Летом сорок первого года, за восемнадцать дней до начала войны, в Москве умерла молодая женщина, немка, по имени Маргарет Штеффин. У нее был туберкулез в последней стадии, и врачи, поражаясь стойкости ее духа и страстному желанию жить, могли лишь облегчить ее страдания — до той минуты, когда, крепко сжав руку лечащего доктора, она перестала дышать.

Смерть — событие всегда скорбное, тем более когда речь идет о человеке, которому дано было много талантов, но мало — жизни. Маргарет Штеффин, дочь каменщика с берлинской окраины, владела шестью иностранными языками, обладала врожденной музыкальностью, несомненными артистическими и литературными способностями — иными словами, ей, вероятно, было вполне по силам воплотить свое дарование в нечто значительное, в такое произведение либо драматургии, либо поэзии, которому бы оказалась суждена жизнь более долгая, чем его создателю. Между тем мы не вправе предъявлять горькие упреки одной лишь судьбе, наделившей Маргарет не только избыточно богатой одаренностью, но и тяжелейшим недугом. Свой жизненный и творческий путь Штеффин избрала сама, избрала вполне сознательно, по собственной воле отрекшись от доли творца и выбрав для себя участь сотворца, скорее же — сотрудника, сотоварища, соделателя. Она надела на себя вериги добровольного служения таланту более мощному, яркому, дерзкому, она растворилась в нем и в нем навсегда осталась — почти безвестной.

Телеграмма о ее кончине отправлена была во Владивосток: «транзитнику Брехту». Брехт, ожидавший во Владивостоке шведский пароход, чтобы отплыть в Соединенные Штаты Америки, отозвался письмом на имя заместителя председателя Иностранной комиссии Союза писателей СССР М. Я. Аплетина. В письме были такие слова: «Потеря Греты — тяжелый удар для меня, но если уж я должен был ее оставить, то не мог бы это сделать нигде, кроме как в Вашей великой стране».

В этих брехтовских стихах из подборки «После смерти моей сотрудницы М. Ш.» выражено не только чувство, вызванное кончиной близкого человека; в них дана точная оценка места, которое Маргарет Штеффин занимала в жизни Брехта, ее значения в творчестве замечательного немецкого драматурга, прозаика и поэта — значения столь своеобычного, что для определения Брехту пришлось прибегнуть к словам, почти противоположным по смыслу. Но именно так и было на деле: Брехт сыграл огромную роль в становлении личности Маргарет Штеффин и поэтому вполне мог назвать ее своим питомцем; он приобщил ее к своему искусству — вот почему он по праву считает Маргарет «моим учеником»; она шла за ним по нелегким путям его творчества — и, таким образом, служила ему, как верный солдат. Вместе с тем он так высоко ставил глубину и меткость ее суждений, ее художественное и нравственное влияние, ее вклад в его творчество, что имел все основания назвать Маргарет Штеффин своим генералом, учителем и опекуном.

Почти десять лет продолжалось ее сотрудничество с Бертольтом Брехтом. На обороте титульных листов шести пьес Б. Брехта, вошедших в состав изданного у нас собрания сочинений писателя, мелким шрифтом набрано: «В сотрудничестве с М. Штеффин». Это прежде всего — «Жизнь Галилея», затем «Карьера Артуро Уи», «Страх и отчаяние в Третьей империи», «Горации и Куриации», «Винтовки Тересы Карар», «Допрос Лукулла». Кроме того, по мнению литературоведа из ГДР Ганса Бунге, то, что Маргарет Штеффин внесла в «Трехгрошовый роман» и «Дела господина Юлия Цезаря», неотделимо от написанного Брехтом. Ее вложения в творческий капитал знаменитого писателя этим не исчерпываются. Она участвовала в создании других пьес Брехта, переводила вместе с ним «Воспоминания» Мартина Андерсена-Нексе, была непременным и усерднейшим помощником в издательских делах, требующих кропотливого и неблагодарного труда. Она, наконец, не один год была настоящей связной двух культур, пропагандируя в Советском Союзе Брехта как замечательное явление немецкого революционного искусства.

Эти же десять лет по количеству сделанного ею для себя дают итог, не сопоставимый с тем, что сделано для Брехта. Детская пьеса «Ангел-хранитель» и, может быть, еще одна-две пьесы для детей, несколько рассказов, стихи — все! Правда, вряд ли могло быть иначе. Огромная нагрузка, связанная с творческими заботами Брехта, год от года подтачивающая силы болезнь, крайне непростые обстоятельства личной жизни — с учетом всего этого можно лишь подивиться стойкости Маргарет Штеффин, ее мужеству, терпению и воле.

«Только солдат добудет счастье», — пишет Бертольт Брехт своей верной сотруднице; она отвечает ему той же фразой. Эта маленькая, хрупкая женщина оказалась настоящим солдатом в том высоком значении слова, которое вкладывали в него они оба: Брехт и она. И хочется верить, что наперекор всему она добыла свое трудное, свое мучительное счастье…

Судьбе Маргарет Штеффин и посвящена одна из двух повестей, составляющих книгу Юрия Оклянского, — «Повесть о маленьком солдате». Как она родилась — эта повесть и эта книга? Разумеется, в одном случае можно сослаться на удачное стечение обстоятельств, благодаря которому в руках Ю. Оклянского оказались «три тонкие папки из порыжелого картона», хранящие письма Б. Брехта и Маргарет Штеффин; в другом — на обнаруженный в Куйбышеве архив А. Н. Толстого, сберегший до наших дней более пяти сотен неизвестных ранее материалов — письма выдающегося русского советского писателя, первые издания его книг с дарственными надписями, фотографии, переписку родителей Алексея Николаевича, дневники и произведения его матери — A. Л. Бостром. Подобного рода свидетельства минувшего поистине бесценны, кто спорит; но их надо уметь выслушать, в них надо увидеть лики живой, страстной, переменчивой жизни, уловить неоднозначность заключенного в них содержания, определить многоразличные связи с другими событиями того времени — ибо только так приобретает писатель ответственное право на свое слово о тех, чьи дни и труды стали достоянием былого.

Думается, что такой подход к материалу вполне естественно выработался у Юрия Оклянского, начинавшего в литературе прежде всего с жанра документального — с очерка. Уже затем, вполне испытав в нем свои силы, выпустив две очерковые книги, он приходит в область для себя сравнительно новую — литературоведение, которым, впрочем, занимался всегда. Его работы, однако, не стали литературоведением в классическом, так сказать, смысле; они возникли из счастливого сочетания глубокого и стойкого интереса к литературе с не менее глубоким и серьезным желанием узнать и понять жизнь писателя, из плодотворного стремления объяснить не только творчество — судьбой, но и судьбу — творчеством. Ибо если справедливо, что всякого рода житейские обстоятельства оказывают мощное воздействие на творчество писателя, то и само творчество, оказавшись фактом биографии, приобретает подчас определяющее значение в судьбе художника.

Это взаимодействие и взаимовлияние судьбы и творчества и стало, по сути, главной темой Юрия Оклянского, заявившего себя последователем традиций биографической прозы, замечательные образцы которой дали Леонид Гроссман, Корней Чуковский, Виктор Шкловский… Так появились выдержавшие несколько изданий повести «Шумное захолустье» (1965; 1069; 1982) — о писательнице А. Л. Бостром, матери А. Н. Толстого, о детских и юношеоких годах автора «Петра I»; «Повесть о маленьком солдате» (1978; 1983) — о соратнике и сотруднике Бертольта Брехта Маргарет Штеффин; вышедшая в серии «Жизнь замечательных людей» в 1986 году повесть о Константине Федине; документальные повести и очерки о Юрии Трифонове, Вере Пановой, Юхане Смууле, вместе с другими работами Юрия Оклянского составившие книгу «Биография и творчество» (1986), и другие книги этого автора.

В чем их особенности? Что придает им то «лица необщее выражение», которое есть главный признак самостоятельного писательского почерка?

Ю. Тынянов заметил однажды: «Там, где кончается документ, там я начинаю». Ему же принадлежат следующие, не менее замечательные слова: «Есть документы парадные, и они врут, как люди, У меня нет никакого пиетета к «документу вообще». Тут нет и малейшего пренебрежения к документу — да и смешно было бы подозревать в этом писателя, пришедшего в литературу из науки. Речь о другом — о документе как об отправной точке поиска; о минувшей действительности, которая достаточно прихотливо, не без лукавства, а подчас не без намеренного искажения запечатлела себя в письмах, протоколах, дневниках и прочих официальных и неофициальных бумагах; и, если хотите, о священном долге писателя неуклонно стремиться к истине, с какими бы трудностями ни было сопряжено ее постижение.

Повести Ю. Оклянского, кажется мне, и родились из такого стремления — к истине судьбы и к истине творчества. Само собой, их замысел проклюнулся благодаря знакомству с документами; однако вся дальнейшая работа писателя, его пристальное, прилежное изучение места и времени, его встречи со спутниками своих героев, его настойчивые вопросы к живым и его искреннее желание понять ушедших — все это позволяет нам определенно утверждать, что факта, даже самого значительного, Ю. Оклянскому недостаточно. Факт как бы намекает на полноту жизни, на ее радостное и трагическое богатство, на скрытые в ней события; он отчасти напоминает окошко, заглянув в которое можно увидеть широкие просторы еще неведомого мира. Вот почему, натолкнувшись, к примеру, на неизвестную переписку Б. Брехта и М. Штеффин, писатель использует ее как повод для того, чтобы рассказать нам не только о достаточно непростых отношениях выдающегося драматурга и его преданной помощницы, но и о тех, кто был рядом с ними, кто так или иначе был вовлечен в их творческие и житейские заботы и без кого — постепенно убеждаемся мы — повесть о маленьком солдате оказалась бы попросту неполной. Точно так и с «Шумным захолустьем» — тот же широкий взгляд, вбирающий в себя мир старой Самары, семейную драму родителей А. Н. Толстого, первые литературные опыты будущего писателя и взыскательное отношение к ним неутомимой литературной труженицы — Александры Леонтьевны Бостром.

В недавно вышедшей книге Юрия Оклянского «Биография и творчество» есть «короткая биографическая повесть» (так определил ее сам автор) о Ю. В. Трифонове. Написана она с высоким уважением к памяти замечательного прозаика, содержит немало тонких наблюдений о художественных особенностях трифоновских повестей и рассказов и, кроме того, позволяет лучше оценить значительность личности писателя, его беспощадно-точный анализ глубинных процессов бытия, его преданное — до последних дней — служение русской литературе. «Они, — пишет, в частности, Ю. Оклянский о персонажах «городских» повестей Юрия Трифонова, — словно бы одержимы азартом охоты, погони, достижения близкой и ускользающей добычи, столь же предметной, сколь и неуловимо-расплывчатой, — взять свое, получить причитающуюся им долю разнообразных жизненных благ. За всей этой толкучкой, сумятицей, колготней повседневности не до прошлого. Такие персонажи плохо, мало, если не сказать ничего не помнят».

Ю. Оклянский верно почувствовал, быть может, главное устремление трифоновской прозы — к великим проблемам памяти и времени, поставленным в тесную связь с горестно-краткой человеческой жизнью. В самом деле: целостное бытие возможно лишь в том случае, если человек нашел в себе нравственные силы противостоять разрушительной работе времени, если он обрел надежную опору, позволяющую ему утвердиться в потоке дней, месяцев и лет. Такой опорой, таким источником высокой духовности может быть (в том числе) и память, связывающая отдельного человека с человечеством и помогающая ему преодолевать мучительное ощущение своего одиночества, своей затерянности в громадном и подчас пугающе-чуждом мире. Ибо стоит лишить нас корней, стоит отобрать у нас наше прошлое или вместо нашей подлинной истории подсунуть нам более или менее искусно смастеренную ее подделку — как мы неизбежно окажемся послушными, терпеливыми исполнителями чужой воли. Подобное состояние нам, к несчастью, знакомо. Вот почему творчество всякого истинного художника есть по сути еще одна попытка правдой о человеке вернуть человеку сознание его достоинства и чести и ощущение собственной неповторимости.

В этом — весь Трифонов или, по крайней мере, тот, который начался с «городских» повестей и который, отмечает Ю. Оклянский, с таким пристальным вниманием вглядывался в наше прошлое. Ю. Оклянский вспоминает в связи с этим не только «Нетерпение», исторически и художественно точную повесть о деятелях «Народной воли», попытавшихся, по выражению Ю. Оклянского, подтолкнуть «медлительный и скрипучий механизм прогресса», снабдить его «лучшей смазкой и лучшим горючим, заправить живой кровью — своей и врагов», но и небольшую по размеру статью Юрия Трифонова «Через шесть веков», посвященную годовщине Куликовской битвы, Ю. Оклянский пишет: «Историческую заслугу Дмитрия Донского и поднятого им воинства писатель видит в том, что доблестные русские витязи навсегда разбили и развеяли уже успевший обосноваться в душах многих поколений русских людей страх перед якобы вековечным порядком иноземного рабства, перед будто бы неколебимой силой того, что получило название татаро-монгольского ига». Иначе говоря, и в повести, и в газетной статье Юрия Трифонова Ю. Оклянскому прежде всего важно стремление писателя сказать свое слово о минувшем, поделиться с читателями своим пониманием духа того или иного исторического события.

В творчестве любимого писателя профессиональный литератор всегда отметит черты, ему наиболее близкие. Мне кажется, что в своем, так сказать, роде и жанре Ю. Оклянский исповедует то же внимательно-чуткое отношение к истории, которое отличало прозу Юрия Трифонова. В противном случае в повести о Маргарет Штеффин вряд ли появились бы запоминающиеся страницы о трагической судьбе Марии Остен, а в «Шумном захолустье» — глава о «веселом праведнике» Якове Львовиче Тейтеле. И в том, и в другом случае, расширяя рамки повествования, вводя в него людей, как будто бы не имеющих прямого отношения к главным героям, Ю. Оклянский в итоге добивается результата чрезвычайно важного: рассказ о биографии он превращает в рассказ о времени.

В самом деле: разве не в духе времени был поступок блестящей журналистки Марии Остен, которая в начале тридцатых годов из поездки в Саар привезла в Москву «низкорослого веснушчатого лионера-немца» — привезла, чтобы поселить Губерта в стране его грез? Частичка нетерпения, сжигавшего героев Юрия Трифонова, была, несомненно, присуща и Марии Остен, и многим людям ее времени и поколения. «Маленький саарский житель, — пишет Ю. Оклянский, — мгновенно перенесясь из одного мира в другой, должен был своими глазами увидеть движение истории». Прошло несколько лет. Мария Остен выпустила книгу «Губерт в стране чудес (Дела и дни немецкого пионера)» — книгу, как отмечает Ю. Оклянский, не столько о впечатлениях мальчика, не знающего ни языка, ни обычаев «страны чудес», сколько о собственном восторженном восприятии жизни Страны Советов, которую она, Мария Остен, объявила своей второй родиной и в честь которой назвалась Остен — Восточной.

Книга появилась, вызвала разноречивые толки, мало-помалу забылась — мальчик жил, осваивал новый язык и нравы и пристальным практическим взглядом всматривался в жизнь, в которую его пересадили и в которой ему предстояло расти и благоденствовать.

Конечно, в поступке Марии Остен было много блеска и мало сердца, но тысячу раз прав Ю. Оклянский, утверждая, что даже в своих заблуждениях она оставалась до конца искренней. Она, вероятно, не могла и вообразить, что привезенного ею в «страну чудес» мальчика постигнет столь непостижимое в своей жестокости превращение, что он отменно усвоит самые страшные уроки, которые преподнесет ему окружающая действительность, — уроки лжи, низости и страха, и что маленький Губерт, став взрослым, окажется способным на большую подлость.

У пасхальной сказки, придуманной Марией Остен, — неожиданный и горький конец.

Воскрешенное Ю. Оклянским звучание голосов того времени было бы чрезвычайно далеко от истинного, если со страниц «Повести о маленьком солдате» мы не услышали бы голос Губерта: «Для комсомольца общественный интерес — выше личного… Пятнать свое имя не буду!.. Сын за отца не отвечает… Зря ничего не делается…» Так ответил приемный сын Марии Остен, вскоре вслед за Михаилом Кольцовым вернувшейся из Испании в Москву, чтобы спасти любимого человека или разделить с ним его участь. Губерт отрекся от опасного родства — заодно узаконив свои права на квартиру.

В «Повести о маленьком солдате» мы читаем: «…у изголовья М. Штеффин последних дней ее жизни дежурила далеко уже не прежняя Мария, искрометный вершитель дел и судеб, но смягченная, помудревшая женщина, отзывчивая к чужой боли и беде, сама предложившая себя на роль сиделки…» Мария Остен ненамного пережила свою подругу — участь Михаила Кольцова стала и ее участью.

«Шумное захолустье» можно назвать повестью о, так сказать, прадетстве Алексея Николаевича Толстого, о его отрочестве и юности — иными словами, о мире, в котором он рос и мужал, о людях, так или иначе влиявших на будущего писателя в пору формирования его личности. Нужен ли был в связи с этим подробный, насыщенный многими интереснейшими, но, казалось бы, вовсе не имеющими отношения к А. Н. Толстому фактами рассказ о Якове Львовиче Тейтеле, следователе при мировом судье 4-го участка Самарского уезда, «веселом праведнике» (как назвал его А. М. Горький), «докторе Гаазе наших мест» (слова Н. Г. Гарина-Михайловского)? Нужно ли было, к примеру, до конца прослеживать судьбу Я. Л. Тейтеля — вплоть до тех дней, когда он, основатель провинциальных «ассамблей», отчаянный либерал, в доме которого бывал молодой В. И. Ленин, страстный поборник демократии, пришел в смятение от грозовой действительности гражданской войны и уехал за границу? По собственному признанию, на чужбине он кладет «заплаточки, стараясь забыть себя; но ничто не помогает…»

Я совершенно уверен, что и в этом случае мы не вправе упрекнуть Ю. Оклянского в неумении овладеть материалом, подчинить его главной теме своей повести, выстроить в стройную и строгую композицию. Дело не только в том, что в доме Тейтеля часто бывала Александра Леонтьевна Бостром, что, как сказано в повести, «именно завсегдатаи тейтелевского «клуба» и были первыми писателями (помимо матери), которых знал в своей жизни А. Н. Толстой», и что, кроме того, глава о Тейтеле есть, по сути, новая страница литературно-общественной жизни русской провинции 90-х годов минувшего столетия. Дело, повторяю, не только в этом. Дом Тейтеля и судьба его хозяина дают нам замечательную возможность глубже почувствовать и понять само время, вне которого попросту невозможно осмыслить многие стороны творчества Алексея Николаевича Толстого. И даже эмиграция Я. Л. Тейтеля и сопутствующая ей острая тоска по оставленной родине бросают какой-то неожиданно новый отсвет на непростой жизненный путь выдающегося русского советского писателя.

Время — вот, мне кажется, неназванный, но главный герой обеих повестей Ю. Оклянского. На его фоне отчетливей и резче проступают фигуры Маргарет Штеффин и Бертольта Брехта, Александры Леонтьевны Бостром, жадно впитывающего жизнь юного Алексея Толстого…

Я не случайно назвал «Шумное захолустье» повестью не только об отрочестве и юности, но и о прадетстве писателя. Ибо семейная драма родителей А. Н. Толстого, драма, предшествовавшая его появлению на свет, оказала громадное, может быть, определяющее влияние на всю дальнейшую судьбу автора «Петра I» и «Хождения по мукам». (Тут, по-моему, самое место отметить одну из привлекательнейших черт повестей Ю. Оклянского — их бесспорную увлекательность. Что бы ни говорили о литературе вообще, все-таки самый никудышный ее жанр — скучный… Но разве могут оставить читателя равнодушным мучительно-трудные отношения Николая Александровича Толстого и Александры Леонтьевны? Сильное чувство, связавшее ее с Алексеем Аполлоновичем Бостромом и побудившее в конце концов к шагу большого мужества и беспримерной жертвенности? Или подробности всколыхнувшего Самару судебного процесса, последовавшего за выстрелом графа Толстого в соперника? С неослабным вниманием читается и «Повесть о маленьком солдате», где — как, впрочем, и в «Шумном захолустье», — наше внимание прочно удерживает предпринятый автором почти детективный поиск: свидетелей, документов, воспоминаний… Но об этом несколько позже.)

Так вот — в данном случае вполне уместен вопрос типа: «что было бы, если?..» В самом деле, что было бы, если Александра Леонтьевна осталась бы все-таки графиней Толстой? Была бы у нее в этом случае возможность столь же плодотворно заниматься литературной деятельностью? Была бы она столь же тесно связана с кругом писателей и общественных деятелей, хранивших верность идеалам народничества? Смогла бы, наконец, она в той же мере способствовать становлению удивительного дарования своего сына? Короче говоря, стала бы она вполне той писательницей Бостром, имя которой существует в русской словесности само по себе, вне зависимости от имени Алексея Николаевича Толстого?

Течение любой жизни в известном смысле непредсказуемо. Это тем более верно, когда речь идет о личностях не только одаренных, но и обладающих сильной волей, целеустремленных, решительных, личностях, в которых порыв и страстность прекрасно дополняются стойкостью чувства и верностью избранному пути. Именно такой предстает перед нами со страниц «Шумного захолустья» Александра Леонтьевна Бостром, и, наблюдая за ней, мы понимаем, что этой незаурядной женщине удалось вполне осуществить свое предназначение — удел, который выпадает далеко не каждому.

Ибо даже ее первое замужество, вызванное, отмечает Ю. Оклянский, главным образом, «чудными мечтаниями» спасти Н. А. Толстого от пагубы дурных привычек и осветить ему путь истины, любви и добра, — даже первое замужество, несмотря на трех рожденных в браке с графом детей, кончившееся, как известно, револьверным выстрелом и судебным процессом, нельзя, вероятно, отнести в разряд абсолютных жизненных неудач. Марина Ивановна Цветаева с удивительной мудростью заметила однажды, что сильнее всего душа растет от боли. Из пережитой ею семейной драмы Александра Леонтьевна вышла человеком, готовым не только любить, но и отстоять свое право на любовь, человеком духовно зрелым и твердо намеревающимся осуществить свое призвание в жизни как личной, так и творческой.

Почти на четверть века — до последнего своего вздоха — она стала опорой для Алексея Аполлоновича Бострома. «…Только вместе и рядом с нею, — пишет Ю. Оклянский, — он чувствовал, что среди служебных крахов, человеческой низости, фатальных невезений его собственная жизнь не теряет осмысленного течения, некой независимой значимости, убеждения не рушатся, а мечтаниям по-прежнему нет отбоя». Она неутомимо трудилась, возделывала свою литературную полоску и прилежно сочиняла романы, повести, рассказы, пьесы, очерки… В «Шумном захолустье» есть глава о ее творчестве — может быть, единственное в своем роде исследование, посвященное писательнице Александре Бостром. Ю. Оклянский отмечает: «По своему призванию Александра Бостром была прежде всего очеркисткой и писательницей для детей, а по размерам дарования — одним из тех тружеников литературы, так называемых писателей средней руки, которые часто пишут гладко, порой очень скверно, но способны иногда и к настоящим творческим взлетам. Общим итогом двадцати пяти лет литературной работы Александры Бостром, считая посмертные издания, явилось около двадцати книг разных названий…» Но, несомненно, главный итог ее творчества — писатель Алексей Толстой, которому она была первый наставник и первый судья.

Вопрос, имеющий довольно общее и чисто литературное значение, — о соотношениях и взаимосвязях литературы, так сказать, «большой» и литературы «малой», Ю. Оклянскому пришлось решать на конкретном жизненном и творческом материале. Читатель от этого только выиграл, ибо вместо рассуждений по поводу, зачастую весьма банальных, он получил возможность наблюдать развитие крупного таланта, который — совсем как подрост в лесном сообществе — сначала набирал силу, укрытый заботливыми ветвями, а затем вымахнул из-под них высоко и мощно. Ю. Оклянский с бережливой внимательностью воссоздает процесс роста — от детских писем Алексея Николаевича с их наблюдательностью, меткими словечками и замечательной живостью до зрелых вещей в художественном отношении, и в то же время нерасторжимо связанных с впечатлениями и воспоминаниями детских и отроческих лет.

Александра Леонтьевна не могла не сознавать истинных масштабов своего творчества. И с тем большей настойчивостью, рано заметив одаренность сына, она принялась терпеливо и бережно пестовать в нем писателя. Под ее прямым влиянием, рассказывает Ю. Оклянский, десятилетний мальчик корпел над своими первыми сочинениями; она, по сути, была первой, кто разглядел в «беспомощных виршах» юноши проблески настоящей художественности, и она же, отмечает Ю. Оклянский, «с поражающей нас теперь прозорливостью… писала… А. А. Бострому: «…Я очень осторожно стараюсь обращаться с его творчеством, ничего не говорю, как делать, а только критикую или одобряю. Увидишь, его творчество будет сильнее моего, и мне со временем придется перед ним преклоняться, что я и сделаю с великой радостью!» Но это ее наверняка сокровенное и страстное желание нисколько не умаляло требовательности Александры Леонтьевны, ее строго-взыскательного отношения ко всему, что выходило из-под пера сына. Она всегда была самым горячим его доброжелателем — и самым нелицеприятным судией.

Из тени, отброшенной крупной фигурой Алексея Николаевича Толстого, «Шумное захолустье» выводит на свет писательницу куда менее значительного дарования, ныне совершенно или почти совершенно забытую — Александру Леонтьевну Бостром. Мы познакомились с ее жизнью и творчеством, с тем неоспоримым влиянием, которое — и в идейном, и в художественном плане — она оказала на своего сына. И вправе ли мы теперь утверждать, что большая река без следа вобрала в себя поток?

Несомненно одно: в добровольном служении Александры Леонтьевны, в ее отношении к литературным занятиям сына все озарено радостью, все совершается в высшей степени естественно и гармонично. Птенец вылетел из гнезда и поднялся высоко — и более всех счастлива этим мать.

Завершенность и полнота жизни Александры Леонтьевны Бостром (несмотря на то что она умерла всего пятидесяти одного года от роду) становится особенно очевидна в сравнении с какой-то мучительной недосказанностью жизни Маргарет Штеффин. Ю. Оклянский тактично и осторожно касается главной тайны этой судьбы и без крайней надобности не произносит слова, без которого какое бы то ни было объяснение отношений Маргарет Штеффин и Брехта выглядело бы недостаточным. Тайна и отправная точка заключены в слове «любовь»; Штеффин любила Брехта, и ее верное, буквально до гробовой доски литературное служение ему, ее война за Брехта, ее пропаганда Брехта, ее бескорыстное участие в его романах, пьесах и переводах явились, надо полагать, во многом лишь средством выражения ее любви. «Когда оказалось, — пишет Ю. Оклянский, — что обстоятельства не дают возможности связать свою судьбу с любимым человеком, она с тем большим рвением и беззаветностью погрузилась в работу, которая их объединяла, — в служение антифашистскому революционному искусству».

Она любила Брехта; но вот что важно: это ее сильное, стойкое, искреннее чувство родилось, выросло и окрепло на фоне другой всепоглощающей, может быть, даже отчасти фанатической страсти — беззаветной преданности мировой революции и безусловной веры в ее грядущее торжество. Всю силу своей мучительной любви к Брехту она перенесла в любовь к революции, и, став его солдатом, она еще больше ощутила себя солдатом революции. Нам сейчас может показаться странным, как бы искусственным, и, так сказать, вполне головным подобное совмещение в одном женском сердце сокровенно-личного со столь необозримо-социальным. Тем не менее, здесь нет ровным счетом никакого преувеличения, никакой натяжки и позы — для людей той эпохи это естественно, а для пылкой, романтической, со склонностью к самопожертвованию женщины — тем более.

Ну а Брехт? Как всякий крупный писатель, он принадлежал своему творчеству и своей идее в гораздо большей степени, чем даже, может быть, сознавал это сам. Только такая поглощенность творчеством может породить действительно значительные произведения; но она же может внушить писателю — как это случилось, вероятно, с Брехтом, — что поставленная им перед собой высшая цель дает ему право владеть жизнью другого человека, всецело подчиняя ее своим задачам. В конечном счете, Брехт был полководцем, Штеффин — солдатом, самоотверженно выполняющим полученные приказы. «Брехт, — сказано в повести, — любил такое уподобление — измерять истинность человеческих отношений их грузоподъемностью, нагрузкой, которую они способны принять. Что можно сказать в данном случае? Мимо шло судно большой грузоподъемности, но и глубокой ватерлинии. Оно не гудело, не поднимало ложных тревог, не било зря в склянки. И неприметно скрылось в даль времени».

Конечно, столь сложное психологическое явление нельзя объяснять однозначно — исключительно как добровольную жертву или, если хотите, как чистосердечный дар во имя огромной любви. Присмотревшись внимательней, мы увидим, что перед нами добровольность, отчасти вынужденная, а чистосердечие несет оттенок мученичества. И дело тут вовсе не в принуждении со стороны; тут принуждение куда более суровое, идущее изнутри, от угнетающего сознания громадной несоразмерности дарований. Зачем свеча, когда светит солнце? — судя по всему, именно таков был и итог размышлений Маргарет Штеффин о собственном творчестве. И если она время от времени все-таки бралась за перо — не для Брехта, а для себя, то это, скорее, был жест отчаяния, тщетная попытка добиться независимости и доказать и самой себе, и ему свое право на самостоятельную жизнь в литературе.

Художественное творчество всегда было, есть и будет сопряжено с частицей непознанного — с тем, что, собственно, и делает его творчеством. Достаточно, к примеру, перелистать дневники братьев Гонкур, чтобы убедиться в неисследимой глубине источников, питающих акт творчества. Или вспомним Пушкина (в передаче А. О. Смирновой): поэт стоит не выше, чем окружающие его люди, до того момента, когда заговорит божество. Поэт вдохновенен, это несомненно». И как бы ни демократизировал Бертольт Брехт процесс творчества, как бы ни говорил об искусстве «как о разновидности дела, оружии в классовой борьбе, причем занятии коллективном…» (цитирую «Повесть о маленьком солдате») — весь опыт мировой литературы утверждает иное: аристократизм творчества — в том смысле, что оно, главным образом, остается уделом мужественных одиночек. В конце концов и самому Брехту лишь подавали кирпичи и замешивали глину — ваял и строил он все-таки сам. Говорю это к тому, что область психологии творчества требует от исследователя осторожного и тонкого анализа. Ю. Оклянский достойно справляется с этой задачей. «Писатель, — говорит он, — как бы ни был слаб его голос, испытывает внутреннюю потребность писать до тех пор, пока живет ощущение единственности, неповторимости его «я», пока он уверен, что обязан, говорить, потому что такое, как он, не скажет никто. Когда же достижением общей цели вдохновляются слишком неравнозначные духовные силы, преобладание и главенство крупного таланта может приводить при определенных условиях к попутной ассимиляции, усвоению и перенастройке на свой лад другого творческого сознания…» И далее: «Трудно мыслить и видеть по-своему, когда даже в часы уединения за твоим письменным столом незримо стоит великая тень!..»

Повести Ю. Оклянского вызвали живой отклик критики. Были рецензии в газетах, журналах — причем не только в наших. «Повесть о маленьком солдате» привлекла естественное внимание критиков ГДР; положительные отзывы о ней появились в венгерской печати. Фигура героини, история ее отношений с Бертольтом Брехтом, сложная личность самого Брехта — человека подчас противоречивого и не всегда гуманного по отношению к преданным ему людям — вот над чем размышляли критики. Очень точно, на мой взгляд, высказался Леонид Зорин, из опубликованной в журнале «Юность» рецензии которого я хочу привести следующие строки: «…Брехт неистовый и одновременно целеустремленный, неостановимый в своем упрямом, не признающем преград движении. Он не обращает внимания на свою внешность, он прост, доступен, он прирожденный демократ, но он ни на миг не усомнится ни в своем праве, ни в своей правоте, ни в своей исторической роли…»

Я уже отмечал, что особенную увлекательность и жизненную достоверность этой книге сообщает включенный на равных в фабулу обеих повестей поиск. Автор не скрывает его, напротив — он знакомит читателей с ходом поиска, приобщает нас к своим встречам, находкам, обретениям — и благодаря такой открытой, честной установке оттенок репортажности вдруг, как будто против всех литературных норм и правил, сообщает повестям особенную ценность и долговременность. В Ленинградской публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина Ю. Оклянский читает «Адрес-календари», содержащие «роспись начальствующих и должностных лиц по всем управлениям Российской империи»; в старых газетах столетней давности находит подробности процесса над Н. А. Толстым; наконец, по скрипучей, едва освещенной лестнице поднимается на второй этаж старого самарского дома, в квартиру № 4 — для того, чтобы выслушать рассказ человека, хорошо знавшего Алексея Аполлоновича Бострома и почти четыре десятилетия хранившего семейный архив А. Н. Толстого… А в поисках новых сведений о «доме веселого праведника» и его хозяине Ю. Оклянский обнаруживает в Куйбышеве нескольких Тейтелей; знакомится с Евгенией Дмитриевной Тейтель и в конце концов, идя, так сказать, по цепочке, оказывается в доме на Ленинском проспекте в Москве — у доктора химических наук Руфины Владимировны Тейс. «И вот тут, — со сдержанным ликованием сообщает Ю. Оклянский, — меня ждал сюрприз. Специалист по одной из новых отраслей химии, «доктор изотопов» Р. В. Тейс оказалась обладательницей единственной в своем роде коллекции старинных фотографий. Содержащиеся в ней снимки (в подавляющем большинстве до того не известные) не только характеризуют «дом» Я. Л. Тейтеля конца прошлого века, тогдашнюю общественнолитературную среду, но часть фотографий и прямо дополняют недавнюю куйбышевскую находку — архив А. Н. Толстого».

Вообще это добросовестнейшее стремление пройти до конца, это острое и беспокойное чувство, заставляющее писателя вновь и вновь перечитывать архивные документы, листать старые подшивки, стучаться в самые разные двери, это страстное желание непременно отыскать всех, кто еще мог бы пролить свет на дела давно минувших дней, — все это в полной мере присуще Ю. Оклянскому. Установленный им для самого себя высокий уровень профессионализма в работе ни разу не позволил ему остановиться на полпути, прервать поиск, удовлетвориться достигнутым. Я более чем уверен, что тут сказывается очерковая закваска, ставшая второй натурой привычка докапываться до сути, соединение благородной страсти умудренного исследователя с неуемным азартом юного репортера.

У нас не было бы «Повести о маленьком солдате», если бы не было предпринятого Ю. Оклянским поиска. И диву даешься — сколько замечательных людей открыл и обрисовал нам писатель, прослеживая судьбу Маргарет Штеффин! Михаил Яковлевич Аплетин, по праву называвший себя другом Маяковского, Алексея Толстого, Ромена Роллана, Федина, Жоржи Амаду, — человек, вместивший в себя, по словам Ю. Оклянского, «отрезок истории»… Сестра Греты — нашедшая счастье в семейной жизни Гопхен, Герта Ганйш, с которой писатель встретился сначала в Берлине, а затем в деревушке Фредерсдорф, в маленьком, нарядном, как игрушка, домике, которая не знала потрясений, но узнала вдоволь труда и забот и простая, чистая, честная судьба которой поневоле побуждает нас вновь и вновь обращаться к трудной, бурной и страстной судьбе Маргарет Штеффин… «Красная Рут», «Пылающая Рут» — Рут Берлау (Лунд), датская писательница и журналистка, одна из ближайших сотрудниц Брехта и соперница Греты, которая в дни революционных праздников вывешивала из окна свое персональное красное знамя… Знаменитый певец и актер Эрнст Буш… И, быть может, самая поразительная из встреч — с лечащим врачом Маргарет Штеффин Рахиль Савельевной Шатхан.

Передавая ее воспоминания ничем не прикрашенной прямой речью, Ю. Оклянский достигает удивительного художественного впечатления. Опытный врач, мудрый человек, Рахиль Савельевна рассказывает о последних днях М. Штеффин, и мало-помалу нами овладевает сильное, скорбное чувство соприсутствия при кончине маленького, но чрезвычайно мужественного солдата… «Когда у нее бывало кровохарканье, — передает Ю. Оклянский слова Р. С. Шатхан, — а оно начиналось часто, смотрела на меня умоляюще, потом долго еще не давала уходить и держала замком за руку, знаете, как делают дети. А в то же время необыкновенная воля. Мгновенно могла перебороть настроение, воспрянуть, преобразиться. Она с трудом поднималась с кровати, но всегда пыталась это сделать сама, без посторонней помощи. А был короткий момент, когда ее чуть отпустило, глядишь, уже зашуршала бумагами… Очень ей не хотелось умирать. А умерла спокойно, крепко держала за руку, позвала: «Доктор, доктор!» И все».

«Сколько лет прошло, — сказала Юрию Оклянскому Рахиль Савельевна, — а не забылось. Почему — не знаю…»

Человеческая память избирательна. Труд писателя — это, по сути, та же память, но достигшая высокого совершенства благодаря сознательному волевому усилию: не дать исчезнуть, оставить нетленным, не позволить времени смыть и унести в Лету.

Такова задача, которую решал и решил своими биографическими повестями Юрий Оклянский.

Александр НЕЖНЫЙ