

Дмитрий Сергеевич смотрит в зал. Народу пришло очень много. Он немного смущен, и ждет, пока аудитория затихнет. Дождавшись тишины в зале, он вытаскивает из кармана телефон, показывает его аудитории и говорит:

— Это обыкновенный смартфон на платформе андроид, такой, наверняка, есть у каждого из вас. Вы можете по нему звонить, получать сообщения, смотреть погоду и даже подключаться к интернету. Но на сегодня это не все. Наша компания разработала и предлагает вашему вниманию сервис, который вы сможете купить, подключить, настроить и использовать вот с помощью такого телефона. Мы предлагаем вам работу с облаком с помощью мобильного приложения.

По залу пробегает легкий шумок. Дмитрий Сергеевич замолкает и ждет, когда снова воцарится тишина.

Он берет указку и начинает показывать слайды. Зал напряженно слушает, голос звучит ровно, уверенно и звонко. Облачные хранилища — это сегодня и модно, и ново, и престижно. Дмитрий Сергеевич должен еще всем объяснить, что это быстро, легко и надежно. Он рассказывает о том, какие они разработали технологии, как происходит резервирование данных, что произойдет в случае выхода из строя одного виртуального сервера или одного виртуального диска. Он показывает, как резервируется питание и охлаждение. Рассказывает об используемых ими кластерных технологиях, о кластерах с распределенной нагрузкой и о кластерах повышенной надежности. О том, что в будущем, они планируют построить еще один географически удаленный дата центр, и использовать метрокластеры между этими дата центрами.

Зал восхищенно хлопает докладчику. Ему задают вопрос о том, как он оценивает надежность, и Дмитрий Сергеевич уверенно ставит себе пять девяток.

Время движется к одиннадцати и жара на крыше становится невыносимой. Михалыч ходит от кондиционера к кондиционеру, ищет отключенные и меняет в них кассеты. С голодухи в животе отчаянно бурчит. Солнце плавит мозг и все, что хочется Михалычу, — это поскорее закончить работу. Он спускается к щитку и лезет в карман за очками. В кармане пусто — в утренней суматохе он забыл очки дома. Он напряженно всматривается в цифры над тумблерами, пытаясь разглядеть написанные на них номера.

— Михалыч, ты что уснул, давай быстрее — кричит ему с крыши нетерпеливый голос напарника. «Второй, четвертый, шестой», — бубнит себе под нос Михалыч, вырубая кондиционеры наугад.

Сашка просыпается от того, что динамики у системы мониторинга начинают отчаянно пищать. Он смотрит на экран и ему кажется, что снится кошмар. Зеленые квадратики серверов один за другим начинают окрашиваться в красный цвет. У Сашки перехватывает дыхание, и он как загипнотизированный смотрит на монитор. Наконец, состояние ступора проходит, и он подскакивает в кресле и стремглав несется к дверям серверной комнаты, снимая на ходу футболку и джинсы. Он подносит к считывателю карточку и хватается за ручку, чтобы открыть дверь, но тут же с криком отскакивает, воя и тряся обожженной рукой. Свернув футболку, он оборачивает ею ручку и открывает кодовый замок. За дверями слышится вой серверов и видна светомузыка аварийных лампочек. Открыв нараспашку дверь и прижав ее к стенке стулом, не разбирая дороги, он летит к рубильнику и выключает питание. Комната мгновенно погружается в тишину и темноту. Так же стремительно, красный, как рак и обливающийся струями пота, он выскакивает наружу, и, тяжело отдышавшись, прихватив одежду, отправляется в туалет. Он засовывает сначала обожженную руку, затем голову под кран с холодной водой и на лице его появляется блаженная улыбка.

Дмитрий Сергеевич подходит к дверям серверной комнаты. Дверь открыта нараспашку, за ней непривычно темно и тихо. Он подходит ближе. Из дверного проема, словно из парилки, пышет жаром. Он достает телефон, включает фонарик и заглядывает внутрь. Луч света пробегает по бесконечным рядам стоек с оборудованием. Его лицо покрывается крупными каплями пота и приобретает сначала красный, а затем синеватый оттенок. С пластмассовых крышек серверов, свитчей, систем хранения данных, с тихим шорохом, капает на пол расплавленный пластик.

Тролль

Начальник отдела сетевых технологий одного из крупнейших московских банков, Александр Николаевич, еще молодой, но уже успевший отъесться на московскую зарплату человек, сидел в мягком кожаном кресле перед монитором и настраивал PIX. От остальных сотрудников отдела, подчиненных, его отделяла небольшая гипсокартонная перегородка, увешанная сертификатами компании Cisco, демонстрирующая непростой жизненный путь их обладателя от рядового сетевого администратора, до CCIE — сертифицированного сетевого эксперта.

Время приближалось к шести часам, и Александр Николаевич ожидал конца рабочего дня, когда, наконец, он сможет сохранить конфигурацию и перезагрузить вверенное ему сетевое устройство. Периодически за перегородку заглядывали подчиненные, с одной и той же просьбой:

— Санек, стартани Квайк, все уже собрались.

Но Александр Николаевич, не отрывая глаз от монитора, спокойно отвечал:

— Сейчас мужики, не мешайте, дайте дело сделать, в шесть начальство уйдет, и мы поиграем.

Вдруг рядом прозвучал приятный женский голосок:

— Александр Николаевич!

Саня поднял глаза, и увидела Мариночку — юную особу, которая только второй месяц работала у них операционисткой. Он расплылся в улыбке, цокнул языком, оттолкнулся ногами от пола и подъехал на кресле к заглянувшей в его уголок красавице. Несмотря на второй брак и троих детей, интерес к женскому полу Саша не утратил и смотрел на девушку с нескрываемым восхищением.

— Что, моя красавица? — с умилением произнес он, приобнимая Марину чуть ниже талии.

— Я, Александр Николаевич, — Мариночка покраснела и попыталась вырваться из навязчивых объятий, — я хотела вас попросить.

Девушка залилась краской и опустила глаза.

— Для тебя все, что угодно — Александр Николаевич отпустил, удерживающую Марину, руку и откинул спинку кресла так, что оно оказался в горизонтальном положении.

— У меня к вам личная просьба, — сказала Марина, смотря в пол из-под опущенных ресниц и краснея.

Александр Николаевич с наслаждением рассматривал стройные красивые ножки, коротенькую юбочку, обтягивающую упругие бедра, белую блузку с расстегнутой верхней пуговицей и мечтал расстегнуть еще одну пуговицу, которая была как раз посередине между двух пышных грудей.

— Александр Николаевич, вы не могли бы помочь моему, — Мариночка замялась, — моему другу, выдавила она из себя.

— И чем я могу ему помочь? — спросил загадочно Санек.

— Почту настроить.

— Зови друга, — вздохнув, сказал Александр Николаевич, принимая вертикальное положение.

— Вот, — сказала Марина и протянула бумажку, где ее каллиграфическим почерком был написан адрес в интернете.

— Он там, на форуме вопрос написал, помогите, пожалуйста, я вас очень прошу. Его ник — Нерон.

— Хорошо, но с тебя причитается, — добавил он, улыбаясь.

— Санек, ну давай уже, — раздавались крики по другую сторону ширмы, — время же идет.

— Только чуть попозже, сейчас, видишь — работа, — сказал Александр Николаевич, одевая наушники и перезагружая PIX.

Битва была в самом разгаре, когда на столе у Санька зазвенел телефон.

— Мужики прикройте меня, — сказал Саша и снял одно ухо наушников, прикладывая трубку.

— Да! — рявкнул он в телефон.

— Александр Николаевич, — услышал он голос Марины, — это Марина, извините, что я вам звоню, я просто хотела вам напомнить, может вы забыли.

— Мужики, я отвалюсь на пару минут, поиграйте пока.

— Ой, Сашка, опять, небось, баба, доведут они тебя, — прокричал из-за перегородки Женька.

Саша свернул игрушку и набрал адрес с Марининой бумажки.

«Помогите настроить почтовый сервер» — называлась тема. Саша зашел и прочитал сообщение целиком: «Установил Ms Exchange, почта не уходит, помогите настроить сетку»

Александр Николаевич открыл окошко, чтобы написать ответ.

— Зарегистрируйтесь, — потребовал форум. Он зашел в форму регистрации.

— Ваш ник, — просила форма регистрации.

— СА, — ввел Саша.

— Ник должен быть не меньше четырех символов, — ответила форма.

— Саша, — набрал Саша.

Допустимы только латинские буквы.

— Sasha, — набрал Саша.

— Такой ник уже зарегистрирован.

— О, черт, — выругался Сашка, — напридумали геморроя.

— CAHEK, — ввел он в окно формы латинскими буквами.

— Вам будет отправлено письмо на почту с подтверждением регистрации, — согласилась форма.

Наконец Саша зашел на форум и быстро написал по пунктам, что нужно сделать, чтобы заработала почта.

— Все мужики, я в игре, — Санек надел наушники и продолжил игру.

Компьютер отчаянно пищал, сообщая о новых и новых пришедших письмах. Санек свернул игру и решил посмотреть, кто пишет. Вся первая страница почты была заспамлена сообщениями с форума, и говорила, что на его пост получено новое сообщение. «Ничего себе»», — подумал Санек и зашел на форум. В первый момент ему просто захотелось закрыть окно форума и не читать весь этот бред. Мышка уже побежала к крестику, но тут он вспомнил Марину. Он мечтательно закрыл глаза и, представив ее рядом с собой в этой комнате, прочитал все сообщения.

Кетцаль: «А это что за придурок здесь объявился?»

Юзверь: «Да пришел нас уму разуму учить.»

Куку: «Юз, он хочет тебя поучить компы настраивать, не дебил?»

Юзверь: «Да, ку, он считает, что самый умный»

Кетцаль: «И главное! Ты почитай, как пишет! Просто тоном, не терпящим возражений!!!»

Куку: «Да ему, наверное, папа сегодня компьютер подарил, вот он и пришел сюда порисоваться»

Юзверь: «Конечно, ни один грамотный айтишник такой бред не напишет»

Вуду: «Мужики, что обсуждаем?»

Кецаль: «Да тут один умник появился, учит нас как почтовик настраивать, а сам его в глаза никогда не видел»

Вуду: «Да я прочитал этот бред»Прочитав последнее сообщение, Санек написал свой ответ: «А где Нерон, которому я это написал?»

Юзверь: «А зачем тебе Нерон? Нерон сисадмин, как и я, он читать твой бред не станет.»

Санька подмывало выругаться, но он сдержался и осторожно спросил:

«А в чем собственно бред? Это стандартная процедура, и если Нерон сисадмин, он должен ее знать».

На форуме наступило затишье, и Санек снова вернулся в игру.

Вскоре компьютер снова начал отчаянно пищать. Санек занятый сложным тактическим боем, уже не мог отвлекаться на форум, но писем было так много, что его просто выкинуло из игры.

— Санек ты где? — заорал из-за перегородки Женька.

— Меня выкинуло, Женек, я сейчас, мигом.

— Давай живее, — кричали голоса из-за перегородки, — мы без тебя погибнем.

Пока игра стартовала, Санек посмотрел на форум.

В длинном и подробном ответе Юзверь детально растащив пост Санька на цитаты, разбирал каждую фразу.

Саша начал читать комментарии, написанные Юзверем, и его массивное тело затряслось от приступа гомерического хохота.

— Санек!, — орали ребята — ты где? Нас бьют! Санек!

Но Саше было уже не до игры. Дочитав до конца пост Юзверя, он принялся читать пост подтянувшегося на форум Нерона. Слезы выступили у Саши на глазах, и он трясся от смеха, раскачиваясь в кресле.

В соседней части комнаты наступила тишина.

— Нас из-за тебя вынесли, — грустно сказал Женька.

— Чего ты там ржешь, мы из-за тебя проиграли, — ворчали ребята.

Ответить Саша ничего не мог, смех просто душил его.

— Что случилось? — спросил Женька, заходя за перегородку. Саша, молча указал пальцем на экран.

Женя прочитал и язвительно хмыкнул:

— Подумаешь дебилы, таких полный интернет, и из-за них ты слил нас в игре?

— Что там, Жека? — стали интересоваться другие ребята из-за перегородки.

Женя зачитал вслух один из перлов. По комнате пробежал легкий смешок. Женя зачитал еще парочку. Ребята встали с мест и окружили Сашку. Они зачитывали реплики с форума и громко смеялись.

— Дай им ссылку на документацию, — раздался совет, — пусть с мануалами поспорят.

Сашка написал ответ, где указал ссылки на документацию и предложил поспорить с их авторами, сообщив, что в конце каждой книги, можно найти E-мейлы авторов.

Ответ последовал немедленно: «Ребята! — писал Кетцаль, — у нас появился тролль!»

«Долой тролля из наших рядов», — тут же поддержали его другие.

Когда подошла команда победителей, она застала сетевиков сидящими на полу и задыхающимися от приступов смеха.

— Что мужики, здорово мы вас вынесли! — сказал ЮНИКС-администратор. Реакция проигравшей команды была странной.

— Вы чего ребята? — спросил он изумленно.

Сетевики, с трудом сдерживая приступы смеха, стали им цитировать перлы с форума.

— Это кто вам такой бред сказал? — победители явно не понимали неуместной радости проигравших.

Немного успокоившись, ребята показали им форумские дебаты.

На следующий день в IT департаменте банка никто не работал. Сотрудники копировали наиболее понравившиеся высказывания «системных администраторов» и выкладывали их на сайты анекдотов и социальные сети. Санька с тех пор, прозвали троллем. Только Мариночка больше к ним не ходила, и отворачивала лицо, если случайно встречала Александра Николаевича в коридоре.

Высокий худощавый молодой человек легкой походкой прошел по коридору и остановился у двери с надписью «Главный редактор». Он немного помялся, но набравшись смелости, с силой рванул на себя ручку, сделал несколько шагов вперед и оказался внутри помещения, заваленного кипами бумаг.

Мужчина средних лет с одутловатым лицом посмотрел на него поверх очков и удивленно спросил:

— Виталий Котов? Чем обязан?

Виталик приоткрыл рот от изумления и почти беззвучно произнес:

— Мы же вчера с вами договаривались.

Мужчина поморщил лоб, словно пытаясь вспомнить вчерашний разговор, и поинтересовался:

— На предмет?

Виталик тяжело вздохнул и тоном обиженного ребенка выпалил:

— Валерий Георгиевич! Я работаю здесь пять лет, вы ни разу не повышали мне гонорар. Мне уже двадцать восемь. Я разговаривал с вами вчера на эту тему, и вы попросили зайти сегодня.

Валерий Георгиевич снял очки и задумчиво произнес:

— Я обещал повысить гонорар?

Глаза Виталика округлились и он чуть не плача добавил:

— У меня ребенок через три месяца должен родиться.

Валерий Георгиевич посмотрел на Виталика удивленно, словно впервые про это слышал.

— Я же не за детей тебе плачу, — он усмехнулся и посмотрел на монитор, — и что ты у нас написал?

Он покрутил колесико мышки и зачитал: «В Тульской области расследуется дело врача-убийцы. Возбуждено уголовное дело».

— Расследуется дело, возбуждено дело, — передразнил он, — это все на что ты способен?

Виталик покраснел и, набрав полную грудь воздуха, собрался возражать, но главный редактор уже развалился в кресле и начал патетический монолог:

— Видишь ли, Виталик. Журналистика — это творческая профессия, она не прощает канцелярского бездуховного подхода…

Виталик опустил голову и почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза. Он уже собрался развернуться и уйти, как вдруг начальник прервал свою воодушевленную речь и деловито предложил:

— Съезди-ка ты в эту больницу и напиши статью, которая как бомба взорвет общественное мнение!

— Напишешь хорошо — удвою гонорар, — пообещал шеф. — И уложись до выхода пятничного номера. В четверг в пять вечера я отправляю номер в типографию, если немного задержишься, не страшно, сделаю досыл. Газета идет в набор только утром. Я придержу половину полосы на первой странице. Триста строк. Не подведешь?

Виталик молча кивнул головой.

— Марина, — крикнул он девушке сидевшей в смежной комнате, — выпиши Котову командировочные на два дня.

Виталик припарковал машину и пошел заселяться в гостиницу. Номер был небольшой, но достаточно комфортный. Виталик развалился на диване, раздумывая как поступить. Не придумав ничего более оригинального, он воспользовался способом известным ему еще со студенчества: накапал йод на кусок сахара и, подождав, когда подскочит температура, вызвал скорую.

— Аппендицит? — поинтересовалась фельдшер, увидев его скрюченного и красного от жара.

— Угу, — промямлил Виталик, смотря на нее воспаленными слезящимися глазами.

— В Москву тебе надо, — сочувственно добавила фельдшерица.

— Не-е-е, — протяжно заныл юноша, — в больницу везите, до Москвы я не доеду.

Виталик лежал на скрипучей кровати, разглядывая потолок, в глубине души надеясь, что замысел удастся, и написанная статья координально изменит его жизнь. Вытирая пот с пылающего жаром лба, он уже строил планы на новую счастливую жизнь.

Маленькая старушка, одетая в белый халат, подошла к Виталику. Она внимательно посмотрела ему в глаза и пощупала пульс.

— Где болит? — спросила она тихим голосом.

Виталик указал на правый бок.

Старушка вытащила из кармана перчатки и надела на изуродованные артрозом руки. Немного помяв живот и поахав, она дала заключение:

— В Москву тебе нужно. Срочно.

— Как я поеду? — выдавил из себя Виталик немного театрально.

— Я тебя научу, — сказала старушка шепотом. — Встаешь рано утром, берешь черную тряпку, наматываешь на палец и собираешь с окна выпот. А потом проводишь три раза по больному месту крестом. Вот так.

Она провела пальцем по его животу.

— Понял?

Старушка загадочно посмотрела на Виталика прищуренными глазами и вышла в коридор.

Ей на смену зашла миловидная большеглазая медсестричка со шприцом.

— Что это? — настороженно спросил Виталик.

— Анальгин, — ответила девушка.

— Не нужно, само пройдет.

— Доктор прописал, значит нужно, — скомандовала медсестра, заподозрив, что молодой человек просто трусит.

— Доктор это кто?

— Вас только что осматривала, — Чистякова Лидия Николаевна.

— Это доктор?

Девушка кивнула головой и всадила в Виталика шприц.

«Да уж, — подумал Виталик. — С медициной здесь беда. Даже страшно себе представить, каким был этот Яковлев».

Время и лекарство сделали свое дело: Виталик постепенно приходил в себя и раздумывал, как теперь провести первое в своей жизни журналистское расследование. Дождавшись, когда больные успокоятся, а медсестра сядет в сестринской пить чай, Виталик залез в сумку и извлек заранее припасенную коробку со сладостями. Осторожно встав с кровати, он заглянул в комнату к медсестре.

— Это вам, — сказал он и протянул коробку.

Девушка застеснялась, покраснела и стала возражать.

— Не отказывайтесь, а лучше угостите меня чаем, — попросил Виталик и, чувствуя себя Дон Жуаном и Шерлоком Холмсом в одном лице, сел рядом с медсестрой.

— Как вас зовут? — спросил он улыбаясь.

— Аня, — сказала девушка и еще сильнее покраснела.

— Вам нужно лежать, — попыталась робко возразить Аня, но, достав чистую кружку, налила кипяток.

Виталик открыл коробку.

— Угощайтесь, Аня. Сегодня вы спасли мне жизнь, и я перед вами в неоплатном долгу.

Девушка стала пунцовой, опустила глаза и взяла из коробки припудренный кокосовыми стружками прямоугольник.

Тускло светила желтая лампочка, радиоприемник периодически прерываясь на рекламу, играл классическую музыку. Больничную обстановку сложно было назвать романтичной, тем ни менее молодые люди сидели молча улыбаясь, изредка обмениваясь загадочными взглядами.

Неожиданно музыка стихла, и диктор зачитала сводку новостей.

— Сегодня суд города Тулы объявил приговор по делу врача областной больницы — Александра Яковлева. За халатность, повлекшей смерть пациента, он осужден на пять лет лишения свободы.

Улыбка вмиг исчезла с лица Ани и глаза наполнились слезами.

— Анечка, что с вами? Вам жаль врача, угробившего человека? — Виталик попытался обнять девушку, но она вырвалась и разрыдалась.

— Зачем вы так говорите? — возмущенно пробормотала она, — вы же ничего не знаете.

Аня посмотрела на Виталика заплаканными глазами.

— Это все Сутягин, сказала она.

— Это кто?

— Зам главного врача по общим вопросам. Все началось два месяца назад. Нас перевели на стимулирующую бальную систему и сняли все надбавки. В результате начислили зарплату по пять тысяч рублей. Саша рассвирепел. Он здесь сутками работал. Официально числился на полторы ставки, а фактически работал на две. Второго врача вы сами видели: она уже давно не оперирует. Саша взял расчетный листок и пошел к Сутягину. А Сутягин рассмеялся в лицо и говорит: «А что ты ко мне за деньгами ходишь? Вот кого ты лечишь, пусть тот тебе и платит. Нет денег — значит ты плохой врач».

Саша был вне себя от ярости и написал в прокуратуру. Только помощник прокурора — свекор Сутягина. Он ему Сашкино письмо и отдал. Сутягин Сашу вызвал и говорит: «Ты хотел меня в тюрьму засадить, так вот я тебя в ней и сгною».

Сначала Саша даже внимания этим словам не придал. Он отличный врач, хирург от бога. Руки у него золотые. А Сутягин кто? Он вообще не медик.

— А что на самом деле произошло? Разве не по вине Александра умер больной? — удивленно спросил Виталик.

— Это произошло ночью, у Саши уже смена закончилось, и мы пили чай. Из приемного позвонили и сказали, что скорая привезла пациента с ножевыми ранениями. Чернюхова здесь все знали. Его почти каждую неделю привозили после попоек и пьяных драк. И в тот день он напился до белой горячки, а потом напал с ножом на одного из своих собутыльников. Тот выхватил нож и несколько раз ударил Чернюхова в живот.

Когда Саша спустился его осмотреть, Чернюхов уже вскочил с каталки, орал, матерился и требовал, чтобы его отпустили. Потом приехала его сожительница и увела домой. Врач в приемной так и написал в карточку — больной самовольно покинул больницу. Ночью у Чернюхова началось внутреннее кровотечение, и он умер, а утром Сутягину рассказали об этом его друзья из милиции и он во всем обвинил Сашу.

Аня не выдержала и снова разрыдалась.

Виталик смотрел на девушку в полной растерянности. Он погладил Аню по макушке. Она подняла голову и посмотрела заплаканными глазами.

— Вы мне не верите?

Виталик не знал, что сказать и только недоуменно пожал плечами.

— Вы у больных спросите, — посоветовала Аня. — Вон у Ильиничны из третьей палаты. Он должен был ее оперировать.

Медленно и угрюмо Виталик шел по коридору. Дверь в женскую палату номер три была открыта. Он остановился и заглянул внутрь. Та, кого Аня назвала Ильиничной, неподвижно лежала на кровати, не подавая признаков жизни. Ее неестественно желтое лицо казалось фарфоровым, а глаза стеклянными. И только едва заметные взмахи бесцветных ресниц выдавали признаки жизни. Рядом сидела худенькая старушка с перебинтованными варикозными ногами и терла сморщенным платочкам красные от слез глаза. «Они уже знают», — понял Виталик.

Старушка с забинтованными ногами оторвала платок от лица и, посмотрев в сторону Виталика, тихо произнесла:

— Это ведь не ему, это нам всем приговор.

От этой фразы у Виталика по спине пробежал холодок.

— Нет, — прокричал он скорее себе, нежели им и, забежав в палату за сумкой, ринулся в сторону выхода.

— Вы куда? — крикнула вслед Аня, но он не дослушал, потому что спешил в гостиницу.

Никогда еще его пальцы так быстро не стучали по клавишам. Он писал, стирал, снова писал. Мозг, словно озаренный внезапным порывом вдохновения не давал рукам возможности передохнуть. Наконец он посмотрел на часы и вздрогнул — шел второй час ночи. «Нужно срочно отправлять», подумал Виталик. Он еще раз пробежал глазами текст, сделав последние исправления, подключился к интернету, отправил файл и схватил телефон.

— Юль, — извини, если разбудил. Я тебе сбросил статью, вставь в выпуск, пожалуйста, мы с шефом договорились.

— Виталик ты? — спросила девушка сонным голосом. — Ты что шутишь? Номер давно сверстан, подписан и отправлен в типографию. Я не могу ничего менять. Звони главному, пусть делает досыл.

— Юль сверстай, я договорюсь.

Валерий Георгиевич сидел за столом с бокалом вина в левой руке и курил, когда раздался телефонный звонок. Громкая музыка била в уши, вино в голову и ни о чем и ни с кем говорить не хотелось. Телефон не унимался и, отложив сигарету, Валерий Георгиевич вытащил мобильник.

Романтический полумрак не способствовал остроте зрения, и как не щурился Валерий Георгиевич, разглядеть фамилию звонившего не смог.

— Да, — резко ответил он.

— Валерий Георгиевич, это Виталий. Я отправил Юле статью, позвоните, пожалуйста, в типографию.

— Виталик, поздно уже, номер сверстан, к чему этот пожар? Придешь в понедельник на работу, прочитаем статью, корректоры подправят ошибки, пойдет в следующий номер.

— Валерий Георгиевич, вы же знаете, у меня врожденная грамотность, мне не нужны корректоры!

— Врожденная грамотность есть только у Ворда, у остальных она благоприобретенная. Корректоры еще никому и никогда не вредили.

— Валерий Георгиевич, вы же сами говорили, что новости, как пирожки, хороши пока горячие.

Валерий Георгиевич поморщился. Он понимал, что через неделю никто про больницу и врача не вспомнит, но звонить ночью в типографию и менять сверстанный номер — это аврал, а аврал никто не любит. Он повертел бокал с вином и сказал:

— Я не дома, даже прочитать тебя не могу.

Виталик почувствовал, как душа холодеет. Голос шефа тонул в звуках музыки и смеха. Он понимал, что в очередной раз весь труд насмарку, статью отложат, а потом и вовсе забудут из-за неактуальности. Он уже хотел закончить разговор, как неожиданно шеф произнес:

— Ладно, договаривайся с Юлей пусть верстает новый номер и вышлет в типографию, а копию мне. Я, как доберусь домой, прочитаю, если понравится, дам добро.

— Спа, — начал Виталик поток благодарности, но телефон сообщил, что разговор закончен.

Виталик откинулся на спинку стула, и усталая улыбка счастливой гримасой сморщила ему лицо. Он почувствовал какую-то необыкновенную легкость во всем теле, словно сбросил со своих плеч непосильную ношу. Он встал, выпрямился, походил по комнате, потряс затекшими ногами и счастливый завалился спать

Дверь номера отворилась, и Виталик открыл глаза. Девушка в халате уборщицы ойкнула и глупо захихикала.

— А я думала вы уже уехали, — сказала она, рассматривая заспанную физиономию Виталика.

— Сколько времени? — спросил он и схватился за телефон.

— Одиннадцатый час, — ответила девушка, — вы, когда съезжаете?

— Сейчас, — сказал Виталик и вскочил с кровати.

Девушка снова хихикнула и вышла из номера.

Телефон разрядился и смотрел на хозяина черным экраном. Виталик пару секунд постоял в нерешительности, но потом все-таки решил ехать в офис. Он быстро собрался и спустился к машине. Небо было безоблачным, и солнце ласково светило в лицо. Виталик вспомнил события прошлой ночи и улыбнулся. Чувство гордости переполняло душу. Он сел в машину и отправился на работу.

Турникет упорно не признавал пропуск и, мигая красным крестом, издавал мерзкий сигнал. Охранник вышел из будки и, забрав карточку, удалился в комнату с названием «бюро пропусков». Вскоре он появился с довольно объемной коробкой и положил ее перед Виталиком на стол.

— Вот, — сказал он многозначительно и протянул Виталию листок бумаги. — Распишитесь в получении.

Виталик изумленно открыл рот и посмотрел на охранника. Тот вытащил из кармана ручку и протянул.

Виталик несколько раз прочитал текст, взглянул на коробку и медленно произнес:

— А где трудовая книжка?

— В коробке лежит, — спокойно ответил охранник, забирая подписанный листок.

Виталик заглянул в коробку. Все было свалено в кучу: провода, флешки, СД-диски, ручки, карандаши, исписанные листки бумаги. Сверху всех этой груды вещей гордо возвышались поношенные ботинки, в один из которых была вложена трудовая книжка.

Ничего не понимающий Виталик вышел на улицу и остановился рядом с газетным киоском. Положив коробку на прилавок, он достал телефон. Юноша посмотрел на погасший экран и вспомнил, что забыл его зарядить.

— Здравствуйте, что будете читать? — приветливо спросила продавщица и ласково посмотрела на молодого человека.

— Здравствуйте, Лариса, дайте мне пяток наших за сегодня.

— Ваших нет, может другие почитаете? — предложила женщина.

— Уже все разобрали? — радостно спросил Виталик.

— Нет, изъяли весь тираж, — таинственным шепотом объяснила продавщица.

Виталик взял коробку и сделал несколько шагов в сторону. Он почувствовал тошноту, головокружение и впервые в жизни острое желание закурить.

Догоняя оранжевый закат

Обида, словно песок в постели, не давала уснуть. Егор Андреевич лежал с полуоткрытыми глазами, вспоминая вчерашний разговор. Тридцать с лишним лет его жизнь, расписанная по минутам, принадлежала гражданской авиации. Сейчас, сосланный врачами на пенсию, он захлебывался выплеснутой на него, вынужденной свободой. Он скитался по дому без дела, дефилируя между книжным шкафом и телевизором. Периодически пытаясь пристроить руки, хватался за домашнюю работу, но все быстро утомляло, казалось не интересным, не нужным или просто скучным.

Пытаясь заполнить создавшийся в жизни вакуум, он надеялся устроиться на работу инструктором. На преподавательскую работу желающих было много, находились те, кто блатнее, и ему отказывали. Вот и вчера милый женский голос сказал фразу, мешающую уснуть: «мы вам позвоним». Егор Андреевич знал, что не позвонят. Он повернулся на бок и, посмотрев на спящую жену, осторожно встал, оделся и вышел на балкон.

Город еще спал. Оранжевые фонари освещали пустоту знакомых улиц. Одинокие машины гулом врывались в тишину. Низкое темно-серое небо угрюмо нависало над головой, и только на востоке прорезалась узкая полоса зарождающегося рассвета. Осенняя сырость проникала в мысли, наполняя их влажностью. Они тяжелели и давили на глаза, просясь наружу.

Взор по привычке устремлялся в небо, словно ища поддержки у птиц. Как и они, Егор Андреевич провели там всю сознательную жизнь. И что теперь?

Сейчас ему казалось, что жизнь не просто подошла к концу, она прошла мимо него. Он ее пролетал. За большие деньги? Ерунда, на земле зарабатывают больше. Даже квартира, досталась им от родителей жены. Егор Андреевич тяжело вздохнул и снова посмотрел на светлеющий горизонт. Там, словно кружащиеся вокруг лампы светлячки, мигали огоньки приземляющихся самолетов.

— Егор! — встревоженный крик жены прервал его философствования.

Он обернулся и увидел невысокую сухощавую женщину с заспанным лицом и растрепанными волосами, стоящую у балконных дверей.

— Что случилось? — спросил он, глядя на искаженное гримасой лицо.

Женщина вцепилась в его руку и увела с балкона. Слезы градом текли по щекам. Речь, прерываемая рыданиями, казалась бессвязной, а руки крепко стискивали Егора в объятьях.

— Я подумала, — произнесла она, чуть успокоившись, но не закончила фразу и, вытерев глаза, с мольбой посмотрела мужу в лицо. — Ты же нас не бросишь? — спросила она, смотря на него преданным взглядом.

— О чем ты, Таня? — спросил Егор, разглаживая широкой ладонью непричесанные волосы жены.

Но он все понял. Летчик на пенсии — это как труп в отпуске. Мало кто выдерживает, спиваются, кончают собой. Жена это знала и боялась. Он не делился с ней переживаниями, она все видела и, молча, страдала. Нет, конечно, он не сиганет с балкона, и не залезет в петлю, не положит душу на дно бутылки. Он справится с хандрой и привыкнет к нормальной человеческой жизни. Станет жить как все: ночью по восемь часов спать, трижды в день есть и дважды гулять.

Женщина суетливым взглядом посмотрела по сторонам и взяла с журнального столика школьную тетрадку.

— Вот хотела тебе показать, — сказала она, протягивая супругу. — Почитай, что Санька написал.

За сочинение внук получил пятерку с плюсом, и эмоциональное «молодец» с тремя восклицательными знаками, добавленное щедрой учительской рукой.

Егор открыл тетрадку. Сочинение на тему «Кем я хочу стать» называлось «Догоняя оранжевый закат».

Взгляд скользил по тексту, цепляясь за патетические абзацы, грусть холодной росой медленно оседала в душе.

Сашка писал о том, что хочет стать летчиком гражданской авиации, в красках расписывая романтику профессии. Егор Андреевич прекрасно знал, что родители этого не допустят. Единственный ребенок, гордость семьи, умница и отличник Сашка пойдет либо по стопам мамы в филологию, либо папы в юриспруденцию. Дурной пример деда, отсутствующего в жизни семьи если не физически, то морально, вряд ли покажется заразительным. Все эти красивые слова написаны исключительно ради высокой отметки.

Дочитав до абзаца: «Судно шло на эшелоне. Летчики слышали как, угомонились и заснули пассажиры. Капитан не спал. Перед его глазами открывалось зрелище потрясающей красоты. Облака отливали золотом, синеву неба на горизонте оттеняла яркая полоса света. Самолет летел на запад вслед за заходящим солнцем, словно догоняя оранжевый закат», — Егор Андреевич ухмыльнулся и подумал:

«Многие приходят в авиацию за романтикой, но постепенно привыкают и при первой возможности стремятся несколько минут вздремнуть. Потому что хорошо знают, что силы еще понадобятся».

«Небо внезапно потемнело. Перед экипажем показался грозовой фронт.

— Придется идти через грозу, — сказал командир корабля», — писал Сашка.

Егор Андреевич улыбнулся и закрыл тетрадь.

— Понравилось? — спросила жена.

— Да, конечно, молодец, — ответил Егор.

«Гроза — это стихия! К стихии привыкнуть нельзя. Гроза для самолета — это как удар ракетой. Он перед ней беспомощен и беззащитен. Лететь через грозовой фронт — это не вершина пилотажа, как пытаются изобразить писатели и кинематографисты. Стихию ни покорить, ни победить нельзя. Она тебя скрутит, сломает, порвет и не заметит. Игры с нею всегда заканчиваются трагически. Идти сквозь грозу — это вариант для летчика — самоубийцы. Конечно, на экране это смотрится красиво: самолет, лавируя в иссиня-черных подсвечиваемых грозами облачных ущельях, то резко набирая высоту, то камнем падая вниз, преодолевая все мыслимые и немыслимые препятствия, выходит победителем в спокойный солнечный мир. Но, когда у тебя за спиной сидит две или три сотни ничего неподозревающих пассажиров, честнее и разумнее, не рискуя жизнью обойти грозовой фронт стороной».

Егор Андреевич вновь погрузился в свои размышления, пока жена прервала его задумчивость неожиданной просьбой:

— Ты не мог бы сходить к Сане в школу? Учительница зачитала Сашкино сочинение, и ребята мечтают тебя увидеть.

Предложение было настолько неожиданным, что Егор Андреевич растерялся. Он помялся, по привычке подыскивая повод для отказа, но, вспомнив свои недавние размышления, согласился.

Уже войдя в дверь класса, Егор Андреевич поймал себя на мысли, что не знает, о чем говорить. Тридцать пар глаз смотрели на него с неподдельным интересом. «Что они хотят услышать? — подумал он, — рассказов о героизме? Нет, я не герой. Делать свою работу хорошо — это вовсе не подвиг. Рассказать теорию авиации? Она не сложна. Уже сейчас у них достаточно знаний, чтобы ее понять. Но для того чтобы стать пилотом, теории недостаточно. Здесь самые фундаментальные формулы могут не работать, а константы иметь переменную величину. Поэтому летчику и приходится учиться всю жизнь». Егор Андреевич задумался, но школьники быстро исправили ситуацию, закидывая его вопросами.

«А вы смотрели фильм? Читали эту книгу?», — звучало со всех сторон. Поняв, что не может донести школьникам, в чем сложность управления самолетом, он предложил им попытать свои силы на тренажере. Возможность сидеть в кресле пилота и управлять Боингом, хотя бы виртуальным, привела мальчишек в неописуемый восторг. Желающих оказалось больше, чем он мог себе представить. А когда увидел, сколько ребят приехало, испугался, что не хватит отведенного времени.

Егор Андреевич сел за штурвал, показывая школьникам приборы и объясняя их назначение. Затем он рассказал последовательность действий летчика на взлете и показал, как нужно взлетать. Он хотел объяснить основные ошибки, но ребятам не терпелось попробовать самим.

И вот уже мальчишка сидит в кресле пилота, разгоняя самолет по взлетной полосе. Динамик методично отсчитывает показания скорости. Взлет! Парнишка рвет штурвал на себя, и приборы уходят в красную зону.

— Нет! — успевает крикнуть Егор Андреевич, но на экране уже загорается сообщение о падении лайнера и все стихает. Среди внезапно наступившей гробовой тишины раздается шутка:

— Димка Боинг уронил.

Взрыв смеха немного разряжает накалившуюся атмосферу, но виновник катастрофы смотрит растерянными глазами, не понимая, что произошло.

— Слишком сильно рванул штурвал, вызвал помпаж двигателей, — объясняет Егор Андреевич.

Диме хочется еще, но желающих много и его вытесняют из кресла.

Падения лайнера следуют одно за другим, все оказывается не так, как в игре или кино.

— Как это все запомнить?

— Здесь столько приборов, как же можно за всеми сразу уследить? — раздаются возмущенные голоса.

Сделавшие свою попытку поднять самолет, собираются поодаль и обсуждают сначала свои ошибки, а затем фильм, в котором Боингом управляет тринадцатилетняя девочка. Сейчас это кажется смешным.

Очередь доходит до Сашки. Он усаживается в кресло и получает разрешение на взлет.

На экране мелькают бетонные плиты, имитируя разгон, быстрее, быстрее…

Сто шестьдесят! Двести! Двести двадцать! — динамик монотонно сообщает скорость.

— Взлет! — шепчет Санька.

— Давай! — мысленно кричит Егор Андреевич и смотрит на внука.

Сашкины руки мертвой хваткой вцепились в штурвал, который он резко тянет на себя.

— Двести семьдесят! — сообщает динамик, и монитор показывает, как машина отрывается от земли

Костяшки на кистях белеют от напряжения, Сашка сжимает штурвал и смотрит на авиагоризонт. Приборы показывают, что машина слишком задирает нос.

Егор Андреевич смотрит на внука, и рука инстинктивно хватает штурвал, исправляя положение.

— Десять метров! — говорит динамик.

Сашка убирает шасси.

— Шасси убраны! — сообщает компьютер.

Сашка убирает фары.

— Высота сто двадцать, скорость триста тридцать!

— Закрылки пятнадцать! — произносит Саша, и монитор показывает, как машина набирает высоту.

— Высота — 210 метров, скорость — 400.

— Закрылки ноль! — произносит Саня, убирая закрылки.

— Скорость — 450, режим номинал, — сообщает компьютер, и перед глазами бегут цифры набираемой высоты.

— Взлет завершен, — сообщает компьютер и переходит в состояние ожидания.

— Йес! — мокрый от напряжения Сашка подпрыгивает в кресле, тряся вытянутыми над головой кулаками.

— Я взлетел! Я взлетел!

Ребята замолкают и поворачиваются в его сторону. «Хороший паренек», — мелькает в голове у Егора Андреевича. Внук с радостным криком покидает кабину и бежит к одноклассникам.

Они выходят из здания, и осенний ветер продувает насквозь. Высокое проволочное заграждение отделяет от взлетно-посадочной полосы. Один за другим взлетают самолеты. Как завороженные мальчишки прилипают к ограде, наблюдая взлет. Заглушаемые гулом двигателей до Егора Андреевича долетают слова: «убрать, шасси, закрылки». Он улыбается, и удовлетворение наполняет его душу. Уже поздно, темнеет. Он медленно идет вперед, наблюдая как солнце, изрешетив лучами сплошную облачность, сползает к линии горизонта. Оранжевый закат величиной в половину неба разгорался над городом. В кармане, возвращая к реальности, требовательно звенит телефон.

Егор Андреевич вздрагивает, вспомнив, что забыл позвонить жене, и судорожно придумывает оправдания. На экране высвечивается незнакомый номер.

— Здравствуйте, Егор Андреевич, мы рассмотрели много заявлений на инструкторскую работу и остановились на вашей кандидатуре, — сообщает мелодичный женский голос, но грохот турбин заглушает дальнейшую речь. Егор Андреевич кричит в трубку, требуя повторить, не смея поверить услышанному.

— Дед, а ты нас еще сюда приведешь? —Сашка трясет его за рукав, и школьники окружают Егора плотным кольцом.

Волшебный порошок

Бесцветное московское солнце лениво пробивалось сквозь густую облачность, информируя о наступающем новом дне, не давая ни света, ни тепла. Беспрерывно валил снег. Машина то застревала в пробке, нервно скрипя дворниками, то летела по грязным московским улицам, обливая кашей из-под колес, зазевавшихся пешеходов. Приемник, игравший веселую музыку, прервался на выпуск новостей. Попереживав о падении цен на нефть, а вместе с ним и курсе рубля, диктор заговорил мерах правительства по экономии и импортозамещении, вызвав у Елены Николаевны, сидевшей за рулем бурю эмоций. Уже много лет ее компания выпускала дешевый и качественный биоматериал, но Россия по-прежнему закупала аналоги за рубежом. И ни конференции, ни статьи, доказывающие превосходство «Коллапана», ни успешное использование в клинике, ничего не меняло. Больницы закупали Швейцарский «Хронос» или немецкий «Остин». А больные платили по несколько тысяч долларов, потому что свято верили, что все самое лучшее — оттуда.

Елена Николаевна перевела взгляд налево, на бизнес центр, где под слоем облепившего ее снега виднелась табличка «Коллапан — 20 лет»

«Двадцать лет!» — Лена резко тормознула у шлагбаума, и на несколько секунд замерла, провалившись в воспоминания. А казалось, все начиналось совсем недавно.

Охранник, попрыгав рядом с машиной и помахав руками, постучал в стекло, Елена Николаевна очнулась и въехала на парковку.

Она немного опоздала и девушки у входа радостно заулыбались, завидев ее. До начала конференции оставалось около сорока минут. Технические специалисты, обвешанные проводами, настраивали оборудование. Елена Николаевна попросила кофе и села за столик рядом с собравшимися докладчиками.

Знакомы они были уже давно и общались непринужденно, обращаясь друг к другу на ты.

— Представляешь, опять городские больницы вместо «Коллапана» закупают импортные препараты — сказала Лена с надрывом в голосе. Помнишь, у нас были образцы, изготовленные из коралловой крошки, — начала она жаловаться. — Мы еще двадцать лет назад пришли к выводу, что он устарел, Так вот на прошлой неделе его закупили несколько городских больниц, и это когда у них нет денег даже на перевязочные материалы. Как такое может быть!

— Ничего особенного, будут брать деньги с больных, — заметил один из хирургов.

— Знаешь, сколько он стоит? Тридцать тысяч килограмм.

— Скажи спасибо, что тебя как в тридцать седьмом не забрали и к стенке не поставили с дешевым «Коллапаном». Дабы не мешала чиновникам деньги зарабатывать.

— Сейчас не тридцать седьмой, — возразила Елена.

— Все к этому идет. Так что скоро придут и уведут под белы рученьки.

Семью Елены, как и многих москвичей, сталинские репрессии не обошли стороной. Однажды не вернулся с работы, а затем навеки сгинул в лагерях ее дед. Он был обычным инженером, занимался строительством и ремонтом мостов. Кому он мог помешать, так и осталось тайной для семьи. Ни бабушка, ни мама, жившие долгие годы с клеймом «члены семьи врага народа», выяснять не стали, да и вспоминать про это боялись. Страх не прошел, даже когда деда реабилитировали. Никого из убийц и палачей не осудили, словно молчаливо предупреждая о возможном возврате репрессий. Елена гнала от себя подобные мысли, и избегала разговоров на эту тему. Возможно семейные страхи передались по наследству, а может она просто не чувствовала себя достаточно защищенной. Он сидела, молча, стараясь не вступать в разговор, который собирал все новых участников. Беседа превратилась в спор и возможно закончилась бы скандалом, но время вышло и они отправились в конференц-зал.

Как ведущая, она была занята дежурными вопросами. Периодически она рассматривала аудиторию, выискивая новые лица. Неожиданно взгляд остановился на мужчине, сидевшем на последнем ряду. Он выглядел шикарно: хороший костюм, дорогой галстук, загорелое ухоженное лицо. Докладчика он не слушал, зато внимательно рассматривал изучающим взглядом присутствующих. Он казался случайным гостем, по ошибке попавшим в аудиторию.

То ли подействовали разговоры о сталинских репрессиях, то ли мужчина действительно сильно выделялся на общем фоне, но Елена не могла оторвать взгляд, пытаясь понять, кто он и с какой целью пришел сюда. Неожиданно он встал и начал расспрашивать докладчика. Вопросы задавались с полным пониманием дела, и Елена успокоилась, решив, что это новый клиент. К моменту окончания конференции она уже окончательно забыла, как вдруг…

— Аленка! — раздался громкий крик на весь зал и Елена Николаевна обернулась.

Незнакомец, словно фокусник в цирке, протянул непонятно откуда взявшийся букет роз и как старый друг завел светскую беседу.

— Простите, — сказала Елена несколько растеряно, вы не могли бы представиться.

Мужчина по-голливудски улыбнулся, обнажив красивые зубы. Он изобразил на лице обиду и несколько театрально заявил:

— Старых друзей уже не помним, с глаз долой — из сердца вон. А я спешил, летел, дрожал. Можно сказать — с корабля на бал, — сказал он и рассмеялся собственной шутке.

Лена напряглась, но память ничего не подсказывала. Глупо улыбнувшись, она отрицательно покачала головой.

— Нет, простите, не припоминаю.

— Григорий. Академия наук. Был у тебя оппонентом на защите. Забыла?

— Гриша, извини, столько лет, так хорошо выглядишь, никогда бы не узнала. Рада тебя видеть, — смущаясь собственно забывчивости, затараторила Лена. — Ты где сейчас?

— В Америке, конечно.

— А как ты меня нашел?

— О тебе же все знают! Великий и могучий порошок «Коллапан», творящий чудеса. Я просто не смог пройти мимо!

Елена смутилась и поморщилась.

— Надолго в Москву?

— На пару дней, нужно уладить кой-какие делишки, — сказал он, загадочно улыбаясь. — Зайдем перекусить? — поинтересовался Гриша.

Лена растерянно оглянулась, но аудитория опустела — все разошлись.

Покружив немного по Остоженке, они зашли в небольшой ресторан. Как истинная москвичка, Елена любила этот уголок Москвы, и даже памятник Церетели ее не сильно раздражал. Услужливые официанты усадили их за столик рядом с окном, и унылая московская зима осталась лишь декорацией к ужину.

— А как успехи у волшебного порошка? — поинтересовался Гриша, оторвав лицо от созерцания окрестностей и посмотрев на Лену.

Лена улыбнулась:

— В целом хорошо. Ты же слышал. Успешно используется не только в ортопедии, но и в стоматологии. Наши врачи говорят, что «Коллапан» — это жизнь. Недавно сделали «Коллапан-гель». Используют для заживления язв, лечения пролежней, можно рассматривать как альтернативу пересадке кожи. Так что теперь это не только порошок.

Рассказывать о «Коллапане» Лена могла бесконечно, но Гриша заскучал, и она замолчала.

— Ну как ты? — спросила Лена, отложив меню.

Гриша широко улыбнулся, обнажая свои белоснежные зубы, ярко контрастирующие с загорелым лицом.

— Великолепно! А ты планируешь и дальше возиться со своим волшебным порошком? — иронично поинтересовался он.

Лена, молча, кивнула головой.

— И как отечество? Тебя ценит? «Коллапан» — это звучит гордо! — продекларировал он и засмеялся.

Это был удар ниже пояса, Лена не знала, что на него ответить и перевела разговор на воспоминания:

— А помнишь, что я тебе тоже предлагала этим заниматься? И что ты ответил?

Гриша рассмеялся и отрицательно покачал головой.

— Ты сказал, что лучше сделаешь сверхлегкую фанеру, построишь из нее аэроплан и улетишь отсюда к чертовой матери.

Выждав, когда у Гриши закончится приступ смеха, Лена спросила:

— И что ты изобрел?

— Для того чтобы хорошо жить в цивилизованном мире, изобретать вовсе не обязательно, милая моя. Я неплохо живу безо всяких изобретений. А ты, что заработала со своим волшебным порошком, кроме геморроя, конечно?

Разговор не клеился и официант, принесший еду, спас положение.

— Слушай, а здесь отлично готовят, — сказал Гриша, склонившись над тарелкой. — Я уже давно так вкусно не ел.

Он резал свининой шницель на кусочки и, причмокивая от удовольствия, отправлял в рот.

Лена отодвинула тарелку и посмотрела в окно. Смеркалось. Снег по-прежнему кружился в воздухе, создавая эффект нереальности происходящего. Дороги заполнили машины, превратившись в одну большую медленно ползущую красную змейку. Одинокие пешеходы кутались в капюшоны и зонтики, размешивая ногами густую московскую грязь. Она краем глаза взглянула на довольное Гришино лицо, увлеченное пищей и свое отражение в зеркале, и заметная, даже на стекле, разница между ними больно резанула в левое плечо. Тепло, солнце, тихая спокойная жизнь. Разве не об этом мечтает любая женщина?

Наконец, Гриша разделался с едой, и подскочивший официант унес посуду, расчистив стол для чая и десерта.

Облизывая ложку, испачканную кремом, Гриша продолжил разговор.

— Я слышал, ты у нас теперь свободная женщина, — начал он осторожно.

Лена съежилась и кивнула головой. Вспоминать о смерти мужа, а тем более обсуждать здесь, она не хотела.

— Я вот тоже освободился, — сказал он, демонстрируя руку без обручального кольца. — Давай махнем куда-нибудь в Калифорнию и поживем остаток жизни, как белые люди, — предложил Гриша, спокойно глядя Лене в глаза.

— Ну, — от неожиданности Лена опешила и посмотрела на него с недоумением. Она не знала, как это воспринимать, объяснение в любви, предложение руки и сердца или деловой контракт.

Увидев непонимание в ее глазах, мужчина решил объясниться более детально.

— Я недавно общался с «БестфармСити» и, вспомнив о тебе, замолвил словечко. Битый час я рассказывал им про чудо-порошок. Просто пел арии из опер. Знаешь, мне удалось их заинтересовать. Они готовы купить патент за весьма приличную сумму.

С этими словами Гриша полез в карман и, достав ручку, нарисовал на салфетке число с несколькими нулями.

— Это в долларах, конечно.

От неожиданности Елена чуть не поперхнулась. Она взяла салфетку и стала считать нули, мысленно переводя сумму в рубли.

— Неплохо, — сказала она, потому что не нашла подходящих слов. Предложение оказалось настолько неожиданным, что она растерялась.

— Я заплачу, — сказал Гриша, протягивая кредитную карту официанту, принесшему счет.

— Тебя подвезти? — спросила она, поняв, что Гриша уже хочет уйти.

— Нет, я на метро, не хочу застрять в пробке, — сказал он, забирая обратно карту и поднимаясь. — Вот контракт, — сказал он, доставая толстую папку и протягивая Лене, словно согласие было уже очевидно.

— Я побежал, — добавил он, снова растянув на своем холеном лице улыбку и чмокнув в щеку Лену.

Лена полистала контракт и посмотрела в окно. Уже совсем стемнело, и многоцветное освещение улиц мутными разводами отражалось в черной воде. Город, скованный снегопадом, стоял в бесконечной пробке. Спешить ей было некуда, она пила чай, вспоминая прошлое.

Институт, многие годы работавший только на космос, вдруг стал никому не нужен, и сотрудникам предложили искать себе работу. Тогда и возникла идея создать биоматериалы. Коллеги один за другим уезжали заграницу в поисках лучшей жизни. Она же оббивала пороги различных клиник, в надежде, что администрация ее хотя бы выслушает. Неожиданно, за идею использовать биоматериалы ухватились врачи. Последовали эксперименты с крысами, победы, поражения, и снова победы. Наконец, исследования добрались до клиники и экспериментальных животных сменили больные, пережившие многие безуспешные операции. Результаты, которым никто не верил, доказывающие, что с помощью того, что Гриша называл волшебным порошком, можно срастить даже самый сложный перелом. Потом началась настоящая битва со стоматологами! Сначала они не хотели даже разговаривать о «Коллапане». «Мы не работаем с отечественными препаратами», — был однозначный и категорический ответ. Скольких трудов стоило пробить эту стену недоверия и неприятия.

Двадцать лет она вела борьбу за то, чтобы в России был свой дешевый биоматериал, ничем не уступающий западным аналогам. Теперь, когда она всего добилась, вернулся Гриша с предложением производить «Коллапан» в Америке под другим названием и по другой цене. Лена снова посмотрела на свое отражение в оконном стекле. Худая, бледная, без бриллиантов в ушах и золотой цепи на шее, она, конечно, совершенно не походила на стереотип бизнес леди, который навязчиво рисует российский кинематограф. Конечно, можно все бросить и стать сказочно богатой. Разве это не шанс? «Может, конечно, и шанс, — подумала Лена, — но не мой. Если я не уехала туда двадцать лет назад, сейчас уж точно не поеду». Она снова взяла в руки договор и полистала. «Без юриста и не поймешь ничего», — мелькнуло в голове. Она оставила договор на столе, взяла цветы и двинулась в сторону машины.

В машине восхитительно запахло розами. Лена положила букет, и снова соблазн закрался в душу. «Может вернуться забрать договор?», — подумала она и заметила, что зацепила букетом брелок, висевший на зеркале. Мышонок упал на колени. Она подняла игрушку и сжала ее в руках.

Тогда они только начинали клинические испытания препарата, и хирурги брали тех пациентов, кто считался безнадежным. Максиму было шестнадцать. Пять лет назад, возвращаясь со школы, он попал под машину. Семь операций не смогли разлучить мальчика с костылями, и они по-прежнему стояли рядом с кроватью. Он даже не поднял на Лену глаза. В то, что очередная операция в очередной больнице может что-то поменять в его жизни, он не верил, к тому же он был занят — мастерски плел игрушку из своей капельницы.

— А мне можешь сплести? — спросила она, потому что игрушка показался очень симпатичной

Мальчик поднял свои пушистые ресницы и посмотрел холодным взглядом серо-стальных глаз. Его тонкие губы прижались друг к другу и не произнесли ни слова. Мама — просто и бедно одетая женщина вцепилась в Ленину руку и стала извиняться за мальчика, объясняя, сколько ему уже пришлось пережить, сетуя, что он уже давно ни во что не верит.

Спустя два года Максим пришел к ней в кабинет, и она бы вряд ли его узнала, если бы не глаза. Они сияли все тем же ярким светом, как далекие звезды. А губы по-прежнему были не многословны. Он с гордостью сообщил, что его берут в армию, и протянул мышонка.

— Это из моей последней капельницы, — сказал он, отдавая игрушку.

Она так растерялась, засуетилась, никак не могла найти подходящих слов. «Да разве можно ему в армию?» — крутилось в голове. Идея пойти служить, казалась легкомысленной и необдуманной. Она попыталась отговорить, произносила умные слова, пока не поняла, что он просто устал быть инвалидом и ему мучительно хочется доказать, прежде всего себе, что он сможет.

С тех пор мышонок был всегда с ней, и она искренне верила, что он приносит удачу. Она сжала игрушку в руках и тяжело вздохнула. Лобовое стекло, залепленное снежно-ледовой кашей, отделяло ее от остального мира. Лена завела машину и включила обогрев. Наблюдая, как медленно тает снег, она погрузилась в воспоминания.

Сколько потом было прооперировано и детишек и взрослых, написано статей, сделано докладов. Лена сидела, вспоминая свой долгий и нелегкий жизненный путь вместе с его успехами и неудачами, понимая, что место ее здесь. Если она уедет, она лишит этих людей последнего шанса. И как бы ни было порой грустно и обидно, придется и дальше месить эту грязь, бороться с чиновниками, доказывать преимущества и ломать человеческие стереотипы.

Все что не убивает нас — безнадежно калечит,

если не физически, то морально.

Поколение людей, к которым принадлежали родители Марины, называли «дети войны». Хотя сложно представить не то что мать, даже мачеху, более несправедливую и жестокую к детям, чем война. Детство и отца, и матери прошло под Ленинградом. Годы многое стерли в памяти, но слово хлеб навсегда осталось священнее, чем слово Бог. Выбрасывать хлеб не разрешалось. Засохшие или заплесневевшие кусочки бережно сушились и складывались в пакеты «на черный день». Даже крошки со стола высыпались в кормушку для птиц.

Немецкая речь, вне зависимости звучала она в кино или реальности, вызывала у родителей раздражение и неприязнь. Учить немецкий язык Марине не разрешали. Ни отец, ни мать не смотрели фильмы про войну, они ее помнили. Лишенные пафоса и героизма истории двух подростков, переживших оккупацию, совсем не походили на то, что показывали по телевизору или писали в книгах. Воспоминания родителей больше напоминали инструкцию по выживанию в экстремальных условиях. Наперебой, словно хвастаясь друг перед другом, они рассказывали, как бегали по нейтральной полосе, подбирая тушенку, сбрасываемую американскими летчиками, как стреляли из рогатки птиц и варили из них бульон, как собирали картошку под бомбежками. Одна история, рассказанная мамой, особенно врезалась Марине в память.

«Случилось это в конце зимы сорок четвертого. Уже несколько дней рядом с деревней шли бои, и мы ждали, когда, наконец, придут наши. Немцы уже отступили, но периодически появлялись отдельные группы вооруженных фашистов и врывались в дома в поисках еды, теплых вещей и партизан. Дров не было, хвороста, собранного за день, едва хватало, чтобы немного протопить дом. Мы спали одетыми на печи.

Утром, еще затемно, в сенях послышался шум и немецкая речь. Мама, крикнув: «прячься», побежала к дверям, а я залезла за печку. Раздались выстрелы и мамин крик, я понимала, что нужно спрятаться, но от страха я не могла даже пошевелиться. В дом вошли двое фашистов, один направил на меня пистолет. Раздался щелчок, я зажмурилась, но выстрела не прозвучало. Я почувствовала, как меня подняли. Взяв в охапку, немец понес меня в сторону леса. Когда дом скрылся между деревьев, фашист поставил меня на снег и стал разговаривать со мной по-немецки. Я ждала, когда он, наконец, убьет меня, но он только говорил, говорил, говорил. Мне было страшно и холодно. Я плакала и звала маму. Он достал какой-то сверток, развернул и протянул мне. До этого я никогда не видела шоколад и даже не знала о его существовании. Я смотрела на этот коричневый кусок и не понимала, что немец от меня хочет. Тогда фашист поломал плитку и, взяв дольку, положил себе в рот. Он стал демонстративно причмокивать, показывая, как вкусно. Я тоже взяла кусок. Сначала мне показалось, что он горький. Выплюнуть было страшно, а проглотить — противно. Морщась, я держала его во рту. У нас дома не было ничего съестного, и мне очень хотелось есть. Возможно поэтому, привкус горечи пропал, я проглотила шоколадку и попросила еще. Немец отдал мне весь сверток и ушел. Я не знала, что делать. Сквозь деревья виднелось зарево, обрамленное клубами черного дыма — это горела наша деревня. А я стояла, спокойно и безразлично, отламывая по кусочку, ела шоколад. Он был как волшебный — успокаивал, дарил уверенность и надежду. Чем больше я ела, тем мне становилось легче. Сначала я надеялась, что мама пойдет меня искать. Я вроде и понимала, что фашисты убили ее, но шоколадка словно заколдовала меня. Мне чудилось вот-вот раздастся ее голос, и появится замотанная платком фигура. Взрывы снарядов раздавались все ближе и ближе. Земля дрожала у меня под ногами. Только когда шоколадка закончилась, мне снова стало страшно. Я внимательно осмотрела бумажку, в которую она была завернута, в надежде найти еще крошечку, но нашла только фото: красивая, как настоящая открытка, фотография троих детей. Я раньше не видела таких красивых карточек и, решив, что ее можно обменять на еду, спрятала за подкладку пальто.

Место, где была наша деревня, превращалось в месиво: осколки снарядов пролетали совсем рядом. Оставаться было опасно. Мне никогда не приходилось одной ходить через лес, но выбора не было, и я пошагала в соседнее село».

Марина любила рассматривать это фото. Трое счастливых ребятишек: две девочки лет восьми-девяти и мальчик постарше смотрели счастливыми глазами. Кто эти дети, кто этот немец, оставалось для нее загадкой. Мама не хотела даже слушать о том, что нужно найти этих людей. Запуганная сталинским режимом, она и Марине строго-настрого запретила кому-либо рассказывать эту историю или показывать фотографию.

Марина ослушалась. Сначала выучила немецкий, затем занялась розыском людей с фотографии. Запись на обороте была слишком расплывчатой и малоинформативной, но в словах — «ищите и обрящете» заключен магический смысл. Поиски, затянувшиеся на долгие годы, однажды увенчались успехом.

Маленькая деревушка Кляйнес Дорф находилась всего в 40 километрах от Франкфурта. Марина остановила машину у дома тридцать семь единственной улицы и осмотрелась. Ограждения у дома не было и узкая выложенная плиткой дорожка, виляя между кустов, вела прямо к входу. Дверь долго не открывали, хотя в окнах горел свет, и слышались голоса. Наконец на пороге появилась немолодая женщина и, вежливо улыбаясь, поинтересовалась целью визита. Марина спросила Франка Хуберта. Женщина замялась, а из глубины дома послышалась старческая ругань, прерываемая сухим заливистым кашлем.

— Гони их прочь! — громко сипел неприятный мужской голос.

Женщина поинтересовалась, что собственно Марине нужно от Франка и пока Марина объясняла и доставала из сумочки фото, на пороге появился старик, опирающийся на ходунки.

— Пошла отсюда, — грубо закричал он и закашлялся.

Марина растерялась и, молча, протянула ему фотографию.

— Что это такое? — возмущено спросил старик, кивая в сторону фото.

— Помните, вы спасли жизнь девочке под Ленинградом?

Старик на мгновенье замер и посмотрел на Марину холодным взглядом бесцветных глаз.

— Не врите, я никого не спасал, — просвистел он, облокотился на ходунки и, взяв в руку фотографию, сощурил глаза.

— Хелен, очки принеси, — прикрикнул он на женщину, и та мигом скрылась в глубине дома.

Старик снова раскашлялся и пристально уставился на Марину.

— Кто тебя сюда прислал? — спросил он.

— Никто, — ответила Марина, напрягая весь свой немецкий, чтобы объяснить вкратце причину визита.

Старик ее не дослушал — приступ кашля согнал его с крыльца.

— Пойдем, — сказал Франк и медленно поковылял в дом. Марина хотела ему помочь, он старик только грубо оттолкнул ее, буркнув, что не нуждается в помощи.

Они вошли в гостиную, и Франк осел в кресло перед телевизором. Би-би-си, рассказывала занимательные истории из жизни бабочек, и разноцветные представительницы отряда чешуйчетокрылых грациозно порхали по огромному экрану.

Хелен дала старику очки, и он долго всматривался в фотографию.

Передача Би-би-си закончилась и телевизор, навязчиво повторив рекламу, приступил к обзору новостей. Франк поднял глаза на экран, и трясущаяся рука зашарила в поисках пульта.

— Хелен, как ты можешь слушать этих лгунов, — закричал он, — выключи немедленно! У них опять во всем виноваты русские! Неужели ты хочешь, чтобы твоих детей отправили на войну? — возмущался он, густо разбавляя свою речь грубыми ругательствами.

Хелен нажала на кнопку, и комната погрузилась в тишину.

— Она жива? — спросил Франк, снова беря в руки фото.

— Кто? — удивленно спросила Марина.

— Девочка, о которой вы мне рассказывали, кто еще? — возмущенно просипел Франк.

— Да она выжила, я ее дочь.

— Хорошо, — сказал Франк. — Зачем она сохранила это фото?

— Вы спасли ей жизнь, — сказала Марина.

Старик весь затрясся.

— Я бросил ее одну в лесу зимой в двадцатиградусный мороз, и это сейчас называется спасти жизнь?

— Но вы могли бы ее убить, — с недоумением добавила Марина.

— Может мне теперь дать медаль за то, что я ее не убил?

Старик покраснел, жилки на висках лихорадочно забились, и пот выступил на морщинистом лбу.

— Папа, выпей лекарство, — взмолилась Хелен, протягивая Франку пузырек с пилюлями.

— Не нужно мне никаких таблеток, — закричал старик, — я здоров. Вся эта фармакология — выдумка докторов, чтобы денег с меня побольше содрать.

Он еще глубже провалился в кресло и закрыл глаза. Лицо его побелело и ничего, кроме громкого свистящего дыхания, не выдавало в нем признаков жизни.

— Чаю хотите? — спросила Хелен почти шепотом у Марины, ставя перед ней чашку и наливая в нее кипяток. Франк приоткрыл глаза и тихо произнес:

— Это фото сделал мой отец в тот день, когда меня призвали в Армию. Это мои сестры: Элиза, — сказал он, указывая на девочку поменьше, — а это Линда, ей было тогда десять. Они погибли в сорок пятом от бомбежки. Англичане прицельно бомбили жилые районы. Он тяжело вздохнул и задумался.

— Это я, — сказал он, ткнув пальцем в худощавого парнишку, стоящего между девочками. — Я был мальчишка. Дурачье. Нам замусорили головы всяческой ерундой, мы поверили и поспешили отдать свои жизни за Фюрера, — он отложил фотографию и поворочался в кресле.

— Меня призвали зимой сорок четвертого, мне было шестнадцать, но врач на призывном пункте даже не посмотрел в мою сторону. Кем я был для него? Просто куском пушечного мяса. Он поставил штамп «годен» в призывной книжке, мне сделали прививки и я оказался в казарме.

В нашем отделении было шестнадцать человек. Когда унтер-офицер узнал, что среди нас нет никого, кому больше семнадцати лет, то произнес воодушевленную, душещипательную речь, заверив, что мы — последняя надежда Германии, и Фюрер верит в нас!

Затем скомандовал:

— Направо! Шагом марш!

И отправил на фронт.

Нас высадили под Ленинградом. Когда я уезжал из Мюнхена, в нашем дворе расцветали каштаны. А здесь была настоящая полярная зима. Морозы стояли такие, что по ночам от холода мы не могли уснуть. Были постоянные перебои со снабжением, и нам выдавали продукты сухим пайком на несколько дней. Казалось, что мы окружены врагами повсюду. Не только люди, но и вся природа воевала против нас. С ненавистью дули пронизывающие до костей ледяные ветра, злобно выли метели. Любое дерево могло упасть на голову, проскрипев напоследок — «умри, фашистское отродье!».

Пытаясь подавить упаднические настроения, обершарфюрер СС устроил показательную казнь. Троих пытавшихся, по его мнению, дезертировать солдат привязали к столбу и публично расстреляли. Никому из убитых не было и восемнадцати. Многие мои сослуживцы отнеслись к казни, как к цирковому шоу. Я же отчетливо понял, что война проиграна. Агонизирующая власть прикрывала свою жирную задницу телами собственных детей.

Не прошло и нескольких недель нашего пребывания на передовой, как началось наступление русских. Посреди ночи нас разбудил дикий гул. Земля дрожала, грохот пушек сливался в единый рев, воздух завывал и гудел. Бомбардировщики, словно гигантские хищные птицы, кружили над нами. Фонтаны перемешанной со снегом и металлом промерзлой земли взлетали в небеса и сыпались на голову. Мы оказались в огромном смертельном котле. Кругом был сущий ад. Охваченные паникой солдаты побежали к лесу. За спиной раздалась пулеметная очередь: подоспевшая с тыла мотобригада СС, пытаясь остановить отступление, стреляла в спины. «Все кончено», — прозвучало у меня в голове. Я впал в уныние, осознав бессмысленность дальнейшей борьбы, переполненный страхом перед подручными, отчаянно защищающими умирающий режим.

Вдруг я услышал рев и грохот почти рядом с собой. Я всмотрелся в освещенную взрывами ночную тьму. Прорвавшие оборону танки русских прицельно стреляли по траншеям, в которых еще оставались солдаты. Воздух наполнился криками и стонами. Руки, ноги, каски, перемешанные со снегом и землей, взлетали вверх. Вскоре тяжелые машины достигли окопов и раздавили гусеницами всех, кто там оставался.

Эсесовцы побросали мотоциклы и бросились в сторону леса. С криками и автоматными очередями они гнали выживших по глубокому, к счастью, покрытому толстой коркой наста, снегу. Всего нас осталось не больше двухсот человек. У меня не было винтовки. Впрочем, я такой был не один. Оружия не было почти у половины, а у остальных не хватало патронов. Но для меня это было совершенно неважно, потому что я уже больше не хотел воевать. К утру мы вышли к небольшой деревушке. Нами, как старший по званию, командовал обершарфюрер СС. Устроив небольшой привал, он передал нам напутственные слова Геббельса, сказав, что Америка и Европа вот-вот поддержат Германию в борьбе с коммунизмом, Черчилль уже заседает с Гитлером в Берлине и до прихода помощи осталось продержаться совсем немного. После чего он потребовал, чтобы мы расстреляли всех жителей в деревне, сожгли деревянные дома, заняв оборону в каменном строении на вершине холма. Он осмотрел нас пытливым взглядом в надежде найти добровольцев. Несмотря на зажигательную речь, солдаты стояли понурые, опустив глаза. Он ткнул пальцем в паренька лет семнадцати. Юноша попятился и отрицательно покачал головой. Прозвучал выстрел. Парнишка медленно осел, орошая снег красными подтеками. Обершарфюрер махнул мне пистолетом, я вздрогнул и поплелся следом. За нами, подгоняемые эсесовцами, шагали остальные.

Мы зашли в дом у самого леса. Навстречу выбежала молодая женщина. У нее было красивое лицо и добрые голубые глаза. Обершарфюрер несколько раз выстрелил, целясь ей в голову, женщина вскрикнула и упала. Мы переступили через труп и зашли внутрь. В комнате было пусто, словно здесь никто не жил. Мебели не было, посередине стояла печь, из-за которой слышался детский плач. Обершарфюрер прицелился, но пистолет дал осечку — патроны закончились. Приказав мне сжечь дом и убить ребенка, он пошагал дальше. Я взял девочку на руки и понес в сторону леса. Был мороз. Даже сквозь шинель я чувствовал, как она дрожит. Я дотащил ее до еловых зарослей и сказал: «беги», но она не двигалась. Она смотрела на меня своими большими глазами полными слез и не шевелилась. «Быстро беги», — закричал я, иначе буду стрелять. Она не сдвинулась с места, а только еще сильнее заплакала. Я понял, что напугал ее. Девочка тряслась от холода и страха, продолжая стоять рядом. «Мама», — звала она и плакала. Как я ее понимал! Мне тоже хотелось расплакаться и вернуться домой к маме. Но если бы я это сделал, меня бы расстреляли как дезертира.

В кармане у меня лежал кусок шоколада, хорошего, еще из старых запасов. Я угостил ее и пошагал обратно в деревню.

— А потом, что было потом? — спросила Марина.

Франк молчал. Он провалился в кресло, и вскоре комната наполнилась его свистящим храпом.

Хелен укрыла старика пледом и положила под голову подушку. Марина почувствовала себя неловко и поднялась. Она наспех попрощалась и вышла из дома. Тяжелый осадок от всего услышанного терзал ее душу. «Шестнадцать лет», — крутилось в голове. Она села в машину, положила голову на руль и заплакала. Все, что она узнала, совершенно не укладывалось в ее представление о войне. В стекло постучали. Марина открыла глаза — снаружи стояла Хелен и протягивала сверток.

— Возьмите, — сказала Хелен, — это горький шоколад. Такой продают только в одной лавке во Франкфурте, и я специально покупаю его для отца. Передайте вашей маме.

Марина вышла из машины. Хелен смахнула с глаз слезы и протянула пакетик. Женщины обнялись и заплакали.

Казалось, их ничего не объединяло. Разное воспитание, менталитет, образование. Они говорили на разных языках и жили за тысячи километров друг от друга. Даже страны воевали по разные стороны фронта. Но одно общее горе, искалечившее жизнь родителей, роднило их. Имя ему было — война.

Остановка в пути

Дорога серой лентой ласково опоясывая склоны гор, крутым серпантином спустилась в долину.

Солнце, грязным пятном пробиваясь сквозь густую облачность, окрасило вершины гор в нежно-розовые тона. Заиндевелые деревья привораживали своей сказочной красотой, словно напоминая о наступившем Рождестве. Розоватый туман мягко застилал ущелье. Небольшой городок, уютно разбросавший свои игрушечные домики по берегам рек, сообщил белой вывеской, что зовется Лиенц.

Остановка в пути была как нельзя кстати. Ранее прекрасное морозное утро навевало мысли о теплом уютном ресторанчике и чашечке крепкого ароматного кофе. Понимая, что мечты о горячем и вкусном завтраке в Рождество в Австрии слишком наивны, я припарковал машину, и, вооружившись фотоаппаратом, двинулся навстречу своей мечте.

Город показался очень симпатичным, словно специально приготовленной для меня иллюстрацией рождественской сказки. Я остановился рядом с главной площадью города, в самом центре Лиенца и начал свое знакомство со спящими в это туманное воскресное утро кварталами.

Картина, представшая перед моими глазами, была достойна кисти великого художника. Город со всех сторон окружен горами. В каком направлении бы я не пошел, куда бы ни посмотрел и с какой точки, панорамы улиц завершались горной цепью.

Белоснежные вершины и отвесные отроги гор на юге создавали ни с чем не сравнимую панораму: их слегка припорошенные снегом стены врезались острыми пиками в облака, оставаясь недосягаемыми для обычных людей. Они пугали своей недоступностью, безлюдностью и отрешенностью. Зато более пологие северные склоны уже собрали горнолыжников, яркими точками выделяющихся на снегу.

Улочка, состоящая из красивых, окрашенных в разные цвета зданий уводила в далекое прошлое. Сначала она привела меня к городской ратуше. Здесь много веков назад организовывали еженедельные базары и рыцарские турниры. Пройдя немного дальше, я увидел еще одну историческую достопримечательность — церковь Франциска, расписанную прекрасными готическими фресками. Рядом возвышались городские укрепления, построенные в одиннадцатом веке. Обойдя старые городские стены, я вышел на набережную реки Дравы и, пройдя вниз по течению, попал к приходской церкви Санкт-Андра со стройным шпилем и тихим кладбищем вокруг.

Замерзший, но очарованный красотой города, я, наконец, нашел работающее кафе, уютно примостившееся в одном из старинных особняков.

Светясь доброжелательной улыбкой, официант усадил меня за столик поближе к камину и принес завтрак. Я развалился на диване, наслаждаясь как прекрасной едой, так и панорамой за окном.

«Нужно почитать про Лиенц, может, здесь есть еще интересные места», — подумал я, заметив объявление, предлагавшее воспользоваться бесплатным вайфаем.

И, погрузившись в глубины информационной сети, я вскоре узнал, что город расположен в долине между Альпами и Тиролем на слиянии двух рек Драва и Изель. Привлекла своей красотой долина не только меня: выгодное расположение было замечено и использовано еще древними римлянами. Здесь находился древнеримский город Агунтум. На месте раскопок сейчас создан музей.

На этой позитивной ноте мне следовало бы остановиться, расплатиться с официантом и продолжить путь. Но я расслабился, заказал еще одну чашечку кофе, и продолжил любование окрестностями.

Вскоре дверь отворилась, и в кафе зашла пожилая женщина. Она уже собиралась занять свободный столик, но наши взгляды пересеклись, и она, неожиданно для меня, по-немецки спросила:

— Вы из России?

Немного опешив от столь быстрого разоблачения, я не смог ничего ответить и только кивнул головой.

— Здравствуйте, меня зовут Соня, — улыбнувшись и резанув ухо акцентом, выговорила она на русском.

— Хотя по документам я чистокровная австриячка, — продолжила Соня уже по-немецки, — но на самом деле я русская казачка. Женщина, улыбалась, видимо, ожидая моей реакции. Но я продолжал смотреть удивленно и, заинтригованный неожиданным знакомством, пригласил за свой столик, надеясь на продолжение истории.

— Вы надолго в Лиенц? — поинтересовалась она.

— Нет, я проездом, просто остановка в пути, — попытался отшутиться я.

Наверное, она поняла, что приняла меня за кого-то другого и горько улыбнулась:

— Да, остановка в пути, — произнесла она таинственно и задумалась.

— Моя семья тоже не собиралась надолго здесь задерживаться, а осталась навечно, — неожиданно продолжила женщина, убрала за ухо выбившуюся прядь кудрявых волос и посмотрела на меня своими темно-синими глазами.

— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался я.

— Вы ничего не слышали о массовом убийстве казаков в Лиенце? — спросила Соня.

Мое лицо изобразило полное недоумение, и она начала свой рассказ:

— Почти семьдесят лет назад, в конце мая сорок пятого, англичане согнали сюда, около пятидесяти тысяч казаков. Среди них были семьи эмигрантов времен гражданской войны, те, кто сбежали в период коллективизации, и те, кто перешли на сторону фашистов, а затем ушли с отступающими войсками. Чем фашистский режим оказался для этих людей милее сталинского, вопрос лично для меня непонятный, но я не жила ни при Сталине, ни при Гитлере и не мне судить этих людей, — женщина развела руками и посмотрела на меня.

Я не стал ничего комментировать, поскольку тоже не был этим людям современником.

— Казаки считали себя политическими противниками коммунистического режима и искали поддержки и убежища в демократической Европе. Всего в долине реки Дравы собралось около пятидесяти тысяч человек, включая стариков, женщин и детей. Пришел с ними даже табун лошадей и несколько сотен верблюдов. Вся эта орда расположилась в палатках отдельным лагерем. Казаки считали Лиенц просто небольшой остановкой в пути, надеясь, что им предоставят землю, где они смогут жить дальше своим укладом, — женщина усмехнулась и посмотрела в окно.

— Но у англичан были на их счет другие планы. Понимая, что казаки народ воинственный и силой взять их не просто, англичане пошли на хитрость. Сначала они пригласили весь офицерский состав казаков на конференцию, убеждая не брать с собой ни вещей, ни продуктов. Около двух тысяч человек, были вывезены в город Шпиталь и переданы НКВД. Среди вывезенных офицеров были эмигрантами первой волны, покинувшие Россию в годы гражданской войны. Часть имела нансеновские паспорта или паспорта европейских государств. Многие во Второй мировой не участвовали в силу болезни или преклонного возраста. Никто на эти мелочи внимания не обращал. Более того, англичане просто игнорировали предъявляемые им документы.

— Про НКВД вы больше меня знаете, — добавила она, посмотрев мне в глаза, — эта организация никогда не утруждала себя проверками.

Офицеров переправили в Юденбург, где расстреляли и сожгли в печах старого литейного завода.

Женщина замолчала и стала накручивать на палец прядь густых и непослушных волос. На глазах ее выступили слезы, но она смахнула их рукой и продолжила:

— Очевидцы рассказывали, что печи, не приспособленные для сжигания трупов, работали без перерыва несколько дней.

Слезы не выдержали и потекли по ее щекам.

— Извините, — сказала она и промокнула глаза салфеткой. — Наверное, среди них был и мой отец, — с болью в голосе добавила Соня и задумалась.

— После того как офицеры не вернулись, казаки поняли, что их обманули. Да англичане больше и не скрывали своих намерений. Они, опираясь на Ялтинское соглашение, собирались, не вникая в детали, выдать всех НКВД. В казацком стане началась паника. Люди отказывались возвращаться, утверждая, что лучше смерть. Матери бросали своих детей в реку.

Женщина тяжело вздохнула и скомкала салфетку. Ее взгляд устремился сначала на камин, потом на окно. Соня разжала руку и посмотрела на смятую бумажку.

— Моя приемная мать рассказывала, что жили они в то время крайне бедно: офицеры СС отобрали и забили весь скот. Она ходила к казакам и просила разрешения подоить корову, чтобы накормить троих малолетних детей. Мама говорила, что казаки были добрые люди и никогда ей не отказывали. В тот день она тоже пришла в казачий стан в надежде раздобыть какие-нибудь продукты.

Когда она подошла к лагерю, увидела, как женщина пытается утопить своего ребенка. Мама взмолилась и упросила женщину не губить и отдать ей девочку. Так я попала в австрийсую семью.

На следующий день мама видела, как англичане подогнали грузовики и окружили лагерь танками. Казакам приказали садиться в машины. Они категорически отказались возвращаться в СССР и начали молиться. Во время пения «Отче наш», англичане открыли огонь на поражение по молящейся толпе. Началась паника, людей избивали палками, прикладами винтовок и насильно закидывали в машины. Среди казаков поднялся такой крик, что не было слышно даже выстрелов. Люди пытались бежать, бросались в реку. Мечущаяся толпа давила детей, женщин и стариков. Погрузка в машины закончилась только к вечеру, а в течение нескольких последующих дней солдаты английской армии искали беглецов в окрестных лесах.

Женщина старалась сдерживать эмоции, но ее голос в полупустом кафе звучал так проникновенно, что мое воображение легко рисовало картины описываемых событий. Соня вновь ненадолго умолкла, словно пытаясь вспомнить эти далекие дни.

— Мои приемные родители не знали ни моего имени, ни возраста. Они вызвали врача, который по зубам определил, что мне полтора года. Меня крестили в католической церкви и назвали Софьей. Хотя, наверняка, я уже была крещена в православной. Родители любили меня и воспитывали как родную, и только когда я уже выросла, рассказали мне правду.

Она вновь посмотрела мне в лицо своими, не поблекшими даже от времени, глазами цвета неба.

— Но все равно я чувствую себя русской казачкой, и необъяснимая сила тянет меня на родину, — призналась она.

— По крупицам я собирала информацию об этой трагедии, пытаясь найти своих настоящих родителей. Ни англичане, ни русские так и не опубликовали документы о том, что здесь произошло. Всем оказалось выгоднее про это забыть. Я так и не знаю ни своего настоящего имени, ни даже станицы, откуда я родом. Я постоянно чувствую рану в своем сердце. Эта тайна мучает меня всю жизнь.

Женщина замолчала. Уголки губ слегка дрогнули, но австрийская сдержанность не позволила русским чувствам прорваться наружу.

— И сколько же всего погибло? — поинтересовался я.

— Точно не знает никто. Считается, что больше тысячи человек. Местные жители собирали растерзанные тела, вылавливали утопленников и хоронили.

— Вы не были на казачьем кладбище? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— Хотите, я вас туда провожу? — предложила женщина.

Двадцать восемь прямоугольников ограничивают пространство последнего пристанища нескольких сотен человек. У входа часовня и памятник. Моя машина остановилась у ограды. Присыпанные свежевыпавшим снегом могилы соотечественников в чужой предавшей их земле. Безымянные кресты. Я, молча, постоял рядом, размышляя над неизвестными ранее страницами истории, и продолжил путь.

С холодным равнодушием Драва катила свои ледяные воды вниз по ущелью. Дорога увозила меня все дальше, заволакивая туманом очертания крестов и памятников безвинно, безвременно и бездарно погибшим людям.

Урок

Миша сидел в мягком кожаном кресле, зазывавшем расслабиться и погрузиться в приятные воспоминания. Но тревога, словно стальная пружина, впивалась в душу, нервно скручивая спиралью тело. Не поддаваясь уговорам кресла, он сидел напряженный, нервно теребя в руках медальон. Эта самодельная медалька досталась ему от отца и уже долгие годы служила талисманом. В трудные или критические моменты жизни Миша сжимал в ладони медальон затирая пальцами и без того с плохо различимую надпись «DANKE», пытаясь представить, как бы на его месте поступил отец.

Несколько месяцев назад в дом пришла беда: у сына обнаружили злокачественную опухоль позвоночника. Забросив дела, Миша сам ездил из одной клиники в другую и разговаривал с врачами. Сначала он не мог поверить в то, что это правда, и искал доброго доктора, способного опровергнуть приговор сыну. Затем, не понимая, что делать дальше, метался в поисках решения и наконец, впал в панику, не видя выхода из тупиковой ситуации. Врачи беспомощно оправдывались, разводили руками и отправляли к другим. Наконец круг замкнулся, выбрасывая Михаила в неопределенность, оставляя в растерянности и одиночестве вместе со свалившейся на него бедой. После того, как отечественные специалисты бессильно ретировались, сославшись на отсутствие возможностей, Михаил кинулся за помощью за рубеж. Иностранные клиники выставляли астрономические счета, при этом соревнуясь друг с другом в скромности обещаний и сдержанности прогнозов. Как это обычно бывает, в момент, когда отчаяние, казалось, окончательно поселилось в душе Михаила, частная мюнхенская клиника, усомнившись в диагнозе, пригласила на бесплатную консультацию и обследование.

Пока сын путешествовал по врачебным кабинетам, Миша сидел в ожидании приговора, сжимая в кулаке с медальоном все свое мужество. Он пытался сконцентрироваться на насущных проблемах, но мозг отказывался повиноваться, и в голову лезли детские воспоминания. Словно картинки из букваря, выделяясь яркими пятнами в Мишиной памяти, они манили назад в прошлое, где в нежных родительских объятьях можно было надежно укрыться от любой беды.

Детство не баловало послевоенных ребятишек ни игрушками, ни сладостями. Сыт и обут — было критерием благополучия, а конфеты и мандарины — атрибутами большого праздника. Миша провалился в воспоминания, и снова, как кадры знакомого кино, перед глазами замелькали события, словно минуло не несколько десятков лет, а все происходило вчера.

Его отец — Петр прожил недолгую, но насыщенную жизнь. Мише он запомнился человеком упрямым, трудолюбивым и мужественным. Потеряв в боях под Куском ногу, отец не запил, проклиная судьбу, не пошел побираться, а вернулся в родной городок и устроился работать на завод.

После окончания войны восстанавливать город пригнали пленных немцев. Голодные и оборванные вчерашние бравые солдаты рейха, причисляющие себя к представителям высшей расы, ходили по домам тех, кого еще недавно за людей не считали и просили еду. Настрадавшиеся за годы оккупации жители смотрели на попрошаек злобно. Мало у кого поднималась рука оторвать от себя и отдать вчерашним врагам даже сухую корку хлеба.

Однажды, когда вся семья собралась за столом ужинать, в дом постучали. Отец встал и, громыхая по полу деревяшкой, заменявшей ему протез, медленно поковылял к дверям.

Увидев на пороге инвалида, немец опешил и замялся. Но отец широко распахнул дверь, приглашая пленного к столу. Зная крутой характер отца и почуяв недоброе, Миша прижался к маме, и они замерли в ожидании развязки. Немец немного помешкал на пороге, но, наверное, запах еды притупил чувство опасности: он быстро зашагал к столу.

— Куда! Руки мыть, — крикнул отец по-немецки и указал рукой в сторону умывальника.

— Варя, дай ему мыло, — сказал Петр затихшей и недоумевающей жене.

Не смея ослушаться, мать достала из комода кусочек хозяйственного мыла и протянула немцу.

Пленный умылся и виновато, словно нашкодивший ребенок, подошел к столу.

— Садись, — сказал ему Петр, достал миску, налил в нее суп и отрезал хлеб.

Не веря собственному счастью, немец мгновенно прожевал хлеб и запил его супом, даже не прикасаясь к ложке. Выражение собачьей преданности, глупой улыбкой расползлось по его худому скуластому лицу. Он невнятно забормотал, то ли благодаря, то ли что-то обещая, но отец категорически отказался и немец ушел.

Опомнившись от первоначального шока, Варвара заголосила:

— Ты что делаешь! Они с нами как со скотом обращались, свиньями называли, а ты его кормишь! Ты потерял ногу, а я всю родню, — она громко всхлипнула, собирая брызнувшие слезы передником, и хлюпая носом добавила:

— Зачем тебе нужно, чтобы он рожу отъедал, от нас последние крохи отрывая?

Петр ничего не ответил, только посмотрел на Варю грозно. Она умолкла и тихо рыдала, растирая покрасневшие глаза.

Немец стал захаживать часто. И всякий раз отец сажал его за стол и кормил, невзирая на слезы и упреки жены. Перед тем как отправиться в Германию, пленный зашел попрощаться и подарил Петру медальон с надписью крупными буквами на немецком «Спасибо», и более мелкими: «русскому Петру от немца Гарри Шульца».

— Ну и зачем нам это? — уже по-привычке ворчала Варвара, внимательно рассматривая подарок, словно прикидывая в уме, на что можно будет выменять, — только беду на себя навлекать!

— А затем, что я преподал ему хороший урок, — ответил Петр. — Я на войне ногу потерял, а не человеческое достоинство. Пусть он запомнит, и детям своим объяснит…

— Понял он, как же, — перебила его Варвара.

Отец приоткрыл рот, словно собираясь возразить, но промолчал, забрал медальон и положил в коробочку со своими военным наградами.

Несколькими месяцами позже немец прислал письмо. Петр читал его с гордостью вслух, медленно, по несколько раз переводя каждое предложение. Шульц писал, что работает на фабрике выпускающей ортопедические изделия и хотел бы сделать Петру протез.

Мать снова расплакалась, предрекая беду, но отец, не прислушиваясь к возражениям, снял с себя мерку и отправил ответ.

Спустя неделю Петра вызвали в обком КПСС. Партийным Петр не был, но не чувствуя за собой грехов, собирался в обком с радостью, в надежде на помощь или награду. Он надел хороший костюм, чистую рубашку и даже повязал галстук. Вернулся он поздно мрачный и молчаливый. Не произнеся ни слова, отец достал письмо Шульца, бросил конверт в печку и больше никогда и ничего немцу не писал.

В коридоре послышались шаги и Миша замер. Наконец появилась девушка в белом халате и, вежливо улыбаясь, пригласила Михаила следовать за собой. Перед дверью с надписью профессор Шульц она притормозила и, постучав, зашла в кабинет.

За столом сидел пожилой мужчина с крупным морщинистым лицом. Тяжелый мясистый подбородок спускался складками к толстой шее, придавая хозяину кабинета злобное бульдожье выражение.

Михаил невольно вздрогнул и поежился.

— Вы говорите по-немецки, — спросил Шульц, снимая очки и смотря на Мишу бесцветными голубоватыми глазами.

Миша утвердительно кивнул и Шульц жестом отпустил девушку.

— Садитесь, — он указал на кресло рядом со столом, внимательно наблюдая за Михаилом, пока тот усаживался.

— Ничего утешительного я вам не скажу.

Шульц взял со стола снимок и прикрепил его на стекло.

— У вашего сына мелкоклеточная остеосаркома позвоночника. Это достаточно редкая и очень злая опухоль.

Он ткнул пальцем на светлое пятно на снимке и замолчал.

Миша почувствовал, как сердце дрогнуло, руки похолодели и собранные в кулаки пальцы разжались. Медальон выскользнул и, звеня, покатился по полу. Михаил хотел наклониться и поднять, но не в силах сдвинуться, безучастно смотрел, как медалька покатилась к ногам немца.

— Но, — врач посмотрел на медальон упавший к ногам, на побелевшего Михаила и замолчал.

Не дождавшись никакой реакции от Михаила, Шульц еще раз посмотрел на медальон, лежащий рядом с ботинком, и поднял. По лицу немца пробежала кривая гримаса.

— Это ваш? — спросил он, надевая очки и всматриваясь в написанный текст.

Михаил, молча, кивнул головой.

— Откуда он у вас? — Лицо врача исказилось, щеки еще сильнее отвисли. Он смотрел из-под очков угрюмо и напряженно.

— Подарили моему отцу, — безучастно ответил Миша. Восприняв слова Шульца, как окончательный приговор, он сник, в душе что-то оборвалось, и тупое безразличие охватило рассудок.

— Вашего отца звали Петр? — неожиданно спросил Шульц.

Михаил безучастно кивнул головой.

— А вас зовут…, — он посмотрел сосредоточенно, словно пытаясь вспомнить.

— Михаил, — подсказал Миша и удивленно взглянул на Шульца.

— Ваш отец еще жив? — осторожно поинтересовался Шульц.

Миша отрицательно помотал головой.

Шульц скукожился и пробормотал: «сожалею».

В комнате воцарилась напряженная тишина.

— Я знал вашего отца и бывал у вас в доме, — неожиданно сказал Шульц, — вы, наверное, меня не помните, это было очень давно.

«Тот самый Шульц?», — подумал Миша и снова осмотрел немца пытаясь найти сходство с тем тощим голодным военнопленным, которого кормил отец. Но то ли память подвирала, то ли годы изменили черты лица до неузнаваемости.

— Мне тогда было девятнадцать, как сейчас вашему сыну, — продолжил Шульц, — я был молод, наивен, глуп. А ваш отец. Знаете, он меня очень многому научил.

Шульц снял очки и попробовал скроить на лице улыбку.

— Операция очень тяжелая, но шанс есть. Наши хирурги считают опухоль операбельной. Затем потребуется дополнительное лечение: либо лучевая, либо химиотерапия. Мы этим не занимаемся. Вам придется искать другую клинику.

— Сколько это будет стоить? — спросил Миша, чувствуя, как сердце лихорадочно застучало о грудную клетку.

Шульц поелозил лежащими на столе бумагами и задумался. Его лицо ничего не выражало, и Михаил не понимал, чем занят немецкий мозг: проводит ли он сложную арифметическую калькуляцию или просто погрузился в воспоминания. Наконец бесцветные глаза ожили, и Шульц с достоинством произнес:

— Я возьму на себя оплату операции и содержания вашего сына в клинике.

Миша замер и посмотрел на Шульца недоверчиво в ожидании подвоха.

— Только у меня небольшая просьба, — несколько смущенно добавил немец, зажав между большим и указательным пальцами медальон:

— Могу я оставить это себе?

Предатель

Облака на западе порозовели, напоминая запоздалым путникам о приближении ночи. Машина миновала новгородскую окружную и резво полетела в сторону Питера, почувствовав колесами хороший асфальт. Перед глазами мелькнуло название деревни — «Мясной Бор».

— Останови здесь, — попросил Пашка, я притормозил и съехал на обочину. Он пулей выскочил из машины и на ходу нервно защелкал зажигалкой, словно я всю дорогу запрещал курить. Не оборачиваясь и не дожидаясь меня, Пашка быстрыми шагами двигался в сторону мемориала.

В России есть немало уголков земли, пропитанных потом, слезами и кровью. Там не гаснет вечный огонь, и не вянут живые цветы. Кинематографисты снимают фильмы, писатели пишут книги, власти проводят торжественные мероприятия с парадом и салютом. Сюда приходят, согнувшиеся под тяжестью орденов, ветераны сначала с детьми, потом внуками. Они, как неофициальная часть истории, несут не только венки к памятникам, а еще правду потомкам, чтобы сохранить память о подвиге народа.

Деревня Мясной Бор, больше известная под названием «Долина смерти», не из их числа. Несмотря на то, что в этих болотах осталось лежать ни много, и ни мало — несколько сотен тысяч человек, пропаганда назвала всех предателями, свалив на участников сражений вину за ошибки командования и провал операции. Раздача наград и памятников, широкомасштабно проходившая в советские времена, обошла эту местность стороной, словно здесь ничего и никогда не происходило.

Зимой 1942 в районе деревни Мясной Бор проводилась одна из самых кровопролитных и провальных операций в ходе Второй мировой войны. Отчаянная, но не продуманная попытка прорвать блокаду Ленинграда привела к бессмысленной гибели людей в образовавшемся котле — в окружение попала целая армия. Командующий генерал Власов позорно сбежал к фашистам, запятнав имена подчиненных.

В течение многих месяцев шли ожесточенные бои. Территория то захватывалась немцами, то снова отбивалась. Без провизии, боеприпасов, отрезанные от основного фронта, героически сражались солдаты. Лишь немногим удалось выжить и пробиться к своим. Большинство погибло от голода или ранений. Когда немцы, наконец, отступили, людским взорам предстала ужасающая картина — в деревне не уцелело ни одного строения, горы человеческих тел валялись повсюду, заминированные болота были нашпигованные разбитой техникой, оружием и боеприпасами. Здесь еще долгие годы не селились птицы и не росла трава. И по сей день отпугиваемые не столько минами и снарядами, сколько слухами и легендами, боятся люди ходить в лес. Кажется, что и поныне здесь идет война: в шуме ветра мерещатся крики, в тумане чудятся призраки, и в звуках дождя слышатся не отдаленные раскаты грома, а автоматные очереди засевших в кустах фашистов.

В этих краях погиб и Пашкин дед.

Совершенно случайно, от незнакомой немецкой женщины узнали они о его гибели. Некая Фрау Мюллер, разыскивая в концлагере своего мужа, нашла в уцелевших архивах письма пленных русских солдат.

Женщина переслала корреспонденцию родным. Одно из писем дошло и до пашкиной бабушки. Из него стало известно о гибели дивизии, в которой служил дед. Бойцы, пытаясь выйти из окружения в Долине смерти, нарвались на фашистов. Раненого деда расстреляли, а часть однополчан угнали в Германию.

Отец Павла еще подростком ездил в Долину смерти, сначала самостоятельно, а потом с поисковым отрядом. Основной целью был поиск солдатских медальонов. Когда информацию из пенала удавалось прочесть, родным писали, где погиб и похоронен боец. В те годы семьи не получали ни копейки от государства, если не было доподлинно известно, где похоронен погибший. Придумали даже формулировку: «в списках не значится», которая не исключала попадания в плен, приравниваемого к предательству.

Искали и хоронили погибших в основном добровольцы. Останки воинов свозили в деревню Мясной Бор. Деревенское кладбище росло, границы его приближались к соседним селеньям.

Пашкина семья пыталась отмыть имя деда от позорной клички «власовец», доказать — он не предатель, он мужественно сражался и геройски погиб. Они по крупицам собирали информацию о произошедшей трагедии, переписывались с выжившими, восстанавливая историю и справедливость.

Родные считали деда героем и свято чтили его память. Когда мы учились в школе, отец Павла был частым гостем в нашем классе. Он рассказывал, что на самом деле произошло в Мясном бору, а учительница литературы зачитывала пашкины сочинения, пестрившие цитатами из писем фронтовиков. С тех далеких пор я хорошо знаю о развернувшейся в этих краях трагедии.

Еще в молодости, когда все это категорически запрещалось, Пашка ездил сюда на раскопки, постепенно втянув в это занятие сначала будущую жену, а затем и сына. Заскочив к нему в гости, я видел фотографии, а иногда и предметы семейной гордости — солдатские медальоны. Родные должны знать, что их сын, муж, отец или дед — герой. Он погиб в бою, сражаясь с врагом, доказывали они, отправляя родственникам данные о месте гибели.

Впоследствии Пашка стал одним из организаторов проведения масштабных поисковых работ в Долине смерти и создания мемориала.

Несмотря на то, что время нас поджимало, просто проехать это место, не почтив память погибших, мы не могли. Я тоже вышел из машины и пошел к памятнику.

Бесконечные насечки с фамилиями на граните, неразличимые в полутьме. Сейчас это не имеет значения, я многое помню наизусть. Я смотрю на Пашку и знаю — на плите, рядом с которой он угрюмо курит, высечено имя его деда.

— Фрау Мюллер прислала бандероль, — говорит Пашка, выпуская облако дыма.

Я не очень удивился, услышав это — немка, потерявшая в концлагере мужа и сочувствующая русским, часто присылала Пашкиной семье посылки, желая поддержать и помочь.

— Там письмо и дневники деда, — продолжил Пашка и посмотрел мне в лицо.

Летом сорок второго, они пытались прорваться к своим. Несколько месяцев голодные бродили по болотам, пока не нарвались на немцев. Тех, кто не мог идти, фашисты сразу расстреляли, остальных отправили в концлагерь. Дед оказался под Мюнхеном, на каменоломне. Работа была на износ. Когда он превратился в скелет, и уже не мог держаться на ногах, началось наступление американцев. Фашисты, желая скрыть следы преступлений, раздали умирающих заключенных местным жителям. Так он попал к фрау Мюллер. Бедная вдова, ненавидящая фашистов, выходила его. Дед пишет, что хотел вернуться в Россию, но сначала был слишком слаб, а потом дошли слухи о судьбах бывших узников концлагерей, вернувшихся на родину. Он узнал, что их называют предателями и расстреливают, а семьи отправляют в лагеря.

Несмотря на то, что я застыл, внимательно слушая, Пашка замолчал.

— И? — нетерпеливо затребовал я продолжения.

— Он живет в Германии, ему почти девяносто. Сейчас, он может рассказать нам правду. Он надеется, что мы поймем и не осудим. Приглашает в гости. Фрау Мюллер оставила ему дом, он завещает его нам, у него есть деньги.

Тусклый свет фонарей отражался в Пашкиных глазах. Я смотрел на него и думал, как так получается, почему эти две маленькие капельки на лице, называемые глазами, умудряются вмещать в себя всю вселенскую скорбь?

Гримаса исказила пашкино лицо.

— Он врал нам. Понимаешь? Всю жизнь врал! Это не фрау Мюллер, а он писал письма и посылал посылки.

— Ты считаешь его предателем? — осторожно спросил я.

Пашка недоуменно пожал плечами.

— А жена, сын? — поинтересовался я.

— Хорошо, что бабушка и отец не дожили, — угрюмо пробормотал Пашка. И помолчав, с возмущением добавил:

— Серега собрался в гости, визу хочет получить, в Германии учиться.

— Знаешь, — сказал я, — оба моих деда погибли на войне. Один бесследно сгинул в окопах ополчения где-то под Торжком зимой сорок первого, не оставив после себя даже могилы. А другой, — я засомневался, поймет ли меня Павел, но все же решил рассказать.

Он командовал батареей «Катюш». Прошел почти всю войну, от рядового до старшего лейтенанта. Осенью сорок четвертого батарея под Будапештом попала в окружение. Они держались до последнего, а когда немцы подошли совсем близко, дед подорвал себя вместе с ракетной установкой, чтобы никто из них не достался врагам. Ему присвоили звание Героя Советского Союза. Портрет всегда стоял рядом с хрустальной вазой на бабушкином комоде. Родные, да и знакомые, глядя на меня, говорили о нашем потрясающем сходстве. Когда я подрос, стал читать его письма, дневники, научные работы. И все больше и больше понимал, что похожи мы не только внешнее. Любимые книги, интересы, увлечения у нас тоже были одинаковые. И тогда я почувствовал, как мне не хватает его. Словно эта граната, убила не только деда, она пробила в моей душе огромную, незаживающую брешь, из которой сквозило космическим холодом. Рядом со мной вместо него всегда была пустота. И никто и ничто так и не заполнило ее. Он не ходил со мной в цирк и зоопарк, не обсуждал задачки по физике, которую мы оба так любили. И в походы по Алтаю, я ходил теми же маршрутами, но без него. «Неужели он не мог спастись?» — не покидала меня эгоистичная мысль. «Неужели нельзя было ничего сделать?» И тогда я достал из комода газетную статью, напечатавшую о его бессмертном подвиге и гибели, и переписал в ней конец. Я положил в комод новую версию: в ней дед взрывает «Катюшу» и притворяется мертвым, а затем попадает в крестьянскую семью вылечивающую его. Я настолько уверовал в этот конец, что стал писать письма в Венгрию, в надежде его найти. Я ждал. Я надеялся, что в прихожей раздастся звонок, и бабушка радостно воскликнет, увидев его на пороге. Годы шли, но чуда не происходило. Остались в прошлом походы и в зоосад, и по Алтаю, я сам решил задачи и написал научные труды. Но даже если бы сейчас он появился на пороге, я был бы несказанно рад его видеть. Мне ничего от него не нужно. Его место в моей жизни так и осталось пустым, словно ожидающим возращения.

— Я тоже писал письма, — сознался Пашка тихим голосом. — Я надеялся, что его только ранили, а жители окрестных деревень подобрали и спасли.

Мы стояли молча. Пашка цедил сигарету за сигаретой, утопая в дыму. Я смотрел, как быстро темнеет небо, и дорога наполняется призрачным миганием ксеноновых ламп. Суеверные дальнобойщики считали это место зловещим и проезжая, сигналили фарами, приветствуя души погибших воинов. Этот таинственный ритуал создавал мистическую атмосферу и пугал случайно попавших в эти края путников.

— Мне ничего от него не нужно, — буркнул Пашка и растоптал окурок. — Я хочу его просто увидеть, — добавил он и двинулся в сторону авто.

Претензий не имею

Невысокий, пожилой мужчина, вцепившись одной рукой в перила, а другой помогая себе палочкой, с трудом поднялся на второй этаж. Очереди в кабинет не было, и, постучав, он заглянул внутрь.

— Входите, — ответил ему голос из глубины комнаты, и мужчина зашел, плотно закрыв за собой дверь.

— Я Иванов Дмитрий Иванович, вы мне звонили.

— Я-я, — ответил голос и добавил с небольшим акцентом, — проходите, пожалуйста.

Дмитрий Иванович доковылял до стола и сел, не дожидаясь приглашения.

Яркий солнечный свет, бьющий в глаза из окна, мешал Иванову разглядеть владельца кабинета. И только когда тот оторвал лицо от кипы бумаг и посмотрел Дмитрию в глаза, словно удар тока пробежал по всему телу. Что-то было до боли знакомое в этой тучной фигуре и широком лице с тяжелым подбородком.

— Заполните, пожалуйста, — массивная рука протянула Дмитрию Ивановичу бумагу и ручку.

Иванов достал из кармана футляр с очками и стал медленно читать подслеповатыми глазами текст.

— Напишите здесь фамилию, имя, отчество, дату рождения, а внизу, что не имеете претензий и поставьте подпись, — подсказал хозяин кабинета.

«Не имею претензий?», — хотел спросить Иванов, но собеседник утонул в пачке лежащих перед ним бумаг. Дмитрий смотрел на его обрюзгшую фигуру, занятую рутинной работой и из памяти, словно покореженные временем фотографии, медленно проявлялись воспоминания.

Солнце нещадно палит голову, но они бегут по грунтовой дороге босяком, подгоняемые фашистами на мотоциклах.

— Шнеле, шнеле, — звучит в ушах незнакомая речь.

Митя спотыкается, падает, разбивая в кровь колени, и громко плачет. Немец спускает на него собаку. Зубастая пасть дышит в лицо, но мама ложится сверху, накрывая его собой.

— Ты только не плачь, а то они тебя убьют, — шепчет она.

Вагон, забитый людьми настолько, что некуда сесть. Он стоит, держась за мамины ноги. Очень хочется есть и пить, но он боится просить, и только сильнее прижимает к подолу лицо.

— А, вы, в каком концлагере были? — прерывает его воспоминания голос с акцентом.

Видения блекнут, и Дмитрий Иванович возвращается в реальность.

Перед ним сидит упитанный немец со свисающими как у бульдога щеками и смотрит бесстыжим взглядом бесцветных глаз. Стараясь не показывать годами не затертую неприязнь, но не в силах сдержать негативные эмоции, словно перчатку, вызывая противника на дуэль, бросает в лицо Дмитрий:

— В Освенциме.

Немец тушуется, тупит взор и молча, стараясь не смотреть собеседнику в глаза, зарывается с головой в бумаги.

Завеса из сладковатого дыма над головой, ворота из красного кирпича и ужас пробежавший ропотом по прибывшим. И вот уже Диму отрывают от мамы и кричат:

— Линк!

Немец хлыстом показывает, кому — направо, а кому — налево. Дети, старики — налево, туда, где дымит труба крематория. Молодые и здоровые — направо, им пока еще позволено пожить.

— Налево — кричат Диме, но чья-то рука в белоснежной перчатке указывает на него пальцем, заставляет раздеться, осматривает и великодушно дарует жизнь.

Страшно, но он не плачет, мама не велела плакать. Он только закусывает до крови губу и пытается отыскать ее глазами в толпе. Напрасно. Нескончаемым потоком люди выходят из поезда, бросают вещи и идут в ворота лагеря.

Дмитрий напрягается, но не может вспомнить, как очутился в бараке. Память возвращает лишь отдельные обрывки. Восемнадцатый блок, заполненный детьми от восьми до пятнадцати лет, больше похожими на тени с землистого цвета лицами и впавшими глазами. С обеих сторон трехэтажные нары, на которых лежат грязные матрасы, набитые истлевшей соломой. Он помнит даже запах, вернее смрад, стоявший в воздухе, как спали поперек, свернувшись калачиком, на практически голых не струганных досках. Занозы то и дело впивались в тело. Повернуться или даже пошевелиться во сне — целая проблема: места так мало, что любое движение одного будит остальных.

Холод, долгие годы спустя снившийся по ночам. Посередине барака была печь, сложенная из кирпича, которую изредка топили. И тогда с сосулек на потолке капала вода.

Мучительный, пронизывающий до костей холод, от которого совершенно не защищала лагерная одежда, казалось, сопровождал все время. Многочасовые проверки — «аппели» замораживали иногда насмерть.

Однажды команда на построение прозвучала в три часа ночи. Они выскочили на аппель плац, но фашисты плетками загнали их обратно в барак. Построение было для соседнего, семнадцатого блока. Был страшный мороз и люди замерзали и падали. Только к восьми утра построение закончилось и, оставшихся в живых, обмороженных людей погнали на работу. Умерших за это построение было так много, что Мите и другим подросткам из восемнадцатого блока пришлось помогать зондер команде оттаскивать обмороженные тела к крематорию. Печи не могли справиться с таким количеством трупов, их сбрасывали в ямы и сжигали. Никто не смотрел — жив еще человек или уже умер. Из огня доносились стоны и крики.

Изнурительный, зачастую бесполезный труд наравне со взрослыми. Счастьем было работать в помещении. Дима вспомнил, как однажды ему повезло, и он стал учеником штукатура. Они втихаря ели известку — это было самое лучше лакомство в лагере. Однажды это заметил эсесовец, избил и отправил работать в поле.

Многие не выдерживали лагерную жизнь, падали — их уносили, места на нарах занимали другие. Эшелоны с людьми прибывали постоянно. Часто, прибывших прямо с поезда отправляли в «газ». Митя знал, что рядом с крематорием есть газовые камеры, замаскированные под душевые. Он неоднократно видел, как фашист, надев противогаз, залезает на крышу и высыпает порошок в трубу.

Иногда взрослые узники жалели подростков, но в основном заключенные были настолько физически и морально истощены, что сил на жалость не хватало.

Больше всего они боялись эсесовцев в белых халатах. В лагере это называлось селекция. Узников раздевали догола и осматривали. Слабые и больные налево по Лагерьштрассе уходили в крематорий. Те, кто могли продолжать работать и сдавать кровь шли направо. С принудительного донорства некоторые тоже не возвращались.

Дмитрий Иванович вздрогнул, вспомнив это окошечко, в которое он просовывал руку и молился, чтобы не упасть, не потерять сознание. Иначе — смерть. Так хотелось дожить до освобождения. Они все время об этом мечтали — хоть один денек прожить после войны.

Дмитрий вспомнил, как накололи, а затем заставили выучить по-немецки номер, учили строиться в шеренги, шагать в ногу, выполнять команды: направо, налево, шапку снять, надеть шапку. Вместо обуви выдали деревянные колодки, вечно утопающие в грязи и стирающие ноги в кровь.

В памяти возник образ первого и лучшего друга — худенького одиннадцатилетнего парнишки из Кракова — Карла, отправленного в Освенцим на перевоспитание за украденную булочку.

Однажды Митя не снял шапку. Он был настолько уставшим, что не заметил эсесовца. Сильная оплеуха опрокинула Диму навзничь, отбросив на несколько метров. Раз, два, три — плетка с каждым ударом все сильнее и сильнее впивалась в тело. В глазах потемнело и липкая жижа поглотила его. Очнулся он почувствовав, что его куда-то волокут. «В крематорий», — мелькнуло в голове и от ужаса он открыл глаза. Лицо Карла, склоненное над ним было покрыто испариной. Пошатываясь и тяжело дыша парнишка волочил Митю в барак.

После войны Дмитрий был несколько раз в Кракове. Он бродил по районам, знакомым по рассказам Карла, пытаясь найти кого-нибудь из его родных. Вот рыночная площадь, с торговыми рядами, за ними начинается небольшая улочка. Она настолько не менялась много столетий, что кажется уходит прямо в средневековье. Словно здесь никогда и не было войны. Булыжная мостовая, закопченные дымом стены домов. Дворы, заваленные домашним скарбом. Дмитрий останавливается и всматривается в темноту окошек. Молодая симпатичная девушка выглядывает наружу. «Что нужно пану?», — осторожно интересуется она. «Кто здесь жил до войны?». Конечно же, девушка не знает. «Может у пани Рожевской спросить?». Девушка стучит в окно и пожилая женщина, опираясь на клюку, выходит на порог. До войны Рожевская жила в еврейском квартале. Она рассказывает, как они в тридцать девятом бежали в Россию, как их сослали за Урал. Она показывает свои искореженные от непосильной работы руки и ее глаза наполняются слезами. Сибирские морозы, голод, 400 граммов хлеба по карточкам, по двенадцать часов у станка. «Разве вы поймете, что это такое!». В Краков Рожевские вернулись только в пятидесятых. Пани — жертва сталинских репрессий. Костлявые изуродованные пальцы прижимаются к лицу и между ними текут слезы. Боль комом подкатывает к горлу, вызывая у Димитрия Ивановича невыносимую душевную боль. Он сожалеет, что поднял эту тему. «А что было с теми, кто остался? Может у вас есть знакомые», — осторожно интересуется он. Женщина перестает плакать и смотрит на него удивленно. «Что вы, они все погибли, их же сожгли в Треблинке или Освенциме», — отвечает она. Дмитрий прощается и идет дальше. Вот небольшой ресторанчик на углу. На пороге щеголевато одетый мужчина расплывается гостеприимной улыбкой, приглашая внутрь.

— Что пану угодно? — интересуются девушки-официантки.

— Кто здесь работал в войну?

Девушки смотрят на него удивленно и качают головами. Они не знают, но тут же приносят меню, предлагают пообедать.

Дмитрий выходит наружу и осматривается. Да, это должно быть здесь. В этом ресторане всегда было много нацистов, даже в тяжелые времена, когда горожане опухали от голода, эсесовцы имели все, что могли пожелать. Здесь подрабатывал Карл и съел эту проклятую булочку. Дмитрий идет дальше в поисках пекарни. Ну конечно, вот и она. Запах свежеиспеченного хлеба наполняет воздух.

Но прошлое здесь больше не живет. Все вежливо улыбаются, приглашая попробовать свежайшую выпечку. Дмитрий покупает булочку и бережно держит ее в руках, наслаждаясь запахом.

Карл сказал, что так хотелось есть, а булочки так вкусно пахли. Что он просто не смог удержаться и съел ее.

В свободное время они всегда говорили о еде. На завтрак давали пойло, которое фашисты называли «кофе», на обед суп из брюквы, на ужин кусочек хлеба. Взрослым приходили посылки — от родных, близких или «Красного креста». Детям ничего не присылали, «Красный крест» не знал, что в лагере содержатся дети. Или не хотел знать. По ночам Мите снился хлеб и картошка, такая отварная, горячая, с солью. Так хотелось съесть картошечку, хотя бы одну.

Они знали, что выход из лагеря только один: с дымом в небо. Однажды в лагере раздалась воздушная тревога. Фашисты бросились в сторону бомбоубежища. Митя с Карлом стояли рядом с бараком и с надежной смотрели на ночное небо. Какой прекрасной музыкой казался тогда им этот резавший воздух звук сирены. Они махали руками и кричали:

— Сюда, сюда, бомби их!

Детское воображение, доведенное до отчаяния, рисовало картины, как на вышки и проволоку падают бомбы, разрывая эсесовцев в клочья.

— Господи пожалуйста, убей их, — шептали обескровленные губы.

Но Бог их не услышал. Говорили, что в Освенциме Бог умер. Самолеты летали совсем рядом — были слышны взрывы бомб, но к лагерю так никто и не прилетел. Сирена затихла, и напившиеся в бункере фашисты возвратились по домам.

— На вас проводил опыты доктор Менгеле? — интересуется немец, снова вырывая Дмитрия из воспоминаний.

Опять Менгеле. Люди не могут представить себе, что такое ад. Им для этого нужен черт, костер и сковородка. Сложно представить, что вполне нормальные люди добровольно, считая это своей работой, проводили опыты на детях. Дмитрий вообще не верил в существование Менгеле. Считал его мифическим персонажем, выдуманным для того, чтобы списать с себя сделанные преступления.

— Нет, никакого Менгеле я не видел. Периодически в бараке появлялись люди в белых халатах накинутых поверх эсесовской формы. Они уводили по несколько человек. Возвращались обратно не все.

Дмитрий вспомнил, как забрали Карла.

Он вернулся через несколько дней, покрытый язвами и с проплешинами на голове. Он плохо держался на ногах и беспрерывно кашлял. Карл рассказал, что их закрыли в комнате и дали заполнить анкеты, якобы на освобождение. Вскоре он почувствовал жар и потерял сознание. Очнулся в палате. Ему дали выпить кислую жидкость и отправили в барак.

— Пить, — потрескавшиеся, опухшие губы Карла беззвучно просили воды. Достать хотя бы чашку кипятка в лагере было целой проблемой. Митя с трудом выменял на свой ужин — маленький кусочек хлеба — две чашки горячего кипятка. Карл пил с трудом. Свистящий сухой кашель душил его. Крысы, словно чувствуя приближение пиршества, уверенно карабкались к ним на нары. Не стесняясь, они обнюхивали раны Карла и даже пытались попробовать их на вкус. Митя хватал зверьков за хвосты и сбрасывал вниз. Крысы истошно визжали, но не разбегались.

Спустя пару дней Карл умер.

Женщина из зондеркоманды сняла с Карла одежду и рывком сбросила тело с нар. Голова мальчика, ударившись о пол, раскололась. Женщина за ногу и потащила его к выходу. Голова ребенка билась о пол, оставляя за собой мокрый след. Женщина вытащила тело из барака и скинула в яму неподалеку. Митя выглянул в щель и от ужаса закрыл глаза — полчища серых хвостатых зверьков, словно грозовая туча, со всех сторон бросились к трупу подростка. Они дрались друг с другом, визжали, отвоевывая лучшие куски. Особенно отчаянная битва разразилась на лице. Глаза, нос и уши оказались мгновенно съеденными.

К ноябрю, несмотря на начавшиеся морозы в лагере запахло весной. Все разговоры были только о наступающей Красной Армии. И в этот момент, когда, казалось, продержаться оставалось не больше недели, эсесовцы в белых халатах забрали Митю. Дмитрий знал, что плакать и кричать нельзя — будут бить. Его положили на стол и закрыли лицо простыней. Ноги привязали, и он чувствовал, как нож вонзается в тело. От боли он потерял сознание. Очнулся он от нестерпимой боли. Увидев ноги, Митя ужаснулся: красные, опухшие, покрытые гнойными нарывами. Он не мог вспомнить точно, сколько он пролежал в больнице — неделю или месяц. Однажды фашисты приказали встать и идти. Боль была невыносимая, но зная, что иначе просто убьют, он все-таки поковылял к бараку. Была зима. На опухшие, истерзанные ноги деревянные башмаки не налезли, и он шел босяком, оставляя за собой кровавые следы.

К его возращению детей в бараке осталось совсем мало — только те, кто совсем не мог работать. Вскоре их перестали кормить. Дима понял, что их скоро убьют. Он попытался встать, но от боли чуть не потерял сознание. Тогда, он пополз на четвереньках к двери. Выходить из барака категорически запрещалось. Даже за подсматривание в щель можно было получить плеткой по глазам. Дима приоткрыл дверь и инстинктивно отпрянул назад. Снаружи было тихо. Он выглянул. По территории ходили узники, фашистов нигде не было видно. Дима позвал на помощь, но голос был настолько слаб, что крика никто не услышал. Он пополз. Сил не было. Он падал, лежал на снегу, тяжело дыша, и снова полз.

Вдруг чьи-то руки подняли его. Митя весь сжался, ожидая удар плетью, но открыв глаза, увидел заросшее щетиной лицо и пилотку с красной звездой. По щекам солдата катились крупные слезы.

— Сюда, сюда, — закричал по-русски мужчина, — здесь дети!

Подбежавшие люди стали спрашивать кто он и откуда родом. Но кроме своего номера, того что зовут его Митя он и вспомнить ничего не смог.

— Значит, будешь мне сынком, Дмитрием Ивановичем Ивановым, сказал мужчина в солдатской пилотке и понес его в медчасть.

Немец так и не поднял глаза. Наверное, в душе ему было стыдно. Он, молча, отсчитал и протянул Дмитрию семь купюр достоинством в сто марок. Это была цена за пребывание в Освенциме. «Претензий не имею» написал бывший узник, Иванов Дмитрий Иванович, поставил подпись и взял деньги.

Ее звали Ушба, что в переводе означало — беда. Она была странная, строптивая, не похожая на других, словно пыталась оправдать свое имя. Ее причуды порождали слухи и легенды, но образ с первого взгляда западал в душу. Она была прекрасна? Нет, божественно, несравненно красива. Витька ее вожделел. Что бы он ни делал, куда бы ни шел, его взгляд невольно скашивался в ее сторону. Ничего и никогда ранее не хотел он так сильно, как покорить ее! Сломить ледяную холодность и овладеть ею.

Она снилась ему каждую ночь: высокая, неприступная в неизменном белоснежном одеянии, гордая и надменная. Скольких воздыхателей она уже отвергла до него, сколько положили свои жизни, чтобы покорить, но так и не смогли одолеть. Витька не хотел даже знать их имена. Зачем? Он был уверен в себе и в своей победе.

Время шло, но страсть становилась только сильнее. Он готовился почти год — изучал ее характер, искал подходы и, наконец, собрался на штурм.

Погода не задалась: несмотря на яркое солнце, Виктор отчетливо видел, как ветер бушует на макушке Ушбы, срывая снежные карнизы, оголяя обледенелые скалы. Отступать было уже поздно. Он еще раз проверил вещи в рюкзаке и завел будильник на четыре утра. Напарником он выбрал Серегу. Они ходили вместе не первый год и давно понимали друг друга без слов.

Они шли, молча, дыша друг другу в затылок. Тропа, петляя между зарослей рододендронов, привела к леднику. «Ты идешь по кромке ледника, взгляд, не отрывая от вершины», — пропел Серега и рассмеялся. Виктор только угрюмо хмыкнул, всматриваясь в снежную мглу, и одел кошки. Они связались и медленно двинулись в сторону перевала. Поземка заметала трещины, заставляя внимательно смотреть под ноги. Снежные надувы, как белые флаги, угрожающе свисали с ледовых сераков, словно предупреждая об опасности. Им было не впервой преодолевать подобные лабиринты и к десяти утра они вышли на перевал.

Пурга разыгралась не на шутку. Порывы ветра сбивали с ног и кололи лицо мелкой ледяной крупой.

Посовещавшись, ребята подошли под маршрут, вырыли пещеру и залегли в ней пережидать непогоду, в надежде, что буря утихнет.

Утро выдалось спокойное и солнечное. Они наспех позавтракали и начали обрабатывать маршрут.

Витя шел первым в связке, и Серега, спрятавшись под скальный выступ, наблюдал как медленно и осторожно работает напарник. Они старались пролезть как можно больше, пока позволяет погода. К утренней связи они прошли десять веревок. Заснеженный пятиметровый карниз — самый сложный, ключевой участок маршрута нависал над головами.

— Спускайтесь, — спокойно скомандовали из лагеря.

Витя чуть не взревел от ярости:

— Да вы что! Как это спускаться?!

— Пурга, ребята, — спокойно ответил начальник спасателей, — быстро вниз.

Витек посмотрел на небо — ни облачка. Огромный, ярко-желтый солнечный диск даже через темные стекла очков слепил глаза. Витя тяжело вздохнул и направился к пещере. Уже в самом конце, когда спуститься оставалось меньше двух веревок, внезапно налетело облако, пропала видимость, и ребята двигались почти на ощупь. Вход в пещеру замело: пришлось доставать лопату и ледорубы, чтобы в нее попасть. Они сняли рюкзаки и уже собирались залезть внутрь, как вдруг Серега сказал:

— Смотри — снежный человек!

Сначала Витек подумал, что Серега шутит, пытаясь смягчить напряженную атмосферу, но присмотревшись, увидел заснеженный силуэт.

— Пошли, подойдем, — предложил он.

Через несколько метров стало понятно, что это не галлюцинация, а девушка, полуодетая, босяком идущая по снегу.

***

Марина сидела насупившись, забравшись с ногами на кровать. Она никак не могла убедить упрямую Наташку пойти с ней в турпоход. Наташке хотелось плескаться в море, и она даже думать не хотела ни о каких горах и перевалах.

— У меня ничего нет, ни кроссовок, ни тренировочных, Марин, затея глупая, мы не собирались в походы ходить. Приехали с платьями и купальниками, — какие могут быть горы?

— Да это не горы, просто прогулка, — не унималась подруга. — Посмотри, кто с нами поедет — женщины и дети. Привезут на автобусе — дойдем по тропе до перевала и спустимся вниз. Сколько можно валяться целыми днями на солнце. Прогуляемся, развеемся, жирок растрясем.

На самом деле у Марины была другая цель. Уж больно ей нравился Толик — инструктор, который водил группы. И она очень надеялась произвести на него впечатление.

Наташка догадывалась об истинных причинах, внезапно позвавших подругу в горы, но в лицо ничего не говорила. Решив про себя — вот пусть и идет, если хочет.

Но Марина не унималась и Наташа, в конце-концов, сдалась.

Переворошив весь свой гардероб, Наташа, наконец, обрела почти спортивный вид, нарядившись в джинсы, футболку и ажурно-вязанную кофточку, подаренную бабушкой и неношеную по причине старомодности и функциональной бесполезности. Только с обувью у Наташи вышла проблема — ничего кроме босоножек и шлепанцев у нее не было.

Маринка оказалась более подготовленной: она надела новенький спортивный костюм и купленные на все накопления кроссовки с надписью «Адидас».

Наташа поначалу очень переживала за свою обувь, но увидев, во что обуты и одеты остальные туристы в группе, успокоилась. Большинство были в майках, шортах и тряпочных туфлях. Спортивная обувь была лишь у Толика и Марины.

Утро выдалось солнечным, и автобус, тяжело рыча на поворотах серпантина, поднял их в небольшое селенье, откуда начинался пеший маршрут. Марина, весело болтая с Толиком, возглавила группу. Наташа, сильно сомневаясь, стоит ли ей идти дальше или уже пора вернуться, плелась в самом конце. Шли он часа четыре, а может и больше. Дети баловались и путались под ногами. Родители часто останавливались: попить, посмотреть по сторонам или просто перевести дух.

Погода была хорошая — ярко светило солнце, играя лучами в снежных шапках, появившихся на горизонте, вершин.

Шлепанцы натирали ноги, мелкие камушки больно били по пальцам. Наташа смотрела на спину подруги и думала: «И зачем я была ей нужна? Она и без меня легко бы обошлась».

Несмотря на медленный темп, Наташа очень устала. Люди постарше, особенно пенсионеры были мокрыми от пота и тяжело дышали.

— Отдыхаем час, потом вниз — скомандовал Толя и, приобняв Марину, удалился за камень.

Туристы разложили бутерброды и расселись на валунах.

Наташа тоже достала пакет с сухим пайком, но есть не хотелось, а чай она уже выпила.

Оставив свой завтрак на камне, она двинулась на поиски воды. Глыбы вечного льда, венчающие вершины гор, под палящими лучами солнца истекали прозрачными струями.

Девушка спустилась к ручейку, напилась и развалилась на теплом камне, подставив солнцу разгоряченное от ходьбы тело. Наверное, она даже уснула, потому что резкий порыв холодного ветра вырвал ее из царства грез. Наташа встала и не поверила собственным глазам: шел снег. Нет, даже не шел — валил, словно на небеса приехал самосвал и высыпал на голову снежные комья. Все вмиг побелело — земля, цветы, камни. Склоны, еще несколько минут назад переливающиеся оттенками зелени, завалило толстым слоем снега. Солнце исчезло. Над головой нависала огромная сизая туча. Даже не нависала — Наташе казалось, что она сама находится внутри этой тучи. Видимости не было никакой. Словно сказочный ураган налетел, закружил и унес ее в царство Снежной королевы.

«А где все?» — ужаснулась Наташа. В душе началась паника. Чувства, словно подхваченные снежным вихрем, вырвались с плачем наружу. Все так быстро изменилось, что она не понимала, откуда пришла. Ветер доносил голоса то справа, то слева. А может, это и вовсе были крики птиц, застигнутых врасплох ураганом. Она не понимала куда идти, где спуск, где тропа.

«Нужно бежать вниз», — единственная мысль билась конвульсируя в голове, не находя способа для реализации. Наташа, дрожа от холода, поковыляла вдоль ручья. Шлепанцы скользили на снегу и мешали идти, Наташа сняла их и пошла босяком. Она не понимала куда двигается. Ее трясло от холода, и она плохо соображала. Внезапно показалось, что впереди замаячили фигуры людей.

Наташа закричала и замахала руками. Вскоре перед ней из снежной мглы, словно в сказке, появились двое мужчин в пуховках, увешанные альпинистским снаряжением.

— Ты кто? — спросили ее ребята в один голос, но девушка настолько замерзла, что не могла говорить.

Серега вмиг снял пуховку и накинул на засыпанную снегом Наташу, но она не почувствовала тепла, пока ребята не привели ее в пещеру. Всхлипывая, она растирала обмороженные ноги, побелевшие пальцы рук и кончик носа. Ребята закутали ее в спальник, и, придя в себя, она и рассказала, что пришла на перевал с туристической группой, но уснула, и остальные, наверное, ушли вниз без нее. Ребята переглянулись, оделись, взяли рацию и двинулись на поиски.

***

Солнечный диск приближался к зениту, припекало. Маринина голова уютно устроилась на широком плече Толика. Толик посмотрел на тучу, внезапно показавшуюся на горизонте, и тихо прошептал:

— Пора спускаться.

Марина издала нечленораздельные звуки, означающие ее несогласие и недовольство, но Толик уже сбросил ее голову и встал.

— Спускаемся вниз, — громко закричал он и пошагал туда, где отдыхали остальные туристы.

Словно подтверждая правильность его слов, подул ветер, и туча закрыла половину неба.

— Подожди меня, — закричала Марина, вставая и пытаясь догнать Толю.

— Быстро, быстро возвращаемся, — командовал инструктор, поднимая полусонных туристов.

— Все в сборе? — спросил он и, не дождавшись ответа, побежал по тропе вниз.

Несколько человек, в том числе и Марина, побежали за ним следом, часть продолжала собираться.

Очередной порыв ветра раскидал неубранные вещи, и туристы суетливо бегали по стоянке, пытаясь их поймать. Фонтан снега, словно из пушки ударил по перевалу, резко стемнело, пропала видимость и растерявшиеся люди метались среди сугробов, не понимая куда идти.

Толик бежал быстро. Марина с трудом за ним успевала, остальные туристы отстали и двигались медленнее.

Несмотря на красивую надпись и заоблачную цену, кроссовки явно не были готовы к перемене погоды. На мокрых камнях подошва скользила, и вместо легкого бега трусцой Марина лишь неловко прыгала между камнями, спотыкаясь и падая.

— Толя подожди, — кричала она, в очередной раз оступаясь.

— Не отставай, — отвечал он, не останавливаясь и даже не оборачиваясь в ее сторону.

Выдержать заданный инструктором темп Марина не смогла и отстала. Она остановилась отдышаться и посмотрела вверх, где сквозь пелену снега едва просматривались несколько силуэтов.

— Толя подожди, люди отстали, — закричала Марина, но ей уже никто не ответил: Толик растворился в белой дымке. Следы его кроссовок усилено заметала пурга.

— Толя, — кричала девушка, пытаясь догнать инструктора.

Вдруг нога соскользнула, застряла между скальных выступов, кость хрустнула, Марина вскрикнула, упала и покатилась вниз по заснеженному склону, врезаясь в попутные камни. Удар, еще удар, девушка перестала сопротивляться и безжизненно сползла в ручей.

Снег перешел в дождь и, несмотря на водонепроницаемый, согласно рекламе, костюм, Толик был мокрый до нитки.

— Открывай, закричал он, барабаня кулаком в дверь автобуса.

— Прибежали! Молодцы, — сказал седовласый Вано, — запуская Толика внутрь и заводя двигатель.

— А остальные где? — поинтересовался водитель, увидев, что Толик прибежал один.

— Бегут, — бросил Толик, доставая с сиденья рюкзак и переодеваясь.

Вано сощурил свои дальнозоркие глаза, и всмотрелся ястребиным взором вглубь посеревшего от дождя ущелья.

Как он не напрягался, никого разглядеть не смог.

— Пойду, посмотрю, — сказал он, доставая перкалевый плащ.

Ливень практически полностью скрывал тропу из вида. Вано отлично знал эти места. Сюда он ходил еще ребенком с дедом пасти овец и помнил эти тропы так хорошо, что казалось, мог передвигаться слепым. Дождь заливал лицо. Он шел так быстро, что частое дыхание стало приказывать сбавить темп, но Вано, не слушался и спешно шагал вверх. Глаза всматривались в сизую пелену, но людей видно не было. Под ногами ручьем текла вода, порывы ветра сбивали с ног. «Стихия разбушевалась», — тяжело вздыхал водитель, выбирая удобные площадки для стоп.

Вдруг его ястребиный взор что-то заметил вдалеке. Он остановился и присмотрелся. Навстречу бежал человек.

— Это твои туристы на перевале? — закричал мужчина, завидев его. Мы с сыном гнали овец, смотрим — люди бегут.

— Где они? — спросил Вано, снова всматриваясь вдаль.

— Младший с ними идет, они совсем промокли, что же ты их одних бросил, — пожурил его пастух.

На горизонте появились одинокие силуэты.

— Сколько вас человек? — спросил Вано, когда все подошли.

Туристы переглядывались, не зная, что ответить.

Вано насчитал двенадцать.

— А где остальные?

— Там остались, — ответили ему несколько голосов.

Вано покачал головой и повел туристов в автобус.

***

— База, база, я Ушба. Нахожусь на перевале. Здесь группа туристов-пляжников без инструктора, одиннадцать человек из них пятеро детей. Одеты легко, у многих обморожения. Как слышите меня. Прием.

Рация гудела, но база молчала.

— База, база, я Ушба, — снова повторил Виктор.

— Витя слышу тебя, давай подробно как у вас с погодой, что за туристы. Они могут двигаться самостоятельно?

— Погода дрянь: холодно, метет, видимость метров десять. Мы отдали детям пуховки. Но обувь у всех пляжная, двигаться по леднику самостоятельно не смогут. Сан Саныч, что нам делать? Есть еще группы рядом? Мы вдвоем не справимся.

Рация снова затрещала в тревожном молчании. Слышно было, как начспас связывается с другими группами.

— Ушба, я База, — наконец прозвучало в эфире, — к вам идет четверка Иванова, снял их с маршрута, попробуйте спуститься к леднику своими силами, они вас там встретят. Рацию не выключай. Снизу вышлю отряд спасателей.

Легко сказать — своими силами. Витя осмотрел туристов. Двое детишек были совсем маленькими — лет пяти-шести. Их можно тащить на себе. А остальные? Четыре женщины, два пенсионера и трое подростков — с ними что делать? Да еще эта девица, которую они оставили в пещере. Витя был озадачен проблемой, которую совершенно не планировал решать.

Пока он размышлял, Серега принес из пещеры рюкзаки. Они посадили самых маленьких себе на спину, под рюкзак, накрыли их пуховками и попытались заставить людей двигаться вниз.

Туристы практически ни на что не реагировали: валились с ног, плохо соображали. Сказывалось переохлаждение.

С трудом ребятам удалось заставить группу спускаться за Сергеем вниз. Видимости не было почти никакой. Спасало только то, что тропа была хожена-перехожена и ноги сами находили правильный путь. Мальчишка у Витьки за спиной совсем затих.

— Как тебя зовут? — спросил его Виктор, дергая за ногу, которую засунул в рукав пуховки.

— Килюша, — чуть слышно ответил мальчишка.

— Кирюша, давай ты будешь мне читать стихи, ладно? — попросил Витя.

— Не ладно, — ответил Кирилл.

— Почему? — удивился Витя.

— Не хочу, — аргументировал ребенок.

— А что ты хочешь?

— Спать.

— Спать не нужно, расскажи мне, — Витя напрягся, пытаясь вспомнить себя в этом возрасте, и понять, что может Кирилла заинтересовать.

— Не хочу, — снова возразил Кирилл.

— А шоколадку хочешь?

Мальчик молчал.

— Кирюша, хочешь шоколадку? — повторил вопрос Виктор?

— Хочу, — тихо сознался мальчик.

— Расскажи мне что-нибудь, и я дам шоколадку.

— Не дашь, — возразил мальчик.

— Почему?

— Нет у тебя.

Витя остановился и вытащил завернутые в фольгу дольки.

Кирилл забрал шоколад и зашуршал фольгой.

Спускались они медленно. Туристы останавливались, падали на снег. Ребята помогали им подняться и заставляли идти. На леднике их встретила четверка под руководством Иванова. Альпинисты смотрели злобно: начспас снял их с предвершинного гребня. Жалкий вид замерзших туристов не вызвал у них сочувствия.

— Что вам на пляже не лежалось? Что вас понесло в горы, без снаряжения и подготовки, — вырвался крик из души руководителя группы.

Туристы молчали. Женщины тихонько плакали. Ребята доставали из рюкзаков теплые вещи и одевали трясущихся от холода туристов.

— Ребята, вы их до начспасовцев спустите, а мы бегом детей отнесем, — предложил Витя, но идея не вызвала никакого энтузиазма ни у руководителя, ни у его группы.

— Витя, шутишь, — посмотри какая у них обувь, как мы их поведем через ледник?

Ребята начали спорить.

— База, я спасатель один, встретил группу матрасников, у них ни обуви, ни одежды, переохлаждение, конечности поморожены, самостоятельно двигаться не могут. Будем ждать спасателей, — раздался голос Иванова.

— Спасатель один, я база, — они у вас там копыта не откинут до прихода спасателей?

— Даже если и откинут, другим будет наука, — сказал Иванов, прикрыв микрофон рукой.

Какая-то женщина громко всхлипнула. «Ну, ты и дерьмо, Иванов», — подумал Витя.

— База, я спасатель, ставим палатку, попытаемся людей согреть, ждем спасателей, — отрапортовал Иванов.

— Мы с Серегой вниз, мальчишка с переохлаждением, его нужно срочно в больницу, — сказал Витя и двинулся через ледник к тропе.

***

Наташа плохо понимала, что с ней происходит. Пришли люди в альпинистском снаряжении уложили на носилки и понесли. Она не воспринимала происходящее как реальность, скорее как дурной сон. Больничная палата, доктор, воркующий над ее ногами. Уколы, таблетки, снова уколы, рентген, еще один или не один. И вот, наконец, прозвучал приговор — «ампутация».

Слезы безвольно текли по щекам на подушку, и Наташа даже не пыталась их вытирать. Она не могла представить, как она будет жить без ног. «На туфлях сэкономишь», — пытался ободрить ее внутренний голос, но девушка еще сильнее разрыдалась. Врачи советовали позвонить родным, но Наташа не знала, как сообщить эту новость родителям. «Съездила на море отдохнуть, называется», — ворчала она, проклиная ту минуту, когда согласилась пойти в поход. Изменить уже было ничего нельзя, и ее увезли в операционную.

Очнувшись, еще не придя в себя от наркоза, она увидела рядом с собой женщину. Сначала она даже ее не узнала, но приглядевшись, догадалась — Ольга Александровна — Маринина мама. Наташа помнила ее веселой моложавой женщиной, с чувством юмора и такта, всегда со вкусом одетой и доброжелательной. Посмотрев на одутловатое, заплаканное лицо, и ссутулившуюся фигуру, Наташа задумалась. Признать в этой женщине Ольгу Александровну удалось с трудом. Наташа пошевелила губами, но сказать ничего не смогла.

Ольга Александровна посмотрела на нее ненавидящим взглядом и спросила:

— Очнулась?

Наташа кивнула головой.

— А вот Мариночка, — Ольга Александровна зарыдала.

Комок подступил к горлу Наташи. Марина, она совсем про нее забыла, вроде она была с Толиком и что случилось?

— Что случилось? — просипела Наташа пересохшим голосом.

— А ты не знаешь? — голос Ольги Александровны приобрел металлический оттенок. — Зачем ты потащила ее в горы? Тебе внизу мужиков не досталось? На тебя, страшненькую, никто смотреть не хотел? Поэтому ты убила мою дочь?

Наташа открыла рот, но ответить ничего не смогла. Да и если бы и ответила, Ольга Александровна все равно бы не услышала.

— Подлая тварь, мерзавка, — кричала женщина. Размазывая по лицу слезы. — Зачем ты это сделала? Из зависти? Я знаю, ты всегда завидовала моей доченьке. И правильно тебя бог наказал — будешь теперь инвалидкой до конца дней своих. Безногой, никому ненужной уродиной!

Наташе хотелось плакать, но слез не было, и только глухие рыдания сотрясали тело.

Ольга Александровна не унималась: новые и новые проклятия сыпались на Наташину голову.

Неожиданно дверь открылась и медсестра, гремя каталкой, вошла в палату.

— На перевязку пора, — громко прервала она поток ругани и помогла Наташе перебраться на каталку.

Ольга Александровна еще что-то кричала в след, но медсестра вкатила Наташу в перевязочную и плотно закрыла дверь.

— Пить хочешь, — спросила сестра, протягивая бутылочку с трубочкой, — только не реви, а то не буду на тебя воду переводить.

Медсестра сняла с Наташиных ног повязки и обработала раны.

— Ничего, — сказала она, — тебе только стопы отрезали, женщине из четвертой по самое колено оттяпали, а у нее двое детей.

— Мне от этого не легче, — пробурчала Наташа сквозь слезы.

— А кому сейчас легко?

— Тем, у кого есть ноги, — всхлипывая, возразила Наташа.

— Ну, может, у них чего другого нет, ума, например.

Руки у женщины работали быстро и ловко: Наташа почти не чувствовала боли.

— Жизнь, моя милая, это шанс, другой тебе все равно не дадут, даже за половину этой. Поэтому терпи и живи с тем, что у тебя есть.

***

Витя лежал на спине, разглядывая штукатурку. Уже давно в его жизни не было так много свободного времени для размышлений. Порой ему казалось, что даже мускулатура мозга начинает побаливать от непривычных перегрузок. Словно разгулявшиеся мыши в мясной лавке, мысли тиранили его, закидывая риторическими вопросами, и требовали переосмысления привычных ценностей. Все, во что он верил и ради чего жил, казалось мелким, ничтожным и никому не нужным. Ради альпинизма он бросил институт и поставил крест на карьере. Он не женился и старался не заводить серьезных отношений, чтобы семья, не дай Бог, не привязала его к дому. Помимо работы, которая тоже связана с промышленным альпинизмом, у него были только тренировки. А сейчас он лежит весь в бинтах с отмороженными руками и ногами и не факт, что не останется без пальцев. И что теперь?

Дверь палаты открылась, и мальчишка лет пяти с букетом полевых цветов подошел к Виктору.

— Это тебе, — сказал мальчишка, протягивая ему букетик.

Витя посмотрел слегка ошарашенным взглядом на ребенка.

— Ты меня забыл? Я Килюша. Я ехал у тебя на спине с голы, — продолжил мальчик, слегка картавя букву «р». — Это малгалитки, цветы такие. Я сам их налвал.

— Положи, — сказал Витя, кивая на тумбочку.

Мальчик положил букетик и запрыгал на одной ножке по квадратикам линолеума.

— Завтла плилетит мой папа, — поделился важной новостью ребенок, и прыгнул в соседнюю клеточку, — и забелет меня домой, — продолжил свой рассказ Кирилл и еще раз прыгнул. — А ты когда домой? — он опять прыгнул, но уже на двух ногах.

Дверь снова распахнулась и появилась медсестра со шприцом.

— Кирюха, ты, что здесь делаешь? — строгим голосом произнесла она, — тебе кто разрешил в хирургию ходить?

— Я плишел поплащаться, — не растерявшись, заявил мальчик и выбежал из палаты.

— И сюда грязь притащил, — разворчалась медсестра, увидев на тумбочке цветы.

— Поворачивайся, — скомандовала она Виктору, подходя со шприцом.

«Кого еще принесло?» — подумал Виктор, когда, не успев закрыться за медсестрой, дверь снова открылась.

— Привет Серега, — Витя совершенно не ожидал увидеть напарника и расплылся в счастливой улыбке.

— Ты как? — Сергей кивнул на Витькины бинты.

— Пока лечат, — вроде резать не будут, но из хирургии не отпускают.

— Хорошо. А я поеду домой бронхит долечивать. Видать крепко меня продуло, никак кашель не проходит. Ты сам-то, что планируешь?

— Да не знаю даже, — Витя задумался. — Думаю нужно в институте восстановиться, да и семью заводить. Не мальчик чай.

— А горы? — с тихим ужасом в голосе спросил Сергей?

— Буду летом к Санычу ездить спасателем. Жетон у меня есть, — ответил Витя. — Знаешь, я подумал, что единственный риск, который оправдан, это когда ты рискуешь своей жизнью ради того, чтобы спасти чужую жизнь.

Лицо Сергея перекосилось.

— Ну и ладно, — пробурчал Серега, попрощался и вышел за дверь.

Альпинисты его окружили плотным кольцом.

— Ну что там, как он? — звучало со всех сторон.

Сергей смотрел на товарищей с нескрываемым изумлением:

— Да чушь какую-то несет, — тихо сказал он. — Учиться хочет, жениться, говорит рисковать жизнью глупо.

Альпинисты затихли. Наступила напряженная тишина.

— Да это ему наркоту колют, вот он и бредит, — раздался голос в толпе.

— Конечно, — радостно согласились собравшиеся, — поправится, все пройдет.

Гипоксия

Жизнь — интересная штука. Ее повороты и изгибы непредсказуемы, а фантазия бесконечна. Она порой создает сюжеты, которые никогда в голову не придут даже самому выдающемуся сценаристу.

Я лежу на траве, подставив тело теплым лучам солнца, и смотрю в бездонную голубизну неба. Вокруг меня летает огромная бабочка и пытается приземлиться на нос. Я с замиранием сердца жду, когда она, наконец, сядет, боясь пошевелиться, и рука уже напряженно ожидает подходящий момент, чтобы схватить это прекрасное создание, не помяв очаровательные крылышки.

Вдалеке раздаются крики. Меня зовут по имени, и я поворачиваю голову в сторону, откуда доносится звук. Бабочка испуганно улетает. Ребята машут мне руками. Я лениво встаю и иду к ним. Инструктор пришел с жеребьевки и сообщил, что нам выпала 4А Чимтарга. Это самая высокая гора района и я вижу, как лица у всех светятся радостью.

— Сколько она? — пристаю я с вопросами.

— Почти пять с половиной тысяч, — с гордостью сообщает инструктор.

Я осматриваю окрестности, но вокруг нас не видно снежных шапок, только крутые скальные отроги.

— А где она? — не унимаюсь я.

Инструктор водит по воздуху руками в неопределенном направлении, что должно, наверное, означать «где-то там».

Мы уходим собираться, утром нам выходить. Всего нас четверо — две связки. «Деды» — Сергей с Вадимом, которым уже за тридцать и они чувствуют себя умудренными опытом и смотрят на нас с Андрюхой, «молодняк», свысока.

Выход после завтрака. Мы медленно ползем часа четыре до Куликалонских озер, отдыхаем, любуясь, как снежные шапки Марии и Мирали отражаются в неестественной голубизне озер, и двигаемся дальше. Часа за два-три поднимаемся на высоту 3700 — перевал Алаудин и не спеша спускаемся вниз к Алудинским озерам. Здесь у нас отдых и обед. После обеда мы двигаемся дальше в сторону Мутных озер. За время обеда, уставший от такого дальнего перехода, еще не акклиматизированный организм не успевает отдохнуть. Я плетусь последней, еле переставляя ноги по узкой каменистой тропе, проклиная солнце, палящее мою голову, дальний переход с тяжелым рюкзаком, в очередной раз обещаю все бросить, завязать с альпинизмом и ездить отдыхать как все нормальные люди — на море.

К ночевкам приходим уже часам к шести. Солнце скрылось за горным хребтом, и лужи, образованные горным ручейком, по краям прихватила тонкая корочка льда. Есть не хочется. С трудом вталкиваю в себя пару ложек ужина и заваливаюсь спать. В голове шумит, и сон не глубокий. Резкий свет в глаза прерывает его, и я недовольно смотрю на Андрюху, светящего в лицо фонариком.

— Ты чего? — недовольно бормочу я.

— Вставай, выходим уже, поесть не успеешь.

— Как выходим? — у меня ощущение, что мы только легли. Я осматриваюсь, действительно никого кроме меня нет. Медленно и нехотя встаю. Снова зарекаюсь ходить в горы и иду завтракать. Есть не хочется, но нужно что-нибудь проглотить. Я беру кусок сыра и запиваю его чаем.

— Каши поешь, — говорит Андрюха, — я тебе оставил.

Видя мое перекошенное лицо и буркнув «как хочешь», он доедает кашу прямо из котелка.

Деды уже ушли, мы закрываем палатку и двигаемся следом. Мокрые камни за ночь покрылись коркой льда, и я иду, спотыкаясь, по едва различимой в ночи тропе. Вскоре тропа уходит резко вверх, и мы медленно ползем в гору. Усталая и не выспавшаяся, я даже не замечаю момента, когда восходит солнце. Мы выходим на снег и, пока еще прохладно и он не раскис, бодро шагаем вверх. Заметно теплеет. Снег становится рыхлым, и мы все глубже и глубже проваливаемся. Вскоре плывем по пояс в снежно-ледовой каше. Еле живые выходим на перемычку. Деды курят и нервно переговариваются. Вадим сообщает нам, что Сереге плохо и они подождут нас здесь, поставив палатку, предлагая сходить нам на вершину вдвоем. Мы немного отдыхаем, оставляем рюкзаки и двигаемся месить снег дальше. Я иду первая, но силы быстро кончаются, и я предлагаю Андрюхе меня сменить. Он категорически отказывается. Снег очень глубокий. Я падаю, подминая его своим весом, встаю на колени, снова падаю. Наконец силы меня покидают, и я просто лежу, в надежде, что Андрюха пойдет первым. Он ложится рядом. Я снова встаю и продолжаю барахтаться дальше, проклиная в душе Андрея последними словами. Наконец, сугробы заканчиваются, и мы выходим на предвершинный гребень. Об этом нам сообщает ветер, сбивающий нас с ног. Мы идем рядом, собрав веревку в кольца, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить на снежный надув и не улететь вниз. Обессиленные, мы падаем на вершине в снег и лежим, даже не любуясь красотами вокруг себя. Я вспоминаю, что оставила фотоаппарат в рюкзаке, но нет даже сожаления. Нет ни сил, ни желания фотографировать. Лежать на снегу под шквальным ветром холодно. Нужно спускаться вниз. Мы осторожно идем обратно, стараясь придерживаться собственных следов. Ветер их практически занес, и мы двигаемся медленно и осторожно. Наши глаза пытаются отыскать дедов. Палящее солнце и сильный ветер мешают это сделать. Мы все ближе и ближе к перемычке, но ребят нет. Наконец мы находим место, где оставили вещи. Рюкзаки на месте, они аккуратно связаны и привязаны к ледобуру. Я нахожу мешок с перекусом и немного чая. Мы садимся, отдыхаем, едим, обсуждая непонятное поведение ребят.

— Сейчас немного полежим, позагораем, — говорит Андрюха и падает в снег, подставляя лучам солнца, закутанное в капюшон от пуховки и намазанное кремом, лицо.

Я тоже падаю в снег и закрываю глаза. Но даже с закрытыми глазами, я вижу как солнечный диск медленно, но неуклонно снижается.

— Надо идти, — говорю я, не открывая глаз, успокаивая себя тем, что вниз идти легче.

Андрюха молчит.

— Ты что молчишь, — спрашиваю я, — уснул что ли?

Я лениво сажусь. Да солнце уже низковато. Мои часы показывают четыре, и внутренний голос повторяет, как заведенный игрушечный попугай: «валить надо».

Андрюха лежит с открытыми глазами, сняв очки, но на мои слова не реагирует. Я зову его по имени. Он молчит.

— Ты чего? — я начинаю злиться.

Тишина. Я подхожу ближе и кидаю ему снег в лицо. Его ресницы смаргивают снежинки, попавшие в глаза. Я кидаю еще и еще.

Его рука поднимается и осторожно протирает лицо.

— Вставай.

Он продолжает лежать.

— Давай, давай вставай, пойдем — говорю я, пиная его ногой.

Он не реагирует. Я бью сильнее, он поворачивается на бок и продолжает лежать. Еще удар. Мой ботинок отчаянно колотит по спине, он опять переворачивается, но снова не реагирует.

Я наклоняюсь поближе и смотрю внимательно. Он лежит, ровно и спокойно дыша, его взгляд безразличен и отрешен. Моя рука наотмашь выдает увесистую оплеуху. На Андрюхином лице остается красный след, он отворачивается, но не встает. Еще, еще, еще — я чувствую, как начинает гореть моя ладонь, и легкие судорожно вдыхают разряженный воздух. Андрюха крутит головой и поднимает руку, пытаясь закрыть лицо от ударов. От бессилия и отчаяния я падаю в снег и, тяжело дыша, напряженно соображаю, что делать. Я отвязываю рюкзаки и складываю их в один. Мои глаза с надеждой смотрят в небеса. Солнечный диск цепляется нижним краем за снежные шапки гор, окрашивая их в причудливые золотисто-кремовые тона.

Выплеснув всю злобу на Андрюхино лицо, я пытаюсь сообразить, что делать. Палатки у нас нет, рации тоже, деды забрали ее с собой. Мы находимся на высоте пять тысяч метров. Холодная ночевка, это однозначно смерть. Значит нужно спускаться. Но как? Я надеваю рюкзак и тащу Андрюху за капюшон. Ноги вязнут в снегу, и я падаю. Еще попытка. Еще. Нет, я понимаю, что так я его далеко не утащу. Я пристегиваю веревку, еду вниз, оставляя за собой желоб в раскисшем снегу и тащу по нему Андрея. Склон крутой, мы медленно съезжаем к скальному выступу. Я снова шлепаю Андрюху по лицу в надежде, что он придет в себя, но он продолжает смотреть на меня с тупым безразличием. Отдышавшись, я снова волоку его вниз. Мой взгляд с мольбой смотрит то на небо, то на Андрея. Но ни тому, ни другому нет дела до моих молитв. Оба взирают на меня с полным безучастием. Солнце скрывается за горным хребтом, а Андрюха продолжает лежать на снегу.

Резко холодает и все погружается в полумрак. Покрывшийся ледяным панцирем снег скользит и мне больше не нужно рыть траншею. Веревка путается и цепляется за смерзшиеся комья снега. Наконец, я окончательно выбиваюсь из сил, снимаю рюкзак и ложусь на снег. Мне уже все равно. Я вижу, как синеет небо над головой, и слышу, как внизу подо мной шумит вода. Холод начинает забираться под пуховку, и я перестаю чувствовать пальцы на ногах. Мне уже все равно. Где-то на горизонте зажигается первая звезда. Я думаю, что можно загадать желание, но уже ничего не хочется. Краем глаза я вижу, как ворочается от холода Андрюха, потом потихоньку выпрямляется и принимает горизонтальное положение. Я с интересом наблюдаю, как он отстегивает от себя и сматывает в бухту веревку, кладет в рюкзак и, закинув за спину, быстрым шагом направляется к тропе.

Я медленно встаю, наблюдая за безмолвно исчезающей в темноте ночи фигурой, иду следом, осторожно переставляя ноги в сгущающихся сумерках.

Свет от фонаря бьет прямо в глаза. Андрюха стремительно орудует ложкой, опустошая содержимое кастрюли. Серега машет из палатки рукой. С ними наш доктор. По видимому, Сереге было совсем плохо. Ребята смотрят на меня с улыбкой и протягивают чай.

— Жива? — спрашивает, улыбаясь, Андрюха, облизывая ложку.

Я замираю в легком недоумении.

— Я уж думал, мы заночуем на тропе, — говорит Андрюха с легким укором, встает и отдает мне рюкзак.

Я сажусь и смотрю на ребят. У них спокойные веселые лица.

— Горняжка, — констатирует доктор, — по-научному называется гипоксия.

— У меня горняжка? — спрашиваю я, смотря Андрюхе в глаза и замечая веселые огоньки, которые играют в его зрачках.

— Не у меня же, — весело отвечает он, и ребята смеются.

Я ничего не понимаю. Мой разум ищет объяснения. Он теперь будет делать вид, что ничего не произошло?

— Ты что, ничего не помнишь? — удивленно спрашиваю я, еще не остыв от приступов пережитой к ненависти.

— Все помню.

И Андрей спокойно, логично и вероятно повторно, судя по реакции ребят, излагает свою версию произошедшего. Которая сводится к рассказу о том, как я еле шла, спотыкалась, падала, подолгу отдыхала, а он все время ждал. Когда дошли до тропы, так замерз, что взял рюкзаки и перестал останавливаться.

— А что у тебя с лицом, Андрей, — спрашиваю я, желая уличить во вранье.

Андрей трогает лицо руками, а доктор светит фонариком. Лицо все в кровоподтеках, которые уже припухли и хорошо заметны. Доктор протягивает Андрею зеркало, тот рассматривает себя и недоуменно жмет плечами. Воспользовавшись наступившей паузой, я рассказываю свою версию. Андрей не верит и мотает головой. Но объяснить, откуда у него ссадины на лице он не может. Четыре пары глаз с немым вопросом устремляются в сторону доктора.

Тот тянет тягучее вступительное «ну», дирижирует руками и произносит, словно магическое заклятие, которое все нам должно объяснить:

— Гипоксия!

Страх

Крупные капли дождя громко стучат по крыше серебрянки, пробивая перкалевое покрытие и поливая нас ледяными брызгами. Нужно накрыть палатку пленкой, но никому не хочется вылезать из теплого спальника под дождь.

— Инструкторская погода, — говорит Сашка, всматриваясь туда, где должны белеть снежные шапки еще не покоренных нами вершин.

— Почему? — спрашиваю я, тоже пытаясь разглядеть сквозь низкую облачность хоть какой-то просвет.

— Потому, что в такую погоду никто никуда не ходит и у них спокойная, беззаботная жизнь.

Про «никто никуда не ходит» Сашка подметил верно. Из-за плохой погоды район закрыт и на пятерки никого не пускают. Поэтому мы лежим вторую неделю в спальниках в ожидании чуда в виде хотя бы пары солнечных дней. Но пока просвета не видно, и нас медленно засасывает полу-животное состояние. Мы, как львы в зоопарке, смотрим на мир вокруг сытыми тоскливыми глазами: и вроде бы вот они горы, а залезть на них нельзя.

В районе кухни начинается оживление, и накрытые перкалевыми плащами пуховые куртки суетливо подтягиваются за едой.

Я наваливаю в миску гречку с тушенкой и лениво мешаю ложкой.

— Не надоело еще пузо растить? — слышу я за спиной голос начспаса и удивленно поворачиваю голову в его сторону. «Кому-это он?» — недоумеваю я.

Начспас смотрит на меня и, ехидно улыбаясь, повторяет:

— На Чапдару не хочешь прогуляться?

Я улыбаюсь, потому что уверена, что это шутка.

— А что район открыли? — тоже саркастически, спрашиваю я.

— Ну, район не открыли, а Чапдару по Сфинксу открыли, — спокойно сообщает он.

Я смотрю туда, где должна виднеться Чапдора. На ее месте белая беспросветная пелена.

Видя мое явное нежелание куда-то идти в дождь и, видимо, желая прибавить мне оптимизма, он добавляет:

— К вечеру дождь закончится, на завтра обещают хорошую погоду, можете идти выпускаться.

Я смотрю на Сашку, он смотрит на меня, и через 10 минут заполненный маршрутный лист лежит у начспаса на коленях.

— Только вдвоем я вас не пущу, ребят еще захватите, — добавляет он и вписывает нам четыре фамилии.

Я недовольно морщусь, всматриваясь в фамилии тех, кого нам «пристегивают паровозом».

— Не хочешь? — ловя мой взгляд, спрашивает начспас.

Я молчу, потому что «не хочешь», означает — «не пойдешь». С нами идет еще одна девушка, которую я знаю по отрицательным отзывам ребят из секции и троица, прозванная кем-то «менты». Я точно не знаю: правда работают они в милиции или прозвище приклеилось за общую недалекость или непригодность для альпинизма, но сути это не меняет. Технически и физически они очень слабые, и брать их с собой на пятерку, да еще в такую погоду — чистое безумие. Видя, что я сильно сомневаюсь, начспас давит на честолюбие:

— Пройдешь первой, я тебе рекомендацию в школу инструкторов дам.

Пока я раздумываю, дождь действительно заканчивается, облачность частично рассеивается, и припудренная свежим снегом Чапдара смотрит на меня манящим взглядом, розовея в лучах заходящего солнца.

— Хорошо.

Мы выходим рано, осторожно ступая по мокрой траве, быстро двигаемся круто вверх и через два часа подходим под маршрут. «Паровоз», тяжело дыша, еще пыхтит на подходе, когда я под внимательной Сашкиной страховкой, начинаю лезть вверх по крутым заснеженным скалам. Погода на удивленье хорошая. Под нещадно палящим утренним солнцем, со скал множественными ручейками стекает тающий снег. Сначала мы ребят не ждем, оставляя перильные веревки. Наша основная задача успеть пройти ключ — голову сфинкса, пока снова не пошел снег. Веревки кончаются, а ребят все еще нет. Мы сидим на заснеженной полке, поливаемые холодными струями стекающей отовсюду воды, ожидая пока, пыхтящие от натуги «менты», не поднимутся по перилам. Саша ругается, но это не помогает. Небо потихоньку затягивает облаками. Некоторые облака пролетают мимо, обдавая брызгами. Погода откровенно портится. С набором высоты дождь переходит в снег. Я подхожу под голову сфинкса и залезаю в небольшую пещерку, где можно укрыться от снега и холодного ветра. Ждать придется долго, ребята идут медленно, сильно растянувшись по маршруту. Я вытаскиваю из рюкзака спальник, расстилаю коврик и спокойно укладываюсь спать. Сашка тоже залезает в пещеру и устраивается рядом со мной. Первая приходит Ира. Места в пещере уже нет, и она присаживается под скальный навес. Подошедшие «менты», смотрят на нас с плохо скрываемой неприязнью. Я предлагаю поставить палатку и заночевать. Это не вызывает энтузиазма. Мне больше никуда не хочется лезть. Я смотрю на Сашку. «Ты что, действительно хочешь здесь заночевать», — говорит его взгляд. Нет, не хочу. И пускать его первым тоже не хочу. Он высокий и тяжелый. Весит, наверное, больше восьмидесяти килограмм. Если сорвется, я не удержу. Наступая на горло собственной лени, я вылезаю из теплого спальника. Один из «ментов» тут же занимает освободившееся в пещере место.

Я внимательно осматриваю маршрут. Участок скалы достаточно крутой и снега на нем немного, но рельеф не виден и это усложняет задачу. Я поднимаюсь на пару метров и вижу хорошую горизонтальную щель. Не задумываясь вбиваю крюк и, осторожно расчищая снег с выступающих участков скалы, выбирая, за что можно ухватиться руками, двигаюсь вверх. Облачность вокруг густеет, видимость падает, скала кажется абсолютно гладкой. Я двигаюсь все медленнее и осторожнее и, наконец, останавливаюсь, лихорадочно пытаясь нащупать хоть что-то. От напряжения глаза слезятся, но все-таки замечают небольшой выступ, и я хватаюсь рукой и, ничего не понимая, лечу и повисаю на веревке. Я успеваю заметить Сашкин испуганный взгляд и недоумение «ментов», бьюсь о скалу и, немного покачавшись на веревке и успокоившись от пережитого шока, поднимаюсь в исходную точку.

«Ты как?» — спрашивает Сашка скорее глазами.

— Пошла, — отвечаю я и снова двигаюсь вверх.

— Осторожнее.

«Нужно быть более внимательной и не делать резких движений» — говорю я себе, плавно переставляя руки и ноги. Метр, два, три, пять отделяют меня от последнего крюка. Нужно либо бить еще крюк, либо положить закладку. Но куда? Стена плохо освещена и припорошена снегом, все сливается, и глаза не находят ничего подходящего. Еще шаг, еще. Сколько уже от меня до крюка — метров пятнадцать или больше? Англичане правы, измеряя расстояния в футах. Я стараюсь не считать и просто ползти вверх. Наконец руки нащупывают маленькую трещинку. Я пытаюсь засунуть закладку, но она слишком узка. Нужно вбить швеллер. Я осторожно снимаю швеллерный крюк и вставляю в трещину. Но как его вбить, когда я сама еле стою? Один, два, три осторожных удара молотком и я чувствую, как начинает вибрировать нога на зацепке. Я отпускаю молоток и придерживаюсь за крюк рукой. Страх. Холодный липкий страх сковывает тело. Колени лихорадочно бьются о скалу, и я ничего не могу с собой сделать. Футы, отделяющие от предыдущего крюка, лишают меня остатков воли и разума.

— Ты там, что уснула!? — слышу я снизу недовольные голоса «ментов».

— Мы так здесь заночуем!

— Шевелись, давай, холодно же!

Я слышу, как Сашка стараясь заглушить недовольство «ментов», советует что делать. Советы я неплохо даю себе и сама, но никакая сила не может оторвать меня от скалы. Я уже чувствую, как пальцы теряют чувствительность, и понимаю — еще чуть-чуть, и я полечу вниз. Я засовываю по очереди замерзшие пальцы в рот и отогреваю их, обсасывая, как леденцы. Острая боль пронизывает насквозь, и я прижимаюсь лбом к скале и чувствую, как крупные слезы капают из глаз. «Хорошо, что пальцы болят, значит, не отморозила» — успокаиваю я себя. Я поднимаю глаза вверх и начинаю судорожно возить рукой по скале и наконец, нащупываю, что-то для руки, но пальцы еще очень болят и непонятно смогу ли я за это удержаться. Я ставлю ногу чуть повыше и все-таки перехватываю руку. Вторую ногу мне поставить некуда и я просто ставлю ее на стену. Я замечаю под коленом швеллер. Я знаю — так делать нельзя, но ставлю на крюк ногу и медленно переношу вес. Я чувствую, как вибрирует титановый крюк, прогибаясь под моей тяжестью, но мои глаза уже видят засыпанную снегом наклонную полку. Я засовываю руку в снег, чтобы нащупать хотя бы одну зацепку. Рука проваливается по локоть, и снег попадает мне в рукав. Мне инстинктивно хочется отдернуть руку, но я только глубже и глубже влезаю в сугроб, морщась от мерзкого ощущения стекающего по руке ледяного ручейка. Наконец мои пальцы застревают между камней, и я выползаю на коленях на полку.

Нужно выпрямиться, но меня трясет от страха, и я не могу пошевелиться. Легкий смешок разлетается эхом по горам. «Это кто?», — в голове на какое-то мгновенье мелькает мысль, что «ментам» надоело ждать, и они обошли меня и теперь сидят, смотря свысока, и смеются над моими потугами. Я поднимаю голову и смотрю вверх. Надо мной возвышается крутой скальный зуб, на острее которого, метрах в пяти надо мной, стоит крупный горный козел и смотрит своим блестящим черным глазом.

— Хе-хе — говорит козел, мотнув головой. Затем несколькими большими прыжками перескакивает на другой скальный гребень и скрывается из виду.

Страх проходит. Я отползаю от края полки, выпрямляюсь и накидываю веревочную петлю на скальный выступ.

— Перила готовы, — кричу я и жду, когда Сашка поднимется. Дальше маршрут несложный. Мы связываемся веревкой и идем на вершину за запиской.

Вот оно, — ощущение достигнутой цели. Мы стоим на вершине, окутанные облаками и, слушая, как снежинки шуршат по пуховкам.

— Надо бежать в лагерь, — говорю я, наблюдая, как Сашка пишет записку.

Он послушно кивает головой, и мы бегом спускаемся к перемычке.

Я вижу, как двое «ментов» растягивают палатку, а Ира колдует у примуса.

— Вы чего, ребята? Мы вниз идем! — говорю я, с нескрываемым ужасом наблюдая происходящее.

В этот момент подходит третий из «ментов» и падает на рюкзак.

— Мы никуда не пойдем. Будем здесь ночевать! Сама тащилась еле-еле весь день. Мы из-за тебя только в пятом часу дошли, — говорит он, прерывая свою речь тяжелым дыханием.

Несколько секунд я не нахожу, что ответить. Подходит Ира и протягивает чашку чая. Я пью маленькими глотками в напряженном раздумье.

— Вы представляете, что такое ночевка вшестером в одной палатке на пяти тысячах? — начинаю я взывать к разуму.

— Ничего страшного, — звучат возражения, — заодно и акклиматизируемся.

— Какая акклиматизация! Мы все мокрые, завтра половина схватит пневмонию, — я говорю, но понимаю, что бесполезно взывать к тому, чего нет. Отдав Ире чашку, я снимаю рюкзак и говорю:

— Сейчас я возвращаюсь на вершину и вычеркиваю всех, кроме нас с Сашей из записки. Потому что вы на вершине не были, и восхождение вам не засчитано. Либо вы сейчас же собираетесь и быстро спускаетесь вниз.

Налегке, я иду быстрыми шагами, не оглядываясь. То ли злость, то ли выпитый чай придали мне невероятную энергию. Я не вслушаюсь в крики и возражения, которые звучат мне вслед. Мне нужно успеть подняться до темноты.

Пройдя почти половину пути, я останавливаюсь и смотрю назад. Я вижу, как фигурки удаляются с перемычки вниз. Раз, два, три, четыре, а где пятый? «Может Сашка уже ушел?», — появляется мысль. В этот момент я замечаю, что одна фигурка идет следом за мной. «Сашка?», — удивляюсь я еще больше. «Нет не он». Вдруг я понимаю, это — Ира. Я стою и жду, пока люди на перемычке не исчезнут из поля зрения, и начинаю спускаться. Ира начинает делать мне знаки руками, просит, чтобы я остановилась. Запыхавшись и тяжело дыша, почти добежав до меня, она смотрит с надеждой и неуверенно спрашивает:

— А можно мне на вершину?

Сквозь сплошные облака едва пробивают одинокие лучи заходящего солнца.

— Там не видно ничего, — я пытаюсь ее отговорить.

— Все равно, — говорит Ира и смотрит с мольбой.

Мы идем довольно быстро. Из-за сплошной облачности, я понимаю, что мы на вершине, только узнав недавно сложенный тур. Ирина тяжело дышит и смотрит по сторонам. Словно решив нас немного порадовать, порыв ветра на несколько секунд раздувает облако, окутавшее гору, и мы видим соседние вершины. Девушка, затаив дыхание, смотрит по сторонам.

— Как красиво, — вырывается из нее не то крик, не то вздох. Но следующий порыв вера, снова погружает нас в белую пелену.

— Все, бежим вниз, — говорю я, — пока наши следы совсем не замело.

Ира не очень технично, но быстро бежит. «Нормальная она девчонка, зря ребята ее ругали», — думаю я и бегу следом. В лагерь мы возвращаемся в полной темноте.

Крупные капли дождя громко стучат по крыше серебрянки, пробивая перкалевое покрытие и поливая нас ледяными брызгами. Я открываю полог палатки и мы, щурясь от яркого света, всматриваемся туда, где должна белеть снежная шапка Чапдары.

Чегет-Кара-Баши

В детстве, зачитавши до дыр книжку Амосова «Мысли и сердцу», я решила стать хирургом. Эту идею очень поддерживала моя преподавательница биологии, у которой я была любимой ученицей и мои дипломы и грамоты с олимпиад украшали стены ее кабинета, занимая свое почетное место между портретами Павлова и Мичурина. Она же и привела меня и институт нейрохирургии, где набирали школьников старших классов, собирающихся поступать в медицинский вуз, используя на всяких подручных работах, на которых не хватало сестер и нянечек. Тем, кто успешно справится с работой, было обещано целых пол-балла на вступительных экзаменах. Баллы на экзаменах меня нет интересовали, училась я хорошо и экзаменов не боялась, но познакомиться с профессией заранее, конечно, очень хотелось. Сначала нас водили группой, учили мыть руки, завязывать маски, халаты и бахилы. Потом разбили на смены, в которые мы дежурили. Первое мое разочарование наступила тогда, когда я увидела заведующего отделением и основного оперирующего хирурга — Николая Александровича. Вместо статного, худощавого мужчины, с длинные руками и тонкими аристократическими пальцами, коими в моем детском воображении должны быть хирурги, я увидела невысокого, коренастого, коротко стриженного, с короткими, сарделькообразными пальцами, мужика. Это хирург? Детские иллюзии упали на пол и с легким звоном разбились. На него я тоже, не произвела впечатление.

— Отличница что ли? — сказал он, осмотрев меня ироничным взглядом.

— Нет, — ответила я гордо, у меня по физкультуре четыре!

— Вот по физкультуре как раз, лучше бы было пять, а литературы с географиями тебе вряд ли помогут. У нас здесь только одна женщина справляется, — пояснил он, — операции тяжелые, по семнадцать, а то и двадцать часов, женщинам просто физически столько не простоять у операционного стола. Мария Васильевна, больше 8 часов не выдерживает, я сложные операции ей не даю.

«Ну, началось, — мелькнуло в голове, — сейчас начнет объяснять, что место женщины на кухне».

Но отговаривать он не стал, сдал нас старшей сестре, которая продолжила знакомить с будущей работой. Показала три операционных, синего, зеленого и розового цвета. Оказалось, что цвет операционной зависел от того, какие по длительности операции в ней производили. Самые длинные делали в зеленой, немного покороче — в розовой, а самые короткие — в синей. Это было связано с тем, какой цвет меньше вызывает зрительное раздражение при длительной операции. Вскоре я познакомилась и с Марией Васильевной. Это была уже немолодая, сухощавая женщина, с жутким варикозом на ногах и руках и усталым невеселым лицом. Спокойная, сдержанная, немногословная, она вскоре стала для меня образцом для подражания. Она знала себе цену и никогда не ввязывалась в соревнования с мужчинами. При этом была прекрасным хирургом. Я ходила за ней тенью и пыталась во всем подражать. Ее это утомляло, она упорно не могла запомнить мое имя, называя меня, то Леночкой, то Наташенькой, то Танюшкой. Не имея ни сил, ни желания меня учить, она сплавляла меня старшей сестре, дав в придачу какую-нибудь книжку для чтения. Все обучение «старшей» сводилось к «стой, смотри, руками ничего не трогай, здесь все стерильно». А трогать очень хотелось. Видя, как старшая сестра мучается, пытаясь попасть в вену, я просто завывала у нее под ухом:

— Валентина Ивановна, можно — я! Можно я попробую.

— Уйди Нинка, не лезь мне под руку, ты и так мне весь свет загородила.

— Маша, поставь Чусову капельницу, я, что-то в вену попасть ему не могу.

Приходила Маша, тоненькая молоденька девушка, и брала у старшей сестры иголку. Тогда я приставала к Маше:

— Маша, можно я попробую?

Маша улыбалась, качала головой, и говорила: «Смотри, в следующий раз сама будешь делать». Она медленно под определенным углом вводила иголку.

— Смотри, нужно делать не быстро, а то ты проколешь вену, видишь, в иголке пошла кровь, все, значит, попала, теперь нужно, чтобы в лекарстве не было пузырьков воздуха, она переворачивала бутылочку и выпускала из нее воздух. Иначе у больного будет эмболия. Вот так.

Из раза в раз я следила за ее руками, запоминая, казалось бы, незамысловатые движения этой магической процедуры попадания в вену.

Чусова вылечили, выписали, его койку занимает другой. Надо признаться, что большинство пациентов были алкоголики. Почему-то в книжках и фильмах про врачей, никогда не говорится о тех, кого они лечат. Или это оказываются люди, попавшие в автомобильные катастрофы, спасенные из пожаров или несчастные жертвы маньяков. Я не знаю, куда увозят этих несчастных, и где те счастливые врачи, спасающие их жизни, но у нас все было не так. Пару раз привозили людей с места ДТП, была старушка, упавшая и разбившая себе голову о тротуар, но в основном наши пациенты — это алкоголики. Пьяные драки, разбитые бутылками головы, которые часами сшивают выдающиеся хирурги, выхаживают сестры, и мы всем помогаем. Зачем? Чтобы они снова напились, снова подрались и так до бесконечности? Этот, ранее совсем не возникавший в моей голове вопрос, сейчас для меня становится самым важным. «А кого ты собираешься лечить?». Пока я размышляю на эту тему, в селекторе голос сообщает, что нам везут больного. По коридору бегут санитары и везут каталку. На каталке лежит мужчина лет сорока. Руки и ноги его привязаны жгутами к каталке. Мужчина кричит и пытается подняться. На голове окровавленная повязка и куск льда.

— Что, Субботин, нажрался и подрался, — встречает Мария Васильевна мужика, лежащего на каталке, которого санитары завозят в операционную.

Субботин хочет ответить, но вместо звуков его рот вываливает наружу сегодняшний ужин, обильно разбавленный портвейном.

— Пьяная драка. Голову пробили гаечным ключом, — говорит один из толкающих каталку санитаров, — зрачки разные, правый больше левого, рвота пять раз, в машине восемь раз терял сознание, временами агрессивен, дезориентирован.

Марь Васильевна оглядывается по сторонам, видит меня и кричит:

— Лена убери. — И идет мыться.

Когда делать совсем нечего, я читаю книжки. Любимая — справочник послеоперационных осложнений. Прочитав одну или несколько страниц, я переодеваюсь и втихаря пробираюсь в реанимацию, чтобы посмотреть нужные мне симптомы.

— Посиди здесь, говорит мне Валентина Ивановна, указывая на место дежурной сестры. На звонки не отвечай, — приказывает она строго, если что случится, зови. А я пойду в сестринскую, прилягу, что-то убегалась я, ноги разболелись.

Я не очень понимаю, как оно должно выглядеть, что-то случившееся, но не расспрашиваю, киваю головой и углубляюсь в чтение.

Пока старшей сестры нет, я могу свободно ходить в реанимацию и смотреть на пациентов. Поэтому я откладываю книгу, и иду смотреть на симптомы вживую. Смотреть на пациентов сложно и больно. Они на искусственной вентиляции легких, в горло вставлены трубки, а к лицам подключены маски, через которые закачивается в легкие воздух. Под ключицей, в руках и ногах стоят катетеры, куча различных трубочек (дренажей) воткнута в тело. Это совершенно неэстетично выглядит, совсем не так, как я себе представляла, и не похоже на то, что показывают в кино. Но я уже привыкла, и мой взгляд привлекает другое. Неожиданно для себя я вижу то, о чем только прочитала в книжке. Я внимательно наблюдаю, и понимаю, что я права. Я возвращаюсь к книге, и перечитываю нужный раздел. Я понимаю, что это как раз и есть то самое «что случится», о котором мне говорила Валентина Ивановна, отправляясь спать. Я бегу в сестринскую и дергаю ее за рукав. Старшая сестра мгновенно подскакивает на кровати:

— Что? — говорят скорее глаза, чем рот, который она прикрывает, чтобы скрыть зевоту.

Я рассказываю о своих наблюдениях.

— Ну, ты чудная, — говорит она мне, — книжек, что ли начиталась?

Я послушно киваю головой.

— Домой иди. — Повторяет мне сестра, — нормально с ним все, после операции это у всех так.

Я не унимаюсь и тащу ее в реанимацию. Она смотрит, махает рукой, и выталкивает меня к выходу.

— Заучилась ты, моя милая, — говорит она — отдыхать нужно больше, я в твои годы по танцулькам бегала, а не книжки читала.

Расстроенная, я бреду к выходу. Из ординаторской раздается смех. Я различаю голос Николая Александровича, и останавливаюсь рядом с дверью. Дверь чуть приоткрыта, я слышу, как врачи обсуждают только закончившийся футбол, а телевизор сообщает новости. «Спросить?» Мне страшно. Если я права, то к утру одним алкоголиком станет меньше, а если не права — стану объектом насмешек и шуток на ближайшую пару месяцев. Детское любопытство забивает все мои страхи, и я тихонько стучу в дверь.

— Да, — раздается из комнаты, — кто там, заходите.

Я просовываю голову, и, краснея, прошу Николая Александровича пройти со мной. Он устал и ему не хочется ни вставать, ни куда-то идти. Он просит рассказать, что мне нужно, и я, волнуясь и заливаясь краской, рассказываю о своих наблюдениях.

Врачи шутят и смеются.

— Ты хоть представляешь, как это выглядит? — говорит мне один из врачей.

— Мне кажется, что да.

Раздается дружный смех.

— Девочке захотелось в доктора поиграть, — кто-то шутит и в комнате снова все смеются.

— Откуда вы набрали этих вундеркиндов? — спрашивает Николая Александровича один из врачей.

— Нина, она у нас особенная, она отличница, — он делает многозначительную паузу и улыбается, — по литературе, — как бы вскользь добавляет он.

— Я схожу, посмотрю, Николай Александрович? — предлагает ординатор.

— Нет, я сам, все равно нужно сделать обход, — говорит он, медленно я тяжело поднимается и не спеша широкими шагами, идет по коридору, а я семеню следом.

— Нинка, я тебе, что сказала делать! — слышу я за спиной крик старшей сестры. Мы уже входим в реанимацию, и я показываю на пациента.

— Отойди! — его рука пытается отодвинуть меня от больного, но я отлетаю к выходу, падаю на попу и отъезжаю еще несколько метров по кафельному полу пока не стукаюсь головой о стенку.

Пока я прихожу в себя и пытаюсь встать, Николай Александрович говорит по селектору. Прибегают санитары, кладут больного на каталку и везут в операционную. «В розовую» успеваю заметить, значит серьезное и надолго. Ждать не имеет смысла, и я ухожу домой. В следующий мой приход никто этот случай не вспоминает, и мое присутствие сводится к уборке, помощи сестрам и чтению книг. Мне здесь совершенно неинтересно. Врачи со мной не общаются, с медсестрами общаться мне не хочется самой. Пациенты, не вызывают никакого сочувствия, только отвращение. Я периодически ловлю себя на мысли, что не понимаю людей, которые гробят свое время, свою жизнь свой талант, во имя их спасения. Желание стать врачом куда-то пропадает, я понимаю, что так же, как они, самоотверженно, из года в год, из раза в раз, штопать эти пустые, испитые головы просто не смогу. «Нет, медицина — это не мое», — решаю окончательно я для себя, и иду к Николаю Александровичу, сообщить, что больше не буду ходить на занятия.

— Ну что, отличница, — говорит он, увидев меня, — из тебя получится хороший врач, приходи, я дам тебе рекомендацию, только не в хирурги, хорошо? — говорит он улыбаясь.

Мне неловко и стыдно, я опускаю глаза и краснею.

— Да нет, говорю я, я не пойду в медицину, не мое это.

— Почему это? — он удивленно несколько секунд смотрит на меня, но потом добавляет, — это правильно, не легкий это хлеб.

***

— Ты медицину сдала? — я вздрагиваю и возвращаюсь из воспоминаний в действительность.

— Нет еще, сейчас пойду.

Я закрываю книгу, по которой мне предстоит сдавать экзамен, и иду в кабинет нашего врача.

— Третий разряд, экзамен сдавать? — врач смотри на меня с нескрываемым раздражением и презрением.

— Фамилия как?

Я называю фамилию, он отыскивает мою книжку альпиниста.

— Нина, значит, ну расскажите нам, Нина, — он на минуту задумывается, — что вы будете делать с открытым переломом голени.

Я даже на секунду не задумываюсь, отвечаю спокойно и уверенно:

— Сначала нужно наложить жгут, потом сделать противошоковое мероприятие. Вколоть промедол, эфедрин, кофеин. Затем местное обезболивание — новокаин. Затем наложить шину. Время наложения жгута необходимо запомнить, через каждые два часа жгут необходимо ослаблять. Он пытается меня запутать, уточняя, как я буду накладывать жгут, и даже предлагает мне это продемонстрировать. Отвечаю, накладываю, не введусь на провокации, уверенно называю дозировки лекарств.

— Идите, четыре, — говорит врач, ставя оценку мне в книжку.

— За что? — я не то, что в ужасе, я просто вне себя от негодования, — за что — четыре?

— За то, что в жизни, вы никогда это не сделаете, — отвечает мне врач, отдавая мне книжку и указывая на дверь.

— А если сделаю, — говорю я с вызовом.

— Вы врач? — спрашивает он меня с не меньшим вызовом.

— Нет.

— Вот, ты себе ответила, а если сделаешь, — он переходит на ты и смотрит на меня с высокомерной улыбкой, — иди отсюда.

Я возвращаюсь на то место, где только что предавалась воспоминаниям, и мои глаза наполняются слезами.

А так все хорошо начиналось, думаю я. Я закончила третий курс Универа, который был самым интересным за все годы обучения, сдала сессию только с одной четверкой по политэкономии, и честно заработала повышенную стипендию. А в довершение всего еще и удачно выступила на соревнованиях по скалолазанию и получила путевку в альплагерь «Шхельда». Да и в лагере все так хорошо начиналось, у нас прекрасный инструктор, Миша, которому всего 25 лет и он сам питерский, потому в моем отделении еще двое ребят Ира и Коля, студенты из Питера, а Володя, тоже студент, но из Минска.

За размазыванием соплей по лицу меня застают наши питерские инструктора. Шурик, с которым мы едва знакомы, подходит и смотрит на меня удивленно:

— Что случилось?

Не прекращая плакать, я и говорю про четверку.

— Ну, ты даешь! Нашла тоже, о чем горевать. Это что, твоя самая большая проблема в жизни?

— Нет, конечно, просто мне обидно.

— Иди лучше, не светись с заплаканными глазами перед начальством, плакс в горах не любят, будешь часто плакать, спишут. А доктор, он просто ЧМО — и Шурик рассказывает истории про лагерного врача, от которых становится еще противнее. Выбора нет, я готовлю ребят к экзамену, они тоже получают свои четверки, и начинается наша счастливая пора.

Как же хорошо в горах с приятной компанией, когда нет грубости, окриков, когда вечером гитара и песни у костра, когда хорошая погода и красивые виды. Чтобы счастье было полным и вечным, нас увозят в соседнее ущелье, где под чутким Мишиным руководством, приправляемым словами «банзайте» и «голубчики» мы покоряем первые наши тройки — прекрасные и величественные пики МНР.

Двадцать дней смены — это так мало, когда вокруг тебя чудесные люди. Пролетает неделя, другая и уже смена подходит к концу, мы возвращается в лагерь. Несколько дней мы ходим неприкаянные и ждем, выпустят нас еще или не выпустят. О чудо! Нас выпускаю на тройку Чегет-Кара-Баши. Эта неприметная вершина, затерявшаяся среди прекрасных гор центрального Кавказа, не могла даже себе представить, какую роль сыграет в моей жизни, поделив ее красной чертой, на до и после.

Вечер до восхождения, был совершенно обычным, время пролетало незаметно за распитием чаев, сборами и песнями под гитару. Мы шумели, веселились и ни о чем не горевали. Немного испортил нам настроение Миша, сказав, что мы берем на пятерых семь веревок. Рюкзаки получились тяжелые, даже у нас с Ириной, хотя нам досталось только по одной веревке.

Вышли мы рано, и шли быстро, восхождение не показалось сложным, на вершину поднялись около 10 утра. Только погода нас не очень порадовала. Небо затянуло облаками, и полюбоваться красотами гор мы не смогли. Зато спели пару песен, перекусили и вдоволь нашутились и насмеялись. Нужно было спускаться. Миша закрепил дюльферную веревку, и, сказав нам с Володей спускаться последними, как самая техничная связка, быстро усвистал вниз. За ним спустилась Ирина, затем Коля, затем настала моя очередь. Я не стала никого задерживать, спустилась на веревку вниз, пристегнула самостраховку, отстегнула страховочную веревку, скрепила ее с дюльферной, и крикнула Володе:

— Дюльфер свободен.

Минута, две, три, тогда я не думала о времени, все было хорошо и шло по плану, не было никаких причин, чтобы что-то этот план могло нарушить.

Сверху раздался грохот падающих камней. Я вжалась, нет, я просто вросла в стену, потому что мимо меня с грохотом полетели камни.

— Камни, — крикнула я настолько громко, насколько хватило силы моих легких.

И наступила тишина.

— Володя, ты жив?

Тишина.

— Вова, — я кричу, разрывая свои легкие

— ова-ова —ова — отвечают мне горы и тишина. Пока я пребываю в растерянности и соображаю, что мне делать раздается Вовкин голос:

— Мне ногу оторвало.

Я отстегиваю самостраховку и лезу вверх. Нет, я не лезу, я бегу вверх по скалам. И даже не бегу, я лечу. Мои ноги догоняют руки, а глаза не успевают разглядеть быстро меняющийся рельеф. Вовка лежит в углублении скалы. Нет, нога на месте, просто все, что ниже колена, это штанина, заполненная месивом из осколков костей, связок, мяса и крови.

— Инвалид на всю жизнь.

Вовка смотрит на меня, в глазах и боль, и мольба, и вопрос одновременно.

Шок. Может полсекунды, может четверть. Я набираю воздух и кричу:

— Миша.

— иша-иша — отзываются горы.

«Господи, кто-нибудь помогите!» — стучит в висках. Секунда две три, — для меня проходит целая вечность, пока я стою и не могу пошевелиться, но эмоций так много и они настолько сильные, что внутри происходит взрыв, и я теряю способность что-то чувствовать вообще. Я снова превращаюсь в девочку, которая любит читать учебники и хорошо учится. Жгут. Мне нужно наложить жгут. Но жгута нет, у меня вообще ничего нет, ни аптечки, ни рации, ни каких либо медикаментов. Репшнур! Я отвязываю от себя репшнур и пытаюсь им затянуть ногу, чтобы остановить кровотечение. На склоне горы, под углом около 60 градусов, одной рукой и коленом придерживаясь за скалу, это нереально. Мысль приходит неожиданно быстро — закрутить. Туго завязать узел в таких условиях не получится, но веревку можно просто закрутить. Я вставляю в петлю карабин и закручиваю веревку. Все жгут есть. Нужно засечь время наложения. Аптечки нет. Значит только шина. У нас есть ледорубы, я прикручиваю сначала один, затем второй.

Вовка не плачет и даже не стонет, он лежит на спине отрешенно и смотрит вдаль. От потери крови его начинает знобить. У меня под пуховкой только тоненькая футболка, но выбора все равно нет, я снимаю ее и накрываю ею Вовку. Он смотрит на меня пустым взглядом и молчит.

— Вовка, держись, — я беру его за руку и сжимаю ее, но он отрицательно мотает головой и убирает руку.

— Не надо.

Я оглядываюсь вокруг. Не слышно ни голосов, ни шагов, ни даже ударов от падающих камней. Я осознаю весь ужас от собственной беспомощности. Передо мной лежит человек и истекает кровью, а я ничего, ничего не могу сделать. Все мои горести и страдания просто меркнут перед этим чувством полнейшей неспособности что-либо изменить или исправить. Я начинаю думать о том, что, возможно, камнями убило ребят, и я буду здесь сидеть до тех пор, пока Вовка не умрет. От холода, безвыходности и обреченности, я впадаю в состояние транса.

— Нина, что у вас случилось? — я поворачиваю голову, потому что слышу Мишкин голос.

Миша и Коля поднимаются к нам. «Господи, они живы». Я не отвечаю на Мишин вопрос, потому что он уже рядом и сам все видит. Мы смотрит друг на друга несколько секунд.

— Миша у тебя аптечка есть? — все, что мне сейчас нужно, это пару ампул и бинт.

Миша открывает рюкзак, и я вижу, как дрожат его руки.

— Миша, я сама, — я пытаюсь отобрать аптечку, потому что вижу, что он еще не отошел от шока. Миша достает ампулу коричневого цвета, и говорит:

— Это амнапон, я выпросил у нашего дока. У нас только одна ампула, нужно колоть в вену. Ты умеешь?

— Да, умею.

Я никогда не колола в вену, я просто видела, как это делали другие. Но сейчас я понимаю только одно, что «я должна», просто потому что больше некому. И потому, что это шанс. Это такой маленький робкий шажок наружу из этой страшной безнадеги, в которой мы все вдруг оказались. Я вспоминаю детство и Машу. Набираю лекарство в шприц, выдавливаю из него воздух, нахожу приличную вену, держу иголку под углом и медленно ввожу. В шпице появляется кровь, так же медленно ввожу лекарство. Все, теперь нужно пережать вену и вытащить иглу. Миша следит за моими руками и не комментирует. Он отдает мне аптечку, говоря:

— Бинт только один, больше наш док не дал, попробуй хоть как то замотать.

Одним бинтом действительно получается только «хоть как-то». Пока я бинтую ногу Мишка выходит на связь и вызывает спасателей.

— У нас открытый перелом голени, состояние удовлетворительное, начинаем своими силами спуск пострадавшего на перемычку.

Ждать, пока ребята поднимутся сюда, это безумие, нам нужно начинать спуск самим.

Самим, это значит, Коля тащит Вовку на себе, Миша делает станции, а я страхую, ухаживаю за Вовкой и помогаю Мишке и Коле.

Мы делаем из рюкзака что-то вроде переноски, сажаем в нее Вовку, и Коля тащит его на спине. Я вижу, как болтается его нога, и с нее капает кровь. Несмотря на все мои старания, повязка держится плохо. Вовка бледен и молчалив. От одной мысли, как ему сейчас больно, мне хочется самой выть.

Больше нет ни «банзаев», ни «голубчиков», мы вообще практически не разговариваем. Каждый молча делает то, что должен. Нам катастрофически не хватает рук. Мишка, как белка в колесе, мечется между мной и ребятами. Несмотря на все мои усилия, конструкция на ноге разбалтывается и нога кровоточит.

Вовка просит пить. Он белый, вялый, ни на что не жалуется. Пить, это первое, что он попросил за все это время. Воды у нас нет. Мы смотрим друг на друга в надежде хоть что-то придумать.

— Глюкоза! — Миша снимает рюкзак и достает аптечку, в ней три большие ампулы с глюкозой. Он осторожно разбивает ампулу и выливает ее содержимое Вовке в рот.

— Сладкая! — Вовка недовольно морщится, облизывая губы.

Вдруг Коля срывается с места и лезет вверх.

— Коля ты что! — мне страшно, потому что там достаточно круто.

— Помоги лучше, — отвечает он.

Он тянется вверх и достает с полки горсть снега. Я забираю у него из руки это сокровище и заворачиваю его в салфетку. Есть снег конечно нельзя, но можно им протирать Володе губы. Пока мы возимся с Володей, Миша готовит следующий спуск. Все повторяется, я снова вижу, как капает кровь с Вовкиной ноги, как болтаются мои ледорубы, и ругаю себя за кривые руки. Долго, как долго тянется время, восемь веревок спуска, всего триста метров до перемычки. На очередной полке я вижу Ирину. Она сидит, молча и отрешенно. Бинт! Я смотрю на ее колено и вижу, что оно замотано эластичным бинтом.

— Ира отдай бинт! — я кидаюсь к ней в ноги и она, понимая, в чем дело, тут же сматывает его.

Все, сейчас я сделаю нормальную шину. Я заматываю ледорубы эластичным бинтом и мысленно возношу хвалу Иркиному колену и тому, кто этот бинт изобрел. Даже Вовка чуть-чуть оживает и пытается пошутить:

— Не мучайся, — говорит он, — все равно, ногу отрежут.

Мы с Мишкой наперебой начинаем уверять, что это не так, и что все будет в порядке. В то, что все будет в порядке, я не верю. Я с ужасом думаю, что наркотиков больше нет, что Вовка потерял много крови и что спасателей внизу не видно. Но выбора у нас все равно нет. Миша готовит очередной спуск, я колю Вовке оставшийся новокаин выше места перелома. Ира бережно накрывает Володю своей пуховкой. Его знобит. Но у нас нет не только чаю, даже воды.

Мы уже спускаем Вовку несколько часов. Наконец я замечаю, что на перемычку подходят спасатели. Среди первых двух подошедших я узнаю Шурика.

Еще одна веревка и мы на перемычке. Здесь нас ждет врач КСП. Я говорю врачу, что было сделано, он задает вопросы.

Удивленно спрашивает, почему так наложила жгут. Я не могу сказать: «так получилось» и говорю какую-то ерунду. Он накладывает настоящий жгут вместо моей веревки, заменяет ледорубы настоящей шиной, колет наркотики.

Я, как зачарованная, смотрю за его руками, как он быстро и ловко все делает. Мне стыдно за себя и завидно, что я так не умею.

Вовка снова просит пить, и ребята поят его теплым чаем из термоса. Они уже собрали ладью для спуска и торопят доктора.

Доктор с помощью ребят перекладывает Вовку в ладью, и вызывает по рации лагерь, сообщает, что начинается спуск пострадавшего и что состояние тяжелое. В этот момент я смотрю на Вовку, и наши взгляды встречаются. «Прощай», — говорит он мне одними глазами. Он бледен и его черты заострились. От слов доктора он совершенно сникает. Он перестает бороться за жизнь, на лице появляется выражение безразличия. Мне становится страшно. Я осознаю, что ничего не смогла толком сделать, и чувствую себя моральным уродом.

Ребята хватают ладью и бегут по тропе вдоль ледника вниз. Доктор собирает аптечку, прощается и бежит за ребятами.

Только сейчас я понимаю, как я устала. Мне тоже нужно догонять своих. Я делаю несколько шагов по снегу, но тут же падаю. Ноги меня не слушаются, поэтому я сажусь на рюкзак и еду по леднику вниз. Надев пуховку, под лучами вышедшего из-за туч солнца я согреваюсь, становится спокойнее и легче.

Вскоре я вижу Мишу и Иру, они тоже меня видят, кричат и машут руками, но я не могу разобрать слов. Сейчас, я вас догоню, я разгоняюсь и…

— Бершру-уууу-нд — когда я это слышу, я уже осознаю, что ледник подо мной резко обрывается, и я лечу вниз.

— Мы же тебе кричали, — они вытаскивают меня из снега, и помогают отряхнуться. Хорошо, что начало июля и на леднике много снега. Я встаю на ноги и подхожу к краю трещины. Она достаточна большая и глубокая. Я встаю на самый край и смотрю вниз. Подо мной, изгибаясь, уходит в глубину, стена голубого льда. «М-да» — говорю я себе, понимая, что все еще в горах, и расслабляться рано. Мы уходим с ледника на тропу. Без сил, эмоций и желаний спускаемся в лагерь.

Здесь нам предстоит еще одно испытание. После ужина нас собирают на разбор.

Мне говорят слова восхищения, утверждая, что всегда будут рады меня видеть в этом лагере. Я слушаю эту патетическую речь с легкой иронией. Я прекрасно знаю цену словам. Да и волнует меня сейчас совершенно другое. Что там с Вовкой? Мы идем в канцелярию и звоним в больницу. Там долго не берут трубку, но, наконец, женский голос отвечает, что все нормально, Володю прооперировали с ним все в порядке.

— А нога?

— Ногу ампутировали, — она говорит тоном, как будто ничего не случилось у нас светская беседа и мы просто перебрасываемся парой ничего не значащих фраз.

У меня по лицу текут слезы, я теряю способность говорить и двигаться.

Я ложусь спать и от усталости мгновенно засыпаю. Но как только я погружаюсь в сон, все возвращается: я снова бегу вверх по скале, и снова Вовка мне говорит:

— Инвалид на всю жизнь.

Я просыпаюсь. Лежу с открытыми глазами, снова засыпаю, но все опять повторяется, и еще раз, и еще. Я уже боюсь закрывать глаза. Я смотрю в темноту и прислушиваюсь.

Уже поздно, не слышно голосов и не видно людей, слышно только как стрекочут цикады.

Я одеваюсь и выхожу на улицу. Все спят, и я осторожно бреду по лагерю. Вокруг тихая прекрасная звездная ночь, такая же, как была вчера и, наверное, такая же, как будет завтра. Ничего не изменилось в этом мире, кроме меня. Неожиданно я вижу еще одну темную фигуру, она приближается ко мне и зовет меня по имени.

Это Миша.

— Не спится?

Миша садится на лестничную ступеньку, я пристраиваюсь рядом. Мы сидим молча, каждый думает о своем. Неожиданно Миша нарушает тишину.

— Это я во всем виноват, говорит он, — я не должен был вас оставлять.

— Тогда бы эта балда убила тебя, и мы остались без рации и аптечки, — возражаю я.

— Мне было бы все равно, — говорит он.

— А мне нет. Ты представляешь, что это такое: сидеть и смотреть, как кто-то истекает кровью, не имея возможности помочь?

Миша не слушает меня, он думает, что он во всем виноват.

Я вижу, как из темноты отделяются две фигуры и движутся в нашу сторону. В одной я узнаю Шурика. Вторая — девушка, которую он провожает. Шурик прощается с девушкой и подходит к нам.

— Вы что тут полуночничаете? — удивленно спрашивает он и подсаживается рядом.

Разглядев меня, продолжает:

— Что опять четверку по медицине оплакиваешь?

Я впервые за долгое время улыбаюсь. Да, действительно, я же сидела здесь, рыдала по поводу четверки!

— Кстати, врач обещал, если я все сделаю правильно, на пятерку исправить, а не исправил — добавляю я.

— Хочешь, я завтра подойду к нему и заставлю исправить? — предлагает Шурик.

Я смотрю на Сашку с выражением полного недоумения:

— Зачем, что это изменит?

Мы сидим молча, каждый думает о своем.

— Нельзя брать на себя вину за все катаклизмы мира, — спокойно продолжает Шурик, — горы есть горы, здесь всегда что-то случается, к этому нужно привыкнуть.

Я понимаю, о чем он говорит, просто я не могу заставить себя не чувствовать. Объяснить Шурику я это не могу. Мы прощаемся, и я возвращаюсь досматривать свои кошмарные сны.

Утро не приносит облегчения, но тем не менее я превращаюсь в героиню дня. Ко мне подходят незнакомые люди, здороваются, просят мой адрес и телефон, задают идиотские вопросы. Я помимо собственной воли становлюсь центром вселенной, мне неловко, стыдно, и я не знаю, куда от этого спрятаться. Я пытаюсь недоуменно вопрошать, что я такого совершила героического, с чего вдруг весь этот сыр-бор? Я не сделала ничего особенного, только то, что было нужно и возможно. В ответ слышу, что большинство людей это не делают. Меня это не утешает и не успокаивает.

В надежде спрятаться от всей этой суматохи, я снова прихожу в комнату к инструкторам. Они собираются на сборы. Завтра утром выезд.

— Мишка, давай возьмем Нинку с собой на сборы, предлагает Шурик, — хорошая девчонка.

— Я — за, — одобрительно кивает головой Миша.

Я смеюсь. Я знаю, что это шутка. Взять человека на сборы, где все посчитано, и число участников равно числу продовольствия и снаряжения, они не могут. Да я и не хочу. Я всю жизнь покоряла вершины, стремилась быть лучше, сильнее, умнее. И вдруг оказалось, что всего, что я знаю и умею недостаточно. Может, я просто стремилась не туда и делала не то? Может больше не нужно никаких вершин?

— До Тернауза можно я с вами проеду? — спрашиваю я, — хочу к Володе в больницу зайти.

— Конечно, — отвечают мне хором. — Собирайся, в шесть уезжаем.

В шесть утра мы закидываем рюкзаки в машину и садимся. Начальник учебной части каждому жмет руку, благодарит и приглашает приезжать еще. Машина выезжает за ворота лагеря и перед нами открывается потрясающая панорама. Первые лучи солнца заливают золотом снежные шапки гор. Я узнаю Ушбу, Шхельду, Дангуз-Арун, Накру и затерявшуюся в их величественной красоте, невысокую вершину, Чегет-Кара-Баши, так изменившую мою жизнь.

Ссутулившись под весом тяжелых сумок с продуктами, мужчина остановился отдышаться, не дойдя двух пролетов до своей квартиры. Блеклая лампочка, затянутая нелепым пыльным плафоном, плохо освещала грязный, полутемный подъезд. Мужчина тяжело дышал, опираясь на подоконник и рассеянно глядя в окно. В глазах потемнело, и странные черные тени заплясали вокруг отражений в стекле. Лучи света от лампочки и уличных фонарей освещали часть стены, образуя причудливый силуэт. Вдруг тень отделилась от стены и сделала пару шагов вперед.

— Привет Тёма, — сказала она.

Мужчина вздрогнул и обернулся.

— Ты?

Он посмотрел на тень изумленным взглядом и выронил сумки.

— Да, я. Тебе помочь?

Тень сбежала по лестнице, ловко подхватила одной рукой сумки и протянула другую Тёме.

— Нет, что ты, дома жена, — испугано прошептал мужчина, отдергивая руку.

— Да ладно, — тень рассмеялась, — когда это она нам с тобой мешала? Небось по-прежнему со своими форумскими придурками чатится?

Артём смутился, глупо улыбнулся и повел плечами.

Тень ловко подхватила его за талию и, пробежав по стене, быстро подняла к дверям квартиры.

Мужчина открыл дверь и осторожно заглянул внутрь. В полутемной прихожей было тихо. Он воровато посмотрел по сторонам.

— По-прежнему боишься даже собственной тени? — раздался смех за спиной.

Артём покраснел, оглянулся и уже собирался возразить. Вслед за лучом света, тень скользнула по стене, пробежала по полу квартиры и скрылась за дверями кухни. Тёма разулся и на цыпочках последовал за ней.

Он щелкнул выключателем, внутренне надеясь, что тень исчезнет, но она уже расселась на подоконнике, поджав острые колени к подбородку.

— Обожаю широкие подоконники, — сказала тень, с улыбкой наблюдая, как он убирает продукты, — Как твои дела?

Артём неопределенно пожал плечами.

— Нормально.

— Жена так и не работает?

— Нет. Дочка вышла замуж, если родит внуков, жена будет помогать.

— Понятно, — ехидно сказала тень.

Артём стоял посередине кухни, глупо улыбаясь, и сильное почти забытое чувство снова вспыхнуло в его груди.

— Знаешь, я так рад тебя видеть, — он подошел к окну и попытался взять тень за лодыжку. Тень выскользнула из-под руки, и кисть сжала массивный деревянный подоконник.

— Ты лучшее, что было со мной в этой жизни, — сказал Тёма, натянуто улыбаясь, стукнувшись лбом в стекло.

— Соболезную, — ответила тень и поцеловала его в макушку.

— В смысле? — Артём поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— В смысле, что я бы не хотела себе такой жизни.

— А как ты живешь? — поинтересовался Артём.

— В раздумьях, не украсить ли собой еще одну жизнь, — смеясь, ответила тень.

— Посмотри на себя, с тебя уже пыль сыпется, — шутливым тоном, добавил Артём.

— Он меня моложе на десять лет, — добавила тень, — и с ним ничего подобного еще не случалось.

Артём перестал улыбаться.

— Ты сошла с ума! Ты хочешь сломать человеку жизнь?

— Не жизнь и была. Кстати, почему сразу сломать, может починить?

— Ты собираешься выйти за него замуж?

— Не могу, я замужем.

— Это в который раз? — возмущенно спросил Артём.

— В очередной, — язвительно ответила тень.

— Зачем тогда он тебе нужен?

— Не он мне, я ему нужна. Ему хочется любить, а я на эту роль идеально подхожу.

Артём тяжело вздохнул и тихо произнес:

— Ты все такая же.

— Какая? — кокетливо спросила тень.

— Неугомонная.

Дверь распахнулась и на кухню зашла жена Артёма. Порыв ветра заиграл плафоном и занавесками и сдул тень с подоконника.

Женщина подошла к холодильнику открыла дверцу и постояла в задумчивости, рассматривая содержимое. Затем выложила колбасу на стол и принялась нарезать на кусочки.

Артём по привычке хотел накричать, возмутиться, потребовать ужин, но голос не слушался, и он только беззвучно шевелил губами. Пытаясь справиться с внезапно охватившим бессилием, он встал и подошел к жене вплотную. Жена, не замечая его присутствия, прошла насквозь, убрав оставшийся кусок обратно. Артём остолбенел от неожиданности и вдруг вспомнил: «Я умер, умер, меня уже нет!». Жена еще раз прошла сквозь него, хлопнула дверью создав сквозняк, который вышвырнул Тёму за окно.

Потрясенный воспоминанием, Артём, молча, пролетал над городом, заглядывая в окна домов. Ничего не изменилось в этом мире с момента его смерти, жизнь продолжалась. Люди смеялись, плакали, ссорились, ужинали, смотрели кино. Тёма уже собрался полететь под фонарь и раствориться в лучах, как вдруг увидел его. Он узнал его сразу. Счастливый взгляд мужчины был устремлен в монитор, но в глаза не читали текст на экране, в них отражалась тень. Тёма сразу узнал эту улыбку и этот взгляд. «О, несчастный! — подумал он, — ведь она поиграет и бросит тебя. И ты тоже превратишься в тень. Безликую, безмолвную тень из ее прошлого». Артём зашел в комнату и подошел к мужчине.

— Думаешь о ней? — спросил Артём.

Мужчина вздрогнул и огляделся.

— Она поиграет и бросит тебя, — продолжил Тёма, — ты для нее просто игра. Один из многих. А ты будешь страдать мучиться, не находить себе места.

Внезапно острая боль пронзила Артёму сердце. Он замер и, набрав в легкие воздуха, стоял, не в силах пошевелиться. «Это инфаркт? Как болит сердце!», — подумал он. Но тут же другая мысль пронзила мозг: «У меня уже был инфаркт. Это не моя боль!»

Он посмотрел на мужчину и увидел его побелевшее, покрывшееся испариной лицо.

— Тебе нужно лечь, — закричал Тёма, — пойдем, я помогу.

— Я сам, — ответил мужчина и, опираясь, локтями на стол, пересел на диван.

— Ляг, — Тёма потянул его за ноги. Заставляя принять горизонтальное положение. — Вот ведь угораздило тебя, ворчал он, подкладывая под голову подушку.

— Спасибо, мне уже легче, — сказал мужчина и вытер со лба испарину.

Он закрыл глаза и кисло улыбнулся.

Артём сидел рядом и смотрел, как мужчина медленно возвращается к жизни. Хотелось заглянуть в душу, прочесть мысли. Глаза были закрыты, и читать по ним Тёма не мог, поэтому растворился в воздухе и осторожно проник мужчине в мысли.

«Конечно, снова она», — ухмыльнулся Артём, узнавая знакомый силуэт. «Слишком хороша», — критически подумал Тёма, решив, что в мечтах мужчина ее несколько приукрасил. Тень улыбалась, смеялась, шутила. Мужчина держал ее за руку, смотря влюбленными глазами. Артёму захотелось послушать, о чем она говорит, и он подошел, расцепил руки влюбленных и встал между ними. Конечно все по старому: она рассказывала смешные истории, частично беря сюжеты из жизни, частично сочиняя на ходу. Тёме вдруг стало легко и хорошо, словно они никогда не расставались. Он шел рядом, смеялся, и счастье медленно заполняло душу, унося в прошлое, заставляя забыть о заботах, проблемах и разделяющем их временном пространстве.

Вдруг она остановилась и посмотрела на Артёма. Он замер. Тень перестала улыбаться. Приблизилась к нему, заглянула в глаза и прошла насквозь.

Артём обернулся и зажмурился: ревность впилась в его душу. Тот другой обнимал ее, целуя в губы. Комок подступил к горлу, и Артём почувствовал, как капли коснулись его щек. Вот они уже застучали по полу, по стеклу. Мужчина встал и подошел к окну, закрывая раму. Тёма побежал следом, проскользнув между рук, выскочил наружу. Сильный порыв ветра прибил его к стеклу, и он медленно пополз вниз, растворяясь в каплях дождя.

Боль

«Болит только у себя»

Она уже не боялась смерти. Смерть казалась просто избавлением от нескончаемой и невыносимой боли, которую было невозможно терпеть. Боль не давала ни сидеть, ни стоять, она мешала думать и отравляла жизнь. Нина пыталась справиться с болью самостоятельно, и даже советовалась с доктором Гуглом, но боль не отступала. Пытаясь выяснить источник этой боли, она даже воспользовалась имеющейся у нее медицинской страховкой. Но боль не ушла, к ней еще присоединился страх.

Он возник, когда она увидела источник этой боли в виде крупного светлого пятна на снимке. Нина поняла, страшно не то, что это конец, а то, что теперь до конца придется с этим жить. Вернее доживать. И сколько еще?

Доктор Гугл, озадаченный этим вопросом, задумался и выдал несколько сотен вариантов диагнозов и разных исходов, учитывая сильную боль, намекнул на саркому, посоветовав сделать гистологию.

Она ходила кругами по коридору в ожидании, когда же, наконец, дойдет очередь, и она попадет к врачу. Мысленно она подводила итоги своей жизни. Она так и не съездила в Италию, хотя с детства бредила этой страной, не поучилась в Кембридже, не побывала в Китае. Даже не написала свою операционную систему. Да, если разобраться, она ничего не сделала. Вся прожитая жизнь больше походила на выживание. На первом плане была борьба, все остальное откладывалось на потом. Не было то денег, то времени, то возможности. А теперь все, уже никуда и не поедешь, ничего не сделаешь. Оставалось только терпеть боль и ждать смерть. У нее не было жалости к себе, за все эти годы она разучилась себя жалеть. Ей было немного жалко коллег по работе, на которых переложат ее обязанности, и очень жаль сына, который останется без денег и помощи, и, следовательно, тоже продолжит эту битву за место под солнцем.

Привычка бороться не давала спокойно лежать в ожидании смерти. Она так привыкла сопротивляться ударам судьбы, что даже после приговора продолжала двигаться вперед.

Врачи слушали, качали головами, прописывали таблетки и отправляли к другим. Ни одно из прописанных лекарств не облегчило страданий, а бесконечное хождение по кабинетам, лишало последних сил. Она теряла сознание, вставала и снова шла. Не потому, что у нее была цель, а потому, что была привычка идти. Вот она опять пришла к очередному врачу и терпеливо ожидала свою очередь.

Больные, рассевшись на лавочках, спокойно рассказывали друг другу о своих болезнях. Она не могла сидеть, да и общаться тоже не хотелось. Никому нет никакого дела до чужой боли.

Наконец она зашла в кабинет, и доктор любезно предложил ей присесть. Она демонстративно отказалась и протянула снимки. Она уже знала магическое слово, которое он должен был произнести, но, не дождавшись, сказала его сама:

— Нужно сделать биопсию.

Врач, оторвал глаза от снимков и посмотрел на нее удивленно. «Вы начинаете с конца» — говорил его взгляд, он взял в руки ручку и начал записываю историю ее болезни.

Нина уже могла надиктовать целый роман, но какой смысл рассказывать подробно о том, как она наклонилась и от боли потеряла сознание. Потом доползла до дивана и долго лежала в надежде, что боль пройдет, потом пила таблетки. Когда поняла, что доктор Гугл не поможет, пошла к врачу в клинику, который оказался даже менее грамотный. Только когда сделали МРТ, до врачей дошло, что перед ними не выжившая из ума дама, страдающей ипохондрией, а человек с реальной и серьезной проблемой со здоровьем. Врачей это открытие испугало, решать чужие проблемы никому не хотелось, и они пытались от нее избавиться.

— Случайная находка? — спокойно поинтересовался врач, указывая в сторону снимков.

— Нет, не случайная, наклонилась и появилась резкая и сильная боль.

Слово «сильная» вызвала у врача искреннее удивление. Она посмотрел на нее с выражением недоверия и переспросил?

— Очень сильная?

С детства она усвоила: болит сильно — означает потерю сознания. Поэтому она уточнила:

— Я теряла сознание от боли.

Врач снова посмотрел на нее подозрительно:

— Что, так болело?

— Нет, мне просто нечем заняться, поэтому я нарисовала в графическом редакторе дырку в кости и пришла к вам развлекаться, — ответила она, с вызовом глядя в глаза.

— Хорошо, давайте сделаем биопсию, — согласился врач и начал писать на бумажке назначения.

Биопсия назначена на девять утра, значит, нужно в восемь выйти из дома и в семь встать. Встать в семь была не проблема. Вернее не проблема проснуться, потому, что спать она все равно не могла. Нина встала и сделала несколько шагов, но в глазах потемнело и, схватившись за дверной косяк, она очнулась на полу. Она ощупала голову. «Цела — это уже неплохо» — мелькнула мысль, и она сделала еще одну попытку подняться. Вторая попытка тоже оказалась неудачной. Она вернулась на кровать и задумалась о том, как попасть в клинику. Вести машину она не могла, а сын еще не имел прав. Вызвать скорую? Но повезут ли они ее туда, куда ей нужно? Такси? Сможет ли она сидеть? Позвонить знакомым? Эта мысль вогнала ее в тоску. Ее ухажер, узнав о возможной злокачественной опухоли, перестал сначала приезжать, а потом и звонить. Когда она поинтересовалась, сможет ли он отвезти ее в больницу. Он спросил: «кто я тебе?». Она не ощутила боли, просто почувствовала, как похолодели пальцы, и воздух с трудом проходил сквозь сжавшиеся бронхи. Она не обиделась, просто это получилось очень некстати. Наверное, ехать придется на метро. Осознавая риск поездки в одиночку, она разбудила сына, и они двинулись в путь. В метро она снова потеряла сознание и пришедшая на помощь женщина-диспетчер вызвала милицию, которая проверила у Нины документы. Документы оказались в порядке, Нина собрала остатки силы воли, встала, и они доехали до клиники. Теперь она лежала в коридоре на кушетке, положив под голову куртку, такую же зеленую, как она сама и ждала врача. Она не следила за временем. Сознание периодически покидало ее, потом возвращалось. По коридору ходили люди в белых халатах, равнодушно глядя, на еле живую женщину, лежащую на скамейке.

Наконец ее взяли на биопсию. Она надеялась, что после станет легче, так и произошло. Боль затаилась.

Лишенный прессинга боли, разум снова обратился за помощью к доктору Гуглу, который сложив входные параметры, намекнул на костномозговую форму лейкоза.

Заболевание было очень редкое, один случай на миллион. Она смотрела на людей вокруг себя и задавала один и тот же вопрос: «почему я?». Вокруг столько тех, кому жизнь была совершенно не нужна. Алкоголики, добровольно пропивающие свое здоровье, бессмысленно рискующие своей жизнью мотоциклисты, обкурившиеся травы подростки. «Почему мой умный, красивый и трудолюбивый ребенок, должен остаться сиротой?»

Если бы она только могла украсть жизнь у тех, кто ею не дорожил, разве она бы задумалась хотя бы на секунду? Но ничего нельзя было сделать, только смириться с неизбежностью и ждать приговора гистологов. Они тянули с ответом. Поняв, что сумасшедшая пациентка от него не отстанет, врач отправил ее в отделение патанатомии.

Нина долго блуждала по территории, пока не нашла затерявшийся в густой зелени маленький двухэтажный домик. Невольно в голове всплыли запомнившиеся еще с детства строки из книжки: «казалось, здесь бы могла гулять красная шапочка, но это морг, сюда возят трупы». Морг, правда, не работал, вход в него завален мусором, но это не меняло общего антуража. Мрачный пейзаж напомнил о том, что жизнь подошла к финишной черте, и ей мучительно захотелось выжить. Она подумала, что если есть хотя бы один шанс на миллион, она обязательно должна его заполучить. Снова в памяти всплыло не созданное, не покоренное, не выученное, и этот огромный мир, с его неразгаданными тайнами и неизведанными далями показался таким желанным. Она вдохнула настолько глубоко, насколько позволили легкие, и взлетела на второй этаж в патологоанатомическое отделение.

Длинный коридор с ободранным линолеумом на полу, облупившиеся синие стены, множество комнат. Она даже не знала толком к кому ей нужно. Нина быстро пробежала по коридору до конца и заглянула в приоткрытую дверь.

За компьютером сидит немолодой человек, на мониторе видна абстрактная картинка, которую Нина принимает за гистологическую. Она заходит в комнату, и здоровается.

Патанатом с интересом разглядывает сначала Нину, затем снимки. Короткая дуэль взглядов. Словно бантик на веревочке звучат его слова:

— Понимаете, я могу сейчас написать вам «киста», у меня есть для этого все основания, но — он делает паузу и мнется.

Она же умная, она все понимает. Она говорила с доктором Гуглом, и тот сказал, что кисты бывают у детей и подростков.

— Это хронический лимфолейкоз, — говорит Нина, то ли, утверждая, то ли спрашивая.

Да, она угадала, и он удивлен. Он снова внимательно ее рассматривает, интересуясь профессией, возрастом. Мозг работает на полную мощность. Бантик на веревочке — этот призрачный шанс один на миллион заставляет ее думать в авральном режиме. Покорить, сразить, впечатлить. Он должен ее вытащить. Ни одного неправильного слова, ни одной ненужной эмоции или неправильного жеста. Тотальный контроль над собой.

Она, словно петлю на шее жертвы, затягивает разговор. Она ему нравится, о да, это она умеет. Она само обаяние, образчик красоты и разума. Пусть отдохнет Голливуд со своим картонным искусством. Ни тени наигранности, ни грамма фальши. В каждой реплике — афоризм, в каждом жесте — школа Петипа. Сейчас — это ее единственный шанс выжить. Она справилась, он впечатлен, заинтригован и готов помочь. Он пишет свой телефон и рекомендует сделать операцию.

Сквозь плотное кольцо огалделых теток, страдающих остеопарозом, штурмующих кабинет, невозможно прорваться. К счастью врач выходит в коридор и с радостью выписывает направление на операцию, отправляя договариваться к анестезиологу.

У анестезиолога на лице написана растерянность, граничащая с ужасом. Он в двух словах объясняет, что это за операция и настоятельно рекомендует госпитализацию. Она благодарит, соглашается и идет договариваться в клиническое отделение.

В глазах хирургов озабоченность. Операция сложная и исход непредсказуем. Они боятся, что она умрет прямо на операционном столе и пытаются отделаться. От нее уже не первый раз хотят избавиться, она это ожидала и подготовилась. Звонок патанатому. Он настаивает на операции, поморщившись, хирурги соглашаются.

Теперь последняя проблема, договориться на работе.

Она сталкивается с шефом в коридоре и на его дежурное приветствие: «Как у вас дела?», отвечает не полагающимся по этикету: «спасибо, все хорошо», а начинает аккуратно рассказывать о проблеме со здоровьем.

— У меня опухоль в кости, — говорит она, глядя ему в глаза.

Он с трудом сдерживает улыбку и уточняет:

— Черепа?

Наверное, он считает, что это юмор, но цинизм, произнесенной фразы, пробегает холодком по ее телу. Она с трудом сдерживается, чтобы не нахамить, и объясняет, что ее кладут в больницу. В ответ вежливое и спокойное равнодушие, и главное, «не выключай телефон и возьми с собой компьютер, может нам понадобится помощь».

Трогательная беседа с шефом прерывается телефонным звонком и, улыбаясь, он вежливо откланивается и уходит.

После разговора на душе становится совсем мерзко.

Хотя чего она от него ждала: жалости, понимания, сочувствия? Он имел все основания, как и ее горе-любовник спросить: «кто я тебе?». Пока ты здоров, полон сил и энергии, ты всем нужен. А сломался, заболел, слег, остаешься со своими проблемами один на один. Нина стоит у окна и смотрит вниз. Ее взгляд упирается в табличку с часами и курсами валют. Часы мигают, время неуклонно движется вперед. Все это наводит на философское размышление о стоимости жизни и оставшемся времени. Ей хочется все бросить и уйти, но она все-таки идет на работу.

Ее появление сопровождается приступом всеобщей любви. «Если тебя так любят, наверное, тебе мало платят» — думает она, разрываясь между ответами на скопившуюся почту, телефонными звонками и вопросами коллег. Она мысленно пытается от всего этого отстраниться. Теперь это все прошлое. Кроме работы у нее фактически ничего нет. Для нее даже хобби всегда была только работа. Что же останется, если это все убрать? Рутина снова засасывает, поглощая целиком, не оставляя на размышления ни времени, ни сил. Впрочем, какое сейчас это имеет значение. Сейчас нужно выжить, это главное.

Тонкая простыня, в которую она пытается завернуться, не спасает от холода. Анестезиолог, причитает над прозрачными руками, пытаясь в очередной раз попасть иголкой в вену. Хирург рассказывает план операции. Если они обнаружат опухоль, то возьмут ткань на гистологию и будут ждать заключения из патанатомии. Он боится кровотечения, которое они не смогут остановить, поэтому взволнован и напряжен. Вот, наконец, капельница готова и укол в позвоночник укладывает Нину на стол. Она не думает о том, что может умереть и вслушивается в разговоры хирургов. Они немногословны.

— Дырка, — слышит она удивленный возглас.

— Принеси из шкафа пакет с Коллапаном, — раздается голос хирурга.

«Значит киста», — понимает Нина.

Ее не успевают привезти в палату, как улыбающееся лицо патанатома появляется в дверях, и с порога заявляет, что никакого лейкоза у нее нет.

— Я разговаривал с хирургом, очень хорошо, что они положили «Коллапан», — продолжает он и подсаживается рядом. С плохо скрываемой гордостью, рассказывает о биоматериале, который Нине положили в поврежденную кость. Его изобрели российские химики, а он проводил морфологическое исследование и ввел в клиническую практику.

— В состав «Коллапана» входит гидрооксиапатит, который по своему составу ближе всего к человеческой кости. Когда он попадает в костный дефект, вокруг него образуется остеон, который в дальнейшем преобразуется в кость. Я сравнивал «Коллапан» со многими импортными препаратами. Ни у одного другого препарата не встречал, чтобы из каждой частички препарата образовывалась костная трабекула.

Его лицо светится счастьем, и речь звенит апрельским ручейком. Нина смотрит из-под полузакрытых глаз и понимает, что смертельный приговор отменили, и ей дарована жизнь. Она улыбается и теряет нить повествования. Она думает, что нужно сделать обязательно на этом отрезке, подаренной жизни. В голове строятся планы, воображение мечтательно рисует картинки из будущего, она медленно растворяется в мире своих грез.

Рождество в Европе

— Давай поедем на Рождество в Европу, — предложила жена.

— Оксана, какая Европа, у детей в школе праздники, к тебе гости придут, у меня работа.

— Леша, ну почему опять работа, ну ты уже давно нам обещал!

— Ну, ты представляешь, сколько это будет стоить!

— Один раз в жизни, мы можем себе это позволить?

Оксана не унималась. У Леши закончились аргументы и он сдался. Билеты действительно стоили целое состояние, поэтому ни в Париж, ни в Лондон они не полетели. Оставался Мюнхен.

— Что мы там будем делать? — спросил, все еще пытаясь отвертеться от очередной авантюры жены, Алексей.

— Найдем что-нибудь.

— Там пивная есть, где Гитлер пиво пил — подключились к обсуждению дети.

— Пап, поехали в Мюнхен, ты же там никогда не был!

Леша тяжело вздохнул, кивнул головой, и счет сразу опустел на четыре с половиной тысячи долларов.

— Все, теперь уйдите и дайте мне поработать, сказал он, выгоняя семью из комнаты, служившей ему кабинетом.

Но он не работал. Он сидел за письменным столом и страдал. Жизнь сложилась как нельзя удачнее. Он с медалью окончил школу, с красным дипломом университет. В двадцать пять защитил кандидатскую в двадцать восемь докторскую. В тридцать пять женился на девушке, которую очень любил, и которая любила его. Вскоре он получил работу в Силиконовой долине и с тех пор жил в Калифорнии. Здесь у него родилось двое чудесных детей — сын и дочь. Они купили дом и жили счастливо. Все было замечательно, но в последние годы что-то произошло. Словно ангел-хранитель, оберегавший всю жизнь, покинул его. Что-то пропало, исчезло из его жизни. Он не мог понять — что. С работой совсем ничего не ладилось. Самостоятельные исследования он давно не вел, и дописывал свою фамилию в работы аспирантов. Да и аспиранты появлялись не часто. Большинство предпочитало более удачливых коллег. Приходили молодые и талантливые ученые, а он чувствовал себя этаким студентом переростком в помолодевшем научном сообществе. Менее удачливые в юности приятели становились начальниками отделов и подразделений. Они уверенно двигались по карьерной лестнице, получали высокие оклады и премии. А в его жизни ничего не менялось. Он перестал за собой следить, растолстел. С женой начались постоянные ссоры. Грантов он больше не получал, а жить вчетвером на его профессорскую зарплату, выплачивая кредит за дом и оплачивая обучение двоих детей, было нелегко. Жена не работала, постоянно донимала разговорами на неинтересные темы, отвлекая от работы. К тому же она любила ходить по магазинам и тратила остатки небольшой зарплаты, лишая возможности отложить на черный день. «Что-то я делаю не то», — думал про себя Леша, но понять, что именно, он не мог.

Мюнхен встретил, затянутым серыми облаками, небом и штормовым ветром. Выгрузившись из самолета, они поехали прямо в гостиницу и завалились спать. Немного отдохнув, они решили выбраться в город, поужинать. Везде царило рождественское оживление. Цветными огоньками светились новогодние базары, работали магазины, по улицам блуждали тысячные толпы туристов, разговаривавших на разных языках. Ни у Леши, ни у Оксаны не было плана действий, и они просто блуждали по улицам города, закутавшись в теплые пуховые куртки и морщась от непривычного холода. В воздухе летали одинокие снежинки, которые не таяли, слипаясь в маленькие сугробы на козырьках магазинов, рождественских елках и складках одежды.

Увидев Рождественскую суету, дети оживились и с любопытством разглядывали все вокруг.

— Мама смотри — кричали они наперебой, хватая Оксану за руки и таская ее от витрины к витрине.

Леша, довольный тем, что его не дергают, спокойно шел рядом, поеживаясь от холодного ветра и мокрого снега.

— Леш, мы в магазин зайдем? — улыбаясь, спросила жена.

Леша слегка скривился и протянул кредитную карту.

— Только ты на еду нам оставь, — улыбаясь, добавил он вдогонку.

Он стоял у входа в магазин, с любопытством разглядывая проходивших мимо людей.

«Интересно, все женщины такие шопоголики» — подумал он, рассматривая, как из магазина вышла женщина, разговаривавшая по телефону.

Женщина остановилась около выхода. Леше ее речь показалась немного странной: не зная немецкого, он понимал не только отдельные слова, но и фразы. Разговор, вероятно, был по работе связанной с компьютерами.

Самое странное, что голос показался очень знакомым. Он присмотрелся внимательнее к лицу и, словно удар молнии, проткнул тело насквозь.

— Нина! — позвал он.

Женщина убрала телефон в сумочку и посмотрела на Лешу непонимающим взглядом.

— Я битте? — спросила она.

Леша извинился и подошел на шаг ближе.

Нет, сомнений быть не могло, это она.

— Вы Нина?

Женщина молчала и смотрела на Лешу непонимающими глазами.

— Да, но я вас не знаю, — вдруг сказала она по-русски.

— Ты не узнаешь меня? Я — Леша.

— Леша? Какой Леша? Вы точно меня ни с кем не путаете?

— Я Леша Гершт. Ты не узнаешь меня?

Женщина покачала головой, и, выдержав длительную паузу, добавила:

— Я никогда бы тебя не узнала. Это правда ты?

Леша с облегчением вздохнул. Вспомнила, она его помнит!

— Ты же вроде в Америке жил? — осторожно поинтересовалась та, которую он назвал Ниной.

— Я и сейчас там живу, приехал с женой и детьми на Рождество.

— А, — Нина понимающе кивнула головой.

— А ты?

— Я на лыжах покататься приехала.

— Ты где работаешь?

Нина посмотрела на него, словно пытаясь понять, зачем он это спрашивает, и помолчав произнесла:

— В Московском САПе.

— Большим начальником, небось?

— Нет, небольшим.

Женщина отвечала на вопросы неохотно, но и не уходила. «Она кого-то ждет?» — подумал Леша, но спрашивать не стал.

Вскоре, увешанные пакетами, спустились Оксана и дети.

— Пап посмотри, что мы купили, — дети стали хватать его за руки.

— Познакомьтесь, — сказал Леша.

— Это Нина, моя бывшая однокурсница. Это моя супруга — Оксана, Александр и Ольга — сказал он, представляя Нине жену и детей.

Оксана рассматривала Нину с откровенным любопытством.

— А вы в одной группе учились? — насторожилась Оксана.

— Нет, мы даже на разных курсах учились. Просто на одной кафедре работали. Вернее я там работала, а Леша учился, — Нина попыталась двух словах объяснить непростую историю знакомства.

Оксана насторожилась еще больше, ее женское сердце заподозрило беду.

— А вы тоже на Рождество приехали, или работаете здесь — поинтересовалась она.

— Была в командировке, а сейчас поедем с мужем на лыжах кататься в Австрию, — заметив настороженность Оксаны, ответила Нина.

— А вы в Мюнхене долго работали?

— В этот раз три недели. Я часто здесь бываю. Вам что-то подсказать?

— Вы должны знать, где здесь можно вкусно поесть — включились в разговор дети

— А вы что, уже проголодались? — спросил Леша, словно поиск хорошего ресторана не было целью их прогулки.

— Да конечно, здесь недалеко есть очень хороший ресторанчик. Я вам объясню, как добраться.

— Может, ты с нами пойдешь? — спросил Леша.

— Да конечно, закричали наперебой дети, пойдемте, а то вдруг мы тут заблудимся!

— Тогда придется подождать моего супруга, сказала Нина и достала телефон.

Она не успела набрать номер. Супруг спустился вниз и удивленно остановился, увидев Нину в такой компании.

— Знакомьтесь, мой муж, Андрей.

— Оксана.

— Леша.

Андрей протянул руку Леше. «Старый он какой-то» — подумал Леша. «Насколько же он ее старше? Лет на десять? Неужели он ей нравится?»

— Андрюш, давай проводим их в наш ресторанчик, — предложила Нина улыбаясь.

— Заодно и сами поедим, — добавил Андрей, приветливо улыбаясь новым знакомым.

Они покинули туристическую зону и Нина повела их пустынными незнакомыми улочками. Холод пронизывал Лешу и Оксану насквозь. Только дети весело бегали вокруг, сгребая кучки свежевыпавшего снега и играя в снежки. Наконец, они вошли во двор, и подошли к двери с праздничной вывеской.

— Мы бы точно не нашли, — сказал Леша, увидев красочно оформленный вход.

Они зашли в холл, но вышедший официант, только с сожалением покачал головой:

— Мест нет.

Нина сняла засыпанный снегом капюшон пальто и поговорила с ним по-немецки. Официант заулыбался, узнав ее, и закричал коллегам.

Сразу же несколько человек притащили два маленьких столика, поставив их рядом, постелили скатерть и зажгли свечу. Нина и ее спутники сняли верхнюю одежду, стряхивая налипший снег, и зашли внутрь. Ресторанчик оказался небольшой, но очень симпатичный. Большую часть комнаты занимала печь, смотревшая в сторону посетителей большой стеклянной стенкой, отделанной в форме камина. На стене было огромное окно с широким подоконником, на котором были расставлены игрушки и декорации к Рождественской иллюстрации рождения Христа. Стены были украшены свечами и елочными венками. За окном, в маленьком внутреннем дворике, сияла разноцветными гирляндами и игрушками высокая, припорошенная свежевыпавшим снегом, ель. Посетителей было немного. В основном все сидели парами. Большой компанией пришли только они. Дети бегали по комнате, с любопытством рассматривая печку, украшения и расставленные повсюду игрушки.

Вскоре принесли меню, и Леша с Оксаной стали расспрашивать, что лучше взять.

Наконец, они определились с выбором и позвали официантку. Нина, делая заказ, достаточно уверенно объяснялась с официанткой по-немецки.

— А ты разве немецкий учила? — спросил Леша.

— Нет, английский, я и по-немецки говорю с английским акцентом, — улыбаясь, ответила Нина.

— Ты здорово по-немецки болтаешь, как будто всю жизнь только на нем и говорила, — восхищенно добавил Леша.

— Я с таким количеством ошибок говорю, что девушку, наверное, чуть не стошнило, от моей речи, — усмехнувшись, сказала Нина

— Ну, не нужно ложной скромности, — ехидно, добавила Оксана.

— А это не скромность, это горькая констатация факта. Если бы я не была ВИП клиентом, она бы скорчила рожу и сделала вид, что ничего не поняла, а так — просто положение обязывает, — так же иронично улыбаясь, добавила Нина.

Вскоре принесли еду и напитки. Детям все равно не сиделось, они периодически бросали свои тарелки и бегали по комнате, путаясь под ногами у официантов.

Ресторанчик оказался и вправду очень милым. От тепла, вкусной еды, хорошего пива у Оксаны снова поднялось настроение, и она забыла о своих недавних тревогах. Она с удовольствием ела мясо-гриль, баварские колбаски и взахлеб рассказывала про Америку, наблюдая за счастливыми лицами детей.

Столик стоял совсем рядом с камином и Леша с восхищением наблюдал, как в Нинкиных глазах отражались огоньки пламени. Как хорошо он помнил эти глаза! Большие, темно-карие, глубокие. Как смотрели они на него с восхищением и обожанием. Как он заглядывал в их темную бездну. Бездну чувств к нему. Сейчас, предаваясь воспоминаниям, он осторожно рассматривал Нину, чуть приподнимая глаза от тарелки. Да, конечно она постарела. Мелкие морщинки истерзали еще красивое лицо. Все равно, даже сейчас она была хороша! Он помнил, как она нравилась всем на кафедре, и с какой завистью смотрели коллеги, видя, что она в него влюблена. Он вспоминал подшучивания и свое полное равнодушие. Она была не в его вкусе. Ему нравились своенравные голубоглазые блондинки с копной коротких волос. Тогда он смотрел на нее с высокомерным равнодушием, игнорируя чувства. Как приятно это было осознавать — она любит его, а он ее не замечает! «Почему я тогда не переспал с ней?» — задумался Леша. Он стал вспоминать их короткие встречи и не смог найти никакого объяснения. «Ну, можно все исправить», — и эта мысль еще больше подняла ему настроение. Допив пол-литровую чашку пива и разморенный рождественской обстановкой, Леша подождал, пока Нина отодвинет тарелку.

— Можно тебя на пару минут, — тихо спросил он и указал в сторону выхода.

Нина посмотрела настороженно, но Леша мило улыбался, и она последовала за ним.

Они вышли в небольшой холл, где разрешалось курить.

— Ты не куришь? — поинтересовался он.

— Нет, а ты куришь?

— Нет, но у нас был бы повод — сказал он смеясь.

— Что случилось? — спросила Нина, и лицо ее стало серьезным и напряженным.

— Давай сделаем то, что не сделали в юности — улыбаясь, предложил Леша.

— Ты о чем? — Нина смотрела на него тем же недоуменным взглядом, в котором читалось немецкое «я битте?».

— Давай переспим.

Нина на мгновенье остолбенела, широко раскрыла глаза и посмотрела на Лешу. Круглое, слегка обрюзгшее лицо, обрамленное длинными, черными, маслянистыми волосами, слегка припудренными перхотью и поредевшими на макушке. Маленькие, блестящие глазки смотрели на нее с нескрываемой похотью. Пухлые, растопыренные, чуть обвислые губы, испачканный жирным ужином подбородок. Нинка брезгливо поморщилась и подумала: «интересно, он хоть в зеркало на себя смотрит? Хоть бы лицо вытер». Застиранная рубашка с оторванной пуговицей и бесформенные джинсы, собранные покоробленным временем и свисающим животом, завершали внешний облик того, кто набивался в любовники. Она иронично улыбнулась и, стараясь сдержаться от напрашивающейся грубости и оставаться вежливой, прочла с выражением:

— Алеша, я тогда моложе, я лучше, кажется, была, — но не смогла удержаться и звонко рассмеялась.

Леша истолковал ее смех как согласие и стал прикидывать, где и когда они встретятся:

— Давай завтра с утра, — предложил он, решив, что жена и дети будут еще спать.

— А мое согласие тебе не требуется? — не переставая смеяться, спросила Нина.

— А ты, что против? — загадочно улыбаясь, добавил Леша.

«Господи, и этого человека я любила? Нет, это невозможно, — думала она, не имея сил остановить смех, — либо это была не я, либо я любила не его».

— Леша, у меня нет к тебе никаких чувств, — перестав хохотать, но продолжая весело улыбаться, добавила женщина, — вообще никаких, даже жалости. Я холодная бесчувственная кукла, машинка, для зарабатывания денег.

— Можно попробовать все вернуть, — Леша улыбался и смотрел ей в глаза. «Нет, ничего не прошло, она врет», — думал он про себя. Он посмотрел сквозь дверное стекло и увидел, как балуются дети, а Оксана наблюдает за ними растерянным взглядом. Он отвернулся и посмотрел на улицу. Там была настоящая зима. Густыми хлопьями валил снег, заметая дорогу, деревья и крыши домов. «Рождество, настоящее сказочное Рождество», — подумал он.

— Леша я тебя не люблю, — сказала Нина и, сделав паузу, посмотрела на него с легкой иронией, — да и не любила никогда. Та девушка, которую ты помнишь и которая была в тебя влюблена, не выдержала тягот жизни и ударов судьбы. Она умерла. А я, — Нина снова сделала паузу и улыбнулась уже более грустно, — я просто внешне на нее похожа, ну может у нас еще совпадает код ДНК.

— Ты не придешь? — Леша смотрел на нее, и то, что он видел, совершенно не совпадало с тем, что он слышал. «Нет, она придет, поболтает и придет» — думал он и улыбался.

— Зачем? — она посмотрела на него спокойно и холодно.

— Хотя бы для того, чтобы воскресить былые чувства, — Леша снова загадочно улыбнулся.

— Нет никаких чувств, нечего воскрешать.

— Это тебе так кажется.

Нина посмотрела на него грустными и усталыми глазами:

— Леша наши супруги нас заждались, пошли отсюда.

Оксана видела Лешу, стоящего в пол-оборота за стеклянной дверью, и с ужасом осознавала, что уже много лет не видела его таким счастливым. Он смотрел на собеседницу, не отрываясь глазами, светящимися от счастья. «Кто эта женщина? — недоумевала Оксана. — Первая любовь? Он никогда не рассказывал ни о какой Нине, да и она никогда не видела ее раньше. О чем они говорят?». В душу Оксаны заползали черные мысли. Рождественское настроение медленно улетучилось, и она проклинала себя за эту ужасную затею — поездку в Европу на Рождество. «Кто мог знать, что в огромном Мюнхене он встретит свою бывшую любовь!»

— Мам, а папа теперь нас бросит? — спросила по-английски Оля, усаживаясь, матери на колени и обнимая ее руками за шею и тоже наблюдая за отцом.

— Нет, ну с чего ты взяла? — возмутилась Оксана. Дочка смотрела на нее своими огромными голубыми, ставшими вдруг не по-детски серьезными, глазами.

Оля недоуменно пожала плечами, и добавила:

— Так всегда бывает во взрослых фильмах. Мужчина расстается с девушкой, заводит семью, а потом спустя много лет встречает свою любовь и уходит к ней.

Оксана слушала дочь и чувствовала, как леденящий холод медленно заползал в душу.

— Это же не фильм, папа нас любит, — ответила она, стараясь казаться спокойной и целуя Олю в раскрасневшиеся щеки.

Андрей сидел спиной к тому месту, где стояли Нина и Алексей, и ему не было их видно. Он знал, что у Нины всегда было много поклонников, и ревность закрадывалась в мысли. Единственное, чем он себя успокаивал — завтра утром они уедут и вряд ли этот Леша еще когда-нибудь встретится им на пути. Время шло. Нина не возвращалась. Ему хотелось подойти и посмотреть, что происходит. Он встал, оглядываясь вокруг, словно ища умывальник. Туалет оказался в другой стороне ресторана, и в надежде увидеть жену на обратном пути, Андрей направился мыть руки.

Когда он вернулся, все уже снова сидели за столом и расплачивались с официантом.

Нина была спокойна и мила. Леша продолжал улыбаться и загадочно на нее смотреть.

Они подошли к вешалке с вещами и оделись. Дети побежали на улицу играть в снежки.

Нина еще какое-то время поговорила с официантами, поблагодарила их и поздравила с Рождеством.

— Данке шён, Чуз! — произнесла она, прощаясь и закрывая за собой дверь.

— Нам сюда, — сказала Нина, показывая направо, а вам лучше пойти до конца по этой улице и вы выйдите на Мариенплац.

Леша пожал Андрею руку:

— Приятно было познакомиться, — сказал он, вежливо улыбаясь.

— Взаимно, — добавил Андрей, взял Нину под руку, и они, медленно передвигаясь по заснеженной улице, зашагали прочь.

— О чем вы так долго говорили? — недовольно спросил Андрей.

— Он спрашивал меня про одну девушку.

— Какую?

— Ленку. Помнишь, я тебе рассказывала. Она на пятом курсе заболела лимфогранулематозом, ей делали химию и она умерла.

— Она была твоя подруга?

— Вроде того.

— У них были какие-то отношения?

— Наверное.

— А подруга тебе не рассказывала?

— Может и рассказывала, это так давно было, я уже не помню.

— А почему так долго?

— Не мог поверить в то, что она умерла.

— А он про это не знал?

Нина отрицательно покачала головой.

— Выходит, что не знал.

— Ресторан просто прекрасный, — переключился Андрей на другую тему, — на обратном пути тоже нужно сюда обязательно зайти.

Леша смотрел в след и ждал, когда она посмотрит в его сторону, но она не оборачивалась. Ее фигурка медленно удалялась в темноту Рождественской ночи, а снег заметал оставляемые следы.

— О чем ты с ней договорился? — спросила Оксана, взяв Лешу за рукав и пытаясь заглянуть в глаза. Но он смотрел вдаль, туда, куда удалялись Нина и Андрей.

«Неужели она вот так уйдет, даже не посмотрев на меня? — думал Леша. — Нет, этого не может быть, она не может просто взять вот так и уйти!» Нина не оборачивалась. Она шла неспешной походкой, осторожно переставляя ноги в вязком снегу. «Нет, я не могу просто так ее отпустить. Нужно догнать и достучаться до ее чувств. Не могли они исчезнуть!». Оксана крепко держала его за руку, а Нина медленно исчезла за густой пеленой падающего снега.

«Я должен ее найти! Недаром же мы встретились здесь на Рождество! Она должна меня любить!» И Леша вдруг отчетливо понял, чего ему не хватало все эти долгие годы. Ему не хватало этой огромной безответной и бескорыстной любви.

— О чем ты с ней говорил? — Оксана трясла его за рукав и смотрела в лицо. Леша не знал, что ответить и молчал. Вдруг комок снега попал ему в лоб.

— Вы что! — крикнул он детям, но в ответ полетели новые и новые снежки. Они стояли, закрываясь руками от этой снежной атаки, каждый погруженный в собственные мысли.

Не родись красивой

«На то и созданы сердца,

Чтоб было что разбить»

Оскард Уальд

— А я красивая? — спрашивала Оля, сидя перед зеркалом и наблюдая, как бабушка расчесывает и заплетает ее длинные волосы в две тугие косички.

— Знаешь, как люди говорят, — отвечала бабушка, не отрываясь от работы, — не родись красивой, а родись счастливой. Ну вот что толку от того, что была я самой красивой на всю округу и приезжали ко мне свататься женихи отовсюду? Отдал меня отец замуж за деда твоего, а тот возьми да и отправься на учебу в Москву. А потом война, забрали его на фронт и, месяца не прошло, как прислали похоронку. Вот и закончилось мое замужество.

Оля истолковала слова бабушки по-своему: и пока ее одноклассники бегали на танцульки и целовались в подъездах, она сидела над учебниками и задачниками, сочиняла свои первые научные работы и готовилась к вступительным экзаменам. Результаты не заставили себя долго ждать: еще не справив свое семнадцатилетние, она стала студенткой Университета.

Оля почувствовала себя взрослой, распустила косы и отправилась дальше грызть гранит знаний.

Девчонки посмеивались над ней, называя чудной. Мальчишки шутили, что она спит с Фихтенгольцем, но природу обмануть было невозможно — и однажды появился он. Она блуждала по узким коридорам своего факультета в поисках нужной аудитории и, отчаявшись справиться самостоятельно, решила спросить. Она посмотрела в его огромные голубые глаза и не смогла договорить до конца. Язык не слушался ее, а лицо заливалось краской. Вокруг послышались смешки и намеки. Он не смеялся над ней и, дождавшись окончания занятий, пошел с ней рядом.

Оля хотела убежать, но ноги не повиновались. Она молча плелась рядом с ним, опустив голову.

— Меня Леша зовут, — сказал он, улыбнувшись, — а тебя Оля?

Девушка послушно кивнула головой и покраснела. Их ноги шуршали осенней листвой, а глаза смотрели, как фонари отражаются в лужах. Его рука осторожно обняла ее за талию. Она удивленно посмотрела ему в глаза.

— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил он ее полушепотом.

Она вмиг растеряла свое природное красноречие и только промычала что-то несуразное в ответ. Но даже это было лишним: его поцелуй самоуверенно слизал согласие с ее губ.

Их медовый месяц пришелся на весеннюю сессию. Запахи весны кружили голову и мешали учиться. Но привычка получать пятерки взяла свое, и Оля успешно сдала сессию. С каждым заваленным экзаменом Леша все больше и больше погружался в грусть. Чтобы спасти любимое дитя от грозившей ему армии, родители отправили Лешу в санаторий на Кавказ. Известие о том, что стипендию за летние месяцы она получит только в сентябре, стало для Оли полной неожиданностью. «А сейчас как жить?» — больно резанул своей остротой наивный вопрос.

— У тебя же родители есть, — сказал муж, закрывая чемодан и целуя ее на прощанье.

— Ты замужем, — заявили родители, — пусть муж тебя содержит.

— Можно я у тебя поживу? — осторожно спросила Оля подругу, переминаясь с ноги на ногу на пороге ее квартиры.

— А у тебя деньги есть? — поинтересовалась подруга, с грустью рассматривая пустоту в холодильнике.

— Давай работать устроимся, — предложила Оля, вытаскивая из карманов листочки с телефонами потенциальных работодателей.

Сначала удача отказывалась им улыбаться. Молоденьких студенток не брали на работу. Но вспоминая еще одну любимую бабушкой поговорку — «ищите и обрящите», Оля не сдавалась, и они устроились программистами. Дело осталось за малым — срочно научиться программировать. Но горшки обжигали не боги, и даже Бил Гейтц начинал как программист, а у Оли с Леной просто не было другого выхода.

Оля писала Леше длинные красивые письма, он отвечал редко и немногословно. Лечение расшатанной нервной системы и различные процедуры отнимали у него все время и силы. Она даже не знала, что он вернулся. Встреча на факультете стала полной неожиданностью.

— Ты? — она снова утратила способность владеть языком и смотрела на него, не находя нужных слов. Он немного замялся, сообщив, что он вернулся не один — его девушка Майя, ждет от него ребенка. Он надеется, что Оля даст ему развод.

Это было больше чем удар. Это было как смерть. Она словно оглохла, ослепла и перестала чувствовать одновременно. «Как же так?» — вопрошал ее рассудок, — «Как он мог!». Слезы душили ее, отчаянье охватившее душу, отравляло жизнь. Улыбка, казалось, навсегда покинула ее красивое лицо, уступив место безнадежной грусти. Мозг отчаянно пытался найти ответ на вопросы, что не так сделано и почему так получилось. Но размышлять было некогда: приходилось совмещать работу с учебой. «Ну что ж», — сказала она себе, — «все самое плохое, что может быть в этой жизни, со мной уже случилось, и я это пережила». Она вытерла слезы и погрузилась в работу, учебу, все то, что отвлекало ее от тоскливых мыслей и переживаний.

Брак Леши с Майей был счастливым, но не долгим. Родив ребенка, Майя подала на развод и вернулась к маме.

— Ты должна меня простить. — сказал Леша, падая перед Олей на колени и хватая за ноги, — Я был молод, горяч, глуп. Я не отдавал себе отчета в своих поступках. Я все осознал. Ты самая замечательная женщина, которую я встречал в своей жизни!

Оля заглянула в свою душу и не нашла там ничего кроме пустоты. Его красивые глаза смотрели на нее с мольбой. «Только ты!» — говорил его взгляд. Ей захотелось вырваться и убежать. Но он так сильно сжимал ей ноги, и золотистые кудри так нежно щекотали руки, да и жить в девятиметровой комнате на надувном матрасе у подруги было так тяжело. Хотелось иметь если не свой дом, хотя бы свой диван. Она сдалась. Он обещал ей устроиться на работу и даже записался в стройотряд. И после успешной сдачи весенней сессии они снова поженились. Обещать оказалось легче, чем делать. Вернулся он из стройотряда с чесоткой, вшами и…

К Оле подошла ее однокурсница Наташа.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала Наташа и распахнула пальто.

Оля посмотрела на ее округлившийся животик и, улыбнувшись, сказала:

— Поздравляю, а я не знала, что ты замужем.

— А я не замужем, — сказала Наташа, — Леша — отец моего ребенка.

Леша метался по квартире и кричал, что это не его ребенок, и он заставит сделать Наташу аборт, но Оля уже не слушала, она собирала вещи.

— Можно я у тебя поживу, — спросила Оля, возвращаясь к подруге на надувной матрас.

— Тебя послал мне господь Бог, — ответила подруга, повиснув у нее на шее.

— Что случилось? — удивленно спросила Оля.

Лена стала жаловаться на плохое самочувствие и показала две шишки на шее.

— Это ерунда, нужно погреть и все пройдет, — самоуверенно заявила Оля подруге. Дабы добавить учености своим словам, она словно шаман древнего племени Майя открыла в нужном месте справочник терапевта и зачитала выдержку. Назначенное Олей лечение не помогало, Лене становилось все хуже.

— Отведи меня к врачу, — окончательно ослабев, попросила подруга.

— Что же вы так запустили? — с грустью сказала терапевт и, написав в графе «диагноз» магические буквы LGR, отправила Лену в онкологическую больницу.

«Этого не может быть!» — сопротивлялось реальности и здравому смыслу Олино подсознание. «Это ошибка» — крутилось в ее маленькой умной голове отчаянное неприятие действительности. Но темные, мрачные коридоры спокойно поглотили ее подругу и внутренний голос, наделенный даром пророчества, зловеще прошептал: — «она не выйдет отсюда».

Холодный ветер пронизывал Олю насквозь. Первые снежинки кружились в воздухе, покрывая тонким слоем еще не опавшую листву. «Твоя глупая самоуверенность убила ее» — стучало в Олином мозгу.

— За что? — прошептали тонкие губы глупый и бесполезный вопрос в пустоту.

Глубокая яма, вырытая в промерзшей земле, смотрела на Олю своим пустым безмолвным взглядом. Глухие удары молотка, забивавшего гвозди в деревянный ящик, острой болью отдавали прямо в сердце. Румяные упитанные рабочие опустили горб и, перебрасываясь веселыми шутками, закидали перемешанной со снегом землей. Ледяные порывы пурги играючи превращали слезы в сталактиты и сталагмиты. Ленкины соседи спешно выносили из комнаты мебель, сложив личные вещи аккуратной кучкой в углу.

— И куда ж мне идти? — спросила Оля образовавшуюся в комнате пустоту.

— У тебя родители есть, — напомнили ей голоса Ленкиных соседей.

«Ах да, родители, как же она про них забыла».

Встреча не отдавала радушием. Оля узнала много неизвестных подробностей из ее студенческой жизни и выслушала перспективы на будущее. По мнению людей, которых она должна называть мамой и папой, портовая шлюха — была лучшая ее карьерная перспектива. Она помялась у входных дверей, надеясь, что поток брани стихнет, и ее пригласят войти, но утратив веру, развернулась и ушла прочь.

Залы ожидания вокзалов и аэропортов, стали для нее привычным ночлегом. Теперь у нее было только одно желание — выспаться. Она научилось спать стоя и сидя, могла заснуть даже при монотонной ходьбе. Стоило ей перестать думать, мозг мгновенно отключался и засыпал. И когда однокурсник предложил ей выйти за него замуж, она подумала, что это просто сон.

Оля протерла глаза, но видение не исчезало.

— Я уже давно люблю тебя, — сказал он, бледнея и заглядывая ей в глаза, — я не такой как Леша, я не предам, не брошу тебя, ты согласна?

— Я? — Оля посмотрела на него изумленно. Она не любила его так, как Лешу — с необъяснимой и отчаянной страстью. Сашка был добрым и милым. «Он мне нравится», — подумала Оля и кивнула головой в знак согласия.

Невысокая полная брюнетка — Сашина мама закусила губу и увела его на кухню. Ее громкий голос, прерываемый глухими рыданиями, сотрясал стены дома.

— Саша, она же не еврейка! — донеслось до Оли из-за приоткрытой двери.

Оля не прощаясь, ушла. Она еще какое-то время порыдала на лавочке перед входом, теша себя надеждой, что Саша бросится ее искать, но окончательно замерзнув, снова побрела в неизвестность. Вскоре однокурсники рассказали, что Саша женился на правильной, одобренной мамой девушке.

— Что же ты домой не идешь? Сколько же можно работать?

— Ты же молоденькая, хорошенькая, а у тебя никакой личной жизни, одна работа.

— Что за постоянные трудовые подвиги? Кому это нужно?

Коллеги не понимали Олю и не одобряли трудоголизм. Но работа не предавала ее, она кормила, одевала и даже позволяла снимать жилье. Время не залечило раны, но мозг занятый трудом не занимался самоедством. Поклонники словно назойливые мухи одолевали девушку, но она спокойно и рассудительно выбирала того, кому сможет доверять.

Шли годы. Грусть снова закралась в Олины глаза, и тоска бессрочно поселилась в душе. Брак трещал по швам: муж не работал, пил и устраивал нескончаемые сцены ревности. Оля отвела сына на новогодний праздник и направилась к выходу. Знакомый голос окликнул ее по имени. Она обернулась и замерла. Десять лет, которые они не виделись, почти не изменили его внешность, добавив немного лоска, аристократичности и солидности.

— Леша? — она на мгновенье растерялась.

В два прыжка преодолев разделяющие их метры, он упал перед ней на колени.

— Какая ты красивая! — вырвалось из его груди. Он обхватил ее за ноги и прошептал:

— Я больше тебя не отпущу! Ты самая прекрасная женщина из всех кого я встречал.

Оля рассмеялась. Его речь звучала театрально, фальшиво и неестественно.

— Дай мне еще один шанс! — взмолился Леша и две крупные слезинки медленно отделились от его больших и красивых глаз.

— Получи! — ответила Оля и ударила коленкой.

Леша вскрикнул от боли и разжал руки. Из разбитого носа капала кровь.

— Ты разбила мне лицо! За что? Что я тебе сделал плохого? — с ужасом во взгляде кричал мужчина, размазывая кровавые подтеки по щекам. Воспользовавшись завоеванной свободой, Оля направилась к выходу. «Вот уж действительно, лучше и не скажешь — не родись красивой».

Тинкер Белл

Теплый летний вечер играл занавесками и навевал скуку. Мультфильм закончился, и Даша с тоской посмотрела в окно. Город распускался сказочным разноцветьем огней, обретая красоту знойной ночи. «Так всегда, — подумала девочка, — когда волшебство только начинается, тебя отправляют спать». Тишину потревожил шорох крыльев. Даша оглянулась и замерла в восхищении:

Мотылек, попав в плен яркого света, беспомощно бился о люстру.

— Мама к нам прилетела Тинкер Белл!

Девочка прыгала от радости пытаясь поймать бабочку.

— Даша тебе пора спать, — молодая женщина зашла в комнату и ловко схватила мотылька за крылышки.

— Надо же! Пальцекрылка, сказала женщина, рассматривая бабочку, — на, держи, положи ее в банку и марш в кровать. — Скомандовала мама, провожая дочь в соседнюю комнату.

— Тинк, сделай, пожалуйста, так, что бы мама влюбилась и перестала быть такой серьезной.

Даша разжала ладони и посмотрела на мотылька.

— Даша, отпусти пальцекрылку и ложись спать, — раздался из соседней комнаты голос матери.

— Видишь Тинк, она не верит в ни в какие чудеса. Она даже в тебя не верит!

— Даша, спать, — в мамином голосе появились металлические нотки.

— Это не мотылек и не пальцекрылка, — обиженно сказала Даша, — это фея Тинкер Белл.

— Вот посади ее сюда и ложись спать, — женщина подошла к дочери и протянула банку.

Даша недовольно поморщилась и запустила в нее мотылька.

День выдался чудесный. Наташа смотрела то в окно, то на экран монитора, мечтая лишь об одном — окончании рабочего дня. Душа рвалась на природу к птицам, деревьям, воде — туда, где лето было настоящее, а не календарное. Дверь в кабинет отварилась, и женщина услышала у себя за спиной знакомый голос:

— Натусечка, вы так очаровательны, просто украли мое сердце.

Наталья повернулась и увидела в дверях лысую голову Льва Исаевича.

— Я утратил от любви к вам всю свою львиную гриву, — продолжил он, загадочно улыбаясь.

— Лев Исаевич, вы свою гриву потеряли лет пятьдесят назад, — ответила Наташа улыбаясь.

— Ну что вы, милочка, я не так стар, не приписывайте мне лишние годы. А любви, как вы, должно быть, знаете, покорны все возрасты. А к вам, моя ненаглядная, и подавно.

Он подошел к столу, за которым сидела Наташа и, упав на одно колено, поцеловал ей руку.

— Не надо Лев Исаевич, — Наташа недовольно поморщилась.

— Мы с вами договорились — просто Лев, не напоминайте мне о возрасте. Если бы я только мог снова стать молодым!

— Что вам нужно? — спросила Наташа с усмешкой.

— Ах, дорогая, сразу что-то нужно, ну зачем же так! Я к вам с открытой душой, а вы видите корысть.

Наташа улыбнулась, поджав губы, и посмотрела в карие, выцветшие глаза поклонника, смотревшие на нее с вожделением. «Я скорее поверю в Дашкину фею Тинкер Белл, чем в твою бескорыстность», — подумала она.

— Могу я вас вечером куда-нибудь пригласить, дорогая?

— Ах, Лев Исаевич, вы же знаете, у меня дочь, так что после работы я занята.

— Ну, нельзя же так, дорогая, работа, ребенок, дом, молодость же проходит! Ну, посмотрите на меня — никто не зовет ни на танцы, ни в кино!

— А вы хотите со мной на дискотеку сходить? — давя приступ смеха, спросила Наташа.

— Куда пожелаете, радость моя!

Он, кряхтя, поднялся с колена и отряхнул брюки.

— Я вас уговорил? — спросил он.

— И куда мы пойдем? — спросила Наташа.

— Знаете, милочка, я знаю одно заведение, директор — мой друг и вечный должник, там чудесно кормят. Это здесь совсем недалеко.

— Это случайно не пельменная, — поинтересовалась Наташа, припоминая какие в округе есть забегаловки.

— Ну, называется она, может и пельменная, но шеф-повар там — просто бог.

«Ну да, — подумала Наташа, — угостить в пельменной и трахнуть в гараже».

— А потом, — продолжал Лев, — зайдем в гараж за моим Мерседесом и поедем, куда вы захотите.

Наташа залилась хохотом.

— Я знаю, что вы подумали, дорогая, но у меня даже в мыслях этого не было, — начал оправдываться ухажер.

— Нет, Лев Исаевич, сегодня точно нет.

— Если вы передумаете, звоните. Вы свет моих очей, вся радость моей жизни!

— А как же жена, Лев Исаевич? — прервала его душевный порыв Наташа.

— Ах, Наташенька, Сара — чудесная женщина, но у нас давно уже приятельские отношения, чувства угасли. Звоните, милая, прилечу на крыльях любви хоть на край света.

Он еще раз прижал руку Наташи к своим губам и вышел из кабинета.

Девочка прыгала на заднем сидении машины, играя с мотыльком.

— Даша, пристегнись!

Наташа обернулась к дочери.

— Мамочка, но нам с Тинк нужна свобода! — Девочка выпускала мотылька и снова ловила его ладонями. — Ты просто веди машину аккуратно и ничего не случится.

— Даша, мне сколько повторять?

Девочка тяжело вздохнула и пристегнула ремень безопасности. Наташа завела машину и тронулась в путь. Негромко играла музыка.

— Тинкер Белл, Тинкер Белл, — напевала Даша на заднем сидении. Наташа слушала пение дочери и улыбалась.

Машина вылетела на трассу так быстро, что Наташа вздрогнула. Нога выжала тормоз в пол, но было поздно, и джип врезался в ее автомобиль. Ударом их отбросило в сторону, и в глазах у Наташи потемнело. Сквозь набежавший на сознание полумрак, она увидела, как сквозь разбитое стекло улетает мотылек.

— Даша, — позвала она.

Девочка молчала.

— Даша! — изо всех сил закричала Наталья, делая усилие, чтобы повернуться к дочери.

— Мам не кричи, Тинк улетела, — сказала Даша, обиженным голосом вылезая из машины.

— Ты порядке? — спросила Наташа, смотря на девочку с нескрываемой тревогой.

— Я — да, а вот наша машинка — нет, — сказала Даша, осматривая повреждения на машине. — И Тинк нигде не видно.

Наташа нащупала в кармане телефон. Долго никто не брал трубку, потом, наконец, ответили, и она услышала недовольное бурчание:

— Лев Исаевич у телефона.

— Лев, — Наташа хотела произнести отчество, но почувствовала, как силы покидают ее, — вы не могли бы. Подъехать. Я попала в аварию. Со мной дочь. — Произнесла она короткими фразами, судорожно хватая ртом воздух. — Я на Ленинском проспекте. Пожалуйста.

— Наталья Викторовна, уже девять часов вечера, я старый больной человек, неужели вам больше не у кого попросить помощи.

Наташа выронила телефон и медленно сползла в щель между искореженными частями машины.

Солнце серебрило макушки елей и играло лучами в озерной глади. Девушка и парень сидели на берегу озера, обнявшись, не пряча счастливых лиц.

— На следующей неделе приедет моя мама, — сказал Олег, целуя девушку. — Я хочу ее с тобой познакомить.

Даша улыбнулась.

— А когда ты познакомишь меня со своей мамой? — прошептал Олег Даше на ушко.

— Когда захочешь.

— А она где?

— На Большеохтинском.

— Проспекте?

— Кладбище.

Олег разжал руки и посмотрел на Дашу печальным взглядом.

— Извини, зая, я не знал, что у тебя мама умерла.

— Ничего, я уже привыкла, это было давно. Она погибла в автокатастрофе, когда я была еще ребенком.

Даша задумалась и возникла тяжелая пауза. Олег растерянно посмотрел по сторонам в надежде загладить напряженность. Вечер потихоньку подкрадывался: распускались ночные цветы, привлекая к себе бабочек. Олег выбрал мотылька посимпатичнее и поймал.

— Смотри, какая прелесть, — сказал он, протягивая его девушке.

Даша осторожно взяла мотылька

— Это пальцекрылка, — сказала она, улыбаясь, — у меня была такая в детстве.

— И куда она делась?

— Улетела.

Дурной характер

Солнце ласково пригревало, сообщая всему живому о приближении лета, а работающей части населения — отпуска. Елена сидела рядом с открытым окном, сосредоточенно уставившись в пустоту. До начала ее отпуска оставались считанные часы, но несколько листов бумаги, лежащие на столе, не отпускали на отдых ни физически, ни морально. Она призывала на помощь силу воли, твердила: «надо писать рецензию», но не могла себя заставить даже прочитать первую страницу.

На самом деле она уже писала отзыв на эту работу, вернее дважды возвращала статью авторам на доработку. Но с каждой новой редакцией реальных цифр становилось все меньше, а общих слов все больше. Лена уже достаточно долго вела самостоятельные исследования, чтобы понять — сколько замечаний не пиши, суть работы все равно не изменится. Заложенная в эксперимент логика противоречила здравому смыслу и опыту исследований в данном направлении. Исправлять здесь нечего, нужно признать, что работа провалилась и забыть о ней. Деньги потрачены, время и животные загублены, просто сказать: «не получилось» и развести руками они не могут, нужно отчитываться, вот и высасывают из пальца результаты. Лена догадывалась, что исследование проводилось по заказу компании производителя лекарства, действенность которого статья и должна подтвердить. В данном случае она обычный рецензент, и коллеги ожидают, что она поступит по дружески — закроет глаза на написанный бред и даст положительный отзыв. Но что-то сидящее в ней не позволяло этого сделать.

Сама тематика работы выглядела крайне странно. Авторы утверждали, что лекарство, относящееся к бисфосфонатам, способствовало заживлению переломов. Человечество за тысячелетия своего существования научилось лечить многие заболевания, только со сращением переломов ситуация сохранилась неизменной со времен неандертальцев. Согласно исследованиям археологов методика и сроки лечения переломов триста тысяч лет назад не отличались от современных. Даже в сложнейших экспериментах с использованием фактора роста эти сроки удавалось сдвинуть лишь незначительно, зато риски возрастали катастрофически. Процессы, задействованные организмом, были слишком сложны, и любое вмешательство создавало дисбаланс, вызывая массу осложнений. Даже мысль о том, что удобрение, которым раньше служили бисфосфонаты, помогают сращивать переломы, не укладывалась у Лены в голове.

Для нее это выглядело необоснованно. Настораживал еще тот факт, что, несмотря на нескончаемую рекламу препаратов, список побочных действий лекарств данной группы постоянно рос, и переломы занимали в нем не последнее место.

Даже не это было главным. Вся логика исследования казалась Лене нелепой надуманной и противоестественной. «Может это моя личная неприязнь или зависть?», — пыталась она разобраться в своих чувствах?

Много лет назад она проводила эксперименты с использованием бисфосфонатов. Препараты этой группы были известны науке давно. Это химическое соединение отлично противостоит коррозии, смягчает воду и обогащает почву. В 70-х годах прошлого столетия ряд химических компаний начал усиленно протаскивать бисфосфонаты в медицину. Позиционировались они и как альтернатива химиотерапии. Идея ввести новое, менее токсичное лекарство взамен существующему лечению онкологии, казалась Лене, тогда еще слабо разбирающейся в данном вопросе, крайне заманчивой. Не щадя времени и сил она проводила один эксперимент за другим. Но удача отворачивалась от нее, и как она написала в отчете: «выраженного противоопухолевого действия препарат не показал». Говоря простым человеческим языком — не помогало лекарство от рака. Хуже того, создавая обширные области воспаления, способствовало более быстрому росту опухоли и возникновению рецидивов.

Ей не поверили. Она оказалась под мощным прессингом руководства, фармакологических концернов и большинства коллег. Очень сложно быть хорошим человеком и хорошим ученым одновременно. В большинстве случаев приходится делать непростой выбор. Она заслужила славу женщины сложной с дурным характером. Вопреки ее заключениям, препарат ввели в клиническую практику. Но клинические испытания только подтвердили ее выводы. Один за другим врачи отказывались от использования бисфосфонатов, и постепенно они ушел из онкологии, заняв пустовавшую нишу в лечении остеопороза.

Несмотря на то, что Лена занималась патологией и восстановлением костной ткани, остеопороз не входил в область ее интересов. После конфликта с фирмами, производящими бисфосфонаты, она с радостью отдала это направление молодой и перспективной Светлане, пришедшей в ее лабораторию.

Света взялась за работу с оптимизмом, добилась признания и создала отдельную лабораторию по данному направлению. Фирмы производящие бисфосфонаты, Светлану боготворили и не скупились на гранты. В лаборатории всегда были деньги и хорошее оборудование. «Может, я завидую Светке?», — спрашивала себя Лена. Она хорошо знала, что самое сложное — не врать себе.

Лена собрала волю в кулак и взялась за статью. Начало было обычным. В исследовании использовали 60 крыс. Всего шесть групп животных по десять в каждой, из них две контрольные группы, на четырех испытывали препараты. Дальше уже появлялись нелепости. Если тематика работы была заживление переломов, то лапы крысам никто не ломал, им проделали в кости небольшое отверстие.

Авторы не потрудились объяснить логику своих действий, возможно, так было проще или работа имела далеко идущие цели, оставалось только догадываться. Костный дефект создавался небольшой — пять миллиметров в диаметре. Время же заживления достаточно большое — шесть месяцев. В костный дефект помещалась аллокость (трупная кость), смоченная в исследуемом препарате.

Дальше непонятно становилось все: как соблюдалась дозировка лекарства, где гарантии, что оно вообще попало в дефект. Логика исследования нарушалась, чистота эксперимента вызывала сомнения. Почему по аналогии с применением лекарства людьми, экспериментаторы не добавляли данный препарат в пищу или не вводили животным внутривенно, Лена не понимала. Использование аллокости тоже казалось нелогичным, а совместимость ее с бисфосфонатами научно необоснованной. Кроме того, имея опыт работы с крысами, Лена прекрасно понимала, что за полгода кость у крысы заживет без всякого лечения. И смотреть на результат нужно было не позже чем через месяц.

Лена знала, что Светина лаборатория имеет очень хорошее оборудование. Им купили даже электронный микроскоп. В статье авторы не разместили ни одной морфологической фотографии, которая могла подтвердить сделанные выводы. Оценки заживления кости делались по трехбалльной шкале, подобно своим коллегам из 19 века, не имеющих представления о морфометрии и современных микроскопах. Но даже с цифрами от одного до трех, которыми они оценивали заживление костного дефекта, экспериментаторы обращались фривольно. Данных по контрольным группам в итоговой таблице не было, а остальные результаты вызвали у Лены приступ хохота. Абсолютно все расчеты, сделанные в работе, не сходились с числом животных. Согласно приведенной статистике, в случае препарата «А» улучшение наблюдалось в 65% случаев. Для группы из десяти животных это шесть с половиной крысы? Во второй группе у пяти целых и семи десятых крысы и т. д. То есть продекларировано улучшение заживления переломов, а на самом деле, в работе шло только сравнение влияния на восстановление кости четырех бисфосфонатов между собой.

Лена обхватила голову руками, не зная, что писать. Она прекрасно понимала, зачем нужна эта статья. Все делалось исключительно для расширения рынка сбыта лекарства. Сейчас компания пыталась запустить руку в карман пенсионеров, у которых сломанные кости подолгу не заживают. Алчность и безжалостность производителей бисфосфонатов возмущала Лену до мозга костей. «Ну как так можно? — не могла она понять, и ропот возмущения наполнял ее душу. — Почему опять пытаются ограбить это поколение? — негодовала Лена. — Сколько же можно? Им и так досталось в этой жизни. Их детство пришлось на войну, юность на восстановление страны от разрухи. Голод, работа за копейки. В перестройку их лишили всех накоплений и оставили с нищенской пенсией. И нет — мало! Нужно еще заставить этих несчастных старушек выкладывать половину пенсии за препараты, которые, вместо того, чтобы лечить, будут ускорять путь в могилу».

Имея опыт борьбы с фармакологической корпорацией, Лена отдавала отчет в бессмысленности упорства, но все-таки включила компьютер и написала замечания.

«Зачем я это делаю? Если производители решали занять этот рынок сбыта они все равно его займут, и ничего ты не исправишь», — твердил ей внутренний голос. Она остановилась и перечитала рецензию. Лена все понимала, но поступить по-другому не могла. «У меня дурной характер» и «Светка меня возненавидит» — повторяла она, но непокорные пальцы упрямо стучали по клавишам.

Она распечатала текст и двинулась в сторону редакции.

— Елена Георгиевна, собственной персоной.

Ленка вздрогнула и обернулась. Рядом с ней стоял один из немногих коллег с кем сохранились теплые взаимоотношения.

— Здравствуйте Дмитрий Александрович, — сказала она кисло улыбаясь.

— Я думал вы в отпуске, — приветливо продолжил Дмитрий.

— Да, сегодня последний день, — подтвердила Лена, — сочиняла рецензию на бисфосфонатчиков.

— А, — протяжно потянул Дмитрий, изображая понимание, — и что там с бисфосфонатами?

— Характер у меня плохой, Дмитрий Александрович. Не смогла дать положительный отзыв.

— Гибче нужно быть, и мягче, — улыбаясь, согласился Дмитрий Александрович.

— Никак не могу себя превозмочь, стать добрым, милым профессором и писать положительные отзывы на липовые эксперименты. Веду себя как наивная идеалистка и постоянно наживаю врагов. И ничего мне с собой не сделать — что-то сидит во мне и протестует.

Елена посмотрела Дмитрию в глаза и замолчала.

— Может совесть? — осторожно спросил он и перестал улыбаться.

Лена пожала плечами, тяжело вздохнула и пошла в сторону издательства.

— Опять замечания? —недовольно улыбаясь, спросила ее девушка-редактор.

— Да, и пожалуйста, не присылайте больше мне эту работу, — резко выпалила Елена и ушла.

Вернувшись из отпуска, Елена столкнулась со Светланой, которая мило улыбаясь, поздоровалась и задала пару дежурных вопросов. «Значит, все-таки напечатали», — поняла Лена.

Она увидела у себя на столе свежий выпуск институтского вестника и, тяжело вздохнув, начала листать. Статью о бисфосфонатах действительно напечатали, но все, что касалось положительного влияния на заживление переломов, убрали. Оставив только сравнение между собой четырех препаратов. Лена развалилась в кресле, счастливо улыбаясь, и включила компьютер. Чувство одержанной победы переполняло ее душу.

Она открыла поисковик, и глаза невольно скользнули по баннерам с рекламой. «Американские ученые обнаружили, что прием бисфосфонатов, снижает риск заболеваемости раком груди», — появилось рекламное сообщение на экране.

Улыбка мигом исчезла с лица Елены, и вместе с тяжелым вздохом — «вот черт» — вырвалось из ее груди.

Проклятый февраль

Ольга Николаевна одела пальто и мельком бросила на себя взгляд в зеркало. Мелкие морщины безжалостно истерзали красивое лицо. Но отражение в зеркале совершенно не огорчило ее — наоборот она улыбнулась и подумала: «В этом году уж точно минует», и отправилась на работу.

Февральская погода кидалась из крайности в крайность, то заливая город солнцем, то заметая пургой.

Подъехав к офису она с трудом впихнула машину между огромными сугробами, оставленными расчищавшими парковку дворниками.

— Куда?! — подскочивщий к ней мужчина, размахивал руками, отчаянно жестикулирую и требуя переставить автомобиль. Женщина улыбнулась и посмотрела на охранника. Он немного замялся, что-то пробубнил под нос и ретировался.

Рабочая рутина засосала Ольгу Николаевну и закрутила в водовороте рабочего будня. Вдруг телефон разразился громкой трелью, оторвав от монитора и требуя немедленного ответа.

— Але!

— Ольга Николаевна, это охранник с парковки. Вы не могли бы машину переставить, а то приехали снегоуборщики..

— Да, сейчас.

Она быстро оделась и спустилась вниз.

Мужчина смотрел заискивающее и глупо улыбался.

— Хотите, я вам сам переставлю машину?

— Спасибо, не надо.

Она села за руль. Охранник бегал вокруг автомобиля, красноречиво размахивая руками, видимо считая, что помогает. «Уйди, дебил, у меня парктроники», — злилась она, с трудом сдерживаясь, чтобы не наорать.

Наконец, она припарковала машину, даже не задавив навязчивого помощника и уже собралась бежать в кабинет, как он схавтил ее за руки и, улыбаясь гнилыми зубами, предложил:

— Разрешите вас вечером пригласить в ресторан.

«О черт, — подумала женщина вырываясь и быстрыми шагами возвращаясь на рабочее место, — Теперь хоть на метро на работу приезжай».

***

Компьютер запищал, сообщая о пришедшей почте и Ольга Николаевна взглянула на экран.

Пришло приглашение на доклад шведского профессора Б. Ольга Николаевна прочитала тему доклада и разулыбалась. «Наконец-то наша контора пригласила грамотного докладчика», — подумала она и нажала кнопку «принять».

***

Невысокий плотный седоватый мужчина вялым голосом на хорошем английском рассказывал о своих последних разработках, периодически перелистывая слайды. Немногочисленная аудитория слушателей, утомленная монотонной речью на иностранном языке, с трудом сдерживала зевоту.

Дождавшись окончания доклада, Ольга Николаевна подошла к лектору и задала несколько вопросов на интересующие темы. Профессор оживился и между ними завязалась дискуссия.

Вскоре к ним присоединился Николай — молодой коллега из соседней лаборатории и дискуссия скатилась в банальный спор. Растратив аргументы или желание спорить Б. подошел к Ольге Николаевне вплотную, словно не замечая третьего собеседника стал приглашать в Швецию, предлагая совместную работу. Женщина тревожно поежилась и поняла, что беседу пора сворачивать. Она посмотрела в окно: длинная красная змейка стопарей на фоне темного неба подсказывала, что пора прощаться и уходить. Она улыбнулась и протянула руку.

— Профессор раскраснелся и, схватив Ольгину кисть двумя руками, посмотрел в лицо повлажневшими глазами и пригласил поужинать.

«Епт», — подумала Ольга Николаевна, вырвала руку и легкой походкой покинула аудиторию.

Подбегая к лифту она услышала шаги и как улитка вжалась в свое пальто.

— Забавный мужик, — услышала она голос Николая.

Ольга Николаевна облегченно вздохнула и обернулась.

— Вы на машине? — спросил Николай

— Нет, в последнее время езжу на метро.

— Давайте я вас подвезу.

Ольга Николаевна впервые за долгие годы сидела на пассажирском кресле, слушая музыку и стараясь инстинктивно не нажимать ногой на тормоз. Они немного посмеялись над Б., потом перешли на нерабочие темы. Николай шутил, рассказывая смешные истории из жизни.

В хорошем настроении она вышла из автомобиля и направилась домой.

***

Серое рабочее утро, снова засосало ее своей рутиной. Неожиданно дверь кабинета открылась, и на пороге появился Николай. Его лицо светилось от счастья. Он подсел к столу и, смотря ей в глаза, принялся болтать всякую ерунду. Ольга Николаевна вздрогнула и подумала: «Проклятый февраль».

Женская проза

Ольга закрыла машину и посмотрела на часы. «Вот черт!», — пробормотала она, поняв, что опять проспала и опаздывала. Вчера Ольга засиделась на работе допоздна, отложив на вечер наиболее сложные исследования, и сегодня вовремя не проснулась. Впрочем, так продолжалось уже не первый год, и каждый раз она ругала себя, обещая приходить и уходить во время, но все равно ничего не менялось.

Осторожно переставляя ноги по обледенелой тропинке, Ольга спешно пошагала в сторону лаборатории. Ее сотрудницы, накинув шубы на больничные халаты, курили перед входом. Ольге хотелось их отругать, но бранить курящих, когда ты сама опаздываешь, казалось неэтичным, поэтому она молча прошагала мимо. Краем глаза Ольга заметила, как ее бывшая однокурсница, а сейчас подчиненная, Марина, хвастала лаборанткам новыми сережками с бриллиантами. Девушки с интересом рассматривали украшения, любуясь камнями и восторгаясь щедростью мужа, сделавшего такой подарок.

— Пошли работать, а то мымра опять премии лишит, — услышала Ольга, закрывая за собой входную дверь.

— Можно подумать, им без меня заняться нечем, — подумала Ольга, и быстро поднялась к своему кабинету.

Она сняла пуховик, включила микроскоп и остановилась в задумчивости. Блестящие даже при слабом освещении камушки из Маринкиных сережек стояли у нее перед глазами.

Ольге казалось, что еще совсем недавно небесно-голубые глаза Марины светились ярче любых бриллиантов. Девушка из бедной провинциальной семьи, сдававшая на пятерки экзамены и мечтавшая стать врачом, Марина была одной из лучших на курсе.

В ней было столько сил, энергии, неподдельного энтузиазма. Ольга пыталась понять: куда все это делось. Когда эта красивая, спортивная и умная девушка превратилась в толстого, ленивого и жадного потребителя? Они не были близкими подругами, и Ольга пропустила этот роковой момент. После окончания института они редко виделись, время от времени перезваниваясь. Марина жаловалась на начальство, маленькую зарплату, неинтересную работу. Наконец, став начальником лаборатории, Ольга позвала ее к себе. Только она не узнавала в этой женщине свою бывшую однокурсницу. Все интересы Марины начинались и заканчивались покупкой вещей, украшений и косметики.

«Как это глупо, — подумала Ольга, — неужели она считает, что какие-то камушки могут ее украсить?» Ольга не пользовалась косметикой и не носила ювелирных украшений. По возможности, она вела здоровый образ жизни, полагая, что самое лучшее украшение — это здоровье. Да и красоваться на работе Ольге было не перед кем. Лабораторию патанатомии ни пациенты, ни врачи посещать не любили. Только крысы из расположенного по соседству пищеблока частенько захаживали к ним в гости.

Беря Марину на работу, Ольга надеялась, что талантливая однокурсница станет надежным помощником, легко освоив непростые вопросы диагностики. Марину микроскопия не заинтересовала. Она иногда помогала лаборанткам, но в основном пила кофе или курила.

Ольга тяжело вздохнула, посмотрела на стопки планшетов, ожидающих ее заключения, заварила себе кофе и приступила к работе. Сверху лежали стекла, которые она смотрела вчера до позднего вечера.

Ольга взглянула на свое заключение. Семилетнюю Оксану с диагнозом «саркома Юинга» врачи из маленького провинциального городка отправили лечиться в Москву. В московском специализированном онкологическом центре девочку лечить отказались. Онкологи написали, что не видят злокачественной опухоли. Окрыленная доброй вестью, мама Оксаны принесла препараты Ольге на пересмотр. Вчера счастливой женщине Ольга испортила настроение, подтвердив первоначальный диагноз. Растерянная мать семилетнего ребенка, не зная кому верить, рыдала в трубку. Ольга пообещала найти для Оксаны клинику, объясняла важность не тянуть с лечением. Подобные разговоры с родителями выматывали Ольгу значительно больше чем сама работа. Ставя диагнозы детям, Ольга очень боялась ошибиться, зная всю серьезность заболевания, опасность лечения и чувствуя ответственность за жизнь маленького человечка.

Вот и сейчас, договорившись с врачами детской больницы о госпитализации девочки, Ольга не могла заставить себя переключиться на другого пациента и продолжала смотреть в микроскоп, даже несмотря на уверенность в своей правоте.

Ругая сотрудников, плохо приготовивших гистологические стекла, она внимательно всматривалась в окуляр, как вдруг холодные руки обняли ее за плечи. Ольга вздрогнула и обернулась. Мужчина, улыбаясь, расцеловал ее.

— Как ты меня напугал, — сказала Ольга полушепотом. — Сережа, я же просила тебя не приходить ко мне на работу!

Ольга встала и посмотрела на дверь.

— Я скучал! — прошептал Сергей, обнимая и целуя ее.

Ольга вырвалась из сжимающих ее рук, подошла к двери и закрыла на замок.

Мужчина сел на кресло и заглянул в микроскоп.

— Это что?

— Юинг у семилетней девочки. Представляешь, неизвестный провинциальный доктор правильно поставил такой сложный диагноз! И мне будут говорить, что в России нет хороших врачей? Каждый раз, когда читаю подобные заключения, я переполняюсь гордостью за нашу медицину.

Мужчина нервно поерзал на стуле. Обсуждать проблемы отечественного здравоохранения ему явно не хотелось. Немного помявшись, он тихо спросил:

— Ты мои стекла уже смотрела?

— Да, — тоже тихо ответила Ольга.

— Что там?

Ольга замерла на месте и, стараясь придать речи официальный оттенок, сказала:

— Сережа, я передала заключение врачу. Сходи, тебя все расскажут.

Мужчина подошел и обнял ее.

— Оля, пожалуйста. Я хочу узнать от тебя.

— Аденокарцинома, — поджав и без того тонкие губы прошептала Ольга.

Сергей посмотрел на нее затравлено, словно загнанный в угол зверек.

— Злая?

— Очень-очень.

Стараясь придать словам больше уверенности, Ольга несколько раз кивнула головой, ударяясь лбом о вздрагивающую от ударов сердца грудную клетку Сергея.

Мужчина разжал руки и плюхнулся в стоящее рядом кресло.

— Сколько мне осталось? — чуть слышно спросил он.

Ольга подошла к столу, где лежали планшеты со стеклами, и передвинула их в сторону.

— Если не будешь оперироваться — полгода, год максимум.

Мужчина побледнел и испуганно посмотрел на Ольгу.

— Зачем ты купил ей серьги? — неожиданно спросила она.

— Уже похвасталась?

— Конечно, с утра всему отделению.

Сергей посмотрел на пол и поковырял носком ботинка вздувшийся линолеум.

— Я плохой муж. Живу с ней, люблю тебя, изменяю, вру.

Он затих, пытаясь расправить пузырь под линолеумом ногами, потом грустно добавил:

— Она очень просила, а я устал с ней бороться.

Ольга скрестила руки на груди и поджала губы.

— Почему ты не хочешь сказать ей правду? — спросила она.

Сергей поднял голову и жалобно посмотрел:

— Про нас?

— Про опухоль.

Выражение лица Сергея изменилось сначала на удивление, а затем на грусть.

— Ей это не интересно, — спокойно произнес он.

Он замолчал, уставившись в пол. Кабинет погрузился в напряженную тишину, пока на столе раздраженно не зазвенел телефон.

— Хочешь, я договорюсь с хирургом? — спросила Ольга.

— Они вырежут мне желудок?

— Да, если еще не поздно.

— И сколько у меня шансов? — спросил Сергей, не поднимая головы.

— Пятнадцать процентов, если все удалят и будешь делать химию.

— Не густо. Я подумаю, — ответил мужчина несколько резким тоном.

Телефон снова разразился дребезжащей дрелью.

— Сергей, сходи к врачу, мне нужно поработать, люди ответы ждут, — сказала Ольга, словно оправдываясь.

— Я тебе мешаю? — удивленно спросил он, нехотя поднялся и медленно пошел к выходу.

— Подожди.

Ольга быстро подошла к нему, осторожно открыла дверь и выглянула.

— Иди. Позвони после врача, — сказал она.

Ольга несколько секунд постояла у двери, слушая удаляющиеся шаги, затем подошла к окну. Она видела, как он вышел из лаборатории и повернул в сторону, противоположную поликлинике. Она схватила мобильный телефон, но он зазвонил.

— Здравствуйте, я мама Оксаны Козловой.

Голос в телефонной трубке сорвался и женщина разрыдалась.

— Ольга Александровна, что нам делать? Врачи из онкоцентра отправляют нас домой, а вы говорите, что без лечения она умрет.

Ольга вздрогнула. Ей хотелось сказать, что-нибудь ободряющее, успокаивающее. Но врать не хотелось, а правда была слишком жестокой.

— Пожалуйста, не нужно плакать, успокойтесь. Сейчас самое главное, чтобы девочку начали лечить. У вас есть ручка? Я сейчас вам дам адрес и телефон детской больницы. Оксане там сделают химиотерапию. — Ольга старалась избегать прогнозов и не давать липовых обещаний. За многие годы работы в клинике, она так и не научилась быть черствой и безразличной. Особенно когда речь касалась детей. Больной ребенок вызывал в ней чувство внутреннего протеста. Ей хотелось поддержать родителей, хотя бы морально. Часто люди истолковывали ее поведение как неуверенность в поставленном диагнозе и желание оправдаться.

Закончив разговор, Ольга еще долго стояла в раздумьях, размышляя, прислушается ли мама девочки к ее словам или поверит другому, более желанному диагнозу и увезет дочку домой. Ощущение беспомощности не покидало ее. Казалось, она все сделала, что было в ее силах. Только повлиять на решение матери Ольга никак не могла.

Вырвавшись из внутреннего оцепенения, она посмотрела на телефон и нашла номер Сергея, но палец завис в воздухе, не желая вызывать абонента. Ольга вдруг почувствовала, как устала от этого затянувшегося на долгие годы романа с невнятными неразвивающимися отношениями, бесконечным враньем, необходимостью выкраивать время на встречи, оправдываться. Она устала быть сильной, принимать решения, выдерживать удары судьбы. Ей так захотелось разжать руки и отпустить Сергея в свободное плаванье вместе с его нерешительностью, неуверенностью и неумением стоять на своем. Она прекрасно понимала: он ждет, что она как маленького возьмет за руку, отведет к врачу, будет уговаривать, настаивать, бороться за его жизнь. Ждет, когда она примет за него решение, чтобы потом капризничать, обвиняя в случившемся.

Щелчок выключателя заставил Ольгу вздрогнуть и обернуться. Марина стояла под лампой и, кокетливо улыбаясь, крутила головой во все стороны.

— Нравится? — спросила она.

— Зачем тебе это? Тебе что, двадцать лет? — съязвила Ольга.

— Бриллианты всегда украшают женщину, — не переставая вертеть головой, сказал Марина.

— Марина, тебе пятый десяток, ты врач патологоанатом, ты в них будешь перед трупами красоваться?

Улыбка сошла с лица Марины, и женщина недовольно посмотрела на Ольгу.

— Так и скажи, что тебе завидно, — сказала она.

— Чему завидно?

— Тому, что муж меня любит и делает дорогие подарки, — злобно ответила Марина.

— Марина, я достаточно зарабатываю, чтобы покупать то, что мне хочется, не ожидая и не выпрашивая подарков.

Марина смерила Ольгу высокомерным взглядом и, помолчав, безапелляционно добавила:

— Откуда мне знать, чему ты завидуешь! Все равно ты — завистливая стерва.

Марина ударила ладошкой по выключателю и ушла, хлопнув дверью.

Ольге хотелось ее остановить, выговориться, рассказав всю правду, но она прикусила губу, тяжело вздохнула и вернулась к микроскопу. Тратить силы и время на разборки с Мариной, показалось неразумным. Люди ждали заключений, а она предпочитала расходовать энергию на работу.

Точка невозврата

Сначала появился свет. Она лежала и размышляла: «Где я сейчас? Уже на том свете или еще на этом?»

Затем появился звук. Забрякало ведро, заплескалась вода, и как аккомпанемент, зазвучала брань. Тогда Лена поняла, что сбежать не удалось.

Ругань утихла и переместилась вдаль, на смену пришла крупная, темноволосая женщина — психолог. Белый халат, наброшенный на ее пухлые плечи, словно изображал магическую причастность к медицине. В руках психолог держала ручку и блокнот. Лицо было недовольное, словно от боли в животе или раздражения вонью. Женщина смотрела на девушку неприязненно и резким голосом задавала вопросы. Лене стало казаться, что она и есть часть не смытой уборщицей грязи. Язык у Лены ворочался плохо, и она долго думала, подыскивая короткие ответы.

— Зачем ты это сделала? — спросила недовольная женщина.

— Больше не могла.

— Что больше не могла?

— Жить?

— Почему?

Лена подумала: вряд ли это можно объяснить, и если сейчас не соврать, — отправят в психушку. Но ей было все равно. Куда угодно, только не домой. Она приоткрыла глаза и посмотрела на женщину, которая быстро писала в блокноте. Наконец рука психолога остановилась, и глаза посмотрели на Лену.

— Ты беременна? — спросила она.

— Нет.

— У тебя была несчастная любовь?

— Нет.

— Проблемы в школе?

— Нет.

— И что же тогда? — Женщина смотрела возмущенно, пациентка явно не укладывалась ни в одну схему.

— Больше не могу, — снова повторила Лена.

— Что не можешь?

— Жить.

Женщина посмотрела на Лену тупым рыбьим взглядом.

— И что тебе мешает жить? — повысив голос до визгливых интонаций, спросила она.

— Родители.

— Родители тебя любят, — отрезала женщина.

Лена снова закрыла глаза. У нее не было сил спорить и желания объяснять. Конечно, она много могла рассказать: «бьют, унижают, не дают денег», и продолжать список еще долго. Тетрадка в девяносто шесть листов, с упорством и педантизмом, достойным лучшего применения, исписанная мелким, ровным почерком, хранила все обиды. Больше жаловаться было некому. Ни бабушек, ни дедушек, ни братьев, ни сестер у нее не было. Одноклассники резко обрывали попытки посетовать на судьбу, заявляя, что проблемы с родителями есть у всех, а если не можешь их решить, значит, сама виновата. «А меня мама любит», — слышала она самодовольные утверждения девочек. Они предлагали задуматься, почему их любят, а ее нет. И, несмотря на то, что Лена была умной девочкой, по крайней мере, так считали школьные учителя, не скупившиеся ни на похвалу, ни на отличные оценки, ответить на этот вопрос она не могла. «Любовь нужно заслужить», — всякий раз отвечали родители. «И как можно заслужить любовь?», — недоумевала девочка, читая классиков, в надежде найти ответ в книгах.

Но герои книг не знали ответа на этот вопрос: Ларису из «Бесприданницы» застрелили, Нина из «Чайки» была несчастна. Как же можно заслужить любовь, если даже выдуманным персонажам это не удалось? Говорить на эту тему Лена могла долго, но имело ли это смысл? Кто ее поймет?

При посторонних, родители вели себя интеллигентно. Отец казался тихим, скромным и доброжелательным, а мать была просто сама добродетель. Она раздавала комплименты, улыбалась и кокетничала. Да разве родители расскажут правду? Как мать спокойно наблюдает, а иногда и провоцирует побои собственной дочери. Как отец по любому поводу, или без него вовсе, может оскорбить или ударить? Нет, конечно. Они будут все отрицать, а мать будет размазывать по лицу скупую соплю и хвататься за сердце. Лена молчала. Психолог все равно бы не поверила.

Лена из-под опущенных ресниц видела, как женщина царапает ручкой бумагу. «У взрослых всегда найдется теория, чтобы оправдать себя и себе подобных, — думала девочка. — Буду я рассказывать или нет, разницы никакой».

Наконец, закончив допрос, психолог встала, как и пришла, без приветствий или прощаний. Тяжелое тело, втиснутое в туфли на шпильках, медленно удалялось походкой раненного тираннозавра.

Карета скорой помощи медленно ехала по пустынным улицам города. Февральское воскресное утро не располагало к прогулкам. Лена смотрела в окно на черную беспросветную гладь рек и каналов, вдоль которых ее везли. И только увидев ворота, вдруг осознала весь ужас случившегося. «Пряжка». Желтый дом, затерявшийся в многометровых стенах ограждений, опутанных колючей проволокой, внушал панический ужас. Но страх отступил под давлением безразличия. «Все равно, — сказал ее мозг. — Мне все равно».

Врач задавал вопросы, но, не слушая ответов, сонно и монотонно поскрипывал ручкой по бумаге. Здесь тоже никому нет дела до ее боли. Впрочем, нет уже никакой боли, просто очень жаль, что сбежать в мир иной не удалось.

Удивившись затянувшейся паузе, врач отрывает от истории болезни глаза и повторяет вопрос.

— Это вы меня на степень тупости проверяете? — уточняет Лена.

На мгновенье пустых глазах зажигается свет или просто в них отражается лампочка?

— Ответь на вопрос, — резко и требовательно заявляет он.

«Лампочка», — понимает Лена.

— Зачем? — спрашивает она его, — если вы хотите проверить уровень моего интеллекта, возьмите учебник по физике или математике и предложите мне решить задачу. Мы можем даже с вами посоревноваться, кто быстрее решит. Или вы боитесь проиграть?

Лампочка в глазах гаснет: они снова смотрят вниз и следят за ползающей по бумаге рукой.

Врач назначает ей шесть кубиков аминазина. «Этим и убить можно» — говорит мозг. Но ей все равно.

Двери, решетки, двери, две безразличные пятипудовые туши, сжимая хрупкую Лену между собой, брякая ключами, ведут в палату. Холодно. «Добро пожаловать в ад, дорогая. А тебе обещали, что в аду будут топить?» — шутит внутренний голос.

Женщина справа плачет. На ее лице торжествует скорбь. Лена поворачивается и расспрашивает, что случилось. Женщина жалуется, что не может спать, стоит заснуть — снится детство, проведенное в блокадном Питере. Лена просит рассказать о блокаде, но соседка только плачет, качает головой, утверждая, что лучше это не знать.

Лена осматривает палату. В ней нет ничего, кроме кроватей. Медсестра не выпускает даже в коридор. Читать и писать запрещено. Безделье затягивает в воспоминания, которые вызывают жалось к себе, и слезы безжалостно разъедают лицо.

Отец отрывает дверь ванной и злобно орет:

— Марш отсюда! — с этими словами он хватает Лену за руку и вышвыривает в коридор.

Она бьется о стену и падает на пол.

— Ты что сдурел, урод, — кричит она.

Дверь открывается, и отец с перекошенным лицом выскакивает наружу:

— Ты как разговариваешь? — он хватает ее за шиворот и бьет наотмашь по лицу. Она снова падает на пол. Вскакивает и бежит к себе в комнату, пытаясь закрыть дверь своим весом. Но весовые категории разные. Отец, несмотря на отчаянное сопротивление, открывает дверь и вновь бьет по лицу. Она опять падает. Он наклоняется и хватает ее за шиворот. Лена изо всех сил вцепляется ногтями в руки.

— Отпусти меня! — кричит она, но отец колотит ее головой об пол.

— Я тебя родил, я тебя и убью, — говорит он, то ли ей, то ли самому себе.

Лена чувствует, как затылок становится влажным, она изо всех сил царапает когтями руки отцу, но отец не выпускает и снова, и снова бьет головой об пол. В глазах темнеет, девушка понимает, что сопротивляться бесполезно, силы слишком неравны — все равно убьет. «Ты же сама хотела умереть», — мелькает в голове мысль, она перестает сопротивляться и обмякает. Неожиданно отец разжимает руки и уходит.

Она переворачивается и встает на колени. Под ней на полу лужа крови. Ее сильно тошнит. Она поднимается, держась за стену и оставляя кровавые отпечатки, двигается в прихожую, надевает пальто и выходит на улицу. Ее рвет, головокружение мешает стоять на ногах. Лена падает и пытается наковырять немного снега, но вокруг только лед и вода. Лена моет в луже руки и ползет на набережную. Там есть полоска земли, засаженная деревьями, на которой лежит снег. Еще ранее утро, светает. Собачники выгуливают своих питомцев. Некоторые оттаскивают животных, пристраивающихся помочиться рядом с девочкой, некоторые просто отворачиваются и делают вид, что не замечают. Клочок снега, на котором она сидит, весь загажен собаками, и она с трудом выковыривает пригоршни чистого снега, чтобы приложить к разбитой голове. Девочка плачет, скорее от обиды, чем от боли, размазывая по лицу сопли, слезы и кровь. Прохожие, они потому и прохожие, что проходят мимо. До нее никому нет дела. Она никому не нужна и не интересна. Холодно. Она в тапках на босу ногу, в халате и накинутом сверху пальто. Февраль. И что делать? Девочка несколько раз безуспешно пытается встать, падает и, наконец, ей удается устоять на ногах. Придерживаясь за стены домов, поливаемая с крыш струями ледяной воды, она идет в милицию.

Там вид шестнадцатилетней девчонки с разбитой головой ни у кого не вызывает удивления. «Папашка?», — спрашивают с сочувствием, записывают показания и везут в травму.

В травме тоже никого не удивляет избитый отцом ребенок.

Медсестричка моет ей руки, лицо, зашивает голову.

Врач осматривает сломанный нос, разбитую голову и говорит то ли себе самой, то ли милиционеру:

— Ее по-хорошему в больницу нужно, только никуда не возьмут. Гололед, больных с травмами много.

Лене забинтовывают голову и везут домой.

— Этот, что ли папашка? — спрашивает у Лены, милиционер, на открывшего дверь отца и увозит его в отделение.

Лена ложится в постель. Ей плохо и все о чем она жалеет, что отец ее не убил.

Отец возвращается к вечеру. В ее комнату он даже не заглядывает.

Когда приходит с работы мать, он с возмущением рассказывает о том, как Лена написала на него заявление в милицию. Мать тоже не может скрыть своего негодования и сыплет пафосными эпитетами:

— Ну, ты и мразь, говорит она, — как ты могла! На родного отца! Ты хуже любого доносчика! Если твои одноклассники узнают, с тобой дружить никто не будет. Это ж надо до такого додуматься!

Но Лену не задевают слова матери. В душе поселяется безразличие. Ей все равно. Она понимает, что никому не нужна.

Одетые в бежевые халаты пациенты с такими же бежевыми, лишенными жизни лицами и ввалившимися глазами мертвецов, медленно шаркают тапками по коридору. «Теперь так будет всегда, — говорит мозг, — ты наивно поверила Монтеню, который написал: „нет в мире зла для того, кто понял, что смерть не есть зло“? Есть жизнь, которая хуже смерти, полужизнь, когда даже смерть запрещена».

Тихое шарканье тапок по коридору нарушается смехом и переливами голосов. Шумная толпа студентов, возглавляемая седовласым профессором, вваливается в палату. Юные задорные лица с интересом рассматривают обитателей дурдома. Смешки и гримасы чередуемые с тыканьем пальцами, сопровождаемые всеобщим оживлением и неподдельным весельем напоминает Лене посетителей зоопарка.

Профессор подходит к миниатюрной старушке, и студенты окружают ее плотным кольцом.

Профессор призывает к вниманию и задает старушке вопросы:

— Как тебя зовут?

— Тамара, — кокетливо улыбаясь, отвечает пациентка.

— А по батюшке?

— Михайловна. Тамара Михайловна Краевская, — приятным голосом рапортует старушка.

Лена садится на кровати, чтобы рассмотреть Краевскую. Несмотря на преклонный возраст, женщина очень красива. У нее изящная, словно выточенная из мрамора фигура и такое же точеное красивое лицо с огромными голубыми глазами. Ее седые, аккуратно уложенные волосы обрамляют высокий лоб ровными локонами, создавая почти кукольную внешность. Кажется, что даже время не смогло справиться с этой потрясающей красотой. Лена не может оторвать взгляд и любуется старушкой. Тем временем профессор продолжает свою показательную экзекуцию.

— Когда ты родилась, в каком году? — ласково спрашивает он.

— В восьмом, — менее уверенно отвечает Краевская и перестает улыбаться.

— А полностью?

— В 1708, — осторожно отвечает старушка под дружный смех студентов.

— В тысяча восемьсот, — поправляется она немного смущенно.

Палата заполняется громким гоготом. Профессор отворачивается от старушки и вытирает глаза платком, студенты смеются не смущаясь.

Лену коробит. Она рассматривает посетителей. Они кажутся глупыми и не серьезными. «И эти люди будут врачами?», — размышляет она. Они совершенно не соответствуют ее представлению о данной профессии. Ассоциации заполняют воображение. Студенты напоминают белых лабораторных крыс. Внутренний протест заполняет душу. Ей хочется бросить тапок в эту агрессивную свору наглых зверьков. Она словно кобра перед прыжком внутренне сворачивается в клубок, морально готовясь к нападению.

— Когда началась война? — справившись с приступом смеха, продолжает опрашивать больную профессор.

— Какая война? — Переспрашивает Краевская

— С немцами война, — уточняет профессор

— Вторая мировая, — добавляет один из студентов.

— В тридцать девятом, — отвечает Краевская.

Студенты снова смеются

Лену начнет душить злоба.

— Вообще-то, Вторая мировая война началась первого сентября 1939 года, — громко поправляет она, — стараясь быть услышанной даже через смех, — и вам, господа, стыдно это не знать. И смеяться нужно не над ней, а над вами — ха-ха-ха, — звучит ее имитация смеха уже в полной тишине.

Студенты замолкают, видимо вспоминая, что они находятся в сумасшедшем доме и вокруг злобные и опасные психи. Они смотрят на профессора, ожидая его реакции. Воцаряется гробовая тишина

— А это кто? — спрашивает профессор у дежурного ординатора.

— Ничего особенного, суицид, — отвечает врач с легким презрением в голосе.

— И что ж вы барышня, такая умная решили руки на себя наложить? — обращается профессор к Лене с легкой иронией в голосе.

— Ситуация сложилась безысходная — говорит девушка, ловя на себе насмешливо-любопытные взгляды студентов.

— Не бывает таких ситуаций — самодовольно отвечает профессор.

— Вы вылечите Тамару Михайловну? — Лена подхватывает ироничный тон и смотрит с издевкой на профессора.

— Это, барышня, не лечится, — бросает он, словно не замечая сарказма в вопросе.

— То есть, вы хотите сказать, что у вас бывают безысходные ситуации, а у меня таковых быть не может? — с откровенным сарказмом говорит Лена.

— Пойдемте дальше, — говорит профессор студентам, и они уходят из палаты.

Лампочка мерзким желтым светом в сто пятьдесят свечей лезет в душу. Воспоминания оживают и ковыряют длинными, острыми когтями незаживающую рану. Психи под действием лекарств мирно поскрипывают железными кроватями. Лена не спит. Она не в силах заснуть.

Вдруг оживает стража у входа, и рядом с Леной кладут еще одну женщину. Медсестра пытается отобрать туфли, но женщина громко возмущается, утверждая, что она не может ходить ни в чем другом, и медсестра отступает.

Женщина смотрит на Лену.

— Сколько тебе лет, — спрашивает она.

— Шестнадцать.

— За что тебя сюда? — женщина говорит серьезно, и в ее глазах виден свет.

— Суицид, а вас?

— Несчастная любовь, что ли? — спрашивает женщина.

Лена молчит, ей ничего не хочется объяснять. Комната мирно спит, только соседка из блокадного Питера плачет сквозь сон. Вновь прибывшая пациентка, шепотом начинает свой рассказ. Она тоже плачет, у нее горе. Ее губы обкусаны и безжалостно хрустят косточки пальцев рук, сворачиваемые в акробатические позы.

Через полчаса Лена уже знает, что соседку зовут Татьяна, что она врач-анестезиолог и что два месяца назад в школьном тире застрелили ее пятнадцатилетнего сына. Татьяна решила разобраться, все ли правильно сделали хирурги. Убитая горем женщина, изучая историю болезни, нашла нарушения и допущенные ошибки, лишившие жизни ее ненаглядного мальчика. Коллеги, не желая себе проблем, отправили ее в дурдом.

Рассказывая, она всхлипывает и вытирает слезы. Лена смотрит на женщину, ее заплаканные и избитые горем глаза еще живы. Она не сумасшедшая. Просто она, как и Лена не вписалась в правила этой жизни. На время свои проблемы отступают. Лена расспрашивает Татьяну, та рассказывает, пока они не погружаются в сон.

Врачи, сменяя друг друга, усиленно шкрябают ручкой бумагу, задавая одни и те же вопросы и не слушая ответов. Потом появляется он. Он предательски молод и Лена зовет его Костик, хотя он интерн и почти уже врач. Он шутит, смотрит ей в глаза и слушает, что она говорит. Они обсуждают Цветаеву, Блока и он рассказывает теорию Эрика Берна. Стараясь не вдаваться глубоко в теорию, Костя рассказывает о влиянии воспитания на дальнейшую жизнь. Берн создал несколько типов схем и доказал, что удачливость или неудачливость по жизни — это всего лишь последствия родительского программирования. Лена узнала, что есть такие жизненные программы, Берн назвал их фатальными скриптами, которые неминуемо приводят к смерти.

Костя обещает протестировать и сказать, какой у нее скрипт.

— Ну, и какой? — улыбаясь, спрашивает Лена.

Костик мнется, выдавливая из себя витиеватый ответ. Значит «фатальный», — понимает Лена. От этой мысли ей становится грустно и холодно. Она обречена. Из этого тупика выхода нет. Она все равно умрет, просто потому, что с этим не живут.

Столовая маленькая и пациентов кормят в две смены. Краевская, поевшая в первую смену, отчаянно прорывается снова. Ее не пускают, она падает на пол и воет. Голос звучит с мольбой и отчаяньем. Лена замирает от душещипательной сцены. Но церберы в дверях непреклонны. Они смеются и гонят старушку прочь.

— Пустите ее, что вам жалко? Она вас, что — объест?

Две толстые клуши оборачиваются на Ленин крик. Они уже готовы сожрать ее взглядами, но за Лену вступается Татьяна.

— Пустите, зачем вы издеваетесь, еще не известно, что с вами будет в ее возрасте.

Пока остатки мозга пытаются это вообразить, Краевская проскакивает между зазевавшимися санитарками в столовую и занимает место за столом. Ее лицо светится от счастья, и словно маленькое знамя победы, кулачок сжимает алюминиевую ложку.

— Опять пришла, — смеясь, говорит повар, и кладет ей полполовника каши. Краевская молит о добавке, ее красивое лицо заливают слезы.

— Съешь, я еще дам, — обещает повар и накладывает кашу следующему.

Наверное, она мысленно сейчас там, в блокадном Ленинграде. Ее лицо светится счастьем. Медленно, словно деликатес, она намазывает овсяную кашу на маленькие ломтики булки и, смакуя, кладет в рот. Она настолько поглощена процессом еды, что не замечает, как остается одна. Она, конечно же, не съела даже четверти порции, и ее глаза смотрят с болью, как санитарки уносят тарелку. Она прячет в кулачке кусочек булки и пробирается к выходу. Снова трагедия и снова плач. Огромные голубые глаза утопают в слезах. Булку отбирают.

Словно пытаясь взять реванш, санитарка заталкивает Лену в палату, где лежит Краевская. Смрад, висящий в воздухе, обухом бьет Лену по голове. Санитарка поднимает матрас, и запах плесени смешанный с мочевиной заполняет пространство вокруг. Под матрасом, бережно завернутые в кусочки газеты, лежат ломтики белого и черного хлеба. Поняв, что заначка обнаружена, хрупкая старушка падает всем телом на кровать и начинает выть.

Комната кажется Лене огромной. На крик Краевской оборачиваются полсотни глаз. Полуживые, бесформенные тела ложатся на кровати, стараясь закрыть собой последнее, что осталось у них в этой жизни — спрятанные под матрасами засохшие, заплесневелые корочки хлеба. Лена понимает, что она уже видела эти лица. Точно такие же люди глядели с фотографий в музее блокады Ленинграда.

Кто сказал, что блокаду сняли? И что она была всего 900 дней? А это, по-вашему, что? Это не правда, что чужая боль не болит. Лена чувствует ее сейчас каждой клеткой своего тела. Вот они, защитники города. Герои тех далеких лет. Выжившие и выстоявшие, не сдавшиеся и победившие. Наверняка многие награждены орденами и медалями. И теперь благодарные потомки запихнули их сюда догнивать.

Пока Лена, морщась от вони, наблюдает за пациентами, в палате появляется Татьяна.

— Это что такое? — звучит ее громкий и возмущенный голос, — что здесь за смрад?

Она подходит к кровати, на которой лежит старушка и тихо стонет. Ловким движением женщина переворачивает пациентку и осматривает.

— Почему пролежни не обработаны, почему простыни нет, почему не вымыта! — голос Тани звучит настолько грозно, что санитарки забывают — Татьяна обычная пациентка, и начинают суетиться вокруг.

— Ленка, ты чего бездельничаешь? Иди, помогай! — Приказывает Татьяна.

Одна, вторая, третья, — Татьяна осматривает лежачих больных, командует санитарками, заставляя менять белье. Те неохотно, переваливаясь с боку на бок, словно беременные пингвинихи, семенят по палате, поднося чистые простыни, перекись водорода и ватные тампоны. Татьяна обрабатывает пролежни, показывая Лене как делать массаж для их предотвращения. Они проветривают помещение и собираются уходить. Вдруг кто-то берет Лену за руку: старушка целует ее пальцы и благодарит за помощь.

«И ты, молодая и здоровая, жалуешься, что тебе плохо? Посмотри и запомни, запомни навсегда, чтобы всякий раз, когда тебе захочется себя пожалеть, эта картина вставала у тебя перед глазами. Ты хотела сбежать? Сбежать от проблем?» — внутренний голос сегодня беспощаден. Лена пулей вылетает из палаты. Она теперь знает, чего действительно нужно бояться.

Сегодня не будет Кости, сегодня восьмое марта и Лене просто нужно как-то пережить этот день.

Краевская вальсирует с главврачом. Ее хрупкое и грациозное тело в мельчайших деталях помнит все движения танца, а мозг не помнит даже о случившемся пару минут назад. Они танцуют вдвоем под восхищенные взгляды собравшихся в столовой пациентов. Глаза больных потеплели, и лица бессмысленно улыбаются, какой-то нечеловеческой, почти собачьей улыбкой. Из-за чуть приоткрытых окон соблазнительно пахнет свободой. Там, за каменными стенами, продолжается жизнь, от которой Лена отчаянно пыталась убежать. Она смотрит сквозь стальные прутья в окно, и ей безумно хочется на свободу.

На столе лежит бесхозный карандаш. Лена отвечает на вопросы, но продолжает за ним наблюдать. Он полностью завладел ее вниманием, превратился в цель и смысл жизни. Он — это часть запрещенного мира. Глаза следят и за Костей. Сейчас он отвлечется, и рука, стремительнее, чем нападающая на добычу кобра, вцепится сильными пальцами в карандашный огрызок и положит в карман. Готово.

Глаза излучают свет удачи.

Лена сидит на кровати и смотрит в окно. Легко Косте говорить: «придумай историю про несчастную любовь, чтобы в нее поверили врачи, и тебя выпишут». Она мысленно перебирает в голове всех своих одноклассников, затем тех, кого она помнит из параллельных классов, но достойной любви кандидатуры не находит. Она впадает в отчаянье и медленно начинает погружаться в тоску. Неожиданно всплывает воспоминание об исключении, иммигрировавшего в Израиль, Бори Рабиновича из комсомола. Лена не помнит Бориса, но возможно это к лучшему. В глазах загорается огонь, и она, осторожно нащупав в кармане карандаш, начинает записывать созданную воображением историю. Карандаш тихонечко чирикает на обложке журнала текст. Все происходит как в кошмарном сне. Две мощные фигуры возникают перед ней. Лена, вскрикнув от резкой боли, падает вниз лицом на кровать, и из выкрученных за спиной рук извлекается карандаш и журнал с записями. Все, она наказана. Читать или выходить из палаты запрещено.

Взмыленный и красный Костик влетает в комнату.

— Как ты посмела. Ты меня подставила!

Он не слушает ни объяснений, ни оправданий. Он причитает о созданных Леной потенциально-возможных проблемах. Она смотрит вслед удаляющейся спине, и глаза заполняются слезами. «Я больше не могу». Но теперь все пути к свободе отрезаны. Она, как и старушки-блокадницы, будет догнивать здесь до конца жизни.

Наутро Костя спокоен, тих и приветлив, больше никаких рассказов или разговоров про Цветаеву, никакого Эрика Берна. Костик, как бы вскользь, говорит о том, что ей будут делать «амиталового интервью». Лена осознает, что это значит. Она снова проваливается в грусть.

— Что тебя так огорчило? — спрашивает Костя, увидев резкую перемену ее настроения.

— Мне жаль, что я не читала книжку Александра Подрабинека «Как следует везти себя диссиденту на приеме у врача психиатра», — усмехаясь, отвечает она.

Костик чуть натянуто улыбается.

— Без этого тебя не выпишут, — оправдывается он. И Лена слышит скрытый подтекст: «ты сама виновата». Но Лена умная девочка, она подслушивала «Голос Америки» у отца. Она знает, что «амиталовое интервью», это пытка, запрещенный во всем мире прием. Но сейчас ее огорчает даже не это. Она все рассказала Костику, сама, без всяких пыток, он слушал ее, смеялся, шутил. Значит, он ей не верил?

Она не боится укола, да и скрывать ей нечего, но какое-то смешенное чувство мерзости и одиночества закрадывается в душу. «Не верит, он мне не верит!». Это так больно, так обидно и так грустно. И он тоже — не верит. Как кинолента в перемотке, мелькают перед глазами разговоры, обсуждение книг, взаимные откровения. Она понимает, что она снова поверила, и ее снова предали. «Ну что ж, — думает она, — побуду немного в шкуре диссидента. Про это так много говорили западные голоса, а я смогу испытать это на себе». Эта мысль немного поднимает ей настроение, и она перестает относиться к предстающей экзекуции как к пытке, а воспринимает как небольшое приключение.

После завтрака в комнату заходит медсестра и громко называет ее фамилию. Лена встает, и медсестра на мгновение замирает на месте.

— Сколько тебе лет? — спрашивает она.

— Шестнадцать, — спокойно отвечает девочка.

Медсестра уходит и возвращается с заведующим отделением. Она показывает на Лену пальцем, и тот утвердительно кивает головой.

Медсестра подходит к Лене и берет за руку. Лена спокойна, она ничего не боится. Сестра явно нервничает, лицо выдает какую-то сложную гамму чувств: недовольство, возмущение и страх. Она укладывает Лену на кушетку и предупреждает о том, что если станет плохо, нужно сразу сказать.

В шприце шесть кубиков препарата. Сестра долго не может попасть в вену, шепотом, еле слышно, бубня про подростков вообще, Лену в частности, попутно проклиная тощие руки и плохие вены. Наконец она попадает в вену, и начинает вводить препарат. Она смотрит Лене в глаза, медленно выдавливая содержимое шприца. Лена не чувствует никаких изменений. Ей кажется, что на нее все это не действует. Сестра вытаскивает шпиц и держит место укола, все так же внимательно смотря Лене в лицо.

— Голова не кружится? — спрашивает сестра.

— Нет, — отвечает Лена.

Она осторожно отпускает руку, подходит к Лене, что бы помочь ей встать. Но Лена встает сама.

— Ты что, нельзя так резко! — говорит она, — ты же упадешь. Она берет девочку под руку и медленно ведет в кабинет.

Лена удивляется тому, что Костик в кабинете один. Она ожидала увидеть большую комиссию. Медсестра доводит ее до стула и помогает сесть.

— Голова не кружится? — спрашивает Костик.

— Нет — Лена вообще не понимает этой суеты вокруг нее. Она не чувствует никаких изменений.

Костик немного подавлен и не смотрит ей в глаза.

— Из-за чего ты отравилась? — спрашивает он.

«О господи», — думает Лена, «я же все это тебе рассказывала тысячу раз. В красках и с подробностями. Неужели все это было зря»? Она молчит и смотрит на Костю. Он сидит за столом, облокотившись локтями, немного ссутулившись и ждет ответ.

— Я уже все рассказала, — Лене грустно, она понимает, что их разделяет не стол — их разделяет пропасть. Что Костик, так же как и все остальные не хочет и не может ее понять.

— Лена, назови, пожалуйста, причину, которая заставила тебя принять таблетки, — говорит Костя медленно, словно гипнотизируя ее пристальным взглядом.

— Я больше не могла, — говорит Лена.

— Что не могла?

— Я больше не могла так жить.

— Но должен быть толчок! — У Кости в голосе отчаяние, еще немного и, кажется, он заплачет.

— Когда узники сбегали из концлагерей, у них был толчок? Или просто глаза видели дырку в заборе?

Она смотрит холодным, спокойным взглядом и видит на Костином лице страх. Страха все больше и больше, наконец, он выползает наружу, заставляя Костю открыть рот и произнести:

— Тебе дома было как в концлагере?

«Он ничего не понял! — стучит в ее висках, — Ничего не понял! Как можно слушать и ничего не услышать!»

Глаза у Кости округляются и смотрят на Лену удивленно. У него на лице разочарование и вся скорбь мира. У Лены такое ощущение, что это она снова виновата, она подставила, подвела, не оправдала надежд. Она разрушила мир его иллюзий и навсегда теперь лишится его симпатии. Но она не знает, что нужно было сказать, чтобы не разочаровывать. Он же просил правду, она и сказала правду. Костик встает, Лена поднимается вслед за ним. В коридоре ждет медсестра. Она все так же напряжена и, крепко взяв Лену за руку, отводит в комнату.

— Тебе нужно лечь, — приказывает она.

— Со мной все в порядке, — Лена не понимает причины волнений.

— У тебя может закружиться голова, — говорит она более настойчиво, заставляя Лену принять горизонтальное положение.

Дождавшись ухода медсестры, Лена садится на кровать. Старушки из блокадного Ленинграда, словно тени, шаркают по коридору. Внезапно тишину нарушает истошный крик. Девочка вскакивает с кровати и выбегает в коридор. У входной двери навзрыд рыдает Краевская. Она стоит на коленях, бьется головой об пол и воет:

— Артур, Артурчик, Артурчик.

Две санитарки безучастно и самодовольно наблюдают отвратительную сцену. Лена кидается к старушке, пытаясь ее поднять. Попытки оторвать от пола хоть худенькую, но сильную женщину оказываются тщетными. Неожиданно поспевает помощь. Татьяна перед лицом Краевской крутит непонятно откуда взявшимся мандарином.

— Тамара, посмотри, что у меня есть, — говорит Татьяна вкрадчивым голосом.

Старушка отрывает голову от пола и заворожено смотрит еще мокрыми от слез глазами на мандарин, словно никогда ранее не видела подобных фруктов. Ее руки неуверенно тянутся к оранжевому шарику, словно боятся спугнуть прекрасное виденье. Наконец мандаринка оказывается у нее в ладонях. Краевская сначала бережно ее прижимает к себе, а затем, загадочно улыбаясь, прячет в карман.

— Пойдем, — говорит Татьяна, помогая старушке подняться, — я тебе еще кое-что покажу, — и они быстрыми шагами удаляются в сторону палаты.

— Это сын приходил? — спрашивает Лена у санитарки.

— Нет, племянник. Ее дети, муж и сестра умерли в блокаду, а мальчишку каким-то чудом она выходила.

— А он ее сюда отправил, — саркастически продолжает Лена, но санитарка не отвечает.

Лена возвращается в палату. Проходя мимо двери соседней комнаты она видит, как Татьяна раскладывает перед Краевской принесенные племянником продукты, а старушка, словно ребенок новые игрушки, восхищенно рассматривает. Девушка знает, что сейчас придут санитарки и все унесут. Держать продукты в тумбочке пациентам не разрешают. Значит, снова будет истерика, Краевская будет выть, валяться по полу, а Татьяна ее успокаивать и отвлекать.

Лена ложится на кровать. Ей нечем заняться. Читать и писать — нельзя. Даже поговорить не с кем. Она рассуждает сама с собой.

«Пойми, родители — это просто люди, такие же, как те, что проходят мимо. Ты не обижаешься на прохожих? Слова тебя не задевают, и если незнакомцу захочется тебя ударить, ты знаешь, как поступить. Что мешает тебе воспринимать своих родителей так же?»

«Хотя бы то, что я от них зависима, финансово, например».

«Через пару месяцев ты окончишь школу, поступишь в институт, устроишься подрабатывать. Это же просто деньги, ты молодая здоровая, заработаешь».

«А жилье? Приходить каждый день и видеть их, слушать ругань, терпеть побои?»

«Уйдешь куда-нибудь. Разве там решетки на окнах, а двери на замках?»

«Легко сказать, уедешь».

«Обещали, что будет легко? Тебе же нравятся задачки со звездочками, научись относиться к проблемам как к упражнениям в учебнике. Не делай драму из того, что не можешь решить сейчас и немедленно, отложи на время».

«Все решаемо?»

«Не все и не всегда. Но в большинстве своем — да. Как бы тебе не было плохо, всегда есть те, кому еще хуже. И вместо того, чтобы жалеть себя, помоги им. Не хочешь? Тогда лучше сдохни, в этом мире одной тварью станет меньше».

«Я все равно не знаю, как мне жить дальше».

«Ты же умная девочка, ты справишься, что-нибудь придумаешь. Главное, улыбайся и все получится».

Моя Америка

Весна 2001 год.

У меня чуть больше часа до вылета, багаж уже сдан, и нужно идти на посадку, а ему надо ехать домой. Но он не уезжает, а я не ухожу. Мы не говорим о том, о чем думаем, мы просто шутим на разные темы, смеемся и делаем вид, что все в порядке. В промежутке между объявлениями играет музыка. Я люблю загадывать желания, поэтому в шутку говорю:

— Следующая песня будет про нас.

«Ты меня на рассвете разбудишь», — звучит по трансляции. Я вздрагиваю, бледнею и замолкаю. Ладони становятся влажными и глаза мгновенно наполняются слезами. Песня звучит, как трагическое пророчество.

— Пока, — говорю я, смотря в пол, и даже не взглянув на него, делаю шаг в сторону. Он шагает следом и прижимает меня к себе, я беззвучно плачу, уткнувшись в плечо.

— Мне надо идти, Виталик, пусти меня.

Дожидаясь мгновения, когда его руки ослабевают, я ухожу. «Не мигают, слезятся от ветра, безнадежные карие вишни», — звучит в репродукторе. «Я тебя никогда не увижу», — стучит у меня в голове. Я не оборачиваюсь, иду широкими шагами, смотря только себе под ноги. «Нехорошо проходить в соплях паспортный контроль», — мелькает в голове, и я размазываю слезы рукавом по лицу.

У меня H1B (эйчванби) виза в паспорте на три года. Без вкладыша она не действительна, но вкладыш никто у меня не спрашивает. В паспорт ставят печать, и я прохожу на посадку. Я сажусь у окна, и стараюсь думать о том, что меня ждет там. Слезы все равно текут, а все мысли все равно возвращаются к нему. Я пытаюсь мечтать, сочинить историю со счастливым концом, в которой он приезжает ко мне и мы снова вместе и снова счастливы, но история не клеится. «Нет», — говорит мой внутренний голос. Я слишком хорошо его знаю, чтобы понять, не приедет, не бросит жену, не бросит работу. Я — это вовсе не повод, что-то менять в своей жизни. «Забудь его, — твердит мне внутренний голос, — считай, что он умер». Но я вовсе не хочу, чтобы он умер. Мне больно его терять. Я ничего не могу сделать с этой болью, не могу выключить свои чувства, словно свет в подъезде. Но я не могу ничего изменить и не могу справиться с существующей реальностью. Мысль о разлуке словно рвет меня на части. В голове всплывают шекспировские строки «Ромео не рука и не нога». Я понимаю это по-своему, руку или ногу можно хотя бы отрезать. Что мне нужно вырезать из себя, чтобы не болело? У меня нет сил, терпеть эту боль, и я не знаю способа ее прекратить.

Самолет выруливает на взлетную полосу. Разгон. Меня вжимает в кресло, я смотрю вниз на Питер, но вскоре все исчезает в облаках. В голове крутятся диалоги из наших последних ссор.

— Почему ты не хочешь поехать со мной?

— Я не могу бросить человека, который меня любит.

— Я меня можешь? Ты не боишься меня потерять?

— Но ты же вернешься.

«Ты же вернешься, вернешься, вернешься» — стучит эхом в голове. Откуда у него такая уверенность, что я вернусь?

«You think that I can’t live without your love» — поет Мадонна по трансляции. Я вздрагиваю. Мне кажется что это про меня.

Нет, Виталик. Ты не заставишь меня страдать. С тобой или без тебя, но я буду счастлива! Я вытираю рукавом слезы и смотрю в иллюминатор. Мы, наконец, поднялись над облаками, вверху появилось солнце и голубое небо, а вокруг, словно сделанные из мягкой ваты зверюшки, облака причудливой формы. Вспоминаются слова, сказанные мне много лет назад Ламой «не смотри назад, там это уже не ты». Я не смотрю. Я стараюсь думать о будущем.

Наконец гаснет табло, пристегните ремни и девушка улыбаясь, предлагает еду. Есть совершенно не хочется, к тому же я не люблю яйца в любых вариантах, ковыряю вилкой остывший омлет и отмечаю, что поляки кормят лучше.

Билеты мне купила моя фирма, поэтому я лечу Люфтганзой. Сама бы я никогда не позволила себе такую роскошь. Лот и дешевле и кормят лучше. В иллюминаторе по-прежнему видны только облака, но я все равно, как приклеенная смотрю в окно.

У меня пересадка во Франкфурте. Немецкой визы у меня нет, да и времени на пересадку всего полтора часа. Буквально бегу на свой рейс. Сажусь в 767 Боинг и попадаю в другую реальность, здесь уже совсем не слышно русской речи. «Господи, какой же он огромный», удивляюсь, хотя я уже не в первый раз лечу на таком самолете. У меня отличное место, сразу за бизнес классом, передо мной огромный экран, на котором пока крутят рекламу.

Все посадка закончена, и мы летим в Бостон, это 9 часов в воздухе. Самолет тяжело взлетает и резко набирает высоту. «Нет, Боинги все-таки хорошие самолеты», — убеждаюсь в очередной раз я. Загорается экран, показывают кино. Я одеваю наушники и пытаюсь понять, что говорят. Фильм, конечно же про любовь. Он приходит к ней, потому что она организует свадьбы, она в него влюбляется, потому что он красив и легко уводит у красавицы невесты, потому что у них любовь. Я не сравниваю эту историю со своей, и смотрю кино с интересом. Кино заканчивается хеппиендом, экран гаснет, и стюардессы разносят еду. Здесь кормят гораздо лучше, чем на предыдущем рейсе. Раздают даже сухарики и пиво. Я пиво не пью, беру кофе. Кофе у Люфтганзы отвратный. В очередной раз зарекаюсь его пить. После еды снова крутят кино. С фильмами, полет кажется не таким утомительным, но кино тоже надоедает, и я пытаюсь заснуть. Сон скорее можно назвать полудремой, я слышу шаги проходящих мимо людей, в то время как мозг прокручивает какие-то картинки в черно-сером изображении, бессвязные и бессмысленные, которые, наверное, нужно назвать снами.

Звучит голос командира корабля, призывая застегнуть ремни и кресла привести в вертикальное положение. Гаснет основной свет, и мы начинаем снижаться. Я далеко от иллюминатора, и мне не видно, что там под нами, видно только что уже темно, местное время девять часов вечера.

Погода такая же, как в Питере, словно я никуда и не улетала. На паспортном контроле у меня спрашивают название компании, но опять не проверяют вкладыш к визе. Спрашивают, когда возвращаюсь, но не слушают ответ и прикалывают бумажку к паспорту сроком на 6 месяцев. Придираются только на таможне, выясняют, не везу ли я продукты, отвечаю отрицательно, таможенник загадочно улыбается и просит открыть чемодан. У меня ничего с собой нет из еды, я уже не впервой летаю, знаю, что все равно отберут. Таможенник разочарованно смотрит на содержимое чемодана, удивленно говоря — только личные вещи? («извини мужик, наркотики дома забыла» вспоминаю я Задорнова, но вовремя прикусываю язык.) Ну вот и все.

Стеклянные двери передо мной открываются, словно чихнув, выбрасывают меня в новую реальность. Если бы я курила, то, наверное, в этот момент достала сигарету, чиркнула зажигалкой и стояла, выпуская клубы дыма. Я не курила, потому остановилась и стала осматриваться. Промозглый ветерок, слегка обдал меня космическим холодком, огромные, как свалившиеся с неба звезды, фонари, светили ярким и незнакомым светом. Люди, громыхая колесами чемоданов, уверенной походкой проходили мимо. Какая-то ниточка внутри, словно пуповина, оборвалась. «Ну что, приехала?» — ехидно сказал внутренний голос. Во мне все похолодело, и я шарахнулась обратно к выходу. Но пути назад уже не было.

— Такси, такси — кричали негры, махая руками и показывая в сторону ежеминутно отъезжавших машин. Я покачала головой и пошла на остановку шаттла. Сегодня я останусь в Бостоне, ночевку здесь мне не оплатят, поэтому выбрана гостиница подешевле и с шаттлом. Через полчаса я в номере, падаю на кровать, но уснуть не могу. Снова грустные мысли лезут в голову. Наверное, человек очень сложное существо, и системы жизнеобеспечения стремятся устранить проблему вызывающую боль. Если проблему устранить невозможно, они устраняют боль, вместе с возможностью чувствовать и переживать. Ты вроде жив, дышишь, ходишь, ешь, пьешь, но ничего не ощущаешь, словно все происходит не с тобой, а в кино.

Утром нужно ехать в Бюрлигтон, но сначала я хочу погулять по городу. Я оставляю чемодан на ресепшине и иду в сторону метро. На платформе никого нет, кроме четы пенсионеров, из моего отеля. Я их заметила еще за завтраком и они вероятно меня тоже. Мне задают какой-то вопрос, отвечаю машинально и односложно. Неожиданно мужчина интересуется, не из России ли я. «Господи, как?» недоумеваю я. Улыбаюсь, утвердительно киваю. Он говорит, что они из Англии и что у меня характерный акцент. Расспрашивает, давно ли я здесь, что делаю, рассказывают о себе.

Подходит поезд, садимся. Они только вчера прилетели, спрашивают, как доехать, показывают карту. Объясняю куда лучше сходить. Они спрашивают, куда пойду я. У меня нет определенной цели, но составлять им компанию я не хочу, поэтому говорю, что мне нужно навестить старого друга. Выхожу на следующей остановке за ними. Метро пустое и жуткое, кроме меня на платформе несколько негров, мне конечно страшновато, успокаиваю себя тем, что метро старое, ему больше ста лет.

Время около восьми утра, воскресенье, бреду «туда не знаю куда». В душе пустота, глаза смотрят вокруг, не анализируя увиденное, ноги сами идут, ведомые механической памятью, оставшейся от прошлой поездки или прошлой жизни и выносят меня в порт к Атлантическому океану.

Волны с шумным отчаянием бьются о берег. Стою на берегу, глупо улыбаясь, дышу воздухом океана, хочется разуться и залезть в воду хотя бы по колено, несмотря на то, что температура воды не выше 16 градусов. Наконец волна, не разделяя моей нерешительности, накрывает меня своими брызгами с головой. Ко мне подбегают сразу несколько человек, поинтересоваться, не плохо ли мне, нет мне хорошо, мне очень хорошо. Все плохое я оставила там, в России, и здесь все будет только хорошо. С ним или без него, но я буду счастлива, я это себе обещаю. Я теряю счет времени и гуляю по городу, пока хватает сил ходить пешком. Нагулявшись, беру такси заезжаю за чемоданом и еду в Бюрлингтон. Америка страна, где автомобиль, это такая же необходимость как руки или ноги. Только если права безруких или безногих инвалидов здесь защищаются, права безмашинных — нет. Машины у меня нет, да и денег на нее тоже нет. Что у меня срастется на этот раз с работой, тоже пока сложно спрогнозировать.

Из Бюрлингтона до Бостона не далеко, около 20 км, но общественного транспорта между ними нет, ну вернее есть пара автобусов в день, которая возит в основном пенсионеров, а для остальных единственное средство передвижения — личный транспорт, ну а для тех, у кого его нет — только такси.

В Бюрлингтоне я буду жить в Мариотте, самой лучшей здесь гостинице, правда не долго — только один день. В понедельник на работе мне обещали дать телефон риелтора, который поможет мне снять в аренду жилье. Но даже одна ночь в Мариотте, это не так плохо. Швейцар выгружает мой чемодан, пока я расплачиваюсь с таксистом, на ресепшине не слишком услужливо улыбаются, наверное полагая что, бессмысленно растрачивать силы даром, раз номер уже оплачен. Моя контора разорились на 220 баксов. Скорее всего, конечно не разорилась, им это обошлось бесплатно, за какие-то услуги, но мне все равно, я заселяюсь в номер, переодеваюсь и иду плавать. Я уже здесь останавливалась, знаю, что у них отличный бассейн и отказать себе в удовольствии поплавать не могу.

Плаваю я одна, если не считать еще одной старушки. Плаваем мы долго около часа. Старушка выходит первой, и когда я захожу в раздевалку, она уже одета.

— Вы из России? — спрашивает она по-русски.

И это во второй раз за сегодняшний день! Видя мое удивление, она представляется

— Я Ольга, дочь русских эмигрантов. Сюда ходят плавать только русские.

— Почему? — недоумеваю я.

Но она улыбается и уходит, оставляя меня саму искать ответ на этот непростой вопрос.

Со мной определенно, что-то не так, решаю я. Поднимаюсь в номер, сушу волосы и собираюсь в торговый центр. Мне нужно быть одетой как все, решаю я для себя, я слишком выделяюсь. В торговый центр из гостиницы ходит шаттл, но я иду пешком. Сейчас мне легче, когда я постоянно хожу.

Денег у меня не много. Мне нужно заплатить за жилье и еще целый месяц прожить до зарплаты. Все что я могу себе позволить потратить не более 100 баксов, поэтому распродажа — это наше все. Я укладываюсь в эту сумму, и сразу переодеваюсь. В кроссовках, джинсах и футболке, я надеюсь почувствовать себя полноценным жителем Америки.

Для полного погружения в свою новую реальность, покупаю за два с половиной бакса свое любимое мороженное, с вареной сгущенкой. Возвращаюсь в гостиницу поздно, практически без ног от усталости. Я стараюсь искать хорошее в произошедших переменах. С нескрываемым наслаждением смотрю, как ванна наполняется голубоватой водой. Я так скучала по этой, чистой, горячей, не пахнущей тухлятиной, воде, живя в России. Отмокнув в ванной, я ложусь поперек кровати и включаю телевизор. Идет какой-то странный фильм про китайцев, но мне все равно. Смотрю, слабо разбирая чинглишь, пока глаза не начинают слипаться и меня не утаскивает в сон.

Из-за смены часового пояса просыпаюсь рано около 6, иду плавать, в бассейне пусто. Отплавав свои километры, иду на завтрак. Завтрак платный, поэтому я беру по минимуму — кофе сок, йогурт, фрукты. «Еще минус 10 баксов», говорит внутренний голос. Он обеспокоен моими финансовыми проблемами и призывает к режиму максимальной экономии.

Сдаю ключи, но чемодан оставляю до вечера на ресепшине.

Теперь нужно идти на работу. Время только восемь, кроме секретарши в офисе никого нет. Она сажает меня в переговорную комнату, там стоит для меня компьютер. «Эти уроды не то, что рабочее место мне не подготовили, не поставили даже операционную систему, хорошо хоть компьютер дали.», — думаю я и устанавливаю на компьютер все, что на нем должно быть. Время только 9 утра, когда приходит Пит, для него это неожиданно рано. Пит француз, на самом деле его зовут Питер, и он ненавидит, когда его зовут на американский манер Пит. Он борется с этим всеми доступными ему способами: не отзывается, всякий раз поправляет, но это ничего не меняет — все равно его называют только Пит. Он помнит, что родился во Франции и очень этим гордится, он ненавидит американский фастфуд, разговоры про еду и вообще американский образ жизни. Он другой, ему здесь тошно, он не забывает всем и каждому это по несколько раз рассказать. Он ругает либералов, за то, что они не достаточно либеральны и консерваторов, за то, что не очень консервативны, он ругает правительство за то, что оно плохо правит и пробки на дорогах, просто за то, что они есть. Он страшно рад меня видеть, хотя недовольно ворчит, и тащит к себе в комнату, несмотря на вопли секретарши. Ему нужно с кем-то поделиться и он рассказывает последние новости из своей жизни и жизни компании. Мы не виделись почти четыре года, и я понимаю, что это надолго. Он недавно закончил обучение Джаве, и теперь будет переписывать проект с Си на Джаву. Ему не терпится похвастать своими разработками. Пит хороший сишный программер, но рисовать красивые интерфейсы, это явно не его профиль. Я смотрю на убогие менюшки и про себя надеюсь, что ему это не доверят. Пока мы заняты обсуждениями дальнейших планов, то есть я слушаю непрерывающийся монолог Пита, подтягиваются и остальные. Сегодня будет начальство и поэтому все в костюмах, включая меня, Пит тоже неохотно завязывает галстук, который держит для таких случаев на работе. В 10 нас всех собирают в «конференс руме» и выступает бос. Затем несколько человек делают презентации, потом идет обсуждение планов. К двум часам нас отпускают на ланч. В честь приезда начальства, нас кормят бесплатным обедом. Обед конечно не бог весть, но есть можно. Пит морщится, говоря, что он не понимает, как это можно есть, но все же ест, ограничиваясь правда салатом из овощей и десертом. Я ем все подряд. Остальные делают бутерброды: на булку, кладут капустный лист, а сверху мясо с макаронами, это здесь называется сенгвич. Я стараюсь на «это» даже не смотреть.

После ланча нас снова собирают. Я спрашиваю у Пита

— Я просто отвыкла или что-то наш митинг затянулся?

Он неохотно делится со мной новостью, которая явно не радует: ходят сплетни, что компания продает часть бизнеса, поэтому теперь такое нашествие начальства не редкость.

Наконец у руководства находится время и на меня. Мне дают визитку риелтора, который поможет снять жилье, я подписывают контракт и кучу бумаг о том, что обязуюсь делать и не делать. Вскользь интересуюсь по поводу медицинской страховки, по контракту они обязаны ее предоставить. Обещают на неделе: подъедет представитель, оформит со мной договор.

Звоню риелтору, договариваемся, что она подъедет к шести. В списке пять адресов, проезжаем все, ни один ни гуд и дорого. Мебели мало, хотя я просила с мебелью, площадь небольшая, а денег хотят много. Выбираю ближайший к работе. Мебели маловато, есть только кухонная, и кровать. Забираю чемодан из гостиницы, составляю договор с риелтором, плачу залог и за два месяца вперед. Квартирка, а вернее студия совсем небольшая, без балкона. Крашенные светлой краской унылые стены, на полу не первой свежести, затертый серый ковролин. Большое окно выходит в парк, занавесок на нем нет. Тускло светят несколько вмонтированных в потолок галлогеновых лампочек. Все это создает впечатление временности, вокзальности. Это так не похоже на то, о чем я мечтала. Ложусь на кровать и пытаюсь сжиться с мыслью, что это теперь мой дом.

Работа наваливается просто комом. Дни пролетают настолько быстро, что я просто теряю счет времени. Бассейна нет, чтобы хоть как то прийти в себя, вечерами бегаю вдоль дороги. Периодически, останавливаются водители проезжающих мимо машин, предлагают меня подвести. Работа движется довольно быстро, хотя от плана мы все равно отстаем. Пит приходит не раньше десяти, и еще час приходит в себя — пьет кофе и плачется в жилетку, о своей нелегкой жизни. Я его слушаю, и сочувствую. У меня все в порядке, нет ни пробок, ни жены с претензиями, ни необходимости посещать рестораны. У меня есть дом с кухней и душем, а в душе всегда есть горячая вода, даже летом. Мне регулярно платят зарплату, и даже оплатив квартиру, у меня все равно остаются ежемесячно несколько тысяч долларов. Я скучаю по сыну, и, заходя в магазин, всякий раз покупаю ему набор Лего. У меня проблемы с языком. Я говорю с ошибками, но я это знаю и стараюсь больше слушать, улыбаться и поменьше говорить.

Мы должны выдать тестовую версию, но мы не укладываемся в сроки. Я начинаю задерживаться до девяти на работе, но очень скоро получаю нагоняй, потому что за переработку мне должны доплачивать, а делать это никто не хочет. Когда я начинаю возмущаться, то в ответ слышу долгую лекцию минут на сорок о необходимости повышать эффективность труда. Заканчивается все предложением поставить компьютер мне дома. Нескрываемая циничность и показуха вызывает смех, но компьютер дома, конечно здорово, и я с радостью соглашаюсь.

Через некоторое время в нашей команде происходит пополнение, вдруг выясняется, что вместе с нами еще будет работать программист из Финляндии. Нам сообщают, что он хороший Джава программист. У финна трудно произносимое имя, американцы зовут его Андрэ. Это молодой парнишка двадцати пяти лет, недавно закончивший в Финляндии университет. Как он попал в проект мне непонятно. Андрэ оказывается неплохим парнем, туповатым, но доброжелательным и исполнительным. Он неплохо говорит по-английски и понимает меня лучше американцев. Пит его явно недолюбливает, хотя не может объяснить почему. Теперь мне приходится выслушивать жалобы на Андрэ.

Виталик не пишет. Я стараюсь о нем не вспоминать. Мне пишет только моя подруга Ленка, с которой я оставила сына. Взять сына в Америку я не смогла, по здешним законам до 12 лет ребенка нельзя оставить одного и я должна нанимать няню. Это сейчас мне не по карману.

Наконец то компания выдала мне мобильник с корпоративной сим картой, предупредив, чтобы в Россию не звонила, потому что телефон только для служебных нужд. Мне все равно, и я звоню домой.

Ленке хвастаю мобильником, теперь есть возможность обсуждать всякие новости и строить планы. Она постоянно спрашивает о Виталике. «Нет, не звонил и не писал». Мне не хочется его обсуждать, это причиняет боль. Она же снова и снова заводит разговор. Я не знаю, зачем. Иногда кажется, что ей нравится ковырять ногтем в ране.

Меня не мучает ностальгия. Работа, работа и только работа. Все что не касается работы выбивает меня из колеи. У меня полная уверенность в том, что теперь все зависит только от меня, нужно поскорее закончить проект, и наступит большое прекрасное мое американское счастье. Я стараюсь работать как можно больше. В работе забываешь о боли, в голову не лезут грустные мысли, и нет ни времени, ни сил на мысли о Нем.

Самое страшное, это выходные. Куда деваться человеку в этой деревне, по Питерским меркам, если у него нет машины? По совету своей однокурсницы Ольги, которая живет в штате Оклахома, по воскресеньям я хожу на курсы английского в Православную общину. Здесь учат бесплатно. Учат, конечно, громко сказано, лучше сказать — занимаются английским с теми, кому не по карману платить за курсы или преподавателя. Занятия заключаются в том, что мы повторяем за преподавателем слова и фразы на определенную тему, а потом из них устраиваем диалоги между собой. Темы самые жизненные: магазин, больница, на улице, на работе итд. Все это рассчитано на людей, не знающих язык совершенно. Я вроде как говорю, но с ошибками и с акцентом. Постепенно начинаю себя ловить на том, что разговариваю и даже думаю этими заученными языковыми штампами. Курсы тоже отвлекают от мыслей о Нем. Я пытаюсь бороться с воспоминаниями всеми возможными способами, например, как только в голове возникают картинки из прошлого, я стараюсь думать на английском.

У нас сегодня очередная комиссия. Из Лос-Анжелоса, где расположен головной офис нашей фирмы, прилетает целая делегация. Мы даже, несмотря на помощь Андрэ, срываем сроки и нам присылают еще одного менеджера. Утро начинается митингом (от английского митинг встреча), опять вместо того чтобы работать мы слушаем доклады и презентации руководства. Народу приехало настолько много, что в комнате становится нечем дышать и некуда сесть. В духоте и тесноте мы слушаем, что мы должны делать, как мы должны работать. Нам сообщают, сколько было продуктов продано, какие выручки и т. д. Я не понимаю половины слов и практически всю абривиатуру. Я не понимаю, зачем мне все это объясняют, особенно учитывая тот факт, что я контрактер и по окончанию контракта все равно уеду. А еще у меня сроки сдачи, и я должна работать. Из последней делегации я знаю только Ника. Он был моим менеджером в прошлый раз и думаю, что это с его подачи меня вытащили из России. Ник немец, его семья сбежала в Америку после войны. Кто-то из родственников погиб (замерз) под Курском, и семейные предания хранят ужасы русской зимы. Рассказывать Ник про это не любит. Мы с ним достаточно долго работали вместе, прежде чем он это рассказал. И может быть и не рассказал, если бы не желание съездить в Курск, посмотреть на белых медведей. Мои заверения, что Курск, это теплый южный город, не возымел на него ни какого действия, он мне не поверил и хотел бы в этом убедиться сам лично. Перспектива заблудиться среди полярных льдов и быть съеденным белым медведем его пугает, поэтому он уже много лет откладывает поездку. Вообще Ник отличный мужик, очень порядочный и трудолюбивый, а временами даже веселый. Он единственный во всей компании, кто не учился в колледже, а с 12 лет работал. Он как настоящий американец, прошел долгий путь от подмастерья в гараже, до топ-менеджера небольшой АЙТИ компании. Не смотря на наши коренные разногласия по всем ключевым вопросам, с Ником мне проще в том плане, что он понимает, что я приехала сюда зарабатывать деньги. Он смотрит сквозь пальцы на формальные проблемы, которые периодически возникают. Не подписала вовремя, не одобрила, не согласовала, забыла, заработалась — он звонит, пишет, напоминает. Ему не сложно. Для него работа главное, как и для меня, в этом мы похожи.

В честь приезда начальства у нас снова бесплатный ланч. Сегодня он даже лучше чем те, что были раньше. Пит доволен, даже для него есть еда, он подсовывает мне тарелку с жаренными кальмарами, и десерт, пока народ еще не разобрался, что к чему. Я рассчитываю после ланча снова заняться работой. Но как только я удобно устраиваюсь на рабочем месте, в мою клетушку заходит Ник. Он не один с ним высокий, средних лет мужчина, очень хорошо одетый, с представительской внешностью. Сейл (продавец), мелькает в голове. Ник представляет нас друг другу, и объясняет, что Том будет моим менеджером до окончания работ. В его обязанности входит понять, почему мы постоянно срываем сроки и устранить проблемы. Мы стоим друг против друга и смотрим в глаза. Я загадочно улыбаюсь, чтобы не говорить и не выдать свой ломаный английский (брокен ленгвидж). Том несколько долгих секунд молчит и глупо улыбается, затем, выдавливает из себя, нелепую фразу, общий смысл которой заключается в том, что он всегда хотел увидеть, как выглядит женщина программист из России. Сказав, понимает, что сказал глупость, начинает оправдываться, получается еще большая глупость. Речь звучит уже совсем не этично, не логично и не корректно. Ник смотрит то на меня, то на Тома недоверчивым и подозрительным взглядом, прощается и уходит.

Запах. Первое что я ощущаю — это запах совершенно незнакомого и очень дорогого парфюма. Не резкий и не сильный, но он сразу бьет мне в голову. В моей клетушке очень тесно и второй стул поставить некуда, поэтому Том садится на тумбочку. И тогда я замечаю, как он одет. Я сражена, потрясена и приворожена одновременно. Я теряю голову и попадаю в плен дорогих вещей. Нет, я никогда не обращала внимания на то, кто во что одет, вещи никогда не занимали мое внимание, и не разоряли мой кошелек. Но это были другие вещи. То во что одет Том, я никогда не видела ни на людях, ни даже в дорогих магазинах. Я совершенно не разбираюсь в одежде и не могу назвать ни стоимость, ни фирму производителя, но вижу как это дорого. Я даже представить себе не могла, что бывают такие ткани, и что можно так шить. Я ощущаю себя простолюдинкой, попавшей на прием к королеве, и все что мне хочется, это просто потрогать эти вещи руками. Том сидит вальяжно, нога на ногу, облокотившись на стену, когда мой взгляд наконец плавно переходит на галстук и останавливается на воткнутой в него булавке. Боже, это что бриллиант? Я конечно про читала о том, что такое бывает, но живьем, я это вижу в первые. Я не могу оценить ни размер камня, ни правильность огранки, я вижу как он переливается всеми цветами радуги в тусклом свете искусственного освещения. Я инстинктивно отодвигаюсь вместе со стулом на несколько сантиметров назад, насколько мне позволяет теснота моей комнаты, и Том попадает в поле моего зрения целиком. Он совершенно не вписывается в окружающую его обстановку: убогая тумбочка, на которой он сидит, серые пыльные стены, дешевый монитор, стоящим на столе. «Кто он, что он здесь делает, с чего вдруг пожаловала эта королевская рать?» — крутятся в моей голове навязчивые вопросы. Тома, кажется, совершенно не волнует это не соответствие, он улыбается и просит рассказать как ведется работа по проекту. Я рассказываю Тому о проделанной работе, о возникающих проблемах, которые в основном имеют чисто технический характер. Моя задача — это математическое решение, которое написано мною же, только несколько лет назад, на базе библиотек математических функций Си. Джава не имеет нужных мне функций, поэтому приходится выкручиваться. Он не понимает, что я говорю, но не переспрашивает и постепенно переводит разговор на более близкие ему темы. Мне становится сложнее поддерживать беседу. Моего языкового запаса явно не хватает, и я перехожу в разряд слушателей, улавливая лишь общий смысл сказанного. Я слушаю, молча, улыбаюсь и больше не смотрю на него. Мне нужно работать.

Монолог плавно переходит в жалобы на жизнь. Я начинаю чувствовать себя чем-то средним между памперсом и тампаксом. Том рассказывает, какая у него тяжелая работа, что он постоянно в разъездах, что у него из-за этого проблемы с женой. Он жалуется, что редко бывает дома, и за чего расстался с первой женой, а теперь у него проблемы со второй. Я молчу.

— Конечно, — говорит он, — какие у вас в России проблемы, только сервис плохой.

Пальцы перестают стучать по клавиатуре, я набираю воздуха, чтобы выдать возмущенный ответ. Поняв, что знаний языка все равно не хватит, чтобы объяснить, какие у нас проблемы, выдыхаю, соглашаюсь и улыбаюсь, да, да бедный сервис.

Внезапно монолог обрывается и наступает затяжная пауза. Я поднимаю голову и смотрю ему в глаза. Боже как я хорошо знаю этот взгляд. Сердце начинает бешено колотиться, в висках стучит только одно — нет, господи нет, я не хочу, я не могу больше, почему я? Вокруг столько женщин мечтающих о любви, почему опять я, за что? Том спрашивает меня, может ли он задать мне личный вопрос. «Куда он меня потащит в кабак или сразу к себе в номер?», — мелькает в мозгу. Я пытаюсь собрать свои мысли и вспомнить политкорректную форму глагола «пошел на фиг». Мозг работает на предельных нагрузках, пытаясь найти выход из создавшейся ситуации. Я знаю, что в Америке запрещены законом личные отношения на работе, и мне нужно пожаловаться начальству. Кому мне жаловаться? Какому начальству? Да меня просто выкинут в двадцать четыре часа из этой страны без выходного пособия.

— Да, спрашивайте, говорю я, — а в голове бешено стучит, что сказать? «Я занята», звучит глупо, не понятно кем занята, или чем занята, и что значит «занята». «Мне надо работать», — нет, тоже не то….

— Это правда, что по улицам Петербурга ходят медведи, — спрашивает Том, явно смущаясь.

— Что? — мои мысли входят в штопор, и я возвращаюсь в реальность.

Том повторяет вопрос, но более медленно, по словам. Он явно смущен, ему неловко, это спрашивать, но человеческое любопытство берет верх над приличиями.

У меня начинается приступ смеха. «Нинка, ну ты же в Америке, в Америке, звучит в висках. Расслабься, все хорошо». Том обескуражен моей реакцией. Он не понимает, чем он так меня насмешил. Я киваю головой и говорю:

— Да, по улицам ходят медведи, пьют водку, и играют на балалайке. Дрынь-дрынь дрынь-дрынь. — Мои руки изображают бренчание балалайки, и меня просто душит от смеха.

Том не видит ничего смешного. Он говорит, что сам лично видел, как русские привозили медведей, которые играли на гармошке, катались на велосипеде и даже играли в хоккей. Я приглашаю его в Питер, посмотреть на медведей на улицах, и возвращаюсь к своей работе.

Какое-то время мы молчим. Возвращается довольный Ник, крутя в руках золотой картой, объявляет, что руководство приглашает всех вечером в ресторан. В голове вертится мысль, что неплохо бы заскочить домой, переодеться и взять с собой куртку, которую я как назло забыла. Я слишком легко одета и боюсь вечером замерзнуть. Ник уже рассказывает, что ужин будет с алкоголем и всем заказано на вечер такси.

Уже знакомый с этой новостью, в мою комнату заглядывает Пит. Он явно не доволен, он ненавидит корпоративные гулянки в дешевых ресторанах и сожалеет о том, что не сможет провести вечер с семьей. Ник предупредил, что явка обязательна, он любит поесть и выпить, а если с мероприятия сбегут, будет сложно отчитаться перед руководством за расходы. У меня другая проблема: меня смущает мой внешний вид. На мне джинсы, кроссовки и блузка с короткими рукавами. Питу мои одежные терзания кажутся несерьезными. Сам он одет в линялую, застиранную футболку непонятного цвета и формы, и такие же застиранные обвисшие и на коленях джинсы. Он показывает на Андрэ, который тоже не выглядит шикарно, в кремовой, с непонятным рисунком, раздувающейся шаром на его тощей сутулой фигуре, рубашке и мешковатых, стянутых дешевым ремнем, джинсах.

Том везет Ника и остальных менеджеров компании на своей машине. Он хочет, чтобы я поехала с ними, но Ник категорически против. Я, Андрэ, Пит и остальные загружаемся в микроавтобус. Ресторан рыбный. Я смотрю в меню, и к ужасу осознаю, что не знаю ни одного блюда. Я ищу хоть какие-то знакомые слова. Рядом сидят Питер и Андрэ, Питер ничего не хочет есть кроме десерта, Андрэ заказывает рыбу, название которой я не знаю. Я пытаюсь выпытать у него, что это такое, но все равно ничего не могу понять из его объяснения. Наконец нахожу знакомое слово, «кальмары» и с радостью заказываю их.

Вокруг с услужливой дежурной улыбкой вьется, девочка официантка, поднося новые и новые блюда. Том сидит напротив меня, и постоянно смотрит в мою сторону. Под его пристальным взглядом мне совершенно неловко, кажется, что я делаю все не так: ем не той вилкой или не так сижу или еще что-то. Том постоянно спрашивает, не нужно ли мне заказать еще что то. Я отказываюсь. Это его удивляет, и он говорит, что я вполне могу позволить себе есть больше. Смысл фразы мне не понятен. Переспрашивать я не решаюсь, просто смотрю на него удивленно. Он произносит длинную и замысловатую речь, общий смысл которой сводится к комплименту моей фигуре в частности, и внешности вообще. Я не хочу развивать эту тему и делаю вид, что ничего не поняла. Ник много пьет, но практически не пьянеет. Наконец он набрался до нужной кондиции и, обнимая официантку, приглашает ее танцевать. Девушка довольно неискренне визжит, когда Ник тискает и щиплет ее за бока. Питер потихоньку уходит, не прощаясь, лишь слегка кивнув мне головой. Его место тут же занимает Том и спрашивает меня, не хочу ли я танцевать.

— Я хочу домой, — отвечаю я.

— Я могу тебя отвезти? — спрашивает он

Я долго соображаю, как нужно ответить на этот вопрос грамматически правильно, но путаюсь в модальных глаголах, поэтому отвечаю вопросом на вопрос:

— Ты не мог бы отвезти меня домой?

— Конечно, — он улыбается, мы тоже встаем и молча уходим.

На улице прохладно. Меня бросает в дрожь. После зимних восхождений в горах у меня появилась непереносимость к холоду. Как только становится прохладно, меня начинает колотить сильный озноб, внешне больше напоминающий, судороги. Я это знаю, поэтому всюду таскаю с собой куртку. С ужасом смотря на то, как меня трясет от холода, Том спрашивает, может ли он предложить мне жакет. Мне неловко, да и страшно брать его пиджак, к тому же я не знаю, как ответить правильно на его вопрос, кроме как отрицательно. «Боже, что же это за язык, на котором нормальный человек, безошибочно может сказать только „нет“», — думаю я и мы почти бежим к машине. Он включает кондиционер на полную мощность, и я, наконец, согреваюсь и перестаю дрожать. Я говорю адрес, он задает его в навигаторе, и мы едем в сторону дома.

Я снова думаю о Нем. Я полностью погружена в воспоминания, пытаясь понять, почему все так получилось, что я делала неправильно, когда машина останавливается. Я благодарю Тома и собираюсь морально, чтобы снова окунуться в ночной холод. Том истолковывает мое замешательство по-своему:

— Ты хочешь, что бы я пошел с тобой? — спрашивает он, глядя мне в глаза.

— Нет, — отвечаю и пулей вылетаю из машины.

На столе прыгает телефон. «Кто мне звонит в такую рань? Что случилось?». Я сажусь на кровати и начинаю ловить прыгающий мобильник. «А, это же будильник!». Я протираю глаза, встаю и медленно ползу в ванну. Какое-то время смотрю на свою заспанную физиономию в зеркало, потом включаю воду и долго мою лицо, пытаясь проснуться. Внезапно вспоминаю разбудивший меня мобильник и пытаюсь понять: «А почему я не подошла к телефону?». Выхожу из ванной, посмотреть, кто звонил и вспоминаю, «будильник, это был будильник».

Пит уже на работе, он интересуется, что было после его ухода. Я не знаю, мне нечего рассказать, потому что я тоже почти сразу ушла. Мы идем на кухню и пьем кофе, это уже третья моя чашка за утро, но мозг не желает просыпаться и переходить в нормальный режим работы.

Спустя час или полтора появляется Том, он улыбается, заглядывая в комнату, и со словами: «я нид кофеин инджекшин» отправляется на кухню. Через несколько минут, он подсаживается рядом и задает мне пару дежурных вопросов по работе. После чего наш диалог превращается в монолог. Сегодня он без галстука, в рубашке с коротким рукавом, но от этого выглядит не менее шикарно. Рубашка наверное стоит целое состояние. Я не знаю название материала из которого она сделана, толи это какой то шелк, толи хлопок. Меня поражает ее фактура — какое-то странное хитросплетение нитей, невидимое глазу, создающее едва заметный однотонный рисунок. Она сшита, идеально по фигуре, без складок, натяжек и пузырей. Я понимаю, что вещи имеют очень большое значение, и моя убежденность, что встречают по одежке, а провожают по уму, это глупость. Ведь могут просто и не встретить. Тем временем Том рассказывает о себе. Уже к ланчу, я знаю историю всей его жизни, каким он занимался спортом и когда, всех его жен, включая бывших, девушек с которыми он встречался, начиная со школы, отношения с родителями и дочерью от первого брака. Я знаю всю его карьерную лестницу, даже внутренние перестановки в нашей компании и проекты. Он делает попытки расспросить меня, но мне некогда, я отвечаю односложно, под его повествование продолжаю работать, у меня сроки, дедлайн и перспектива потери бонусов, в случае если я не уложусь.

— А ты занимаешься спортом? — спрашивает он меня неожиданно.

— Я? — какое-то время я сомневаюсь, можно ли называть то, чем я занималась, спортом, но все-таки говорю:

— Да занималась альпинизмом в юности. — Я уже привыкла, и отвечаю, не отрывая рук от клавиатуры.

— А в России есть горы? — удивленно спрашивает он.

Этот вопрос ставит меня в тупик, я надолго задумываюсь, остались ли еще где-то в России горы, и отвечаю неуверенно:

— Не знаю, были.

Том явно не понимает, почему горы были, но не переспрашивает, принимая очевидно это за мой очередной грамматический ляп. Он продолжает свой монолог. Вдруг посередине, какой-то фразы раздается жужжание. Том берет телефон, смотрит, кто звонит и нажимает отбой, но телефон жужжит снова.

— Я занят, я на работе, говорит он, но из трубки доносится раздраженный женский голос. Том выходит за дверь. Возвращается он не скоро и долгое время, молчит, наблюдая за тем, как я стучу по клавишам.

— Женщинам нужно внимание, а моя работа требует постоянных разъездов. Мне нравится моя работа, я хорошо зарабатываю, и не хочу ее менять. Из-за этого от меня ушла первая жена, она жаловалась, что я совершенно не помогал ей. Теперь я почти не вижу свою дочь. Зато я постоянно должен, она требует деньги на колледж. Это 16 тысяч в год. А теперь разваливается мой второй брак. Жена хочет, чтобы я больше бывал дома, чтобы я уделял ей больше внимания. Том замолкает и смотрит мне в глаза.

— Ты это не поймешь, ты другая, тебе ничего не нужно от мужчин, ни денег, ни внимания. Том замолкает и смотрит на меня в упор.

Я перестаю стучать по клавишам, и от удивления у меня округляются глаза.

— Что? Что мне не нужно? Деньги? А здесь и сейчас я что, по-твоему, делаю? Развлекаюсь?

Том не понимает моего удивления и списывает на языковое недопонимание, он терпеливо повторяет еще раз:

— Тебе не нужны деньги от мужчины, потому что ты сама их зарабатываешь.

— Может я просто вынуждена зарабатывать деньги, потому что мужчины мне их не предлагают? — спрашиваю я глядя ему в глаза.

— Ты будешь сидеть целый день дома, смотреть телевизор, часами ходить по магазинам или болтать с подругами по телефону обсуждая очередной сериал? — отвечает мне, вопросом на вопрос, ехидно улыбаясь.

— Нет, конечно, но я смогу меньше работать, и хотя бы каждый год брать отпуск. Я за последние пять лет ни разу не отдыхала, я только работаю, и это потому, что все, почему-то считают, что мне никто ничего не должен, потому что…

К горлу подступает ком и мои английские слова заканчиваются. Я понимаю, что если продолжу — то разревусь. Я замолкаю на полуслове.

Том ничего не понял из сказанного мною, кроме того, что у меня проблемы с английским, и я не поняла всю глубину его мысли. Тянутся долгие минуты молчания, разбавляемые слабым писком клавиатуры: я снова стучу по клавишам. Тишина нарушается очередным жужжанием его телефона. Сейчас звонят по работе. Оказывается, у него есть еще работа, кроме как сидеть целыми днями со мной. Он встает и уходит из комнаты.

Встречаемся мы только вечером. Он ожидает меня у выхода и предлагает подвезти. Мне не хочется ехать, я хочу прогуляться пешком. Он спрашивает разрешения составить мне компанию, я не возражаю. Он достает из машины пиджак и сразу предлагает мне его надеть, но сегодня я в куртке. Мы идем молча. Дойдя до моего дома, он спрашивает, не хочу ли я что бы он зашел. Я отрицательно качаю головой. Тогда он берет меня за руку, и говорит:

— Я хочу тебе сказать одну очень важную вещь, — он напряжет и серьезен. Он стоит совсем близко от меня, и я чувствую на своем лице его дыхание. Мне снова становится страшно. Я заранее начинаю подбирать слова.

— Руководство решило продать часть бизнеса, все, что вы сделаете, будет продано другой компании, и дальнейшую разработку, будет осуществлять Андрэ. А ты — он делает паузу, внимательно следя за выражением моего лица.

— Тебе закроют контракт и отправят домой. Они не хотят, чтобы знали, какие математические методы были использованы в программе.

— Когда — спрашиваю я.

Все что мне нужно знать, это когда. Том не понимает моего вопроса.

— Когда мне закроют контракт?

— Точно, это пока не известно. Все зависит от Андрэ. Он должен сказать, что готов дальше разрабатывать и поддерживать программу.

— Примерно? — спрашиваю я, а про себя думаю об Андрэ — «вот гад! Молчит! своего разыгрывает»

— Я не знаю точно, может через полгода, а может пару месяцев. — Он разводит неопределенно руками. Наступает тяжелая напряженная пауза.

— Может ты хочешь, что бы я зашел? — спрашивает снова Том.

Глупо продолжать этот разговор на улице, я утвердительно киваю, и мы поднимаемся в квартиру. Стульев у меня нет, я бросаю китайский плюшевый плед на кровать и предлагаю Тому сесть.

Новость конечно для меня и не смертельна, но все равно не радует.

— Ты хотела остаться в Америке? — спрашивает Том.

Мне хочется в ответ пошутить, но в голову не приходит ничего остроумного.

— Да хотела, — отвечаю я.

— У тебя прекрасная квалификация и ты могла бы попробовать поискать работу, я уверен, что ты сможешь ее найти.

— У меня есть проблема, — говорю я. Но на самом деле, мне не хочется ничего ему объяснять. Поэтому я просто умолкаю.

Том воспринимает мои слова, как то, что я хочу вернуться в Россию. Я пытаюсь сказать, что я хочу привезти сюда ребенка, он все равно не может понять, в чем именно проблема. Почему ребенок не может пока пожить в России, пока я не получу хотя бы грин карту.

— Я не увижу его много лет! — пытаюсь я объяснить свою мысль

— Я тоже не вижу свою дочь подолгу, — говорит мне Том.

— Твоя дочь живет со своей мамой? — спрашиваю я.

— Да конечно! — отвечает мне Том, не понимая моего вопроса.

— Так вот я — мама. Понимаешь, я! — практически кричу я.

Он смотрит мне в лицо, но до него так и не доходит суть сказанного. Я понимаю, что объяснять дальше бесполезно и думаю о том, что мне делать. Молчание затягивается.

— Ты, наверное, устала, мне нужно уйти, — спрашивает он после затянувшегося молчания.

Я киваю головой. Несколько минут он еще не двигается, но затем встает и медленно уходит. Я падаю на кровать. В мозгу крутятся различные сценарии моих дальнейших действий.

Утром, когда я пью кофе, звонит телефон. Это Том. Он ждет меня внизу. Я спускаюсь, вижу его рядом с машиной.

— Ты что здесь ночевал? — спрашиваю с иронией.

Он не понимает издевки, и говорит, что он ночевал в гостинице.

— Я думаю, что тебе было бы неплохо заниматься английским, говорит Том. — В Бостоне есть неплохие курсы.

— У меня нет машины, чтобы ездить в Бостон, — отвечаю я довольно резко.

— Я бы мог тебя отвозить, если ты не против, — говорит он, продолжая смотреть на дорогу.

Я не знаю, насколько я могу ему доверять. Мне понятно, что он хочет от меня, но я еще надеюсь на то, что приедет тот другой, с которым меня связывают чувства, длительные отношения и какие-то внутренние обязательства. Я не готова ни к новым чувствам, ни к новым отношениям. Но раз в неделю съездить в Бостон, это и не отношения вовсе. Я знаю, что в Бостоне есть хорошие курсы при русской общине.

— Отлично, говорю я — поехали.

Он поворачивается в мою сторону и на его лице расплывается довольная улыбка. Я впервые вижу его таким счастливым.

— Экшианли? — он так привык к моим посылам, что просто не верит, что я наконец согласилась.

— Дефенетли, — отвечаю я.

«Гребаная Америка, эти люди даже разговаривать нормально не умеют», — думаю я.

Пит видит, как я выхожу из машины. Я его не вижу, но чувствую взгляд в спину. Когда я оборачиваюсь, он на меня уже не смотрит. Он никак не комментирует, но мне понятно, о чем он подумал. В голове мелькает мысль, может ли он настучать, и какие будут последствия. Впрочем, мне уже все равно — через полгода все закончится. Я снова проваливаюсь в работу, и попрошу Тома больше не сидеть со мной целыми днями. Если хочется поговорить, пусть зовет меня попить кофе на кухню.

Я разваливаюсь на стуле и погружаюсь в мечты, мозг начинает выстраивать планы на новую жизнь. Том будет возить меня с работы и на работу, по выходным мы будем ездить в Бостон. Я буду учить английский, а потом мы просто будем гулять по городу, если позволит погода.

— Ты почту читаешь, — говорит Питер недовольным голосом, заходя в мою комнату.

— Да, то есть еще не читала, а что случилось? — я слегка вздрагиваю, потому что он застал меня врасплох.

Смотрю почту и нахожу в почтовом ящике письмо от Пита, с предложением попить кофе. Я предполагаю, о чем будет разговор, ухмыляюсь и иду на кухню.

— Что он тебе сказал? — спрашивает Питер почти шепотом.

— Не поняла, — говорю я

— Ты знаешь, что тебе закрыли контракт? — говорит Питер.

— Да отвечаю я, через полгода.

— Нет не через полгода, сейчас. Они уже сняли тебя с проекта.

— Что? — недоумеваю я.

— Я думал, что он тебе сказал, — говорит Питер.

Возникает напряженная пауза. «Добро пожаловать в реальный мир!» говорит мой внутренний голос.

— А ты откуда узнал, — спрашиваю я, после длительной паузы.

— Меня попросили принять у тебя дела, — говорит он.

— Когда? — спрашиваю я, — когда попросили?

— Утром позвонил шеф. До конца недели, я должен принять у тебя дела.

Я молчу. У меня уходит из-под ног почва, мне становится стыдно и противно за себя, за свои планы и мечты, я осознаю себя жуткой неудачницей. «Если вы хотите посмешить господа бога, поделитесь с ним своими планами» — всплывает в голове.

— Я могу твои слова истолковывать, как официальное сообщение? — спрашиваю я Пита.

— Тебе должны вручить письмо.

Я оставляю недопитый кофе и иду к секретарше. Спрашиваю, нет ли корреспонденции для меня. Она ищет, но ничего не находит, мотает отрицательно головой. Снова иду на рабочее место, В душе возникает надежда, что Пит не понял или перепутал. Может все-таки не сейчас, я же еще не закончила работу.

Я не знаю, что делать. Мне нужно взять себя в руки, и продолжить писать программу, но я не могу сосредоточиться. Эмоции мешают думать, нет ни желания, ни сил. Сижу, молча, тупо смотря в экран монитора. Я не могу точно сказать, сколько проходит час или два или только две минуты. Я перестаю ориентироваться во времени и пространстве. Я понимаю, что нужно что-то делать, звонить писать узнавать, но не могу. В коридоре раздаются голоса. «Пит, Андрэ, Том?» Пока я пытаюсь их распознать, голоса стихают. Все снова погружается в тишину.

— Нина, — звучит у меня за спиной, я вздрагиваю, потому что не слышала, как он вошел.

— Андрэ?

Он мнется и глупо улыбается.

— Что случилось? — спрашиваю я. А про себя думаю: «тварь, сейчас будешь дела у меня принимать?».

— Я на счет билета, — спрашивает Андрэ.

— Какого билета? — я не понимаю, о чем он говорит.

— Нужно выбрать рейс — продолжает Андрэ.

— Какой рейс? — я вообще не понимаю, о чем речь.

— В почте, письмо, читала?

Я открываю почту, и подзываю Андрэ,

— Какое?

Он долго ищет, потом находит запрос, меня просят подтвердить рейс вылета. Это в субботу.

— На это срочно нужно ответить? — спрашиваю я, — мне нужно подумать.

Андрэ снова мнется, потом говорит, что может нам лучше лететь вместе? Можно будет сэкономить на такси.

Я снова ничего не понимаю, что значит вместе, а ты что тоже улетаешь?

— Да, отвечает он, было же утром письмо от шефа.

Ищу. Ничего похожего на письмо от шефа не вижу и снова зову Андрэ. Он открывает письмо с длинной темой «итоги собрания акционеров по проекту» и еще много всяких слов, такие письма руководство шлет нам постоянно, но я их не читаю, потому что они, как правило, нас не касаются. Читаю письмо, в нем опять много слов ни о чем, я просто ищу свою фамилию. Наконец нахожу, в заключениях и выводах. Написано что я жду новых проектов из Питера, Андрэ из Хельсинки, Тома тоже снимают с проекта и переводят в Лос-Анжелос, Пит остается только на поддержке старого проекта. Из текста совершенно не следует, что проект закрывают, просто на проекте не остается ни одного человека. Я читаю еще раз, но все равно ничего не могу толком понять. Тогда я начинаю расспрашивать Андрэ, но для него все это тоже было полной неожиданностью. И он не в курсе, и не понимает что произошло. Все что он знает, это то, что нужно выбрать рейс, чтобы фирма оплатила нам билеты, иначе придется лететь за свой счет. Мы идем к Питу, в коридоре нас ловит секретарша и вручает конверты. Это дополнение к договору. Там 40 листов текста. Сажусь читать, но перед глазами все плывет, и я решаю, что нужно идти домой. Уже на дороге меня догоняет Пит, он спрашивает, не нужно ли меня подвезти, но я отказываюсь, мне хочется побыть одной.

Тепло и солнечно, я иду по узкой обочине дороги, с одной стороны мимо проносятся машины, с другой зеленеют и шелестят на ветру березки. «Песен еще недописанных, сколько скажи кукушка, ответь», — стучит в висках. У меня из глаз ручьем текут слезы. Я их не вытираю, и они капают мне на кроссовки, на асфальт, или просто ручейками стекают по лицу и одежде. «Солнце мое, взгляни на меня, моя ладонь превратилась в кулак», — беззвучно повторяют обкусанные в кровь губы. Я ни о чем не думаю, я просто иду. Руки сжимаются в кулаки с такой силой, что ногти впиваются мне в ладони. «Вот так, вот так, вот так», — стучит в голове.

Придя домой, я просто падаю на кровать и чувствую, как щиплет лицо солью от слез. «Не реветь, не реветь», — повторяет внутренний голос. «Не смей себя жалеть, ты справишься, ты сильная». Я не чувствую себя сильной и мне кажется, что я не справлюсь. Мне хочется просто сдохнуть, я устала, я больше не могу. Вот я сейчас просто лягу закрою глаза и умру, а дальше будь что будет, мне все равно. Нет, не будет, потому что есть сын. Я сажусь на кровать, нужно кому-нибудь позвонить, решаю я. Но кому?

Звоню своей однокурснице Ольге, из Оклахомы. Я рассказываю ей свою ситуацию с работой, делюсь своими проблемами, рассказываю, что меня снова отправят в Россию. Обсуждаем, что можно сделать, я хочу остаться в Бостоне, чтобы не мотаться по стране. Вспоминаем, что в Бостоне живет наш однокурсник. Звоню ему. Он дает телефон своего приятеля, который вроде как ищет программистов. Звоню. Мне устраивают мне интервью по телефону, сначала говорит со мной по-английски, потом переходит на русский, потому что уровень моих профессиональных знаний для него более важен, чем языковых. Честно сознаюсь, что не знаю новой библиотеки объектов, но его это не смущает. Они тоже пользуются старой, а вообще они под юниксом пишут. Кстати о юниксе, мы переходим на тему моих знаний в данной области. Мой уровень знаний его устраивает. Скорее всего меня возьмут, но нужно приехать в офис в рабочее время. Объясняю ситуацию с визой. Если моя компания закроет договор, то по закону я должна буду либо в течении 10 дней переоформить визу, либо нужно лететь домой и запрашивать новую. В противном случае я не получу грин кард. Он не понимает, почему меня это так напрягает, если я все равно хочу остаться здесь работать. Я объясняю, что у меня в России остался сын. Мы обсуждаем варианты как его сюда привезти. Я лежу на кровати и обсуждаю бытовые проблемы: жилье, страховку, школу для ребенка. У меня уже нет ни злобы, ни обиды, мне просто нужно понять, что делать дальше. В дверь кто-то стучит, я слышу, но не обращаю внимания. Стучат громче и настойчивее. Но я продолжаю обсуждение, мне все равно, что это за стук. Дверь открывается, входит Том.

— Я хотел узнать, что с тобой все в порядке. Я звонил, но у тебя постоянно занят телефон, — говорит он.

Приглашаю Тома зайти. Мне интересно, знал ли он все это. Хотя какое это имеет значение, и я не уверена, что он скажет мне правду. Том заводит опять песню, про свою несчастную жизнь, его опять бросают на другой проект и снова ему нужно лететь в Лос-Анжелос. Я слушаю его в фоновом режиме, меня больше волнуют другие проблемы. Он смотрит на меня и понимает, что говорит что-то не то.

— Тебе, конечно, тоже нужно лететь и значительно дальше, — говорит он.

Я молчу.

— Ты расстроена тем, что тебе придется вернуться в Россию, — наконец интересуется он.

— А ты хочешь, что бы я вернулась в Россию? — спрашиваю я

— Тебе нужно найти работу, и ты сможешь снова вернуться в Америку, — спокойно и равнодушно заявляет он. — Я могу тебе чем-то помочь?

— Сними мне жилье, я останусь, буду искать работу.

Он долго молчит, потом медленно, по словам произносит:

— Ты собираешься нарушить закон, если я буду тебе помогать, я тоже буду нарушать закон.

Его фраза вгоняет меня в ярость. Мне хочется вытолкать его наружу, прямо сейчас, немедленно и закрыть за ним дверь. Но я, молча, смотрю ему в глаза. Я ничего не понимаю. В голове крутится: «что ты сюда приперся, что ты хочешь от меня, какого хрена ты здесь стоишь, если ты не готов ничего для меня сделать?». Том говорит о служебных и личных взаимоотношениях, о том что сейчас я уже могу не боятся, что это повредит его карьере и еще какой то бред в том же духе. Какое мне дело, до карьеры, какие отношения, если ты летишь послезавтра в Лос-Анжелос, а я в Питер? Том плавно переходит на комплименты в мой адрес, он рассказывает о том какая я необыкновенная, как я не похожа на американских женщин, как я красива, умна, и как я ему нравлюсь. Он не может даже представить себе, как часто я слышу от мужиков этот бред, начиная от сантехников и заканчивая руководством банка, и как меня это все уже достало. Если ты не можешь сделать для меня пару мелких услуг, потому, что боишься нарушить закон, зачем ты вообще все это мне говоришь? Или ты думаешь, ты первый мужчина, который меня увидел и хочешь сделать мировое открытие? Мое молчание он истолковывает как непонимание.

— Ты позволишь мне остаться у тебя, — он быстрым взглядом осматривает мое жилье и спешно добавляет, или я могу пригласить к себе в отель?

Я отрицательно мотаю головой. Я хочу, чтобы он ушел.

— Почему, — удивленно спрашивает он.

— Я тебя не люблю, — говорю я.

— Это не проблема, — говорит он, — ты мне очень нравишься.

Он берет мои руки и сжимает. У него холодные и мокрые ладони, мне противно и я вырываюсь.

— Это проблема. Для меня это проблема.

Я перехожу на те фразы которые я учила в церковной общине и на резкие интонации.

— Почему? — Том откровенно недоумевает.

— Я люблю другого человека, — говорю я настолько спокойно, насколько могу сдержать свои эмоции.

— Ты кого-то другого ждешь? — переспрашивает он удивленно.

Я стою и смотрю в растерянности, потому что не знаю, какие нужны слова, чтобы он меня понял.

— Сегодня был тяжелый день, поэтому я устала и хочу спать, ты можешь идти, я не буду тебя задерживать, — я вываливаю весь словарный запас выученных мною за эти месяцы фраз.

— Ты действительно не хочешь, поехать со мной в отель?

— Нет.

— Если передумаешь, позвони, я буду ждать. Он лезет в карман и достает визитку. Здесь мой телефон, не стесняйся, звони.

Он крайне неохотно уходит.

Я ложусь на кровать и смотрю в потолок. Мир рушится у меня под ногами. Но мне уже все равно. Меня возвращают обратно к тем проблемам, которые я не хотела решать и от которых хотела убежать. Меня возвращают в Россию. Нет, я, конечно, могу остаться, и решать те проблемы которые возникнут, если я не вернусь.. Для начала никто не знает сколько времени займет переоформление визы, две три недели, месяц, я уже не говорю о том, что визу могут не дать, и что тогда? Вернуться в Россию, это тоже громко сказано, возвращаться мне некуда, у меня нет жилья, да и с работы, где я отсутствую уже пятый месяц, меня могут легко выгнать. У меня есть деньги, но на квартиру мне не хватит. Нужно либо брать кредит, либо судиться с бывшем мужем. Я пытаюсь взвесить те проблемы и эти, но ни те, ни другие мне не кажутся решаемыми. По крайней мере, легко решаемыми.

Пятница. У дома меня никто не ждет, и я иду на работу пешком. Когда я уже подхожу к дверям офиса, за мной останавливается машина, и я слышу, как меня окликает голос Тома. Я не оборачиваюсь, он бежит и хватает меня за плечо. Я поворачиваюсь, что бы высказать ему свое «фе» и от изумления «теряю челюсть». Передо мной стоит человек в майке, сандалиях на босу ногу и… семейных трусах до колена в цветочек (это здесь называется шорты). Что случилось? Пока мой мозг в авральном режиме ищет объяснение, «избили, изнасиловали, обокрали, выгнали из дома….», Том, улыбаясь, мне что-то говорит. Но я его не понимаю, все мои интеллектуальные ресурсы заняты поиском объяснения дурацкого внешнего вида. Наконец приходит понимание: «Пятница, сегодня пятница, офисный день». Прррр….

— Что? — я, конечно, не поняла ничего из того, что он мне сказал.

— Тебе нужно сдать дела, — Том явно огорчен тем, что я его не слушала.

— Да конечно. Я знаю.

Мы идем в офис. В моей комнатенке пусто, нет ни стола, ни стула, ни компьютера. На полу стоит коробка, в которую побросали мои личные вещи. У меня в душе наступает такая же пустота. Как они быстро все убрали, мелькает в голове. Пита еще нет. Я иду к секретарше, подписываю стопки бумаг. Она отдает мне билеты на самолет и должна у меня забрать сим карту и телефон. Вынимаю и отдаю сим карту, но прошу, чтобы оставили телефон, в подарок. Она не может принять такое решение, телефон стоит 350 долларов, это больше допустимой суммы подарка, поэтому только на усмотрение менеджера.

К одиннадцати приезжает Пит и день уходит на сдачу ему дел, он смотрит мои программы, ругается, что я пишу мало комментариев, раскладывает все по папкам.

— Вот ты где, а я тебя всюду ищу.

Том заходит с таким видом, как будто мы с Питом занимаемся не работой, а сексом.

— Мне нужно с тобой поговорить, — он берет меня за локоть и выводит в коридор.

— Дана (секретарша) мне сказала, что ты не отдала ей телефон.

Он смотрит на меня спокойно и холодно.

Я немного растеряна этой резкой переменой тона, достаю телефон и спрашиваю, нельзя ли мне его оставить себе в качестве бонуса. Том совершенно спокойным, официальным тоном, рассказывает мне, что бонусы будут выдаваться в конце года, по решению собрания акционеров, а телефон, это собственность компании и он вынужден его у меня забрать. Он не видит здесь никакой проблемы, потому что такой аппарат можно купить в магазине, который расположен неподалеку. Кроме того, в этом магазине, хороший выбор и можно даже купить более современную модель.

— Это очень дорого для меня, я не могу себе сейчас это позволить, — говорю я.

У меня такое чувство, что меня сейчас вырвет. Я отдаю Тому телефон, извиняюсь и быстрым шагом направляюсь в сторону туалета.

По дороге меня за руку хватает Андрэ. Он протягивает мне свой телефон.

— Возьми, это подарок. Я все равно хотел себе купить новый.

Андрэ немного смущен, щеки его порозовели, и он глупо улыбается. Я отказываюсь, я не могу у него забрать телефон, это и для меня и для него очень дорого. Андрэ настойчив. Он уже присмотрел себе новую модель, но она дорогая, и пока у него есть старый телефон, он не купит себе новый. Меня разрывает между «хочу» и «не удобно», но «хочу» побеждает и я благодарю Андрэ и забираю телефон. Андрэ тоже счастлив, он уже сдал дела и теперь спешит в магазин за новой игрушкой. Я выхожу на улицу. Вокруг нашего знания огромная парковка. Мне хочется сесть и посидеть, но некуда. Я стою, прислонившись к стене. Я ни о чем не думаю, просто греюсь на солнце. Время проходит незаметно, я не смотрю на часы. Я вдруг замечаю, что лето в полном разгаре, все вокруг утопает в зелени, поют птицы. По дороге проносятся автомобили, народ спешит на викенд. Я никуда не спешу. Мне некуда больше спешить. Из дверей офиса выходит Пит.

— Ты здесь? — он становится рядом и мы стоим молча. Потом Пит начинает говорить про то, что лето, что хочется в отпуск, но из-за работы он ничего не может спланировать. Расспрашивает меня о Санкт-Петербурге. Он давно мечтает туда съездить с сыном на каникулы. Особенно ему хочется в Эрмитаж и Петродворец. Я слушаю, иногда поддакиваю и киваю. Вспоминается вопрос Тома, про медведей, улыбаюсь и теряю нить разговора. Пит не понимает моей реакции на свои слова, спрашивает, что смешного он сказал. Я рассказываю о медведях. Питу не кажется это смешным. Он презрительно морщится и фыркает:

— Что ты хочешь, он же сейл (продавец).

В это слово Пит вкладывает какой-то одному ему понятный смысл.

Сегодня пятница, короткий день, люди потихоньку расходятся из офиса. Я спрашиваю у Пита, когда он закончит. Он недоуменно разводит руками и говорит, что теперь он постоянно свободен. Я прошу меня подвести. Мне нужно забрать с работы, скопившиеся здесь личные вещи, но просить Тома я не хочу. Пит поворачивается ко мне и смотрит мне в глаза:

— Это что, месть? — спрашивает он. Я не понимаю, о чем он говорит, и пытаюсь его переспросить. Но он не слушает меня, и продолжает:

— Зачем ты это делаешь? Ты разве не видишь, что ты вытворяешь? Зачем тебе это? Это что такая игра, называется, сломай человеку жизнь? — Пит искренне негодует. Я пытаюсь заставить его пояснить мне сказанное, но он отмахивается:

— Ты только передо мной не претворяйся, что ты плохо понимаешь по-английски, я тебя уже много лет знаю. Ты все прекрасно понимаешь, не хуже остальных. Наступает тишина, и, выдержав паузу и немного успокоившись, Пит продолжает:

— Ты сама все видишь, он голову потерял, ходит за тобой как тень, а ты развлекаешься.

— Ты же сам его недолюбливаешь, что ж так о нем вдруг так забеспокоился?

— Я говорю не о нем, а о тебе. Я не понимаю, зачем ты все это делаешь. Какое может быть удовольствие человека мучить. Ты уедешь и забудешь о нем, а он останется с этим жить.

— Да ладно, он обо мне забудет еще до того, как мой самолет оторвется от земли.

Пит качает головой.

— Не забудет, есть вещи, которые очень сложно забыть.

Я ехидно улыбаюсь и смотрю ему в глаза:

— Питер, ты все эти годы помнил меня и скучал?

Пит снова возмущен:

— Причем тут я? У меня есть жена, которую я люблю.

— Ты не поверишь, но у Тома тоже есть жена!

Пит явно взбешен:

— Да причем тут жена!

Я стараюсь, говорить как можно более ласково, смотря Питу прямо в глаза:

— Питер, но я действительно не понимаю, в чем ты меня обвиняешь. Что я такого сделала неверного?

— Неверного? Что ты сделала неверного? Ты просто сломала ему жизнь! Нина не нужно прикидываться наивной, ты достаточно красива, чтобы производить впечатление, и достаточно умна, чтобы этим пользоваться. Но я не понимаю одного, зачем ты это делаешь? Какая у тебя цель? Выйти за него замуж? Заставить его найти тебе высокооплачиваемую работу? Какой во всем этом был смысл? Замуж ты за него не пойдешь, тебе это не нужно, да и в России у тебя наверняка мужчина есть, и — он сделал паузу и посмотрел на меня неприязненно — наверняка не один мужчина есть. Работу ты найдешь и без него и лучше и быстрее. Зачем тогда все это? Что это игра, развлечение у вас такое национальное у русских?

Я не знаю, что ответить. Во-первых, я не думаю, что у Тома есть ко мне какие-то серьезные чувства, а во вторых я ничего не делала. Ну, или мне кажется, что я ничего не делала.

— И что я должна сделать, — спрашиваю я.

— Теперь я не знаю, Пита удивляет мой вопрос — тебе лучше знать. Мы молчим.

— Поговори с ним, — говорит Пит, выдержав длительную паузу. — И хотя бы извинись.

— За что извинится? — здесь уже начинает заносить меня.

— Что я сделала такого, за что мне следует извиняться?

Пит смотрит на меня в упор, и, наконец, до него доходит то, что я ничего не поняла.

— Его могут уволить, из-за тебя.

— Что? С какой стати?

— Причина в том, твое увольнение рассматривают, как сексуальное домогательство.

— У нас не было секса.

Он смотрит на меня с недоверием, задумывается на несколько секунд и продолжает:

— Это не важно.

— А что важно?

— Важно то, что это дошло до акционеров.

— Я никому ничего не говорила.

Пит мне не верит, это видно по его лицу, но тем ни менее говорит:

— Это Америка Нина. Здесь такие вещи сложно скрывать.

Мы стоим молча, я все равно ничего не понимаю, кроме того что меня впутали в какую то интригу. Неожиданно в моем мозгу появляется догадка, а на лице улыбка:

— А это тебе Том рассказал?

— Что? — Пит не понимает или делает вид, что не понял о чем я.

— Про акционеров?

Питер смотрит на меня непонимающе:

— Да, а что?

«Во дерьмо», думаю я, но вслух говорю:

— Ничего, просто спросила. Ты меня не отвезешь? — Я улыбаюсь и смотрю на него с мольбой.

— Ты обещаешь мне, ты поговоришь с ним до отъезда?

— Да, обещаю, отвези меня, пожалуйста.

Пит наконец соглашается и везет меня домой. По дороге мы молчим. Мне еще нужно пройти по магазинам, купить всем подарки. Поэтому я закидываю коробку с вещами и иду за покупками. Я боюсь, что вечером у дома меня будет ждать Том, не даром же он сочинил эту трогательную историю. Я не знаю, что ему сказать. У меня полная уверенность в том, что все его чувства ко мне начинаются и заканчиваются чисто физиологическими потребностями. Несмотря на гневную брань Пита, я не считаю себя виноватой, и не считаю, что это серьезно. Я не верю ни в какие сказки про акционеров и решаю для себя, что поговорка с глаз долой из сердца вон, в данном случае вполне оправдана. Поэтому в магазине я болтаюсь до позднего вечера, и ухожу, когда уже витрины начинают закрываться и повсюду гаснет свет. Домой возвращаюсь в полной темноте.

Утром, пока жду риэлтора, собираю вещи. Она опаздывает, входит, почти вбегает без стука. Когда открывается дверь, падает записка, риелтор поднимает с пола бумажку, и отдает мне. Это записка от Тома, не читая, кладу ее в карман куртки. Риелтор внимательно осматривает квартиру, заключает, что все в порядке, мы подписываем бумаги, я получаю назад залог, а она ключи. Все. Внизу меня уже ждет такси.

Звоню меня отводят в переговорную комнату. Приходят еще несколько человек. Мне сначала задают вопросы, чем я занималась и занимаюсь, затем начинают спрашивать по синтаксису языка Си. Для них женщина, программирующая, да еще знающая юникс — это экзотика. На меня смотрят с нескрываемым интересом, и даже просят написать коротенькую программу. Пишу. Мужчины довольны. Переходят к обсуждению зарплаты. Прошу шесть тысяч. Понимаю, что попросила мало, потому что соглашаются сразу. Ерунда, теперь все хорошо, только нужно дождаться, когда будет виза. Выхожу на улицу, стою посреди тротуара вместе с чемоданом, у меня еще есть время до вылета, но чемодан сильно портит мне мобильность, и я не знаю, что мне делать. Машинально засовываю руку в карман за телефоном, которого теперь там нет, и вытаскиваю записку Тома.

Ночь. Над головой звездное небо и огромная, предательская луна, которая не позволяет скрыться. Я падаю, прячусь, но меня находят, и приходится снова изо всех сил бежать по бесконечно длинному полю. Ноги вязнут в высокой траве, становятся ватными. Мне тяжело, я совершенно выдохлась, но все равно нужно бежать, бежать. За мной гонятся люди, я смотрю на их лица, но никого из них не узнаю, я никогда раньше их не видела и не знаю, зачем они за мной бегут. Вот, наконец, спасение, впереди обрыв, а внизу течет река. На мгновенье я замираю, потому что с обрыва открывается потрясающий вид. Мост через реку подсвечен и в воде отражаются разноцветные блестки подсветки, и необыкновенно яркий свет звезд и луны. Надо бежать, меня настигают, останавливаться нельзя я прыгаю, лечу вниз и уже перед тем как в погрузиться в воду понимаю, что это не вода, это течет расплавленный металл, и именно поэтому он так красиво и переливается всеми цветами радуги. Я зависаю в воздухе над этой металлической рекой и зажмуриваю глаза от ужаса. Выхода нет: или я сейчас упаду в этот жидкий металл или меня поймают. Я чувствую, как меня настигают, кто-то трогает за плечо и зовет по имени. Все, это конец. Я поднимаю голову, открываю глаза и просыпаюсь. Вокруг темно, рядом со мной спит мужчина. «Кто это?» В темноте я не могу рассмотреть его лицо. «Где я?» Я пытаюсь отделить сон от реальности, судорожно протираю глаза, но все равно не понимаю, где я нахожусь.

— Нина, — окликает меня тихий женский голос. Я всматриваюсь в темноту, туда, откуда доносится зов, и вижу девушку, одетую как стюардесса. Реальность возвращается. Самолет, я в самолете и лечу домой.

— Вы Нина, вы летите в Санкт-Петербург и у вас пересадка во Франкфурте? — спрашивает она меня.

— Да, — я послушно киваю головой.

— У вас есть немецкая виза? — продолжает она?

— Нет.

Я начинаю понимать, что меня поджидает очередной сюрприз.

— У вас будет очень маленькое время на пересадку, около пятнадцати минут, вы не могли бы, взять ручную кладь и пойти со мной?

— Да, я снова киваю головой и начинаю перелезать через спящего рядом со мной мужика. Главное ничего не забыть.

Меня отводят бизнес класс, здесь тоже все еще спят. Меня и еще одного пассажира сажают рядом с выходом. Стюардесса объясняет, что самолет немного опоздает, поэтому нас отвезут прямо к другому самолету. Она просит наши документы и посадочные талоны. Мы отдаем ей паспорта, она забирает и уходит.

— Во, фашисты, вечно накосячат, а нам потом расхлебывай! — говорит мой новый сосед неожиданно громко и по-русски. Я вздрагиваю.

— Кстати меня Вова зовут, — продолжает он так же громко, — а тебя?

Я прижимаю палец к губам и показываю на спящих вокруг нас людей. Вова недоуменно пожимает плечами и разваливается в кресле.

— Нет, чтобы сразу сюда посадили, — ворчит он себе под нос, и через пару минут издает ровный могучий храп.

Иллюминаторы закрыты, я сижу на кресле ближе к проходу, и мне его не открыть. Я смотрю вперед. Дверь в кабину пилотов открыта, стюардесса разносит пилотам кофе и еду. Впереди тоже ничего не видно, на лобовом стекле отражается приборная доска. Любуюсь огоньками на стекле и погружаюсь в свои невеселые мысли.

«Зачем он это сделал?», — думаю я о Томе, пытаясь найти хотя бы какое-то рациональное зерно в его поведении. «Скучно ему, — говорит мой внутренний голос. — У него все есть, деньги, дом, он облизан и залюблен со всех сторон, ему не о чем беспокоиться. Ему даже о потере работы не нужно переживать, он акционер и совладелец группы компаний. А душа хочет трудиться. Тебя же учили в школе, что душа обязана трудиться. Его, наверное, тоже учили, не даром он про Достоевского говорил, вот он и трудится, создает себе повод пострадать. Теперь у него есть настоящая тема— я ее люблю, а она уехала в Россию. Посмотрите на меня, как я страдаю. Круто же». А если я там умру? — пытаюсь я спорить с внутренним голосом. «Умрешь — так это еще и лучше, мертвых любить легче, они ничего не просят, ничего делать для них не надо, да и страдать по ним проще — диван, кальян и танец теней из „Баядерки“». А Виталик? — спрашиваю я, но тут же запрещаю себе про это думать. Слишком страшной мне кажется эта правда.

Вскоре мой нос улавливает запах еды. В эконом классе уже разносят завтрак, но здесь еще тихо и темно. Видя, что я не сплю, стюардесса приносит мне еду. Есть совершенно не хочется, прошу кофе. Кофе все такой же мерзкий, выливаю в него два пакета сливок и высыпаю четыре пакетика сахара, но все равно он горчит на вкус. Вспоминаю, какой у нас замечательный кофе на работе. Воспоминания снова загоняют меня в тоску. Наконец начинают будить и бизнес класс. Хотя еще не объявили о том, что мы снижаемся, я чувствую, как самолет начинает терять высоту. Пилоты выключают освещение в кабине и сквозь лобовое стекло виднеются огоньки городов. Я подвигаюсь поближе к проходу, чтобы лучше видеть, но стюардесса закрывает дверь в кабину пилотов.

Мы во Франкфурте. Шасси стукаются о посадочную полосу, и двигатели включаются в реверсный режим. Нас с Вовой выводят из самолета первыми, мы ждем, пока снимут наши чемоданы и садимся на электромобиль, который быстро мчит нас по летному полю. Наш рейс ждет только нас, стюардесса отдает наши паспорта, и мы садимся в самолет.

Самолет в Питер почти пустой. Пока я укладываю коробки с Лего в багажное отделение над своим креслом, Вова оглядывает меня критическим взглядом:

— А ты ничего, — говорит он, осматривая с ног, — у тебя мужик есть?

Я поворачиваюсь к Вове, молчу, улыбаюсь и занимаю место у окна.

— У меня конечно баба получше была, но я от нее ушел. Достала она меня своими скандалами. Поеду в Питер, у меня там сестра живет в Купчино, ты знаешь, где Купчино? Это где Бухарестская, Будапештская, ну вобщем где-то там. Ты сама-то Питерская?

— Да, — киваю головой. У меня нет никакого желания с ним ни о чем говорить, но он своим грузным, стокиллограмовым телом закрыл мне все пути к бегству. И я молча слушаю, не возражая, ожидая когда он, наконец, выговорится и замолчит.

— А в Америке что делала? Мужика себе искала? Интеллигентика небось! И чего вы все так любите этих интеллигентиков, ну да разве они мужики, они ж и сделать ничего не могут. Я тут одному профессору туалет чинил, этот дурак не мог даже гайку поменять, я знаешь, сколько с него взял? Пусть платит, раз он профессор. Нет, ну ты подумай, ну какой же он умный, если не может даже в унитазе гайку поменять? А вот еще один,… — Вову понесло. — Я в Америке, десять лет был, кем я только не работал, я все умею делать, я на бензоколонке работал, и сантехником работал, вот кто тебе дома сможет кран починить? А я могу!

Я не слушаю этот поток сознания, думаю о том, что если у меня хватит денег купить квартиру, то уж на краны, которые не надо чинить я тоже найду. Но Вова уже вошел в раж и не останавливается. Он говорит, говорит без конца. Наконец нам приносят еду, и Вова на время замолкает.

— Слушай, тебя как зовут? — говорит он стюардессе с набитым ртом, пытаясь поймать ее за ногу. Стюардесса ловко отскакивает, и Вовина рука беспомощно падает в проход.

— Я битте? — спрашивает очаровательное, белокурое, длинноногое создание мило улыбаясь.

— Слушай, ты по ихнему шпрехаешь, спроси как ее зовут, — говорит он, обращаясь ко мне и запихивая в рот остатки завтрака.

— Ай ам ссори, — говорю я девушке и передаю, что Вова хочет с ней познакомиться. Стюардесса улыбается и показывает бирку с именем, приколотую к кофточке.

— Ха-на, по слогам читает Вова, ну это же Аня по-нашему.

— Анечка, — говорит он стюардессе по-русски, — принеси нам с — он оборачивается в мою сторону и понимает, что не знает, как меня зовут. Принеси нам что-нибудь выпить, а то…

Стюардесса улыбается, бросает:

— Айне моменте битте — и уходит. Вместо нее приходит уже другая. Это уже не юная белокурая красавица, а женщина средних лет, среднего телосложения и понятно, что она не будет отпрыгивать от Вовиных объятий и вполне может за себя постоять.

— Что вы хотите, — спрашивает она по-русски.

— Нам бы выпить чего-нибудь, — говорит Вова.

— Чай кофе, сок, кола, пиво, — перечисляет стюардесса.

— Не, нам бы водочки. Маленькую. Он показывает размер между мизинцем и большим пальцем руки.

— К сожалению, водки нет, есть виски, но только в бизнес классе.

Вова встает и обнимает стюардесу.

— Тебя как зовут? Меня Вова зовут. Вот послушай. Он уводит ее на несколько шагов в сторону выхода.

— Я это виски, это ж хуже нашей самогонки, ты пойми, я десять лет в России не был…

Я рада, что Вова ушел, и я не слышу, о чем он говорит. Я ковыряю вилкой в омлете, пытаясь выковырять кусочки колбасы, и размышляю на тему, почему у немцев такая любовь к яйцам. Возвращается очаровательная Хана и предлагает кофе. Кофе очень хочется, но этого кофе, нет, не хочется, спасибо, можно чаю? С лимоном конечно, спасибо.

— Данке шон! — девушка стремительно проскакивает передние ряды, где расположился Вова с другой стюардессой. С ними все в порядке. Вова сидит ко мне спиной, и его лицо я не вижу, зато вижу счастливую стюардессу. Она вся раскраснелась и загадочно улыбается.

Я смотрю вниз, в иллюминатор на ровные квадратики земли и размышляю: это еще Германия или уже Польша. Мне почему-то ясно, что это не Россия, нет у нас таких квадратиков, да и быть не может. Вскоре квадратики пропадают в сплошной облачности. Какое-то время мы летим навстречу солнцу, и я, любуясь блестящими в солнечных лучах облаками. Затем самолет немного меняет курс, солнце начинает светить в лицо, я закрываю шторку и пробую уснуть.

— Да кстати, — Вова плюхается на свое место, — ты, где живешь? — давай вместе такси закажем, а то у меня русских денег нет, — выдает он коммерческое предложение.

— Меня будут встречать, — заявляю я самоуверенно, хотя никакой уверенности у меня нет. В любом случае везти Вову в Купчино я не хочу.

— А тебя что мужик здесь? — удивленно спрашивает Вова.

— Да, — отвечаю я, не желая вдаваться ни в какие подробности.

— А что ты в Америке делала? — недоумевает он.

— Работала, — спокойно отвечаю я.

— Работала? — Вова искренне удивлен

— Это этой, как ее там, аейпаер, с детьми, что ли сидела? — продолжает он меня настойчиво допрашивать.

— Нет, не с детьми, — мне не хочется ничего ему говорить, и я хочу, чтобы он отстал.

— Да что ты прям как китаец какой-то, — Вова надулся и покраснел, он просто вне себя от негодования, — ты, что нормально сказать не можешь, почему из тебя нужно все клещами вытаскивать?

— Я работала на компьютере, программы писала.

Он меня уже достал, но я понимаю, что сбежать в самолете мне некуда.

— А ты в компьютерах шаришь! Так за это сумасшедшие бабки платят.

У Вовы загораются глаза:

— Случай у меня друган есть, он как раз этим занимается, хочешь, я тебя с ним познакомлю, ему позарез компьютерщики нужны.

— Нет спасибо, не надо, у меня все есть и работа тоже.

Я уже не знаю, как от него отделаться, и смотрю по сторонам в надежде на спасение.

— Дай мне свой телефон,

Вова шарит по карманам, находит карандаш, отрывает клочок бумаги журнала, который лежит в кармане кресла и готовиться записать номер.

— Нет у меня телефона, — я судорожно думаю, что бы такое поправдоподобнее соврать, — я буду квартиру покупать, — машинально произношу я.

Вова задумывается, и царапает по бумаге карандашом.

— Вот. Позвони, завтра. Нет завтра не надо, лучше послезавтра. Послезавтра обязательно позвони! У меня друган есть, ему во как (Вова проводит ладонью по горлу) компьютерщики нужны.

Я беру огрызок бумажки, кладу в карман. Наконец приходит мое спасенье — загорается табло «пристегните ремни». Самолет ныряет сквозь облака, и в иллюминаторе появляются до боли знакомые очертания родного города. «Я вернулась, в мой город, знакомый до слез», — выплывает из памяти. «Гуд бай Америка…».

Выхожу из здания аэропорта и попадаю в объятья Виталика. Боже как хорошо, я дома, я вернулась, я снова рядом с любимыми людьми. Тревоги и переживания разом уходят в небытие, меня захватывает волна простого человеческого счастья. Теперь все будет хорошо. Виталик тоже счастлив, он скучал, он не может разжать руки. Мы садимся в машину. При виде автомобиля, настроение у Виталика портится. Он начинает жаловаться, что машина совершенно сгнила, и он постоянно ее ремонтирует. Но раздираемый между двумя желаниями жаловаться и хвастаться одновременно, он тут же переходит к хорошим новостям. Он поменял работу, его пригласили на должность начальника управления в другой банк. Он, взахлеб, рассказывает о новой должности. Я спрашиваю, почему он машину не поменяет, вроде не солидно на такой машине ездить начальнику управления. Выясняется, что денег пока платят не очень много, на новую машину не хватает. Мы приезжаем в дом моей подруги, где я жила до отъезда. Я распаковываю вещи и дарю Виталику подарок — электронный переводчик. Он в восторге, долго не может наиграться. Наконец, убирает в карман куртки, и я получаю свою порцию благодарности в виде объятий и поцелуев. Теперь моя очередь рассказывать, но вместо этого я делюсь планами, предлагаю ему продать квартиру, я добавлю денег, и мы купим жилье в центре, машину и сделаем ремонт и будем жить не хуже чем в Америке. Он молчит.

— Я так не поступлю, — говорит он после затянувшейся паузы.

— Почему? — мне очень хочется услышать его доводы, увидеть хоть какую-то логику в том, что между нами происходит уже не первый год.

— Тебе этого не понять.

Он явно не расположен, что-либо, мне объяснять.

— А ты сам, это понимаешь? — мне очень хочется получить хоть какие-то объяснения происходящему.

— Почему ты вечно все портишь? Все было так хорошо! Зачем нужно было заводить этот разговор? — он расстроен, он с трудом сдерживает слезы, но я не унимаюсь.

— Потому что мне тридцать семь лет, у меня нет ни дома, ни семьи, ни машины, я устала скитаться. Я живой человек и я так больше не могу!

— А я тут причем? — он искренне удивлен, — почему ты от меня, что-то требуешь?

— А с кого я должна требовать? — здесь уже я не понимаю.

— С бывшего мужа, с родителей, сама заработай, ну или, — он на несколько секунд задумывается, — найди себе кого-нибудь с деньгами.

— Виталик, а ты в качестве кого себя ощущаешь в этой ситуации, когда я кого-нибудь себе найду с деньгами? Друга семьи, коллеги по работе? Как ты видишь наши с тобой дальнейшие отношения в этом случае?

Он молчит, обхватив голову руками и смотрит в пол.

— Мне нужно идти, — говорит он после затянувшейся паузы.

— Иди.

Я знаю эти игры, и они мне надоели. Он встает и подходит к дверям. Я продолжаю сидеть на месте. Несколько секунд он смотрит в мою сторону, затем несколько пафосно произносит:

— Нам нужно расстаться. Мне все это надоело. У нас каждый раз происходит одно и тоже — сначала все хорошо, а потом ты все портишь.

Он ждет. Я знаю, чего он ждет: сейчас подбегу, заплачу, повисну у него на шее, начну умолять. Я не двигаюсь и молчу.

— Я больше не приеду, — продолжает он, мы больше не увидимся.

Он говорит все громче и громче, но я все равно молчу и не двигаюсь с места. Виталик не уходит и продолжает:

— Ты слышишь меня? Я тебя не люблю. У меня остыли чувства, и я не хочу больше с тобой встречаться. Я за эти четыре с половиной, даже больше, почти пять месяцев, ни разу о тебе не вспомнил.

— Да я слышу, иди уже, — я продолжаю сидеть на диване. «Ты бы еще дни посчитал», — думаю я, хотя возможно посчитал. «Остывшие чувства» тоже вызывают у меня язвительную улыбку, но я никак не комментирую весь этот бред. Слышно как он закрывает дверь, как долго стоит на площадке не вызывая лифт, как наконец кабина начинает двигаться сначала вверх, а затем вниз. Я подхожу к окну, и вижу, как он садиться в машину, но никуда не едет. У меня в горле застревает воздух. «Господи ну за что!?». Я всхлипываю, но заплакать не могу. Просто стою, прижавшись лбом к стеклу, и смотрю вниз.

За спиной раздается крик:

— Мамочка, ты привезла мне Лего! — у меня на шее висит мой сын, — мамулик, спасибочки, как много наборчиков!

Я прижимаю к его себе, улыбаюсь и думаю: «ну вот, есть мужчина, который будет любить меня всегда. Хотя бы до тех пор, пока я буду покупать ему Лего.»

11 сентября.

Вечер. Я иду с работы пешком. В кармане жужжит телефон. Звонит Ленка. Я на Невском, вокруг полно машин и очень шумно. Ничего не слышу, что она говорит. Сворачиваю на Садовую. Здесь все еще ремонт и нет транспорта. Ленка говорит взволнованным голосом. Спрашивает, слушала ли я новости. Отвечаю отрицательно. Она вкратце рассказывает, что произошло. Мне, сказанное, кажется какой-то журналисткой уткой. Высказываю свои сомнения. «Посмотри телевизор, — кричит она в трубку, — сейчас показывают, как рушатся башни». Я прохожу мимо витрины, где стоит телевизор. Внутри толпится народ. Захожу в магазин. По телевизору показывают «Новости». На экране падающие в Нью-Йорке небоскребы. Замираю, с ощущением полной причастности к происходящему. Я физически ощущаю себя частью царящего там хаоса, чувствую панику и безысходность. Мне кажется, что я тоже там, я дышу пылью и гарью. Из памяти возникает чувство, уходящей из-под ног почвы, и я падаю с высоты сотого этажа вниз. Мне совершенно нечем дышать, темнеет в глазах. Я хватаюсь за стену и начинаю, как рыба хватать ртом воздух и перестаю видеть. Подобно филину, я беспомощно моргаю глазами, пытаясь разогнать ресницами сгустившийся вокруг мрак. Постепенно появляются звуки и конторы предметов. Рядом звучит голос: «Женщине плохо, выведите ее на воздух». Воздух, мне нужен воздух. Я кидаюсь к дверям и выбегаю на улицу в состоянии полнейшего ужаса. Жадно и тяжело дышу, словно сейчас меня лишат этой возможности. Постепенно зрение возвращается. Я вся покрыта испариной и боюсь двигаться. Чувствую, как кто-то берет меня за плечо и осторожно отводит в сторону.

— Я знаю милая, что случилось, твой друг тебя бросил, уехал в дальние края. Хочешь, красавица, я тебе погадаю. Я всю правду расскажу, что было, что будет, ни разу ни совру, все как на духу.

Я поднимаю глаза. Передо мной стоит цыганка и с жалостью смотрит в лицо. «О да!», идея послушать версию цыганки о том, «что было» возвращает меня к жизни. «Я порой собственным воспоминаниям с трудом верю», — иронизирую я про себя. Цыганка, видя мою нерешительность, тянет меня в подворотню, но я вырываю руку и говорю:

— Хочешь, я тебе сама погадаю?

На мгновение цыганка теряет дар речи. Ее глаза становятся огромными и смотрят на меня с изумлением. Она быстро приходит в себя и отталкивает меня со словами:

— Во шмардовка!

Затем спешным шагом уходит проч.

В кармане несколько раз жужжат смски. Засовываю руку, чтобы достать телефон, но нащупываю какие-то бумажки. Это телефон Вовы и письмо от Тома, записку Вовы сразу выбрасываю, а письмо Тома, наконец, разворачиваю и читаю.

«Нина, ты излишне драматизируешь все происходящее. Ни у меня, ни кого из руководства нет к тебе никаких претензий, все, что произошло просто часть бизнеса. Я очень сожалею о том, что это создало тебе проблемы. Надеюсь, что это не повлияет на наши с тобой личные взаимоотношения. Я бы хотел завтра тебя увидеть, позвони мне. Том»

Я перечитываю текст несколько раз, но не могу понять что это: цинизм, глупость, пошлость? Интересно, он был там сегодня, в башнях? И тем, кто погибал, тоже сказали, что они — это всего лишь часть бизнеса и не нужно все излишне драматизировать?