Когда я приняла решение переселиться в отдельную квартиру после стольких лет совместного проживания с соседями, меня охватила паника.

«Идиотка, – шипела она мне вслед, когда я подписала договор аренды в одном прекрасном местечке в незнакомом мне районе. – Почему, черт возьми, ты считаешь, что ты к этому готова? Ты не можешь себе этого позволить, это небезопасно, ты будешь сожалеть об этом, ты сделала неправильный выбор».

Прежде чем переехать, я целых шесть месяцев рылась на квартирно-розыскных сайтах с задорными непонятными названиями вроде PadMapper или StreetEasy. Для меня это стало чем-то наподобие персонального допинга: пролистывание списков жизней, в которые я могла ворваться и вырваться, когда захочу. Кем я буду, если у меня будет внутренний дворик, выход на крышу, общая ванная, собака? Как я буду хранить книги и пряжу? Где вообще покупают диваны и куда нужно подавать документы, чтобы получить права на принятие таких взрослых решений?

Я тщательно выписывала средние размеры однокомнатных квартир и студий (скворечников), что я могу найти за свои деньги (почти ничего), какие объявления похожи на обманку (да все). Я систематизировала эти знания на какое-то неопределенное будущее, когда, как я ожидала, я буду готова и смогу ими воспользоваться.

Всерьез начинать поиски еще было слишком рано, особенно в таком городе, как Нью-Йорк, где ситуация на рынке недвижимости быстро меняется, но, когда я читала все эти объявления, у меня появлялось ощущение, что я хоть что-то делаю. Словно я зарабатывала хорошую кредитную историю, чтобы потом обменять ее на жизнь, которую хотела бы вести, когда наступит время. Я могла прийти в восторг, когда находила именно то, что искала, без обязательств или необходимости на самом деле заполучить это (или, не дай Бог, разочароваться). Мне нравилось, что в фото к объявлениям не было никакой мебели, которая бы загромождала мои фантазии; не было шумных соседей с верхнего этажа или стука по батареям, не было засорившихся унитазов или неоплаченных счетов за интернет.

«Когда я буду жить там, – говорила я себе в те моменты, когда мне надоедали горы немытых тарелок от моих тогдашних соседей по квартире или бесили толпы людей, постоянно заходящие и выходящие из гостиной моего тогдашнего бойфренда. – Когда я буду жить там…»

Я считала, что смогу рассмотреть все эти бережно собранные сведения на досуге, что я, безусловно, смогу найти идеальное личное пространство – я готовилась! Я выполняла домашнее задание! Вселенная (или боги недвижимости Нью-Йорка) были практически у меня в долгу.

Первая квартира была расположена в изначально-слишком-дорогом районе Бруклина, где я тогда и жила, и в рамки моего бюджета она укладывалась только потому, что там не было плиты или нормального холодильника.

«Не так уж я много готовлю, – доказывала я своей маме по телефону. – Если что, буду просто более вдумчиво совершать покупки!» Я подала заявку, потому что эта квартира находилась в месте, которое я хорошо знала, а еще боялась, что ничего другого не найду, но, когда хозяйка квартиры позвонила, чтобы встретиться, я выдумала какой-то несуществующий предлог и продолжила поиски.

Вторая квартира находилась в другой части города, которую я тоже знала, потому что там жил Сэм. На протяжении нескольких месяцев я практически жила в его квартире, столько же или даже больше, чем в своей собственной. (Три остановки на метро, пять лестничных пролетов и два соседа, которых никогда не было дома.) Я складывала свою любимую одежду аккуратными кучками на полу, а потом, когда он купил шкаф, в ящики шкафа. В день, когда он заехал в эту квартиру, именно я сидела рядом с ним в грузовичке «Сам себе перевозчик». Я помогала таскать коробки и показывала его соседям, куда поставить диван. Я молча играла в игру «А что, если мы однажды будем жить здесь вместе?» Но это так никогда и не выплыло на поверхность, так и не переросло в надежное и уверенное чувство, достаточное, чтобы желать этого или произнести вслух. В полной мере я не жила нигде – ни в своем доме, ни в его – и потому я тайно, по-детски надеялась, что если найду свое собственное жилье, это решит все мои проблемы.

Хотя та квартира не была той самой. Она была квадратной и темной, выходила на шумную улицу без деревьев, и самое главное, она просто не была моей. Я проигнорировала все последующие сообщения от агента недвижимости, когда поняла: все прочее, что он хотел показать мне, стоило более 400 долларов в месяц.

Я решила взять паузу и отдохнуть от поисков, потому что доводила себя до исступления уже за два месяца минус одна неделя до того, как должна буду съехать с нынешней квартиры. Зачем мне нужно было столько стараться, если я не могла найти дом своей мечты прямо сейчас и немедленно? Почему я просто не могу жить там, и все?

И, конечно же, именно тогда я приметила пост в интернете на сайте Graigslist. (Это я так «отдыхала», даже сказав себе, что я не буду искать себе жилье изо всех сил.) Сначала я остановилась на этом варианте из-за необычных дверей, высоких и открытых, в форме марокканских арок. Фотографии были хорошими, но явно не постановочными; место было чистеньким, но явно там жили. Кухня была выкрашена в горчично-желтый, это мой любимый цвет, а спальня – в светло-серый, а это мой любимый цвет в сочетании с горчичным. Квартирка выглядела маленькой, но по-настоящему уютной, не в том смысле «уютной», которым разбрасываются агенты по недвижимости в Нью-Йорке. Она была похожа на дом.

И пусть она была на пятьдесят долларов в месяц дороже, чем верхняя граница моего бюджета, и пусть она находилась в районе, где я и не думала искать жилье, следующие несколько часов я потратила на то, чтобы в срочном порядке разыскать свою недавнюю налоговую декларацию и три последние справки о заработной плате. Я поехала на просмотр, и это было то самое – хозяева квартиры жили прямо под ней и были одними из самых добрых людей, с которыми я столкнулась в Нью-Йорке, по крайней мере, если говорить о рынке недвижимости.

Это была пара с четырехлетней дочкой. Они высказали комплименты по поводу моего свитера (я сама его связала) и показали мне сад, где все, что там росло, как они сказали, можно было есть или использовать в медицинских целях и где они готовили пиццу в большой каменной печи.

А сама квартира была еще более уютной, чем я представляла, с высокими потолками и прекрасной нишей для кровати. Мне не составило труда расставить свою мебель вместо незамысловатой, но опрятной обстановки нынешних арендаторов и вообразить всякие новые вещи, которыми я заполню все остальное пространство: диван у дальней стены, набор стульев для кухни. На прощание дочка хозяев подарила мне рисунок диснеевской принцессы, который она сама раскрасила. У меня голова шла кругом. Я была дома.

Но, как только я подписала договор аренды, началось так знакомое мне мрачное бурчанье. Мой мозг яростно накинулся на меня: «И в чем же был смысл всех этих исследований, всего этого планирования?» – если я просто все переиначила и сделала свой выбор в импульсивном порыве.

«Ты сделала это, – говорил мозг. – Ты сглупила, и теперь тебе некого винить, кроме самой себя».

До переезда у меня все еще было шесть недель, и каждое утро я просыпалась, чувствуя, как сердце колотится в моей груди.

Сэм говорил, что мне не о чем беспокоиться, что квартира кажется замечательной, мои арендодатели без промедления отвечали на все мои вопросы про безопасность района и транспортную доступность с такой добротой, что я даже почувствовала себя виноватой, что гуглила посреди ночи такие запросы, как «разорвать договор аренды в Нью-Йорке до переезда».

На самом деле все мои панические расспросы сводились вот к чему: «Я ненавижу не знать будущего, не быть способной наметить границы своей жизни и обещать себе, что все будет хорошо». Я ненавидела то, что больше не могла наглядно представить себе, как именно будут выглядеть мои дни. Однажды утром я не пошла на работу, потому что проснулась от приступа паники настолько сильного, что простыни пропотели насквозь. Я засунула простыни в ванну в квартире, которую мне вскоре предстояло покинуть, и позвонила маме, чтобы она терпеливо повторила, как все будет замечательно. А потом, чтобы предотвратить еще один приступ тошноты, я начала вязать свитер.

Вязание предшествовало моим тревогам примерно на десяток лет. Начинала я с одеял для кукол, мочалок и подставок под горячее (все они выглядели совершенно одинаково), а потом перешла к кружевным кардиганам, мини-платьям и запасам неподходящих друг к другу рукавичек, которых хватит мне на всю оставшуюся жизнь. Меня толкал вперед порыв облечь бесформенный страх в нечто материальное.

Такие, более сложные вещи я начала вязать летом после окончания школы. У меня не было работы, впервые в жизни я ни к чему не была привязана. В разгар экономического кризиса я пыталась найти работу на неполную ставку в Sephora и Victoria’s Secret. Я выступала против знойных девиц, у которых была степень по продажам в сфере моды.

Я решила взять перерыв на лето от работы в моем любимом лагере театральных искусств, попробовать что-то новое, посмотреть мир (или, по крайней мере, торговый центр Natick Mall) до отъезда на учебу в колледж осенью. Я хотела посмотреть, кем я буду в новой ситуации, не в окружении людей, которых знала всю свою жизнь; это был своего рода тренировочный заезд перед тем, как переехать за пятьсот километров, туда, где я почти никого не знала. Но тогда не было никакой новой ситуации, ничего, кроме групповых интервью и дивана моих родителей, и надвигающегося страха, что, что бы ни произошло со мной, оно будет больше и загадочнее, чем то, что я оставляла в прошлом. Я шла-шла-шла к этому так долго – получала хорошие оценки, поступила в колледж, выбралась из маленького массачусетского городишки – что, когда я внезапно зашла в тупик, всей этой бурлящей энергии не нашлось выхода.

Сейчас это кажется таким забавным и далеким, тот объективно крошечный промежуток времени до моего отъезда в колледж. Месяцы, которые я проведу в точно таком же состоянии после окончания колледжа, пытаясь найти работу, пытаясь обустроить дом, будут казаться безумными, но и приносящими облегчение, они и рядом не стояли с тем вонючим болотом лета после окончания школы. Тогда впервые, я думаю, мне не за что было ухватиться, чтобы доказать самой себе – я все делаю правильно. У меня развилась клаустрофобия и настороженность, я внезапно стала бояться водить машину и резко выражать свое недовольство окружающим меня миром, но в основном – собой; мне стало казаться, что никто не способен понять меня.

Этот хор: «Да что с тобой? Почему ты не можешь вести себя лучше?» – начал свой рваный ритм, и хотя я научилась приглушать его голос, он все еще до сих пор остается со мной.

Примерно через месяц после начала того лета я вытащила вязальные спицы. После долгих лет практики с моей бабушкой у меня был период безрукоделия, и к тому моменту я не продвинулась дальше той первой дерзкой кукольно-одеяльной попытки. Я не умела читать схемы вязания, и собственно этот факт уже стоял непреодолимой стеной между мной, знаниями и вдохновением, которое парило вокруг: в книгах, в интернете, среди людей более опытных, чем я, которые знали, как разговаривать на этом таинственном языке. Я смотрела на фотографии, которые находили в интернете не-совсем-знакомые вязальщицы, и это было похоже, словно я смотрю сквозь толстое стекло на то, что я могу наглядно представить, но не потрогать. Это был просто еще один способ примирения с окружающим миром, которым я, однако, не могла вполне воспользоваться.

Разница была в том, что я могла туда попасть. Вязание стало моей задачей. Я стала сосредоточенно изучать книги, а затем ролики на YouTube, постепенно выясняя, что значит сшить плечевые швы или провязать пятку носка. Были и неудачные начала: пара носков, настолько больших, что они скорее походили на пару съемных ножных протезов, ужасно колючее платье с такой тяжелой юбкой, что верх растягивался в два раза от своей первоначальной длины. Я все никак не могу заставить себя их выкинуть, они так и живут в подвешенном состоянии неопределенности в моей детской, в метре от того места, где были созданы. Они служат напоминанием, как далеко я продвинулась и как далеко мне осталось идти.

Я связала свой самый первый свитер, укороченный желтый кардиган, который я даже и не уверена, чтобы когда-либо носила, за одну смутно припоминаемую полубессонную неделю. Это была простая модель – скорее, рецепт на самом деле, – мне пришлось начинать заново трижды, прежде чем, наконец, я поняла основы. Неважно, что рукава получились слишком объемные или что петли для пуговиц шли не ровно в ряд; это было на 100 процентов моим, тем, что семью днями раньше было ничем, просто корзинкой пряжи. Никто не просил меня его связать, и никто не давал мне на это разрешения. Я просто сделала это, и этой силы было достаточно, чтобы подтолкнуть меня в лето безудержной производительности. Я почти забыла понервничать, когда осенью стала собирать вещи, чтобы отправиться в колледж. Я перестала хоть немного ожидать, когда меня выберут.

Тем не менее, хоть я и нашла свое излюбленное оружие, тревога ширилась и мутировала. Иногда она существует, словно отдельная личность. В глубине души полушутя я называю ее Плохой Аланной. Она питается моими ошибками, которые я допускаю в работе, и пирует моими ссорами с людьми, которых я люблю, – все, что похоже на счастье, собранное по крупицам, на успехи, которых мне удалось достичь, может внезапно исчезнуть. Плохая Аланна приходит в бешенство от моей прошлой себя, от той, которая сказала или сделала, или хотела сделать «то самое». Она чувствует свою беспомощность и не может контролировать ситуацию, и эта беспомощность проявляется как мания, слепая ярость против всего во мне, что она считает испорченностью или недостатками, как необходимость сделать хоть что-нибудь по этому поводу, настолько примитивное, что оно противоречит всякой логике.

Плохая Аланна нелогична. Она вся на эмоциях, у нее даже есть эмоции про эмоции: чтобы расстроиться по-настоящему, нужно расстроиться по поводу того, что я расстроена. Поэтому, когда мой милый добрый мозг пытается перекричать весь этот гам: «Тебя не уволят! Он не бросит тебя! Это не имеет к тебе никакого отношения, поэтому будь добра, успокойся!» – я не слышу его. Или того хуже, Плохая Аланна слышит его голос и злится еще больше, потому что не может, не хочет, не способна следовать этому благоразумному совету. Я потратила много времени, пытаясь поговорить сама с собой, а еще больше времени – пытаясь напряженно прислушиваться к голосу разума.

Но рукоделие приглушает этот шум. Ритм нанизывания петель, размеренность движения спиц и основательность растущей вещи – это реальное противоядие от придуманного мной апокалипсиса, любимое место для забвения моей тревожности. Рукоделие находится под контролем, развиваясь с (почти) нужной скоростью и (обычно) именно так, как выберете вы. Нельзя взять и перепрыгнуть к готовой вещи, так же как невозможно перемотать вперед все сложные не-знаю-что-будет-дальше периоды жизни.

И поэтому нужно просто позволить развиваться процессу. Рукоделие во многом похоже на йогу или секс в том, как оно сжимает отдельно взятую вселенную до измеримых размеров, где все, что нужно, это сосредоточиться на том, что перед тобой. Хотя, в конце концов, в отличие от секса, получится новая пара носков или подставка под чашку.

Я могу вести учет самых тяжелых периодов своей жизни по куче законченных, а потом забытых предметов одежды, надежно запрятанных в глубинах моего старого шкафа. Там есть пушистая кружевная шаль из моего первого лета в Нью-Йорке, единственная вещь с тех пор, как я влюбилась в Сэма и разлюбила его, сама, впервые в жизни.

Там есть гетры с зимних каникул, которые я провела в тревоге из-за теста по истории искусств, где вроде как списывала (оказалось, что весь остальной класс тоже), и носки для Джо, моего бойфренда из старших классов школы, с которым никак не могла твердо распрощаться. Вся эти предметы одежды пропитаны следами энергии того времени, которое я провела, работая над ними. Их не нужно надевать. Они выполнили свою работу.

Готовясь к переезду на новую квартиру, я рукодельничала. Я закончила панический свитер (еще один желтый кардиган, который никогда так и не надевала), а потом сваляла из шерсти набор мисочек для хранения четвертаков для ближайшей прачечной. Я не смогла найти коврик в ванную который мне пришелся бы по душе, поэтому связала его сама из пяти разных нитей хлопковой пряжи, сложенных вместе, на самых больших спицах, которые у меня были. Я вышила высказывания, которые мне нравились, и оформила их в маленькие круглые рамочки, и связала крючком несколько кружевных чехольчиков для камешков, которые собрала на пляже рядом с домом родителей.

Держать все эти вещи в руках, наблюдать, как они обретают форму, представлять их в моем новом пространстве – все это придавало моей квартире ощущение меньшей абстрактности. Я могла отправить этих крошечных наемных солдатиков в будущее, и они вернулись бы с докладом, что все будет если уже не точно замечательно, то, по крайней мере, реально. А то, что реально, не могло быть таким большим или бесформенным, или пугающим, как я беспокоилась, что оно таким может быть. Даже когда я сделала фетровые мисочки слишком маленькими и пролила рыжую краску для волос на белый коврик для ванной, все это были проблемы, у которых было решение.

В большинстве случаев, оказывается, решение есть.

Момент, когда вы осознаете, что вы – настоящая вязальщица отныне и впредь, наступает тогда, когда вы исправляете свою первую ошибку. До этого вы немного беспомощны, ищете поддержки учителей и шныряете по интернету в поисках пути, который приведет обратно в то место, где вы сделали дырку, умножили на четыре количество петель, выронили спицу. В то первое плохое лето я научилась читать вязание, понимать, какую петлю нужно исправить, чтобы создать следующую; научилась осознавать, что случайное отвлечение внимания или одно резкое движение вовсе не означают конец всему.

Так и в моей невязальной жизни. Я пытаюсь научиться, как отследить первоначальный источник тревожности, чтобы лучше понимать, как ей противостоять, как доказать себе, что ей можно противостоять. Так часто бывает: единственное, что можно сделать, – это отказаться от мысли, что жизнь – идеальна, и просто продолжать нанизывать дни один за другим; так же, как и понять, что зияющую дырку на рукаве можно исправить, просто подтянув нить на несколько петелек назад. А иногда так и приходится сидеть с этой дырой, принимая, что она там есть и что это малоприятно, но нормально.

Когда я переехала в свой новый дом, одной из первых вещей, которые я распаковала, была моя пряжа. Я разложила ее по цветам радуги на книжной полке прямо напротив кровати, и когда просыпаюсь по утрам, это первое, что я вижу. Мне нравится хранить все эти цвета рядом, всю эту мягкую, теплую уютность. Мне нравится ее экстравагантность и абсурдность, и то, что я смогла создать такую выставку цвета в своем личном пространстве.

Но больше всего, однако, мне нравятся ее возможности.

«Кем ты станешь? – размышляю я над большой кипой меланжевой зеленой шерсти и над тремя клубками небеленого хлопка, и над крошечным мотком шелка, приобретенным на фестивале рядом с колледжем, который очень кстати оказался поблизости. Незнание – это не так уж плохо. На самом деле, возможно, это даже к лучшему.